ХАН-ГИРЕЙ

ЧЕРКЕССКИЕ ПРЕДАНИЯ

(Отрывки из рукописи)

I.

...Утренний туман дымился еще на долинах, и лучи солнца не озаряли вершины окрестных холмов, когда Князь-старшина (Старшему летами в поколении князю присваивается такое звание и с ним сопряжены права, которые дают князю-старшине сильную власть, если только он способен ею воспользоваться по своим дарованиям.) Жанинского Поколения вошел в комнату своей дочери. Раннее посещение отца не удивило Княжны; она ждала его. Лицо старика было подернуто какою-то грустью и печалью.

«Сегодня, дитя моя», начал он говорить, «ровно уже год, как ты лишилась брата, а я надежной опоры моей старости. В гостиной ждут меня старшины и певцы. Проводи меня туда; мы выслушаем вместе отзыв современников о покойнике, [4] и утешимся, если голос отчизны разделяет нашу горесть: как Божий гнев, или как спасительное слово, отзовется он в потомстве, и если, внимая ему, воспламенится оно любовью к родине, то будет благословенно свыше, а если нет, то печальная судьба его совершится!» Последние слова старик произнес шепотом. На его лице, покрытом глубокими морщинами, изобразилась в то мгновение высокая тревога души, озабоченной думою о судьбе родины.

(Как хорошо писать для своих): тут читатель сам догадывается, что автор прибавил к вымыслам народным, и узнает справедливые предания старины. Когда пишешь для чужих, нередко принужден входить в мелкие подробности, чтобы дать понятие о предмете, из которого хочешь извлечь забытые случаи, или на котором намерен основать здание своего воображения. Конечно, тут есть во многих случаях и большие удобства, однако ж, несмотря на удобства, я хотел бы теперь писать для своих. Тогда на десятой страница кончил бы я постройку великолепного здания, которое громоздится в моем воображении, но никак не может осуществиться на бумаге, разумеется, по самой ничтожной причине: Бог даровал мне, беспокойному вашему слуге, беспокойную охоту писать, а талана — ни драхмы, и притом я пишу для чужих, следовательно... «Следовательно, ты должен предварительно познакомить нас с князем-старшиною Жанинского Поколения, даже с самым Жанинским Поколением...» Вы требуете? — Очень хорошо, я исполню ваше требование и мой долг; не извольте однако же гневаться, если я воспользуюсь большими правами сочинителя, и распространюсь в подробностях. [5]

Жанинское Поколение было некогда в Кавказе сильным и могущественным. Отвага, гордость, непокорный дух и пламенный характер резко отличали Жанинцев между воинственными племенами Адиге. Отважные набеги их часто обливали берега тихого Дона и величественной Волги кровью их обитателей. Жажда наезднической славы у Жанинцев доходила до крайности, и была виною непомерного притеснения и бедствий горных племен, имевших несчастие жить в соседстве с буйными Жанинцами. Впрочем, не всегда и отдаленность спасала от их смелых разбоев. Кабардинцы, самое отдаленное поколение, не раз испытывали алчность, безмерную гордость и истребительные набеги Жанинцев. Более всех подвергались опустошительным набегам их Крымские Татары и подвластные им Нагайцы, что порождало часто кровопролитные войны между крымскими ханами и гордыми Жанинцами, которые, с обыкновенною своею дерзостью, вызывали всех на бой. Однако ж, по соседству своему с Татарами, они первые из низовых (Большую часть черкесских племен разумеют под именем Тчах (низовых). Быть может, название Чихи, которое дает Страбон некоторым кавказским племенам происходит от слова Тчах.) племен черкесских приняли Магометанское Исповедание, но оно не мешало им, отважным питомцам бурной свободы, предаваться языческим обрядам, доставлявшим раздолье бешеной жажде воинственных потех.

Таково было Жанинское Поколение в эпоху событий, которые мы намерены здесь представить. Но время всесильно: оно уничтожает и возобновляет, создает и разрушает. Сильнейшие государства [6] и ничего, сравнительно, незначащее племя одинаково испытывают над собою непреодолимую его власть. Рим покорил и ограбил вселенную. Жанинское Поколение гремело и буйствовало в известных ему пределах. Римляне подавлены были собственною своею тяжестью и погибли. Жанинское Поколение испытало ту же участь. История древнего Рима поучительна и поражает удивлением Европу. Громкие предания об отважном Поколении Жанинском изумительны для нас, и мы без восторга не можем слушать древние его песни... Пора, однако ж, прекратить сравнения, а то, пожалуй, вы подумаете, что наши Жанинцы потомки древних Римлян или Спартанцев в прямой линии. Впрочем такое предположение смелостью своею не превзойдет многих гипотез, основанных на гиероглифических фигурах, наводимых премудрыми сороконожками на верхних слоях архивной пыли, и в тупик ставящих выспренние умы антиквариев. По крайней мере, если мы должны верить героическим временам Греции, то древние предания Жанинского Поколения можем признать непосредственными отголосками баснословных событий классической земли. Теперь вы знакомы с Жанинским Поколением в эпоху его могущества, а что касается до князя-старшины и его дочери, надеюсь иметь время представить их вам в блистательном виде.

Предводители Жанинского Поколения ждали своего Князя-старшину в большой его гостиной. Старшие из них летами стояли ближе к камину, вдоль стены. Пред камином, на бархатных подушках, были разложены одежды убитого князя, покрытые черною, прозрачною шелковою тканью. Над ними были развешаны боевые доспехи покойника [7] в беспорядке, т. е. противно тому, как обыкновенно вешают оружие живых, что составляет принадлежность церемониала тризны. Ниже предводителей толпились молодые наездники, в черных одеждах; печальные выражения их лиц согласовались с траурным их нарядом; то были друзья покойника. Между предводителями и наездниками, ближе к куче одежд, под черною тканью сложенных, стояли певцы в богатых нарядах, с музыкальными инструментами, оправленными серебром под чернью и позолотою. Если вам угодно познакомиться с древними певцами Черкесов, прошу со вниманием прочесть VI главу моих отрывков.

Друзья утраченного наездника, следуя тогдашним обычаям, поручили певцам сложить жизнеописательную песню ко дню тризны покойника; певцы исполнили их желание, и явились на тризну для обнародования своего произведения, которое было уже подвернуто втайне суждению знающих людей, чтобы в нем не было сказано ничего неприличного; ждали только появления Князя-старшины, чтобы открыть тризну надгробною поэмою.

«Князь-старшина идет», сказал служитель, войдя в гостиную. Предводители и наездники заняли чинно свои места; народ, толпившийся у дверей, с почтением расступился пред своим князем, и старец вошел в гостиную. Ему подвинули дубовую скамейку; он стал, а Княжна стала за ним, изредка бросая любопытные взоры на сонм старшин и наездников, составлявших цвет ее родины, судьбою которой она должна была располагать некогда по своему произволу. [8]

«Я пришел, дорогие гости, послушать вместе с вами певцов», сказал Князь, стараясь казаться веселым.

Один из певцов выступил вперед, и пропел жизнеописательную песнь; товарищи его дружно вторили ему обычным образом, игрою на инструменте в роде флейты и ударением в такт употребительными для того дощечками в серебряной оправе. В двенадцать приемов певец кончил песнь. Звонкий голос его исторгал невольный шепот одобрения восхищенных слушателей. Певец превозносил подвиги воспетого им наездника; жизнь его уподоблял светлой зари, алмазною струею разлившейся по горизонту отеческого неба, и как молния, исчезнувшей во мраке кровавых туч, скопившихся над его родиною; его ум — разуму книги; его щедрость — майскому дождю, позлащающему нивы. Внимательный певец не забыл мужественной красоты погибшего наездника и необыкновенной его ловкости владеть оружием. Громко выхвалял он, как его герой перед сумраком ненастной ночи выезжал в наезды, а пред рассветом, напав на аул врага, или соперника в славе, истреблял его до основания, с богатою добычею возвращался на родину, и воины его делили добычу отваги, из которой сам себе ничего не брал он, веселился славою наездника, и презирал добычу. Слушатели певца дрожали от восторга. Он заключил жизнеописательную песнь обыкновенным монологом о долговечности славы, переживающей и самый гробовой гранит (Вот почти буквальный перевод начала монолога: «Его гробница разрушится, а песня до разрушения мира не исчезнет, и проч.»). [9]

Голоса певцов утихли. Грустное безмолвие водворилось в гостиной; на глазах друзей покойника показались крупные слезы; уныние было общее. Один несчастный отец воспетого покойника старался казаться равнодушным, даже веселым: таковы понятия Черкесов о приличиях при печали отца, потерявшего сына, мужа, лишившегося жены — он не должен показывать своей горести в присутствии посторонних людей. (Мужчина, по понятию древних Черкесов, не должен знать слез); слезы достояние и утешение женщин: жена всенародно изъявляет по муже прискорбие; в течение года носит траур, не ложится на мягкой постели, наносит себе на лице и на груди раны, и кровь смешивает со слезами. Впрочем и мужчины проливают обильные слезы по друге; даже слезами изъявляют участие в потере других, но то бывает особенная дань приличия.

«Благодарю провидение!» сказал печальный отец воспетого наездника. «Теперь спокойно, без ропота на судьбу сойду я в могилу, вероятно, уже близкую предо мною. Сколько родов княжеских и высоких дворян не существует уже в нашем отечестве, но немногие из них дела сохранила отчизна! С смертью того, чья жизнь здесь, среди нас, Жанинцев, воспета, древний наш дом почти пресекся: я уж стар; смерть давно гнездится в дряхлом моем теле — я считаю себя не надолго гостем здешнего мира; но прославленный отечеством род не умрет: ему наследуют сама отчизна и слава... Пройдут столетия, и позднее потомство с восторгом и удивлением будет произносить имена прославленных отечеством мужей: оно оценит их труды, и дела, и станет ими гордиться! Смерть для всех [10] одинаково неизбежна, но счастлив тот, друзья мои, кто смертью своею достойную жертву отечеству приносит!»

Предводители и наездники гордого поколения с благоговением слушали своего Князя-старшину.

«Теперь», продолжал Князь, после краткого молчания, «Татары угрожают нашей земле, готовят нам цепи неволи, и как хищный зверь, с жадностью смотрят на наше достояние. Сын мой пал; благословляю его смерть: он пал за родину, и сам я понесу устаревшие мои кости на рубеж родной земли, и положу их за ее славу! А там... там среди вас останется одна моя дочь... одна слабая ветвь древнего дома... И ее, будьте свидетелями, назначаю я в награду мужества того, кто поддержит в опасную годину славу наших предков, защитит достояния Жанинского Поколения, которое люблю как свою семью...»

В минуту благородного одушевления старец говорил с силою молодости. С отеческою любовью взглянул он на дочь. Она бросилась на шею отца, нежно ею любимого, и твердым голосом сказала: «Буду счастлива, батюшка, если буду достойною тебя!» И как она была в ту минуту трогательно мила!..

«Примите печальные наряды, я хочу, чтобы дорогие гости веселились», сказал Князь-старшина.

Толпы раздвинулись, и человек пожилых лет выступил вперед. Вся одежда на нем была черна, как уголь; седые его волосы, которых в течение года не прикасались ни бритва, ни ножницы, в беспорядке вились по его плечам. Он был воспитатель (аталык) покойника. Кончики ушей у него были отрезаны, по обычаям Черкесов, до [11] наших дней сохранившимся: воспитатели умершего князя оставляют на себе таким образом на всю жизнь неизгладимые знаки своей глубокой горести. Он снял со стены доспехи покойника, и прижав их к своей груди, зарыдал. Друзья павшего наездника, принявшие одежды его, так же более не могли противиться горести, и заплакали. Безмолвие превратилось в тихое рыдание. Печальный наряд, сопровождаемый слезами друзей покойника, вынесли.

Прекрасная княжна... Виноват, я не описал еще красоты княжны. Она была прекраснейшее создание... Но я не могу описать систематически ее прелестей, и по весьма основательной причине: ее современники не имели и понятия о живописи, следовательно, кисть художника не оставила потомству ее портрета, и в песнях своих, диких, пламенных песнях, в порыве вдохновения, называли они Княжну бесподобною, почти богинею; но как у них и мифология не оживляла в формах человеческих ни богинь, ни богов времен язычества, то каждый из потомков древних Жанинцев представляет себе нашу героиню в образе обожаемой им женщины, и она, без сомнения, выигрывает тем очень много: кисть художника может изобразить все правильности красоты, со всем изяществом высокого искусства, но искусство может ли оживить неуловимые выражения взоров? Здесь дело природы, и как она мастерски исполняет его! Увлеченный примером потомков гордого поколения, героиню чистосердечного моего творения представляю я себе высокого роста, с талиею чрезвычайно стройною, с нежною белизною тела, роскошною грудью и шеею, с маленькими ножками, с прекрасными полными ручками, с каштановыми волосами, с глазами, [12] голубыми, как небо, полными небесного огня и жизни, т. е. с такими глазами, в которых любовь дышит очарованием, таятся высокие нежные чувства кротости, и взгляд которых проникает вас до глубины сердца, оставляя в душе вашей непостижимую, приятную тревогу... Немного задумчивою, но вовсе не мечтательницею, воображаю я Княжну — отнюдь нет! С улыбкою, неуловимою на прекрасных розовых устах, представляю я себе знаменитую красавицу. Впрочем, вы можете вообразить, что у ней были черные большие глаза и черные локоны. Дело зависит совершенно от вас. Однако ж, при всей своей очаровательности, она, как говорит предание, казалась недоступною, гордою, созданною повелевать а не повиноваться! Оно так и быть должно: иначе Княжна не была бы необыкновенною женщиною, редким явлением. Но за то ее не хвалили в начали ее необыкновенного поприща. По крайней мере, когда она вышла вслед за нарядами покойного своего брата, ее твердая грусть — из прекрасных ее очей ни одна жемчужная слеза не покатилась, хотя все ее окружающие плакали — удивила всех, и невольный шепот укоризны вырвался из уст многих старшин.

«Ни одной слезинки на глазах!.. Странная твердость в молодой девушке!.. Она рождена для коня и меча, а не для рукоделья!..» говорили тихо старики, следуя изумленными взорами за гордою красавицею, и удивляясь повелительности ее походки. Но здесь были и молодые люди, обращавшие более внимания на прелести Княжны, нежели на ее характерические черты. «Как она хороша!.. Кто счастливец сорвет нашу пышную луну?» говорили [13] князья-наездники, впиваясь взорами в величавую, очаровательную красоту Княжны.

Когда мы видим прекрасную вещь, обыкновенно говорим: «как хороша!» но если мы так говорим при виде прекрасной женщины, в устах многих, из нас обыкновенные сии слова выражаются совсем иначе. Вы удостоверились бы в этом, если бы находились среди гостей Князя старшины Жанинского Поколения. Над ними парит предание, и вот что оно видит там:

Наездник, одетый в кольчугу, стальные кольца которой блистали на широкой его груди, как брызги водопада в лучезарный день, стоял у дверей ограды, куда шла княжна. Ему, казалось, было лет сорок, но в старину такие лета считались лучшею порою для женитьбы, и потому он, несмотря на свои лета, хотел нравиться Княжне; она ему слишком нравилась. Он был известен, как наездник храбрый, отважный. Смертью соперников он приобрел ужасное звание Канлы (кровавый), и гордился им. Для него не было ничего священного: измена, притворство, обман были первыми орудиями страшного витязя. Окруженный ватагою убийц и предателей, он был ужасом народа. Однако ж, владея даром говорить убедительно, и прославленный, как храбрый воин, он везде имел значительный вес; среди кровожадных и гордых Жанинцев и самые кровавые пороки, прикрытые отвагою, получали могущество. Гордая, прекрасная Княжна могла ли полюбить такого изверга, когда был другой человек, увлекавший ее мечты? Однако ж Канлы искал ее любви, по меньшей мере, искал ее внимания. «Как она хороша!» сказал он при появлении Княжны, и его взоры запылали огнем страсти и негодования. Княжна не удостоила [14] его даже взглядом. «Куда как горда наша девчонка!» примолвил он, стараясь скрыть свое смущение.

Из гостиной вышел мужественный наездник в трауре. При его появлении народ с почтением расступился. Он был высок ростом и строен; его шаги были тверды; его взоры выражали ум и какое-то увлекательное могущество, которое редко, но встречается у любимцев природы. Хотя в обхождении он был совершенно чужд презрительного достояния ничтожной знати — гордости, был ласков и учтив со всеми, однако ж каждое его движение, казалось, говорило: «кто равен мне?» В нем таилось высокое чувство сознания собственного превосходства; его вид внушал глубокое уважение, доверчивость и приязнь. То был знаменитый Князь Джембулат. — Он вызвал из толпы молодых князей и дворян юношу, и с ним вышел из ограды. Походка и какая-то молчаливая важность юноши показывали, что несмотря на свои лета, он умел подражать благородным манерам Джембулата, которому был искренне предан. — «Ты видел?« сказал Джембулат, и отрывистые слова его, казалось, не имели ни какой цели. Молча шли они некоторое время. «Мне надобно скорее снять с себя траур», сказал Джембулат, как будто мечтая», надобно переодеться и возвратиться, пока еще не начнется посвящение; я хочу, чтобы мой Лов первый обагрился кровью посвящения — бедный друг мой любил его... Но к тому времени возвратится и она в золоте!.. она также снимет с себя траур... Ах! как она хороша!..»

При последних словах Джембулата, на лице юноши пробежала тревожная тень смущения. Джембулат любил Княжну страстно, со всею пылкостью пламенной и сильной души; Княжна не была [15] равнодушна к нему: она любила его тою безотчетною любовью, которая непостижимым образом воспламеняется в сердце, и редко признает над собою власть рассудка.

Между тем наступил последний период печального начала тризны. Несколько сот прекрасных лошадей, в богатых сбруях, подвели к возвышению, на котором была раскинута богатая палатка. — Князья и старшины собрались туда, и там началось обычное посвящение коней, памяти умершего. Каждому из них отрезывали концы ушей, потом покрывали коня цветною богатою тканью, наконец отводили на некоторое расстояние от места посвящения, и служители держали коней, или привязывали к столпам, нарочно для сего случая поставленным. Разнообразный и блистательный вид богатых сбруй и покрывал на красивых лошадях привлек жадное любопытство народа, и толпы рассеялись между посещенными конями, любуясь их убранством. Заметим мимоходом, что посвящаемых таким образом памяти покойника лошадей, приводят с собою князья и дворяне, посещающие торжество тризны; в старину значительные лица, которые, по обстоятельствам, лично не могли присутствовать на тризне, присылали лошадей на посвящение, чтобы почтить память покойника, и оказать должное уважение его родственникам.

Зрители восхищались прекрасною лошадью Князя Джембулата и богатою сбруею. Служители Князя с гордостью слушали замечания любопытных. «Вот лошадь Князя Джембулата, и та самая, на которой он орлом носился в день сражения, когда пал сын Князя старшины; тогда она вся была в крови, а теперь слегка только обрызгана ею», сказал один [16] из зрителей. «Вот настоящий князь! Его слуги одеты и вооружены лучше многих князей. Он щедр, приветлив, умен, храбр, словом — примерный князь!» прибавил другой. «Покойнику он был искренний друг», заметил третий. «И с его сестрою очень дружится, глаз с нее не сводит, да и она что-то внимательно посматривает на него, даром что горда.» — «Вот и лошадь Князя Канлы, также хорошо убрана. — Он был заклятой враг покойника, а памяти его посвящает любимого коня...» — Лицемер!» перебил один из зрителей, человек сурового вида, одетый очень просто, но вооруженный хорошо. — «Что тут удивительного?» сказал с обидным презрением товарищ его. И дружба и приязнь князей одна только хитрость, которою они друг друга истребляют. Князь Канлы готов проглотить Джембулата, если б только мог, но обходится с ним, как друг искренний... Князья настоящие змеи: ядовита их приязнь!.. — «Лицемеры!..» прибавил грубым голосом первый. То были мелкие дворяне, воины отчаянные, которые боялись хуже смерти власти других над собою; с повиновением сопряжена и ответственность, а они искали только случая поживиться чужим добром, не отдавая в своих поступках никому отчета. В старину таких дворян, удалых грабителей, довольное число водилось в черкесских племенах; им были ненавистны облеченные властью люди, и с презрением говорили они об них, когда не ожидали от их щедрости богатых даров.

«Дерзкий бродяга!.. Ты дорого заплатил бы за твои слова, если бы уважение к Князю-старшине тебя не защищало!» сказал с гневом один из дворян Князя Канлы, случившийся тут. — «Не горячись, [17] пресмыкающаяся тварь! Твой бог-князь, купивший подаянием твою душу, не видит жалкого твоего усердия», отвечал с презрением суровый воин. «Да, вот и он с Джембулатом идут сюда... Как один задумчив, грустен, а другой с какою улыбкою измены и коварства жмет ему руку!.. Лицемер!.» перебил его товарищ.

В самом деле, Князья Джембулат и Канлы показались вдали. Они, действительно, были непримиримыми в душе врагами; в сердце одного кипела ненависть, в сердце другого таилось презрение. Но, покоряясь обычаям своей земли, Князья примирялись на время; и самые кровоместники обходятся дружелюбно между собою, когда случай приводит их быть вместе на съездах, в гостях, в доме уважаемых людей, или в присутствии женщин — таковы рыцарские обычаи Черкесов, и они свято уважались в старину... О, святая старина! Зачем пережили мы благородные твои обычаи!!...

В конце обширного аула раздался выстрел. «Скачка возвращается!» закричали толпы народа, и бросились к холму, на котором была поставляла палатка и стояли почетнейшие гости. В самом деле, по дороге поднялась пыль столбом, и скоро показались быстро несущиеся скакуны, один другого обгоняя, один другому заслоняя дорогу; на скакунах сидели легкие и ловкие мальчики, в разноцветных нарядах. Засуетились старшины, расставленные по дороге для соблюдения порядка. Наконец скачка, которою обыкновенно открываются увеселения торжества тризны, возвратилась. Лошадь Князя Джембулата выиграла первый приз — невольницу; второй приз, кольчугу, выиграла лошадь Князя Кайлы; третий, сабля, достался дворянину Джембулата. [18] Лошадь, выигравшую первый приз, немедленно увели в конюшню, чтобы ее не изглазили, а ту, которая выиграла второй приз, водили в виду народа, и дворяне Канлы старались распустить слух, что лошадь их Князя выиграла бы первый приз, но ее испортили, из зависти, преданные Джембулату люди, имеющие связь с нечистою силой.

«Едет! едет!» закричали в толпе, и все обратили глаза на дорогу, по которой тяжело бежал утомленный скакун, отставший от всех. Сидевшему на скакуне дали в насмешку, однако ж, по обыкновению, какую-то вещь, и толпа захохотала, когда ездок упал с лошади. Этим заключилась скачка.

Явились блюстители порядка (Дворяне княжеские имеют разные обязанности, из роду в род переходящие. — В торжественные дни они соблюдают порядок и несут разные обязанности; однако ж обязанности неприличные дворянину исполняют простые служители.), с длинными палками в руках. Учтиво просили они сначала народ собираться в кучи — жителей одного аула в одно место, а другого в другое, и так далее. — Сказал ли я, что на тризну, как и на все торжества черкесские, приглашают жителей целого округа, рассылая всюду конных пригласителей? — Пожилые люди скоро последовали предложениям блюстителей порядка, но молодежь, везде охочая пошуметь, унялась тогда только, когда длинные палки начали проворно ходить по спинам зевак. Наконец водворился порядок, т. е. несколько тысяч народа, созванного на пир, и с громким шумом покрывавшего поле, раздробились на сотни беспорядочных групп. Князь-старшина, с гостями, возвратился в гостиную, куда явилась, в сопровождении подруг девиц, прекрасных, как [19] ранний цветок розы среди пышной зелени, Княжна. Среди подруг своих казалась она еще прелестнее, и была, по выражению предания, величава, как полная луна среди ярких звезд. Княжна сняла с себя траур, и нарядилась в блестящее платье, богатое, шитое золотом и серебром, и — как она была хороша! Но, прельщенные эфирным нарядом Европеек, не думаю, чтобы прелести моей героини увеличивались от пышности наряда, в каком она теперь явилась: наряд мужчин у Черкесов неподражаемо хорош, ловок и красив; за то женский очень некрасив, так некрасив, что без зазрения совести, весь гардероб черкесских красавиц, начиная от двадцати четырех позолоченых застежек, сребристою чешуею покрывающих белоснежные их груди, до шитых золотом красных башмачков, отдал бы я за одни шелковые, почти прозрачные чулочки, за одну эфирную косынку. небрежно брошенную на алебастровые плечи прекрасной Европейки, за косынку, сквозь которую, как месячный луч на поверхности тихих волн, зыблется полная, роскошная грудь ее!.. Однако ж, боясь, что стройные, тихие наши черкесские красавицы прогневаются на меня (гнев красавиц опаснее грома), за то, что я наряд их отдаю за безделицы, скажу чистосердечно: их самих я не променяю ни на каких в мире красавиц: я так люблю тихие нравы Черкешенок! Не нужно мне ученой жены и выспренних женских умов. «У кого теперь ума недостало», сказал известный поэт, и все знают его слова, даже и те кто больше ничего не знает. У меня есть добрый приятель, в сухом черепе которого своенравная природа поместила жирные узлы самолюбивой глупости, но, назло природе он выучил наизусть стихи поэта, и стал умен: [20] по крайней мере, он с тех пор за глазами каждого вымышляет усердные речи, а в глазах изгибается, жалкое создание, и все бьется из ума — горе от ума! Но оставим приятеля: пусть его изгибается в три погибели. Нет, милые, тихие наши черкесские красавицы, я всею душою люблю вас, хоть ваш наряд мне не нравится... так не нравится, что я перекроил бы платье будущей моей жены на европейский лад... только признаться, боюсь, что она вздумает, как дама европейского света, где так привольно жить попугаям, в двадцать четыре часа делать сорок восемь визитов, от чего Боже сохрани и помилуй меня грешного! Хочу, чтобы моя жена занималась воспитанием моих детей — здесь первая ее обязанность — хочу, и поставлю на своем! Я хорошо знаю глубокомысленный закон, который повелевает правоверным держать жену, или, переводя буквально, жен своих, под замком. — Но вот начинается пир в гостиной Князя, старшины Жанинского Поколения, куда явилась прелестная его дочь, в блестящем наряде, отвлекшем нас от нашего рассказа.

Из ограды, которою был обнесен главный дом Князя-старшины, потянулось длинное шествие, и над ним носился душистый пар соусов, жарких и других произведений черкесской кухни; она, правду сказать, не может похвалиться искусством в приготовлении нежных блюд; за то, в торжественные дни, она производит неисчислимое множество блюд различных названий и достоинства. Лучшим тому доказательством могло служить шествие, о котором у нас идет теперь речь. Его, составляли человек двести, из коих каждый нес круглый стол о трех ножках, тяжело нагруженный разного рода кушаньем. Большие столы, на которых были [21] положены целые бараны: несли каждый два человека вместе. Шествием распоряжали привилегированные княжеские служители. По их мановению, шествие двигалось и останавливалось; надобно было, чтобы столы, которые следовало подавать один за другим, не перемешивались, а дело было не безделица, когда столов насчитывали более двухсот. Десятка два или три домашних слуг, в пестрых нарядах, с позолоченными ковшами и бокалами, огромными и небольшими деревянными чашками, мелькали в рядах шествия, которое было интереснее многих церемониальных шествий, по крайней мере, для голодных. Но как великое мое произведение, надеюсь, станут читать в блаженные часы после обеда, то не станем описывать его подробностей. Шествие вступило в ограду гостиной; за ним потянулось другое, гораздо многочисленнее и интереснее: явились около пятисот человек с такими же ношами, телеги — на двух колесах, нагруженные печеным хлебом, пирогами, мясом вареным и жареным, и бочками бузы (род браги), под надзором конных и пеших блюстителей порядка, с суетливою деятельностью исполнявших свою обязанность. Пир был на славу. Вскоре поле покрылось яствами и напитками, но угощение еще не начиналось: ждали имама, княжеского эфендия. Князь-старшина хотел соединить языческие обряды с исламизмом. Наконец явился и имам; он, хотя проклинал и ненавидел языческие обряды, но находил в законах, как улемы знаменитого Махмуда, сообразные с желанием Князя толкования, благословил торжество язычников, и говорил речь о блаженстве, предназначенном павшим за дело родной земли воинам. Набожные с благоговением слушали религиозное поучение имама, но язычники шепотом [22] издевались над его словами и бородою, а чалму его сравнивали с головным убором вдов.

Князь-старшина оставил на время пирующих старшин и наездников, и пошел посмотреть на угощение народа. Княжна последовала за ним, и очень хорошо сделала, как замечает предание: молодые князья, погруженные в жадное созерцание ее прелестей, в присутствии ее забывали еду, и могли себе обрезать пальцы, не чувствуя даже боли, что легко могло случиться, потому, во-первых, что Черкесы, в старину, как и теперь, не употребляли вилок, а во-вторых, у влюбленных другие чувства, кроме любви и ее сестрицы, ревности, притупляются. Угощение князей и старшин, будучи подчинено строгому летопочитанию, шло чинно и тихо. У Черкесов, надобно вам сказать, есть заветные этикеты, заставляющие человека надевать маску, и потому пирование знатных не так было шумно, как угощение народа. Перейдем туда. Там сидели старцы и старшины из простого народа десятками: им разносили столы с яствами и напитки в ковшах; густые кучи народа толпились; им раздавали хлеб, мясо, пироги, под надзором блюстителей порядка; без их блюстительных палок нельзя было сделать шагу в толпе народа; далее, вокруг бочек с бузою, расставленных по разным местам, теснились толпы — всякому давали пить, сколько ему угодно; яств и напитков довольно было каждому; всех угощали с избытком, но молодежь, не довольствуясь тем, в подобные дни обыкновенно предается шумным забавам. Вот они по местам стекаются в кучи, и нападают на телеги с яствами и напитками, дружным натиском опрокидывают охраняющее их прикрытие, разбрасывают яства, бочки летят долой — и блюстители [23] порядка, облитые густою струею бузы, едва восстановляют порядок. Народ шумит, хохочет, оглашая воздух; потешная битва радует его; бурному поколению и пища горька, если она не отнята битвою!

День тризны радостное событие для народа, но блюстители порядка подвергаются в сей день многим неприятностям; все проказы пресыщенного народа истощаются над ними, но за то все завидуют им: они облечены властью шуметь, кричать, повелевать, распоряжаться.

Князь-старшина, с дочерью, ходил среди толпы народа, созванного им на тризну. При его появлении, с глубоким почтением вставали старшины и приветствовали его. Он был ласков ко всем, милостиво говорил с чужеплеменными гостями, радушно просил всех, чтобы каждый требовал, как у себя дома, чего ему угодно. Старшины-гости благодарили приветливого хозяина. Веселые голоса в толпе народа шутливо кричали, что они довольны Князем, но его блюстители порядка их бьют, яства прячут себе в карман на зиму, и в доказательство того, указывали ему на облитых брагою блюстителей. Старец улыбался весело; он видел на лицах гостей своих удовольствие и преданность к нему. Возвращаясь в гостиную, он задумался, и грустное чувство души высказывалось на величавом его челе.

«Несколько столетий древний наш дом», сказал он дочери, «угощает Жанинское Поколение, но меня не станет, и тогда к кому добрый народ наш обратится?.. С каждым днем я приметно слабею и может быть, скоро сойду в могилу, и добрые люди осиротеют: кто станет об них заботиться? Дочь моя! если Бог благословит твою [24] жизнь, не допусти, чтобы добрые наши Жанинцы скоро забыли меня. Твой дом пусть будет их убежищем; будь матерью беднейших из них, и прах мой успокоишь ты тогда, мой друг!»

Крупные слезы покатились из глаз старца, и были знаком не боязни смерти, а великодушия: добрый отец не предвидел, что они падут жгучим огнем честолюбия в пламенную душу восторженной его дочери.

«Батюшка! пока твоя дочь будет жива, стены твоего дома не опустеют, и добрый жанинский народ найдет в нем помощь и защиту», отвечала Княжна с самонадеянностью героини, и обняла старца, но не плакала, не отвечала его слезам слезою: она стыдилась слез! — Столы уже были приняты в гостиной, когда Князь-старшина возвратился туда с Княжною, и княжеский виночерпий держал в руках позолоченый ковш и туриный рог, оправленный в золото. Он выступил на средину, и наполнив пенистым шрымишем (любимым напитком древних Адиге) туриный рог, предложил выпить богатырский бокал в честь собрания наезднику, совершившему известный, прославляемый певцами набег (В Абхазии, во время пиров, предлагают почетный бокал, бамбч, воину, участвовавшему в набегах по окрестностям.). Никто из сонма гостей не выказывал в себе искомого героя наездничества. Скромность почиталась у тогдашних Черкесов первейшею похвалою. Все молчали. Глаза Княжны искали Джембулата: ей было бы приятно, если б наездник, ее сердцем избранный, был вызван принять высокую, геройству наездничества [25] предоставленную честь; но он неподвижно и с поникшею головою стоял в толпе других. Джембулат, встретив взоры Княжны, прочитал в них ее желание, и тяжко вздохнул: он не был ни в каком прославляемом певцами набеге, и должен был сносить страшную муку, клянясь в душе на другой же день отправиться. — Некому было принять предлагаемый бокал, никто из собрания не бывал в прославляемых певцами набегах, исключая старца-хозяина. Это немного облегчило досаду страстного любовника, но ненадолго, и его досада обратилась в нестерпимое терзание. —Хозяин предложил принять бокал тому наезднику, который был в набеге за Волгою. «Давно наша молодежь, занятая войною, не имеет возможности познакомиться с загорными странами, а в наше время рыскала, она по скалам и пустыням!» сказал он.

Предложение хозяина было одобрено гостями, и при первом вызове, соперник Джембулата, Канлы, выступил вперед, не дожидаясь, чтобы его назвали и поднесли почетный бокал. Он был друг знаменитого Айдемира, и с ним находился при разорении Астрахани; следовательно, берега Волги были ему знакомы. Он принял бокал. «В ваше время», сказал он, относя слова к хозяину, и смотри между тем лукаво на Княжну, «в ваше время, Князь-старшина, красавицы подносили пенистое вино, а теперь не вино, а брагу, и не девы подают, а старцы.» Он выпил залпом бокал, среди шума музыки и пения, неумолкавшего в продолжение нескольких часов. Княжна с досадою взглянула на Джембулата, который, побледнев, стоял за торжествующим соперником. Не знаю, был ли прав Канлы, но то известно, что в старину, обращение с прекрасным полом [26] было у Черкесов гораздо свободнее. — Бокал любимого напитка стал ходить из рук в руки, и скоро запылали щеки наездников.

Кончилось угощение торжественной тризны, и вскоре новое зрелище открылось, со всею занимательностью воинственных игр.

Наездники сели на посвященных покойнику коней, и каждого из них окружила толпа вершников. Народ высыпал в поле; женщины, не упускающие нигде случая себя показать и на других взглянуть, в пестрых нарядах взошли на возвышения, откуда взору их открывалась чистая равнина, где начинались различные увеселения тризны. Наездники, на посвященных лошадях, выехали вперед от бесчисленной толпы вершников. Безмолвная тишина воцарилась. Выехавшие на посвященных памяти покойника скакунах, пустились стрелою вперед, а за ними понеслись толпы вершников. Пестрые покрывала на первых уже развеваются разноцветными радугами в воздухе; они стараются ускакать от толпы преследователей, которые стремятся их догнать, сорвать покрывала, увенчаться ими, и с приветом взорами красавиц бросить трофей в средину бесчисленного множества народа, густыми массами покрывающего подножие кургана, на котором стоит Князь-старшина с Княжною, окруженный почетными гостями. Долго ни один из наездников на посвященных конях не показывается вблизи; они, как пестрые флюгера на борющемся с волнами корабле, лишь вдали, среди толпы конницы, мелькают и снова исчезают, но вот один из них, на вороном, как галка, коне, пробился сквозь толпы его преследующих, и несется быстро, словно вихрь, к кургану. Сердце Княжны затрепетало, когда [27] раздалось в народе имя ненавистного ей воина, и она страшилась видеть снова торжествующим соперника любезного ей Князя; как дитя обрадовалась она, когда Канлы был настигнут, и в свалке густой массы вершников, повалился на землю с конем своим, и алая ткань на нем была разорвана в клочки.

«Джембулат! Джембулат!» закричали голоса в народе, и в самом деде он показался вдали, на белом, как снег, скакуне. Густая масса конницы, будто ярые волны, напрасно его преследовала: ловким поворотом обманув их, он полетел молниею, и вот он у подножия кургана, с вершины которого приветные взоры Княжны искали и встретили счастливца; он повергает на землю шелковую ткань. Народ бросается на покрывало, разрывает его в мелкие клочки, шумит и криком оглушает воздух. Белого скакуна Джембулатова, утомленного скачкою, покрытого пеною, водят у кургана.

Все покрывала на посвященных конях подверглись той же участи, достались в руки пеших, и изорваны в клочки, но не в глазах Княжны, не у подножия кургана. Кончился, бег посвященных коней, и Джембулат, довольный своею удачею, стоял в кругу отборных наездников, собравшихся толпою, и глаза Княжны на нем покоились.

Вскоре потом открылось зрелище новое. На чистом, ровном месте поставлен был длинный шест, с прикрепленною на верху небольшою круглою доскою (Кебек. Сия игра составляет важнейшую отличительность тризны; при других случаях она неупотребительна.). Густые толпы народа столпились к сему месту, и внимание красавиц и гостей обратилось туда же, в надежде видеть величайшие [28] наездничества; но никто не являлся. Княжна с боязнью смотрит на густую кучу наездников; она желала бы, чтобы друг ее сердца был и тут победителем; она страшится его соперника, который везде ищет случая первенствовать, и здесь является первый. Канлы садится на прекрасную лошадь, еще не утомленную скачкою, берет лук и стрелу в руки, и летит мимо шеста; лишь одна левая его нога остается на седле, а весь его корпус держится ниже гривы лошади, и в таком необычайно трудном положения, в то самое мгновение, когда лошадь его сравнялась с шестом, спускает он туго натянутый лук, и пернатая стрела вонзается в доску! Народ заглушает воздух криком удивления, видя ловкость наездника, а старшины приветствуют его, но он искал не приветствия старшин, не удивления народа, а внимания Княжны, и в том успел своею ловкостью. Он подъехал шагом к кургану, с вершины которого Князь-старшина с дочерью смотрел на зрелище. Тут, оставя лошадь, он взошел на курган, и шутками высказав, что желание других было причиною его дерзости испытать свое искусство в стрельбе в присутствии Князя-старшины, он вступил и в разговор с Княжною. Соперник счастливца, Джембулат, прочел в глазах Княжны ее досаду, ее желания, и поехал шагом к шесту, вокруг которого толпившийся народ смеялся над неловкими наездниками, разгонявшими его стрелами своими, но увидев Джембулата, все расступились с почтением, и все затихло. Он был отличный стрелок, но теперь смутился: его неудача могла доставить полное торжество сопернику. Вот он уже готов; все обратили на него любопытные взоры; народ не смеет духа перевести, ожидая его движения. [29] Он несется быстро мимо шеста, ловко спускает тетиву, и стрела, раздробив доску, упадает к ногам изумленных зрителей. Все ахнули от удивления. Чувство радости выразилось на прекрасном лице Княжны, алый румянец расцвел на ее щеках. Джембулат скрывается в толпе наездников и народа — скромностью хочет он украсить свой подвиг, или, может быть, недоволен в душе странными прихотями Княжны, но кто устоит против искушения вызвать улыбку удовольствия на уста обожаемой женщины? Джембулат посылает наконец к прелестной Княжне просить кольчуги из орешника, каких множество обыкновенно приготовляют к дню тризны, надевает ее, и быстро скачет мимо кургана — след его покрылся тучами вершников. С какою гордостью провожала его глазами Княжна...

Все снова приходить в движение; наездникам подают от имени милой Княжны шлемы, кольчуги из орешника, и они несутся преследуемые, и густая куча легкой конницы снова закипела по всему пространству равнины.

Далее, началась стрельба в цель, из ружей, на расстоянии трехсот шагов, из пистолетов, на всем скаку верхом мимо цели. Народ толпится около стрелков, восхищаясь действиями огнестрельного оружия, тогда еще редкого в той земле. Стрелки, попадающие в цель, получают призы.

Блюстители порядка, между тем, не перестают рассылать всюду яства и напитки, чтобы каждый из гостей, от князя до мужика, от мала до велика, был сыт и доволен: такова воля хозяина. Но вот начинается самая забавная сцена тризны. Сотни [30] мальчишек бегут, сталкиваясь, к столбу (Коемий. В языческих религиозных обрядах коемий был употребителен.), у кургана поставленному, и там толпятся; каждому из них этот столб представляет поприще отличиться и богатую добычу. На верху столба прикреплена тонким прутиком большая корзина, наполненная прекрасными вещицами, которые назначены в награду удальству мальчиков; тот из них, который достанет корзину без всякой помощи, кроме своих рук и ног, взлезши на верх столба, берет себе все вещи, в ней положенные; дело немудреное для проворных мальчиков, если б столб был с сучьями, но вот в чем беда: он выстроган чисто, и с низу до верху вымазан салом, так, что скользит как змея из рук. Начался приступ: одни, взобравшись кое-как до половины, стремглав летят долой; другие, попирая упавших ногами, начинают лезть и падают также, шумят, кричат, бранятся; хохот зрителей заглушает стоны подавленных. Однако ж нашлись хитрые мальчики, которые, наполнив свои карманы и пазухи золою или песком, и натирая ими насаленный столб, успели докарабкаться близко к корзине, и вот-вот добыча готова упасть им в руки, но зависть, кипящая досадою, следила их зоркими очами: внизу стоящие мальчики начинают потрясать тонкий столб, и взлезшие падают на головы виновников их неудачи; тут пошли брань и драка между ловкими и буйными мальчиками, и несмотря на присутствие князей и старшин, они начали было, не хуже Персиян, подчивать друг друга грязью, когда вдруг просвистела пернатая стрела, и на [31] головы неугомонных мальчишек упала корзина, предмет их споров — пошла потеха: большие и малые бросились расхватывать вещи, высыпавшиеся из корзины; борьба, крик, давка, плач, ругательства смешались и составили невнятный гул. Наконец, дело начало было принимать нешуточное направление — несколько кинжалов и шашек засверкали в толпе, и верно, кончилось бы, как иногда случается при подобных играх, резнею, если б старшины не бросились потушить воспламеняющийся пожар. Сам Князь-старшина поспешил на место начавшейся битвы, а Джембулат, виновник суматохи, одною стрелою обративший забаву в хаос, только того и желал. Торжество тризны чуждо танцев, которые и у Черкесов представляют удобное время для объяснений с красавицами. Напрасно целый день искавши случая промолвить Княжне несколько слов, Джембулат вырвал из рук утомленного мальчика прекрасную вещицу, и с нею подошел к Княжне.

«Не вашей ли руки работа эта милая вещица?» сказал он громко Княжне, которая одна оставалась на кургане, среди суматохи. — Она улыбнулась, и в ее очаровательной улыбке заключились все земные блага для страстного наездника. — «Завтра меня здесь не будет, Княжна!» промолвил он шепотом.

— «Завтра!..» повторила Княжна, и задумалась. — «А я думала гораздо позже... недели чрез две...» сказала она, и несколькими отрывистыми словами назначила счастливому юноше полночь и место свидания, казалась встревоженною, и поспешила к отцу.

Кто не знает, какую волшебную силу, какую таинственную прелесть, какую тревожную радость заключают в себе отрывистые слова красавицы, [32] когда она, в тревоге, назначит уединенное свидание счастливцу! Но если вы поспешите своими заключениями о моей героине, судя по вашим красавицам, часто посещающим модные магазины или маскарады, то будете вполовину обмануты. Свидание на которое намекнула Княжна, я вам опишу подробно; дайте только время кончить тризну, которая уже идет к концу. Зрители устали, как и мы с вами, добрый читатель, следуя за бешеными их играми.

За несколько минут пред таинственными, отрывистыми словами Княжны, счастливый ее обожатель трепетал от страха, что день клонится к вечеру, а теперь он умоляет дневное светило ускорить великолепное свое течение, хотя ночь уж была близка, а на запад разлилось алое море, кое-где затемняемое розовыми тучами, словно огненные чайки, вьющимися там и там, и в это море солнце готовилось пышно опуститься, будто красавица на алое бархатное ложе, обвитое серебристым атласом и золотыми бахромами. Нетерпение томило, снедало страстного любовника.

Воинственные игры, стрельба, скачка, целый день продолжавшиеся по всей пространной равнине, раскинутой перед обширным аулом Князя-старшины Жанинского Поколения, начали постепенно утихать; густые толпы народа стали редеть. — Наконец наступила ночь, и все зрители, пресыщенные весельем зрелища, изобилием яств и напитков, стали разъезжаться, расходиться по домам и квартирам, прославляя пышность тризны и приветливость хозяина. Блюстители порядка останавливали старцев, и давали им сухие кушанья и лакомства для их детей.

Безмолвная тишина ночи заступила место шумного треволнения торжественной тризны. Казалось, ни одной [33] живой души не осталось в обширном ауле Князя-старшины, где за полчаса времени до заката солнца, все кипело воинственным потехами, одна другую сменявшими. Так, после грозы и ненастной поры, наступает глубокое безветрие; но как часто молнии родятся в тиши, и гром раздробляет корабль, надеявшийся достичь спокойной пристани! Увидим, все ли дремали, в ауле Князя-старшины, или и там, под пыльными крышами хижин, рождались и созревали коварные замыслы и страсти работали, как бывает порою под сводами великолепных палат?..

II.

Тихий вечер прекрасного дня обещал хорошую погоду и на завтра; осевший ветер не шевелил нагих ветвей дерев; алое море разливалось на западном небосклоне, и пламенное солнце юга, будто усталое на торжестве недавно поклонявшихся ему язычников, медленно догорало на закате, и когда опустилось за розовые облака, еще долго струился огненный след его. Но увы! на земле нет ничего постоянного, кроме человеческого непостоянства, и небо часто подражает его изменениям. Картина великолепная скоро переменилась: черные тучи заволокли небо, и яркие звездочки погасли под их вдовьими чадрами. Густой мрак ночи окутал увядшую землю. Ветер грустно завыл в горах, отправляя в свою очередь тризну по улетевшем лете. Эхо пещер между скалами вторило перекатам [34] грома. Молния иногда рассекала мрак, проводила алмазные струи, и в мгновение исчезала как обманчивый луч надежды рассевает мертвящие мысли угнетенного несчастливца, и исчезает... Бурная погода могла бы устрашить и зверей хищных, но — не человеческое коварство.

Князь Канлы в эту бурную ночь вызвал Теймбулата на свидание, и местом свидания назначил гробницу его отца. Юноша явился на зов неизвестного ему человека.

«Дело, по которому я вызвал тебя к могиле твоего отца, заключает в себе твою славу, юноша, но я требую одного условия: поклянись сохранить в тайне предмет нашего свидания, если не согласишься на мои предложения!» сказал Канлы изменяя свои голос и наречие. Теймбулат молчал.

«Что же ты молчишь? Мое требование не великая жертва для человека, которому намерены предложить важные услуги», прибавил Канлы.

— «Прежде, нежели соглашусь на странное требование», сказал Теймбулат, «хочу знать, с кем я говорю? Не зная, кто меня зовет, явился я на место свидания, но тот, кто хочет предложить мне важные услуги, вероятно, меня уже знает, и потому я требую объяснения — какой подал я повод предлагать мне подобное условие? Я никогда не был разглашателем чужих тайн; такое ремесло низко, неприлично дворянину и оскорбительно для меня.»

— «Я успею еще назвать себя — дело не уйдет.

Не сомневался и не сомневаюсь, в твоей честности — на тебе никто не видал [35] прожженной шапки (В старину, сказывают, Черкесы прожигали шапку того, кто открывал чужую тайну, почему и пошло у них в обыкновение говорить: «у него шапка сквозная», когда хотят упрекнуть кого-нибудь в несоблюдении тайны.), но ты молод, а опытность лет меня научила осторожности. Ты не колебался идти на зов неизвестного тебе человека — похвально, но в глаза хвалить я не умею, как не умею поносить за глазами. — Твой отец, а мой благодетель, так меня учил... Не оскорбляй юноша памяти его отказом: он будет знаком малодушия, а на мое требование согласятся и дети...»

— «Согласен!» с негодованием сказал наконец Теймбулат.

Канлы подал ему стрелу. «Клянусь прахом моего отца — тайна, на его могиле мне вверенная, войдет со мною в гроб. Но клянусь также, что не буду подлым орудием постыдных дел!» произнес юноша; его голос приметно дрожал; стальная полоска переломленной стрелы покатилась по гробовому граниту, звеня как будто с ропотом (В некоторых племенах черкесских в старину в погребальных пещерах совершали таким образом клятвы.).

«Теймбулат! теперь можешь ты узнать меня, узнать во мне преданного тебе человека» — сказал Канлы чистым голосом и природным наречием. Юноша содрогнулся: пред ним стоял коварный наездник, заклятый враг его друга.

— «Не смущайся, сын знаменитого отца», продолжал Канлы, «эта минута докажет, достоин ли ты славного его имени, или он, как многие знаменитые люди, своим примером оправдал пословицу [36] мудрых предков наших, которые говаривали, что доброму отцу наследует недостойный сын. Моя скрытность не должна удивлять тебя; важные дела требуют больших предосторожностей... Так говаривал твой отец, так и поступал он. Слушай! Незнаемый никем, бродил я на родине, когда встретил нарта (Древние песни и предания о знаменитых воинах, известных под именем нартов, чрезвычайно любопытны. Они любили странствования, поединки, песни, крепкие напитки, обожали женщин. Время нартов имело своего Сервантеса в лице одной знаменитой красавицы-поэта. Она воспела известнейших нартов ее времени. Это в своем роде, бессмертный роман Сервантеса. В песни своей она заставляет влюбиться в нее всех замечательных нартов той эпохи, и тут с язвительною ирониею высказывает причины, заставляющие ее отвергать их любовь и искательства; наконец она предлагает себя в жены одного из них, но тот отвечает на ее вызов самою обидною насмешкою, вовсе неприличною рыцарю, говоря, что не хочет болтунью иметь женою.), прах которого пред нами. Он научил меня владеть конем и носить оружие, и безвестный сирота, я сделался предметом внимания людей. Если теперь пользуюсь я некоторою известностью, то ему обязан. Когда его не стало, когда его кровью обагрились родные братья нынешнего твоего друга... Нет! Теймбулат, без ужаса я не могу произносить этого слово здесь, в этом месте я — стыжусь за тебя...

— «Прошу уволить меня от оскорбительного участия!» сказал юноша с негодованием — не хочу, чтобы за меня другие стыдились, да нельзя ли сократить и вступления и прямо сказать: зачем ты вызвал меня?»

«Когда не стало твоего отца, продолжал Канлы [37] спокойно, «тогда меня не было на родине; я был в Кабарде, у моего несчастного друга...»

— « Не за тем ли, чтобы своего друга, точно несчастного, продать, по старой привычке твоей, его врагам, его убийцам?» с презрением прервал юноша.

«Теймбулат! ты еще молод судить о моих делах. Не верь безумной клевете моих недоброжелателей. Тот, кто ведает наши дела, наши помышления, знает мою правоту, а мнением моих врагов я презираю — их устами говорит злоба; я опасен для них, моя известность тревожит презренную их ничтожность, и они клевещут на меня в бессильной своей ненависти!» возразил Канлы с жаром, но скоро, приняв спокойный вид, продолжал: «Когда я возвратился на родину, мир уже был заключен между родственниками и убийцами твоего отца, и ты, еще дитятею, отдан был в руки Джембулата»... Видит Бог: я хотел соединиться с братьями твоего отца для отмщения его крови, и кровью убийц хотел оросить его могилу, могилу моего благодетеля, но мои усилия остались напрасными; сильный Джембулат все преклонил в свою пользу, и скрепив сердце, я должен был ждать случая. С тех пор прошло много лет, но я ношу в глубине души кровавую ненависть. Теперь настало время мщения. Подай мне руку помощи, и виновною кровью омоем убийство твоего отца. Я все устроил; достояние врага назначил в награду убийцам; его братья на все согласны, если только я избавлю от его притеснений, от его славы, помрачающей их существование. Кровь за кровь! Мучительной смерти я предам его! Только ты впусти к нему ночью, [38] когда он заснет, моих людей, а сам унеси его оружие.

Голос Канлы дрожал; жажда крови ненавистного ему соперника обуревала злобную и коварную душу. Юноша вскипел гневом, и не мог долее слушать злодея.

— «Замолчи, змея! Отступи, не ползай на прахе дворянина!» — вскричал он, и его рука невольно упала на рукоять кинжала. «Вот зачем», продолжал Теймбулат, «ты призвал меня, презренный убийца? Не удивляюсь: добрых дел и благородных намерений можно ли ожидать от человека, привыкшего упиваться кровью честных людей! Тот, кто дышит изменою, питается плодами козней и обмана, пресмыкается, как ядовитая змея, с улыбкою друга встречает того, кому скрытно готовит гибель, водит гнусную толпу наемных убийц, подкупает подарками продажных певцов, чтобы презрительными их устами, в которые природа, во гневе на человечество, вдохнула дар стройно, высоко петь, действовать криво и низко, пятнать славу уважаемых и прославляемых воинов (Зависть и мстительность заставляют Черкесов прибегать к таким низким средствам, чтобы запятнать имена отличных людей, которым явно не смеют вредить; вследствие того вошло у них в поговорку, что когда намереваешься искать покровительства там, где никого не знаешь, то обратись к тому, которого больше поносят, ибо его достоинства, вероятно, вооружили противу него злословия завистников. И в самом деле, это часто бывает справедливо.), наконец тот, кто недостоин имени дворянина и готов на все гнусные дела, чтобы только прослыть кровавым — способен только на подлости.» [39]

Теймбулат замолчал, но порывы благородных чувств волновали грудь его. Привычка притворства едва удерживала Канлы в продолжение гневных упреков юноши. «Дерзкий мальчик!.. Ты дорого заплатил бы за твои слова в другое время, и заплатишь когда-нибудь», проговорил он глухо, стал на колени подле надгробного камня, и с чувством произнес: «Друг злополучный! Ты знал чистоту моих намерений, ты знал мою преданность к тебе; услышь и теперь, если в гробе живут чувства, мои увещания и ответ своего сына... Друг...»

— «Не называй моего отца своим другом! Святое слово: дружба, никогда не было доступно тебе на деле, а он всегда был ему доступен!» перервал Теймбулат, но он был остановлен глухим шумом, который стал раздаваться под землею. Гроб пошатнулся с грохотом. Канлы отскочил и притаился к углу; юноша был изумлен необычайным движением неподвижного жилища давно умерших. Молния брызнула в то время дождем фосфорных лучей, и Теймбулат, увидев испуганное лицо Канлы, с презрением улыбнулся. Гроб открылся, и мертвец в саване поднялся из него; молния снова осветила бледное, страшное, окровавленное лицо его; ветер, с ужасающим ревом дувший в отверстие гробницы, сердито потрясал лохмотья сгнившего савана, и обнажал израненное, облитое запекшеюся кровью тело. Теймбулат содрогнулся. «Друг!» сказал мертвец дрожащим голосом, «друг благодарный! Ты не изменил еще памяти забытого сыном отца. У меня нет уже более сына, и я отрекаюсь от него. И ты оставь недостойного сына несчастного отца. С неотомщенною [40] кровью, запекшеюся на моих ранах, явлюсь я к предкам, и их проклятие падет на голову отверженного сына!» Голос мертвеца постепенно слабел; он, казалось, хотел еще что-то сказать, но пошатнулся, и упал на дно гроба испуская стон. «Боже мой!..» вскричал пораженный ужасом юноша.

Стон еще не переставал издаваться из гроба его отца, когда свалились камни с гроба его матери; другой мертвец поднялся, и когда молния снова рассекла мрак, полуистлевшее женское лицо показалось сквозь виющиеся в беспорядке локоны. — «Сын мой! отверженный сын!» произнес жалобно мертвец и зарыдал. «Милосердый Боже! Это она! Матушка!» вскричал отчаянный юноша, и хотел броситься в объятия страшной тени, но она упала в гроб и могильным голосом произнесла: «Мщение!» Юноша остолбенел от ужаса; стон под землею утих.

«Тени, страждущие и за гробом, успокойтесь!» сказал Канлы, преклонив колени пред гробами. «Не рука малодушного сына, а рука друга отомстит за вас, и кровью виновной жертвы омоет на груди твоей, друг злополучный, запекшиеся раны...» Канлы вышел из гробницы.

— «Куда? Ты меня оставляешь?» проговорил несчастный юноша.

— «Да, оставляю пресмыкаться у ног убийцы твоего отца!.. отвечал Канлы. «Если когда-нибудь вспомнишь, что рожден носить оружие, а не ножницы, тогда я, быть может, и не отвергну отверженного сына», прибавил он удаляясь, и скоро за ним послышалось падение камней, их дребезжание и тихий шум чьих-то шагов за гробницею, но все утихло. Канлы остановился внизу скалы. «Начало недурно! Посмотрим, что будет [41] далее», проговорил он. Со скалы начали спускаться две тени, которые, при блеске молнии, казались мертвецами. Взглянув на них, Канлы захохотал и пошел далее; тени последовали за ним и скрылись в лесу.

Если б и писал теперь для потомков народа, охотно верующего могуществу нечистой силы в делах человеческих, то говорил бы с глубочайшею уверенностью в истине предания, оживляющего мертвецов; в противном случае, меня почли бы неверующим; если б я любил повести, которые сколачиваются для разнообразия и занимательности, скрытными пружинами, я одел бы моих мертвецов непроницаемою тайною, только до последней главы чистосердечного моего сказания, но к чему скрывать, что мои мертвецы были живые люди? Да, они были живые — мужчина и женщина, злобною ненавистью Канлы и коварными его замыслами обращенные в мнимых мертвых.

Теймбулат был еще молод, неопытен; его душа, чистая как лазурь Божиего неба, не подозревала еще в людях ни лютости тигра, ни ядовитой хитрости змеиной. С детства он привык слышать, что тела неотмщенных воинов не гниют, и выходят из гробов своих звать мщение на голову убийц. Потому поверил он теперь, что его отец и мать требуют кровавой мести, требуют крови его друга. Он с ужасом повторял: «Отверженный сын! Недостойный сын!»

«Предательски погубить друга!» произнес он отчаянным голосом. «Нет! отец мой, нет! ты неспособен этого требовать... Джембулат виновен только тем, что принадлежит к роду виновного... Боже! мне предать моего благодетеля в руки убийц! Мне изменить другу! О нет, [42] никогда! Джембулат! что бы ты сделал на моем месте? Прочь, недостойная мысль! Он, великодушный друг, раздробил бы череп тому, кто осмеливался бы предложить столь позорное дело! А я?.. я выслушал, и кинжал не был ответом злодею!»

Месть жгучим зерном падает в сердце горца, порой таится в преданиях целые столетия, вспыхивает снова в позднем поколении, и позднее поколение обливается кровью мщения. Иногда не знают достоверно отчего загорелся пожар мщения между предками кровоместников, но месть горит в темных преданиях, и кровь загашает его пламя. Природа дала Черкесам более, нежели другим народам полудиким умственных способностей, но суеверие затемняет их рассудок, предрассудок сковывает умственные их способности пагубными цепями грубого невежества.

Канлы задел слабую струну врожденного чувства горца, чувства мщения и суеверия — юноша преодолел первую его попытку. Увидим последствия.

Текст воспроизведен по изданию: Черкесские предания // Русский вестник, Том 2. 1841