|
||||||||
|
||||||||
|
Главная | Поиск по алфавиту | А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я |
||||||||
|
||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||
|
БРИММЕР Э. В. СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА, воспитывавшегося в I кадетском корпус и выпущенного в 1815 году. X. 1830 ГОД. Назначение меня командиром батареи. Потеря четырех орудий. Холера. 1831 ГОД. Отпуск. Путешествие до Москвы. Посещение А. П. Ермолова в его деревне. Представление генерал-фельдцейхмейстеру Великому Князю Михаилу. Разговор с генералом Костенецким. Представление Государю. Отзыв Государя. Испуг фрейлин. Разговор в гостиной. Отъезд в Ригу. Восстание в виленской губернии. Мое участие в подавлении онаго. У генерал-губернатора. Формирование орудий и выступление в поход. Встречи с мятежниками. Оригинальное, но целесообразное распоряжение. Крюков и Гелгуд. Отъезд мой в Ригу. Я — начальник артиллерии. Отъезд на Кавказ. Перемена начальства. Первое представление новому начальнику. Начальство кавказской линии. Служебные занятия. От Его Высочества генерал-фельдцейхмейстера пришел к начальнику артиллерии запрос, не желает ли кто из капитанов кавказского отдельного корпуса командовать новоформируемою ротою в Сибири? Узнав об этом и желая видеть новую сторонку, я просил генерала Гилленшмидта, назначить меня. Яков Яковлевич отговаривал меня от этого, сказав, что мне и здесь скоро будет назначение; с тем и отпустил. На другой день, призвав меня к себе, он говорит, что фельдмаршал приказал меня назначить командиром легкой № 2-й роты кавказской гренадерской артиллерийской бригады, командир которой п. Цебриков назначается командиром этой бригады, а до того, чтобы я принял от п. Долгово-Сабурова на законном основании батарейную роту. Четыре месяца я командовал этою ротою; [100] потом, в начале июня, сдал ее п. Цебрикову, а от него принял 2-ю легкую. Во время приема легкой № 2-й батареи, я получил предписание отправить четыре орудия в Кахетию, где собирался отряд, под начальством генерал-губернатора Стрекалова, назначенного на это место по смерти генерал-адъютанта Сипягина, для занятия Закатал и наказания тамошних лезгин за частые их разбои в Кахетии. Экспедиция была неудачная; говорили — по дурным распоряжениям начальства, и, кажется, справедливо. У самых Закатал эти четыре орудия, поставленные на малой площадке, при слабом прикрытии, которое было сбито натиском огромной толпы лезгин, были взяты лезгинами и увезены в Закаталы. Офицер, несколько артиллеристов и много лошадей было переранено. Вскоре орудия эти, по взятии Закатал, были там найдены и отданы по негодности в тифлисский арсенал, а рота получила новые. Лезгины, добыв орудия, не знали что с ними делать, ибо ни зарядов, ни принадлежности не было: давай рубить лафеты и сдирать оковку; хозяйничали с радости и около самых орудий, избили их каменьями и как-то ухитрились у одного орудия сломать дельфин или одну из скоб, что на верху орудия для подъема оного; отбили один винград и попортили у всех дула. Кто знал ген.-ад. Стрекалова, отзывался о нем, как о добром, любезном, очень гостеприимном человеке; но в глазах кавказцев эта экспедиция в Закаталы уронила его и его назвали "Стакан Стаканович", вместо Степан Степанович, как он назывался. В прошлом году, когда мы вернулись из Эрзерума в Тифлис, ходили слухи о какой-то заразительной болезни, называемой холерою. Говорили, что она зародилась в Индии, пройдя в Персию, много народа повалила, и не дай Бог, чтобы пришла в Грузию; слышалось, что Каспийским морем [101] уже посетила Астрахань. Везде на персидской границе учредили карантины, но никто не верил, чтобы они могли удержать холеру, ибо знали, что она в воздухе и что в Персии валила целые селения; верили, что и от прикосновения заражаются. Не припомню, чтобы для предохранения от оной говорили что-нибудь о пище, но держать желудок тепло советовали и, как удобное к тому средство, предлагали пить пунш, отчего на ром сделался большой расход и, кажется, он немного вздорожал. Вообще ожидание этой гостьи было томительно в первой половине 1830 года. И вот, в июне она пожаловала к нам в Тифлис; на первых же порах начала хозяйничать, как у себя дома, и, надобно признаться, навела страх на всех. Главнокомандующего не было в Тифлисе — он поехал на линию, а оттуда к отряду на Кубань; начальник артиллерии был с ним; генерал-губернатор — в экспедиции у лезгин, в Закаталах, откуда вернулся в июле. Из жителей, кто мог, спасался в горы. Два сенатора, гр. К и С, бывшие в Тифлисе для устройства гражданского управления, отправились по добру по здорову в Пятигорск на минеральные воды, но Государь приказал им вернуться тотчас. Да, нечего сказать, было от чего и одуреть: народ валился, как снопы. Вот что я читаю у себя в заметках: "Арцруни, купец, богатый армянин, каменный дом которого на большой улице, близь Дворца главнокомандующего, возвращаясь домой, вдруг на улице падает; судороги, корчи, рвота и — дух вон. Так и пролежал более суток на улице — не поднимали, ибо боялись подойти, чтобы не заразиться." Генерал-губернатор вызвал из Карабаха полковника, управлявшего ханством. Т, приехав в Тифлис, является к нему утром; поговорив с полковником, г. Стрекалов просит его обедать. В обеденный час генерал выходит в столовую залу, где уж собрались гости.— "Что ж это полковник заставляет нас [102] ждать? говорит он, не видя приезжего, и, обращаясь к адъютанту — "вы знаете его квартиру, пошлите ординарца попросить его; уже время обедать." Ординарец сходил и, возвратившись, входит в залу. — Ну что, идет? спрашивает генерал. — Никак нет, ваше превосходительство, приказали кланяться. — Как приказал кланяться? что ты, братец? — Точно так, ваше превосходительство — уж на столе лежат! Таких случаев в азиятском городе, со столпившимся 60-ти тысячным населением в узких, грязных улицах, понятно, было много. Одним словом, холера хозяйничала энергично и свалила несколько тысяч, в особенности в сильную жару с 10-го июля по 20-е августа. Мы на Гомборах, в горах, в 50-ти верстах от Тифлиса, жили беззаботно, хотя по дороге к нам, в с. Сартачалы — в 30-ти верстах от Тифлиса, и в с. Хашмы,— в 18-ти верстах от нас, у самой подошвы гор, были частые холерные случаи. Но вот артиллерийское начальство прислало к нам человек до 50-ти артиллеристов на отдых; команда составляла сбор людей из всех рот, опроставших эрзерумский арсенал и привезших в Тифлис турецкие орудия, ружья и разные годные вещи. Это было в конце июля. Команда вышла из города здоровая, но дорогою один солдат заболевает и на казацком посту отдает Богу душу. Это неприятно подействовало на других. Заболевают еще четверо; их на арбах привозят к нам на Гомборы — и разыгралась у нас холера. Бригадный командир, выехавший в Джелал-оглу осматривать 3-ю легкую роту, оставил старшему офицеру батарейной роты инструкцию — с появлением холеры на Гомборах, прекратить все работы. Я оставался при двух ротах старшим и, по совету медика, [103] отдал приказание: грибов, лесных фруктов, сырых овощей не есть; пьяных будут наказывать. Ежедневно приказал давать людям по чарке водки, кашу варить с мясом, но все работы по устройству штаб-квартиры и хозяйственные — продолжать. Работы были следующие: в казарме работали портные и сапожники, в лесу жгли уголь и обжигали кирпичи, подле леса делали кирпичи. В самом квартирном расположении строили артиллерийский сарай для помещения орудий, ящиков и обоза, ибо старый сарай гнил и разваливался. Кроме того, был сенокос, на который, поденно чередуясь, высылались и портные, и сапожники, чтобы не засиживались в казармах. Из этого распоряжения видно, что вся батарея крепко транспирировала, и слава Богу! Из 12-ти заболевших холерою в моей роте только двое померли, и эти двое — кузнец и сапожник — были пьяницы. В батарейной роте холера была гораздо сильнее и смертность гораздо более. В начале сентября болезнь прекратилась. Войска, шедшие чрез Тифлис на линию по военно-грузинской дороге, перенесли ее с собою чрез кавказские горы — и пошла она по столбовой дороге в незнакомый ей еще край и скоро добежала до Москвы, а затем, в 1831 году, уж поселилась в Петербурге и вообще похозяйничала-таки в России; да и всей Европе досталось. В декабре я подал просьбу об отпуске на четыре месяца в Петербург и Ригу, где живет сестра моя, Мария Фриш. В январе я выехал чрез кавказские горы верхом, с одним вьюком; в Екатеринодаре сел на перекладную и поскакал по знакомой дороге чрез Москву и Петербург. По всей дороге и в самой Москве была холера. Много карантинов надобно было проезжать и на всяком надобно было много разговаривать: где день, где три хотят удержать без всякого смысла. Но всей дороге только и речи, что о холере: [104] где радуются, что сбыли с рук, где считают скольких повалила, где с боязнью ожидают незваную гостью. В Георгиевске я узнал, что в Польше восстание, хотели убить Великого Князя Константина Павловича и перерезать всех русских. В Москве, чтобы отдохнуть от езды на перекладных тележках, пробыл три дня. В какой-то деревне, не доезжая г. Клина, опять карантин! Господи, что за неурядица! Обозы, идущие из Москвы, останавливают; идущие в Москву тоже останавливают. И присмотр только по большой дороге, на шоссе, а кругом — ходи и езди сколько и куда хочешь. Так, сын хозяйский привозил мне из Клина всякую провизию, а меня не пускали. Ну, спасибо холере — выказала нашу безурядицу в полной наготе. Алексей Петрович Ермолов жил тогда в орловской губернии, в купленной им недавно деревне, недалеко от большой дороги. Я счел долгом заехать к бывшему начальнику, который в продолжении слишком пяти лет оказывал достоянное расположение молодому офицеру. Приехав в Орел и расспросив о дороге, я поехал к Алексею Петровичу. Было крепко холодно, санная дорога прекрасная. Подъехав к дому, я спросил у вышедшего человека: дома ли Алексей Петрович? — Дома; как прикажете доложить? Я сказал ему и спросил, нет ли какой комнаты, где бы можно почиститься. — Нет, отвечал слуга, но можно в кухне, она просторная. Он указал мне кухню, а сам пошел докладывать. Только что я успел снять с себя волчью шубу и сесть на скамью, чтобы скинуть теплые сапоги, как Алексей Петрович входит с громким возгласом — "где, где тевтон?" обнял меня, поцеловал и тащит из кухни. — Пойдем. Он в кухню зашел!... и проч. — Позвольте хотя коты скинуть. [105] — Скинешь в комнате; пойдем, пойдем,— и, взяв меня за руки, повел. Прийдя в комнаты, он поставил меня за своей спиной и, обращаясь к Роману Ивановичу Ховену, гостившему у него, говорит: "Отгадай, Роман Иванович, кого привел!" потом отстранился: "тевтон ведь приехал-таки навестить старика, помнит!" Он хотел непременно, чтобы я переночевал у него, но пробыв целый день, я на ночь выехал, чрезвычайно довольный, что опять увидел любимого начальника и обрадованный его ласковым приемом. Он много говорил о прошлом, вспоминал о разных случаях моей службы, как в чеченскую кампанию, у с. Курчалы, я в ариергарде отбивался картечью от чеченцев, и еще некоторые; припомнил, как я ему, больному, во Владикавказе приставил руку к его локтю, чтобы не скользила по столу, и как он крепко заснул: "Тут показалась транспирация — это был кризис болезни!" Потом промолвил: "Да как это тебе дали георгиевский крест? впрочем, ты его вырвал у Паскевича; ведь я знаю, мне писали, что ты на него огрызался при осаде Ахалцыха." — Как я смел огрызаться с главнокомандующим? Я только ответил ему, что заряды, которыми разбивают неприятельские батареи, не потерянные; он и сам увидел, что я прав и, по взятии крепости, сам же приказал начальнику артиллерии представить меня к Георгию. Он горяч, ваше высокопревосходительство, распечь любит, накричит; а, впрочем, нашему брату, который только своим делом занимается, он не страшен. — Ну, как бы там ни было, коли он дал тебе Георгия, значит заслужил; с тем и поздравляю! — Да ведь вы же приказали мне в Екатеринограде хорошо служить. В такой болтовне прошел день. Вечером, когда я [106] откланивался, чтобы ехать, Алексей Петрович, поцеловав меня, говорит: — Спасибо, тевтон, что навестил меня; но, смотри, в Петербурге не проболтайся, что ты был у меня — ведь я в опале. — Я горжусь, ваше высокопревосходительство, добрым, ласковым расположением вашим, а вы хотите, чтобы я прятал его в карман. — Ну, еще раз спасибо! Прощай, мой
добрый немец! — Это ведь вашей роты лезгины взяли четыре орудия? — Точно так, Ваше Высочество. — Правда ли, как мне донесли, что они совершенно испортили орудия и дельфины отбили? — Правда, Ваше Высочество, я сам видел в арсенале испорченные орудия. — Да как они дельфины-то отбили? Это невероятно! — Сила солому ломит, Ваше Высочество. — Ну вот и решил недоумение, усмехнувшись сказал Его Высочество, и отошел далее. На другой день я был в артиллерийском училище у капитана Клибера. Вдруг говорят, что приехал Великий Князь. Мы пошли в здание училища. Увидав меня, Его Высочество сказал: "Здравствуй, Бриммер! — и, указывая на георгиевский крест — Каковы наши! Посмотри-ка, как мы теперь живем — устроились порядком; это не то, что в твое время." [107] В комендантской канцелярии мне сказали, что в воскресенье, на разводе, я буду представляться Государю Императору. До прибытия к разводу Государя, когда я стоял на линии представляющихся и разговаривал со знакомым артиллерийским офицером, ко мне подходит артиллерийский генерал, высокого роста, брюнет с крепкою проседью. — Вы с Кавказа? — Точно так, ваше превосходительство. — Все деретесь, все бьете горцев? — Бьем, кто под руку попадется: и горцев, и персиян, и турок. — Вот это хорошо; и без маневров бьете? — Какие там маневры с этими народами! прежде картечь, а потом штык — и конец делу. — Хорошо! Штык и картечь! Очень хорошо! Верно, хорошо служили вы, г. офицер, что имеете георгиевский крест? Мне разговор этот начинал надоедать и я отвечал: — Георгия даром не дают. — А как ваша фамилия, г. офицер? — Бриммер. Генерал отвернулся и ушел. — Кто этот чудак? спросил я артиллериста, с которым прежде разговаривал. — Это генерал Костенецкий. — Тот, что под Аустерлицом правилом отбивался от французских кирасир, наскакавших на его батарею? — Тот самый, сказал офицер. Возвратившись с развода домой, я записал разговор с знаменитым чудаком, храбрым Костенецким. Когда Государь подъехал верхом к представлявшимся офицерам и комендант сказал, что я приехал в отпуск, Его Величество изволил поздороваться со мною и спросить: — Ты георгиевский крест получил за Ахалцых? [108] — Точно так, Ваше Величество. — Поздравляю тебя, ты служил хорошо. Спасибо тебе. Я так был ошеломлен этим неожиданным "спасибо, что не мог оторвать глаз от колоссальной фигуры Царя. И после, в 1840 году, когда я был командиром 7-й артиллерийской бригады, на смотру Государь сказал мне при прохождении войск: — Бриммер, у тебя бригада в исправности; я доволен тобою, спасибо тебе! Но это спасибо, даже в совокупности с другим милостивым вниманием Государя (об этом — в своем месте) не произвело на меня такого радостного впечатления, как спасибо за добрую боевую службу. В то время был в Петербурге новороссийский генерал губернатор граф Ланжерон с женою (моя двоюродная сестра, Елизавета Адольфовна, урожденная Бриммер). В четверг на той неделе, когда я представлялся Государю, граф возвратившись из дворца часу в одиннадцатом вечера увидя меня, говорит: — L’ Empereur a parle de vous, mon cousin (так он называл всегда меня), il m’a dit: "Votre cousin est un bran officier, il a bien servi." Je lui dis: que la croix de St. Georgique vous avez obtenue, vous recommande comme im tel. "II l’a bien merite" — m'a repondu l’Empereur. "Ma foi, mon cousin, je vous en felicite; ce n'est pas peu, ma foi, quand l’Empereur sorappelle d'un officier. Bonne chance pour l’avenir." В тот день, как граф должен был ехать во дворец к Государю, сестра предложила мне навестить m-lle Пущину, фрейлину Императрицы, жившую в Зимнем дворце. Старушка была сестрою генерала-Пущина, женившегося на Генриетте (старшей сестре графини), оставшейся вдовою по смерти первого мужа, Аркудинского. Не успел я выпить чашку чаю, как горничная входит в гостиную и говорит громко: [109] ”фельдъегерь приехал от дежурного генерала и требует тотчас капитана Бриммера." Надобно сказать, что в это время в Петербурге забирали много личностей по подозрению в сношениях с поляками, что, конечно, было известно и фрейлинам во дворце. Можно вообразить ужас, выразившийся на всех лицах, при зловещих словах горничной: "за капитаном Бриммером прислан фельдъегерь от дежурного генерала?" Старушка Пущина и сестра побледнели; прочие четыре или пять молодых фрейлин, тут же бывших, начали перешептываться. Выходя в переднюю, чтобы спросить фельдъегеря, не ошибся ди он и не знает ли, зачем меня требуют, я заметил, как Пущина на ухо что-то говорила сестре. Возвратившись в комнату, я подошел к Пущиной: к сожалению, надобно оставить вас — и подал ей руку; она дрожала.— "Revenez vite, si c'est possible," послышалось мне. Я поклонился молодым, смотревшим на меня с каким-то сожалением, и, подойдя к сестре, взял ее руку; она повернула меня в сторону и тихо спросила: "скажи, Эдуард, не замешан ли ты в каком заговоре? Будь откровенен со мною." Я разразился таким громким гомерическим смехом, что опустился на стул и продолжал хохотать. В это время фельдъегерь растворил немного дверь и взглянул в комнату, но, увидя меня, опять спрятался. Я вышел с фельдъегерем, но, спустившись до второй лестницы, увидел, что забыл перчатки и говорю фельдъегерю: "вы обождите здесь, я сбегаю за перчатками,"— и побежал назад; фельдъегерь за мною. Почти у дверей горничная, тоже бегом, подает мне перчатки. Обернувшись и увидя фельдъегеря, я спросил его: "зачем вы там не дожидались, или думали, что я убегу?" Он молчал. На казенной тройке мы прискакали через дворцовую площадь в строение главного штаба. Адъютант провел меня тотчас в кабинет дежурного генерала. [110] —Где вы это были? уж я жду, не дождусь вас? — Я был в Зимнем дворце, у фрейлины Пущиной в гостях. — Вот посмотрите, верно ли все? Государь приказал тотчас прислать Ему ваш краткий послужной список. — Все верно, только в наградах не проставлена Анна 2-й степени, полученная мною за сражение при Милидюзе. — Проставьте ее. Да тут не означено, за какое отличие по службе вы произведены в капитаны. И разве вы Георгия получили прежде Владимира? — Прежде. А в капитаны произведен за привод ремонта на всю артиллерию кавказского корпуса в короткое время, и ни одна лошадь не была забракована. Дежурный генерал отметил и дал мне прочесть, потом отпустил меня. Проходя дежурную комнату, я говорю адъютанту: "будьте так добры, прикажите, чтобы фельдъегерская тройка свезла меня опять во дворец, а то тут, на площади, не достанешь извощиков." Он приказал исполнить просьбу мою, и тот же фельдъегерь пошел со мною к саням. — Ну слава Богу, что вас отпустили. — Ну, а вы что же думали? спросил я его. — Да ведь, Бог весть, неровен случай; вон третьего дня также привез сюда офицера, да отсюда-то прямо в крепость сердечного. — То-то вы с меня глаз не спускали. — А наше дело такое — велят привезти, так и привези непременно. Был у вас на квартире, сказали у графа, там сказали — во дворце. Я сел в сани и поскакал во дворец. Было часов около десяти, когда я вошел к испуганным дамам. — Enfin! — закричала хозяйка — racontez donc qu'est ce qu'il у avait! [111] Я рассказал, зачем меня спрашивал дежурный генерал, и все успокоились. — Oh, j'etais sure qu"il n'y avait rien de mauvais, сказала еще не совсем твердым от страха голосом Пущина, и солгала старушка, по привычке к светскому обращению. Когда возвращались домой, сестра пересмеивала всех фрейлин. "Оне испугались не за тебя, что вот можешь ты быть несчастным — им что до этого! Mais imaginez vous ce scandal, on prend un conspirateur dans ma chambre, que dira rimperatrice! — Chere cousine, il fallait leur dire le proverbe frangais: dis moi qui tu hantes, je te dirai ce que tu es. Вот бы испугались, бедненькие. Скоро возвратился и граф, много смеялся испугу фрейлин и тут же передал рассказанный выше отзыв Государя. Пришло в Петербург известие о гроховском деле. Многие обвиняли фельдмаршала Дибича, что он не воспользовался геройской атакой кирасир Мейендорфа, гнавших неприятеля чрез мост до самых ворот Варшавы, и что не двинул все войска вперед на изумленного неприятеля. Говорили, что, по всей вероятности, оттеснив неприятеля, можно было с ним вместе ворваться в город. Прийдя обедать к графу Ланжерону, я застал у него несколько больших господ и дам, рассуждавших об этой неполной победе. Дамы были все молодые и утверждали, что надобно было идти вперед, что тут и риску не было и что фельдмаршал Дибич сделал непростительную ошибку. Господа, бывшие все во фраках, высказывались и pro, и contra, особенно один, почтенной наружности, говорил, что высокий берег Вислы (левый) был унизан артиллериею и что эта артиллерия разгромила бы на мосту наши войска. Тут один старик говорит: [112] —Dites nous votre opinion m-r Brummer? Qu'en pensez vous de notre discussion, vous etes artilleur? — "Tel que vous me voyez, je suis de Tavis des dames mais il faut etre juste — c'etait risquant, mais pourtant il fallait aller en avant. Qui ne risque rien — ne gagne rien. Mais pour etre juge competent il fallait se trouver dans le moment sur la place, sinon, on peut accuser a tort ceux qu'on juge. — Ma foi, mon cousin, il me parait que vous avez raison. Великий Князь Михаил Павлович догонял гвардейский корпус, коим он командовал и который только что прошел виленскую губернию и вступил в царство польское. Его Высочество за день или за два до моего приезда проехал Ригу. В Риге я нашел все семейство здоровым и в приятном душевном настроении по случаю ожидаемого завтра 10-ти летнего юбилея замужества сестры. И муж, и жена, прожив счастливо все это время, хотели отпраздновать завтрашний день и потому пригласили родных и добрых знакомых к обеду. Урочный час обеда пробил, все гости собрались, нет одного г.-м. Ширмана, дивизионного начальника войск, стоявших в Риге и Динабурге. Наконец приехал и Ширман и извинился, что опоздал, быв задержан генерал-губернатором, который только что получил неприятное известие: как только гвардия прошла и во всей виленской губернии не осталось войск, кроме нескольких запасных кавалерийских эскадронов, под командою генерала Безобразова, вся губерния восстала, а в г. Россиены одуревшие бунтовщики чуть было на почте не задержали [113] проезжавшего Великого Князя Михаила, которого станционный смотритель провел незаметно к коляске во время шума и спора в соседней комнате. — Здешние два полка выступают завтра в Митаву; из Динабурга тоже приказано выступать двум полкам моей дивизии, но ни артиллерии, ни кавалерии у нас нет. Генерал-губернатор едет сам, берет всех жандармов и хочет предложить обитателям Риги сформировать эскадрон волонтеров — это будет наша кавалерия; но в артиллерии нет ни одной пушки. За обедом только и было разговоров о восстании и выходе войск; я мало принимал участия, но все думал, как бы добыть артиллерию, и выдумал. Только что встали из-за стола, я подхожу к генералу и прошу его позволить мне сказать ему слова два. Устранившись от гостей, я спросил его: — Разве полевой артиллерии вовсе нет по близости? — Вовсе нет. — Так вы можете сформировать в два-три дня шесть орудий и более здесь, в Риге. В рижском арсенале, вероятно, есть легкие орудия, лафеты, ящики и вся принадлежность, а в артиллерийском гарнизоне всегда есть конская сбруя; выезженных лошадей можно искупить на базаре; для прислуги при орудиях есть гарнизонная артиллерийская рота, а командовать этою частью я предлагаю капитана Бриммера. — Это прекрасно, это отлично прекрасно! воскликнул Ширман с своим немецким акцентом. Поедемте сейчас к генерал-губернатору, вы ему все расскажите. Моя коляска ждет меня здесь. — Поедемте! Приехав к барону Матвею Ивановичу Палену, коему я утром представлялся, Ширман спрашивает меня: — Действительно ли возможно так скоро сформировать орудия для похода? [114] — Ведь я, ваше превосходительство, сказал, как все сделать. Он хотел еще что-то сказать, но приход генерал-губернатора остановил его. — Честь имею представить: капитан Бриммер. — Уж мы знакомы — он был утром у меня. — Все сформирование я поручаю вам; деньги тотчас вам будут отпущены — примерная сумма; прошу вас только скорее кончить. — Позвольте мне вам сказать мое мнение, ваше превосходительство. Дайте сейчас полковнику Левису (начальник рижского гарнизонного артиллерийского округа) предписание о сформировании четырех легких орудий; пошлите ему деньги на покупку лошадей, если у него их нет, ибо я не желаю иметь дела с артиллерийским департаментом; а мне позвольте командовать этими орудиями; по хозяйственной же части полковник Левис будет знать, кому поручить ее. Я здесь в отпуску и связывать себя хозяйственными отчетами мне не приходится. — Хорошо, пускай так будет, как вы желаете; только вы торопите Левиса. И, горячо поблагодарив меня за добрую мысль и мою готовность быть полезным, он прибавил: "сегодня же донесу Государю о вашем усердии к службе Его Величества.” С тем и отпустил нас. Я поехал тотчас к п. Левису, расспросил у него, все ли есть в гарнизоне, что надобно; оказалось — все, как я [115] докладывал генерал-губернатору; тут же сказал ему, что он сегодня же получит предписание о сформировании 4-х легких орудий, двух 4-х пудовых единорогов и двух 6-ти фунтовых пушек, причем просил его, чтобы при каждом орудии был двойной комплект картечей взамен гранат и ядер. На третий день после разговора с Паленом четыре орудия выступили в поход на сборный пункт, в г. Митаву. Стоило-таки мне труда в первые дни водворить порядок в этой команде; но уместная строгость скоро вразумила и капитана (у которого была на руках хозяйственная часть), и солдат в том, что, вышедши в поход, надо быть солдатами и не таскать с собою жен, которые и воротились из Митавы назад в Ригу. Скоро прибыло в Митаву, кажется, до ста человек конных волонтеров. Ожидать было некого, а потому мы выступили из Курляндии; и пора была — бунтовщики, предводимые шляхтой, переходили границу и пытались грабить деревни. Первая встреча у нас произошла в с. Янишки. Тут было их несколько тысяч всякого сброда, и, разумеется, их порядком поколотили. Оттуда пошли в Шавли, по пятам бегущих очистили этот город от сволочи и направились в Россиены. Перед этим городом мы встретили уже толпы гораздо многочисленнее, ожидавшие нас с застрельщиками впереди. Право, жаль было стрелять в этих баранов; но не гладить же их по головке, когда они начали строчить в нас пулями. Я хотел подъехать на картечный выстрел и тем покончить с ними, но барон Пален приказал пугнуть их прежде ядрами и гранатами. Толпы зашевелились, но стоят; справа огромная толпа даже подвигается вперед. Два орудия подъехали на картечь, ударили метко; баталион закричал ”ура" и бросился в штыки. Куда там — не догонишь! Вот и вся линия отходит, сначала в порядке, [116] крепко строча в нас пулями; но когда орудия подъехали на картечь и вся наша линия тронулась, да две-три гранаты лопнули в огромной толпе, стоявшей в резерве у леса, тогда за нею весь их неустроенный строй расстроился совершенно и — давай Бог ноги! Все побежало В Россиенах было арестовано несколько личностей и отправлено в Шавли с Невским полком (Полки этой дивизии были однобаталионные. Командиры полков, Невского п. Крюков и Софийского — Ахлестышев, рассказывали мне, что после турецкой кампании перешли обратно за Дунай численностью немного свыше 100 чел. в полку), которым командовал п. Крюков, получивший поручение занять Шавли; ему даны были два орудия и, кажется, часть рижских волонтеров, коих, по миновании надобности, дозволено было отпустить домой. После того как панам и возмущенному ими народу добрым порядком почесали затылки при встрече с ними в Россиенах, они уже не собирались массами. Все крестьяне разошлись по домам, проклиная помещиков; только иногда слышно было, что малые партии шатаются по лесам, и те редко уходили от нечаянных нападений. Пленных приводили много. Барон Матвей Иванович Пален применял к пленным довольно оригинальную и, как впоследствии оказалось, весьма целесообразную меру. Чтобы пленных не держать у нас, что одинаково было тягостно и для нас, и для них, он ставил их в строй и приказывал полковым цирюльникам обривать им половину головы; после этого им объявляли, что кто с бритой головой попадется между мятежниками, тот будет крепко высечен и сослан в Сибирь. Когда, после дела у с. Янишек, сделали над пленными первый раз эту операцию, они все закричали, что в Сибирь надобно панов сослать, тогда в крае будет смирно. Однако, несмотря на то, что крестьяне всю вину слагали на панов, [117] человека три бритых попались опять в плен и между ними дворецкий или комиссар какого-то пана; ну и высекли всех, а чиновника крепче других. В то время отряд наш увеличился соединившимися с нами гвардейским конно-пионерным эскадроном, под командою п. Бартоломея, четырьмя орудиями 5-й бригады и двумя конно-казачьими. Отрядный генерал получил известие, что резервная армия, под начальством графа П. А. Толстого, идет в г. Вильно. Утвердив порядок в Россиенах, мы двинулись на Тауроген, Новое Място, вдоль прусской границы до Палангена, водворяя везде порядок. Из Палангена г. Пален уехал в Ригу к своему посту, оставив командование отрядом генерал-маиору Ширману, так как получено было известие, что резервная армия вступила в Вильно и очистила окрестности, причем фельдъегерь рассказал о молодецкой стойкости полковника Крюкова в Шавлях. Гелгуд один из мятежных начальников, вторгшийся с регулярными войсками и с толпою повстанцев в виленскую губернию при приближении резервной армии к Вильно и, вероятно, уведомленный, что наш отряд, очистив эту местность, потянулся к Палангену,— пошел на Шавли. Прийдя к городу и узнав о малочисленности в нем наших войск, Гелгуд послал к п. Крюкову парламентера, требуя сдачи. Крюков разругал по-русски парламентера и его начальника и сказал ему: "если еще раз приедет с таким предложением, то велит его повесить; но если мятежники раскаются и сложат оружие, то он, именем Государя, обещает прощение." Крюков занял позицию в городе, на возвышенности, за стеною монастыря или тюремного замка; Гелгуд занял город, поставил батарею из 8-ми орудий и начал стрелять. Наши два орудия ему отвечали. Наступившая ночь прекратила огонь. В ожидании какого-либо ночного сюрприза, [118] никто из наших за оградою не смыкал глаз — все были настороже. С рассветом видно было какое-то волнение между поляками, артиллерия запрягала лошадей. Скоро Гелгуд со своими покинул Шавли и пошел на Россиены. Вскоре увидели наши войска, идущие из Поневежа — отряд резервной армии, преследующий Гелгуда, который однако, как было слышно, успел уйти в Царство. Полковник Крюков получил за это георгиевский крест. Пробыв в Палангене несколько дней, отряд наш пошел чрез Тельши в Шавли. С прогнанием Гелгуда, весь край успокоился. Баталионы разместили в приличных местах, гв. конно-пионеры пошли в действующую армию, а я, видя, что более нечего делать, отправился в Ригу пользоваться своим отпуском. При следовании нашем из г. Шавли к Россиенам, в начале кампании, прибыл к барону Палену флигель-адъютант граф Опперман, посланный Государем с какими-то особенными приказаниями. Время было предобеденное, и мы все были у генерала. Увидев меня, Опперман поздоровался со мною, как с кавказским знакомцем (он был адъютантом фельдмаршала Паскевича), и говорит Палену, что Государь, отправляя его, сказал: — "Ты там найдешь старого знакомца." — "Кого это, Ваше Величество?" — "Капитана Бриммера; он там начальник артиллерии!" Это мне было очень приятно. Пробыв месяц в Риге, в кругу родных, где время прошло довольно весело, я отправился обратно на Кавказ чрез Динабург, Витебск, Смоленск, Москву, Харьков и т. д. Выезжая из Тифлиса, я ехал до самой Москвы местностью, в коей свирепствовала холера. Покуда я был в отряде, она посетила Петербург, где крепко хозяйничала. Между многочисленными жертвами ее был и граф Ланжерон, так что прекрасная [119] кузина моя осталась вдовою. Из Петербурга нигде и никем не прошенная гостья пришла в остзейские губернии и к вам в отряд. Возвратясь в Ригу, я нашел там холеру в полном развитии. При отъезде моем из Риги она стала ослабевать, но в Динабурге, Витебске и даже за Смоленском еще не совсем от нее отделались. В Витебске тогда лежал больной Цесаревич Константин Павлович. Пробыв в Москве неделю и отдыхая в больших городах, я, в начале августа, возвратился в Тифлис. Здесь я нашел все начальство переменившимся. Главнокомандующий был вызван в Петербург. Приняв командование армиею после Дибича, он вызвал к себе много лиц в Польшу, между прочим и начальника артиллерии, который взял себе в адъютанты приятеля моего Дейтриха. Генералу Панкратьеву поручено было временное командование войсками и всем краем. Вскоре по окончании польской кампании был назначен на Кавказ корпусным командиром и управляющим гражданскою частью генерал-адъютант Григорий Владимирович барон Розен. Вслед за ним приехал начальник артиллерии генерал-маиор Жуковский, исправлявший в последнее время должность начальника штаба при Паскевиче и назначенный на новый пост по его представлению. Хотя за обедом у себя он и сказал, что очень рад видеть себя в своей артиллерийской семье, но семья не крепко ему обрадовалась. Не пробыв и двух лет, он был сменен, по представлению корпусного командира. В декабре быв по делам в Тифлисе, я пошел в урочный час утром представиться корпусному командиру, как это всегда водилось. Барон Розен подошел ко мне и, по докладу дежурного адъютанта — кто я, спросил меня: — Где ваша рота расположена? — На Гомборах, ваше высокопревосходительство. — Это здесь, близь Тифлиса? [120] — 50 верст от города. — Отчего же я вас еще не видел? — Занятый службою, я бываю в Тифлисе только по делам, и потому не имел еще чести представиться вашему высокопревосходительству. — Так вы не считаете делом познакомиться с новым начальником? Я промолчал, генерал отошел. — Ну, подумал я про себя, для первой встречи не совсем радостно. В конце этого года, вскоре по назначении барона Розена, вместо смертельно раненого генерала Емануеля был назначен командующим на кавказской линии генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов, бывший при Ермолове начальником корпусного штаба. Когда в 1824 или 1826 году вместо генерал-маиора Сталя назначили на этот пост Емануеля, то Алексей Петрович выразился об нем так: "Это один из храбрейших генералов нашей храброй армии, но на этот пост не годится!" И точно, неудержимая отвага была причиною, что в экспедиции этого года он был ранен. В 1814 году Великий Князь Константин Павлович, встретив Емануеля в Париже, воскликнул: — Comment, ce gaillard — il n'a pas encore la croix de St. George au cou? — Monseigneur! j'ai mieux que ca — j'ai sept blessures sur le corps, ответил Емануель. Но он уже был представлен к Георгию 3-й .степени и получил его. В роте своей я нашел много дела, а потому с обычным усердием принялся ставить все части оной на исправную ногу. По переделке зарядов, посадил лаборатористов за фейерверки, до коих я был большой охотник, и почти каждый вечер, спуская несколько штук, тешил наше захолустье. [121] XI. 1832 ГОД. Развлечения для солдат. Горная экспедиция в Чечню и Ичкерию. Дождливая погода. Сиденье насмерть или белые рубашки на чеченцах. После дела. Удачный набег Кази-муллы — разбитие гребенцов и отнятие двух орудий. Волжинский. Решение начальства. Не хочу оставаться в вагенбурге. Не пренебрегай доброю рекомендациею — она пригодится. Легкий отряд. Контрабандный ящик. Шестипалый казак. Дежурный по отряду. Расположение бивачной стоянки. Плен и казнь невинного. Корову-то поймали, а от насмешек не поздоровилось. Еще быль для лагерного смеха. Переходы до Беноя. Очищение дороги артиллерийским огнем. Сомнение. Артиллерия и тут помогла. Нетерпение. Разговоры ожидающих. Опять очищать дорогу. Возвращение родных. Пригодился контрабандный ящик. По другой дороге назад. Все хорошо вперемежку. Мюридизм распространился на Кавказе. Кази-мулла фанатически проповедывал новое учение, которое, совпадая с наклонностями горцев, было ими принимаемо с верою. Чеченцы, ичкерийцы, жители нагорного Дагестана и Аварии волновались. Кази-мулла делал сильные набеги на плоскость, на наши станицы, доходил до Кизляра. Пора была унять беспокойных. Прошлогодняя экспедиция генерала Емануеля доказала, что надобно принять сильные меры. Розен решил идти самому с более сильным отрядом, чтобы действовать энергично, а Вельяминов получил приказание собрать отряд и лично участвовать с ним. В числе войск, в Грузии расположенных, и моя рота была назначена в поход. В июне месяце я в другой раз перешел Кавказ с артиллериею по военно-грузинской дороге. Корпусный командир с пехотою, казаками и двумя горными единорогами сделал экспедицию в горы, посетил галгаевцев, кистов и ингушей, очень удивившихся, увидя у себя незваных гостей. Так как я не был в этой горной прогулке, то и скажу только, что слышал. По голым, скалистым тропам взлезали на вершины и спускались в бездны; результатом этой утомительной прогулки было устрашение и успокоение всех нагорных обществ этой местности. Потом все [122] войска, как грузинские, так и линейские, сосредоточились при крепости Грозной, в половине августа. Я взял из квартирного расположения в поход две повозки ракет и разных фейерверочных штук, уложенных в ящики, чтобы иногда веселить отряд. В лагере близь Грозной я приказал спустить между повесткой и вечернею зарей несколько ракет. Увы! бывшие дожди испортили их — оне отсырели и лопались; это произвело громкий смех, насмешки, шум и говор, т. е. развлечение — ergo — цель все-таки достигнута. Но зато на каждой стоянке мы с лаборатористами принимались дружно работать. Все горные экспедиции, предпринимаемые для наказания горцев, сходны между собою: утомительные переходы, незначительные перестрелки, встреча неприятеля за завалами, взятие с бою деревень, неминуемые ариергардные дела при отходе и т. д. Разница бывает в степени трудностей, кои должно преодолеть в борьбе с природою или с людьми. Постояв несколько дней в Грозной, отряд двинулся через гойтинский лес к с. Шали, лежавшему на открытой поляне. Никогда русские войска не проходили гойтинский лес без драки и без потерь. В 1826 году мы вырубили в нем широкую дорогу, так что справа и слева от оной на ружейный выстрел не было деревца. Ермолов сказал тогда: "Ну, теперь в Чечню ходить будет гулянье." Но, увы! в 6 лет все вырубленное пространство заросло частым кустарником. Чеченцы, по обыкновению, так любили драться в гойтинском лесу, что и теперь при проходе отряда была перестрелка, а когда медленная переправа чрез р. Валерик утомила войска, чеченцы, прорвав цепь, изрубили нескольких фурлейтов. Полагаю, что при этом было не без оплошности цепи вокруг обоза. Аул Герменчук, пощаженный генералом Ермоловым в 1826 году за его покорность, были первый наказан за разбои, производимые его жителями. Они [123] засели в ауле и защищались насмерть. Припомню один эпизод. По прекращении артиллерийского огня, когда пехота пошла в аул и после ожесточенного боя, казалось, очистила его, генерал Вельяминов приказал моей роте следовать через аул и "остановиться на поляне близь аула, или действовать, где нужда будет." Иду я с ротою через очищенный уже аул и нигде не вижу чеченцев; вдруг мы слышим вблизи, перед нами, выстрелы; несколько пуль просвистело, одна ударила в хомут подручной лошади 1-го орудия. Я еду вперед, чтобы посмотреть, что там делается, и в нескольких шагах встречаю пехотного офицера: "Полковник, ударьте в саклю: засели, канальи, строчат оттуда, уж нескольких убили." Подъехав к месту, где разыгрывалась последняя сцена трагедии, я увидел большую саклю, огороженную плетневым забором; между саклей и забором — пространный двор почти кругом; сзади же сакли — кучи навоза и примыкавший почти вплотную лес. За плетнем сидели наши застрельщики; кучка солдат стояла за близлежащим домом, при ней капитан. Я подъехал к нему и спросил, что тут делается? — Наш баталион последний очищал деревню; я с ротою был назади. Только что мы вышли совсем из деревни, как из этой сакли в нас пустили несколько пуль; одна ранила в руку солдата. Я взял взвод и вернулся, но тут еще трех ранили; хотел поджечь, да нам строго наказано не жечь. А что с ними, бездельниками, поделаешь? Наконец увидели, что и вы за нами идете. Действительно, несколько пуль просвистело из сакли и из сидевших за плетнем еще ранило одного. Я приказал поставить орудие так, чтобы пронизать ядром всю саклю — авось выйдут. Приехал начальник штаба генерал-маиор Вольховский с офицерами. Выстрел! В ответ — из разных дыр несколько пуль, но никто не вышел. Я сказал [124] начальнику штаба, что прикажу бросить гранату в трубу. Приказав орудие отвезти на свое место, я пошел за ним и спрашиваю своих артиллеристов: "ребята, не сыщется ли между вами охотника бросить гранату в трубу сакли?" Вся прислуга закричала — "позвольте мне, ваше высокоблагородие." — Надо одного, а не всех! ну, № 2-й, ступай ты, коли охота есть. — Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие. Дав ему наставление, как и в каком месте следовало переползти, чтобы не убили, перед саклей, а потом с навозной кучи на крышу, где уже срезать и распудрить гранату, я подошел к капитану и сказал ему, чтоб люди направили выстрелы на дверь, ибо, вероятно, лопнувшая граната выживет из сакли оставшихся в живых. Артиллерист Чернышев пополз с гранатой в руке. Миновав угол дома, он встал и скоро, по навозной куче, был на крыше сакли, приготовил гранату, зажег трубку и, не торопясь, спустил ее в трубу. Вслед затем слышен был разрыв гранаты. Дверь сакли растворилась. Чеченец в белой чалме, с кинжалом в левой, пистолетом в правой руке, выбегает на двор, дает выстрел и тотчас падает сам, убитый пятью пулями. Солдаты бросились к сакле — еще чеченский выстрел... мимо! Штык покончил. В сакле нашли одного убитого, двух раненых и одного нетронутого. Выстрелил в дверь раненый гранатою; подле лежал его пистолет. Итак, пять человек засели в последней сакле и разыграли последнюю сцену трагедии. Я спрашивал капитана, как они, проходя мимо, не заглянули — есть ли кто? Он отвечал, что тут драки и ручной схватки не было, место просторное, видное, и войска уж проходили его в порядке. Я оставил молодцов и поспешил со своими 8-ю орудиями к передовым баталионам, где слышалась еще перепалка, кончившаяся скоро по прибытии артиллерии. [125] Покончив с Герменчуком, считавшимся в Чечне самым сильным аулом, от которого в 1807 году генерал Булгаков отошел с большою потерею, не взяв его, и которого милостивая пощада генералом Ермоловым сделала еще дерзновеннее,— мы простояли на этой местности восемь дней. Горцы, эти дети природы, как и все глупые и немыслящие люди, принимают всегда доброту за слабость; с ними надобно быть справедливым и крепко держаться своего слова — тогда они будут и уважать, и бояться вас. Погода сделалась дождливая, не проходило дня без сильного дождя; и семь дней, с раннего утра, выходили войска малыми отрядами жечь аулы чеченцев. Обыкновенно эти отряды состояли из 2-х, 3-х баталионов пехоты, 4-х или 6-ти орудий и сотен двух казаков. К вечеру возвращались в лагерь, промокшие до костей, сжегши два-три аула и несколько хуторов. Редко случалось находить аулы, оставленные без обороны, и то разве лежавшие на открытой поляне, но обыкновенно все сильно защищались. Подойдя однажды к аулу, лежавшему совершенно в лесу у одного из отрогов Кавказа, мы видим за плетнем чеченцев, всех в белых рубашках. Спрашиваем у проводника-чеченца, почему все в белых рубашках? — Ох, не хорошо! отвечал он. Говорил я генералу Вельяминову бросить этот аул, не ходить сюда; вот драться будут, смерти хотят! О-ох, не хорошо! — Как смерти хотят? Что это значит? — Будут драться, не уйдут; всех убьют! О-ох, не хорошо! Все мулла виноват! Полковник Пирятинский, командир Бутырского полка, человек спокойный, рассудительный, слыша эти ”ох, не хорошо!" не долго думал. Подозвав меня, он сказал: "расставьте орудия, как знаете, и начинайте, а я пошлю охотников поджечь аул сзади; авось выживем и уйдут." [126] Оглядев взглядом местность, я оставил четыре орудия перед аулом, а с двумя взял влево, в лес, и, сняв с передков, на руках притащил их к месту между деревьями, откуда они могли действовать продольно по плетню, за которым сидели белые рубашки. С открытием артиллерийского огня, в ауле все зашевелилось; из саклей выбегали чеченцы к плетневому забору и к завалам (Завал — бревна, наложенные друг на друга, иногда пересыпанные землею; грудная защита стрелкам), поделанным в некоторых узких местах; бывшие у плетня бежали от него к саклям от продольных выстрелов. Народ сталкивался между собою, видна была суматоха. Так продолжалось с полчаса; гранаты зажгли середину аула. Между тем охотники проползли незаметно к задам и зажгли сено и сакли. Когда полковник увидел, что и сзади аул загорелся, он пустил пехоту, с двух сторон по баталиону; с каждой стороны две роты бросились вперед, а по две шли в резерве; артиллерия участила огонь. Плетень в минуту был очищен; орудия смолкли. В двух-трех завалах завязалась штыковая работа, другие были брошены; но и в нескольких саклях, из которых стреляли, надо было ломать двери и колоть защитников. Аул горел. Чеченцы, все в белых рубахах, дрались насмерть. Очень мало ушло, как мы после узнали, и почти все полегли на месте. Чрез час все было кончено. Убитых и раненых наших вынесли из аула. Первых было 6, вторых 31, в том числе два офицера. Сделали носилки и одноротцы понесли своих. Для прикрытия отхода полковник послал две свежих роты за аул, которые должны были служить ариергардом. Я послал к ним две пушки, но полковник сказал мне, что это напрасно, что горцев всех прикололи и что мы отойдем спокойно, да притом отходить чрез горевший аул с орудиями опасно — может что-нибудь случиться. [127] — Проводы у нас будут крепкие, поверьте мне, я их знаю; теперь они в лесу ожидают, чтоб мы тронулись; а с орудиями ничего не случится, я сам там буду; ящики не пойдут. — Ну, делайте, как знаете. Я приказал орудия зарядить картечью, взять по картечи в две сумы к каждому орудию, и пошел с ними по горевшему аулу к двум ротам, попрося полковника, чтобы он прислал нам сказать, когда последние в отряде отойдут. На месте орудия снялись с передков, застрельщики густою цепью стали за деревьями. Все было тихо. Бутырцы, впервые бывшие в горной кавказской экспедиции, думали, что мы спокойно отойдем. — А вот вы увидите, какие проводы будут — сказал я ротному командиру — держите ухо востро и не торопко отступайте. Вскоре приехал офицер с приказанием отходить. Оставив застрельщиков и при них резервы, я приказал одной пехотной роте отходить. Орудия стояли на чистом месте, невдалеке от застрельщиков, которым приказано было при отходе равняться с орудиями. Едва застрельщичья цепь стала выходить из леса, как раздался знакомый свист пуль; двое ранено. Все деревья будто ожили, сотни чеченцев перебегали к окраине леса. Впереди поставленные солдаты, отбежав в сторону, открыли орудия; два картечных выстрела огорошили чеченцев — и все спряталось за деревья. Одно орудие взяло на передок и с ротою, скоро пройдя чрез аул, встало на позиции, чтобы принять провожающих нас; из передков взяты в сумы картечи, взамен выпущенных. Другая рота стала тихо отходить к аулу; при орудии она оставила 20 человек в прикрытии, у передка, стоявшего шагах в десяти за орудием. Застрельщичьей цепи дано знать, что если [128] чеченцы после картечного выстрела выбегут из опушки вперед, то принять их меткой стрельбой всей цепи; вперед на "ура" не бросаться, а отходить, равняясь с орудием. Как только другая рота вошла в горевший аул, я приказал выстрелить... Вдруг, после выстрела, чеченцы выскочили из опушки леса и бросились на цепь и на орудие. Сильный ружейный огонь повернул их назад, но не всех… несколько белых рубах, шашки наголо, добежали до цепи и были приколоты, один — близь самого орудия. Еще картечный выстрел... Орудие на руках двинули назад, надели на передок, и все двинулось через горящий аул, под свистом пуль. Выйдя из аула, я подбежал к стоявшему на позиции орудию и сказал офицеру не стрелять без моего приказания, боясь, чтобы чеченцы и наши не вышли вместе; но при отходе ручной схватки не было. Весь этот отход, здесь длинно рассказанный, продолжался минут двадцать; все же время, как мы стояли за аулом, ружейная стрельба чеченцев из-за деревьев не прекращалась, и мы имели четырех раненых. Когда ариергард соединился с отрядом, проводы ружейными выстрелами продолжались до самой шалинской поляны, где наши стояли лагерем и куда мы вернулись промокшими. В столовой палатке моей, где мы обедали с господами, был уже стол накрыт и самовар готов. Во время чая я обыкновенно настаивал, чтобы промокшие пили с ромом, чему сам подавал пример. Потом мы садились обедать я за добрым кахетинским вином, в веселой болтовне с молодежью, убивали вечер. Солдаты же моей роты, возвращаясь из мокрых экспедиций, всегда находили готовый обед с говядиной, а пред обедом чарку водки. В эту стоянку нашу на шалинской поляне, мы получили весьма неприятное известие, что Кази-Магомет или, как его обыкновенно называли, Кази-мулла, убравшись из [129] Герменчука подобру-поздорову еще прежде разгрома его, сделал удачный набег на кумыкскую плоскость, крепко побил гребенских казаков и отнял два конных орудия. Это произвело во всем отряде сильное негодование и желание хорошенько отомстить им. Говорили, что несчастие произошло от необдуманной опрометчивости полковника Волжинского, командира Гребенского казачьего полка, поплатившегося за нее жизнью. Кази-мулла, с малым числом конных, подошел к Тереку против Червленной станицы и начал грабить мирные аулы кумыков. Волжинский взял сколько было под рукою — сотни три гребенцев и два орудия, переправился через Терек и погнался за разбойниками. Те, будто в испуге, давай Бог ноги, бегут от него, и навели преследователей на сильную засаду, встретившую их частым огнем. Ошеломленные неожиданностью, казаки едва снялись с передков, как тысячи чеченцев, шашки наголо, бросились на казаков и на орудия. Схватка скоро была кончена. Половина казаков легла на месте, кто мог — ускакал, а с ними и передки орудий, взятых чеченцами. Из первых убитых пулями, был полковой командир. Я знавал полковника Волжинского в экспедициях 1822 и 1826 годов, тогда еще баталионного командира Ширванского пехотного полка. Безгранично храбрый, в этом славном полку, где храбрость уж не считалась достоинством личностей, но как бы принадлежностью мундира, Волжинский сумел так служить, что неустрашимость его значительно выделялась и в этой среде. Он был среднего роста, плотной, чисто русской фигуры, добрый и простой человек. Алексей Петрович Ермолов об нем говорил — ”Славный баталионный командир, но дальше вперед пускать не надо," определяя этим умственные способности необразованного человека, несоответствующие его неустрашимости. Вслед за этим печальным известием лазутчики [130] уведомили, что орудия отвезены Кази-муллой в с. Беной, в Ичкерию, в гористую и весьма лесистую местность, граничащую с Андией. Начальство решило отыскать и взять орудия. Отряд в с. Автуры разделился надвое. Для облегчения горной экспедиции требовалось оставить весь обоз и транспорты. В ожидании чая, в кружке офицеров мы разбирали дело Волжинского; кто осуждал его неосмотрительность, кто оправдывал его, говоря, что беда над всяким может стрястись. В это время подходит к нам один из штабных офицеров и говорит, что он сейчас слышал, что из моей роты в горную экспедицию назначено только два орудия, в шесть лошадей каждое. — Так я буду в вагенбурге? воскликнул я невольно, и пошел к генералу Вельяминову, который всем распоряжался. — Ваше превосходительство, позвольте идти всей роте с вами. — Нельзя, дражайший! надобно усиленную упряжь. — Так 4 орудия могут идти с усиленною упряжью, ваше превосходительство. — Нельзя, дражайший; уж так раз приказано — так и будет. — Так я при 6-ти орудиях должен в вагенбурге оставаться? — Что ж делать, дражайший; впрочем сходи к Вольховскому и скажи, что вместо двух горных можно взять еще два легких. — Благодарю вас, ваше превосходительство. Тут уместно сказать, что Алексей Александрович Вельяминов был очень добр ко мне с самого приезда моего на службу в кавказский корпус, в 1822 году. Первоначальный, приветливый прием его был, кажется, вследствие письма к нему полковника Винспера (потерявшего руку, кажется, [131] при Краоне), с коим он вместе служил в гвардейской артиллерии в 1812 году и всегда оставался в дружеских отношениях. Полковник Винспер, человек очень умный и всеми уважаемый, состоял при графе Михаиле Семеновиче Воронцове во Французском отдельном корпусе; когда я был прикомандирован к свите и жил в Мобеже, он видел меня часто у Ф. Ф. Шуберта, нашего обер-квартирмейстера, и всегда был приветлив к молодому офицеру. Встретившись со мною в Петербурге в начале 1822 года и узнав, что я прошусь на Кавказ, он сказал мне, что у него там есть приятель, начальник штаба Вельяминов. Когда же я в Екатеринограде явился генералу Вельяминову, он спросил меня о Винспере. И потому очень может быть, что Винспер, хотя без моей просьбы, писал обо мне Вельяминову, которого расположение я заслужил уже после, могу прямо сказать, моею усердною службою. Наш impedimento, под прикрытием оставшихся войск, выступил на линию и ждал нашего возвращения на кумыкской плоскости в Герзель-ауле; а мы, с легким отрядом, кажется, и 7 баталионов пехоты, сотни казаков, 4-х легких и 2-х горных орудий, пошли на с. Маюртуп, лежащее на качкалыковском хребте, чтобы, разорив это гнездо разбойников, потянуться в лесистую нагорную Ичкерию на поиск за пропавшими орудиями. На первом же переходе, когда артиллерия стройно поднималась по крутой горе, генерал барон Розен с генералом Вельяминовым, в сопровождении штаба, начали обгонять войска; подъехав к 1-му орудию, Вельяминов говорит мне: — А у тебя, дражайший, контрабандный ящик? — Точно так; но если он хоть на одну минуту задержит следование, я сброшу его в кручу. — Ну, надеюсь, до этого не дойдет — возразил [132] корпусный командир — лошади хоть и рыжие, но также хороши, как и во всей батарее. Они проехали дальше. Дело в том, что у меня был собственный зарядный ящик, разумеется, без гнезд внутри который я употреблял вместо фургона и вьюков. В роте были гнедые лошади, а мои собственные — рыжие. С. Маюртуп, лежащее в лесистой котловине, мы нашли оставленным. Видно, погром Герменчука научил жителей не пускаться в неравный бой. Пройдя аул, стали занимать лес, по которому чеченцы гнали свой скот. Пошла перестрелка. Наши крепко напирают за скотом; чеченцы, отстреливаясь, уходят, что есть сил. Застрельщики, прибежавшие к оставленному пепелищу, слышат крик — "господа егеря, развяжите!" — и видят привязанного к дереву человека в рубашке и исподних, без сапог. Развязали. Оказалось, что это был пленный казак Червленной станицы, которого, видно второпях, забыли. Можно вообразить радость этого несчастного, но также и изумление наших солдат, когда увидели, что у казака по шести пальцев и на руках, и на ногах. В прежнее время артиллерийских штаб-офицеров не наряжали дежурными по отряду, но в нынешнюю экспедицию генерал Вельяминов приказал и нас наряжать в очередь с пехотными. Обязанности дежурного по отряду довольно многосложны, и день такого дежурства не есть день покоя и отдыха. Согласно приказа, за стройным выступлением авангарда и всех частей и за движением отряда обыкновенно наблюдают офицеры генерального штаба; но за порядок в ариергарде отвечает дежурный по отряду; беспорядочное шествие застрельщичьих цепей, замедление по горным дорогам — все с него спрашивают и, разумеется, с частных начальников. Пришел отряд на привал или на ночлег, дежурный по отряду осматривает всю местность [133] вокруг лагеря, предоставляя частным начальникам ставить цепь с полевыми караулами, назначать, где быть секретам и как сильны они должны быть. Все это делают дежурные по полкам, а он осматривает и, что надобно, поправляет. С его позволения впускают в лагерь, он смотрит за общим порядком и обо всем необыкновенном доносит начальнику отряда или тотчас, или при вечернем и утреннем рапорте; при долгих стоянках на одном и том же месте строго смотрит за чистотою в лагере и пр., и пр. Несмотря на мое громкое звание начальника артиллерии в этом легком отряде, я был назначен дежурным по отряду в день выступления к Маюртупу. Когда мы заняли это селение и прогнали чеченцев, отряд расположился около аула, у которого с двух сторон возвышались два продолговатых холма, в расстоянии 100-150-ти сажень от аула. Вся местность, кроме поляны около селения и этих холмов, покрыта была сплошным лесом. Гребень холмов был занят густою, беспрерывною цепью застрельщиков от баталионов, стоявших внизу, близь оных; у одного холма стояли карабинеры, у другого московские баталионы. Объехав лагерь и исполнив свою обязанность, я вернулся к своим и, в ожидании ужина, пил чай с гг. офицерами. Завечерело; ударили зарю. Приняв рапорты от дежурных, я пошел к корпусному командиру, а от него к г. Вельяминову; от обоих получил обычное: "прошу быть осторожным." Я вернулся к себе и думаю: все покойно, поужинаю и отдохну немного — устал, весь день был, как угорелый. Не тут-то было! Только что мы сели за ужин, как слышим выстрелы, все чаще и чаще, наконец непрерывная стрельба... Не успел кончить и тарелки супа, вскочил, набросил шашку и побежал, приказав казакам привесть лошадь на выстрелы. Стрельба была у московцев с холма. Встречаю [134] баталионного командира: "Что у вас?” — Верно, чеченцы подкрадываются. Взошли с ним на гребень длинного холма, усеянного лежащими солдатами. Стрельба трещит но всей линии. Я схватываю одного унтер-офицера: — Что вы, ребята, с ума спятили! В кого вы стреляете? — В чеченцев, ваше высокоблагородие; все подползают. — Вишь, какая темень — где ты видишь чеченцев?... Перестать стрелять! Пошел по фронту, чтоб не стреляли! — Это они подкрадываются к правому флангу; оттуда начали стрелять. Пошли мы к правому флангу. И я, и баталионный командир, и два офицера унимали стрельбу — и не могли унять; при нас не стреляют, но только что мы отойдем, сзади нас подымается трескотня, точно весь строй одурел. На правом фланге действительно что-то шевелилось внизу, в овраге. Я опять схватил унтер-офицера: — Чего ты смотришь? Перестать стрелять! — Чеченцы все подкрадываются. — Врешь, ни одного чеченского выстрела не слышно. — Слушаю, ваше высокоблагородие. Тут уняли стрельбу, но на пройденном нами пространстве выстрелы продолжались, хотя менее, чем прежде. Я спросил фамилии двух офицеров и унтер-офицеров и громко, нарочно, чтобы солдаты слышали, сказал: "завтра генерал Вельяминов взыщет с вас за эту безурядицу." Баталионного командира, конечно, успокоил, сказав, что фамилии спросил только для острастки, чтобы строже за людьми смотрели. Но не скоро еще успокоились наши ребята — долго еще видны были огоньки и, несмотря на приказание, стрельба, хотя и редкая, нс умолкала всю ночь. А на другом холме, где стояли карабинеры, и во всем лагере было тихо. [135] Я поехал к себе. Денщик говорит, что час тому назад приходил ординарец от генерала Вельяминова, звать нему. Поехал я в темную ночь к генералу; он сидел на барабане перед костром. — Что это, дражайший, тебя сыскать нельзя? — Я был на холме у московского баталиона, где стреляли. Ничего и никого нет, стреляют наобум; все говорят, что чеченцы подползают; насилу унял. — А кто баталионный командир? — Не знаю, как зовут, но я застал его на холме в цепи, с офицерами, которые все унимали солдат. Но на тех какая-то дурь нашла. — А у карабинер тихо? — Ни одного выстрела. — Ну, прощай, дражайший; а завтра расспроси, отчего стреляли. И, утомленный усталостью, голодный, я поехал к себе, в первом часу ночи пообедал и, бросившись на бурку, заснул часа на два, а со светом отправился к московскому баталиону. Что ж бы вы думали было причиною этой бессознательной стрельбы?... Корова, вероятно отставшая от угнанного стада, преспокойно пасшаяся в овраге и ходившая кое-где по хворосту! Несмотря на тысячи пуль, свиставших ей в уши и пролетавших над головою, утром она, нетронутая, расхаживала по оврагу, чмокая злачную травку; я видел этот corpus delecti еще живою. С первым мерцанием света люди, увидевшие корову в овраге, спустились с холма, взяли ее в плен, и за проступок солдат — смертная казнь была ее уделом. Когда при утреннем рапорте я доложил о причине стрельбы генералу Вельяминову, он только сказал: ”всякое бывает на свете." Можно вообразить, как подсмеивались солдаты других [136] баталионов над московцами, когда узнали, что корова держала настороже длинный ряд густой цепи застрельщиков, особенно, когда узнали, что карабинеры, занимавшие другой холм, поймали корову с теленком еще с вечера, без выстрела. Дело в том, что московцам приказано было занять холм — они и заняли его; карабинеры, получив приказание занять другой холм, также заняли его. Но так как уже вечерело, то капитан послал унтер-офицера и 10 человек осмотреть книзу местность и чиста ли опушка близлежащего леса. Патруль этот, найдя на опушке засаду из коровы и теленка, привел их к себе — и всю ночь пролежали тихо на холме, не тревожа лагеря. Это показывает навык кавказских войск к боевой жизни во время горных экспедиций и непривычку к тому гостей наших 14-й дивизии. Такие intermezzo случаются в экспедициях чаще, чем в мирной жизни городских обывателей, и, какого бы свойства они ни были, служат развлечением лагерной жизни. Припомню случившееся в Герменчуке. При баталионах, двинувшихся в аул, были и медики для немедленной помощи и устройства перевязочных пунктов. Какого-то сибирского баталиона медик попал в свалку близь рукопашной, штыковой и кинжальной работы. В одной улице, испугавшись натиска чеченцев, свиста пуль, крика, визга, стона падающих и крепких ударов штыка, он совсем растерялся, начал махать фуражкой и кричать, что он мирный, чтоб его не трогали, наконец упал и лежал, как убитый. Чрез несколько минут начальник штаба, со свитою проезжая аул, натыкается на лежащего медика. Шевелится, бормочет — значит жив; хотят поднять, кричит — "я мирный, не убивайте!"... но его осилили, тут же бросили ему кровь и отправили в лазарет, как больного горячкой. На другой день утром ищут медика — пропал, нет нигде, как в воду канул. Тогда только спохватились, не рехнулся ли он, не [137] надобно ли было приставить к нему особого служителя? Мы, русские, ведь говорят, задним умом крепки. День-другой поискали, поговорили и решили, что пропал... значит — и конец делу, и забыть пора. Вдруг дня чрез три к лагерной цепи чеченцы приводят пропавшего медика, в том же костюме. Послали за переводчиком — что и как? и узнали, что он в один прекрасный день, т. е. в очень дождливый, приходит к ним в аул, садится у очага и требует есть; когда его хотели связать, он сказал, что он лекарь и мирный. Из собравшихся около него кто-то понял, что он дохтур, аким, а так как у них медики в большом уважении, то они накормили его, но вместе и признали его за сумасшедшего, т. е. божьего человека, почему уважение к нему усугубилось. Но как божий человек ничем не был доволен, несмотря на оказываемое ему уважение, приходил в раздражение и начал своеручно бить их, то, потерпев дня два, они порешили, чтобы не было беды, отвесть и сдать его на руки русским. Что с ним было после — не знаю. Раз вдавшись в ичкеринские леса, мы уже не покидали их, покуда не вышли на кумыкскую плоскость. Дорога, на Центури и Беной шла почти сплошным лесом с небольшими полянами, крутыми подъемами на горы и крутыми спусками с оных. Лес был до того густой в иных местах, что застрельщичьей цепи трудно было проходить между разросшимися кустами, а цепь не смела разрываться, не смела и близко подходить к войскам, идущим по дороге; за эти промахи строго бы взыскали с офицеров и частных начальников. Благоразумная строгость сдерживает порядок, и потому прогулка по Ичкерии с увеселительными перестрелками была довольно благополучна. То там, то тут кого ранят, кого убьют в нашей семье, а мы жжем их аулы, топчем хлеба, бьем их и пулями, и ядрами, колем русским беспардонным штыком... валятся они и десятками, [138] и сотнями... Не разбойничай! Ну и вышло по пословице: где дрова рубят — там щепки летят. На другой день по выступлении из Маюртупа, мы к вечеру пришли в Белгатой; тут отряд разделился. Начальник штаба генерал-маиор Вольховский с половиною отряда должен был идти вперед и занять переправу чрез реку. Когда люди пообедали и отдохнули, он поздно вечером двинулся. Отбросив от реки чеченцев после жаркого дела, он со светом пошел по дороге к Беною; другая половина отряда пошла за ним, а к 10-ти часам весь отряд стянулся на горе, внизу которой, в узком овраге, течет река Аксай, здесь, в верховьях своих, везде проходимая в брод. На правой стороне Аксая местность гористая, вся покрытая вековым лесом; по ней дорога, то крутая, то отлогая, извиваясь, вела к с. Беной, куда орудия, взятые у Волжинского, были свезены чеченцами. После отдыха и осмотра местности начальством, генерал Вольховский с тремя баталионами и сотнею линейских казаков начал спускаться с горы к р. Аксаю. Тут я был призван к Григорию Владимировичу Розену. Он, генерал Вельяминов и откланивавшийся Вольховский стояли у самого обрыва. — Поставь, брат, всю свою артиллерию вот здесь, у самого обрыва, и очищай дорогу, сказал мне Вельяминов. — Но осторожнее стреляйте, любезный Бриммер, чтобы своих не задеть, прибавил Розен. Г. Вольховский раскланялся и ушел. Орудия тотчас были придвинуты к круче. Их было: три 6-ти фун. пушки, один 1/4 пуд. единорог и два горных единорога. Три единорога открыли стрельбу по опушке леса, находившейся внизу у самой переправы, откуда чеченцы уже стреляли по спускавшимся войскам; но скоро ружейный огонь с нашей стороны и лопающиеся в опушке гранаты прогнали их от реки, и наши, переходя ее, начали подниматься в гору. Тогда единороги [139] замолкли, а пушки начали очищать путь ядрами, сообразуя поднятие прицела с восходом головных людей в гору; частые завалы по дороге, из которых чеченцы крепко стреляли в наших, были целью, куда направлялись пушечные выстрелы. Картина была, действительно, занимательная: длинной ниткой двигался ряд штыков по извилистой дороге; по бокам, в лесу, густые цепи застрельщиков; огонь чеченцев из завала, частый ответный наших солдат, редкие огоньки застрельщиков в лесу и ядра, падающие в завалы, пред носом нашей колонны. Когда штыками выгоняли горцев из завалов, ядра гнали их далее, укладывая того-другого на месте. Генералы стояли подле орудий и следили за каждым выстрелом. Розен часто хвалил. Но когда из наведенного мною орудия ядро ударило в третий завал, и Вельяминов (сам артиллерист) сказал — "хорошо, дражайший; как раз в завал!" — признаюсь, мне было очень приятно. Так артиллерия, стреляя над годовою движущейся колонны, очищала ей путь; но всему есть предел — и верным выстрелам легких орудий, к сожалению, не очень дальним. Уже раза два корпусный командир говорил: "хорошо, очень хорошо! но будьте осторожнее." Наконец голова войск, движущихся в гору, отошла уже довольно высоко; я обратился к Алексею Александровичу: "боюсь своих задеть, ваше превосходительство."— Пора перестать! сказал он — и артиллерийские выстрелы замолкли. Скоро голова колонны скрылась, но еще видна была нить штыков... наконец — один ариергард... скрылся и тот... Слава Богу! кончилась эта азартная стрельба! Ну, если бы своих задели? И точно, нам с дальнего расстояния казалось, что некоторые ядра ложились в наших рядах, особенно, когда подходили к завалам — а это-то были лучшие выстрелы, прямо в завалы или в толпы горцев, как назавтра объяснил Вольховский. Но до завтра еще далеко, и [140] невольное сомнение, как бы спрос у совести — не попал ли в своего? — мимолетно пробегало в мыслях до ночи, когда вестовой разбудил меня, сказав: "генерал требует ваше высокоблагородие." В миг надел сапоги, сюртук, накинул шашку и был у Вельяминова. — Вольховский прислал людей. Орудия действительно найдены, но чеченцы бросили их в глубокий овраг; он просит канатов — есть у тебя? — Как же, ваше превосходительство, есть оттяжной канат и коновязный. — Так пошли, дражайший, проворнее. Люди с проводником здесь; да посмотри, чтоб они, не мешкая, отправлялись. Ну, поторопись! Я ушел. Разбудили фельдфебеля Лонгинова, собрали канат, положили на дрючки — и посланные отправились обратно. Между тем я успел спросить, не тронули ли своих наши ядра? — Нет, ваше высокоблагородие, своих не трогали, а чеченцев таки побили, особенно в завалах. Отлегло на сердце у Эдуарда Владимировича; пошел я к себе и заснул богатырским сном часа на два. Утром сменили людей, занимавших переправу чрез Аксай, заняли лес с обеих сторон дороги и начали поджидать возвращения отряда. Генералы опять были близь батарей. Вся окраина оврага усеялась любопытными — все смотрели на лесистую, вершину противоположной горы, на ту точку, откуда была видима спускающаяся дорога. Корпусный командир начинал выказывать нетерпение. — Уж девять часов! можно бы все кончить и выступить. Алексей Александрович, подозвав меня, спрашивает, скоро ли я дал канаты и отправил людей. [141] — Как вышел от вас, так, много, чрез полчаса команда с проводником спускалась уже к Аксаю. — Ну, так засветло пришли и скоро покажутся. — Чего бы с ними не случилось, промолвил Григорий Владимирович. Еще прошло полчаса. — Да теперь бы им пора справиться, сказал Алексей Александрович, которого не столько беспокойство, сколько скучное нетерпение всех окружающих тоже начинало шевелить. Только что он сказал эти слова, как один из офицеров, смотревших в зрительную трубу, закричал: "идут, штыки блестят!" И действительно, отряд генерала Вольховского показался, спускаясь с горы. Вся масса народа, стоявшая на высоте, зашевелилась и заговорила. — А что пушки притащат? — А то как? вестимо, притащат. — А кто его знает! может, проклятые бусурманы их дальше увезли. — Куда дальше-то! ведь не в снеговые же? — Да, вишь ты, у них трущоб-ат сколько. — Да вы разве не слыхали, что ночью присылал штаб-начальник за веревками и что от наших пушек все постромки забрали? Знать, у нас в руках уж. Ну, вот, перевяжут и притащат. Глядь-ка вон как оне спускаются, и выстрелов не слышно. — Небось, без проводов не обойдется: народец деликатный, учливый, всегда гостей провожает. Вот дай только задам показаться, так увидишь проводы. Между тем, как наши ребята толковали, рассуждали и глазели на спускающийся отряд, генерал Вельяминов говорит мне: "А ты, дражайший, по вчерашнему — как будут наседать, так через головы наших." И было все по вчерашнему; только прицел, вчера все [142] подымавшийся, сегодня все опускался; били ядра метко и крепко, не своих, а чеченцев. На повороте дороги, в полугоре, горцы бросились в шашки на ариергардную цепь, но резервным взводом к. Пикалова были отброшены. Два выстрела, один за другим, были сделаны славно — оба ядра упали как раз в толпу отбегавших чеченцев. Вельяминов громко похвалил: "хорошо, спасибо, г. офицер!" Редко бывало, чтоб Алексей Александрович похвалил кого; оттого его "спасибо" было прямою наградою, как и приветливые слова Алексея Петровича Ермолова. В данном случае — хорошо и спасибо — у него, кажется, вырвались невольно, как у артиллериста. Но вот проводы все слабеют, только частые выстрелы из-за деревьев стараются вредить нам и не оставляют нас в покое, продолжая следить за нами. Уж головной баталион спустился к реке и перетаскивает чрез нее орудия, а перестрелка с неотвязчивыми горцами все продолжается в ариергарде; даже выстрелы их участились. Вот опять кучи их подбегают к ариергардной цепи, но наши орудия молчат. Вдруг справа и слева от дороги открывается частый огонь в их толпы; с криком "ура," обе засады выскакивают и колят, и гонят, и топчат... Перестрелка кончилась. Тихо спускаются остальные войска к реке, а с нашей стороны вся масса солдат, стоявшая на горе и глазевшая на возвращение отряда, бросилась к реке. — Побежим, ребята! потащим родных в гору-то! закричал кто-то из толпы. И побежали все, и с криком, смехом, хохотом втащили на гору две 6-ти фунтовые пушки, отнятые обратно у горцев. Артиллеристы положили их на запасные лафеты, взятые с собою, сдали опять гребенцам, и раздраженные орудия, на [143] новых лафетах, при всяком удобном случае впоследствии мстили чеченцам за свой кратковременный плен. Стоя у орудий, мы смотрели на пеструю картину происходившего вокруг нас и вели немудреные речи. Видим, Вольховский подходит к Розену и Вельяминову, стоявшим невдалеке от батареи, доносит о благополучном возвращении отряда и об исполнении данного ему поручения. Его поздравляют. Барон видимо доволен, что его начальнику штаба посчастливилось; и Алексей Александрович доволен, что орудия возвращены, ибо по его мысли пошли в Беной искать их. Мы отправились обедать. Когда все улеглись на бурках, Павел Бестужев и Воронов, молодые, веселые товарищи, говорят: "а, право, Эдуард Владимирович, не дурно бы выпить шампанского за здоровье возвращенных орудий." Серьезный Пикалов присоединился к их мнению. Нечего было делать, надобно было согласиться, и так как денщик Афанасий объявил, что в ящике имеется шампанское, то я приказал подать. — Прежде чем сами выпьем, господа, пойдем да поздравим начальников! — Вишь, они все стоят у орудий и разговаривают, будто предчувствуют шампанское, смеясь сказал Бестужев. Сняли проволоку, отрезали снурок; придерживая пробку, я пошел к кружку генералов, неся бутылку, а Афанасий — на подносе три стакана. — Как артиллеристу, позвольте поздравить вас с возвращением орудий из плена. — Откуда это у вас шампанское, Бриммер? спросил Розен. — Из контрабандного ящика, ответил Вельяминов. Я налил три стакана и поднес по старшинству. Вельяминов, взяв свой стакан, обратился к Вольховскому: ”Поздравляю вас с возвращением нам орудий!" Розен, [144] поздравив также, говорит: "налейте же и себе, Бриммер," что я и исполнил, поздравив их всех. Тогда Григорий Владимирович промолвил: "конечно, здесь в горах пьют в первый раз шампанское." На другой день рано утром отряд двинулся в обратный путь. До Белгатоя мы шли тою же дорогою; проходя Дарго, впоследствии резиденцию Шамиля, генерал Вельяминов приказал разорить его, что не обошлось без сильной перестрелки. По известиям от лазутчиков, чеченцы, воображая, что мы пойдем старою дорогою, совершенно испортили оную и везде поделали завалы; но мы из Белгатоя повернули направо и пошли по левому берегу р. Аксая, по течению ее, и на другой день поздно вышли на кумыкскую плоскость у Герзель-аула. Это обратное следование было менее беспокойно, хотя трескотня перестрелок слышалась не только в ариергарде, но и в боковых цепях. Все тот же густой, разросшийся лес с прогалинами и редкими полянами, все те же крутые и высокие подъемы и спуски с гор. На половине дороги, у аула, собравшиеся чеченцы крепко понасели на нас, выбрав местность, где дорога поднималась на довольно крутую, лесистую гору. Во время движения два легких орудия Бестужева шли при головном баталионе, а два легких Пикалова и два горных Воронова — при ариергардном баталионе. Я был всегда при ариергардной цепи, где удерживал то те, то другие два орудия на ровных местах, отходя с цепью; другие же два отходили с баталионом, занимали удобную позицию, снимались с передков и ожидали, а бывшие с цепью проходили мимо и опять сзади занимали позицию. Так было и тут. Когда мы стали приближаться к горе, постоянно провожаемые все увеличивавшимися толпами чеченцев, и прошли довольно широкую поляну, то, чтобы не напирать на арбы, тянувшиеся в гору с ранеными, баталионный командир приказал остановиться у [145] подъема. Цепь застрельщиков прилегла на поляне; резервы ее и четыре орудия стали в лесу, прикрываясь кустарником. Я приказал сняться с передков и зарядить картечью. Сзади нас находился баталион; у подошвы горы, напротив, на той стороне поляны, в лесу, остановились толпы чеченцев. Ширина поляны была сажень в полтораста; цепь лежала перед нами саженях в пятидесяти. Так простояли мы с полчаса. Когда дорога сзади нас очистилась и баталионный командир приказал двигаться, я просил его, чтобы цепь быстро отбежала в лес, уверенный, что чеченцы бросятся за нами в шашки. Так и случилось. Едва только наша цепь поднялась и побежала к лесу, как чеченцы с гиком и диким визгом, шашки наголо, выбежали на поляну. Послышалось несколько выстрелов. Я дал им выбежать на середину — картечь из легкого орудия ударила, за нею другая. Они остановились — в них полетела картечь из горного единорога. Несколько ответных выстрелов… Пикалова ранило в руку. Чеченцы бросились назад, некоторых утащили с собою, многих оставили на месте. Легкие орудия, каждое после своего выстрела, брали на передки и отходили, с приказанием в возможном месте занять позицию. Несмотря на полученный урок, горцы не оставили еще нас в покое; хорошо, что по крайней мере без потерь мы прошли по дороге почти с версту, где два легких орудия стояли уже на позиции. Но только что цепь дошла до орудий, как опять должна была обернуться, и опять перестрелка возобновилась. Горные орудия уже прошли мимо легких, продолжая с ротою пехоты тянуться в гору, как Генерал Вельяминов, направляясь к ариергарду, приказал им вернуться. Дело не легкое — в лесу, по едва проложенной тропе, идущей в гору, обернуть орудия с выносом; особенно это досадно, если напрасно. Услышав пушечные выстрелы, генералы вообразили, что баталия в самом разгаре. [146] Подъехав к легким орудиям и видя, что идет только обыкновенная перестрелка, Вельяминов спрашивает меня, зачем стреляли так часто из орудий? Я рассказал и прибавил: "теперь угомонились, можно следовать." Вельяминов, молча смотрел в лес; ясно было, что он желал увидеть где-нибудь толпу, чтобы недаром приехать, но только толпы нигде не было. Он постоял еще немного, потом велел ударить в лес картечью и отходить. Будет ли понятна моя досада, когда генерал вернул орудия? Каюсь, я обиделся. Я видел в этом вмешательстве признак недоверия: он знал и баталионного командира, и баталион, и артиллеристов, и меня; знал, что мы все сделаем свое дело — и сделали его. Если бы генерал остановил горные орудия и, приехав в ариергард, расспросил и рассмотрел, что делается — было бы очень приятно; но вернуть орудия?... признак недоверия к моему распоряжению… И напрасно! Я был не в духе, каюсь! На другой день чеченцы провожали нас стрельбою из чащи леса, стреляли и с деревьев; случались мелкие натиски, но крепких схваток не было; раненых же было вдоволь. Так пришли мы в Герзель-аул. Проходя вечером мимо кибитки Вельяминова, пред которою он сидел на барабане и грел руки у разложенного костра, я поклонился ему. — Здравствуй, дражайший! — Имею тебе объявить приятное известие: получено сведение, что вчера в ариергарде горцы имели большую потерю — 33 убитых и много раненых, все от картечи. Видите вы эту чистую, прямую, умную душу нашего славного Вельяминова? Он, подметив, что я был не в духе вчера, хотел мне сообщить приятное известие. Как не уважать, как не любить таких начальников? [147] Тут мы нашли наш вагенбург, т. е. все удобства лагерной жизни: спали в палатках, обедали и ужинали в свое время и могли выспаться. Когда же отсюда отправили на линию раненых, мы, дня три отдохнувши, уже начали скучать, что не слышим свиста чеченских пуль. Правду говорят, что все в свое время хорошо. В Ичкерии этот вечный, днем и ночью, свист пуль, это беспрестанное беспокойство, особенно на ком лежит ответственность, утомляли человека, и, как ни любили мы ходить по горам, эта напряженность сил наскучала. Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 16. 1895
|
 |
|||||||
|
