БРИММЕР Э. В.

СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА

ВО ВРЕМЯ ПЕРСИДСКОЙ КАМПАНИИ 1826 и 1827 ГОДОВ. Сводный гвардейский полк и ширванцы. Военные действия в 1826 году. Обманутое честолюбие. Разговор умного начальника с подчиненными. Порученная мне покупка ремонтных лошадей для всей артиллерии. За ремонтом. Бог хранит. Хоть не опытный, да не совсем прост. Славное вино у донца. Риск — благородное дело. Удивление Дейтриха. Хорошо, что торопился. Перегон табуна. Еще поручение. Посещение отъезжавшего начальника. Чрез кавказские горы. В Тифлисе у генерала Сипягина. Дальнейшее следование с ремонтом к армии. Неуч. Бог сохранил. Болезнь не помешала приему ремонта. Жара персидская и состояние войск в Карабабе. Граф Коновницын у постели больного товарища. Гречневая каша. Выступление из Карабабы. "Всякому мужику шапку ломает." Князь Эристов. В Тавриз, в Тавриз! "А саман есть?"

Персидская война, как я упомянул выше, началась вторжением персиян в наши границы, без объявления войны, прямо по-азиатски. О сборе войск в ханствах эриванском и нахичеванском, без сомнения, генерал Ермолов знал и писал о том в Петербург; но он так был убежден, что они не посмеют затронуть наши границы, что видимых приготовлений к отпору не было приметно. В то время наставниками персиян были [224] англичане и они-то подвинули их на дерзкое нарушение. мира, а сыну шаха, Аббас-Мирзе, хотелось посмотреть как будут драться его, вновь обученные англичанами, сарбазы. Но оказалось, что и будучи регулярными, персияне вели себя по поговорке, которая в ходу у них в войске: "как бы люди были храбры, если бы на войне не убивали до смерти."

В конце августа пришел в Тифлис сводный гвардейский полк, чтоб заслужить на Кавказе опять доброе имя и тем стереть вину свою. Полком командовал полковник Шипов. В тот же день прибыл к Тифлису из Кабарды Ширванский пехотный полк. Этот храбрый, боевой полк был генералом Ермоловым отечески любим. Два баталиона этого полка после чеченской кампании были посланы в Кабарду и расположены около укрепления Нальчика. По вторжении персиян, Алексей Петрович, желая поспешнее стянуть сколько возможно войск в Грузию, приказал и двум баталионам Ширванского полка, штаб-квартира коего была в Кахетии, прибыть в Тифлис. Чтобы ускорить прибытие их, Алексей Петрович написал командовавшему двумя баталионами подполковнику Грекову коротенькое письмо, в коем фраза: "расправьте крылья, кавказские орлы, и спешите бить персиян," прочтенная Грековым солдатам и офицерам, заменила маршрут. Полк делал до 50-ти и более верст в сутки и не оставил ни одного больного или отсталого на расстоянии 300 слишком верст. Можно представить себе контраст: гвардейский полк при вступлении в город был одет в мундиры, со всевозможною опрятностью, а за ним шли два баталиона Ширванского полка в походной форме, т. е. в шинелях, вместо ранцев — кавказские мешочки через плечо, в фуражках; у офицеров вместо шпаг шашки. Едва прошли мимо корпусного командира, [225] как перед баталионами песенники затянули родные русские солдатские песни. Проходили по отделениям, причем ширванцы так и пожирали глазами любимого начальника, а он — кому приветливое слово, кому головой кивнет; то слышишь — "здравствуй, молодец Петров!" то — "здорово Сидоров!" то — "спасибо, ребята, что поторопились!" и т. д., а генерал-адъютант Паскевич стоит тут же, подле генерала Ермолова, и только что не пожимает плечами, слыша приветствия, отпускаемые Алексеем Петровичем этим оборванцам, и громкое, радостное: "рады стараться!” Но сам в душе солдат, он скоро полюбил этих оборванцев, и хотя не имел дара словом оживлять массы (Начальник штаба Алексей Александрович Вельяминов говорил об нем: "Паскевич говорит с запятыми, а пишет без запятых."), но всегда отдавал справедливость кавказскому солдату, заботился о нем как следует, гордился им как начальник и любил как отец. Теперь же, приехав только из Петербурга, насквозь пропитанный гвардейщиною, он весь был генерал-адъютантом, покуда не проветрился под Елизаветполем: надушенный родным ему пороховым дымом, герой 1812 года, Паскевич сделался опять солдатом! После прохождения войск, он обратился к генералу Ермолову с просьбою послать сводный Гвардейский полк в отряд при Акстафе, которым он назначен командовать.

— Нет, Иван Феодорович — отвечал Алексей Петрович — я вам пошлю в отряд эти два баталиона ширванцев, которыми вы будете довольны; а с гвардейцами я прогуляюсь по лезгинской линии, чтобы молодежь пообвыкла к кавказскому боевому быту.

Иван Феодорович был недоволен этим распоряжением, но когда в елизаветпольском деле, 18-го сентября он увидел как эти два баталиона ширванцев [226] пошли в штыки на полчища сарбазов, то, вероятно, в душе поблагодарил Ермолова.

Когда мы с генералом Давыдовым очищали бамбакскую провинцию, Аббас-Мирза вступил в Карабах и обложил Шушу. Подполковник Клюки-Фон-Клюгенау заперся в городских стенах с двумя баталионами 42-го егерского полка и держался там против целой армии. Аббас-Мирза отрядил Гассан-хана по дороге к Тифлису, кажется, с 25-ю тысячами. Гассан-хан вошел в Елизаветполь, совершенно беззащитный, и подвинулся к с. Шамхор, но тут встретил подошедшего из Акстафы князя Мадатова, который с малым отрядом своим разбил хана в пух и отбросил его в горы. Тогда Аббас-Мирза оставил Шушу и со всем войском пошел к Елизаветполю, чтобы раздавить Мадатова и идти на Тифлис. В это время Мадатов, заняв Елизаветполь, выдвинул свой отряд на несколько верст от города по дороге к Шуше; вскоре к нему пришли два баталиона ширванцев и еще небольшие подкрепления. Генерал-адъютант Паскевич, приняв начальство над отрядом, преградил Аббас-Мирзе путь в Тифлис. Тут было сражение, известное под названием елизаветпольского, где Паскевич на голову разбил персиян, взял много трофеев, за что получил от Государя шпагу, осыпанную бриллиантами с надписью: "За поражение персиян поди Елизаветполем."

По прибытии моем в Тифлис, начальник артиллерии давал мне несколько поручений, исполнением коих, кажется, остался доволен. По распоряжению высшего артиллерийского начальства, старших капитанов в корпусах отправляли в образцовую батарею в Петербург; об этом теперь получено было в Тифлисе предписание генерал-фельдцейхмейстера. Капитан Линденфельд, [227] командовавший батарейною № 1-й ротою кавказской гренадерской бригады, за раною бригадного командира полковника Долгово-Сабурова (В то время бригадные командиры были вместе и командирами батарейной роты), был старшим в корпусе и должен был ехать в Петербург; меня же начальник артиллерии назначил на его место и, так как в отряде Паскевича не было ни одного артиллерийского штаб-офицера, потому что, кроме батарейной роты, бывшей в полном составе, там находились все взводы от разных батарей, — то поручил в мое ведение все части артиллерии, состоявшей в отряде. Такое назначение мне, только что произведенному в штабс-капитаны, было очень лестно. Было известно также, что генерал Паскевич, по разбитии Аббас-Мирзы, пошел в мусульманские ханства и к Араксу, и потому, в надежде столкнуться еще где-нибудь с персиянами, я с истинным удовольствием отправился в путь. Но, увы, приехав на другой день вечером поздно в Шамхор, я узнал на посту, что Паскевич возвращается с отрядом и ночует в Елизаветполе. Вот тебе и командование всею артиллериею в отряде! Что было делать? Я заночевал на шамхорском посту и решил завтра утром ехать на встречу и передать генералу имеющиеся у меня к нему бумаги, письма и пачку денег, присланные ему из России, но долго, долго не мог заснуть — так обманутая надежда волновала меня.

От Елизаветполя до Шамхора 26 верст. День был солнечный и теплый, не смотря на исход ноября. Проехав верст 18, я увидел приближающийся победоносный отряд. Команда казаков и при них генерального штаба офицер ехали впереди; я спросил: здесь ли генерал Паскевич? — "А вот с версту отсюда, впереди со штабом." Проехав немного, саженях в 50-ти от приближавшихся войск я слез с лошади, вынул из сумки бумаги, [228] казака с вьюком и верховою лошадью поставил в сторону и пошел на встречу героям.

— Куда вы едете? был первый вопрос генерала Паскевича, ехавшего впереди; подле него был начальник штаба генерал Вельяминов.

— Вашему высокопревосходительству честь имею явиться — штабс-капитан Бриммер; назначен в отряд вашего высокопревосходительства командовать артилериею, вместо капитана Линденфельда, который должен отправиться в образцовую роту.

— Зачем? Линденфельд хороший офицер, я им доволен.

Тут какой-то офицер подошел ко мне, чтобы принять бумаги; я отдал ему толстый пакет из дежурства, а два письма и пачку с деньгами подал Ивану Феодоровичу.

— Из России к вашему высокопревосходительству, два письма и посылка с деньгами.

— А, благодарю; но Линденфельдом я доволен, он в образцовую не поедет.

Я отошел. А. А. Вельяминов подъехал ко мне: "здравствуй, Бриммер! примкни к батарейной роте."

Вот тебе и командование всею артиллериею в отряде!.

По возвращении в Тифлис, я остался при начальнике артиллерии, и Амилий Ананьевич то тем, то другим занимал меня, не оставлял без дела. Всякий день я обедал у него вместе с адъютантами и несколькими артиллерийскими офицерами, приглашаемыми к столу. Однажды, в январе месяце, когда чужих никого не было, генерал как-то повернул разговор на то, что редко люди предпочитают обязанности свои личным выгодам, и развивал эту тему довольно обстоятельно, не скупясь на примеры. Я противоречил ему и говорил, что есть [229] люди себялюбивые, своекорыстные или с другими дурными наклонностями, удовлетворение коих они предпочитают своим обязанностям, чего оспаривать нельзя; но я полагаю, что большинство предпочитает исполнение обязанностей себялюбивым расчетам, иначе пришлось бы сомневаться в благородстве природы людской. "Оно так — сказал генерал — но все-таки в обыденной жизни больше встречаешься с первыми, чем с последними, которых вы восхваляете." И разговор продолжался на эту тему. Один офицер, обращая взгляд генерала на человечество в шутку, соглашался с ним, но не думаю, чтобы этим поддакиванием выиграл в его мнении.

Тут уместно сказать, что по неимению артиллерийских парков для персидской войны, присланы были в Георгиевск английские четырехколесные фуры, состоявшие из двух ящиков: один на передке, другой, совершенно отдельный, на задней оси, на спицах которой был железный круг, надевавшийся на высокий шворень передка; в эти составные два ящика запрягались 4 лошади. Всех ящиков должно было быть 64. Это большое число лошадей поручили искупить ш.-к. Н., дав ему для такой покупки всевозможные льготы: его послали в Черноморию в сентябре, а в мае он должен был на выезженных за зиму лошадях перевезти эти ящики через горы, для следования за войсками; ему отведено было на Кубани несколько станиц и дано чуть ли не более сотни казаков для присмотра за лошадьми да, кроме того, две роты — одна, кажется, Навагинского, другая Тенгинского полков — для выездки и присмотра за лошадьми; самое же заманчивое, что давало ему средства исполнить поручение, состояло в том, что лошади по мере покупки зачислялись на фуражное довольствие. При таких средствах он имел полгода для выездки лошадей. После этого [230] будет понятно, к чему генерал повел разговор об обязанностях и личных выгодах. И точно, генерал имел право задумываться и быть в сомнении. Назначенный в начале открывающейся кампании начальником артиллерии в новый край — обязанности, на нем лежавшие, были велики — он не сочувствовал проекту заведения парков, который нашел уже в ходу и которому, как новый человек в крае, не мог поперечить, и к тому же весьма желал знать офицеров, кому поручены или кому придется поручать дела.

— А к какой категории вы причисляете ш.-к. Н.— исполнит ли он сделанное ему поручение? спросил вдруг меня генерал.

— Он бойкий, расторопный офицер: ему не впервые покупать ремонты и потому, полагаю, он может исполнить поручение.

— Может исполнить! Это не ответ. Я спрашиваю: исполнит ли?

— Причин, кажется нет, чтобы сомневаться в этом.

— Мне бы очень хотелось узнать, в каком состоянии теперь его поручение.

Я испугался; мне представилось, что вот генерал пошлет меня посмотреть, что делает Н.

— Впрочем, я вам должен сказать, что у меня и для вас есть подобное поручение; я хочу послать вас искупить ремонт на всю артиллерию, в Грузии расположенную.

Я засмеялся.

— Ваше превосходительство, да мои знания в лошадях ограничиваются только тем, что я могу различить хвост от гривы. Какой же я ремонтер?

— Прошу вас, Бриммер, не отговаривайтесь; мне [231] сказал Флиге, что вы всякое поручение исполните добросовестно; в степных лошадях знаний не нужно. Приготовляйтесь к скорому отъезду!

— Я строевой офицер, ваше превосходительство, как же я кампанию потеряю?

— Вы вернетесь в мае и будете еще в кампании. Ну, довольно: теперь прощайте и приготовляйтесь.

Совершенно озадаченный, я стоял и не слыхал слова "прощайте." Серьезный генерал посмотрел на меня и улыбнулся.

— Прощайте, Бриммер; много через неделю, вы поедете.

— Я один не поеду, ваше превосходительство, позвольте в помощь мне Дейтриха.

— Лучше не берите помощника, чтобы не было неприятностей. Да захочет ли он ехать с вами?

— Коли я поеду, то и он поедет — мы приятели.

— Ну, с Богом!

Грустный, с поникшею головою вышел я от генерала и пошел к старшему адъютанту, жившему тут же в артиллерийском доме. Я нашел у него несколько офицеров и между ними Дейтриха, которому и рассказал о поручении. Некоторые поздравляли меня с такой командировкой; не слушая их, я обернулся к Дейтриху и говорю: поедем вместе; я один не справлюсь — слишком 350 лошадей! — "А кампанию прозеваем?" — Да ведь я же еду, как ни отговаривался. Поедем! Дейтрих задумался: ”ну, пожалуй, едем, куда ни шло! Хороши мы с тобою ремонтеры!"

Накануне отъезда нашего начальник артиллерии поехал со мною к генералу Паскевичу. Когда генерал представил меня как ремонтера для всей артиллерии, Паскевич сказал: [232]

— Я его знаю. Вы уже ремонтировали прежде?

— Никогда, ваше высокопревосходительство.

— Поезжайте на Дон, там есть русские, очень хорошие лошади. На Маныче — у Иловайского, только не у Алексея, у того все горбоносые.

И, поговорив немного с генералом, отпустил нас. В это время, под видом болезни, генерал Ермолов не принимал никого. Начальник штаба Алексей Александрович Вельяминов занимал нижний этаж дома, в котором жил корпусный командир. Поехали к начальнику штаба. Войдя в первую комнату — человек пошел доложить — вдруг мы слышим голос Алексея Петровича: "он один?" — С артиллерийским офицером. Слуга отворил дверь. Генерал вошел; я остался, но не успел денщик затворить дверь, как услышал призыв:

— Войди, тевтон. Здоров ли ты? Что это — тебя за ремонтом отправляют?

И, обращаясь к генералу:

— Да знаете ли, ваше превосходительство, этого офицера? Это дельный боевой офицер; а в военное время брать из фронта таких офицеров не хорошо. Да знаешь ли ты толк в лошадях?

— Хвост от гривы различу; больше ничего не знаю. Вельяминов, сидевший один за своим письменным столом, пресерьезно говорит: ”ну это не много."

— Видите ли, ваше превосходительство, он и толку в лошадях не знает. Какой он ремонтер?

Генерал Унтилье, кажется, начинал терять терпение и потому довольно настойчиво отвечал:

— Бриммера мне рекомендовали, как дельного, добросовестного и усердного офицера: операция значительная и притом в военное время; я не могу поверить ее [233] кому-нибудь, потому я выбрал его и уверен, что он исполнит поручение хорошо. В степных лошадях надобен только глаз.

— Ну, если вам довольно одной добросовестности в ремонтере, то он исполнит поручение, сказал Алексей Петрович.

Тем и кончилось представление.

Когда мы сели в коляску, начальник артиллерии говорит мне: "я уже слышал, что Алексей Петрович к вам благоволит; мне весьма приятно, что вы заслужили внимание такого генерала."

Все расчеты уже сделаны, все инструкции и приказания получены и потому — ожидать нечего. На другой день, рано утром, взяв из ящика уже принятые деньги, я и Дейтрих отправились, с Богом, в путь. Лошадей артиллерийских мы должны были купить около 250 и парковых 115. Денег с нами было до 60-ти тыс. руб. асиг.

Как подумаешь теперь, как это нас Бог спас от всех неприятных приключений, которые могли бы легко случиться. Мы ехали верхом, как тогда все путешествовали чрез кавказские горы, и имели при себе два вьюка. С нами были два добрых артиллериста — фейерверкер Гайдук, мой старый знакомый, и один бомбардир — и два конвойных казака. Как неприятна эта езда верхом на казачьих лошадях в жестокую зиму, в феврале, чрез кавказские горы и с такою ответственностью на плечах; но молодость — золотое время: всякая тяжесть легка, всякая ответственность нипочем! И все сходит с рук, жизнь как по маслу течет. Мерзли и голодали мы вдоволь, а чаю пили на каждой станции, что животы пучило. Дейтрих говорил, что мы иссушили и Арагву, и Терек. А дорога-то! Снег так глубок, что идешь по тропе — влево пропасть, вправо — стена снегу, а на [234] покатости лежат снежные глыбы две-три сажени в диаметре и ждут только — не дуновения ветра, но малейшего колыхания воздуха или солнечного луча, чтобы оттаять и, клубясь, низвергнуться вниз, низринув все встречающееся на пути в пропасть. Идя в обход перевала по Крестовой горе, по новопроложенной дороге, мы видели девять таких глыб вправо, на покатости Крестовой горы, при чем одна, вчера свалившаяся, усыпала тропу нашу глубоким снегом, на котором, однако, уже виднелись следы людей и лошадей. Эта обрушившаяся глыба произвела на нас весьма неприятное впечатление. Я шел впереди, за мною Дейтрих, потом два казака, ведшие вьючных лошадей — своих пустили перед собою — за казаками два артиллериста; так гуськом, в тишине, шли мы по снежной тропе, невольно поглядывая вправо на эти огромные глыбы снега, и в сердце каждого барабанило: перенеси Бог! перенеси Бог! Вдруг Дейтрих запел... какую песню — не помню; я оглянулся и говорю ему: разве ты не знаешь, что от сотрясения воздуха глыбы могут оторваться? Он замолк. В тишине тянулись мы, увязая иногда в глубоком снегу и охраняя лицо от мороза, спотыкались и падали, но прошли благополучно, благодаря Бога, и в Коби опять отогрелись чаем. Из Владикавказа тянулись мы с так называемою оказиею (принятое на Кавказе выражение для означения срочных отправлений с конвоем, к коим примыкают транспорты и путешественники) четыре дня до Екатеринограда, а там, пересев на почтовые тележки, помчались в Черноморию.

В Екатеринодаре я оставил Дейтриха, с инструкциею и деньгами, покупать лошадей в Черномории, а сам полетел в Черкаск. В два дня расспросов я узнал заводчиков и какие у кого лошади, и на первых поехал к Дмитрию Тимофеевичу Грекову, женатому на дочери [235] покойного атамана Платова. Он жил в садах на берегу Аксая. Только что я сказал, зачем посетил его: ”здравствуйте, желанный гость, садитесь. Эй! завтракать, на скоро!" — и видимое удовольствие разлилось по почтенному лицу генерала.

И мог радоваться в эту пору донской хозяин ремонтеру. В нашу армию не дозволено было покупать степных лошадей; вся кавалерия — и тяжелая, и легкая — ремонтировалась заводскими. Не знаю, позволено ли было австрийцам покупать у нас лошадей, но, всячески, они дальше Бердичева не ездили, и потому донские хозяева должны были рассылать по ярмаркам своих лошадей, что неудобно и дорого стоит. Мелкие продавцы, нуждавшиеся в деньгах, жалуясь на тяжелые времена, водили своих меренков на ярмарки; но хорошие хозяева ждали лучшего времени и, как мне говорили, уже три года не продавали своих лошадей. Мне посчастливилось. Куда я ни приезжал, меня принимали, как родного, чуть ли не под образа сажали; и, только благодаря этим стесненным обстоятельствам донского края, я за ничтожную сумму, мне отпущенную на лошадь — 200 руб.— мог искупить лошадей на Дону и тем исполнить желание Ивана Феодоровича Паскевича.

Вернемся в дом Грекова, к радушному хозяину.

— Нет, ваше превосходительство, позавтракаем после; прежде о деле поговорим.

— И, что там много говорить: вам надобны лошади — у меня есть оне; возьмите, а за бутылкою и покончим дело.

— Я прошу ваше превосходительство прежде дела кончить, а потом воспользоваться вашею приветливостью.

— Ну, как хотите; видно — аккуратный человек.
Хотя круты для меня были условия, не видав [236] лошадей, но с первым заводчиком в начале дела мне не хотелось разорвать и потому я согласился, оставив, впрочем, за собою: если донские лошади покажутся мне не пригодны — не брать ни одной. Дмитрий Тимофеевич послал со мною своего доверенного человека и мы поскакали в деревню, кажется, от садов верст за сто. Всю дорогу я только и думал, как бы это начало мое удалось, тогда дело пойдет. И было начало, сверх ожидания, хорошее! лошади оказались помесью с русскими, ни одной горбоносой, рослые, кряжистые и более 40 меренов от 4-х до 7-ми лет. Так как у меня было разрешение парковых лошадей покупать всех мастей, то мне так и хотелось всех забрать; но, увы — цена на парковую лошадь не могла подходить к ценам генерала Грекова, хотя он сказал: "в случае возьмете всех, тогда 185 рублей." Я взял слишком 30, заплатил по 195 руб. за лошадь, поставил на каждую свое клеймо и, написавши обо всем Дмитрию Тимофеевичу, поехал по другим. Был в Таганроге, чтобы и в миусском начальстве посмотреть табуны; но это была единственная покупка, где я взял так много лошадей.

Купив 104 лошади на правом берегу Дона и погнав их со сборного пункта в Аксайскую станицу, я поехал в сады, к генералу Грекову, для окончательного расчета. В 9 часов утра я был у него. Он приказал накрыть завтрак, от которого теперь я вовсе не отказывался, хотя торопился в Аксай, чтобы присутствовать при переправе: но, как я ни торопился, гостеприимный, радушный хозяин успел-таки уговорить меня попробовать старого, собственного изделия, донского вина, бутылочки которого, припечатанные разными сургучами — желтым, зеленым, красным и проч.— означали разные сорта вин. Он рассказывал, как донцы в 1814 и 1815 [237] годах много привезли французских лоз и как хорошо можно выделывать из донских лоз подобие разных французских вин. Между разговорами все укорял меня, что я мало пью, а когда я наконец встал, чтобы раскланяться, Греков говорит: "ну, как вы пить у меня не хотите, то я прикажу положить дюжину бутылочек к, вам в повозку;" и действительно, ящик со славным донским вином, которого в продаже не бывает, был снесен в повозку, пока я прощался с генералом. Приехав в Аксай, я был ужасно встревожен заявлением станичного атамана и старшин, что, вследствие ледохода на Дону, переправу лошадей надо или отложить, или переправлять на барках малыми частями, связанных, т. е., значит, весь табун переловить, потом по одной вводить на огромные лодки и там каждую валять! Легко сказать! Эта ломка табуна мне была не по нутру и пугала меня; переправить же через Дон вплавь аксайское начальство не соглашалось, боясь ответственности. День клонился к вечеру, я решил переправляться завтра — авось, Бог надоумит! Так как в близлежащей станице был хороший загон, то я погнал табун туда на ночлег. Встав утром, я позвал атамана и начал с ним толковать о переправе лошадей вплавь. Куда! и слышать не хочет: "как можно! да мы своих лошадей перепортим, а тут еще казенные — и не оберешься ответу" и пр. Некоторые из молодых говорили, что можно, ничего, только надо взяться за дело хорошенько. Другие прибавляли: "г. офицер не обидит нас, почему же не переправить?"... Атаман стоял на своем: ”пока лед не пройдет — нельзя; да и кто в такую холодную воду лошадей гоняет?" и т. д. Наскучили мне все эти толки; я пошел в хату, вынул сторублевую бумажку и вышел. с казаками. "Казаки — говорю — атаман должен [238] произвесть переправу лошадей, но он отказывается, боясь ответственности за казенных лошадей; вот 100 рублей — я поднял беленькую над головами — и весь ответ за мной! Будете переправлять?" Вдруг вся кучка заговорила разом: "отчего не переправить? лед — ничего, на то багры; собирайте каюки" и пр. Атаман, махнув рукою, отошел в сторону. Тогда я обратился к одному видному казаку к которому все особенно обращались:

— Послушай, молодец, надобно, чтобы один из вас распоряжался и чтобы был порядок во всем.

— Будет порядок, как же без порядка? ведь мы не калмыки какие! Слушайте, ребята: три каюка впереди, по два справа и слева табуна, один назади; на каюке по два молодца — один гребет, другой держит оседланную лошадь. Ну, разбирайтесь живо!

Не прошло и часа, как все каюки были у берега и при каждом — оседланная лошадь с казаком. Когда с горки погнали тихо табун к реке, три каюка поплыли вперед, по два с боков, и образовался четвероугольник, в который тихо спускали табун. Поартачившись немного, он вошел в воду и стройно, окаймленный каюками, переплыл Дон.

Когда табун спускался к речке, подъехал ко мне фейерверкер Гайдук и говорит: ваше благородие, от такого холода в воде лошади могут запаршиветь.

— Небось, служивый! Ты посмотри, как мы их согреем; отсюда до Махинской станицы 6 верст — как им не согреться!

И пошел видный казак с передним каюком. Мою повозку с тройкой поставили на большую ладью с помостом и мы поплыли вслед за табуном. Видно, как передние три каюка гребли что есть силы, чтобы скорее поспеть к берегу; и только что причалили, как три [239] казака уже сидели верхом и вскачь понеслись по дороге; табун за ними. Загудела степь от ржания и конского топота. Я было погнал тройку, но скоро одумался; и вправду — где вольных, степных коней, выскочивших из холодной воды, догнать в запряжке? Лед шел не сильный, и как ни усердно работали багры, все же льдины попадали в табун, и тут-то ретивое крепко билось у Эдуарда Владимировича: ну, как ногу разрежет или брюхо распорет, или, Бог весть, что за беда приключится? Но, нет, все прошло благополучно, льдины проходили мимо, и табун плыл вперед. Господь помог; видно, и Он любит, когда в крайности человек, очертя голову, ломит беду!

Подъезжая к Махинской станице, я увидел товарища моего Дейтриха, который, зная из письма моего, что я предполагал вчера быть в Махинской, приехал для переговоров со мною.

— Здравствуй, Федор! Где табун?

— Здравствуй! Погнали около станицы; лошади в мыле, но казаки говорят, что еще немного упарить, а потом — в загон. Откуда ты таких коней набрал — да это чудо! Как они мимо меня неслись: головы вверх, ноздри вздувши, хвосты трубой! Я гляжу, разинув рот, и не могу понять, как ты за ничтожную ремонтную цену мог добыть таких лошадей? А я-то думал, что ты похвалишь моих. Дрянь да и только черноморские против этих.

Рассказав ему все, что касалось до покупки мною лошадей, я просил его не хулить черноморских, уже сделавших себе репутацию на Кавказе, а что лошадь, выскочившая из холодной реки, всегда красива; я просил остаться при моем табуне, а сам на другой день поскакал на р. Салу.

Недалеко от р. Маныча я встретил верхового казака: [240]

— Ваше благородие, не вы ли ремонтер, что лошадей покупаете?

— А что тебе?

— Да я к вам, ваше благородие, в Махинскую ехал. Не угодно ли наших лошадок посмотреть — вот здесь близко, на хуторе графа Платова.

— Нет, ваши мне не пригодны — у вас все рослые, вершков пять.

— Да посмотрите, ваше благородие, авось, что и найдете.

— Ну, завтра, послезавтра вернусь в Салы, так заеду.

Приехав на хутора, расположенные на р. Сале, и искупив там около 30 лошадей, широкогрудых, совершенно русских статей, весьма довольный своею покупкой и окончанием оной, я через два дня, возвращаясь назади из любопытства хотел посмотреть лошадей графа Платова. Подъехав к хутору, вижу — лошади в загоне, у околицы уланский офицер и несколько улан. Я слез, подхожу, поклонился офицеру и, увидев казака, с коим разговаривал, ехавши на Салу: "здравствуй, молодец! Куда там! и шапки не ломает, знать не хочет — все около уланского офицера. Тут я узнал, что от Государя вышло дозволение легкую кавалерию ремонтировать донскими лошадьми. На уланскую лошадь отпускалось 300 кажется, 350 руб.; где же мне тягаться с ними со своими 200 рублями. Слава Тебе Господи, что кончил!

Соединив табуны донской и черноморский, я погнал их в Георгиевск. Дейтрих просил меня отпустить его в Пятигорск, чтобы посмотреть на кавказские минеральные воды.

Трудная, беспокойная была эта перегонка огромного табуна, слишком в 400 лошадей, когда я отделился от [241] Кубани и пошел по маловодному тракту в Георгиевск. Не смотря на 70 линейских казаков, следовавших со мною в действующие войска, табун почти каждую ночь шарахался и бежал, как казаки выражались ”на воду", т. е. обратно. Забежит верст на пять и более, найдет травку в степи и остановится попастись; тут казаки его густо охватят и тихо погонят назад. Мало было мне сна в эти дни. Приехав в Георгиевск и явившись генерал-маиору Либштейну, командовавшему артиллериею во Французском корпусе графа Воронцова, я с первых же слов услышал от него две неприятности: первую, что мне надобно здесь принять шестнадцать английских повозок для парка и отвезти в Тифлис на искупленных мною парковых лошадях, на что он вручил мне и предписание начальника артиллерии, с приказанием принять примерную сумму в 4 тысячи рублей на продовольствие лошадей, на ковку их и проч.; вторая неприятность — Дейтрих крепко заболел в Пятигорске. В казенном конверте я нашел письмо от старшого адъютанта, который уведомлял, что начальник артиллерии просит меня, как можно скорее прибыть с ремонтом к войскам. Как вам покажется это поручение: на степных ремонтных лошадях, не имевших никогда узды на себе, везти чрез кавказские горы обоз, да еще скорее! Как тут не рассердиться? Я сказал генералу Либштейну: "предписание, полученное мною, неисполнимо и потому я ни ящиков, ни денег не приму от вашего превосходительства и погоню завтра же ремонт далее." Но старик Либштейн был добрый, хладнокровный, рассудительный человек, знавший меня еще во Франции. Он согласился со мною, что поручение, сделанное мне, немного грешило против благоразумия, но — "видно начальство надеялось, что ты как-нибудь извернешься и исполнишь [242] его. Ящики там надобны. Ну, садись, подумаем, как бы это сделать. Две недели назад штабс-капитан Н. принял из арсенала 64 английские фуры, запряг выезженных ремонтных лошадей и здесь же сломал 18 дышел при запряжке; я ему помог, да рад был, что наконец он выступил. Должно, в горах ему плохо будет."

— По моему — продолжал генерал — на 4000 р. купи ты волов, а я к задним ящикам велю приделать дышла со спицами; в каждый ящик впряги пару волов, амуницию на 64 лошади в тюках положи на повозки и также на волах вези с ящиками, да иди потихоньку — придешь благополучно, без хлопот. Конечно, 4-х тысяч мало на волов, на повозки и на прочее; ну, прибавь из ремонтной суммы — в Тифлисе вернешь.

Тем и закончил старик. Я сидел и, прослушав его внимательно, не долго думая, согласился на все. Закипела работа. В арсенале к задним ящикам приделывали дышла. Я с Гайдуком поехал на Куму в Воронцовку и в другие селения и в два дня купил 41 пару огромных серых малороссийских волов, с ярмами; пара кругом обошлась около 100 р. Потом принял патроны, конскую амуницию и роту пехоты, назначенную для препровождения парка, и чрез 8 дней выступил с ремонтом, отправив за день 16 ящиков, с пехотою, вперед. По случаю болезни Дейтриха, генерал Либштейн написал в артиллерийское управление, в Тифлис, о высылке офицера для препровождения парковых ящиков. Назначенный офицер встретил их в Екатеринограде, благополучно привел в Тифлис и под квитанцию, во всей исправности, сдал в артиллерийский гарнизон; отсюда с другим офицером они прибыли в действующий корпус и сданы в парк.

В Екатеринограде я узнал, что Алексей Петрович [243] Ермолов ночует здесь и завтра отправляется в Россию. Я пошел к нему. Он принял меня, как родного, оставил пить чай и продержал часа два. Я должен был рассказать ему всю операцию свою и, когда дошел до того, что ящики везу не лошадьми, а на волах, Алексей Петрович сказал мне: ”ты распорядился как нельзя лучше, но — чтоб тебе не иметь неприятностей с артиллерийским департаментом." Потом, раскладывая пасьянс, говорил о своем смещении, как Дибич, присланный Государем, усердно работал с ним, как он выспрашивал его о всех приготовлениях, о средствах края и ожидаемых из России, а также мнение Алексея Петровича о плане кампании.

— И когда все это было у него в кармане — прибавил Ермолов — он выждал первого курьера из Петербурга и предъявил мне высочайший приказ, бывший у него давно за пазухой.

Когда он кончил и могучая голова как бы с неудовольствием наклонилась, я хотел что-то сказать и остановился. Алексей Петрович поднял голову, посмотрел на меня:

— Ты что-то хотел сказать, говори.

— Извините, ваше высокопревосходительство — так, ничего.

— Говори, тевтон! Что ты хотел сказать?

— Да вот, ваше высокопревосходительство, мы все думали, что если бы вы на коронацию да поехали к Государю, то всех бы их там, петербургских-то, за пояс заткнули.

Он молчал и, Бог весть, не сознавал ли в эту минуту справедливость общего желания, выраженного в мой простой речи. Я встал, чтобы откланяться. Алексей Петрович поцеловал меня: [244]

—Прощай, тевтон, прощай лучший из немцев! Служи хорошенько, чтобы видели, что я отличал дельных офицеров.

Растроганный, прослезившись, я вышел от этого необыкновенного человека. Противникам его — а у него их было много — я скажу коротко: всякий человек имеет недостатки; но пускай эти господа заставят уважать и любить себя так безгранично, как уважали и любили Алексея Петровича Ермолова, кто его знал, и тогда пускай тешатся и бросают камни в его огород.

Следование мое с ремонтом, а сзади меня парковых ящиков, до Тифлиса было благополучно, благодаря отчасти и предосторожностям, принятым мною. Одною и самою действительною было то, что в горах, где дорога идет между Тереком и скалистыми горами, я, по прибытии на пост или на ночлег, тотчас посылал вперед казака к почтовому начальнику с уведомлением о моем следовании и с просьбою удерживать всех до моего проследования. Кроме того, в версте впереди ехал урядник с тремя казаками, чтобы на случай встречи с кем, без разговоров сворачивать с дороги — хоть в Терек. Была еще предосторожность: весь табун гнали не одною массою, но отделами лошадей в пятьдесят, сажень на сто расстояния один от другого. У Казбекской станции я увидел два зеленых фургона, свалившихся с кручи, и при них двух солдат. "Ого, подумал я — наши недалеко!" Много павших лошадей по дороге и стая орлов, витавших над нею, ясно говорили о неблагополучном следовании парка на ремонтных лошадях штабс-капитана Н. Уж Алексей Петрович говорил мне, что он встретил парк и что, кажется, грек не хорошо исполнил данное ему поручение. Увы, скоро я своими глазами убедился, что огромная операция эта вовсе не [245] удалась. Кого винить? По моему, поручение могло быть исполнено при средствах и 8-ми месячном времени, данном офицеру; но надобно было послать, мало что бойкого но и добросовестного. Приехав в Коби, я увиделся с штабс-капитаном Н. Подле поста стоял парк; много ящиков было поломано и довольно солдат искалечено. Я спросил его, где же лошади? — "Я отправил их на Гомборы, донес в Тифлис, что следовать с парком не могу и ожидаю распоряжения начальства, как доставить ящики в Тифлис." Вот тут можно сказать: da stehen die Ochsen am Berge! Плохо! В результате оказалось: вместо того, чтобы ящикам выступить с войсками в поход, ящики были переломаны, патроны помяты, люди искалечены, лошадей много околело, остальные изнурены, и казне же пришлось еще доставить ящики через перевал в Тифлис. Плохо! Что ж вы думаете — произвели следствие: отдали под суд офицера, стерли с лица земли? Ничего этого не было — все отнесли к дурному распоряжению бывшего начальства. А осталось бы прежнее начальство — не отделаться так легко офицеру. Впрочем он, кажется, скоро вышел в отставку и жил в Таганроге.

Пройдя до Гартискара, последней станции к Тифлису, я поехал туда и на другой день в урочный час явился генерал-губернатору генерал-адъютанту Сипягину. Зада была довольно полна. Проходя ряд ожидавших его превосходительство офицеров и чиновников, генерал подошел ко мне.

— А, это вы так славно исполнили данное вам поручение? Вы пойдете под суд! Где ваши ящики?

Дежурный штаб-офицер говорит генералу, что я штабс-капитан Бриммер, приведший ремонт, а не штабс-капитан Н. [246]

— А, прошу извинить меня. Где ваш ремонт? хочу видеть его.

— Через час будет здесь; я доложу вашему превосходительству.

— Хорошо; как придет, так скажите — я посмотрю.
Ремонт пригнали на Мадатовскую площадь, перед квартиру генерала. Он вошел в середину табуна, хвалил, очень хвалил лошадей, спрашивал о цене. Я дол жен был показывать ему донских и рассказал, отчего мне удалось купить их так дешево.— "Да, очень дешево: мне приятно будет написать главнокомандующему и донести Государю, что вы исполнили поручение как следует." Когда генерал ушел, я просил дежурного штаб-офицера оставить линейских казаков при ремонте с тем, чтобы они вместе со мною присоединились к войскам. "Хорошо, я спрошу генерала," и пошел к нему. Генерал позвал меня в кабинет. Рапорт мой к нему о моем следовании и прибытии в Тифлис лежали на столе.

— Казаков можете удержать при ремонте, но не более недели. Старайтесь кончить ваши дела в неделю и потом следуйте к действующим войскам к Аббас-Абаду.

Я поклонился.

— Вы доносите в рапорте, что парк из 16-ти ящиков следует на волах, а он должен следовать на искупленных вами лошадях. Как же это?

— При отправлении меня за ремонтом, мне предписано было купить 115 парковых лошадей, но не сказано было, что я повезу на них ящики; это предписание получил я в Георгиевске (я вынул его из кармана и отдал генералу). Как же, ваше превосходительство, можно мне было исполнить предписание? А исполнить [247] предписание, т. е. перевезти ящики в Тифлис — надо было: поэтому на отпущенные мне на продовольствие лошадей 4000 р. я купил волов, три повозки для амуниции, веревки и прочее и привез их.

— Сколько пар волов вы купили?

— Сорок одну пару.

— И все это на 4000 рублей?

— Нет, мне все стало до 5000 рублей.

— Откуда же вы взяли деньги?

— Из ремонтной суммы; у ремонтера всегда остается для непредвиденных случаев при сдаче лошадей.

— Что вам обошлась пара волов?

— Кругом около ста рублей, с ярмами.

— Ого! — обратился он к дежурному штаб-офицеру — а нам свыше 150 рублей, кажется.

— Больше, ваше превосходительство.

— А как же вы продовольствовали волов, на коих не были отпущены деньги?

— Гнал с ремонтом на подножный корм, а в горах покупал сено для всех.

— Что ж вы сделаете с волами?

— Что прикажете, ваше превосходительство.

— Нам волы нужны для транспортов в армию; я вам возвращу ваши деньги, а волов возьму.

— Волов возьмите, ваше превосходительство, а денег я не возьму.

— Почему же это? Я их покупаю у вас — это ваша собственность.

— Я их продавать не могу, потому что они куплены на казенные деньги.

— Да ведь деньги даны на продовольствие, которое было бы съедено, следственно волы ваша собственность.

— Ваше превосходительство, я не подрядчик, а [248] артиллерийский офицер (генерал взглянул на меня удивленным и суровым взглядом) и из казенных сумм своей собственности не делаю.

Генерал встал.

— Мне приятно повторить вам, что вы вашим благоразумием поправили ошибочное распоряжение начальства. Об этом я напишу главнокомандующему.

Он поклонился; я вышел.

Некоторые практичные офицеры говорили мне, что деньги следовало взять от Сипягина и представить своему начальству. Но il y a pour et contre во всяком деле. И так хорошо.

Для усиления войск кавказских были присланы из России 20-я пехотная дивизия с ее артиллерийскою бригадою и два полка улан, с бригадным командиром Дмитрием Ерофеичем бароном Сакеном, при коих находился дивизионный начальник генерал-лейтенант барон Розен. Когда, в конце июня, я выступил с ремонтом из Тифлиса, войска осаждали Аббас-Абад, почему я и пошел на Елизаветполь, через Шушу и Гирюсы, горами, к Аббас-Абаду, на р. Араксе, невдалеке от Нахичевани. Жара была несносная. Подножного корму в долине мало; сена на такое число лошадей достать негде. Я очень был озабочен, видя, что лошади начинают худеть. За рекою Тертер жители начали приносить мне дурные вести, что персидская кавалерия перешла через Аракс и рыскает по долине. Надобно сказать, что по всей дороге от Тифлиса до Шуши, кроме донских казаков — десятка по полтора на каждом посту, да и те все лихорадочные — войск не было. На посту Шах-Булах казацкий есаул предъявил мне предписание, чтобы, впредь до приказания, всех, следующих по тракту на Шушу, останавливать. Предписание было от [249] генерал-маиopa князя Абхазова, начальника в мусульманских провинциях. На посту я нашел семейство полковника Клюки-Фон-Клугенау, который защищал Шушу от Аббас-Мирзы, и еще несколько семейств. Что делать? надобно было покориться и уставить табун на ночлег. Возвращаясь, я проходил мимо родника, бившего из скалы ключом, в руку толщиною, чистой холодной воды в огромный мраморный бассейн. Мне пришла такая охота выкупаться, что я тут же разделся, бух в него и, продолжив наслаждение свыше меры благоразумия, поплатился здоровьем. Напившись чаю после крепко холодной ванны и поужинав хорошенько, я улегся спать на сене в сарае, предоставив всем дамам постовой домик; но скоро был разбужен казацким офицером, за которым шел армянин, подавший конверт от князя Абхазова. Мне предписывалось совершенно ввериться предъявителю конверта, армянину Мелихову, который должен провести меня горами в Шушу, чтобы не быть обеспокоену неприятельскими партиями.

Чуть свет все было на ногах, а дамы, узнав, что приехал посланный от Абхазова, стали, разумеется, расспрашивать о персиянах. Одна молодая красивая бабенка, жена офицера, ехавшая к мужу в Шушу, стала проситься, чтобы я позволил ей следовать при табуне, что она боится остаться на посту.

— В чем же вы едете? спросил я.

— В бричке.

— Ну, вот видите, как же вы в бричке поедете по горным дорогам: там только лошадь с трудом пройдет.

— Да ведь у вас же есть повозка! Позвольте, прошу вас.

— Что моя повозчонка! нельзя будет тащить ее, так [250] брошу; а вас с бричкой нельзя же мне бросить в горах.

— Да позвольте ехать — там есть дороги. Я боюсь остаться на посту.

— Но ведь другие дамы остаются же, и притом, милостивая государыня, подумайте, что скажет муж ваш когда узнает, что вы с ремонтером и казаками прогуливаетесь по горам?

— Что скажет? Муж обрадуется, что я скорее приехала.

— Да послушайте, милостивая государыня, все как-то неловко вам ехать с нами. Останьтесь, из Шуши пришлют конвой и вы покойно приедете.

— Люди конвоя — станут об нас думать! Что за неловко? разве мужу приятнее будет, когда меня персияне утащат? Да уж позвольте ехать с вами.

Видя, что никакие доводы не убеждают красивую бабенку, я сел на коня и ускакал, поклонившись ей. Кажется мне, а может и послышалось вслед за мною слово: "неуч!"

Шах-Булах (царский родник) в расстоянии от Шуши, кажется, 35 верст; мы же горами сделали верст до 50-ти и на другой день поздно вечером пригнали табун к Шуше; усталые лошади отдохнули и попаслись на прекрасной горной траве, в версте от города. Я поехал в город, явился к князю Абхазову, который весьма был доволен, услышав, что артиллерийский ремонт благополучно прибыл; "но — сказал князь — лучше бы вы лошадей вогнали за городскую стену." Два дня карабкались мы по горам, почти без корму; я рад был, что нашел близь города немного травы, поехал на отведенную мне квартиру и заснул, как убитый. Часов в шесть утра пришел вестовой от князя: требует меня к себе [251] и как можно скорее. Придя в приемную залу, я увидел кн. Абхазова посреди множества армян и нескольких офицеров. Он пошел со мною в кабинет.

— Где табун ваш? приезжал кто с рапортом? Что, все благополучно?

— Нет еще, но сейчас должен быть.

— Сейчас должен быть! Персияне ночью отбили около Чинакшие (штаб-квартира егерского полка) скот и лошадей, а это под тою местностью, где вы расположили табун. Узнайте, не было ли тревоги у вас, да не говорите ни с кем здесь.

С улыбающимся лицом он вошел в залу к встревоженному собранию, а я за ним, как встрепанный, и — бегом по дороге к табуну. К счастью, я скоро увидел едущих полем двух казаков с моею оседланною лошадью. Я невольно перекрестился: значит, все благополучно! Расспросив урядника, я побежал успокоить Абхазова. Опасение князя было справедливо. Дело в том, что с горной местности, где расположился табун, шла дорога вниз по оврагу, в долину; у самого спуска дороги персияне отбили скот и лошадей армянской деревни, следственно перешли за большую дорогу из Елизаветполя в Шушу, по которой я шел. Ясно, что они знали о гоне большого табуна, и, не распорядись генерал повести меня горами, я бы попал с табуном в руки персиян; а если бы они знали, что табун наверху и что к нему по оврагу идет торная дорога, конечно попытались бы угнать его: но он, усталый, так покойно спал, что не дал знать о себе — и беда прошла мимо. А плохое вышло бы дело, если бы с нетерпением ожидаемый ремонт в своих пределах был бы отбит. Но, Бог милостив, всегда был милостив ко мне! Давши отдохнуть сутки, князь отправил меня далее. [252] Вместе со мной шли маркитанты, аптечные снадобья и несколько офицеров, ехавших к своим местам, почему была дана рота егерей в конвой.

Когда я привел ремонт к действующим войскам военные действия были в следующем положении: генерал Паскевич расположил войска в Карабабе, но, получив известие о неудачном деле генерала Красовского с персиянами в эриванском ханстве, поспешил с частью войск туда, оставив в Карабабе генерал-лейтенанта князя Эристова, с достаточными силами. В Карабабе я нашел две батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады — 1-ю батарейную и 3-ю легкую, в которой я состоял. Всю дорогу от Шуши до прибытия к войскам я чувствовал себя крепко нездоровым: купанье в шах-булахском бассейне и потом гулянье по горам надломили меня. Прибыв, я явился бригадному командиру полковнику Долгово-Сабурову, который объявил мне, что генерал-адъютант Сипягин писал главнокомандующему об успешном исполнении сделанного мне поручения, что начальник артиллерии весьма этим доволен и приказал тотчас принимать ремонт в батареи и в парк и кончил тем, что назначил завтра же разбор лошадей. На другой день утром рано я собрался идти к помощнику начальника главного штаба генерал-маиору Муравьеву, но чувствовал себя таким слабым, что насилу оделся. Голова горела, я крепился, имея одно в мыслях — сдать сегодня ремонт; но, увы, только что я дотащился до палатки Н. Н. Муравьева, как он спрашивает меня: что с вами? вы нездоровы? У меня глаза помутились и я зашатался. Николай Николаевич приказал ординарцу свести меня в палатку… Более я ничего не помню. Сильная горячка с бредом уложила меня в постель. К ремонту был назначен офицер, вместе с которым [253] сдавал его фейерверкер Гайдук, и от всех частей я получил квитанции.

Бригадный медик рассказывал, что он тотчас пустил мне кровь и дал каломели, а генерал-штаб-доктор Зубов, придя на другой день, приказал еще пустить кровь и удвоить порцию каломели. Не смотря, однако, на эти сильные средства, десять дней доктора сомневались в выздоровлении, но тут открылся у меня геморрой и я был спасен. От ужасной жары в долине Аракса, при осаде кр. Аббас-Абада, люди болели расстройством желудка и смертность была большая. Транспортный скот от бескормицы (всю траву выжгло) падал, лошади все изнурились и много пало. Когда, после взятия крепости, главнокомандующий перевел войска в Карабабу, у подошвы гор, где местность с высокою травою, казалось, обещала прохладу и возрождение сил, жители говорили, что "Москович" — так они называли главнокомандующего — изменяет Государю и что он, верно, друг шаха, что поставил войско в Карабабу, самое нездоровое место. И действительно, люди болели и умирали, как мухи. Жара, была нестерпимая, ежедневно слишком 40° по Реомюру; нигде нельзя было найти прохлады. С прибытием войск в Карабабу, вся зелень скоро исчезла и голая, раскаленная земля жгла подошвы. Наш бригадный командир, правда, никогда не имел репутации хладнокровного человека, но однажды выходка его рассмешила лагерь. Часу в первом дня, когда солнце стояло прямо над головами на лазуревом безоблачном небе, Ф. П. вдруг выскакивает из палатки с костылем в руках, в одной рубашке, сбрасывает с себя фуражку наземь и кричит: ”На, жги, красное, жги!"… Не вмочь, уж видно, припекло! Свежего хлеба нет. Сухари часто попадались с плесенью, кашица с мясом надоела и только раздувала [254] животы. Офицерство питалось чаем; никакого разнообразия в пище; а солнце постоянно жжет. Мухи, разведшиеся от падали, не давали покоя: с каждым куском пищи, с каждым глотком чая врывались десятками в рот. Вечером бросимся на постель, думая в забытьи отдохнуть — видишь, как фаланги снуют внутри палатки, как тарантулы вылезают из норок и как змея, проползая в палатку, норовит свернуться клубком под подушку или поближе к тебе, под одеяло. Вообразите приятность такого положения и присовокупите к нему множество заболевающих кругом вас, а всякого заболевающего считали погибшим — так мало выздоравливало. Надо полагать, что и у главнокомандующего было не легко на сердце. Раздражительность характера усиливалась зноем, и потому всем окружающим, а в особенности докторам, было тяжелое время. Он требовал от них, казалось, невозможного — чтобы люди не болели! И когда мысли, гнездившиеся в голове его, казалось, не могли выработать средства помочь горю, вдруг от трения их одна о другую блеснула искра — светлая мысль: Паскевич разослал по всем окрестным деревням уведомление, что в лагере ежедневно будут базары, с приказанием жителям приносить всякие жизненные припасы; платить будут хорошо. И ожил лагерь! С раннего утра стекались жители, причем главный продукт, приносимый ими, было неопрятнейшее кислое молоко в бурдюках! Это прохладительное, по дешевизне доступное для всех, остановило расстройство желудка и лихорадку, и еще до отбытия своего из лагеря Иван Феодорович Паскевич мог видеть благодетельное действие своей мысли. Но если мало заболевало вновь, то множество больных не скоро выздоравливало и, хотя смертность поуменьшилась, больных все-таки было много. [255]

Получив донесение о неудачном деле генерала Красовского с Аббас-Мирзою при ур. Аштарак, генерал Паскевич поспешил в эриванское ханство, оставив генерал-лейтенанта князя Эристова с достаточным числом войск в Карабабе. Через несколько дней по уходе главнокомандующего я привел ремонт и, как сказал выше, слег, опасно заболев; но добрая натура моя спасла меня от почти общей участи заболевающих — быть в молодых летах уложенным в землю на чужой стороне. Пролежав в горячечной беспамятности дней десять, я очнулся. Момент выздоровления моего мне очень памятен. Часов в семь утра я открыл глаза, повел их кругом по палатке, вижу — у изголовья моей кровати сидит молодой человек с бледным, истощенным лицом, в каком-то сереньком халатике, опахалом из перьев усердно обмахивает мух и с такой приятной улыбкой смотрит на меня, что мне стало как-то хорошо.

— Кто ты? спросил я.

— Я граф Коновницын, из конной роты, пришел навестить вас, отвечал он слабым голосом.

— Но вы сами больны?

— Да, я очень был болен, как и вы, но вот поправляюсь, и доктор мне сегодня позволил выйти, но только к вам; уж я его три дня прошу о том.

У меня навернулись слезы, я подал ему руку и сказал: вы очень добры, граф! — и помню, что мне было и легко, и приятно. Это был младший сын знаменитого графа Коновницына, одного из сонма героев 1812 года. Старший брат, Петр, по кличке товарищей Петрухан, был разжалован за 14-е декабря; младший, тогда артиллерийский прапорщик, пришел к нам с конною ротою Костыря. Вскоре пришел доктор с фельдшером и солдат, которого Коновницын занял место. Доктор, [256] видимо, был доволен. "Посадите меня скорее, посадите!" повторял я. Когда меня, поддерживая, посадили, открывшийся геморой брызнул таким источником, что со мною от изнеможения сделался обморок — это был перелом болезни и начало выздоровления. Я всегда с умилением вспоминал об этом посещении хворого, еле двигавшегося, к больному в беспамятстве. Хотя доктора и находили выздоровление мое натуральным и, конечно, частью приписывали его своему искусству — пускай так, я не отнимаю у них, что им принадлежит — но отчего же именно в эту минуту должен был посетить меня этот ангел доброты, не знавший и не видевший меня никогда? И мое тихое, радостное спокойствие при взгляде на его бледное, изнеможенное лицо и невольные слезы сердечной благодарности, когда я услышал слова его? Разве это радостное нравственное потрясение не могло иметь благотворного влияния на болезнь, влияния, тут же сказавшегося? Если это нравственное потрясение не было единственною причиною моего, выздоровления, то, во всяком случае, доктора не отнимут у меня веры, что оно ускорило благодетельный перелом болезни, а потому воспоминание о молодом Коновницыне, сидящем с бледным, исхудалым лицом у моего болезненного одра и отгоняющем от меня мух своею слабою рукою, наполняет сердце мое благодарностью.

Вспоминая об особенностях стоянки войск в Карабабе, не могу не рассказать о проделке одного маркитанта, пришедшего со мною в отряд. Вероятно, инстинктивно предчувствуя, что в русском лагере найдется много охотников на гречневую кашу, он, в числе прочих продуктов, привез две четверти гречневых круп (солдаты получали сарачинское пшено) и начал продавать по пол-абазу (10 к.) фунт. Но видя, что его [257] разбирают нарасхват, на другой день увеличил цену до полтины и так продал одну четверть. Другую пустил по рублю за фунт и взял за две четверти гречневых круп до 400 р. Какова спекуляция! Вряд ли лучший финансист делал такие обороты своими капиталами на бирже, как этот армянин. А главное в том, что, по прошествии трех дней, и фунта не осталось.

Вскоре наш отрядный начальник князь Эристов получил приказание от главнокомандующего сняться с лагеря у Карабабы, перейти через Аракс, преследовать Аббас-Мирзу и стараться разбить его. Я начинал поправляться, но был еще чрезвычайно слаб и верхом ехать не мог, потому что причина моего выздоровления продолжалась в сильной степени; но наш бригадный командир был так добр, что предложил мне свои дрожки на весь путь. Мы перешли Аракс и по дороге к Хою гнались за персиянами, но Аббас-Мирза шел скоро и его не догнали. Дойдя до Хоя, войска повернули на дорогу в Тавриз, чрез город Маранду. Там мы дневали и совершенно были уверены, что хребет гор, отделяющий Маранду от Тавриза, а также ущелья, по коим идет тавризская дорога, будут заняты неприятелем и что вот мы подеремся!

У Маранды хан выехал к нам на встречу и в цветистой речи выразил удовольствие жителей принять давно ожидаемых гостей. Это, верно, пощекотало самолюбие начальников и не знаю, кто из них убедил князя Эристова войти в город парадом, для чего ведено было людям одеться в мундиры и вообще прихорошиться. Но солдат в походе не очень-то любит тормошить ранцевое хозяйство и опять его укладывать, а потому это парадное вступление в так называемый "город," видно, не очень нравилось солдатам. Проходя мимо одной [258] пехотной роты, солдаты которой развязывали свои ранцы и вынимали, что кому надо, я слышу следующий разговор:

— Ну, к чему этот парад?

— Как к чему? вишь, город покорился, ну — вот парад!

— Что там за город! вишь, все глиняные домишки, ни одного высокого нет. Город нашел!....

— Начальство говорит город, так и город.

— Город! нет, ты лучше скажи так: известно, мол, что русский человек дурак — всякому мужику шапку ломает.

Два слова о нашем отрядном начальнике князе Григорие Евсеиче Эристове. Это был храбрый, честный грузин, высокого роста, худой, с длинным носом, длинными волосами с проседью, всегда нечесаными. Тогда было ему около 60-ти лет. Уважение его к начальникам походило на боязнь; но Паскевича он действительно боялся. Когда он был оставлен в Карабабе, то Паскевич дал ему в помощники начальника главного штаба, Муравьева, чтобы при случае был ему полезен добрым советом, потому что Эристов не понимал и, конечно, не признавал никакого военного искусства; он знал одно: надо бить неприятеля! Вот он и гнался за Аббас-Мирзой, но, добежав до Маранды и увидев, что наследник шахского престола скрылся за высоким хребтом гор, князь усумнился идти в Адзербейджан, опасаясь получить от Паскевича выговор, что так далеко углубился в Персию. А, перейдя хребет гор, придется взять Тавриз — беда да и только! Паскевич заругает, того смотри и прибьет; нет, лучше останусь в Маранде. Таков, вероятно, был ход мыслей этого почтенного, храброго грузина. Но не таков был расчет генерал-маиора Муравьева и еще некоторых начальников: им хотелось [259] взять Тавриз без главнокомандующего. Когда князь высказал свое мнение, чтобы остаться, впредь до получения указаний от главнокомандующего, в Маранде, Н. Н. Муравьев, генерал-маиор Панкратьев, командир 1-й бригады 20-й пехотной дивизии полковник Попов, командир Херсонского гренадерского полка и, кажется, барон Остен-Сакен пошли к князю Эристову, чтобы уговорить его идти и взять Тавриз. Это было после обеда, на дневке, на другой день по взятии Маранды. Собиралась непогода, ветер бушевал сильно и срывал палатки; черные тучи скоплялись над лагерем и, покуда они в палатке отрядного начальника уговаривали его двинуться на Тавриз, а он старался доказать советникам, что Паскевич разозлится и им всем будет плохо — разразилась ужасная гроза. Вдруг из палатки выбегает князь и кричит: ”не хочу, дядька!" за ним — советники, стараясь удержать его… Молния осветила эту сцену. Старик грузин с непокрытою головою, с развевающимися от ветра волосами, крича ”не хочу, дядька," и советники, почти силою старающиеся ввести его в палатку! Ужасный раскат грома, яркая молния и ливень прогнали всех в палатку. Видно, докучливые, частые советы надоели старику, что он вышел из себя; но, не смотря на крепкое сопротивление его, мы все-таки пошли вперед: верно, советники тронули какую-нибудь благородную струну храброго грузина. Проходя ущелье высоких гор и подымаясь на перевал, мы удивлялись, как персияне, имея 25 тысяч войска, не защищали этого прохода к резиденции наследника, Тавризу. Положим, что мы бы сбили их с этой крепкой позиции, но все-таки стыдно отдавать ее без схватки. Стыдно? Вот этого чувства и нет на Востоке!

Только что мы тронулись с последнего ночлега, чтобы идти к Тавризу, как увидели великолепный поезд, [260] едущий нам на встречу. Это был сэр Макдональд, резидент английского Двора при Аббас-Мирзе. В довольно значительной свите его виднелись красные мундиры, и разнообразная пестрота одежды восточных народов при солнечном сиянии была довольно эффектна; особенно отличались пестротою цветов и перьями смуглые индийцы. Он объявил нам, что Тавриз сдается, что Аббас-Мирза с войском оставил город и зять его, Беглер-бей (военный губернатор) сам вынесет нам ключи города, причем Макдональд просил пощадить город. Когда эту речь, начатую на французском и конченную на английском языке (потому что г.-м. Муравьев в начале речи сделал вопрос на английском языке), перевели князю Эристову, он спросил: "А саман есть?" (Саман есть протертая солома, остающаяся от восточной молотьбы; саманом по недостатку сена, мы кормили лошадей и скот) Передали ли этот вопрос Макдональду — не знаю и сомневаюсь: но что он был сделан — это точно. И в радостном настроении духа, что найден в Тавризе саман, мы продолжали шествие наше, как бы предчувствуя, что пьеса идет к окончанию и что бить персиян более не будем!

(Продолжение будет).

Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 15. 1894