БРИММЕР Э. В.

СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА

V.

Теперь пора! Талызин. Выступление в Грозную. Чечня. Рыжий фельдъегерь. Ханкальское ущелье. Предостережение. Взятие аула большой Атаги. После дела. Нападение чеченцев. "Пули в кастрюлях — готовить нельзя." Чахкери. В малую Чечню. Милосердие — мороз и роспуск отряда. Весенний сбор отряда. Сел. Курчали. Meine herren, meine herren! Ракеты. Убил, да не меня. Как Ермолов награждал. Замечание. Серко ранен. Еще ариергардное дело. Пасха. Урус-Мартан. Хладнокровие генерала Ермолова. Сел. Герменчук. В Грозную. Внимание Алексея Петровича Ермолова ко мне. Пребывание на минеральных водах. Александровский ключ. Железноводск. Тарантул. Змеи. Вторжение персиян в наши границы. Отъезд в Тифлис. Генерал-адъютант Паскевич. Конвойный шаг. Мой Серко отличился. Болтовня на Крестовой горе. Паскевич на тележке. Перемена начальства. Опять в отряде. Очищение границ от неприятеля. Полу-солдат. Артиллерийские случаи.

В это время уже было известно, что несколько тысяч лезгин были наняты чеченцами за дорогую цену, пришли в Чечню и вместе с чеченцами расположились в ущельи Ханкала, чрез которое дорога ведет в Чечню. Когда капитан Мадатов, переводчик, [185] разговаривавший всегда с лазутчиками, принес эту весть, Алексей Петрович сказал:

— Я знал, что лезгины недальнего ума, но чтобы они на зиму пришли на помощь чеченцам — это что-то очень глупо.

Мадатов, честный, не глупый человек и, по делам с горцами не стеснявшийся высказывать свое мнение, говорит:

— Вот бы теперь напасть на них, когда все вместе, и побить бы разом — и лезгин, и чеченцев.

— Нет, мой мудрый Талейран! Не так; а мы обождем, чтоб они подрались между собою.

5-го января, когда мы сидели за столом, Мадатов, веривший в слова генерала Ермолова чуть ли не крепче, чем в Евангелие, входит с сияющим лицом и начинает генералу говорить по-татарски.

— Ничего, говори — это и все могут слышать.

— Лезгины не довольны, что их заставляют работать: говорят, что они пришли драться, а не землю копать, что русских вовсе нет здесь, что Ермолоу в Тифлисе — а то бы он был в Чечне давно.

— Ну, этого ожидать надо было. Теперь ты скоро услышишь, что они подрались и что лезгины уйдут к себе; вот тогда мы тронемся.

Видя, что предположение генерала начинает сбываться, мы уже с верою ожидали, что все предсказание исполнится. И точно, почти ежедневно лазутчики приходили с известиями, что неудовольствие и ропот лезгин возрастают, что они отказываются работать, жалуются, что мало кормят, что холодно и пр. и пр., а 19-го числа, часу в девятом вечера, Мадатов и адъютант Талызин торопливо входят к генералу. Видно было, что принесли хорошие вести. [186]

Генерал повернулся к ним, отбросил перо:

— Ну, что — подрались?

— Нет не подрались — ответили оба — а лезгины побили чеченцев, ограбили их и вернулись домой.

— В Ханкала — доложил Мадатов — ров не окончен, чеченцы не слушают Бей-Булата, разошлись по домам, оставили в Ханкала только караул для наблюдения.

Теперь пора! Le petit (Талызин), сейчас напиши, чтобы отряд собрался к Николаевску и переправлялся к горячеводскому укреплению; 21-го вечером я выезжаю, ночевать буду в горячеводском укреплении, а 22-го выступаем в Грозную.

Сказано-сделано. Посланные казаки понеслись по станицам с предписанием к начальникам, и 22-го мы из горячеводского укрепления пришли в крепость Грозную.

Надобно сказать слово и о Талызине. Это был очень малого для мужчины роста, умный, проворный, ловкий офицер. Образование получил, кажется, не изысканное; но здравый ум, гибкий характер, какая-то чуткость того, что должно делать, с избытком заменяли ему образование в той поре, когда я его знал. Он изучил Алексея Петровича и потому всегда предугадывал, что тот желает или ожидает. Сперва он был адъютантом у начальника штаба, Вельяминова, и, когда Алексей Петрович спросил: "не знаешь ли надежного офицера, чтобы всегда иметь под рукой?" — он предложил Талызина и тот, будучи назначен адъютантом к генералу Ермолову, оправдал его рекомендацию. Алексей Петрович звал его обыкновенно Лепти (le petit). Этот маленький, умный человек зорко следил за всеми приближенными и крепко не жаловал домогавшихся в чем-нибудь успеть у Алексея Петровича. Он хотел, чтобы все проходило чрез его руки. Когда это подметили, то все [187] стали обращаться к Талызину. Но это не значит, чтобы он делался ходатаем за всех и про все. Нет, эта умная голова разбирала очень хорошо всякое дело, всякую просьбу и доводила до сведения Алексея Петровича только то, что дозволительно было исполнить. Этим он облегчал генералу дело и избавлял его от всегда неприятных отказов. Дела, о которых он докладывал или о которых просил, известны ему были во всех подробностях. Такой адъютант или приближенный человек — настоящее сокровище для начальника, обремененного делами. А что Талызин ревниво оберегал расположение к себе Алексея Петровича и дорожил им, это весьма понятно. И крайне несправедливо рассуждали те, которые обвиняли Алексея Петровича в излишней доверчивости к молодому офицеру. Никогда Талызин не злоупотреблял этою доверчивостью и никогда не было слышно, чтобы он от ходатайства или доклада имел свою выгоду. Это слово о Талызине я написал затем, чтобы опровергнуть мнение и укор Алексею Петровичу, будто через Талызина у него все можно было сделать.

Чеченцы, узнав, что отряд собирается, тоже начали собираться в ханкальском ущельи; но когда мы, 22-го января, прибыли в Грозную, то пришло известие, что они пошли к аулу большой Атаги. Зима была крепкая, мороз держался постоянно до 10° ниже пуля и к концу января сильно увеличился. Переправившись у Горячеводского (где серные воды в 60°), войска остановились на биваках близь этого укрепления. Снег лежал довольно глубокий. Солдаты разгребали его, чтобы улечься рядами, в длину строя роты, одна за другою, так что между ротами были снеговые стенки; в расчищенное место ложилась рота, тесно сжимаясь друг к другу. Всякие полчаса сменялись часовые, и сменившийся ложился [188] на место нового часового. Плохой был ночлег! И дров было немного. Мы с Дейтрихом, не найдя и коморки в укреплении, остались при орудиях и извели весь наличный сахар, распивая всю ночь чай и давая его артиллеристам. Несколько жен офицеров, не желая оставаться в станицах без мужей, отправились с отрядом до Грозной, чтобы там провесть зиму. Молодой проказник, стоя с нами и видя проезжающую в санках жену офицера, говорит: "cette nuit l’amour sera frappe а la glace et il naitra un Lapon au bord du Tereck!" Вечером 22-го мы пришли в Грозную. Отряд расположился близь крепости. Тут мы простояли три дня, в которые Алексей Петрович осматривал укрепление, приказывал делать некоторые исправления в верках, много знакомился с чеченскими делами, расспрашивая п. Сарочана, и, получив 25-го числа точное уведомление, что чеченцы оставили ханкальское ущелье, 26-го рано утром двинулся с отрядом в Чечню.

Чечня — плоскость у самой подошвы северного склона кавказских гор, в длину верст на 150, в ширину от 30 до 40 верст, имея с востока границею лесистый отрог Кавказа, качкалыковский хребет, с запада — галашевцев и карабулаков, а с севера — р. Сунжу, впадающую в Терек, на оконечности качкалыковского отрога, у Брагун. Плодородная почва ее покрыта разнородными лесами, для которых, местами, века протекали в безмятежной тишине, не слыша говора топора. На полянах среди густого леса, стояли богатые деревни (аулы) и хутора, в которых жили чеченцы. К редким из них были проложены аробные дороги. И вся эта страна, цветущая тучными нивами, покрытая благоухающею травою, пестрыми цветами и вековыми лесами, орошается частыми речками и журчащими ручьями, впадающими в [189] р. Сунжу. За Сунжей, на левом берегу, в так называемой ”мирной Чечне," лесов нет, за исключением угла при впадении ее в Терек. Климат в Чечне, лежащей у подошвы Кавказа, благорастворенный и совершенно здоровый; летом жара умеренная, редко выше 24° Р.; зима почти всегда сухая и морозная, так что мы терпели стужу в 27°. Ветров больших не бывает. Одним словом, такого уголка — поискать на земле, так вряд ди найдешь. Но, нарадовавшись окружающею вас прелестною природою, чтобы довершить обаятельное впечатление, произведенное ею, взгляните наверх. Там снеговой, льдистый, вечно-белый Кавказ с высей своих, кажется, с любовью оберегает этот роскошный уголок своих обширных и разнообразных владении.

24-го приехал из Петербурга рыжий фельдъегерь. Мы говорили между собою: от рыжего добра не будет. И точно. Уже до нас дошли слухи, что в Петербурге как-то не ладно, что многих забирают, в особенности из 2-й армии; но мы на Кавказе были так спокойны, будто этот ералаш до нас не касался. Приехал рыжий фельдъегерь и увез, 25-го числа, с собой Грибоедова, состоявшего, кажется, по дипломатической части в канцелярии и бывшего с нами в отряде. Мы шли с Дейтрихом из крепости в лагерь рано утром; слышим за нами едут; оглядываемся — на тройке Грибоедов и рыжий.

— Прощайте, Александр Сергеевич!

— До свидания, господа!

— Кто это? спрашивает громко рыжий — и помчались далее с сильным конвоем казаков.

И точно, скоро возвратился Грибоедов чист, как голубь, и более не было подозрений на кавказский корпус.

26-го января отряд, перейдя р. Сунжу по мосту у [190] кр. Грозной, направился к ханкальскому ущелью, которое Бей-Булат хотел перекопать рвом по всему протяжению в ширину. Работа, как сказано выше, не была окончена. Лезгины, наскучив зимою копать землю, побили чеченцев, ограбили их и ушли домой. Отряд наш состоял, кажется, из 2-х баталионов Ширванского полка одного баталиона Апшеронского и одного баталиона 43-го егерского полка. Артиллерии было: 8 орудий легкой № 3 роты 19-й бригады, два горных единорога и 4 конных орудия Гребенского и Моздокского полков; кавалерия состояла из нескольких сотен линейских казаков. Генерал Ермолов дал знать чеченцам: который явится с повинною, не будет тронут; но ни один аул не отозвался на милосердное слово. Это был первый поход русских в Чечню после 20-ти лет. В 1807 году генерал-аншеф Булгаков ходил в Чечню и у Герменчука потерял до 500 человек, да при походе чрез Ханкала до 1000 человек, и много было отбито драгунских лошадей. Чеченцы надеялись справиться и с "Ермолоу."

Часа в четыре, после обеда, сделавши около 25-ти верст по ровной плоскости, мы пришли к огромному аулу большой Атаги, где чеченцы собрались, чтобы защищаться. Аул лежал по обеим сторонам Аргуна. Поставили артиллерию, началась недолго продолжавшаяся канонада, и только что в нескольких местах зажгли аул, как генерал спустил в него два баталиона — и началась резня. Рукопашный бой был ужасный, ибо огромный аул был полон — семейства не вывезены, все имущество и скот оставались дома. Когда солдаты врывались в дома за убегавшими чеченцами, женщины встречали их с кинжалами в руках, яростно бросались на них и погибали на штыках. Я слышал от солдат и офицеров, [191] что в начале боя много солдат получили раны от женщин, ибо не решались колоть их; но когда увидели, что оне "взаправду дерутся", то уже не разбирали пола врагов. Я видел вне дома лежащую молодую чеченку с окровавленным кинжалом в руках.

Вначале бой был жесток и наши тихо подвигались вперед; но вскоре генерал приказал усилить напор по берегу Аргуна и дойти поскорее до моста у мельницы, через который гнали скот и бежали женщины с детьми. Проходящим ротам генерал говорил: "дружно к мосту, ребята, мы скоро покончим с ними!" Но этим воинам не надо было ободрительных слов — они глядели на него и улыбались, как бы говоря: не беспокойся — все разметем! Я понял, что в этих людях с покойною, самоуверенною доблестью могло сложиться задушевное русское слово: "кто против Бога и Великого Новагорода?" Когда чеченцы увидели, что мы хотим дойти до моста и на кратчайшей дороге к нему усилили войска, они начали сбегаться на тот край аула и дали славный отпор. Тут полегло их много, ибо высланные за войсками два легких и два горных орудия крепко помогали штыкам, хотя в этом почти постоянно рукопашном бою трудно было улучать место для выстрела, чтобы, очищая дорогу, не смести и своих. К каждым двум орудиям было дано по взводу пехоты в прикрытие — предосторожность не бесполезная; но удержать это прикрытие в порядке, чтобы часть его не ушла к товарищам потешиться над чеченцами — для этого надо было быть строгим офицером, а особливо унтер-офицером. Офицер, бывший с легким взводом, рассказывал нам, что, когда они были уже в середине аула, прикрытие, долженствовавшее находиться всегда около орудия, мало по малу растаяло. Вдруг из одной сакли и из-за деревьев [192] выскочили чеченцы и, шашки наголо — на проходившее орудие. К счастью, около пехотного офицера еще оставалось человек двадцать, так этими, оставшимися от своих, скоро покончили с горцами. Подобные эпизоды в сражениях часто бывают: гонишь впереди себя неприятеля, думаешь — покончил, вдруг сзади или с боку выскочит, как из земли. В продолжении боевой службы моей случалось мне видеть такие нечаянности, но кончались оне всегда неудачно для неприятеля. По мере того, как войска подвигались внутрь аула, с натиском на левую окраину его, движение вперед ускорилось, ибо много защитников бросилось к стороне моста и тем ослабили оборону аула. Генерал выслал еще роты две для очищения аула; эти роты, а также бывшие с ними казаки пригнали множество скота и баранов и несколько семейств в лагерь. Когда аул был взят, у моста оставили баталион с двумя орудиями, кругом заняли посты и приказали послать команды для разборки саклей на дрова. Тогда началась работа для медиков и пир для здоровых. По всему лагерю запылали костры; в артельных котлах не было места для убитой скотины и баранов, все костры были как бы оцеплены шомполами с нанизанными на них кусками мяса — это жарился шашлык; кто не варил, не жарил и не ел — тот разбирал доставшиеся ему лохмотья чеченских дам или разное имущество из их домашнего скарба. У духанщиков (маркитантов) толпились десятками солдаты: кто продавал какую рухлядь, кто обменивал добытое на чарку водки. Движение в лагере было общее, говор и шум повсеместный, везде веселые и радостные лица, кроме одного места, где слышались стоны и предсмертное хрипение.... Это был перевязочный пункт, в больших госпитальных палатках — оборотная сторона красивой медали. Но отойдем оттуда, мы им [193] помочь не можем, там знание и усердие врачей полезнее вашего сострадания.

Офицерство пило чай и, конечно, многие, после трудов, с кизляркой (крепкая виноградная водка). Все рассказывали, но редко кто слушал; тот говорил, что делал, этот — что видел, а третий — что слышал. Не родился мудрец, который различил бы правду от вранья, хвастливого от добросовестного рассказчика. Подполковник Аристов, командир легкой роты, к которой генерал прикомандировал два горные единорога затем, чтобы дать мне законное право быть с легкими орудиями в деле, уже два раза присылал за мною, идти пить чай, но я никак не мог оторваться от своего взвода: все как-то находил что приказать, о чем распорядиться и, правду сказать, полюбоваться на веселые лица моих артиллеристов и порадоваться, что все они целы и невредимы, хотя, делая свое дело, мы были все время под жутким огнем; я видел, что и им приятно со мною и, так болтая с одним да с другим, я не мог оторваться от своей семьи. Но вот приходит Дейтрих, берет меня за руку: ”иди пить чай" — и уводит к г. Аристову. Мне не сиделось. Кончив второй стакан и закурив трубку, я предложил Дейтриху пойти гулять по лагерю. Мы направили шаги к походному госпиталю, шли молча, как бы наслаждаясь веселым говором солдат, то распростертых около костров, то сновавших во все стороны. Когда мы стали подходить к большим палаткам, Дейтрих спрашивает меня: "куда мы?" — Посмотреть раненых и много ли их.— "Ты им не поможешь, не пособишь, а твои, слава Богу, все целы; пойдем назад." И пошли мы опять лагерю, направляясь к своим. В Дейтрихе, моем душевном приятеле, было столько жизни, он так был полон ею, что физические страдания человека, как бы [194] невольно отталкивали его от себя; он, отдававший последнюю копейку бедному, готовый отдать и последнюю рубашку, не мог видеть мрачной картины людских страданий. Думаю, что не он один был таков в молодости и, полагаю, что это отталкивание кипучей жизни от предсмертных страданий понятно. Недалеко от горного взвода мы нагнали Алексея Петровича.

— А, артиллеристы! обратился он к нам — есть у вас что в котлах?

— Полны, ваше высокопревосходительство, отвечали мы.

— Посмотрите, ни головы, ни ног в котел спрятать не могут; вы бы, ребята, назавтра что поберегли сказал он, остановившись у егерского баталиона и глядя на котел, переполненный мясом.

— А может, ваше высокопревосходительство, завтра еще аульчик будет; их тут много — отвечал ему один усатый егерь.

Ермолов был, видимо, в хорошем расположении духа и ему было приятно, что солдаты добыли себе час удовольствия. Подойдя к горному взводу, поздоровался с солдатами и спросил: "есть ли раненые?" Ему ответили, что нет — "ну, и слава Богу!"

27-го числа в отряде было спокойно. Часть аула за р. Аргуном была покинута чеченцами и растаскана нами на дрова; сожжено, что осталось. В Грозную дано знать, чтобы к полудню 28-го выслать встречный отряд в ханкальское ущелье. 28-го числа чеченцы, увидевши, что мы отправили раненых в Грозную, вздумали воспользоваться уменьшением наших сил и напали на левый фланг нашего лагеря. Нападение было сильное и упорное, так что генерал сам поехал туда. В самом начале стремительно напав на цепь застрельщиков, они оттеснили ее и бросились в шашки на два стоявшие вблизи [195] орудия, но, не добежав до них, были встречены картечью. Прикрытие и застрельщики откинули их далеко и с большим уроном. Много их тел валялось тут. Наша потеря была незначительна, однако раненые шашками были, но за то и проткнутые штыками улеглись на снежной земле.

Во время действий на левом фланге лагеря, на правом, где был расположен штаб, близь коего стояли мои два горные единорога, сделался маленький переполох на кухне генерала. Толпы чеченцев, собравшихся в лесном обрыве перед лагерем и всползавших на высоту, постреливали; наши застрельщики скоро их прогнали вниз, но несколько пуль попало в кухню, прямо в кастрюли. Сергей Михайлович, толстенький кухмистр его высокопревосходительства, тотчас послал доложить, что чеченцы так близко подошли, что готовить нельзя и что главная квартира в опасности; затем, видя меня при двух орудиях, толстенький человек с колпаком на голове, в фартуке и с ножом в руке, в испуге прибегает ко мне и кричит: "помилуйте, г-н офицер, уж пули в кастрюли падают, нас всех перебьют, готовить нельзя; его высокопревосходительство будет без обеда!" Я успокоил его сколько мог, но он продолжал восклицать: "пули в кастрюлях!" Генерал, узнав, что и на правом фланге не спокойно, послал капитана Жихарева посмотреть, что там такое. Жихарев прискакал в то время, как я наводил орудие вниз, в собравшуюся толпу. «Бриммер, что это у вас делается?" — Сейчас! — я отбежал от орудия к ветру — "Пли!" Граната полетела и разорвалась в толпе.— "Ай, молодец!" говорит Жихарев. Я ему рассказал, как чеченцы подкрались за толстыми деревьями почти до вершины обрыва и дали залп, испуг Сергея Михайловича и его восклицания: "пули в кастрюлях!" Жихарев, увидев, что у нас все [196] спокойно, поскакал доложить о том генералу… Алексей Петрович, выслушав его, приказал ему ехать обратно выдвинуть от вправо стоявшего баталиона роту к орудиям и остаться там; в случае же чего — приехать с донесением; "а Бриммеру скажи, чтобы защищал главную квартиру!" Не прошло получаса по возвращении Жихарева, как генерал вернулся и все успокоилось в лагере. За обедом я должен был рассказать об испуге кухмистра а на другой день, видя меня у орудий, Ермолов подошел и спрашивает: "покажи-ка, куда ты вчера стрелял, когда Жихарев приезжал?" Я указал вниз, в долину, на дерево, у которого стояла толпа чеченцев и куда упала граната.— "Хорош выстрел!" — и прошел мимо.

Версты три от большой Атаги был аул Чахкери, жители коего, самые отъявленные разбойники, все участвовали в нападении на лагерь, почему генерал положил уничтожить этот аул. Поручение это дано подполковнику Грекову, в команду которому назначено было два баталиона Ширванского полка, 4 легких орудия и несколько сотен казаков. Когда аул истребили и войска стали отступать по дороге к лагерю, бой, выдержанный при занятия аула, показался им шуточным в сравнении с тем отчаянным нападением, которому подверглись они при отступлении. Только что последние люди вышли из аула, как весь отряд с трех сторон был охвачен тысячами чеченцев, с яростью бросавшихся в шашки на орудия, которые, за невозможностью поднять на передки, две версты шли на пролонжах. У орудий осталось по одной и по две картечи. Хладнокровный Греков отступал тихо, пехота стреляла мало, но каждое нападение на орудия, шедшие ариергарде, и на пехоту, с боков колонны, было отбрасываемо штыками; изредка бросались на толпы чеченцев и топтали их. Дейтрих, бывший в ариергарде с двумя [197] орудиями, рассказывал мне, что на второй версте отражение чеченцев делалось правильное: только что орудие выстрелит, чеченцы, как звери, бросаются вперед; ширванцы встречают их меткими выстрелами и тотчас же с криком "ура" бросаются вперед на штыки; тут минуты 3 или 5 — рукопашная схватка; с криком "ура" еще взвод бежит вперед — и чеченцы бегут; иногда казаки, если не заняты, понесутся за ними, шашки наголо; в это время колонна продолжает отходить. Но только что казаки отъехали, опять толпы бегут, возвращаются к колонне, стреляют, кричат, ругаются; орудийный выстрел — с гиком, как звери, бросаются чеченцы по направлению к орудию.... и опять все то же. На двух верстах, как солдаты мне рассказывали, было до пятнадцати нападений; более скромные соглашались на пять — "да и уложили же мы этих зверей!" Случалось, что из двух орудий, шедших в ариергарде, одно выстрелит, и отуманенные чеченцы бессмысленно, яростно бросаются вперед, но их встречает картечь другого орудия, пули пехоты и наконец штыки наших славных ширванцев. Можно вообразить сколько улеглось на снегу из тысячной толпы! Но и наша потеря была значительна, кажется, до 300 раненых; убитых только около двадцати. Раны большею частью были от шашек при схватках, и потому много незначительных.

В начале февраля мы пошли в Малую Чечню чрез р. Гойту, прорубили широкую дорогу через гойтинский лес, сожгли большое селение Белгатой, встретившее нас сильным отпором. Потом, пройдя чрез всю Малую Чечню, густо населенную, с частыми аулами, пришли в огромное селение Гехи, покорно встретившее нас, потому что жители его много торговали с Кизляром и сады их были полны шелковичных дерев: богатые из них, как [198] говорили, продавали шелку на тысячи рублей. Страх потери садов сделал их покорными. На возвратном пути в Грозную, кажется 20-го февраля, в ауле Алда мороз усилился до 27° Реомюра. Аул был пустой, семейства ушли в окрестные леса. Генерал, услыхав от переводчика Мадатова, что солдаты стреляют на огни, около которых располагались семейства, приказал прекратить пальбу и не тревожить чеченцев. Я слышали что жены настояли, чтобы мужья отправились к генералу просить не истреблять аула, и вот явилась депутация чеченцев с покорностью. Головы-то им намылили, но аул остался цел.

Жестокий мороз! В саклях спать нельзя. Разведешь, бывало, в камине огонь, думаешь — вот засну подле огня. Куда там! К огню — тепло, а спина мерзнет: обернешься спиною к огню, глядишь — нос отморозишь. Ну, и давай чай пить. Бомбардир Богатырев то и дело самовар наставлял. Каждые полчаса приказано было сменять часовых и везде по дорожке часового была постлана солома чтобы не ходили по снегу. И все-таки около ста человек отморозили — то ногу, то пальцы, то носы. Тут мы при жесточайшем морозе простояли три дня; потом мороз спал, отряд пошел в Грозную и был распущен до весеннего похода. Я с горными орудиями и легкою ротой пошел в ст. Старогладковскую, где в короткое пребывание успел познакомиться с хозяйским бытом наших храбрых линейских казаков. Недель около пяти войска отдыхали по станицам, и мы, молодежь, не скучали в Старогладковской.

8-го апреля отряд опять стянулся к крепости Грозной. Выше, у Алхан-юрта, мы переправились на каюках через Сунжу. В брод переходить было нельзя, строить паромы — отняло бы много времени. Каюками [199] управляли казаки; переправа шла медленно, но стройно и в порядке. Только что первая пехотная рота, перейдя поляну двинулась к лесу, как была встречена выстрелами, и чем дальше — перестрелка учащалась. Генерал смотрел на противоположный берег, а мы все стояли около него.
— Хотелось бы мне иметь там пушечку.

— Прикажите, ваше высокопревосходительство, я переправлю горный единорог.

— Дело, брат; только больше одного каюка не брать.
Скорость, с каковою разобрали, уложили, перевезли, собрали и поставили на месте действия единорог, заслужила его похвалу. Скоро чеченцев отогнали.

На другой день мы тронулись по дороге к с. Курчали, которое за разбойничество жителей Алексей Петрович хотел уничтожить. 12-го утром мы подошли к лесу, в котором лежало Курчали. Перед лесом была сажени 2 1/2 или 3 канава, глубокая и топкая; пройти ее нельзя было. Генерал призвал капитана барона Засса, командовавшего карабинерной ротой в 43 егерском полку, и приказал ему нарубить дерев и перебросить чрез канаву, чтобы люди могли пройти; потом приказал барону Унгерн-Штернбергу, маиору путей сообщения, наскоро перекинуть мост для прохода артиллерии; затем оглянулся на близстоявшую артиллерию и, увидев меня в кучке офицеров: "Бриммер, пожалуйте сюда." Я прибежал.

— Когда Унгерн поставит мост, так вы, с двумя легкими орудиями, пойдете с Зассом в аул, чтобы уничтожить его.

Только что я отвернулся, вдруг слышу:

— Meine Herren, meine Herren! Kommen sie zuruck. Herr baron Sass, Herr baron Ungern, H. o. Brummer. Боже мой, все немцы! [200]

Мы все вернулись.

— Meine Herre, haben sie mich auch verstenden? Ich sagte ihnen H. baron Ungern, die Brucke muss...

Засс махнул рукою, обернулся и пошел; я за ним, Унгерн, высокий, прекрасный собою мужчина, очень хорошо воспитанный, вежливый и мало знавший Алексея Петровича, выслушав его, ответил: ваше высокопревосходительство все это уже приказали мне на русском языке.

— А, так вы поняли? Ну, и прекрасно!

Видя, что капитан Засс по перекинутым уже деревьям переправляет свою роту, я приказал людям поискать места — нельзя ли канаву перейти, только бы в завязнуть. Фейерверкер прибегает ко мне и уверяет что, хотя вязко, но грунт довольно твердый и пройти можно. Я подошел к месту и, заметив, что на той стороне подъем не крут, приказал орудию переходит Хорошо, что остановил ящики, желая посмотреть, как пройдет орудие. Орудие-то, слава Богу, прошло, но страх мой, чтобы не засело, был так велик, что другое орудие и ящики я повел к мосту. Скоро мост был кое-как сколочен и мы переехали; за нами пошла еще гренадерская рота Ширванского полка. Таким образом нас было две роты пехоты и два орудия. До деревни Курчали было всего версты полторы, все лесом, но дорожка почти вся была завалена срубленными деревьями и потому мы подвигались очень медленно, в особенности, когда на половине дороги начали свистать чеченские пули. Но наши не долго думали. Только что первые выстрелы раздались в лесу, стрелки, шедшие длинной линией, остановились я с трудом, наскоро, снял оба орудия с передков, выдвинул вперед на более просторное место: из одного ядром, из другого дальнею картечью — и вся пехота оставив при орудиях взвод егерей, ринулась с криком [201] ”ура!” вперед и погнала чеченцев до аула. Не прошло и четверти часа, я с орудиями подошел к аулу, прямо к воротам; пехота лежала за плетнем вправо от ворот. Капитаны Засс и Юдин стояли у ворот; я просил их приказать сломать плетень, чтобы поставить в воротах орудие. Только что это было сделано, чеченцы открыли огонь — и мы убедились, что вся деревня полна народу. После нескольких ядер, которые пронизывали сакли, выстрелы прекратились, и только по широкой улице, идущей от ворот чрез весь аул, видны были толпы, показывавшиеся и пропадавшие от хорошо направленных ядер. Так простояли мы с полчаса, пока капитаны, оглядевшись, не порешили идти в аул выгнать штыками чеченцев и зажечь его. Вдруг приезжает адъютант генерала с приказанием: избегать потери людей, а если неприятель крепко защищается, то ожидать прибытия пехоты, которую он пришлет немедленно. Не успел адъютант передать приказание, как Дейтрих скачет на моем горском Серко с запискою ко мне от Алексея Петровича: Бриммер, постарайтесь сжечь аул ("Бриммер. Если будете стрелять в деревню, то испытайте зажечь ее брандскуглями. Ермолов.").— Увы, у меня были две пушки — ядрами и картечью не сожжешь ничего! Я обратился к господам и, прочитав им написанное, говорю: так как мне исполнить приказания невозможно, то пойдемте и сожжем, как порешили,— «Пойдем" — был ответ, и затем команда: "вставай!" Вдруг Дейтрих кричит: "ракеты едут!"

Надо сказать, что перед весенним выступлением отряда из Грозной, были присланы из Петербурга первые ракеты на Кавказ с артиллерийским поручиком Бдиль (человек слабого здоровья, не перенес климата, схватил горячку и осенью этого же года умер в [202] Кизляре). Ракеты были с снарядами и зажигательные. Когда на первой пробе ракета, вероятно задержанная загибом лотка, лопнула на станке, Ермолов выразился, что ракеты эти страшнее своим, чем неприятелю. С прибытием ракет, наш план кампании против аула рассыпался в прах. Между тем чеченцы, ободренные пятиминутною тишиною, опять стали стрелять из ближних домиков. Я подошел к взводу. По моему приказанию, артиллеристы сидели в стороне за плетнем, а у орудий, которые стояли открыто в воротах, были только №№ 4-е с пальниками. На мне был расстегнутый сюртук, а под ним голубой шелковый архалук, сшитый мне сестричками-кумычками в Андреевом ауле. Только что я подошел к орудию, чтобы осмотреться — куда направить его, как несколько пуль просвистело мимо ушей и меня сзади кто-то толкнул. Это был артиллерист № 4: пуля попала ему в сердце, он обернулся, упал и — дух вон. Это были последние выстрелы чеченцев. Я пустил по саклям три ядра; ракеты, хорошо направленные, одна за другою, скоро зажгли аул. С малым пособием, он скоро весь запылал. Мы стали отходить; проводы чеченцев были незначительны.

Между тем отряд начал располагаться лагерем. Адъютант генерала привез нам приказание остановиться: Алексей Петрович желает поблагодарить нас. Два орудия стали с правого фланга, подле — ширванцы, а потом егеря; фронт не величек. Генерал подходит сл свитой с правого фланга.— "Спасибо, артиллеристы!" — "Рады стараться, ваше высокопревосходительство! — "Спасибо молодцы ширванцы!" — так и егерям 43-го полка. Идя по фронту пехоты, он говорил много обязательного офицерам и солдатам, и между прочим: "ну, вот, мы и летом по лесам ходим" и пр. Солдаты, глядя на [203] генерала, только и кричали: "рады стараться!" Пройдя фронт, обернулся и вдруг спрашивает: "а где же Бриммер?” — При орудиях.— "Я не видел его там." Адъютант Новиков прибегает ко мне: "генерал вас спрашивает." Я иду, и подхожу к нему пред самой срединой фронта. Алексей Петрович, положив мне руку на плечо, говорил: "добрый офицер, храбрый, флегматически храбрый офицер!" — и потом прибавил по-немецки — "nun ietzt konnen Sie gehen!" Я поклонился и пошел к орудиям. Вероятно, приезжавший адъютант что-нибудь рассказал ему.— "Еще раз благодарю вас, господа!" — обратившись к Зассу и Юдину. "Спасибо, братцы!" — и мы дошли в лагерь.

Когда я отрапортовал ротному командиру о прибытии взвода, что один убитый и столько-то выпущено зарядов, добряк нашел нужным сделать мне выговор: артиллеристов надо беречь; мы зимою ходили, да ни одного артиллериста не убили.... и прочее.

Дейтрих идет мне на встречу и рапортует, что Серко мой ранен в скулу: когда он с адъютантом возвращались в лагерь, из-за деревьев было пущено несколько выстрелов и одна пуля попала в Серко; но скоро опухоль пропала и осталась только царапина.

Четыре дня мы рубили лес, и перестрелки были незначительные; но когда 17-го числа, в страстную субботу мы возвращались к Алхан-юрту, где оставили наш вагенбург, чеченцы в огромных толпах провожали нас с ожесточением. Моя очередь была быть в ариергарде. Едва отряд спустился к р. Сунже и началась переправа, как ариергард был остановлен на возвышенности и усилен еще двумя орудиями с ротою пехоты; но и этот усиленный ариергард с трудом отбивал разъяренных чеченцев. Так простояли мы до вечера, [204] покуда весь отряд не переправился. Близь берега, на чистом месте, горцы оставили нас покойно переправляться.

На третий день Пасхи кизлярское общество давало отряду обед. Должно полагать, что солдаты были угощены вдоволь, ибо я слышал как насыщенный даровым обедом солдат говорил: накормил шельма армянин на славу!

23-го опять выступили в Чечню и пошли прямо кг огромному аулу Урус-Мартан; 23-го взяли его и сожгли до тла. Бой был ожесточенный, как и в Атаге, только здесь женщины не принимали участия в свалке. Таки как аул был растянут по речке и углублялся в ущелье, мы же непременно хотели совсем его уничтожить; кроме того, были критические минуты для находившихся в глубине ущелья и зажигавших крайние дома, то отошедший взвод должен был вернуться назад, выручать своих. Раз напор их через зажженную деревню были так силен, что наши отошли до стоявших на площадки орудий, к середине аула, и офицер П., бывший при двух орудиях, не мог стрелять, чтобы не повалить своих. Чуть было звери эти не смяли взвод прикрытия.... но близстоявшая рота впору явилась с криком "ура" и напором своим прекратила штыковую работу у самых орудий, которые, надо признаться, были в опасности переменить прислугу, т. е. достаться чеченцам; но кавказцы не оставляют друг друга в беде. Тут и наша потери была значительна, но не превышала потери при Атаги Этот разгром Урус-Мартана сильно ошеломил чеченцев: они не хотели верить, что мы летом будем навещать их, ибо когда лес одевался, то их не беспокоили, боясь больших потерь.

30-го апреля мы вернулись в Грозную, сдали раненых, запаслись военными припасами и провиантом. [205] 2-го мая выступили для обозрения таплинских полей; затем пять дней рубили леса для проложения дорог к аулу Шали, который сожгли за непокорность, и — к прекрасному аулу Герменчуку, который был настолько умен, что прислал старшин с покорностью, прося генерала не входить в аул — а то за молодежь не ручаются. Во время рубки леса были беспрестанные перестрелки. Чеченцы влезали на деревья и стреляли оттуда; но так как рубка производилась в чрезвычайном порядке — впереди рабочих был всегда сильный авангард с орудиями, а с боков сильные застрельщичьи цепи с резервами — то потеря у нас была незначительная. Тут я должен рассказать случай, из которого можно заключить, что патриархальное правление старшин не совсем надежно для трактования с ним. В то время, когда мы рубили лес по направлению к аулу Герменчуку и уже подошли к нему, так что оставалось до него всего полторы версты, старшины Герменчука вышли к авангарду и просили позволения представиться генералу Ермолову. Авангард, состоявший из баталиона 43-го егерского полка, двух легких орудий моего взвода и 2-х конных казачьих, при коих была сотня гребенских казаков, стоял на большой поляне. Перед нами была широкая канава с насыпью с нашей стороны, вырытая, как чеченцы говорили, еще за 200 лет; за канавою — лес, закрывавший от нас Герменчук, вправо — лесная прогалина, соединявшаяся с поляною, на которой лежал аул. Канаву перед орудиями и в других местах скоро засыпали, застрельщики заняли опушку леса, а орудия выдвинули за ров. Сзади авангарда рабочие рубкою леса прокладывали дорогу. Когда генералу дали знать, что старшины пришли, он приехал к авангарду. Между тем у всех старшин отняли оружие и солдаты взяли их в свой кружок; их [206] было человек до десяти, не более. Сойдя с коня, генерал поздоровался с солдатами, встал у моего орудия (орудия были сняты с передков) и облокотился на левое боевое колесо; я стоял у правого. Старшины подошли, низко поклонились, приветствовали генерала с прибытием, радовались, что он здоров и просили быть к ним милостивым и не разорять их. Переводчик капитан Мадатов очень мягко переводил их речи. Генерал после грозных слов выговора сказал им, что покорность на этот раз спасает их от разорения, но что поздняя покорность не всегда останется безнаказанною. Старшины благодарили за милость, но просили генерала не входить в их аул, ибо боятся, чтобы молодежь, которую не всегда могут удержать, не была причиною его гнева. "Скажи им, что об этом напрасно просят — ответил Ермолов — если будет один выстрел или малейший беспорядок при переходе войск чрез аул — ни одной сакли не останется целой." Едва капитан Мадатов начал переводить слова генерала, послышался выстрел и пуля, со свистом пролетев близь головы Алексея Петровича, ударилась в землю, в трех шагах от хобота орудия, на колесо которого стоял он, облокотившись. Выстрел был сделан с вершины дерева. Старшины побледнели, страх обуял их… Солдаты, стоявшие около них, как бы по команде, взяли ружья на руку и смотрят на генерала.... Мадатов, не кончивший речь, окаменел от изумления. Невольно все взялись за оружие, много кинжалов были вполовину выдернуты из ножен.... Один Ермолов спокойно улыбался, смотря на испуг старшин, и, дав им минуты две выйти из оцепенения, приветливым голосом сказал: "не бойтесь, они хотят, чтобы я рассердился на вас.” Старшины стали просить, чтобы он дозволил им [207] поймать виновника. Генерал, улыбаясь, позволил им удалиться и тут же довольно громко сказал: "никого не найдут — своего не посмеют выдать!" И покуда чеченцы разбирали отобранное у них оружие, присовокупил: "повтори им сказанное мною: если при проходе чрез аул будет один выстрел или малейший беспорядок, я прикажу всех жителей переколоть, а аул сжечь." Старшины ушли; помоложе которые — бросились в лес, другие же по дороге через прогалину поехали в Герменчук. Не более как через час рубка сзади нас была окончена и весь отряд потянулся к аулу. Когда я скомандовал ”вперед на передки", генерал спросил меня: заряжены ли орудия? — "Заряжены картечью, ваше высокопревосходительство." Подойдя к аулу, отряд остановился на пять минут: старшины пришли к генералу сказать, что в лесу никого не нашли и что виновного не могли отыскать. "Понятно — отвечал генерал — своего как выдать?" Мы увидели на всех домах, прилежащих к длинной улице, по которой нам следовало идти, толпы стоящих чеченцев — почти все с ружьями, только у впереди стоявших не видно было ружей. Все мы думали: быть передряге! Ибо как чеченцу удержаться — не выстрелить во врага, имея заряженное ружье в руке?! Однако мы смирно, без переполоха прошли аул, а когда возвращались, то и женщины вышли на улицу и глазели на непрошенных гостей. Осмотрев местность за Герменчуком и приняв андийских старшин, генерал через Герменчук вернулся в Грозную.

При переправе в брод через р. Аргун, в которой вода поднялась выше пояса и притом была крепко холодная, я простудился и получил лихорадку. Узнав об этом, Алексей Петрович приказал мне сдать горный взвод Дейтриху, для отвода в Тифлис, и ехать на [208] воды в Пятигорск, а казначей его пришел мне сказать чтобы я принял триста рублей из экстраординарной суммы для лечения. Такое внимание Алексея Петровича тронуло меня до слез, ибо у меня и в голове не было проситься на воды. На другой день я пошел откланяться, так как шла оказия на линию из Грозной и я отправлялся с нею. Я благодарил генерала за внимание, которым пользовался все время, и за отпуск. Вот слова, с которыми он отпустил меня: "Лечись и береги себя; а начальство всегда будет беречь тебя, ибо ты дельный, хороший офицер и честный тевтон. Ну, прощай и возвращайся здоровым”, поцеловал меня и еще: "прощай, тевтон!" Я был тронут, слезы лились из глаз и, чтобы не разреветься, я убежал.

Чеченская кампания кончилась. Наказание было строго, хотя и не без милости, но, увы — не надолго усмирились горцы. 26-го мая отряд был распущен и Ермолок вернулся в Тифлис.

В первых числах июня я прибыл в Пятигорск, где горячие серные ключи. Тотчас пошел к доктору, который единообразные наставления свои изменял только названием серных источников: "вы будете пить из михайловского источника два стакана утром и два вечером; сабанеевские ванны — 10 минут, увеличивая время до 20-ти минут и полчаса; так и питье — до 12 стаканов в день; 10 ванн сабанеевских, 20 ермоловских и 10 александровских." Первые были, кажется, 28°, вторые 35°, а третьи 40°. Когда пациенты сходились и поверяли друг другу данные наставления, то сходство их смущало мнительных, которые всегда желают, чтобы и судьба, и доктор, пеклись о них особенно; молодежь же говорила, что докторам нельзя входить в подробности всех болезней, что для этого у них записаны все источники один за [209] другим и, по приходе больных, они назначают им пить по порядку записанные у них источники — кому какой пришелся.

Еще в 1826 году встречались на водах помещики из Малороссии и хлебородных наших губерний, которые приезжали на воды на своих лошадях, с огромным обозом, навьюченным провизиею и дворнею; но таких теперь уже только три-четыре семейства. В 1822 году их, может быть, было до 15-ти. Каждый поезд состоял из одной или двух бричек и нескольких повозок, полных разной провизии и даже мешков с сухарями; на них размещалась дворня, состоявшая из нескольких парней и девок. Мужчины бывали и пожилые, но женская прислуга, как замечали, всегда была молодая: малороссиянки в плахтах, а румяные русские девки в коротких юбочках и с широкими рукавами на рубашках; те и другие босые. Этот товар был очень на зубок кавказской молодежи.

Испаривши донельзя в ермоловских ваннах, неумолимый эскулап непременно настоял, чтобы я взял назначенные мне 10 александровских ванн, вероятно, чтобы совершенно выварить меня. Этот александровский ключ был весьма замечательное явление природы: он находился на верхней плоскости горы и бил из камня ключом, почти кулак в объеме. Над этим камнем, который был почвою горы, выстроили домик с двумя отделениями — для мужчин и женщин. В мужской половине находился самый ключ серной минеральной воды, температурою 40° R. Когда в камне над ключом была иссечена ванна, то ключ уменьшился в объеме на половину, но за то вода выходила из трех расселин в самой ванне и еще сбоку — из дудочки в палец толщиною. Вода была горяча, но удивительно легко в ней просиживали [210] от 2-х до 7-ми минут, и всякую минуту пили по стакану этой же воды из дудочки, для чего у сторожа были песочные часы. После ванны, в просторном предбаннике отдыхали непременно 20 минут. Казалось бы, что после такой усиленной транспирации человек должен ослабнуть, что и было при других ваннах: но, выйдя из александровской, я чувствовал себя легко, и если бы не голод, настойчиво навязывающийся к завтраку, то не вошел бы в квартиру. Из мужской половины ключ был проведен на женскую, прямо в ванну; устройство было то же. Ожидали очереди войти в ванну на галерее с перильцами и весьма малым навесом. Кто прежде пришел, тот прежде брал и ванну. Если приходилось долго ждать — предложишь руку знакомой даме, пойдешь с нею гулять по горе и напеваешь ей старую погудку на новый лад. Этот славный источник пострадал от бывшего в 1832 году землетрясения.

Совершенно здоровый, но почти сваренный в серных ключах, я поехал в Железноводск укрепиться несколькими ваннами, а потом в Кисловодск — попить шипучего Нарзана. Но не все удается, что предполагаешь. В Железноводске был всего один дом, выстроенный правительством; кажется. в нем было комнат восемь. Квартиры давались в нем раненым или бедным офицерам по билетам начальства, а иногда и больным генералам. В то время жил там генерал-маиор Нилус, начальник корпусной артиллерии во 2-й армии. При этом доме была еще мазанка — из сеней и двух комнат — принадлежавшая солдату, который смотрел за домом. Вся же толпа приезжих помещалась в кибитках и палатках. Первых было достаточно, ибо ногайцы выгодно промышляли этим. Соображаясь с кошельком, я нанял комнату в мазанке; солдат поместился в сенях. Но не долго я там [211] пробыл: на третью ночь, в самый крепкий сон, я вдруг вскочил на постели и ударил себя по ляжке. Опомнившись и продолжая бессознательно держать руку на ударенном месте, я зову солдата. Он зажег свечу и мы увидели, что я придавил тарантула. Был второй час ночи. С посмертными останками моего неприятеля, в доказательство случившегося, я пошел к знакомому мне доктору Н. Ф. З-му, который жил в кибитке с молодою прелестною женою. Попросив обождать, он впустил меня. На кровати лежало одеяло, но не плоско, а вздувшись горкой. Осмотрев насекомое и ужаленное место, которое, покраснев, начало опухать и немного жечь меня, он приказал мне сесть тотчас в теплую ванну и потом тереть теплым маслом. Ванны открывались в 3 часа утра, ибо на всех посетителей их было всего две. Сторож впустил меня тотчас. Скоро разнеслось известие о случившемся со мною, причем знакомые и незнакомые прибывали узнавать о здоровьи; другие присылали баночки с маслом, Бог весть чем настоянным; в одной сидел скорпион. Приятнее всего было то, что генерал Нилус взял меня к себе в казенный дом и дал мне одну из двух своих комнат. Через три дня и опухоль, и жгучая боль прошли.

Квартира моя, оставшись пустою, тотчас была занята уланским офицером, который прожил в ней, как и я, только три дня. Проснувшись утром и открыв глаза, он видит стоящую перед ним змею, любопытно озирающую нового жильца. Он крикнул человека — змея под кровать. Оказалось, что у ней под кроватью было гнездо с детенышами. После того мазанка эта оставалась все лето незанятою, но солдат не был в накладе, ибо и с меня, и с улана взял деньги вперед за весь сезон. [2120]

Между тем персияне задумали сыграть с нами глупую шутку — напасть врасплох на пограничные наши провинции и отнять у нас, что будет можно. Эриванский хан собрал войска на границе, а Аббас-Мирза в Нахичевани. В одно прекрасное утро, кажется в июле месяце, эриванский хан напал на наше пограничное полевое укрепление, думая взять живьем стоявшую там роту Тифлисского полка с двумя орудиями нашей роты; но случилось иначе. Командир кавказской гренадерской артиллерийской бригады полковник Долгово-Сабуров, инспектируя бригаду, приехал к нашей 3-й легкой роте, свиделся в Караклисе с командиром Тифлисского пехотного полка князем Севардсамидзевым и, узнав, что он едет на границу, в укрепление, в котором стояли два орудия, поехал с ним вместе. Только что они прибыли в маленькое укрепление, как один армянин является к Севарсамидзеву и объявляет ему, что завтра на рассвете эриванский хан нападет на укрепление. Известие о нападении было не новостью, ибо его ожидали, но хорошо было узнать час действия. Князь Севарсамидзев приказал маленькому гарнизону собраться к выступлению, так чтобы ни одного дырявого сапога не оставлять в добычу неприятелю. Когда персияне переступили границу, их встретили ядрами, и рота в совершенном порядке выступила в поход, имея в середине полуфурок, артельную и офицерскую повозки и дрожки, на которых ехал полковник Долгово-Сабуров. С правой и левой стороны — цепь застрельщиков, на концах цепей к ариергарду шли орудия. Стреляли редко, но метко, почти все ядрами; картечей было выпущено мало, из чего можно заключить, что натиски были редки. Так прошла рота 60 верст до с. Гумры, преследуемая 20-ти тысячною армиею. Убитых ротная собака, кличка — "Гудович" — в честь [213] фельдмаршала, разбившего турок на реке Арпачае — от роду 16-ти лет. Раненых: командир кавказской гренадерской артиллерийской бригады полковник Долгово-Сабуров — пулею пах — ехавший на дрожках, не принимавший никакого участия в действии и все время ругавший себя и всех, зачем его занесло в такой переполох. Выбывших из строя — никого.

В начале августа было получено приказание из Тифлиса чтобы всем офицерам кавказского корпуса, находящимся на водах, предложить отправиться к местам служения. Тотчас все офицеры, служившие за Кавказом выехали, но только на десятый день я мог добраться до Тифлиса. Перебирая в мыслях это время, вспоминаю о знакомстве моем на водах с отставным полковником Финляндского полка Малиновским, еще молодым человеком, с которым мы жили приятелями. У него одна сестра была за Вальховским — впоследствии обер-квартирмейстер при генерале Паскевиче, а потом начальник штаба, при генерале Розене, в кавказском отдельном корпусе. Другая сестра была за штабс-капитаном Розеном, ротным командиром того же Финляндского полка. 14-го декабря он остановил на исакиевском мосту полк, шедший противу мятежников, и потому был под судом. Грустное было настроение духа моего приятеля, ежедневно ожидавшего решения суда. Были и другие, беспокоившиеся об участи близких родных.

Из Екатеринограда во Владикавказ ходила два раза в неделю оказия, т. е. все транспорты, следующие в Грузию собирались к этим дням в ст. Екатериноград, и проезжающие пользовались этими отправлениями. Для безопасности наряжалась рота пехоты и одно орудие. Точно такие же оказии отправлялись и из Владикавказа в Екатериноград. Только большие господа и курьеры могли [214] получать сильный конный конвой, не в пример другим для проезда этих 105 верст по кабардинской плоскости Прибыв во Владикавказ, я узнал, что в горах от сильных дождей упало несколько значительных каменных завалов и что проезда нет, но, впрочем, уже дня три работают. Явившись коменданту г.-м. Скворцову, услышал от него, что он весьма рад гостю, который должен прожить у них несколько дней, и просил бывать у него. Только что я проснулся на другой день, как бомбардир Богатырев, который также был со мною на водах, объявляет мне новость, что вчера поздно вечером приехал из Петербурга генерал-адъютант и еще много адъютантов Государя и что ночью послана рота в горы, чтобы проворнее сделать какой возможно только проезд. Я побежал к коменданту и насилу упросил его разрешить мне отправиться вместе с прибывшими. Оказалось, что это были: генерал-адъютант Паскевич и два флигель-адъютанта — полковники князь Долгорукий (Впоследствии малороссийский генерал-губернатор) и барон Фридрихс (Умерший начальником штаба 3-го пехотного корпуса). Едва мы прибыли в Ларс — первый пост в 24-х верстах от Владикавказа, где дорога, направляясь вверх по Тереку, входит совершенно в горы — как генерал-адъютант Паскевич приехал с комендантом. Сойдя с дрожек, он поклонился нам и, глядя на меня, спросил у г. Скворцова: "это что за костюм?" Я был в сюртуке, спереди, на поясе, кинжал, через плечо шашка, а за поясом, сзади, заряженный пистолет.— "Здесь гг. офицеры всегда так ходят — отвечал Скворцов — чтобы в случае нужды, не быть простыми зрителями, а принять участие в битве". Паскевич одобрительно кивнул головой, сел верхом — и мы поехали. Всю дорогу он удивлялся скорой ходьбе конвоировавших нас солдат [215] Владикавказского гарнизонного баталиона, которые не только не отставали от хорошего шага верховых лошадей, но при малейших остановках заходили вперед. Вероятно предполагая, что таким ускоренным шагом идут для него он призвал офицера и заметил ему, что люди утомляются, и потому он поедет тише; но, получив категорический ответ: "нам такая ходьба нипочем, мы привыкли, всегда так ходим" — махнул рукою, и беговая прогулка продолжалась до Душета.

Как ни старался офицер путей сообщения ускорить работу, как ни выбивались из сил люди, но семь или восемь каменных обвалов были настолько значительны, что дорога чрез них представляла лишь немного очищенную тропу, а горные ручьи, свалившие эту массу камней сверху, быстротой своего течения скоро промыли себе дуть к Тереку. Мостиков с перильцами не везде успели сделать, и потому чрез два или три ручья было положено только несколько досок, хорошо прикрепленных к бревнам. Горный ручей в шумном, веселом беге своем, разумеется, обрызгал эти мостики, импровизированные на скорую руку. Генерал Паскевич ехал впереди, мы, через обвалы, за ним гуськом. Первые два мостика были с перильцами: лошадь его немного пятилась, но, энергически двинутая вперед, перешла их. Во Владикавказе я опять нашел своего Серко, маленькую горную лошадь, на которой сделал чеченский поход, и потому не переменял казацких лошадей на каждой станции, как эти господа. Подъехав к первому мостику без перил, лошадь генерала не на шутку заартачилась и, не смотря на шпоры и ногайку, пятилась упорно назад, отказываясь идти по мокрым доскам. Я выехал вперед, приподнял фуражку и, сказав: "позвольте моей пойти вперед, она за нею пойдет" — поехал на мостик. Серко, [216] навострив уши и бережно ступая, прошел; за ним — лошадь генерала и другие. За мостиком я остановился. Генерал Паскевич приветливо улыбнулся мне. Эта улыбка была началом почти тридцатилетнего расположения его ко мне.

На подъеме Крестовой горы Паскевич ехал один впереди, а мы за ним, рядом, разговаривая о том, о другом; вдруг я засмеялся. На вопрос — о чем я смеюсь, я ответил:

— Видите, мне пришла мысль, что, вероятно, Кавказ на хребте своем в первый раз видит генерал и флигель-адъютантов при шпагах. Ведь мы на Кавказе шпаги не носим — у нас все сабли турецкие, персидские кривые или шашки горские; от шпаг отвыкли — на что оне годны, разве шашлык на них жарить?

— Что такое шашлык? спросил меня тучный князи Долгорукий.

— Куски баранины, которые нанизывают на палочки и, как на вертеле, жарят на вольном огне. Наши солдаты употребляют на это шомпола и очень приловчились

— Да это должно быть вкусно?

— А вот поживете у нас, так слюбится; и шпаги-то отбросите!

Тут генерал Паскевич обернулся и подозвал меня

— Где Акстафа?

— Акстафа?.... акстафинский пост есть на елизаветпольской дороге.

— Как далеко от Тифлиса?

— Кажется, на половине дороги — верст около ста.

— Там стоит с отрядом генерал Мадатов? Велик отряд у него?

Признаюсь, этот вопрос показался мне странным: если бы я ехал из Тифлиса и встретился с генералом [217] на дороге, то, может быть, и мог отвечать ему, но теперь вопрос этот ясно обнаруживал лихорадочное нетерпение генерала скорее быть в Тифлисе, что, впрочем, скоро выказалось в Душете.

— Не знаю — отвечал я — как велик отряд генерала князя Мадатова, но всячески достаточен, чтобы побить персиян.

В это время подъехали к нам оба флигель-адъютанта.

— Кто поставил этот крест?

— Грузинский князь Казбек, по предложению Алексея Петровича.

Рано утром мы приехали в г. Душет, оставив гористую дорогу за собою, ибо остальные 50 верст до Тифлиса дорога идет ровная, по ущелью. Генерал Паскевич добыл себе у воинского начальника простую повозку с тройкою лошадей. Кое-как поместили на нее два чемодана, на коих уселся генерал-адъютант при шпаге, на облучок с кучером — его человек, и так поехал в Тифлис, хотя не очень покойно, но все скорее, чем верхом; мы же продолжали путешествие, как начали.

Приехав в Тифлис, я узнал, что генерал-адъютант генерал-лейтенант Паскевич прислан Государем командовать войсками отдельного кавказского корпуса под главным начальством генерала Ермолова. Тут пошли толки: не сменят ли Алексея Петровича? Когда же в марте приехал начальник главного штаба Его Величества генерал барон Дибич — догадки обратились в истину.

Наш начальник артиллерии генерал Базилевич вышел в отставку, а до замещения этого поста командовал артилериею полковник Зенич. Старик принял меня очень ласково, рассказал мне, что Алексей Петрович, [218] посетив его во время болезни, говорил обо мне в очень лестных выражениях, хвалил и Дейтриха, но меня назвал храбрым, дельным офицером. "Жаль — прибавил старик — он у нас не долго останется, его сменят, по тому что не любят в Петербурге."

Приехав в Джелал-оглу к 3-ей легкой роте, я уже не нашел нашего веселого ротного командира Флиге: с производством в полковники, он получил, кажется, Навагинский полк.

На Каменке собирается небольшой отряд: 2 баталиона из карабинерного полка, 3 баталиона Тифлисского пехотного полка, 8 орудий нашей легкой роты, казачий донской полк и конные волонтеры из грузин. Ясно, что мы идем очистить от персиян бамбакскую провинцию и границу нашу; но кто будет командовать отрядом и пойдем ли в Персию — не знаем. Как только отряд, собрался, около половины сентября, прибыл к нам генерал-маиор Денис Васильевич Давыдов, знаменитый партизан 1812 года, чтобы командовать отрядом; а Н. Н. Муравьев, командир 7-го карабинерного полка, был назначен исправлять должность начальника штаба в отряде. Едва персияне узнали, что мы собираемся их выгнать, как по добру по здорову убрались восвояси. Однако, мы таки пошли за ними. Убежавшие жители потянулись за нами и опять водворились в своих деревнях. Войдя в Эриванское ханство, мы нашли персидский корпус, высланный ханом, чтобы преградить путь нашему отряду. Нам только того и надо было. Так как пехоты у них было мало, и та держалась на благородной дистанции, то с Десятитысячной массой кавалерии мы скоро справились. Артиллерия их нам не сделала много вреда, ибо вместе с пехотою скоро отретировалась, а конница не выдержала нашего огня, так что погнавшимся за ними казакам и [219] грузинам не удалось вдоволь и натешиться. Постояв немного чтобы успокоить жителей, мы вернулись в Джелал-оглу

Денис Давыдов, знаменитый партизан отечественной войны, сам над собою смеялся и говорил, что не находит в себе прежней удали, что округлился, отяжелел и после десятилетней жизни между москвичами чувствует, что отвык от военной жизни; "но люблю ее, что ж делать — дух бодр, да плоть немощна." И действительно, этот забияка-гусар, этот лихой партизан, который, бывало, день и ночь на коне, как будто приросший к седлу, без устали гнавшийся за французами, будивший их от сна, не дававший им отдыха и минуты покоя и не нуждавшийся сам в нем, этот вихорь-молодец — теперь кругленький, полненький весельчак — любил, чтобы прежде чем он сядет на лошадь, конюх поездил на ней. Вскоре генерал Давыдов оставил наш отряд и вслед за Алексеем Петровичем выехал (по неприятностям с генералом Паскевичем, который его недолюбливал) из Грузии в любезную Москву, а следствием его прогулки в Персию явились в свет его веселые стишки — "Полусолдат" — в коих он признается, что теперь ему необходимы щи да чарка с запеканкой!

Почему же не вспомнить мне о том, как я убедил г.-м. Муравьева, что глаз у меня верен? В день нашей схватки или, лучше, встречи с персиянами, когда отряд еще шел походной колонной по дороге, толпы неприятельской кавалерии стали показываться с левой стороны, близь подошвы гор. Одна, из этих кучек, человек в 300-400, отделилась от массы и, подвигаясь тихо к нам, остановилась на очень благородной дистанции. Казалось бы — пускай глазеет! Но г.-м. Муравьеву это не понравилось. Как начальник штаба, он подъехал ко мне, [220] приказал выехать из линии и ударить в толпу. Я с орудием побежал ускоренным шагом, но не отъехал и 100 с. как Муравьев прискакал к орудию.

— Куда вы бежите, Эдуард Владимирович?

— На дистанцию, чтобы ядро хватило.

— Отсюда хватит; прикажите сняться с передка.

— Помилуйте, да тут и батарейная не хватит!

— Прикажите сняться и стрелять!

Нечего делать — снялись с передка; я навел орудие и говорю г-ну начальнику штаба: "не угодно ли посмотреть, что это самый дальний выстрел легкого орудия, а ядро не донесет и до деревьев, а оттуда до толпы всадников еще 150 сажень." Выстрел — и ядро упало ближе группы деревьев, сделало прыжок и остановилось. Муравьев с боку следил за выстрелом.

— Прикажите им ехать на место.

Мне так было досадно на подобное вмешательство в мою службу, что я почти крикнул: "ведь говорил, что не хватит, так нет — стреляй! Вот и заряд пропал, и куртинцы смеются!"

В тот же день, при стрельбе в неприятельскую кавалерию, был случай, доказывающий, что артиллерийский офицер должен смотреть в оба за прислугою, чтобы стрельба была хороша. Шел небольшой дождик и глинистая почва, на которой стояли мои два орудия, растворилась; сделалось грязно. Орудиям приказано было обстрелять огромную массу кавалерии. Только что снялись с передков, подходит генерал-маиор Давыдов и спрашивает: "это единороги?" — Точно так, ваше превосходительство. Зарядили. Выстрел… снаряд лег перед толпой,

но гранату не разорвало. Из другого единорога выстрел был хорош и граната лопнула. Из первого орудия опять гранату не разорвало. Я подошел к орудию, взял у [221] № 2-го гранату, сам срезал пластырь, расправил стопин, вдоволь опудрил мякотью и, вложив заряд в дуло бросил туда добрую пригоршню мякоти. Ну, думаю, теперь разорвет. Выстрел — опять не разорвало. Да это колдовство! Покуда я, стоя с боку орудия и глядя на него, искал в голове своей причины — отчего бы трубке не загореться — орудие с отката выдвинули на прежнее место, первый номер, выбанив орудие, обернул банник для прибивки заряда.... и, вообразите мое негодование — на прибойнике я увидел кусок мокрой глины, которым номер 1-й, подвигая заряд до казенной части, всякий раз методически залепливал приготовленную для принятия огня гранатную трубку. Дозволяя себе держать древко банника перпендикулярно, он не ставил прибойник на ногу, но прямо на землю, и каждый раз приставший к прибойнику кусок мокрой глины залепливал трубку. Подобные случаи бывают нередко, если артиллерийский офицер сам строго не исполняет своих обязанностей; при этом могут быть несчастия, но уж служба всегда терпит. В прошлую чеченскую кампанию Алексей Петрович Ермолов приказал выдвинуть к опушке леса два единорога и стрелять в толпу конных чеченцев. После двух выстрелов, видя, что снаряды не долетают, он рассердился и пошел сам к орудиям. Мы за ним. Только что мы приблизились к орудиям, скомандовали: "пли!" Номер 3-й нанес пальник на трубку, она зажглась, но выстрела не последовало. Странно, подумал я, и подошел к единорогу, но, услышав какое-то шипение и в ту же минуту крик одного бомбардира — "ложись, ребята", — подбежал в испуге к Алексею Петровичу, заслонил его и говорю: отойдите, ваше высокопревосходительство — граната лопнет! Он отодвинул меня и не успел спросить, "что там такое?" как граната выпала из дула [222] подле орудия и лопнула; осколок пролетел вблизи генерала, другой ударил в колесо передка. К счастью, никого не тронуло. Накануне перехода в брод через Аргун, заряды подмочило; офицер поручил фейерверкеру осмотреть заряды, тот — строевому ефрейтору. От оплошности и нерадения офицера осколком могло убить начальника. В закруглении заряда огонь зажег сухой порох, достиг до расправленного стопина, зажег трубку и бессильные газы двигали тихо снаряд, пока он не выпал из дула. Вот еще случай неисполнения установленных правил, происшедший оттого, что гг. офицеры относятся легкомысленно к мелочам (как они называют это) артиллерийской службы. В 1823 году, в бытность генерала Ермолова в Караклисе, кажется в праздник коронации Государя, была при молебствии салютационная пальба, разумеется, холостыми зарядами, каждый в фунт пороха. Случай произошел у 3-го орудия. Во время стрельбы к № 2-му подходит номер с запасной сумой для передачи зарядов; № 2-й широко открывает крышу сумы и вкладывает заряды. В это время дан выстрел из его орудия и скорострельная трубка, выскочив из затравки, падает в открытую суму № 2-го: бывшие там шесть холостых зарядов вспыхнули, обожгли солдата в лицо, а зажженный кусок армяка попал ему в глаз, отчего тот окривел. Дело в том, что зарядную суму во время стрельбы не должно открывать; но, для вынутия и вложения зарядов, следует одною рукою поднимать немного крышу, не открывая совсем внутренности сумы.

Вернувшись в Джелал-оглу, мы нашли там высочайший приказ, в коем я за прошлую чеченскую экспедицию был произведен в штабс-капитаны. И так поручиком я был только год. Спасибо Алексею [223] Петровичу — этим я обогнал более ста товарищей. Вслед за тем, в начале октября, новый начальник артиллерии генерал-маиор Унтилье вытребовал меня в Тифлис состоять при нем. Этот начальник артиллерии был человек деловой, честный, справедливый, не скоро решавшийся на дело, но, раз усвоив его, исполнял с твердостью. Характера был серьезного, учтив и даже приветлив с подчиненными, а в домашнем кругу любил непринужденный, веселый разговор. Он скоро понял дельную кавказскую службу, но, к сожалению всех знавших этого почтенного человека, не долго был с нами.

Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 15. 1894