БРИММЕР Э. В.

СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА

IV.

ПЕРВАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ В ЧЕЧНЮ В 1825 И 1826 ГОДАХ. Обозрение края и предварительные распоряжения. Расходные статьи без подписи. Численность отряда. Точно ли это Ермолов? Аул Эндери или Андрей. Ермолов в Герзель-ауле. Я на отдельном посту. Разбои на плоскости. Перевозка крепостных орудий. Раздача наград. Постройка полевых укреплений. Si fabula non vera e ben trovato. Рассказы А. П. Ермолова. Роспуск отряда по станицам. Смерть Государя. Приятель мой Дейтрих. Фальшивая тревога. Мищенко. Дело при сел. Башлы. Начальник н молодежь друг друга понимают. Шамайка. Тараканы. Завтрак в первый день Рождества. Еще присяга.

Кампанию чеченскую 1825 и 1826 годов можно разделить на 4 периода: 1) обозрение края и предварительные распоряжения. 2) постройка укреплений вновь и исправление имеющихся, 3) зимний поход и 4) весенний поход.

В первые двадцать пять лет войска, занимавшие этот новый для нас край, были немногочисленны, по пространству, которое должны были охранять или, лучше сказать, занимать, и потому экспедиции производились весьма малыми отрядами. 9-го августа Ермолов, еще не совсем оправившийся от болезни, выехал из Владикавказа в кр. Грозную, с ротою Тифлисского полка, пришедшею с ним из Тифлиса, казачьим полком Сергеева, одним орудием Гребенского казачьего полка и моими двумя единорогами. В Назрани присоединился и нам баталион Ширванского полка, а в Грозной — две роты расположенного там 43-го егерского полка и два орудия легкой № 2 артиллерийской бригады. В крепости Грозной генерал собирал положительные сведения о положении края и узнал достоверно, что кумыки вовсе не сочувствовали восстанию чеченцев, что было приятно Алексею Петровичу, но что слух о болезни и смерти Ермолова встревожил их; вообще же на кумыкской плоскости все было покойно, кроме некоторых буйных голов приставших к чеченцам. Ауховцы, живущие между [161] горными чеченцами и Андреем, почти все были вместе со своими горными соседями. Лазутчики донесли также, что чеченцы все время находятся в сборе, что во главе их стоит Бей-Булат и что они послали к лезгинам нанимать их и звать на помощь себе.

Узнав, что при описи имения убитого генерал-маиора Грекова оказалась очень значительная сумма в наличности, но что в расходной книге об экстраординарной сумме много статей не подписано генералом Грековым, Алексей Петрович очень сердился и хотел отдать под военный суд казначея управления. Только ходатайство полковника Сарочана, командира 43-го егерского полка, и убедительное свидетельство его, что он казначей отличный, бескорыстный и аккуратный офицер,— только заступничество этого старого, всеми уважаемого полковника спасло от несчастия молодого человека. Сарочан говорил генералу, что Греков, точно, имел привычку подписывать разом много статей и что, при первом известии об убиении генералов, казначей прибежал к нему с книгой и, указывая на неподписанные статьи, говорил: ”я несчастный — генерал погубил меня! при выступлении его из Грозной, я принес книгу и просил подписать статьи, он сказал — как вернусь!" Однако, Алексей Петрович не хотел принять доводы Сарочана к совершенному оправданию молодого человека и, призвав его к себе, дал ему крепкий выговор в таких, хотя пристойных, но красноречиво-энергических словах, что офицер, потрясенный речистым потоком, заплакал. "Посмотрите — говорил ему Ермолов — вот стоит мой казначей; он человек не дальний, не получил вашего образования, но человек честный; он всякую статью приносит мне подписать — ибо и мне этими дрязгами должно заниматься — но не всегда есть к тому время; случается, что я гоню его, но [162] он не отстанет без моей подписи; вот так и вам следовало служить," и проч. Легко сказать, но как принудит офицер какого-нибудь дюжинного начальника исполнить свою обязанность, когда тот в олимпийском тупоумии своем прикажет ему молчать? Молодой человек вышел из залы совершенно потерянный и проговорил: "хоть пулю в лоб!" Но добрый, умный Сарочан тотчас призвал его и успокоил.

14-го августа выступили мы из крепости Грозной, присоединив к отряду две роты 43-го полка. Переправясь через Терек у Николаевской сл., пришли через ст. Червленную к амир-аджи-юртовской переправе, где к нам присоединились 500 гребенских казаков с 4-мя конными орудиями; так что в первый период экспедиции отряд состоял: 2 баталиона Ширванского полка, 2 роты егерского, донской полк Сергеева, 500 гребенских казаков, 4 пеших орудия, 4 конных и 2 горных. 20-го переправились чрез Терек и 23-го прибыли в Андрей. На отроге гор, отделяющих кумыкскую плоскость от Чечни, виднелись пикеты горцев и кое-где их толпы.

Во время ночлега на переправе у Терека Ермолову доложили, что из Андреевой пришли два почтенных кумыка и хотят его видеть. Когда их допустили к нему, они поклонились и хотели уйти.

— Что с ними? ведь не затем же они пришли, чтобы посмотреть на меня, сказал он переводчику, кн. Мадатову.

— Именно затем — сказали кумыки — у нас в Андрее распустили слух, что ты помер и что другой генерал надел твой мундир и называет себя Ермолай. Вот как мы тебя видели прежде и знаем, то нас я послали посмотреть, и, слава Аллаху, что ты жив — а то не удержать бы нашу молодежь! [163]

Им сказано, что дня чрез два будут у них в гостях и чтобы пол-аула было очищено от жителей. Это они исполнили. Овраг разделял нас от жителей, когда отряд стал на квартиры.

21-го мы расположились на р. Аксае у деревни Таш-Кичу (каменный брод). На это место генерал хотел перевесть жителей аула Аксай из ущелья; укрепление же герзель-аульское уничтожить, а выстроить у Таш-Кичу другое. На следующий день он осматривал местность и назначил, где быть аулу и укреплению.

23-го мы прибыли в аул Эндери или Андрей (нашли тут баталион Апшеронского пехотного полка, пришедший накануне с инженерным подполковником Литовым), по сказаниям, построенный русскими выходцами, как известно, жившими прежде на правом берегу Терека. Они очень братались с кумыками, переняли их костюм, женились на кумычках — оттого и случается видеть между гребенскими и моздокскими казаками и казачками красивые горские лица. Петр I положил конец этому братскому житью, и явившихся к нему русских людей из-за Терека перевел на левую его сторону. Но, по рассказам казаков, дружеские отношения с кумыками продолжались еще долго. Вероятно, вследствие этих сношений и связей кумычки не строго закрываются, а то и вовсе бывают без покрывала. Их стройный рост и красивые лица не нуждаются в покрывалах, хотя и у них они в обычае.

В Андреевом ауле мы расположились по квартирам. Обоз и артиллерия составили вагенбург на оконечности аула, под прикрытием одной роты. Мои два горные единорога поставлены были на дворе квартиры генерала, при которой был пехотный караул. По затруднительному продовольствию, артиллерийские и подъемные [164] лошади были отправлены на кумыкскую плоскость в Темир-аул, с полком Сергеева. Сотни две линейских казаков были оставлены при отряде, прочие распущены по домам.

Чеченцы были в сборе до 3000 человек, под начальством Бей-Булата, и расположились над Акташ-юртом, на противоположной Андрей-аула лесистой горе, так что с горной поляны над аулом, называемой Чумлы, виден был их табор. Здесь отряд простоял до 17-го сентября. В это время было исправлено и снабжено всем нужным укрепление Внезапное.

Съездив с малым конвоем из всех родов войск в укрепление герзель-аульское, Алексей Петрович увидел все недостатки оного и решил в наказание аксаевцам перевести их на Таш-Кичу, построив там новое укрепление, что и начали немедленно приводить в исполнение. Призвав к себе старшин, он крепко ругал их за то, что пристали к чеченцам, коих они всегда презирали, за которых никогда не отдавали дочерей своих, а теперь делались клятвопреступниками, изменниками, в угоду разбойникам-чеченцам. "Я всегда считал кумыков своими друзьями, я любил вас; Андрей-аул и другие остались моими друзьями. А вы, жители богатого аула, на который все смотрели с уважением... имеете при себе укрепление и убоялись — кого? — оборванцев ауховцев и чекалок чеченцев. За это я вас накажу." Потом благодарил за добрую службу гарнизон, столь мужественно защищавший укрепление, говорил со всеми офицерами, очень благодарил капитана Шпаковского, ходил между собравшимися солдатами — тому слово, тому два, кому руку на плечо положит, кого по голове погладит. Офицеры и солдаты так и таращат на него глаза, кажется, говорят — "прикажи только!" Призвал старика [165] Икренникова и жену его, благодарил обоих, приказал выдать им в помощь сто рублей. Роздал несколько георгиевских знаков отличия: и если привел в страх кумыков, то гарнизон порадовал настоящим праздником.

Дети и люди неразвитые, неразумные, всегда принимают доброту за слабость характера. В сношениях с горцами, в особенности с лезгинами и чеченцами, надобно быть осторожным и не дозволять доброте сердца брать верх над разумною строгостью; иначе дикий горец, понимающий только силу, скоро будет презирать вас. Дитя природы, он презирает многословие; длинные речи, убеждения словесные с ним напрасны. Эмин, убивший Хаджи, который зарезал генералов, был кумык смышленый. Услышав разговор генерала Ермолова с лезгинской депутацией, он сказал: "Ермолай большой человек, ума много; он говорит, как кулаком бьет: мало, крепко и больно — это хорошо!" Но за словом, хотя коротким и сильным, надо, чтобы шло дело. При разборе об участвовавших в восстании, а, главное, о подговорщиках, надобно было быть строгим. Человек пять в это время было повешено, другие разосланы; а один высокий лезгин, только что прибывший из Мекки, отправлен в Торнео служить в Финляндии солдатом.

Напрасно об Алексее Петровиче говорят, что он был жесток — это не правда; но он был разумно строг. "Этот харам-зада (собачий сын) всему виноват — говорил чеченец-сын, указывая на отца, шедшего сквозь строй: если бы не он, нас бы не били теперь!" Разве можно быть добродушным с народом, из среды которого сын ругает отца. Эта разумная строгость, это неуклонное исполнение долга при взысканиях, всегда неприятных для благородного человека, простое, приветливое [166] обращение, свято исполняемое обещание — угроза ли она или милость — все это, при колоссальной, могучей фигуре, с нависшими бровями, умной, иногда шутливой речи и знании татарского языка, наводили страх на горцев и внушали им уважение к одному имени "Ермолоу."

В начале сентября из Аух-юрта пришел житель и рассказал, что Бей-Булат хочет спуститься ночью с гор, напасть на Чопан-аул (оконечность Андрея) и сжечь его. Генерал, известившись о том, приказал сказать андреевцам, чтобы сами защищали свою деревню, на что те охотно согласились и, собрав более 1000 человек, расположились впереди деревни. Но кумык, известивший нас о преднамереваемом нападении, вероятно, пересказал чеченцам о принятой защите — и нападения не состоялось. Войскам сказано было быть готовым на всякий случай, а всем постам быть осторожными. На защиту моста чрез овраг, бывший в близком расстоянии от квартиры генерала, приказано выдвинуть к мосту мои два единорога и взвод ширванцев в прикрытие. Офицер, приведший взвод, оказался подпоручиком и потому я был главнокомандующим на посту. Мы расставили в приличных местах парную цепь и двух часовых при орудиях. Пехотинцы расположились вповалку отдыхать, а артиллеристам своим я сказал, чтобы шли под навес сказками разгонять сон. Часу в первом ночи, сменившийся с часов артиллерист говорит мне, что, кажется, по оврагу, сверху, генерал идет. Приказав людям сидеть как были, я пошел к орудиям и, точно — Алексей Петрович, а за ним, по обыкновению, два гребенских казака; подошел к орудиям.

— А, ты тут, тевтон! А где твои люди?

— Вот здесь, под навесом.

Он подошел. [167]

— Здравствуйте, артиллеристы!

Те вскочили.

— Что ж вы не спите?

Подле стоявший бомбардир отвечал: "сказку слушали, ваше высокопревосходительство, да вот поджидаем."

Генерал улыбнулся, подошел к орудиям, стоявшим перед мостом, минут пять поговорил со мною о картечах и ядрах и, видимо, довольный, что все в исправности, пошел дальше. На другой день мы услышали, что не всем было спасибо, а дежурный по караулам получил маленькую головомойку: зачем при двух легких орудиях, стоявших тоже по оврагу, не было пехотного часового, а цепные пары далеко от орудий.

За обедом в тот день Алексей Петрович темою разговора взял немцев, что они никогда не поймут широкой, беспорядочной натуры русского человека; что мелочная щепетильность немцев и непонимание сущности дела доходят у них до смешного. Когда царь Алексей Михайлович пожелал завести регулярные войска в России, то выписал несколько военных из Германии; но когда они по своему стали одевать солдат, то царь прикрикнул на них — не портить русского человека, которому с таким узким платьем и развернуться нельзя будет. Немцы отвечали, что широкие движения не приличны регулярному войску, что там все должно быть steif, gerade, und Einer wie der Andere. Умный царь пожимал плечами, но оставил работать немцев. "Но, господа, не надобно смешивать немцев из остзейских провинций — это русские! Каких прекрасных офицеров давали они нашим армиям! И все они идут служить — у них природный военный дух, и все оттого разорились" — и на эту тему продолжал до конца обеда.

10-го сентября привели к генералу еврея, [168] торговавшего в горах. Если бы не физиономия, то, по его одежде, можно было признать его за горца. Он рассказывал, что молодые люди сердиты на Бей-Булата, что ничего не предпринимает, но Бей-Булат боится генерала. Чеченцам есть нечего — объели ауховцев и те больше баранов не дают; на днях чеченцы разойдутся по домам, а партии будут разбойничать на плоскости. Все, что еврей говорил, оказалось справедливым. На следующий день видно было в зрительную трубу, как толпы расходились и высоты опустели. Хотя полковник Мищенко, командовавший на кумыкской плоскости, и предостерегал жителей бросить на время полевые работы и быть осторожнее со стадами, все-таки разбойникам на первых порах удалось отогнать несколько скота; но когда сильная партия их пришла 12-го числа к Баташ-юрту, что за Яман-су, то жители, вогнав скот в аул, дали такой отпор чеченцам, что те ушли, не солоно хлебав; а тут полковник Сергеев со своим казачьим полком, двумя ротами пехоты и двумя орудиями — настиг их и поколотил. 13-го числа жители опять вышли на полевые работы, а чеченцы только в октябре опять собрались на горы и высматривали, что мы делаем.

13-го сентября Ермолов приказал перевезти три 12-ти фун. чугунные пушки из герзель-аульского укрепления во Внезапную крепость. Для этого пошел небольшой отряд из 400 ширванцев, двух полевых орудий и 200 казаков, под командою подполковника Волжинского; укладка и перевоз собственно орудий поручены были мне. Генерал беспокоился, каким образом их перевезти. Тут пригодились артельные повозки тех рот, которые стояли гарнизоном во Внезапной. На них перевозили сено с гор и потому оне были на низких колесах, что очень пригодно для орудий в 95 пуд. тяжести, но деревянные [169] оси пугали нас. Делать, однако, нечего, взяли запасные и отправились с Богом.

Так как в прошлую ночь чеченцы, уходя от Сергеева, прошли мимо Герзель-аула на Аксай, и прапорщик Икренников пустил в них 40 картечных зарядов, то я полюбопытствовал узнать, какой вред он причинил им. Старик признался мне, что стрелял более для страха, а вреда-то им, кажись, и вовсе не было. Я сказал старику, что такую канонаду, страха ради, не подымают — это напрасная трата зарядов; притом, стрельба его беспокоила генерала и всю окрестность. Трудно мне было уверить гарнизонного прапорщика, что он не прав был. Он не хотел понять, что благоразумие и тут у места.

— Помилуйте, Эдуард Владимирович, как же не стрелять в этих еретиков; не убьешь, так пугнешь.

Поди тут, рассуждай с таким!

С вечера мы наложили орудия на повозки, станки и заряды на арбы и рано утром отправились в обратный путь. На спуске в овраг одна ось сломалась, но с народом скоро все поправили и благополучно прибыли во Внезапную в 9 часов вечера. Возня таки была с ними по такой неровной дороге. На другой день Алексей Петрович, увидев меня, сказал: "Волжинский мне говорил, что ты много хлопотал с орудиями. Спасибо, тевтон!" Баталион ширванский подполковника Волжинского, два легких орудия и две сотни казаков пошли на Таш-Кичу; подполковнику Жихареву поручено было снять местность для аула и укрепления.

В этот день генерал раздавал награды приверженным нам жителям. Храброму кумыку Чопану Алексей Петрович навесил на шею золотую медаль на георгиевской ленте; он стоял третьим. Два получили медали на [170] анненской ленте — это были влиятельные старики. Генерал делает шаг к Чопану, адъютант отрезывает георгиевскую ленту, вдевает медаль и подает генералу; надобно было видеть, как заблистали глаза храброго Чопана при виде георгиевской ленты! О, эта лента, этот белый крест! Не быв причиною, побуждением к исполнению долга, к воинским подвигам, они бессознательно расшевеливают благородное честолюбие солдата; и как ни свято сказание Спасителя или, может быть, именно потому, что оно свято — оно никогда не сроднится с чувствами воина, не применимо к быту его: истинно доблестный, он скромен, он не хвалится тем, что сделал, он исполнил долг свой; но ему приятно, чтобы соотчичи, земляки его, узнали — как трудно было исполнение этого долга! И потому получение георгиевского креста есть действительно награда солдату. Желательно, чтобы всегда только заслуга получала его, но, увы!....

17-го весь отряд выступил из Андрея, но для окончания инженерных работ оставлен был полковник Мищенко с баталионом ширванцев и двумя полевыми орудиями. Вскоре он и подполковник Литов прибыли к Таш-Кичу, где последний выстроил укрепление, получившее название по речке — Таш-Кичу.

С 18-го три дня стояла невыносимая жара, солнце жгло. Генерал назначил места, где быть укреплению и аулу, догнал войска уже в Амир-Аджи-юрте, тотчас переправился на ту сторону Терека и расположился в слободке. На другой день приказано было для караула переправить роту и мои два единорога.

Инженер-подполковник Литов, кончив работы во Внезапной, прибыл в Таш-Кичу и разбил сначала здесь, а потом в Амир-Аджи-юрте укрепления. Работы начались и там и тут; работали усердно, но, увы, [171] погода не благоприятствовала нам. После невыносимой жары пошли дожди и продолжались почти месяц с малыми перерывами. Потом погода установилась хорошая, теплая; начавшиеся было болезни также скоро прекратились, будто убоясь учрежденного в ст. Шелковой лазарета. Во время дурной погоды людям на работах часто давали водку, а пища ежедневно была мясная. Ермолов почти каждый день приезжал смотреть работы, приветливым словом или шуткой оживлял работавших и почти всегда бывал на кухнях. На работы выходило 500 человек.

В конце сентября приезжали посланные от аварцев поклониться генералу, но, вероятнее, чтобы убедиться — действительно ли это "Ермолоу".

По лагерю из уст в уста разошелся рассказ о ночном обходе генерала, видимо, преувеличенный и каким-нибудь шалуном выпущенный с вариантами. Дело в том, что донцы держали около всего отряда конные пикеты, кажется, каждый по два и по три человека. Раз ночью сделалась маленькая тревога в полевом карауле и на передовых постах, по случаю близкого выстрела. Оказалось, что подкравшийся чеченец убил казака и увел двух лошадей. Видимая оплошность! Немного спустя пронесся слух, что Ермолов поздно вечером пошел в лагерь донцов, прямо к палатке войскового старшины, командовавшего полком (командир полка только что уехал в отпуск), и спрашивает, где войсковой старшина? Казак отвечает: "спят." Генерал входит в палатку.

— Как! Твой начальник ездит и осматривает посты, а ты, негодный драбант, разлегся на его постель и спишь?

— Это я сам, ваше высокопревосходительство!

— Как! И ты смеешь еще называться его именем! Вот я тебя!.. [172]

Видимо, вся история выдумана и пущена в ход каким-то шалуном, не жаловавшим донцов. Так как об Алексее Петровиче в армии ходило много подобных сказаний, то я вздумал проверить их спросом у самого источника. Однажды в январе месяце, в станице Червленной, мы пили чай в его казацкой хате. У него вся квартира состояла из двух комнат: в одной была спальня, кабинет и приемная, в другой столовая; в этой последней стоял самовар и разливали чай. Алексей Петрович сидел за своим письменным столом и раскладывал пасьянс. Он был в веселом расположении духа и рассказывал разные случаи из своей военной жизни. Припомню некоторые.

"Известно, что в аустерлицком сражении мы потеряли много артиллерии. Вслед затем была прусская кампания, и эта потеря артиллерии вызвала у главнокомандующего приказ по армии, в коем сказано было, что офицер, потерявший орудие, будет отдан под суд. Я командовал тогда артиллериею в авангарде князя Багратиона. Получив этот приказ, я пошел к князю и говорю ему, что это приказ — дичь, что его мог написать только немец.

— "Говори, да не ругайся, сказал Багратион.

— "Если за потерю орудия артиллерийского офицера будут отдавать под военный суд, то он почтет первою святою обязанностью своею не действовать по неприятелю и сколь возможно более вредить ему, но сохранять в целости орудия, и потому не будет выжидать не только пехотного наступления, но и кавалерийской атаки, а проворнее удерет, чтоб не попасть под суд. Артиллерия должна действовать донельзя: четыре картечных выстрела по наступающей пехоте и непременно два по кавалерии; если не охладят их жар, если орудия будут потеряны, то [173] они окупились сильным вредом, сделанным неприятелю. Орудие — кусок металла, а честь артиллерийского офицера дороже. Я замолчал. Князь, выслушав меня, спрашивает:

— И все-таки приказ отдан, что же тут делать?

— "Я свой отдам приказ по авангардной артиллерии

— "Ну, делай, как знаешь!

"Я отдал приказ, согласно того, что высказал князю и кончил его уверенностью, что ни один артиллерийский офицер не захочет подвергнуться военному суду за раннее оставление позиции.

"Когда Государь приехал в армию, на походе он догнал однажды авангард и, увидев меня, подозвал к себе, хвалил роту мою, что под Морунгеном славно действовала; узнав же, что это не та, которою я командовал в австрийской кампании, а вновь сформированная, еще раз лестно отозвался и чрез графа Аракчеева, при предписании (Г. Артиллерии полковнику Ермолову. Доходившее неоднократно до сведения моего, отличное действие артиллерии командуемой вами роты, в течение прошедшей кампании, и лучшее состояние, в каком я нашел оную противу прочих при вступлении в Шклов, в лагерь, обязало меня приятнейшим долгом при оставлении, по причине слабого моего здоровья, командования мною Артиллерийским Департаментом, исходатайствовать вам у Государя Императора Высочайший рескрипт и тысячу рублей, при сем сопровождаемые для раздачи, по назначению вашему, нижним чинам и рядовым вверенной вам роты, кои в действиях прошедшей кампании себя наиболее отличили. Я уверен, что вы, г. полковник, приимете сие доказательством беспристрастной справедливости, которую я, во все время командования моего артиллериею, всякому служащему под начальством моим оказать желал, и знаком особенного моего к заслугам вашим уважения, и надеюсь, что вы конечно не оставите сие сделать известным. В С. П.бурге. Декабря 12 дня 1807 года. Подлинное подписал: Инспектор всей Артиллерии Граф Аракчеев), я получил три тысячи рублей для раздачи храбрым. Это, братцы, единственный пример.

"После минутного молчания Государь вдруг спросил меня:

— "Как ты это позволил себе отдать приказ по авангардной артиллерии, совершенно противоречащий приказу главнокомандующего? [174]

— " Ваше Величество, приказ главнокомандующего поставлял артиллерийского офицера в постыдное положение забыть присягу, данную Вашему Величеству — служить верно и честно до последней капли крови. Нет страшнее наказания офицеру, как угроза под суд.

"И я рассказал Государю, что говорил Багратиону.

— " Полагаю, что ты прав: а главнокомандующий сердит?

"Тем и кончилось.

"Александр Павлович любил меня и я в душе искренно платил ему тем же. Когда в 1810 году (кажется, он так сказал) меня назначили командиром 1-й гвардейской бригады, то при представлении Государю я просил Его Величество перевесть в гвардию поручика Бистрома, бывшего в моей роте, как офицера не знающего страха."

Ермолов замолчал: я воспользовался минутой и спросил его: ваше высокопревосходительство, позвольте спросить у вас, правда ли, что вы немцев не жалуете?

— Ну, братец, нельзя сказать, чтобы я горячо любил вашу братью, но, ведь, случаются же и между вами хорошие люди; вот, Бистром — действительно человек бесстрашный; я любил его. Есть, есть и между вами порядочные люди, но ведь это все тевтоны.

— Ну, а про ваше высокопревосходительство говорят, что вы совсем немцев терпеть не можете; и Бог знает, что рассказывают.

— Ну, что ж рассказывают? Говори.

— Будто вы главную квартиру фельдмаршала Барклая называете немецкою колониею.

— Ну да, там и была немецкая колония.

— Что в 14-м году, приехавши в Варшаву, вы пришли к разводу и, озираясь кругом, будто ищете [175] кого подходите к коменданту главной квартиры генералу Безродному (Ермолов улыбается) и по-немецки что-то его спрашиваете. "Я не говорю по-немецки, отвечает вам комендант, я русский." — "Русский! земляк! говорите вы, обрадовавшись — я думал, что тут все немцы: ну вот хоть один русский, да и тот безродный!"

— Хороший человек был этот Безродный, промолвил Ермолов. Русских так мало было в главной квартире, что их, точно, искать надо было. Ну, что ж еще рассказывают?

— Вот и об Аракчееве говорят, что он, инспектируя роту вашего высокопревосходительства, нашел, что лошади не в порядке и выговорил вам, сказав, что этак рота репутацию потеряет, а вы ему в ответ: "точно, ваше превосходительство — ныне репутация артиллерийского офицера от скотов зависит!"

— Уж будто я так и сказал; чего не наговорят! Алексей Андреевич (Аракчеев) был очень ко мне расположен,— и продолжал уже об Аракчееве.

Может показаться странным, что молодой офицер позволяет себе такие разговоры с высоким начальником; но Алексей Петрович любил свободное обхождение, а моя непринужденность, никогда не выходившая из границ, и усердная служба, видимо, нравились ему. Такая болтовня за пасьянсом была ему отдыхом.

Вторая половина сентября и начало октября были дождливы, и работы по укреплениям подвигались медленно, но потом погода установилась постоянно хорошая и оба укрепления — в Таш-Кичу, названное Надзорной, и в Амир-Аджи-юрте — скоро были окончены, после чего, в начале ноября, отряд был распущен по станицам. Чеченцы, как доносили лазутчики, тоже разошлись по [176] домам, и Бей-Булат еще настойчивее просил лезгин идти на помощь, за хорошую плату. Когда мы смеялись над приходящими чеченцами-лазутчиками, что у них денег нет и лезгин трудно нанять будет, они уверяли, что Чечня богата. И действительно, мы после убедились — это богатая страна.

Так кончился второй период этой кампании. Устроив все и поручив войска полковнику артиллерии Мищенко, Алексей Петрович выехал из Червленной в Таганрог, где проживал тогда Государь. В Екатеринограде, где он остановился на несколько дней по казацким делам, кажется, 20-го числа вечером, адъютант его, капитан Талызин принес ему известие о кончине Государя. Присягнули Константину Павловичу. Генерал 16-го декабря вернулся в Червленную.

Зима оказывалась довольно чувствительною. Жизнь станичная была без развлечений и я чрезвычайно обрадовался, когда приятель мой Дейтрих, служа с которым в учебной артиллерийской бригаде мы жили в Петербурге на одной квартире душа в душу — приехал в декабре в отряд, чтобы участвовать в чеченской экспедиции. Он, как и я, соскучился в Петербурге без денег, за мной просился на Кавказ и был переведен тоже в кавказскую гренадерскую артиллерийскую бригаду, а теперь на время экспедиции прикомандирован к 3-й легкой роте 19-й бригады. Мы опять начали сражаться с ним в шахматы. Это был человек прямой, честный, горячий до смешного; в приятельской компании весь на распашку, но при начальниках и с посторонними умно-сдержанный. Когда я трунил над ним за его горячку, утверждая, что он людей смешит, он говорил, что я откровенен до глупости, что нет акта в жизни моей, которого бы не знали все окружающие. "И к этой [177] глупости ты добавил глупость добродушия, а потому тебя всякий дурак обманет, а кого дурак обмануть в состоянии тот…" Он встал передо мной и смотрит мне в глаза.

— Ну, договаривай, тот....

Он круто повернулся и пошел шагать.

— Одним словом я тебе говорю, Эдуард, что из тебя никогда ничего не выйдет; хоть бы ты кланяться, просить выучился, а то, вишь — тевтон!

— А ты умеешь кланяться?

— А мне зачем? Я ни умному, ни дураку противоречить не буду; я смолчу.

— Ты смолчишь! — я так и расхохотался.

— Хоть губы прикушу, а смолчу — гроза и пройдет.

Хотел бы я посмотреть, как ты с своей рожей (он не был красив лицом) будешь пред Долгово-Сабуровым (наш взбалмошный бригадный командир, курносый, с круглым лицом) губы кусать; то-то смешная физиономия будет у обоих.

Однажды за чаем, в Андреевом ауле, Алексей Петрович спрашивает меня, знаю ли я офицера, который в прошлый год приехал из Петербурга в Гомборы, белый, курносый? Я отвечал, что знаю и что это мой хороший приятель Дейтрих.

— Точно, кажется мне, так его назвали. Ну, если он тебе приятель, то посоветуй, брат, ему никогда мазурку не танцевать. Я был у брата Петра (Петр Ермолов, командир Грузинского гренадерского полка, двоюродный брат Алексея Петровича Ермолова) на Мухровани, там плясали. Он так ворочал наших дам — того и смотри, руку вывернет. Потеха была! Я хотел просить его пощадить бедных дам — у нас ведь их не много; да и его-то жаль было — он с таким [178] удовольствием отплясывал! Ты скажи, братец, ему; дело известное: для немца мазурка — камень преткновения.

При взятии аула Урус-Мартан, видя бойкое действие двух орудий, отбивавшихся картечью от чеченцев, бросавшихся в шашки на эти орудия, генерал спросил: кто там офицер? Ему отвечали — Дейтрих.

— Да это наш ярый немец, дело! Он и в Чахкери так отбивался (Федор Карлович Дейтрих был после кампании 1829 года адъютантом начальника артиллерии действующей армии Гилленшмидта, потом начальником штаба артиллерии этой армии и в конце 1855 г. начальником пехотной дивизии. Умер в Туле в 1857 г., куда привел дивизию из Крыма).

В начале декабря лазутчики донесли, что партия чеченцев хочет напасть на станицы. Полковник Мищенко нашел нужным стянуть к Николаевской переправе 2 баталиона пехоты, 4 орудия и казаков, но вскоре отряд этот был распущен.

Полковник Мищенко был старый кавказец времен типичных оригиналов, рассеянных по разным местностям Кавказа, коих при генерале Ермолове уже мало встречалось. Мищенко был среднего роста, брюнет, носил длинные волосы, усы и огромные бакенбарды; толст был до невероятности, голос — как замогильная труба. Любил поесть и часто платился за это; спал сидя, а денщик, стоя за креслами, всякие пятьдесят минут будил его, когда храпение, по тону своему, делалось опасным. Вообразите испуг жены, пробужденной необыкновенным, громовым храпением, и замечающей мужа на креслах, а денщика за спинкой, на полу, храпящих взапуски! Человек добродушный, умный, но грубый, как и вся фигура его. О храбрости упоминать нечего, но неустрашимость и находчивость в опасностях снискали ему общее уважение.

Кажется, в начале двадцатых годов генерал [179] Ермолов приказал г.-м. Вреде, командовавшему в Дагестане, сделать экспедицию в Акушу. Умный, веселый человек, Вреде не любил экспедиций. Войдя в Акушу, его небольшой отряд был со всех сторон окружен многочисленными толпами горцев; все горы кишели народом. Ущелье, по которому пришли, и ущелье, в которое должны были идти, кажутся запертыми, так что пробиваться — и не думай! Барон Вреде заболел, послал подполковнику Мищенко приказание командовать отрядом, лег в коляску и — знать ничего не хочу! Подполковник Мищенко призывает приверженного нам горца, проводника, знавшего горы, как свою ладонь, и спрашивает его, зачем он привел сюда отряд?

— Я говорил генералу, чтобы тут не ночевать, а идти далее.

— Нет ли выхода отсюда, чтобы неприятель не видел как отряд тронется?

— Есть дорога, но пушки стучат: услышат — не хорошо будет; а часовой там нет: думает — урус не может ходить там; там он очень близко.

Подполковник Мищенко, расспросив хорошенько проводника о дороге, а также — можно ли до свету пройти опасное место, и услыхав, что можно, по чтобы пушка не стучала, призвал ротных командиров и приказал: с водворением совершенной темноты, быть готовым к выступлению, двигаться в чрезвычайной тишине, трубок не курить, не оттягивать; все колеса у артиллерии обернуть шинелями и все, что может производить малейший стук, устранять.

— Весь фитиль мне испортили — так рассказывал сам чудак о своем подвиге — то шинели перевязывали, то то, то другое обмотают. Ну, и пошли. Темень — зги не видать; ну, думаю, черт возьми, как сполохнутся — вот [180] пойдет кутерьма! А тут мне один из наших молодых офицеров: ”да вы бы, чем черта-то поминать в такую минуту, лучше бы Богу помолились!" — Молод ты, брат, еще ничего не знаешь: в такой беде не токмо Бог, да и все святые не помогут; тут, брат, надобно самому работать.— "А коляску-то с генералом взяли с собою или оставили ее там?" — Человек-то хороший был, а то, пожалуй, можно бы и оставить. Ну, вот мы и идем, да так тихо, что, право, земля не слышала, что мы ступали по ней. Проводник-то мне вдруг и говорит: "вот здесь хорошо — прошли!" Мы остановились, да как увидели, что дорога перед нами чиста, а на горах акушинцы, положа в рот палец изумления, ищут жертву свою — вот тут, брат, и помолились Богу.

— А потом? продолжайте, доскажите уж все.

— Что там досказывать! Потом, разумеется, повернули назад да и грянули в них картечью. Ну, они — давай Аллах ноги.... думали, что Бог весть какой секурс пришел к нам."

Дело в том, что этот кавказский солдат, своего рода оригинал, не довольствуясь тем, что избежал опасности, непременно хотел наказать поставивших его в опасное положение: развернул свою могучую рать, напал сзади на ближние толпы, погнал их и так картечью хозяйничал, что дальние, видя бегство ближних к ним, скоро все убрались и очистили горы. Он простоял тут день. Явились старшины с повинною; он послал их к генералу Вреде, и экспедиция успешно кончилась. Командующий в Дагестане, начальник отряда, описал в подробности все, как было, хвалил распорядительность и неустрашимость Мищенко, представил его к Георгию, только забыл написать в донесении о приключившейся с ним болезни. Он получил за дело при [181] сел. Башлы орден св. Анны 1-й степени, а подполковник Мищенко св. Георгия 4-й степени. Казалось, все шито и крыто, но шила в мешке не утаишь. Когда на другой год г. Ермолов приехал в Дагестан, то нашлись люди, которые рассказали дело без утайки. Он позвал Мищенко к себе и, видя прямого, умного русского человека, скромного, не хвастливого, представил его в полковники. Говорят, будто Алексей Петрович извинялся пред Государем за представление Вреде к 1-й ст. св. Анны. Не знаю — правда ли это, но верно то, что генерал-маиор Вреде был переведен в Россию и кончил жизнь в кампанию 1828 года, убитый во время ночного нападения турок на окопы, облегавшие Шумлу, гарнизон которых приготовлялся, как ходил слух в армии, к инспекторскому смотру бригадного командира.

Молодежь наша назвала полковника Мищенко, по толстоте его, грубой дебелой фигуре, по широкому лицу, обросшему огромными черными с проседью волосами — "Задонския орды непобедимый хан!” Он скоро узнал о том, потому что на походе, подъезжая на своем рыжем высоком коне к орудиям, то и дело слышал, как офицер, будто не видя его, начинал декламировать:”Задонския орды"... Так как это начало речи татарина ему случалось иногда слышать раз по десяти в день, то, конечно, эта тирада ему наскучила. В Чечне, во время похода, я ехал с одним офицером вместе, подле орудий. Вдруг мы увидели, что полковник Мищенко едет сзади; едва он приблизился к нам, как товарищ мой начал: "Задонския орды непобедимый хан!” — а я: "И всех восточных стран верховный обладатель!” В это время Мищенко поравнялся с нами. Мы будто только его увидели — руки к фуражкам и поклонились, а он протянул руку, сжатую в кулак, и, в ответ нам, [182] громким голосом: "Ваш грозный судия, крамольников каратель!” Я перебил его: "Ту руку, коею вам должен смерть нанесть"... а товарищ, ехавший подле него, поклонившись: "Благоволил еще ко благости простерть!" И все трое расхохотались. Мищенко от смеха побагровел, и больше мы уже не декламировали Озерова!

Раз он нас крепко напугал. Когда, весной, отряд пришел к Тереку, чтоб переправляться, Мищенко сидит у берега и смотрит за порядком переправы. Между делом велел он подать завтракать, созвав, кого мог, из артиллеристов, а казакам велел наловить в Тереке шамаи. Эта рыба очень костлява, но, сваренная тотчас по улове, с лимоном, говорят, очень вкусна; Мищенко любил хороший кусочек и потому не хотел упустить случая поесть свежей шамайки. Штук пять-шесть благополучно прошли, но вот одна заартачилась; толстяк закашлялся, побагровел; один из офицеров хотел поколотить его в шею, но хорошо, что другой, благоразумный, удержал, сказав ему на ухо: убьешь! К счастью, скоро позвали доктора и нашли у маркитанта окорок; отрезали длинную полосу сала; доктор удачно просунул ею косточку во внутренность, а потом багровое лицо освежил мокрым полотенцем и тем привел в чувство "Задонския орды хана."

Я не был при этом неудавшемся завтраке, но очень сожалел о случившемся, потому что мы все уважали и любили доброго грубияна.

Правду хозяин говорит: чтобы выморозить тараканов, надо в сенях спать; холодно, но все лучше, чем с сотнею тараканов под своим одеялом. Печку перестали топить; днем окна отворят, а дверь крепко запрут и щели затыкают — через неделю тараканов нет... до поры до времени. [183]

Вот и Рождество пришло. После длинного молебна за изгнание двунадесяти языков в 1812 году, мы пошли к корпусному командиру с поздравлением. Длинный стол во всю хату уставлен разнообразною пищею. Айда Сергей Михайлович (повар Ермолова), отличился! Чего тут не было: и всякой дичи и Leber-Wurst и Bluth-Wurst и Sischens mit sauer Kraut. Отличился, нечего сказать — на славу накормил. Алексей Петрович был в хорошем расположении духа, шутил то с тем, то с другим.

— Ну, тевтон, ты что же не завтракаешь? вон подсядь к картофелю; это по вашей части — немец без картофеля жить не может.

— Что ж, и картофель дело хорошее.

— Ну, что в нем хорошего? разве крахмал делать. Уж что до еды, то вы, немцы, ничего хорошего не выдумали.

— А колбасы, которые так нравятся вашему высокопревосходительству? — он с удовольствием уписывал кровяную колбасу.

— Ну уж, брат, извини, это произведение поляков: поляк без колбасы и за стол не сядет.

— А зачем же вы немцев колбасниками ругаете, ваше высокопревосходительство, сказал я плачевным тоном; будьте справедливы к тем, коих вы гоните: оставьте за немцами колбасы.

— Убедил, брат! Ведайтесь с поляками — кто изобрел колбасы, а мы их есть будем. А ведь как дело дойдет до спора, то, пожалуй, какой-нибудь профессор настрочит ученую диссертацию о первоначальном происхождении и развитии этой промышленности.

Среди такого шутливого разговора адъютант его Талызин докладывает:

— Курьер из Петербурга. [184]

— Проси, братец!

Входит фельдъегерь с сумкою. Генерал пошел с ним в другую комнату и оставался там с полчаса. Потом дверь отворилась и генерал сказал:

— Поздравляю вас, господа, с новым Государем: Великий Князь Константин Павлович отказался от престола в пользу брата своего Николая Павловича. Завтра будем присягать.

Это нас изумило, как и всю Россию.

Назавтра генерал Ермолов с войсками, бывшими в окрестностях, присягнул новому Императору; в тот же день был написан приказ по корпусу и отослан с курьером в Тифлис о присяге.

Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 15. 1894