БРИММЕР Э. В.

СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА

ЭКСПЕДИЦИЯ 1822 ГОДА. Ночной эпизод. Авось попадет — и попала. Ночная экспедиция. Захват баранты. "Только друг проходит". Приятности ариергардной службы. Служба не отдых. Особенности горных экспедиций. Нельзя пройти — а все идешь и придешь, куда хотел. Удаль кавказского солдата. Хоть тресни, а полезай. Горцы не устояли. По пословице: кувшин по воду ходил и голову сломил. Нехотя, да послушаешь. Припомним цель экспедиции. Меткий выстрел. На Кубань. И еще меткий выстрел. Обратный поход. Осы. Не сойду, так скачусь. Досталось немцу.

Прежняя дорога из Моздока до Владикавказа проходила чрез небольшие отроги гор и в ненастную погоду движение по ней было очень затруднительно, особенно для транспортов, следовавших в то время гораздо чаще чем ныне, ибо кавказские провинции сеяли хлеб только для себя, а не для продажи, и весь хлеб для войск доставлялся из России по военно-грузинской дороге и Каспийским морем. Алексей Петрович был первый, приохотивший туземцев засевать хлеб для продажи его войскам, и я видел как обширные пустопорожние места в Грузии мало по малу обращались в плодородные поля. Притом названная дорога на плоскости Малой Кабарды была не безопасна, ибо правый берег Малки и Терека был, как тогда называли, "немирный", и большая дорога из России в Грузию — единственный наш путь сообщения — от Ставрополя до Солдатской шел вблизи неприязненного народонаселения. От Солдатской на 70 верст до Моздока эта дорога, примыкая к Малке, служила как бы границею, а от Моздока до Владикавказа шла уже совершенно по [81] неприятельской земле, почему и решено было проложить более удобную дорогу по кабардинской плоскости. Алексей Петрович предположил неприязненных нам кабардинцев удалить в горы, а у выхода ущелий поставить укрепления чтобы оставшихся на плоскости покорных иметь в повиновении. Сильное племя кабардинцев, которое в прежние времена могло выставить в поле, под начальством своего вали, до 25-ти тысяч конных, хорошо вооруженных воинов, ныне, после того как чума 9 лет, с 1804 по 1813 год, ела этот народ, все еще имело довольно сильное народонаселение на плоскости, жившее там в больших аулах. Когда, в начале мая, войска двинулись чрез р. Малку из Екатеринограда, то жители, не желавшие оставлять своих привольных мест на плоскости, покорились; не желавшие же подчиниться — удалились в горы; многие ушли к туркам за Кубань, в анапский пашалык. Генерал Ермолов осматривал все ущелья гор, из коих вытекают значительные реки: Черек, Чегем, Урух, Нальчик, Баксан, Малка и Кубань. В горах кабардинцы собирались незначительными толпами, около 1000 человек и более, заводили перестрелку, но их скоро прогоняли, и генерал, осмотрев местность, назначал где быть укреплению. В одной из таких перестрелок, в начале экспедиции, я был с двумя конными орудиями, по обыкновению, в авангарде, начальник коего приказал мне поставить орудия на возвышении, а казаков пустил вперед. Алексей Петрович подъехал к авангарду, взъехал на холм, где стояли мои орудия, слез со своего белого маленького коня и начал всматриваться в местность. Справа и слева наши застрельщики поднимались на горы, казаки гарцевали с кабардинцами и пересылались невредными выстрелами. Вдруг несколько пуль просвистело в свите генерала и офицера два-три из [82] молодых невольно уклонили головы. Алексей Петрович говорит им: ”И вам не стыдно, господа, кланяться татарским пулям? Г. артиллерийский офицер, возьмите ваши два орудия и прогоните их". Я поскакал перед казацкую цепь. Два выстрела картечью, в догонку ядра два — и перестрелка прекратилась; только вдали видны были отходящие в рассыпную толпы пеших, а версты две впереди — остановившаяся толпа конных.

Мы перешли р. Черек и осмотрели ущелье, из которого вытекает река. На обратном пути, в нескольких верстах от выхода, случилась маленькая неприятность, окончившаяся, к счастью, без последствий. Во время следования и осмотра черекского ущелья мы имели постоянные перестрелки с кабардинцами, а при обратном движении они, по обыкновению, провожали нас, и в ариергарде надо было держать ухо востро. Кажется 24-го мая, лагерь был расположен на довольно просторной равнине, на левой стороне Черека; сзади и около лагеря на лесистых отрогах кишели горцы. На ночь расставлены были секреты, но верстах в двух впереди, где горы почти смыкались, их не имелось. Лазутчик дал знать, что горцы хотят засесть на скалах и оттуда вредить нам и выстрелами, и каменьями. Алексей Петрович счел нужным занять это узкое место ночью, чтобы не дозволить засесть там горцам, и послал для того роту Ширванского полка капитана Корниенко, с двумя кегорновыми мортирами. Когда мы поздно вечером проехали мимо ставки корпусного командира, генерал, поздоровавшись с солдатами, сказал: "смотрите, братцы, идти без шуму, тихо — вы будете проходить подле кабардинцев!" Вышедши из лагеря и пройдя с полверсты, мы повернули налево, к горам; шли в чрезвычайной тишине; темень кромешная, ничего не видать. Вдруг слева, с высоты — залп [83] из ста и более ружей. Невольно все остановились, а я, обернувшись, прошел по своей команде — не ранен ли кто? Слава Богу, все выстрели пошли чрез головы. Ширванцы смеялись над карабинерами, рота коих, поставленная здесь на низком холме в секрете, приняла нас за кабардинцев, что и было понятно, ибо мы огибали холм, на коем они лежали, а дежурный по лагерю, уведомив полевой караул, чтобы нас пропустили за цепь, забыл дать знать о том сильному секрету.

Пройдя немного, мы стали подыматься весьма круто — хоть ползком идти, и так как в совершенной темноте местности было не видно, то понятно, что, ища где бы лучше ступить, рота немного разбрелась. Карабкаясь, как мог, на верх, то держась за траву, то скользя по ней назад, я наткнулся в потьмах на солдата, сшиб его, повалился и сам. Солдат ругнул втихомолку, я — ни гугу, только взял влево и спрашиваю: Прокофьев, ты здесь? — "Здесь ваше благородие." — Кажется, влево лучше? — и пошли влево. Скоро вышли на верх и стали спускаться; только Прокофьев говорит мне: "ваше благородие, что-то наших не слышно; спустимся проворнее, верно все уж впереди". Спускаясь и оступаясь по крутизне, которую не видели, мы благополучно добрели до ровного места, но перед нами лес и чувствуем, что мы на тропе; подвинулись вперед, точно — лес и дорожка в гору. — "Ваше благородие, наши назади, вернемся". Прислушиваемся — тихо; пошли еще вперед — все в гору. "Вернемся", говорю — и пошли назад по тропе. Сделали несколько шагов — я впереди, Прокофьев сзади меня. Еще не вышли из леса, как вдруг голос: "кто это?" — и штык у моей груди. Отодвинув штык, отвечаю: "я артиллерист". — Как же вы из лесу? спрашивает меня шепотом Юнкер, шедший с проводником и четырьмя солдатами [84] впереди роты. Я рассказал, что, лезши в гору, отбились и, не видя роты, вернулись назад.— Но отчего вы так тихо идете? — "Солдаты поразбрелись, так капитан остановил роту пока собрались все. Эх, ваше благородие, не хорошо — чуть не приколол вас в испуге; Прокофьева-то в белых штанах и бурке мы приняли за верхового, а вас-то уж под носом увидел".— Ну, признаюсь, отлегло от души, когда я опять был подле своих мортирок. А юнкер этот — запомнил его имя — был малый рослый, лет 25-ти, может и более; таких в Ширванском полку было много, еле-еле знающих грамоту; так как все записывались в полк, ежегодно бывавший в экспедициях, то их набралось там много; служили хорошо, но вакансий не было для производства.

Придя на место еще до рассвета, мы расположились так, что нас снизу не было видно. Проводник нам сказал, что под нами чрез реку в брод будет переправляться партия конная с пешими, чтобы, выйдя на нашу сторону, провожать отряд с горы выстрелами и каменьями. Я очистил местечко для двух мортир, покато к броду, привязал их к деревьям накрепко за станки, опутав веревками и самые мортирки, чтобы при выстреле не прыгнули вниз, зарядил обе и направил на брод, как глаз сумел. Да и точно, дельно сделать такой наклонный выстрел с горы из 6-ти фун. кегорновой мортиры вниз по крайней мере сажень на 30 — наука не выучит, а глаз, инстинкт, навык — глядь, и свалит кого; главное, чтобы на лету не разорвало гранаты, а то из этих мортир такой высокий полет, что и уберечься легко, а за трубки я ручаться не мог — не при мне изготовляли. Только что стало немного светать, наш проводник-кабардинец, все время глядевший как мы возились с мортирками, подходит ко мне и говорит: [85] "офицер, офицер — паф, паф!" И вправду, толпа конных, по одному и по дна на лошади, подъехала к броду и начала спускаться в реку. Я подошел к мортиркам, прилег наземь, смотрю — кажется, хорошо, а у самого так и бьется сердце: ну, как не попадет или на воздухе разорвет — беда, ширванцы осмеют. Встал за дерево, схватился за него и смотрю над обрывом вниз.— "Бей!"... Проклятая, как тихо летит! То ли дело — ядро! Хорошо. — "Бей!".... Ну, ну еще немного... Нет, лопнула; однако, не высоко — все куски заденут того-другого; а первая — славно, прямо в брод и разорвалась! Все всколыхнулись, повернули назад, но передние — на нашей стороне. Ширванцы спускаются, пули засвистели, горцы назад. А в реке что-то долго кучка возилась; жаль, что но видать хорошо. Что ж, мортирки пригодились; а я так смеялся над полетом их гранат, когда делали пробы с ними у р. Малки, на нервом переходе! В тот же день, часу в девятом, пропустив отряд, мы спустились с горы и присоединились к ариергарду; к вечеру вышли из ущелья. Перестрелка в ариергарде продолжалась не долго. Лагерь расположился на левом берегу Черека.

На другой день мы дневали тут. Вечером, часов в восемь, вестовой позвал меня к полковнику Коцареву (командовавшему всей артиллерией отряда), который приказал мне тотчас явиться к подполковнику Волжинскому, Ширванского полка, назначенному с двумя баталионами этого полка, 4-мя пешими орудиями, несколькими сотнями линейских казаков и двумя конными орудиями, идти ночью в экспедицию. Иду от Юрия Павловича Коцарева, да и думаю — хорошо, что выспался.

Часов в 10 мы в тишине, но хорошим шагом, пошли вдоль подошвы гор к р. Чегему. Часа три шли, останавливаясь; потом дали отдохнуть минут двадцать [86] людям и опять вперед. Скоро мы подошли к р. Чегему и, не долго думая — за проводником в брод. Перейдя реку, подполковник Волжинский подъехал к маиору Верзилину, полковому командиру Волгского казачьего полка, ехавшему впереди со мною и с Петром Ермоловым (офицером генерального штаба, двоюродным братом Алексея Петровича), и говорит, что они должны врасплох захватить огромное стадо баранов, рогатого скота и лошадей, согнанных недалеко в ущелье, и так как уже рассвело, то полагает пустить всех казаков рысью с проводником к месту пастбища, а пехоту довести ускоренным шагом. Сказано — сделано. Сотня казаков оставлена была при орудиях, прочие поскакали вперед; я с двумя орудиями и сотнею старался не отставать. Не проскакав и двух верст, мы услышали в ущельи выстрелы, значит — казаки открыли стадо и были встречены огнем. Не забавляясь перестрелкой, казаки, шашки наголо, бросились на обе стороны стада и охватили его кругом. Часть поскакала за кабардинцами, охранявшими стадо и хотевшими угнать табун лошадей, и скоро вернула табун; другие везли пастухов; сотня оставалась в порядке и медленно подвигалась вперед. Взъехав с орудиями на холм, мы снялись с передков, а сотня прикрытия слезла внизу холма с лошадей. На первый взгляд с холма, вся сцена представлялась в ужасном беспорядке. Так как бараны и скот паслись на огромном пространстве, по равнине и холмам, то, понятно, что из массы казаков, которая бросилась врассыпную для охвата, многие попали в средину стада, гоняясь за стреляющими пастухами, и расшевелили огромное стадо, которое, при блеянии баранов, мычании волов, ржании лошадей, лае собак и гиканьи казаков, сопровождавшихся выстрелами, бросалось то в ту, то в другую сторону. Но только что [87] часть угнанных лошадей была возвращена казаками, как порядок мало по малу стал водворяться в этом хаосе. Любо было смотреть как тихо, без суеты, казаки отделили табун лошадей и рогатый скот от этого огромного стада баранов, а резервная сотня, подвигавшаяся вперед, заняла все возвышенности пикетами и стройно встала по дороге, оставив за собою товарищам приводить в порядок неурядицу ночного набега. Смотря на удалых линейских казаков, невольно скажешь: дело мастера боится,

В то время как лошадей и рогатый скот уже выгоняли из ущелья, пришла пехота. Тотчас были отряжены две роты к баранам, чтобы гнать их в лагерь. Когда их выпроводили из ущелья, мы со всею добычею отправились в обратный путь; но в самом ущельи надобно было разменяться несколькими выстрелами с кабардинцами и пустить им гранату на прощанье.

Между тем лагерь перешел к правому берегу р. Чегема, так что наш обратный путь был не велик. Тут я впервые познакомился с размашистым, безотчетным хозяйничаньем русского солдата с некупленным добром, хотя впоследствии, в продолжении боевой жизни моей, я и попривык к этому. Надобно сказать, что горные бараны на задней части тела имеют висячие курдюки; это род мешка, наполненного салом, оканчивающегося коротким хвостиком. Этого сала бывает в курдюке иногда до 30 фунтов; слышал, что бывает до пуда и что баранам подвязывают колеса под курдюк, чтобы они могли легче ходить, но выше 28 фунтов свешенного при мне курдюка я не видел. Наши казаки и крестьяне ставропольской губернии, которым начальство раздавало отбитую у горцев баранту в вознаграждение потерь от грабежа сих последних, хотя и старались не [88] смешивать горских баранов со своими, но, не смотря на то, чрез два-три года пастьбы на плоскости у них пропадали курдюки. От этих-то курдюков солдаты, гнавшие их, не могли оторвать глаз. Известно, что солдату сало нужно для смазки сапогов, ружья и прочих надобностей, да и для смаку; а вот Бог послал такое приволье сала, да еще даром. Что долго думать? У каждого солдата на ремне висит ножик — и пошли резать курдюки. Так как операция эта легкая, то я уверен, что всякий солдат в двух баталионах принес себе надолго сала. По окраинам огромного стада видны были особые кучки баранов, охраняемые отдельно от стада несколькими солдатами — это была ротная добыча. Около каждой сотни казаков также гнались отдельные кучки; кроме того у многих казаков бараны были перекинуты впереди седла — это личная собственность! После полудня подошли мы к реке. Надобно было идти в брод и перегнать все стадо. Лошади и рогатый скот не затруднялись, но баранам и овцам приходилось жутко; много их потонуло, как ни старались переправлять их частями, но, известно, баран глуп — все жмется в кучку. Лагерь был не вдалеке от берега, который весь был усыпан любопытными, обрадованными лакомою добычею. Когда все было переправлено, наш маленький отряд перешел на ту сторону, построился в порядке и — "песенники вперед" — двинулся к лагерю.

Вскоре увидели мы А. П. Ермолова, вышедшего к нам на встречу. Около него был А. А. Вельяминов и много штабных, все с веселыми лицами. Каждой роте, всякой сотне, многим лицам сказал он какое-нибудь приветственное, обязательное, одобрительное слово или похвалу. Когда приблизились орудия, он, глядя на меня, сказал: [89]

— Ба, да это наш петербургский! Здравствуй Бриммер. Напервых ему посчастливилось, добрый знак! Спасибо артиллеристы!

Тут с суетливою торопливостью подходит маиор Павлов (зять Ермолова, бывший в отряде за дежурного штаб-офицера) к начальнику штаба и громко спрашивает:

— Не прикажете ли из лагеря взять казаков, чтобы оцепить баранту и пересчитать?

— Оцепить прикажи, но сегодня не считать, а завтра, отвечал Алексей Петрович, чтобы солдаты на вольную руку, еще до счета, могли добыть себе шашлыка.

Назавтра, не смотря на поздний счет, оказалось 304 лошади, около 500 штук рогатого скота и 12,800 баранов. Такими распоряжениями добывают любовь и признательность солдата.

В двадцатых числах июня мы вошли в баксанское ущелье. Этот марш памятен мне по многим особенностям. Ущелье реки Баксана имеет три названия. Начало его, при входе с равнины, называется гунделенским ущельем, по речке, впадающей в Баксан; тут дорога хороша. Средняя часть называется кизбурунским, по преданию о какой-то девице; в этой части дорога часто узкая, каменистая, идет с подъемами и спусками и наконец прекращается вовсе, ибо Баксан течет между двух скал, запирающих вход в настоящее баксанское ущелье. Тут на одной из скал кабардинский князь Тау-Султан, которому принадлежало баксанское ущелье, написал: ”Только друг проходит". Мы перешли на правый берег Баксана и весь отряд потянулся в гору с батарейною артиллериею. Мои два конные орудия, с значительным числом линейских казаков, были оставлены в ариергарде, а на горы по левой стороне р. Баксана потянулся баталион [90] Кабардинского полка подполковника Якубовича, с одним горным единорогом — по тропе, проложенной на обрывистом скалистом берегу Баксана.

В этот день мне довелось узнать, как тяжела ариергардная служба. Пока мы шли по ущелью, то немного, изредка перестреливались с горцами, и тихое, часто остановочное движение не утомляло; но когда войска пошли влево на гору, движение, по частым остановкам обоза, сделалось несносно-утомительным; а тут, на несчастье, пошел сильный дождь и растворил глинистую почву. Все уже двигалось шаг за шагом, а маркитантские арбы на волах поминутно останавливались. Можно вообразить, какова сделалась дорога, когда обоз всего отряда размесил ее. Уже стало крепко вечереть, а дождь все ливнем льет. Солдат нагнул ружье, прячет замок и плетется по закраине; казак надел башлык, накинул бурку и не слезает с усталой лошади; орудие после каждых двух шагов останавливается передохнуть. А дождь все льет, как из ведра! Стало темнеть. Вдруг приезжает офицер с приказанием ночевать там, где кто стоит. Я слез с лошади, мокрый, будто одетым вышел из реки, дрожал и думал, как бы согреться.

— Нельзя ли развести огонь? говорю я фейерверкеру Гузихину.

— Какой огонь, ваше благородие — как льет!

— Правда, видно быть без чая.

— Какой чай! Вот я принесу кизлярки, так согреетесь — и пошел отыскивать маркитанта. Возвращается со стаканом под буркою и с булкою.

— Выпейте, ваше благородие.

— Да я водки с роду не пил!

— Пейте, а не то захвораете — вишь, как трясетесь; пейте разом! [91]

Я стоял, прислонившись к дереву, и, точно, трясся, выпить водку не хотел.

— Эх, какие, ваше благородие! да выпейте, а то плохо будет; ведь простая, хлебная.

Я схватил стакан и выпил разом. Обманул, злодей — была виноградная, кизлярская, как огонь! Что этот стакан водки произвел в моей внутренности — не знаю, но я швырнул стакан в грязь, схватил булку, закричал — "воды!" — грыз и глотал куски хлеба и все спрашивал воды, потом закрывал и открывал глаза, лег на землю, еще раз закрыл глаза, и более ничего не помню. Когда фейерверкер меня разбудил — был свет, дождь прошел, лошадей впрягали в орудия и мы тихо потащились в гору. У меня во рту было что-то непривычное, как изжога, и болела голова; часа через два на привале напились чаю — и все прошло. Вот мой первый стакан водки; кажется, второго не будет.

К вечеру весь отряд стянулся на вершину горы и расположился лагерем, т. е., правильнее сказать, что ариергард пришел к вечеру, а войска два раза варили кашу. Только что я успел у товарищей хлебнуть стакан чаю, меня требуют к начальнику артиллерии генерал-маиору Базилевичу.

— Где вы были, Бриммер, что вас не сыщут?

— Я только что пришел с ариергардом.

— Возьмите ваши четыре мортирки и станьте там справа, впереди лагеря, на закраине горы, с пехотною ротою — вам покажут место; да возьмите бурку с собою, вы останетесь на передовом посту всю ночь.

Вот и отдых, на который я рассчитывал всю дорогу чтобы и белье переменить, и члены порасправить. Генерального штаба офицер поставил пехотную роту на обрыве горы и в нескольких местах секреты. Я с [92] четырьмя кегорновыми мортирами примкнул к роте. Тут мне в первый раз показалось, что гг. шитые мундиры без толку применяют свою ученость, зарубив себе в памяти, что перед передовым постом ставят цепь, а перед нею кладут секреты. Г. офицер не взял на себя труд всмотреться в местность, а исполнил все, как изучил по книгам. Рота стояла на обрыве горы; обрыв этот, сажень 40 глубины, был ничем иным как промоиною, идущею слева от вершины горы к самому Баксану и разделявшею нас от противоположной горы, на которой был виден пикет горцев. Справа от плоской местности, на которой расположена была рота, и в недальнем расстоянии от оной была лагерная цепь, доходившая до обрыва; слева, в двух шагах от роты, спускалась по окраине обрыва двухаршинной ширины дорожка, шедшая в глубь промоины и, как было видно, круто поднимавшаяся на противоположную гору. Дорожка лежала под нами, как доска, без единого загиба до самой глубины и, повернув на дне промоины, также доской поднималась вверх. Ясно, кажется, что поставь на верху дорожки двух человек — и достаточно для надзора. Нет, г. свитский офицер расставил пять-шесть пар по обрыву и, найдя по дороге два куста, положил за ними два секрета. Хитро, нечего сказать! Таким образом до 20 солдат было на постах и не имело покоя, а г. офицер, сделав дело, пошел спать. Я говорил ротному командиру, чтобы он снял и секреты, и пары, да пустил людей часа на 4 поспать.

— Оно и правда, что они там лишние, да узнают — плохо будет.

— Узнают, так вам спасибо скажут, отвечал я.
Со светом я проснулся, разбудил Прокофьева — солдата Ширванского полка, из числа 40 человек, несших [93] кегорновые мортирки и заряды — велел поставить чайник. Покуда он сбегал за водой, развел огонь, проснулись пехотные господа, и мы за стаканом чая начали рассуждать — пойдет ли Алексей Петрович вперед, и решили единогласно, что пойдет, оставив орудия и обозы на горе. Так действительно и решилась задача. Мы увидели из лагеря подходящую к нам роту 7-го карабинерного полка и впереди ее, верхом, нашего почтенного обер-квартирмейстера полковника Верховского. Капитан отрапортовал ему о благосостоянии поста, а он, в ответ, приказал ему тотчас следовать вниз вместе с пришедшей ротой.

— А мне прикажете идти? спросил я.

— Кажется, нет; о мортирках я не имею никаких приказаний.

— Мне сказано быть при роте, на передовом посту; рота отходит с него, следовательно и я должен идти с нею.

— Этого я вам не могу приказать! — и он отъехал. Рота начала спускаться с горы. Что было делать?... Приказаний не получаю. Не долго думая, я приказал собраться своим и за первой ротой потянулся под гору — авось и мортирки пригодятся! Это был первый самостоятельный, произвольный поступок на моем солдатском поприще. А потом? Потом их бывало много, и, слава Богу, что я брал на себя действовать без приказаний и не спрашивая их. Бог видел чистоту моих намерений на общую пользу, без своекорыстных видов, и я всегда кончал успешно предпринятое мною по собственному произвольному решению.

Чтобы разорить логовище разбойника кн. Тау-Султана, Алексей Петрович счел достаточным послать две роты и поручил это Верховскому, умному, хладнокровному и всеми уважаемому. Он взял с собою шесть [94] казаков. Помню, что четыре казацкие лошади имели на седлах много сумок, покрытых бурками.

Весь отряд остался на горе. Это было 24-го июня, в Иванов день. В предупреждение вопросов при рассказе о нашем десятиверстном походе от лагеря до аула Тау-Султана, я должен начать с казаков, чтобы показать, как прошли лошади, и потому взглянем еще на местность.

Выше я сказал, что отряд с левого берега реки Баксана перешел на правый и потянулся в гору, на которой поставлен был лагерь. Причина этому была та, что горы скалисты и до того сближаются, что оставляют для реки от 6-ти до 10-ти сажень, и Баксан, сжатый в этом тесном пространстве, бушует и пенится, как собрат его Терек близь Дарьяла. Промоина, о которой я говорил и которую мы перешли, чтобы подняться на противоположную гору, тянулась, все уширяясь, до самого Баксана. В дождливое время она несет потоки вод с гор в Баксан, но в то время по ней текли только малые ручейки от дождя, выпавшего два дня тому назад. Вот по этой-то промоине проводник указал казакам, что должно спуститься в реку и, держась горы у правого берега, пройти вверх по реке сажень 30, и как течением своим река в этом месте бьет в левый берег, то хотя несовершенно безопасно, но можно пройти в брод это малое пространство до плоского берега и дойти до места, где пехота спустится с горы, что не далеко.

Спустившись за первою ротою в промоину или, по кавказскому — в балку, я увидел казаков, спускающихся верхом вниз по балке к р. Баксану. Что бы это значило, что казаки пошли к Баксану, думал я. А Прокофьев с моей буркой на плечах и с переметными сумками в руках (моя провизия: хлеб, сыр, чай, сахар, чайник медный и стакан), как будто отгадал [95] о чем я думаю, говорит: "ваше благородие, вишь, казаки-то в Баксан идут, знать, куда мы идем — с лошадьми-то не пройдешь!" Тянемся мы на гору по тропинке и добрели на высоту с зеленью — место довольно ровное. Солдаты передо мною остановились; остановил и я своих и пошел посмотреть, что делается впереди. Вижу — пехота спускается с крутой плоскости гуськом по проложенной тропе, и спуск делается что дальше, то круче. Подвинулся вперед, гляжу — и глазам не верю: спалзывают на четвереньках! Побежал назад к своим, рассказываю, что видел и давай распоряжаться, чтобы мортирки и станки спускать осторожно. Пошли и мы в конце первой роты. Я пропустил мортирки и станки вперед, потом пошел сам, упираясь на шашку, за мною Прокофьев, там прочие с зарядными сумами. Однако, сделалось так круто, что, хоть смешно, но я лег и пополз, как другие, задом, держась за траву. Так как плоскость этой крутой отлогости была обширная и заросшая только травою, то видно было, как она делалась все круче, но по тропе уже от ног образовалось вроде ступеней, что облегчало нашу маршировку задом. Наконец я слышу кто-то говорит: "прыгай проворнее, бросай ее на бурку проворнее!" Я оглянулся: на площадке в аршин ширины и сажени полторы длины стоит унтер-офицер и не позволяет никому задумываться. Только что я стал на площадку, как он кричит: "прыгайте, ваше благородие!" и прыгнул я аршина три с половиною, если не четыре. Тут я нашел полковника Верховского, всех казаков в роту пехоты — мы были в баксанском ущельи. Покуда другая рота спускалась и прыгала, мы отдохнули и поели хлеба и сыру. Я дал булочку Евстафию Ивановичу Верховскому, чтобы ему не развьючивать лошадей своих. Да, полковнику Верховскому, полагаю, этот спуск был [96] чувствителен. Он был высокого роста, вершков 11-ти, и с больными ногами; чтобы безопасно спрыгнуть, ему высоко набросали солдатских шинелей. Все прошло благополучно, только один барабан 2-й роты с самой вершины то катился, то прыгал, пока не скакнул вниз.

Увы, хотя мы были в баксанском ущельи и теперь шли по ровной плоскости, под шум ревущей реки, но до аула Тау-Султана нам предстояли трудности чуть ли не хуже этого смешного спуска. Пройдя около двух-трех верст по ровному ущелью между высоких скалистых гор, из-за которых высились снежные вершины Кавказа, ярко освещаемые солнцем, мы опять подошли к узкому месту, где ревел и брызгал Баксан, сердясь, что не имеет простора для своего течения, и опять взяли влево в гору, все идя вверх по течению реки. Сначала все шло хорошо и хотя скоро берег опять стал отвесною скалою, но мы шли довольно широко по траве. Это продолжалось, однако, не долго. Наша поляна начала суживаться и мы подошли к отвесной скале, в которой образовался каменный навес над рекою. Течение здесь било с яростью в скалу правого берега, по которому мы шли под углом в 50°—60°, и так как в этих местах искусство и настойчивость человека еще не борятся с природою, то река, имея вечно с собою своего неутомимого спутника, время, дробила скалу, не смотря на гордую крепость ее, и, ревом своим как бы издеваясь, брызгала, в исполина пенные струи свои. Этот каменный навес, длиною сажень в 30, то суживался до двух аршин, то расширялся до 3-х сажень, имея по всему протяжению сквозные дырья от аршина до сажени в диаметре. Под этою дорогою, через дырья, саженях в 4-х, видна была ревущая река, брызги которой долетали до нас. Не надо забывать, что мы находились на большом хребте [97] Кавказа, где по склону ущелий течение рек быстрое. Эти сквозные дырья или провалы были довольно часты и иногда оставляли мало места для прохода, особенно для коней. Одна не очень податливая лошадь не хотела идти между двух больших провалин; ее ударили сзади, она попятилась в бок и упала с вьюком в Баксан, который, конечно, далеко-далеко унес ее, может быть, за гунделенское ущелье. Это была единственная жертва, которою мы поплатились на этом переходе. Солдаты прозвали этот мост чертовым мостом.

Вскоре мы спустились опять в ущелье и пошли ровною местностью, видимо, поднимаясь. Мы должны были торопиться походом своим, чтобы застать аул врасплох, но можно ли торопиться по такой дороге? И все-таки, может быть, мы захватили бы всех жителей, если бы четыре казака, ехавшие впереди, увидя при повороте дороги перед аулом несколько баранов, не поскакали их отбивать. При стаде были три пастуха; один поскакал в деревню, два другие выстрелили из-за камней и ранили казачью лошадь, которая упала. Казаки остановились и порешили послать назад дать знать, чтобы, мол, торопились, а то жители уйдут.

Торопиться! А мы были еще за три версты. Прибавили шагу, но, увы, ни баранов, ни жителей не нашли в деревне. Пробежали аул; за ним широкая поляна, замкнутая перед нами двумя отвесными скалами, между ними Баксан и крепкий завал, за который отъезжали последние арбы и гнали отсталых баранов. За этим завалом были уруспийцы. Пока мы бежали к завалу, нас честили выстрелами с левой горы. Полковник приказал поставить мортирки против завала. Бросили 30 гранат; много рвало на воздухе — значит, дурные были трубки; но гранат десять, кажется, упали в завал. Полковник [98] спросил меня, много ли у меня зарядов? — По 15-ти на мортирку, всего 60 взято.— "Так перестаньте". На завал не пошли. С горы из-за каменьев выстрелы участились, вероятно, в виду нашей нерешительности. Приказано отойти к деревне. Кажется, полковник Верховский не хотел брать на себя ответственности за потерю людей (видимо, что, посылая отряд к Тау-Султану, генерал рассчитывал застать его врасплох), которых Алексей Петрович щадил еле возможно, и потому послал проводника назад с запискою к начальнику штаба. Был уже восьмой час вечера, когда мы вошли в деревню. Я занял себе и для команды две сакли, и так как было довольно холодно, то вскоре везде запылали огоньки. Нельзя не упомянуть, что мы, к великому нашему изумлению, увидели в ауле князя Тау-Султана, в ущельи главного снежного хребта Кавказа, русскую рубленую хату, чистую, просторную, на две половины, с сенями, с крылечком, с вычурными украшениями. Подле хаты огород; в нем лук, редька, огурцы — все в росту; но редьку нашли в закроме — славная, черная, горькая. На дворе бил холодный родник чистейшей воды. Откуда этот русский быт мог войти внутрь Кавказа, когда нога русская здесь не была? Ответ: князь Тау-Султан украл из Павловской станицы (25 верст от Георгиевска) казачку, красавицу Марью, и так полюбил ее, что ни за какие деньги не хотел выдать, и вот она-то хозяйничала у него на русский лад.

Нельзя не рассказать здесь о проделке нескольких ширванских солдат. Когда мы подошли к деревне, полковник оставил по сю сторону аула взвод солдат при офицере, а с прочими, как выше сказано, перешел за аул. Солдаты, поотдохнув, начали разглядывать местность и приметили на ближней снеговой горе какие-то [99] точки. Пошли толки — что бы это было? Порешили, что это должны быть бараны и что хорошо бы их отогнать. Доложили офицеру; тот и сам не прочь от удальства, но, как человек практичный, облек все в служебную форму: послал унтер-офицера с 20 рядовыми на ближнюю гору, к стороне баранов, в пикет, для высматривания неприятеля, наказав ему быть осторожным. Взойдя на гору, 8 охотников из пикета, не теряя времени, отправились далее и добрели до снеговой горы. Пастух гонит стадо дальше, бараны противятся, разбежались; собака то мечется за баранами, то лает на солдат. Наши все ближе, а бараны бегут на встречу. 114 штук согнали благополучно, но не всех; около полуночи вернулись к взводу и давай шашлыки на шомполах жарить. На другой день из лагеря рано утром послана была рота разделать дорогу. Нашли, где устроить спуск — не далеко от того места, где мы прыгали — и фашинами заложили, по возможности, крепко дырья на навесе, так что возвращались мы припеваючи. Так как Алексей Петрович, кажется, был недоволен, что не взяли аул врасплох, то к нам в 9 час. утра приехал начальник штаба Алексей Александрович Вельяминов. Между тем на горах опять показались горцы, но за завалом не было видно ни души. Генерал призвал меня: "много выпустили зарядов?" Тридцать, половину того, что взяли с собою.— "С левой стороны Баксана переправят горное орудие — подите и примите его."

Тут уместно сказать два слова о баталионе, шедшем по левому берегу р. Баксана, при котором было одно горное орудие, без лошадей. На последнем ночлеге, перед поворотом в гору, приказано было для горного орудия выдолбить чурбан, имея в виду, что по горной тропе, по которой предстояло идти на левом берегу Баксана, [100] нельзя было проходить лошадиному вьюку. Баталион Кабардинского полка маиора Якубовича перешел в брод Баксан, а орудие — 6-ти фун. горный единорог на четырехколесном английском лафете — перевезли на лошадях; на берегу его разобрали и понесли все части на руках; орудие же потащили в чурбане. Скоро чурбан бросили и взяли на руки семипудовое орудие, привязав скобами к дрючку. Потянулись наши кабардинцы в гору тропою в аршин ширины, имея слева обрыв, а справа гористые скалы, то спускаясь, то поднимаясь и изредка отдыхая на ровной местности. Впереди шел унтер-офицер и 4 рядовых с проводником, и хотя дорога была трудненька — крутые, узкие, частые спуски и подъемы по гладкому камню, особенно во время дождя, затрудняли шествие — но все же помаленьку, с роздыхами, подвигались вперед.

Более всех, конечно, измучился маиор Якубович, непомерная толщина которого, казалось, не была вовсе сподручна для усиленных служебных путешествий по горам. Упираясь на палку, тут и там поддерживаемый, отдыхая, закусывая для подкрепления сил, он, кряхтя и ругаясь, плелся между ротами. Но, вообразите ужас храброго, почтенного маиора: тропа пропала и перед ним скала! Влево обрыв, вправо скала, а в скале расселина, в которую исчезла рота, шедшая перед ним… — "Ничего, ваше высокоблагородие, тут можно пройти", говорит ему из расселины унтер-офицер; но расселина-то до того узка, что толстый маиор не пролезает. Он становится на носки, вытягивается елико возможно, чтобы утонить свою тучность; унтер-офицер тянет его спереди, офицер пихает сзади; маиор пыхтит и багровеет… новый натиск — и маиор вышел из защемления; еще шагов пять-шесть — его приняли опять на тропу, и рота, спустившись на довольно просторную местность, не вдалеке отдыхает. [101]

Где прошел Якубович, там легко прошло разобранное орудие. Таким путем и с такими же трудностями кабардинцы дошли до левого берега Баксана, против аула князя Тау-Султана.

Я пошел к берегу и вижу, что люди перетаскивают орудие в брод через шумно ревущий Баксан. Проводник впереди показывал дорогу, косвенно по течению реки, и люди, не смотря на быстрое течение и на торчащие камни, благополучно переправились. Орудие притащили на площадку к пехоте. Алексей Александрович Вельяминов послал полковника Верховского (каково было полк. Верховскому со слабыми, длинными ногами!), с ротою, оттеснить горцев с покатости гор и подойти по склону горы во фланг завалу, запиравшему уруспийское ущелье, а если за завалом увидит горцев, то он сам с пехотой пойдет на завал с фронта. На горе завязалась перепалка; горцы скоро оттеснены без потери; завал оказался совершенно оставленным; за ним нашли двух убитых лошадей и в разных местах кровь, чья — баранов или людей — не знаем.

Генерал Вельяминов приказал отходить за деревню, а орудие опять перевезти на ту сторону. Я просил орудие везти по этой стороне, ссылаясь на артиллеристов, уверявших, что там ужасная дорога, и рассказал об расселине.— "Пустяки, братец, отправь на ту сторону". Жаль мне было людей, а делать нечего. Пришли к Баксану; воды, кажется, больше чем утром. Потащили орудие, сзади держат веревками; идут — ничего, подвигаются; но вот все быстрее поток, люди еле двигаются; не дошли и до половины, вижу — орудие перевернуло и левое заднее колесо несет Баксан. К счастию, тут остановилась карабинерная рота. Я прошу ротного командира штабс-капитана князя Гурамова помочь беде. Гурамов, молодец, сбросил [102] в миг платье, кричит — "за мной ребята!" — и человек десять, взявшись за руки, побрели в Баксан; за ними еще несколько охотников с веревками от казачьих вьюков. Гурамов впереди всех, подпрыгивая в одной рубахе, скоро добрался до орудия, но фаланга шла медленно, и, можно вообразить, как я боялся, чтобы Баксан не сшиб кого с ног. Наконец все спасатели были у орудия, перевязали накрепко и, бережно поддерживая ось, перетащили его обратно на берег, но, увы — без колеса! Нашли в ауле аробное и, clopin-clopant, потащили орудие по правой стороне в лагерь. Осмотрев его, я увидел, что во время падения орудия сломалась чека, верхняя часть которой, с ремешком, была на конце оси хорошо пристегнута. Следственно неисправности не было, а просто — "грех да беда на ком не живет!" Дело в том, что брод был один; с левого берега орудие шло по течению, а с правого должно было идти против оного, и вода к полудню прибавилась.

Часу в десятом вечера пришли благополучно в лагерь, очень тесно стоявший на горе. Отыскав штаб, я порасспросил — где палатка начальника артиллерии, чтобы донести о своем прибытии и о случившемся. Адъютант отворил полу солдатской палатки и я увидел на бурке лежащего генерал-маиора Александра Ивановича Базилевича.

— Ваше превосходительство, честь имею явиться, прибыл из экспедиции в аул Тау-Султана; выпущено 30 зарядов из кегорновых мортир; горный единорог (начальник артиллерии машет рукою, чтобы я тише говорил) также прибыл со мною, потому что на обратной переправе (опять машет рукою) через брод его перевернуло

— Что там такое? — слышится снаружи. [103]

.... И Баксан унес заднее колесо

— Как унес колесо? Кто это у тебя, Александр? — опять тот же голос.

Начальник артиллерии встал, проговорил адъютанту: ”напойте его чаем" — и ушел.

Дело в том, что Алексей Петрович лежал тоже в солдатской палатке, разбитой подле палатки начальника артиллерии, и обе палатки стояли так близко, что были привязаны к одним колышкам, следственно все, что говорилось у начальника артиллерии, было слышно у главнокомандующего и, обратно, я слышал, что говорилось у главнокомандующего.

— Кто это у тебя?

— Бриммер вернулся с Алексеем Александровичем из аула Тау-Султана; при переправе обратно орудия через Баксан, его перевернуло и унесло колесо.

— Значит, чека не была пристегнута, и потому ты арестуй его.

В этот момент к нам в палатку денщик приносит стакан чаю, и я говорю адъютанту:

— Чека была пристегнута, но она сломалась, я ремень ("тише!" говорит адъютант) со сломанным куском показывал Алексею Александровичу… А из другой палатки слышится:

— Все-таки арестуй, не смотря, что хороший офицер.

— Да уж; на этот раз простите его!

— А, тезка, здравствуй! Ну, что? Ты знаешь, что у горного орудия колесо снесло в реку?

— Вода была большая к полудню, орудие опрокинуло, чека сломалась; хорошо, что карабинеры скоро орудие вытащили на берег.

Это говорил г. Вельяминов, вошедший в палатку генерала Ермолова. [104]

— Ну на этот раз, пускай уж так Бриммеру сойдет.

В нашу палатку вернулся начальник артиллерии и говорит мне: "ступайте, отдохните — завтра рано поход". Я отправился, но слышанный мною разговор не давал мне заснуть; к утру только забылся.

Хотя и не удалось захватить врасплох аула кн. Тау-Султана, разбойничавшего в наших пределах, но гнездо его сожгли и доказали горцам, что нет для нас непроходимых местностей на Кавказе и что везде мы найдем и накажем разбойников. Уруспийцы, испуганные сожжением аула, пришли в гундеденский лагерь с покорностью. Итак самонадеянная надпись — "Только друг проходит" — оказалась несправедливою.

26-го июня отряд выступил рано тою же дорогою и, пройдя кизбурунское и гунделенское ущелья, остановился на равнине лагерем; я с казацкими орудиями был в авангарде.

Генерал Ермолов предпринял эту экспедицию в Кабарду для проложения прямой дороги из Екатеринограда во Владикавказ, и так как это была единственная тогда дорога из России в Грузию, то он хотел обезопасить ее и потому предположил выселить из гор кабардинцев на плоскость между дорогою, идущею от Ставрополя во Владикавказ, и подошвою отрогов Кавказа, а у выходов ущелий из гор поставить полевые укрепления, чтобы жители, выселенные из гор, были между нашими укреплениями и нашими казацкими станицами, лежащими по левому берегу р. Малки и по правому р. Кубани. Но как дорога между Екатериноградскою станицею на Малке и Владикавказом на Тереке шла на протяжении ста верст между выселившимися кабардинцами, в отдалении от наших станиц и близь подошвы гор, то здесь [105] сообщение производилось только два раза в неделю, под прикрытием роты пехоты и двух орудий. На этой дороге также были выстроены, кажется, четыре полевые укрепления: Пришиб, Нальчик, Урухское и Ардонское. Три последние названы по рекам, вытекающим из ущелий Кавказа, а первое — в память убиения здесь трех казаков разбойниками. При донесении об этом происшествии было написано, что разбойники пришибли казаков. У выхода р. Баксана из гунделенского ущелья было поставлено первое укрепление и названо Баксанским. Для постройки его был отделен отряд войск; постройка поручена была артиллерийскому офицеру п. Горячко, исполнившему хорошо поручение. После нескольких дней стоянки близь р. Баксана, употребленных на выбор места, разбитие укрепления, на заготовление леса и проч., Алексей Петрович двинулся с отрядом на Кубань к Каменному мосту.

Здесь я должен рассказать маленький бесстыдно-трагикомический случай, доказывающий, как артиллерийский выстрел много зависит от глаза артиллериста. На горах против лагеря часто показывались горцы и глазели на нас, конечно, с желанием скорее иметь удовольствие убедиться в нашем уходе. Когда кучки их были небольшие или они стояли довольно отдаленно и не стреляли, их оставляли в покое удовлетворять свое любопытство; но случалось, что они подкрадывались и из-за дерева стреляли; ну, тогда и наши в цепи не оставались в долгу, а иногда и ядро пускали в большую кучку, чтобы отогнать их. В последний день нашей стоянки, во время солдатского обеда, когда люди расположились на траве около чаш и котлов, с молитвою приступая к подкреплению сил на службу царскую, мы видим, что один горец отделился от кучки своих, взошел на ближний отрог горы, в виде совершенно голого конусного холма, начал [106] ругаться и высовывать язык. Солдаты смеялись. Но вот он оборачивается задом, показывает рукой на часть тела между спиной и ногами и наконец, бесстыдник, спускает с себя ту часть одежды, которую англичане, из скромности, называют невыразимыми, и, негодный человек, в то время, как наши принимали в себя дар Божий, он делает противное… Вдруг, слышим мы выстрел. Не успели проследить за полетом, как видим, что ядро ударило на вершине холма в ту часть тела бесстыдного горца, которую он нам показывал рукою! Вот это прицельный выстрел! Артиллеристы батарейной роты 19-й бригады рассказывали мне, что этот горец уже несколько дней проделывал эти безобразия. Многим пехотным хотелось его подстрелить, но холм был голый и отдален, и с ружьем подойти было бы неуспешно, а так как батарейная рота стояла против ущелья, т. е. фронтом к холму, то солдаты едва только увидели, что горец опять показался на горе, попросили у офицера позволения зарядить ядром 12-ти фун. пушку средней пропорции и были готовы, когда горец сел… — Что потом — видел весь отряд.

Опять потянулся отряд по плоскости вдоль подошвы лесистых отрогов Кавказа, по высокой траве, испещренной разнообразными цветами. День был крепко жаркий. Тьма оводов облепливала лошадей, кружилась у нашего лица — то в лоб ударится, то за нос укусит, то с уха сгонишь. Все мы, от мала до велика, имели в руках по древесной ветке или по пучку травы. Особенно жаль было лошадей, паче серых — ну, точно попона, насядут на них овода. Бедные — машут хвостом, мотают головой, бьют копытом, останавливаются, визжат с досады, а оводы пьют себе кровь их и лакомятся таким изобильным пиршеством. И люди, и лошади измучились в этой [107] прелестной зеленой равнине. Но, вот — разбивают лагерь на невысокой плоскости последнего отрога; тут оводов нет, и прохладой веет из ущельев гор, и дрова из лесу, и вода из чистого ручья близко. Но что это за кучи каменьев спрятались в густой зеленой траве? Увы — мы расположились на чумном кладбище. Можете вообразить, как расходился Алексей Петрович! Не было спуска никому, кто к нему приближался. В пылу первой минуты он всегда таков! Тут насмешливое язвительное красноречие, с видимым оттенком побранки, изливается потоком и тут-то маститый герой преображается в златоуста. Откуда берется это сочетание слов для верного выражения оригинальной, картинной мысли… Всюду, в части войск, побежали офицеры, чтобы никто не смел разбирать каменьев. Дело в том, что эта местность, по соседству с анапским пашалыком (на правой стороне Кубани), первая зачумилась и богатые кабардинские деревни превратились в чумные кладбища. Но, слава Богу, беду стрясли без последствий и рано-рано утром отряд выступил по дороге к Каменному мосту.

Более мы не видели вооруженных неприятелей пред собою — почти все перебрались за Кубань к туркам; малая же часть попряталась в ущельях вечно белого хребта Кавказа. Осмотрев местность на вершинах Кубани, мы вернулись назад.

Как артиллерист, не могу умолчать еще об одном выстреле, сделанном моим любезным урядником Гузихиным, тем самым, который поднес и принудил меня выпить первый и, кажется, единственный опорожненный мною в жизни стакан водки. Урядник Гузихин имел между казаками-артиллеристами репутацию верного глаза. Когда мы подошли к Каменному мосту, то по левой стороне реки разъезжало много вооруженного народа. [108] Так как по ту сторону реки был уже анапский пашалык, принадлежащий Турции, то, поставив перед мостом два казачьих орудия и рассыпав по берегу несколько стрелков, приказано было, пока горцы или турки, разъезжавшие за рекой, не будут стрелять, и нам не начинать, хотя бы они подъезжали и к самому берегу; если же от них будут стрелять — выстрелами отогнать их от берега. Пока мы располагались лагерем, заречные толпы все увеличивались, но держались на благородной дистанции, так что казаки моих двух ариергардных орудий, поставленных перед мостом, расположились отдыхать. Но зареченские молодцы не могли долго довольствоваться одним гляденьем: конные начали отделяться от кучек и, гарцуя, все ближе подвигались к реке. Вдруг человек пять подскакивает врассыпную и каждый — по выстрелу… Наши стрелки им ответили, но они бодро продолжали разъезжать.— "Гузихин, наведи в кучку, да хорошенько, и ударь — авось, так скорее уйдут," сказал я уряднику. Гузихин нагнулся к 6-ти фун. пушке, заряженной ядром, подставил на линию прицела два большие пальца и через угол соединенных суставов (практический способ наводки у казаков, у кого хороший глаз) и мушку навел на кучку людей.

— Прикажете, ваше благородие?

Я посмотрел, думаю — хорошо.— "Бей!" — Выстрел — кучка разбежалась, но одно тело осталось на месте; от берега молодцы ускакали. Орудие подвинули на прежнее место, выбанили и опять зарядили. Гузихин говорит:

— Ваше благородие, надобно опять навести орудие на это место — придут за телом.

— Пожалуй, наведи, да неужели ты думаешь, что попадешь другой раз в то же место?

— А, может быть, и попаду! [109]

Навел. Казак с пальником стал небрежно у колеса а пальник держит на лафете, чтобы огонь не был виден.

— Что, брат, никто не идет.

— Непременно придут, ваше благородие; они тела не оставят, это стыдно по ихнему.

Точно, не прошло и получаса, как несколько всадников врассыпную приближаются к телу. Вот один спускается с лошади, которую принял другой; пеший ползет по траве к телу, прочие все ездят вокруг. Гузихин лежит на берегу, смотрит и вдруг кричит: "правая!" Выстрел — Гузихин вскакивает: "попало, лежит другой; теперь уж не придут — уберут тела вечером." Вот и это прицельный выстрел! Увидев где ударило ядро, я закричал: "ай, молодец,"... да и не договорил. И вправду, выстрел прекрасный, удалой, но ведь совершенно бесполезный для нас, а стоил смерти человеку. И как часто это бывает на войне. Ну, впрочем, задать страху также хорошо — вперед пригодится.

С Каменного моста мы вернулись назад; ни мы горцев, ни они нас более не тревожили. Был август месяц, жара стояла сильная, хотя мы шли все у подошвы Кавказа. Так дошли до Кисловодска, где Алексей Петрович остался недели на две, а отряд распределили для постройки полевых укреплений при выходе ущелий на долину.

На этом обратном походе, я припоминаю множество ос, буквально облепливавших наших лошадей и впивавшихся им в морды. Особенно серые и рыжие лошади были покрыты ими, как попонами. Кровь так и струилась по лошадям, которые с беспокойством мотали головами, били себя хвостами, останавливались, топали ногами и подпрыгивали. Все эти эволюции были весьма [110] неприятны седокам, которые, отмахиваясь ветками и травою от ос и мух, должны были еще унимать лошадей своих. Можно было вообразить свирепую нетерпеливость Алексея Петровича, у которого маленький серко был облеплен осами. Один штабный офицер, веселый малый, проезжая мимо меня, говорит: "хочешь послушать, как старик ругается; никому нет спуску; все держатся от него подальше; и тезке (Вельяминову) достается." Мы приблизились к группе офицеров, ехавших позади Алексея Петровича и, увы, услышали, что, перебрав всех окружающих — тот близко подъехал и ос с собой привез; этот, отмахивая от себя ос, гонит их на него: "уж пускай бы, сударь, вашу лошадь кусали, да и у вас-то крови много у самих, нечего гнать их на нас", и прочее в этом роде — он взялся за мироздание. "Уверяют, что все отлично-хорошо создано на свете. Мудрецы, а все немцы! В халате, за стаканом пива ему хорошо. Не угодно ли пожаловать сюда в Кабарду, г-н Gelehrter! Пускай-ка осы вас покусают, да потом и расскажите нам — зачем созданы осы, комары, мухи и немцы, и что от них пользы?" Неприятное расположение духа выражалось в таких затейливых фразах и так отчетисто, что даже в самых мелочах невольно удивляли и сочетание мыслей, и подбор слов, и всегда добродушный юмор. Доехали до речки, текущей из ущелья, и осы оставили нас. Алексей Петрович первый стал смеяться над тем, как иногда ничтожное насекомое может расстроить расположение духа порядочного человека, и, обращаясь к одному офицеру, которому сказал, чтобы отъехал от него, что он ему ос привез:

— А вы, милостивый государь, думали, что я и вправду сердился? Совсем нет; я только хотел к вам придраться, чтобы хоть раз выговор сделать; а как, по [111] отличной вашей службе, вы не дозволяете себе выговаривать, так вот я и придрался, чтобы вы не зазнавались.

Такими речами с молодыми офицерами генерал Ермолов привлекал к себе сердца подчиненных. Если бы начальники знали, как ласковое слово их много значит! Но чтобы понять это — надобно ум и сердце.

На одном из переходов генерал взъехал на высокий холм, слез с лошади и стал осматривать окружающую местность. Когда пришлось сходить с крутой покатости, оказалось, что она обросла до того скользкою травою, называемою "венерин волос",что трудно было спуститься. Какой-то шалун разостлал бурку, сел на нее и, подталкивая шашкою, покатил вниз. Пример нашел подражателей, и горка покрылась катящимися бурками.

Уже несколько дней мы все как бы огибали Эльборус (Шат-гора). Не доходя, кажется, двух переходов до Кисловодска, в раннее утро, Ермолов, взяв с собою две роты пехоты, сотню казаков и мои два конно-казачьи взвода, пошел в ущелье. Я никак не понимал, для чего такими малыми силами сам генерал пустился в ущелье; но вскоре узнал, что Алексей Петрович хотел посмотреть на Эльборус. Когда пришли к месту, откуда следовало подниматься на гору, сотня казаков, рота пехоты и одно орудие были оставлены внизу, а мы потянулись на верх. На полдороге оставили еще взвод с несколькими казаками и полроты пехоты. Я с орудием и конвойные казаки генерала начали взбираться по тропе, которая с каждой минутой становилась круче. Наконец, часам к девяти утра, выбрались на просторную зеленую поляну, на самой вершине горы. Тут мы все повалились на землю, чтобы отдохнуть, ибо крутизна дороги всех утомила. Мы были на скалистой горе, отвесный каменный

обрыв которой, верно, был сажень сто и более. [112] Эльборус скрывался за туманом. Этот туман рассердил Алексея Петровича; он препятствовал видеть кавказского великана, притом сырость болезненно действовала на его раненую ногу. Старик начал бранить туман, уверял, что он всегда ложится невпопад, что здесь и без него сыро и прочая. Потом, подойдя к орудию, приказал мне сделать несколько выстрелов — не разгонит ли сотрясение воздуха туман. Тут несколько приближенных господ тоже подошли к орудию и сказали, что туман начал подниматься.— "А вот мы его совсем прогоним," сказал Алексей Петрович. Сделали два выстрела и, действительно, туман скоро поднялся и совершенно очистил Эльборус. Величественная картина! Громадная гора от подошвы до своих округленных вершин была как на ладони, точно сидит на двух хребтах: на высоком снежном, соединяющем ее с Казбеком, и на меньшем, направляющемся к Черному морю. Сей последний, как будто из уважения к ее громадности, казался отступившим немного назад. Две трети всей высоты были покрыты вечным снегом. Скала, на которой мы стояли, была в 25-ти верстах от подошвы Эльборуса; гладкая болотистая равнина разделяла нас. Мы видели, таким образом, Эльборус от самой подошвы его до вершины. Форма сей последней представляла два мощные округления — совершенное подобие могучей, белой, девственной груди. Обманчивое расстояние казалось так близко, что никто не хотел верить, что до горы было 25 верст. Долго, безмолвно мы созерцали это величие природы. Потом генерал посадил Николая Воейкова, своего адъютанта, срисовывать наглядно видимую местность и приказал проводнику указать, где живут карачаевцы. Когда проводник прибавил, что у них много-много баранов, то Ермолов, обернувшись к генерал-маиору Сталю, командовавшему [113] войсками на кавказской линии, сказал: "я уверен, ваше превосходительство, что вы их посетите, если они будут продолжать разбойничать и не захотят выселиться." Это приглашение было не совсем по нраву почтенного Сталя, который не любил экспедиций и предпочитал мирно вести дела с горцами.

Пока мы, не отрывая глаз, смотрели на Эльборус и окружающую его местность, разостлали ковры, бурки и приготовили закуску и чай, Алексей Петрович в разговоре упомянул: "когда-то мы будем иметь хорошие, верные топографические карты, а то в 25 лет все наши карты похожи — он указал на Воейкова — на работу Николая." Тут полковник Гозиуш, начальник округа путей сообщения, вздумал уверять, что еще во время Зубова они всегда снимали местность и что карта Дагестана и Шемахинского ханства должны быть хороши. Заносчивый защитник зубовских времен дорого поплатился, а мы услышали новую тираду русского красноречия, которое лилось из уст, не останавливаясь, и чем дальше, тем выражения становились резче, доводы убедительнее и сильнее. Пожилой полковник ввязался в спор и приводил доводы свои довольно громко, но где там! Эти слабые доказательства только усиливали резкость возражений.

— Я служил тогда в свите (генеральный штаб) — утверждал Гозиуш — так я должен знать, были ли деланы съемки.

— Вы тогда были унтер-офицером — возражал Ермолов — нижний чин, следовательно не могли знать.

— Я был колонновожатый.

— Тот же нижний чин, под другой кличкой.

— Мы на походе всегда снимали местность.

— Как вы могли делать съемки, когда вам нельзя было сделать двух шагов от дороги, чтобы вас не [114] подстрелили? Карты делали, местность снимали! Да вы, г. колонновожатый, когда за два шага от дороги хотели за нуждой присесть, умоляли пехоту дать вам конвой. Ну, вот, сударь, ту местность, на которой стояли или сидели, и могли снимать! А то, вишь, хвалитесь, что вы при Зубове одни карты снимали! И видно — немец, привыкли выше носа п..де.ь.

Гозиуш, услыхав эту заключительную фразу, надулся и отступил шага два назад. Алексей Петрович посмотрел на Эльборус, потом на Гозиуша:

— Ну, вот, и рассердился, вот так всегда — мы прямой правды не жалуем. Ну, не сердитесь — продолжал Ермолов, протягивая ему руку — пожалуйте вашу ручку, помиримся!

Но старый, почтенный человек не жаловал русских пословиц и держал правую руку за спиною.

— Если мы не помиримся, то вы этим подтвердите, что не любите правды, и потому — пожалуйте ручку.

Полковник, медленно протягивая руку, бормотал что-то о грубых русских выражениях, но Алексей Петрович, пожав крепко руку, говорит: ,,а вот и чай готов, давайте закусывать."

Так кончилась кампания в Кабарде 1822 года — без кровопролитных битв, ограничиваясь малыми перестрелками. Но результаты оной были успешны, ибо г. Ермолов достиг того, что предполагал сделать, т. е. для прекращения разбоев близь единственной дороги из России переселить горцев на плоскость, не желающих переселиться — выгнать из гор, в исходе ущелий поставить укрепления и провести дорогу прямо из Екатериноградской станицы во Владикавказ. Все — распоряжения целесообразные.

Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 15. 1894