БРИММЕР Э. В.

СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА,

воспитывавшегося в I кадетском корпус и выпущенного в 1815 году.

(Окончание).

XXII.

1855 ГОД. Блокада и сдача Карса.

По отъезде князя Воронцова за границу, в марте месяце 1854 года, Государь назначил генерала-от-инфантерии Реада исправлять в отсутствии князя его должность. Новый начальник был очень связан в своих действиях: от уехавшего наместника и главнокомандующего ему была оставлена инструкция; если же обстоятельства заставляли что-либо делать, чего инструкция не предвидела, то следовало писать в Петербург, а так как там не имели большого доверия к самостоятельности и способностям высшего лица, то следили, так сказать, за каждым движением в крае и тотчас присылали вопросы: зачем и отчего? (Слышал изустно от самого покойного генерала Реада). К такому положению высшего начальника и при дружеских почти отношениях его к старшим начальникам, противу которых он или не умел, или не хотел поставить себя на ногу главного начальника, следует прибавить и то, что ни в нем, ни в подчиненных ему старших начальниках особенно [2] гениальных способностей не замечалось. Положение края в начале лета 1854 года многим внушало сомнение. Знали, что турки в больших силах около Карса; из Батума ожидали нападения на Ахалцых и высадки союзников в Абхазии или Мингрелии. Сношения с персидским правительством были шаткие. Персия выглядывала — чья возьмет, и в случае малейшей неудачи тон сношений ее с нами переменился бы, как это было в 1853 году, и тогда в пограничных мусульманских провинциях возникли бы несомненные беспокойства, которые могли затруднить нас, потому что дорога из Баку в Тифлис и на театр военных действий идет чрез эти провинции и по ней мы получаем продовольствие и военные запасы. Несмотря, однако, на все ожидания недоброжелательных людей и алармистов, дела шли своим порядком, везде видна была деятельность, а в русских воинах и уверенность на успех. Было и не без жалоб. Говорили, что дорого платят за перевозку провианта, что продукты дорожают, что золото и серебро прячут купцы и нельзя разменять депозитных облигаций. Может, жалобы и были частью справедливы — умно и успешно взяться за торговые дела не всякому дано, и поэтому судить, рядить и хулить должно бы с большею осмотрительностью.

Войско было в хорошем состоянии. Гурийский отряд, составленный большею частью из 13-й дивизии, с весною, когда высохли ужасные грязи, начал поправляться. 18-я дивизия в александропольском отряде, после полугодового зимнего дохода, болела, но с заботливым начальством оправилась понемногу, и при выступлении в июне месяце за границу все войска были бодры и надежны. Правда, что вторжение Шамиля в начале июля месяца в Кахетию было неприятным эпизодом: пленение и убийство до 2000 жителей этого виноградного сада, сожжение в 6-ти верстах от г. Телава имения Цинондалы, принадлежащего князю Чавчавадзе, [3] причем горцы увезли в плен жену полковника и четырех малолетних детей и сестру ее, вдову князя Ильи Орбелиана,— это вторжение горцев, предвиденное, но не предупрежденное, показало ясно недостаточность способностей нового начальника лезгинской линии, молодого, ничем не заслужившего такого назначения, и было причиною некоторого справедливого ропота. Но скоро битва под Нигоитами и сражение при р. Чолоке в Гурии, потом великолепный разгром турок при Курюк-дара, не токмо успокоили умы, но и породили самоуверенность. Все шло хорошо и в делах не было застоя, несмотря на временного начальника.

Так наступила зима 1854-1855 годов. В дипломатических кругах начались переговоры, в которые разумеется никто не верил. Переговоры и журнальные статьи со стороны западных правительств служили к поддержанию мысли о возможности мира, а за завесою журнальных статей производились усиленные приготовления к войне. Высаженные французские и английские войска в Крыму, после неудавшегося нам инкерманского дела, бедствовали на южной стороне Севастополя и в Балаклаве, а незначительный отряд турок занимал Евпаторию. Все эти войска были до того ослаблены физически и морально голодом, холодом и грязью, что Россия справедливо ожидала, что их во время зимы сбросят в море; но, как видно, мы не были ни к чему приготовлены; и если бурливое море препятствовало частым и необходимым подвозам всего нужного для неприятеля, то топкие и продолжительные грязи не допускали и нашим подвозам приближаться из отдаленных мест на оконечность пространной России. Таким образом прошла зима, для кого в бедственном, для кого в нетерпеливом ожидании.

И в Закавказском крае народ и войско были в ожидании, кого Государь пришлет на место князя Воронцова, [4] которого здоровье, как видно, не поправлялось, ибо его светлость просил еще отсрочки отпуска. Но долгое время оставлять без хозяина такой обширный край с его разнообразным народонаселением было дело опасное, нужна была мощная рука при умной голове, которая бы кстати, благоразумно и решительно располагала силами края. Пред кончиною своею, поразившею всю Россию, Государь Император назначил главнокомандующим отдельным кавказским корпусом и наместником, со всеми правами, предоставленными его предшественнику, командира гренадерского корпуса генерала-от-инфантерии Муравьева, в недавнем времени сделанного генерал-адъютантом Его Величества. Это назначение получило всеобщее одобрение, и в конце января 1855 года наместник был уже в Ставрополе. С нетерпением ожидали его в Тифлис, но он ехал тихо по кавказскому краю, знакомясь с положением оного и распределяя войска по разным пунктам — Тенгинскому полку, резервным баталионам и двум резервным батареям приказал следовать в Грузию на усиление тамошних войск. На последнем ночлеге перед Тифлисом, в Душете, главнокомандующий получил известие, присланное с курьером, о смерти Государя Императора. На другой день, 28-го февраля, он вечером приехал в Тифлис, а 1-го марта, в среду в 10 часов утра, была присяга новому Государю, и главнокомандующий первый раз показался публике. Видимо, что первая забота его состояла в распределении начальников на разные места и в увеличении действующих войск. Предполагая сам вести войну в Турции, он необходимо должен был оставить в крае главного начальника. По высокому значению в крае после побед Баш-Кадыкляра и Курюк-дара, место это неотъемлемо принадлежало князю Бебутову, кавалеру св. Георгия 2-го класса и св. Андрея Первозванного и как главноуправляющему гражданскою частью в Закавказском крае. Тут выбирать не [5] было места, а потому главнокомандующий и решил, что князь Бебутов останется в Тифлисе главным начальником войск и края во время его отсутствия. Но так как он командовал действующим корпусом, а г. главнокомандующий не желал упразднить этого места и в своем присутствии, то, по праву старшинства и как утвержденному помощнику корпусного командира, место это следовало занять князю Барятинскому; но на предложение, сделанное ему по сему случаю, князь отказался (после о причинах), и потому генерал Муравьев предложил командовать действующим корпусом начальнику артиллерии генерал-лейтенанту Бриммеру, который в разговоре с главнокомандующим равномерно старался отклонить от себя эту честь.— “Нет, прошу вас не отказываться; я место это не могу и не хочу упразднить, а кроме вас назначить некого." — “Место это принадлежит князю Барятинскому; и старше меня есть — генерал-лейтенант Ковалевский." Но все эти противоречия не помогли, и дней за десять до выезда главнокомандующего, 1-го мая, генерал-лейтенант Бриммер отправился в Александрополь на смену князю Бебутову. Еще до отправления генерала Бриммера к новому месту, главнокомандующий поручил ему съездить в Гурию и Мингрелию и осмотреть войска, госпитали и все, касающееся до военной части. Поводом к этому доверенному поручению было болезненное состояние войск и, как ходили слухи, недостаточная заботливость отрядного начальника генерал-маиора князя Ивана Багратион-Мухранского, дурное расположение войск и многое не в выгоду начальника, который, быв женат на сестре покойного владетеля Мингрелии, потворствовал правительнице, вдове его.

Генерал Бриммер совестно исполнил данное ему поручение и к Пасхе вернулся в Тифлис. После этого генерал Муравьев сам поехал в гурийский отряд и в конце апреля возвратился совершенно очарованный сделанным [6] ему приемом в Гурии и Мингрелии. Правительница, вдова князя Давида Дадиана, урожденная княжна Чавчавадзе (Екатерина Александровна), воспитывалась у матери первой супруги главнокомандующего и потому в молодых летах была знакома ему. Дела остались в том же порядке как были, и расположение войск не было изменено.

В это время доверие публики к способностям г. главнокомандующего было общее; поездка в Гурию, хотя и оставшаяся без видимых добрых последствий, была приятна уже как доказательство, что начальник хочет все видеть своими глазами; распределение войск по лезгинской линии и в особенности учреждение кавалерийского резерва в Кахетии укореняли мнение о способностях и воинских дарованиях генерала; при этом говорили, что он много работает, спит мало — все это была хорошая сторона, которою довольствовались люди нейтральные и благомыслящие. Но как все знали, что главнокомандующий был издавна в недружелюбных отношениях с предшественником своим, то пользовавшиеся благорасположением прежнего правления или извлекавшие выгоду из тогдашнего положения дел смотрели в оба, отыскивая пятна на новом солнышке и неупустительно пользуясь промахами. Главнокомандующий во время поездки своей по линии высказал неудовольствие на прежнюю администрацию края в письме к А. П. Ермолову, копия с которого, по его же собственному желанию была сделана гласною, и, comme de raison, вмиг разошлась по краю и скоро дошла до Петербурга. Это письмо, в коем говорено было о какой-то роскоши, о какой-то покорности, в коем, может быть, и, без ясного намерения была затронута добрая слава кавказского войска, вызвало ответ п. Мирского к П. А. Коцебу, немного дерзкий, но очень хорошо и во многом справедливо написанный. Такая полемика была несовместна с достоинством высокого поста. Некоторые строгости на линии, везде и при [7] всяком случае высказываемая самоуверенность, что нет специальности, которой бы он не изучил, резкий тон, какое-то пренебрежение ко всем, будто говорящее: “вот я вам покажу, как надобно служить!" были пересказываемы и разбираемы в публике. Но люди благомыслящие, относя эти недостатки к la part de l’homme, не занимались этим и были довольны назначением дельного начальника. Впрочем, неудовольствие, выраженное в кр. Грозной начальнику левого фланга линии генерал-лейтенанту барону Врангелю, умному и храброму генералу, хорошему администратору и честному, в здешнем крае уважаемому человеку, неудовольствие, после коего Врангель оставил службу кавказского корпуса, произвело на всех неприятное впечатление. Сознавая сам и говоря во всеуслышание, что он не любит и не хорошо знаком с гражданским управлением, наместник в ответах своих на просьбы граждан не был добродушно приветлив, например, несколько раз громко говорил: “вы думаете, что Государь меня для вас сюда прислал?" или: “я разве прислан сюда вашими делами заниматься?"

Около половины мая г. главнокомандующий выехал из Тифлиса в Александрополь, где были собраны войска действующего корпуса. В это же время место начальника главного штаба генерал-адъютанта князя Барятинского, предполагавшего скоро выехать в С.-Петербург, заступил помощник его генерал-маиор Индрениус. По приезде главнокомандующего в Александрополь, состав действующего корпуса был следующий: баталионов 24 — 20,764 чел., драгун 28 эскадронов — 4407 чел., казаков — Донского № 4 полка 5 сот.— 679 чел., линейных 12 сотен — 1621 чел.; охотников Лорис-Меликова 2 сот.— 255 чел., карапапахов сотня, 104 чел.; 7 батарей пеших и 3 конных, всего 80 орудий, и 4 орудия 21-й бригады батарейной № 5 батареи, которые, по выступлении войск за границу, были возвращены на Царские Колодцы. Из этого [8] числа войск оставлены в Александрополе: баталион Тульского пехотного полка, 3 роты гренадерского Его Высочества полка, рота сапер, 4 орудия легкой № 8 батареи и линейного баталиона 3 роты. Кроме того, Донской № 20 полк, занимавший по почтовой дороге и около Александрополя некоторые посты, имел две сотни в самом городе. За исключением постоянного гарнизона крепости, линейных рот и казаков № 20 полка, войска эти скоро были вытребованы к корпусу, а их заменил 3-й баталион Виленского полка, 6 рот которого равномерно пошли за границу. Сотня карапапахов (из туземных татар, жителей пограничных турецких санджаков), сотня Донского № 20 полка и две сотни армянской милиции охраняли постами сообщения наши с Александрополем.

Перевозочные средства корпуса были следующие. Для артиллерии: летучий парк из 110 зарядных ящиков и два подвижных парка, каждый в 40 зарядных ящиков; к этим последним паркам, к каждому, придали по 40 двуконных повозок, нанятых у молокан, и 40 ароб для ящиков с патронами, капсюлями, коломазью и проч., так что следовать за войсками могли один комплект всех родов артиллерийских зарядов на 80 орудий и 1/2 комплекта слишком патронов на всю пехоту и кавалерию. Для продовольственных запасов: 3000 воловьих ароб (Из этих 3000 ароб были выданы вышепоказанные в парки) и 1000 вьючных лошадей поднимали 36-ти дневное продовольствие на 32 т. слишком чел., состоявших при выступлении отряда за границу. Но как из этих ароб 500 было отделено для облегчения внутренних перевозок в александропольский магазин, то можно положить, что в подвижном провиантском магазине было слишком на месяц продовольствия, кроме 10-ти дневного запаса, имевшегося при войсках. В креп. Александрополе находилось в запасе: артиллерийских зарядов [9] почти два комплекта на 80 орудий и, кроме того, в материалах почти на столько же. Продовольственных запасов — до 1-е ноября, в том числе сухарей до 20 т. четвертей. Мельницы, по контракту, должны были вымалывать в день по 300 четвертей пшеницы, но за маловодьем не совсем исполняли. При корпусе был подвижной госпиталь и, кроме того, на случай отдаления войск от границ, два кадренных госпиталя. Медиков достаточно; несколько отличных хирургов. Небольшое осадное отделение было в исправности и готово к движению; оно состояло из 4-х 24-х фунт. пушек, 2-х пудовых единорогов и 4-х 2-х пудовых мортир на медных станках. На орудие было по 500 выстрелов, но в запасах имелось еще много и, кроме запаса осадного отделения, при надобности можно было взять сколько потребно из крепостного запаса.

Вскоре по выступлении войск из Александрополя стали прибывать в корпус еще некоторые части оных, как-то: пехоты — баталион сапер, 831 чел., 3 баталиона Виленского полка 13-й дивизии, 3687 чел.; кавалерии — Донской № 35 полк, 748 чел., милиции — конно-мусульманские № 1 и 2 полки, в первом 5 сотен, 543 чел., во втором 3 сотни, 293 чел.; конно-куртинский № 2 полк, 5 сотен — 481 чел., горской милиции 2 сотни, 147 чел., и почетный конвой из грузинских дворян, 100 чел.; артиллерии — батарейная № 2 батарея 13-й бригады. Так что 13-го июня в действующем корпусе, расположенном при с. Тикме, состояло войск: пехоты 25 т., кавалерии — драгун 4407, казаков 3 т., милиции конной 1900 ч.— всего до 9000; артиллерии 4 батарейных, 3 1/2 легких и 3 конных батареи, всего 84 орудия. Войска были в исправности и бодрые; желание встретиться с неприятелем, под предводительством нового начальника, было общее, равно как и благородная уверенность в успехе.

21-го мая главнокомандующий делал смотр всему [10] корпусу и остался весьма доволен хорошим состоянием войск. В отзыве к военному министру об этом смотре он писал, что пехота и кавалерия были по всем частям в отлично-исправном состоянии, а артиллерия к тому еще в блистательном виде (Лично дал прочесть начальнику артиллерии). Такое приветливое свидетельство о войсках кавказского корпуса, назначенных к действиям, должно было порадовать Государя Императора.

24-го числа выдвинута была к с. Пирвали гренадерская бригада с ее артиллериею, драгунские № 4 и 8 полки с частью казаков, под начальством г.-м. графа Нирода; остальные войска оставались в лагере у Александрополя. 26-го числа главнокомандующий приказал командующему корпусом ехать в Пирвали и принять начальство над отрядом, а сам с прочими войсками и со всем обозом выступил из Александрополя по дороге к Паргету, где перешел на правый берег Карс-чая, чтоб 28-го соединиться обоим отделениям в Аджи-кала, верстах в 16-ти от Карса. Переправясь на правый берег Карс-чая, командующий корпусом пошел дорогою, по которой 19-го ноября 1853 года наши войска шли на упорный баш-кадыклярский бой — победа не вполне оцененная, потому что, зная обстоятельства края того времени, содрогаешься исчислить бедствия, которые были бы следствием проигрыша этого сражения. Таково было и сражение 1854 года при Курюк-дара. Войскам кавказским тогда приходилось играть напропалую — быть или не быть! Оттого в войске явилась благородная самоуверенность в своей силе, а в начальниках личная самостоятельность. Осмотрев поле сражения 19-го ноября и припомнив на месте разные эпизоды оного, войска обошли гору Караял. Командующий корпусом объехал поле сражения 24-го июля 1854 г., расположил войска близь прошлогоднего лагеря, куда на дрожках, с конвоем, приезжал главнокомандующий, [11] возвратившийся потом в Паргет, где ночевал с колонной, при которой были обозы. 28-го передовая колонна командующего корпусом пошла полем, без дороги, в Аджи-кала на Карс-чае. На этих 20-ти верстах воды нет. Задняя колонна, переправившись на правый берег реки в Паргете, в 4 часа присоединилась в Аджи-кала к передней. Вверх по р. Карс-чаю, в 6-ти верстах от лагеря, заняли дер. Заим, отстоящую от Карса верст на 10. В лагере при разоренной д. Аджи-кала войска простояли 10 дней. Два раза отправляли больных в Александрополь, а оттуда получили транспорт с провиантом. 4-го июня главнокомандующий сделал первую рекогносцировку Карса, с северной стороны, к карадахским укреплениям. По приближавшимся близко передовым войскам турки сделали несколько выстрелов и выслали полка два регулярной кавалерии с поддержкою пехоты. Войска эти держались в отдалении, а с выехавшими вперед баши-бузуками казаки наши имели схватку, прогнали их, нескольких убили и 7 чел. взяли в плен. У нас урядник и два казака были ранены. Неудобства атаки с этой стороны были видимы. 7-го войска выступили из лагеря кружным обходом около Карса, проходя близь подошвы горы Малые Ягны, чрез разоренную дер. Халиф-оглы в с. Магараджик, на юго-восток от Карса, где и расположились лагерем. Обозы, при этом фланговом движении войск направленные на Мешко, также к вечеру прибыли в Магараджик, несмотря на то, что дождливая погода затрудняла следование, в особенности через канавы. С. Магараджик лежит на отлогости невысокой цепи гор, обращенной к Карсу с юго-восточной его стороны. В прямом направлении от онаго, верст девять, войска расположились на возвышенной местности, так что город, укрепления и вся окружающая их местность были в зрительную трубу очень хорошо видны из лагеря. Трудно описать местность, чтоб дать о ней правильное [12] понятие для суждения о предстоявшей военной игре. Но я постараюсь изложить то, что мы видели и что впоследствии оказалось справедливым. Вот, что открывалось взгляду из нашего лагеря, т. е. с местности, на которой были расположены штабы главнокомандующего, командующего корпусом и нескольких войск, стоявших около. Пред нами равнина вплоть до стен Карса, верст на девять; равнина эта идет вправо и влево, немного расширяясь и занимая пространство между двух цепей гор, одной, на которой был расположен наш лагерь, другой, тянувшейся почти параллельно к первой тотчас за Карсом. Карс, обнесенный высокою каменною стеною, лежит амфитеатром на покатости сказанной цепи гор, обращенной к нашему лагерю. Р. Карс-чай, вытекая из гор, прорвала хребет и образовала в своем прорыве отвесно скалистые берега. Совершенно близь правого берега, как сказано выше, лежит Карс; на вершине скалы — цитадель. Гора по правую сторону р. Карс-чая есть Карадах, а по левому берегу — чахмахские и шорахские высоты. Против цитадели, на левом берегу, на чахмахских высотах было недоконченное укрепление; более вправо — карадахские высоты были укреплены и вооружены; из них-то стреляли в нас при рекогносцировке 4-го числа. Пред Карсом, в долине, был укрепленный лагерь, устроенный еще в 1853 году; бруствер его начал местами разваливаться. Внутри лагеря были расположены войска, а пред лагерем, в нашу сторону — долина, пересеченная кое-где ровиками и оврагами. Вправо равнина расширялась, видна была гора Яг-дах и дорога в Александрополь. Влево, по долине, видно течение Карс-чая; у подошвы нашего хребта, верстах в 5-ти от нас — с. Азат-кев, на пригорьях — Ени-кев и Каны-кев, пред нами — верхний и нижний Караджураны, Команцур, а в отдалении — с. Тикма; хребет Соганлуга опоясывал слева долину, чрез которую шла дорога в Эрзерум. [13]

Так представился мне вид местности, когда на другое утро, вместе с восходом солнца, я вышел из своей палатки, чтоб безмятежно насладиться прекрасным утром. Я поставил возле палатки столик с чайным прибором, сел в складное кресло, велел подать трубу, направил ее пред собой — и ну рассматривать Карс и окрестности, особенно лежащие за ним высоты. Вот результат моей наглядной рекогносцировки: укрепления лагеря во многих местах обвалились, войска за ними расположены в беспорядке, но с долины атака, даже при скором взятии укреплений, ни к чему не поведет, ибо потом надобно думать о взятии Карса, обведенного толстою стеною. Укрепление на чахмахских высотах не окончено и вовсе без вооружения. Шорахские высоты совсем пустые, ничем не занятые. Видимо, что турки если в эти три года и ожидали нашего прибытия, то только со стороны Александрополя, и потому еще в 1853 году устроили укрепленный лагерь в долине и укрепили батареями карадахские высоты. По этому взгляду я сделал вывод, что если поставить сильные батареи на этих высотах и стрелять в город, то он сдастся. Надо немедленно занять шорахские высоты и неоконченный чахмахский окоп врасплох, подойдя ночью или открытою силою, живо укрепиться противу карадахских высот валом и поставить противу города батареи в разных местах, вначале из полевых орудий, до прибытия осадных. Без всякого сомнения, у нас была бы потеря, во-первых если б пришлось с бою занимать высоты, во-вторых от огня нескольких малых батарей с Карадаха. Исполнение этого плана было в нашей воле, ибо, как я выше сказал, шорахские высоты были вовсе пусты. Таким образом, сев, так сказать, на спину Карса, можно было приблизить лагерь к самым высотам, поставить отряд из кавалерии и пехоты в Магараджике или в Ени-кеве для сообщения с Александрополем, а другой со стороны [14] с. Заима. Дорога была занята все время осады и со стороны с. Заима стоял ген. Бакланов. Тогда, если бы бомбардирование не имело успеха, то блокада была бы действительною и могла скоро повести к сдаче.

14-го была сильная рекогносцировка в долину. 16-го чрез Азат-кев, Ени-кев в Каны-кев — деревни, лежащие по отлогости гор. Главнокомандующий, узнав, что в деревнях по дороге в Эрзерум у неприятеля находится значительные склады провианта и что там же устроены печи, предпринял с половинным числом войска движение на Соганлуг, оставив в Каны-кеве, пред Карсом, г.-л. кн. Гагарина с другою половиною войск. Движение это, продолжавшееся с 17-го по 30-е июня, замечательно тем, что мы увидели опять места битв 1828 года при Коинлы и Мелидюзе. Выгода же, приобретенная нами — это раззорение турецких пекарен, взятие несколько провианта и ... потеря времени.

С февраля месяца английской службы полковник Вильямс, находившийся при турецкой армии вроде комиссара, старался неусыпно о приведении в порядок турецких войск и об укреплении и снабжении всем нужным Карса. Но труды его и прибывших с ним офицеров мало имели успеха от врожденной беспечности турок, от малого понимания ими предлагаемых улучшений, от невежества и корыстолюбия начальников, недостатка денежных сумм и пр., пр. Так, он до прибытия наших войск к Карсу не мог снабдить крепости вдоволь провиантом, по недостаточности перевозочных средств, и потому склады провианта имелись в деревнях по ту сторону Соганлуга; там устроили печи и оттуда малыми количествами перевозили в крепость хлеб и сухари, чем, конечно, уничтожалась надобность заготовления для этого предмета дров. Но дрова заготовить легко близь Карса, а провиант надобно было перевезти непременно.

Я упомянул о потере времени, ибо, по моему мнению, [15] первое дело — близко обложить Карс, а как главнокомандующий имел верное сведение, что от Карса до Эрзерума войск нет, а в Эрзеруме оных весьма немного, то, обложивши крепость, для привоза провианта послать было достаточно 3 баталиона и несколько сотен казаков с 4-мя орудиями. Время — золото.

23-го, при обратном следовании, на вершину Соганлуга приехал адъютант главнокомандующего кн. Горчакова с известием об отбитии севастопольского штурма 26-го мая. 24-го на высотах Соганлуга был оставлен командир Нижегородского драгунского полка полковник кн. Дондуков-Корсаков с летучим отрядом. Быв в тылу лагеря, он должен был наблюдать дорогу из Эрзерума в Карс. 29-го его сняли оттуда. 1-го июля произведена сильная рекогносцировка на горную сторону Карса, так что теперь с рекогносцировками мы были почти кругом крепости. Когда, накануне, в разговоре главнокомандующий сказал мне, что он надеется наконец выманить турок из крепости и дать сражение, я не мог не высказать, что крепко сомневаюсь, чтобы можно было выманить их в поле. Мы выступили рано утром и потянулись влево на высоты, оставя шорахские высоты и Столовую гору между нами и Карсом. Турки с любопытством смотрели с шорахских высот на наше движение и, по мере того как мы занимали противулежащие высоты, видно было, что число их увеличивалось на шорахских высотах, а потом они по покатости, к нам обращенной, стали спускать застрельщиков. Всего показалось на пустых шорахских высотах около 2-х, 3-х тысяч.

В начале этого месяца прибыли в отряд 2 сотни Грузинской милиции. Храбрые молодцы, на коне и пешие, которые всегда и везде бьют мусульман и курдов; а если во главе их бойкий, умный начальник, то для грузин и тушин нет нигде препятствий; я часто видел их в бою и всегда [16] радовался молодцам. В это же время полковник Лорис-Меликов был послан в санджаки Кагизман и Чечеван к курдам для приведения их к покорности, а также чтобы войти в сношение с баязидским отрядом. Главнокомандующий осведомился от лазутчиков, что Вели-паша, получив подкрепление, собирается выступить из Эрзерума и следовать на Карс. Зная состояние турецких войск, никто в лагере не поверил, чтоб турки осмелились подойти к нашим войскам, блокировавшим Карс, да и сам главнокомандующий, конечно, был того же мнения; но все-таки он предпринял в другой раз поход через Соганлуг.

Эриванский отряд, после славного поражения турок на чингильских высотах в 1854 году (генер. Карлом Врангелем), занятия Баязита и отъезда ген. Врангеля, раненого в ногу в этом сражении, был поручен генерал-маиору Суслову, храброму и бойкому офицеру, который, как и все честолюбивые люди, полюбил отдельное и почти независимое командование отрядом. Так как дела в продолжении почти годового командования шли хорошо, то легко понять, что доброе мнение его о себе окончательно утвердилось; к тому же о нем говорили, что он характера не совсем-то сговорчивого.

Это маленькое предисловие было необходимо, чтобы понять случившееся во время второго движения за Соганлуг. Главнокомандующий, послав приказание ген. Суслову двинуться с эриванским отрядом к м. Кепри-кёй (мост на р. Араксе), выслал от своих войск кавалерию, под командой полк. кн. Дондукова-Корсакова, вперед, приказав ему предпринять что будет возможно противу Вели-паши, стоявшего с отрядом войск близь Гасан-кале-чай, на левой стороне этой речки, впадающей в Аракс близь Кепри-кёя. План главнокомандующего, согласно которому даны были инструкции князю Дондукову-Корсакову и г.-м. Суслову, был следующий: [17] первый должен был с кавалериею обойти левый фланг турецкого расположения, для чего перейти Аракс выше м. Кепри-кёя и, поднимаясь в горы, к коим прилегал турецкий лагерь, занимать турок, а второй с своим отрядом остановиться у Кепри-кёя. Если турки будут столь смелы, что демонстрация полк. Дондукова их не испугает, то Суслов должен был ожидать прибытия главнокомандующего; если же они сделают движение назад, к Эрзеруму, то преследовать их до Гассан-кале, но не далее. На деле вышло иначе. Приблизившись к Кепри-кёю и увидя расположение турецких войск Вели-паши в укрепленном лагере на левом берегу Гассан-кале-чай и дорогу с правой стороны этой речки, ведущую кратчайшим путем по широкой долине прямо в Гассан-кале, ген. Суслов предложил приближавшемуся уже кн. Дондукову обойти не левый фланг турок, по горам и неудобным кружным дорогам, а правый, по долине Гассан-кале и по кратчайшей дороге, ведущей к означенному укреплению — пределу их движений, по инструкциям главнокомандующего. Дондуков, слыша от жителей, что дороги в горах, по коим ему надобно было обходить турецкий лагерь, дурны и кружны, а по долине ровны и короче, следственно обходом справа положительнее добьешься цели, и видя утомление своей кавалерии, сделавшей свыше 100 верст в двое суток, в жару и не расседлывая лошадей, легко согласился на это предложение и, придя к Кепри-кёю, получил от ген. Суслова кавалерию эриванского отряда. Перейдя Аракс чрез Кепри-кёй и потом Гассан-кале-чай в брод, Дондуков двинулся со всею кавалериею вверх по р. Гассан-кале-чай, по широкой долине, в обход турецких войск, а ген. Суслов, чтобы отвлечь внимание турок от обходного движения, пошел с пехотою по левому берегу Гассан-кале-чай прямо на лагерь Вели-паши.

До сих пор, как видите, шло все отлично хорошо; оба [18] отряда двигались по обоим берегам речки, легко проходимой в брод. Но лошади у кавалерии из отряда главнокомандующего были утомлены, и потому быстрых движений и ожидать не должно было. Пройдя несколько верст и потеряв несколько солдат от артиллерии, действовавшей из лагеря чрез реку, кн. Дондуков увидел большую пыль от лагеря по дороге к Гассан-кале, остановился и послал спросить ген. Суслова, что делать? Ген. Суслов утверждает, что приказал действовать по усмотрению, а кн. Дондуков говорит, что посланный привез приказание остановиться. Другой посланец привез точное приказание — остановиться, где стоят, т. е. почти в тылу турецкого лагеря. Во время движения кн. Дондукова по правому берегу реки Суслов с пехотою шел по левому. Не доходя несколько до укрепленного лагеря, с возвышенностей он осмотрел его, перешел в брод Гассан-кале-чай и, видя, что баши-бузуки выезжают против кавалерии, выдвинул легкие орудия. Турки скрылись в лагерь. В это время прискакивают посланные. Какой был ответ или приказание — слухи разноречивы; но кн. Дондуков остановился и начал располагаться на ночлег. Тут приезжает к нему г.-м. Суслов — и пошли судить, что и как делать? Порешили: как кавалерия, присланная главнокомандующим, очень утомлена, то всему отряду ночевать на месте, а казаков эриванского отряда, под начальством Хрещатицкого, послать обратно чрез реку наблюдать лагерь Вели-паши.

Вот действия наших начальников; теперь посмотрим, что делал Вели-паша? Самое обыкновенное дело: только что ему донесли разъезды, что Эриванский отряд подвигается к Кепри-кёю, “туркам приказано укладываться, а баши-бузукам выехать джигитовать с русскими." Получив донесение, что видна кавалерия со стороны Карса, Вели-паша приказывает “торопиться укладкою обозов," и я воображаю [19] суматоху в турецком лагере! как палочная музыка играла по чем попало, как расхищалось все, что называется казенным. По третьему донесению, что оба отряда соединились у Кепри-кёя, пехота идет на лагерь, а кавалерия по правому берегу прямо в Гассан-кале: “всех баши-бузуков выслать навстречу гяурам; все обозы тотчас отправлять, да скоро, чтоб гяуры не захватили; не останавливаться в Гассан-кале — прямо в Эрзерум! пехоте строиться! артиллерии стрелять чаще и дальше. Мы покажем этим гяурам, машаллах! что мы османлы и что плюем на гробы отцов их, а как смеркнется, мы пойдем за обозом, и пускай казак нас ищет — мы будем далеко." Вот все распоряжения Вели-паши — очень просты и своим понятны. Как сказано, так и сделано: обозы укладываются, начальники торопят, баши-бузуки скачут гарцевать с гяурами, артиллерия стреляет чаще и дальше, а пехота приготовляется к ночному путешествию в Эрзерум, если только русские не нападут тотчас же на их укрепления! “Но они всегда нападают утром рано, а тогда мы будем далеко." Так распоряжался и думал Вели-паша. Когда рассвело, от удалявшегося обоза была видна пыль и укрепленный лагерь был пуст, а перед ген. Сусловым стояли с покорными головами депутаты из Гассан-кале, вероятно, ругая напропалую Вели-пашу. Результат похода доставил несколько сот бочек оставленного масла, много зерна, которого не на чем было поднять, и обыкновенного лагерного хлама.

В этот же день, 22-го июля, прибыл главнокомандующий со своими войсками и, приняв все изустные донесения от обоих начальников, обвинявших один другого в том, что Вели-паша ушел, приказал прежде отступить эриванскому отряду, а 25-го и сам пошел в обратный путь. 31-го июля он возвратился к Карсу и расположился, как и прежде, при с. Тикме. [20]

Выступив против Вели-паши с половинным числом войск и подчинив их ген.-лейт. Ковалевскому, г.-а. Муравьев оставил другую половину перед Карсом для продолжения блокады, под начальством командующего корпусом артиллерии г.-л. Бриммера, и, объявляя ему об этом распоряжении, сказал, что приказал генерального штаба офицеру отыскать другое лагерное место, ближе к крепости. На это ген. Бриммер просил главнокомандующего дозволить ему самому выбрать лагерь и установить войска по его усмотрению. И тотчас же, поехав с начальником штаба и несколькими офицерами, расположил лагерь при с. Команцур, в 4-х верстах от Карса, и 19-го утром перевел войска на новые места. Первым долгом я счел, в таком близком расстоянии от крепости и при могущих быть тревогах, распределить войска так, чтоб каждый начальник мог действовать самостоятельно в случае тревоги на его фронте. Кавалерия, под начальством ген. Нирода, прикрывала весь тыл лагеря. Три сильных летучих отряда из казаков, и в каждом несколько десятков охотников, рыскали около Карса и днем, и ночью. Г.-м. Бакланов, от левого фланга лагеря на западной стороне Карса, подавал руку полк. барону Унгерн-Штернбергу, который действовал по ардаганской дороге и соединялся с левой стороны с полк. Едигаровым, который из Курюк-дара охранял сообщение наше с Александрополем и действовал к Заиму, имея сношение с лагерем с правого фланга. Эти летучие отряды исполняли хорошо свои обязанности, и не было дня, чтоб какой из отрядов не перехватил старающихся пробраться в крепость. В особенности сильный отряд г.-м. Бакланова часто приводил значительные транспорты на вьюках, то с хлебом, то с фруктами, старавшиеся пробраться в крепость с горной стороны. Если нельзя ручаться, чтобы в эти две недели никто не прошел в Карс, то можно поручиться, что [21] транспорта они не получали, и потому, хотя летучие отряды не выполняли всего, чего я ожидал от них в разосланном к начальникам мнении моем о летучих отрядах, действиями их можно было быть довольным. Эти летучие отряды назначены были г. главнокомандующим, а мною дана им была определенная местность действия, для ответственности.

В рапорте ко мне управ. военно-поход. канцеляриею от 20-го июля за № 536 сказано, что главнокомандующий желает, чтоб весь хлеб был выкошен около крепости на расстоянии пушечного выстрела, в отвращение убыли людей. Все хлеба внутри лагеря и до пехотной цепи впереди его были выкошены тотчас по расположении войск. Для покоса хлеба и травы были назначаемы ежедневные фуражировки, под начальством генералов, командовавших частями; если фуражировка назначалась на левом расположении войск, то начальник левого фланга брал свои войска, а если следовало косить за местностью правого фланга, тогда начальник этого фланга брал часть своих войск; так и впереди лагеря. Во время фуражировок половинная часть войск была во всей готовности. На каждой фуражировке турки высыпали из крепости и перестреливались с застрельщиками или с казаками; но пехота только раз вышла на горы, в числе двух баталионов, когда наши фуражиры на левой местности подошли к подошве шорахских высот, на которых турки с последней рекогносцировки (1-го июня) начали строить укрепления.

25-го числа получено донесение от полк. Унгерн-Штернберга, что идет в войска под Карс по ардаганской дороге большой транспорт с провиантом и с отбитым скотом. Так как, свернув с этой дороги в наш лагерь, транспорт должен был проходить довольно значительное расстояние в виду крепости, то для безопасности его следования была назначена на 26-е число фуражировка с правого [22] фланга, а так как перед укреплениями, что в долине, находилось большое пространство с хлебом, к которому наши фуражиры еще не подходили, избегая потерь, то командующий корпусом сам принял начальство над фуражировкою. 26-го в 10 час. утра, после солдатского обеда, часть войск правого фланга и два дивизиона драгун Его Высочества Николая Николаевича полка с одною легкою батареею и 4-мя конными орудиями перешли речку у Караджурана и поднялись на плоскость, перед карсским укрепленным лагерем лежащую. Поле, которое должно было скосить, лежало от войск, выступивших для прикрытия фуражиров, с левой стороны, а транспорт ожидался с правой. Перед нами тянулось возвышение, пересеченное дорогой из Карса в Команцур. С этого возвышения было видно всякое движение неприятеля из крепости, почему пехота с легкою батареею поставлена была к левому флангу, два орудия стали на дороге, а кавалерия в некотором отдалении от пехоты, на правом фланге. Мы находились от укрепленного лагеря более чем на дальний выстрел батарейной пушки; впереди разъезжали казаки. У неприятеля не замечалось никакого движения. Фуражиры наши, под прикрытием стрелковой цепи, начали косьбу хлеба на всем обширном пространстве засеянного поля. Вдруг с возвышенной батареи укрепленного лагеря был сделан выстрел — ядро упало за пехотою в пустом пространстве влево от кавалерии. Видя, что неприятель вооружил батарею, над которой в последнее время работал, чтоб ее возвысить, Бриммер приказал кавалерии отойти вправо назад из-под неприятельских выстрелов, пехоте принять влево к фуражирам, а сим последним не покидать работы, пока все поле не будет скошено. Турки не переставали стрелять. Новые выстрелы были с большими интервалами, потом выстрелы участились, но видно было, что стреляли из одного большого чугунного орудия (24 фун. [23] пушки). Движение войск, чтоб выйти из-под выстрелов этого орудия, производилось медленно и в порядке. Орудия, стоявшие на дороге, взяли назад на передки, отходили шагом влево, н только при двух ротах, их сопровождавших, случился малый беспорядок: когда ядро ударило близь оных и оторвало ногу батарейному командиру подполк. Тальгрену (бывшему моему адъютанту), то две роты пехоты (18-й дивизии), отходившие с орудием, пошли назад ускоренным шагом, и тотчас были наказаны неприятелем — следующее ядро попало в них и убило и ранило несколько человек; впрочем, их тут же остановили и приказали отходить шагом; все это маленькое расстройство продолжалось минуты две. Когда войска отошли на указанные им места, командующий корпусом потребовал от драгун надежного офицера и 12 солдат, приказал им объехать все место, занимавшееся войсками, и посмотреть нет ли отсталых раненых. Это оказалось излишним, и косьба продолжалась, прикрытая войсками справа; казацкие пикеты остались на своих местах, наблюдая за укрепленным лагерем неприятеля. Раз неприятельская конница показалась вне лагеря: постояла, посмотрела, но видя, что все в порядке, возвратилась. В два часа пополудни поле было чисто скошено, а когда мы возвращались в лагерь, то г.-м. кн. Александр Гагарин, глядя на огромные возы хлеба и травы, сказал: “ну, давно не было такой обильной фуражировки"; однако, она стоила дорого: слишком сто выстрелов, сделанных неприятелем, у нас убили генер. штаба шт.-кап. Похомова и 2-х рядовых, ранили командира драгунского полка г.-м. Куколевского и артиллерии подполковника Тальгрена, обоих ядрами в бедра, и оба померли — г.-м. Куколевский на третий день, а Тальгрен в тот же день, при ампутации, и 9 рядовых.

Накрапывал дождик когда, часа в три, войска, пропустив вперед фуражиров, стали спускаться в лагерь. В [24] это же время вдали с правой стороны замечена была масса, казалось, кавалерии, подходившей по нашему направлению. Командующий корпусом, уверенный, что это ожидаемый транспорт, поручил г.-м. Майделю с двумя баталионами, 4-мя орудиями и 2-мя сотнями казаков идти медленно ему навстречу. Часов около 6-ти транспорт и высланные войска прибыли исправно в лагерь. Итак, действия войск в нынешний день имели полный успех. Поля были оголены почти близь самой крепости, и для осажденных остался со стороны плоскости истоптанный подножный корм подле самого лагеря.

Я нарочно изложил во всей подробности эту фуражировку, потому что толков было много об оной. В Тифлисе разнесся слух, что турки нас наголову побили, убитым и раненым числа нет, и кругом обвиняли командующего корпусом; а у главнокомандующего весть о нашем поражении сливалась с рассказом, будто бы командующий корпусом пытался взять карсские укрепления и был за то наказан. Вот толки неблагонамеренных и праздных людей, желавших сказать (к сожалению) угодное главнокомандующему и оставшемуся в Тифлисе к. Б-у. А дело было просто: хотели скосить поля близь крепости; не знали, что высокая, еще неоконченная батарея уже вооружена орудием большого калибра и имели потерю. Да разве войну ведут без потери?

28-го числа турки с своей стороны предприняли фуражировку. Они спустили большие массы кавалерии с шорахских высот, подкрепили их, расположив на этих высотах баталионы с артилериею, и в то же время выдвинули войска против правого фланга наших войск. Генералу Майделю с 2-мя баталионами пехоты и 4-мя легкими орудиями и генералу Бакланову с 5-ю сотнями казаков приказано было идти к шорахским высотам и прогнать турок; войска в лагере стали в ружье, ибо по турецким войскам [25] и по движениям в самом лагере можно было предполагать об общем нападении. Но до такой похвальной решительности начальники их не дошли. Увидя приближение наших казаков, кавалерия их, около 2-х тысяч, побросав вьюки, поскакала на гору; несколько человек было догнано и порублено. Видя это, пехота, вышедшая из лагеря, также возвратилась. Тем и кончилась тревога.

В день прибытия генерала Муравьева командующий корпусом ездил к нему из Команцура с донесением. 1-го августа ген. Муравьев приезжал в Команцур, осматривал расположение тамошних войск и нашел, что оно очень близко к крепости. 2-го августа главнокомандующий, решивши принудить Карс к сдаче блокадою, признал расположение войск при с. Тикме несоответствующим цели по отдаленности от крепости (18 верст), а у Команцура очень близким (4 вер.), и потому приказал перенесть лагери всех войск к с. Чифтлигаю, на р. Карс-чае. Командующий действующим корпусом г.-л. Бриммер расположил войска остававшиеся пред Карсом, на левом берегу речки; войска, возвратившиеся из-за Соганлуга, стали на правом берегу, правым флангом к реке, оставаясь под начальством г.-л. Ковалевского. Ставки и штабы главнокомандующего и командующего корпусом расположились на правом возвышенном берегу. Для облегчения сообщения, несмотря на повсеместные броды, построили мост. Госпиталь, парки и провиантские обозы поставили в 2-х верстах, к горам, позади лагеря. Левый берег Карс-чая гораздо выше правого, а вся местность представляет отлогий склон гор до самой реки; правый же берег прилегает к упомянутой мною выше долине. Фронт пехоты был на протяжении 5-ти верст около Карса; левый фланг отряда г.-л. Ковалевского примыкал к невысоким отрогам гор, на коих, близь с. Бозгала, поставлен сильный конный отряд с артиллериею полк. [26] Дондукова-Корсакова; далее, окружая Карс к северу, у озера Айгер-гель, стоял с конным отрядом полк. бар. Унгерн-Штернберг, соединяясь разъездами вправо с кн. Дондуковым-Корсаковым, а влево с сильным конным отрядом г.-м. Бакланова, стоявшего у с. Мелик-кёв; последний своим левым флангом, разъездами, соединялся с стоявшим на плоскости у горы Ягны-даг конным отрядом п. Едигарова. Вся остальная кавалерия, расположенная при с. Малой Тикме, под начальством г.-м. Нирода, соединялась разъездами с п. Едигаровым, а с левой стороны находилась в расстоянии только 1 1/2 вер. от правого фланга войск г.-л. Бриммера. Из этого изложения видно, что пехота, т. е. весь корпус войск стоял на юге по обоим берегам р. Карс-чая, правым и левым флангами примыкая к горам, а все остальное пространство было облегаемо пятью кавалерийскими отрядами, из коих три сильных, с артиллериею, и два легких, промежуточных, бар. Унгерна и Едигарова. Такое расположение блокирующих войск, заслоняя пехотою от Эрзерума всякий подвоз транспортов к Карсу и всякое сношение с этой стороны с окрестностями, охраняло противоположные стороны (к Ардагану горами и лежащую на плоскости дорогу к Александрополю) кавалерийскими отрядами и сильными разъездами. Только прокрадывавшимся курьерам, может быть, удавалось в ночное время входить или выходить тайком из Карса; но что это было не легко и что бдительность разъездов была строга, доказывается перехватыванием оных с почтою.

Кажется, в Петербурге ожидали более решительных действий от главнокомандующего и, вероятно, что-нибудь и писали, а потому он начал все говорить, что провиантская часть его озабочивает, и чтоб удостоверить и самые войска в том, приказал уменьшить дачу провианта, заменив его мясом. Эти опасения насчет провианта были совершенно [27] излишни, ибо оного в заготовлении имелось достаточно, в муке и сухарях, в Александрополе, зерно перемалывалось там удовлетворительно и перевозка успешно шла по 70-ти верстному расстоянию; в лагере же сухарей было на все войско в подвижном магазине от 30-ти до 40-а дней, а на людях 10-ти дневный; притом мы находились в стране, которую можно назвать житницей; а потому 10-го августа приказано прекратить уменьшенную дачу и выдавать провиант по положению. При таком расположении войск, только со 2-го августа можно действительно сказать, что блокада была строгая, от коей ожидать можно было сдачи. Тут стали мы устраиваться по-домашнему, все войска выписали суконные брюки и полушубки для предстоящего холодного времени; жителей окрестных деревень оповестили, чтоб привозили на базар все съестное; началось правильное заготовление сена фуражировками, так что все окрестности скосили и везде запаслись сеном. Хотя с самого начала сено и привозили на базар, по покупали его больше начальники; войска же покупкою только улучшали в позднее время накошенное. Чаще стали появляться беглые из Карса. Около крепости нет ни былинки травы; турки начинают искать траву в большем отдалении, но их вгоняют в крепость, и всегда с потерею нескольких убитых и пленных; эти последние до того оборваны и нечисты, что наши солдаты к ним боялись прикоснуться; почти всегда у пехотинца сапоги без подошв, а ноги обернуты чем попало. Иногда турки выходили из укрепленного своего лагеря в значительных силах, но только что от нас выдвинут несколько войск, они в порядке уходили домой. Эти выходы из крепости, эти попытки накосить травы в отдалении или бежать были беспрестанны и всегда кончались одним и тем же: часть порубят, остальных вгоняют в крепость, и добывают наши много лошадей. Главнокомандующий организировал управления вокруг [28] лежащих санджаков, которые, кроме правильной подати (кажется, зерном), доставляли войскам все, что требовалось.

Но, видно, кавалерии пришлось круто. С 22-го на 23-е число, в темную ночь, турецкая кавалерия, ведя с собою артиллерийских лошадей, вышла из Карса, но, предупрежденные лазутчиками, наши кавалерийские отряды, расположенные в той стороне по горам — Дондукова, Бакланова и Унгерна —ожидали их и часть отряда последнего, прибывшая первою на место, совершенно неожиданно врезалась в толпу турок и раздвоила оную пополам. Часть бросилась обратно в крепость, а большая часть поскакала к горам. Из последних, небольшой части конницы, удалось, пользуясь темнотою ночи и знанием местности, счастливо ускакать в горы и пробраться к своим, но все пешие и худоконные, расстроенные нашим нападением, пустились врассыпную по горам. Преследуемые, усталые, многие в каменниках и в лесу образовав кучки, защищались, но безуспешно. Одна из таких кучек, в несколько сот человек, устроила на вершине горы из каменьев род укрепления, залегла за ним и защищалась, но напрасно; она была счастливее других только тем, что сама себе выбрала место, с которого уже не встала… наши драгуны и казаки не положили хулы на руку. Пока одни добивали защищавшихся, другие преследовали бегущих, взяли сто два пленных, несколько сот лошадей и много оружия. Потеря турок была значительна, ибо трупы валялись по горам, в ущельях, в обрывах и по всей местности, что глазом окинуть. У нас убито, кажется, пять или шесть, да ранено 3 офицера и до 10-ти нижних чинов. После этого неудачного ухода части гарнизона из крепости турки пасли своих лошадей в руках около оной, т. е. на голой земле, и, кажется, в это же время приказано было убить до 2-х т. лошадей (как говорили турки) и зарыть в землю внутри укрепленного лагеря; но пять [29] длинных курганов, коих мы видели внутри их лагеря, кажется, не могли вместить более половины этого числа.

В конце августа все окружные горы покрылись снегом. Мы стоим, по-видимому, на 5000 фут над уровнем моря. Начинает холодеть, а еще полушубков не везут, хотя должны быть скоро.

К стороне г. Ольты, в горах у д. Пеняк, стоял отряд турецких войск Али-паши, числительностью около 3-х тысяч при нескольких горных орудиях. Главнокомандующий послал в ночь на 29-е число ген. Ковалевского прогнать их. Как только показался на горах лагерь, тотчас охотники (разных народов) полков. Лорис-Меликова пустились, очертя голову, на турок, за ними — казаки, а для поддержки их — несколько эскадронов драгун. Храбрый Али-паша, хотя приказал проворнее вьючить, тем не менее с несколькими регулярными войсками, при нем бывшими, н с храбрейшими из баши-бузуков хотел защищаться, но быстрота натиска и неустойчивость турок были причиною общего бегства: рубили наповал, досталось и паше — раненый в голову и руку, он был взят в плен вместе с 1 офицером и 40 нижними чинами. Как рассказывали мне казаки, убитых во время преследовании было несколько сот, как и должно быть; почти весь отряд ускакал — лошади были бодрые, на хорошем горном корму; весь лагерь взят — много оружия, скота, лошадей; как трофеи — 2 значка, 4 горных орудия и более 100 вьючных зарядных и патронных ящиков. Одним словом, г.-л. Ковалевский славно исполнил данное ему поручение.

Приятное время осень на Востоке. Жары спадают; теплый благорастворенный воздух, чистое темно-голубое небо и вновь оживляющаяся природа дают также счастливое настроение всему существу человека! Конечно, мы перед Карсом в конце августа и в начале сентября не могли похвалиться, [30] что дышим благотворным воздухом — он таки начинал крепко холодеть, в особенности по утрам, когда был очень чувствителен. Уж и снег выпадал по горам; но этот горный воздух так живителен, здоров и бодрит человека, что все мы были постоянно в хорошем расположении духа. У солдат веселое настроение проявлялось в играх (в мяч, палки; в этой игре принимал участие и главнокомандующий, обыкновенно в лейб-карабинерном полку, коим он командовал в половине 20-х годов), в прыганье чрез человека, в песнях и в дружном смехе над разными фарсами какого-нибудь шутника. Базары наши были полны съестных припасов: рыба, правда, мелкая, разные фрукты, довольно дешевые туземные сладости, не совсем привлекательной чистоты, но доступные карману солдата, все это при хорошей пище и водке, получаемой солдатом, были причиною, как я сказал, бодрого расположения духа; и хотя стоянка перед запертою крепостью не представляет разнообразных развлечений, но при доброй воле и с скукою справлялись, кто как умел. 3-го сентября, только что я, утром в 7 часов, вышел из палатки к чайному столику, как подходит ко мне один штабный офицер и говорит: “Слышали, в. п., за рекой, в 18-й дивизии холера! наш фельдшер был там и говорит сам видел"... И действительно, так и было... рыба, холодное время, неспелые фрукты были причиною холерных припадков. Болезнь развилась, из-за реки перешла к нам в госпиталь и по всему лагерю. Улучшили пищу, прибавили водки, в кашу перцу, подвезли тулупы и зимние панталоны, но холера взяла свое — 6 недель не оставляла лагеря, но все-таки не была так страшна, как побаивались сначала. Когда весть разнеслась по лагерю, песни утихли и наступило какое-то серьезное настроение, очень похожее на боязнь. Но это продолжалось первые три, четыре дня: видя заботу начальства и что все [31] идет своим порядком, что в разных местах лагеря велено играть музыке, наш славный русский солдат плюнул на холеру, ладонь к щеке и затянул: “Снеги мои белы, снеги."

По ночам мы постоянно тревожили турок: подползали к их укрепленному лагерю, в разных местах стреляли из ружей и пускали ракеты по палаткам; или вдруг вдоль неприятельского лагеря взад и вперед с гиком и криком проскачут казаки. Разумеется, стрельба, ракеты и крик всегда переполошат лагерь, поднимается беготня, крики офицеров, падание ружей и бесцельная стрельба в виноватого, как говорят; иногда и пушка грохотнет, но все напрасно: кто вас разбудил, те уж далеко и смеются над вашей беспутной сумятицей; остается вам одно утешение — прогнать проклятых гяуров и, если можете успокоится, то заснуть...

Холера увеличивается; каждый день заболевает более, но слава Богу, умирает мало; внизу, за рекой, она сильнее чем в прочих войсках — или 18-я дивизия слабее кавказских, или от того, что местность сырая?

В это время главнокомандующий ежедневно распускал слухи, что турки хотят напасть ночью на наш лагерь, а потому все более и более увеличивались меры предосторожности и бдительности; но, несмотря на строжайшие приказания быть осторожным и всякую ночь совершенно готовым к отражению неприятельского нападения, не думаю, чтоб многие поверили помышлениям турок о ночном нападении, ибо всем было хорошо известно состояние турецких войск. Некоторые смеялись излишней осторожности, другие же понимали, что главнокомандующий не даром распускает слухи о ночном нападении, но не отгадывали его намерений; да и трудно было что придумать: блокада уж высказывала свои страшные последствия — уныние, тоска, отчаяние, голод и смерть уже воцарились в Карсе. Казалось бы, только продолжать [32] стеснение крепости и ждать терпеливо скорого конца. В начале сентября пронесся слух, что Омер-паша с сильным войском высадился в Батуме и идет на помощь Карсу. Слухи эти что день, то все более подтверждались и, кажется, вести эти принимались с большим удовольствием в лагере: вот хоть подеремся порядочно, думали все, коим наскучило бездействие. И вправду, слишком 30 тысяч отборного войска собрано в кучу — и вот более трех месяцев или прогуливается по Турции, или сидит и смотрит на Карс! Не очень забавное препровождение времени.

15-го числа некоторые старшие начальники были приглашены к главнокомандующему. Увы — военный совет! Для чего же это? Он умнее, ученее, опытнее нас всех, а все-таки собирает военный совет! Когда мы уселись в ставке, главнокомандующий изложил нам для чего нас собрал: Омер-паша высадился в Батуме с 30 т. войском и идет на освобождение Карса,— ”это известие верно;" до прибытия паши, по его мнению, надобно овладеть крепостью и потом встретить уже нашу; овладеть же крепостью можно только штурмом!... говорил долго и хорошо. Е. в.-н. сказал потом, что желал бы знать мнение каждого из нас и обратился к командующему корпусом: “ прошу вас, скажите ваше мнение." Ген. Бриммер в нескольких словах высказался так: по его мнению, Омер-паша, если он действительно высадился в Батуме, не может скоро прийти к Карсу по плохим, вовсе не разработанным дорогам; шествие его следственно будет медленное. Тут главнокомандующий прервал его, сказав: “ паша через неделю может быть здесь." — “В таком случае в. в.-п-ву лучше известно положение Карса и можем ли мы ожидать сдачи крепости до прибытия Омер-паши, т. е. через неделю?"— “В этом я не уверен, чтоб через неделю сдалась крепость; я полагаю, что необходимо или побить пашу, или до его прихода [33] взять крепость. Так вы согласны на штурм?"— “Согласен!" Если не ошибаюсь, кажется, все были почти одинакового мнения. Вникнуть и поверить, отчего все согласились с мнением главнокомандующего штурмовать крепость после двухмесячной блокады, когда уже гибельные следствия оной начали сильно выказываться, мне кажется, не трудно; по крайней мере, судя по себе о других, я скажу просто, что мы все были уверены в успехе и всем надоела бездейственная стоянка около Карса и мирные прогулки по окрестностям. Желалось развлечение и, повторяю, мы были уверены в успехе, иначе мнения разошлись бы в военном совете. Но если скоро согласились на штурм, то не так было когда главнокомандующий начал читать составленную им диспозицию к оному. Драться все хотели, но хотели успеха непременно. Главнокомандующий назначил четыре отдельные колонны и пятую в резерв. Ген. Мейдель с гренадерами и ген. Ковалевский с особым отрядом должны были идти на шанцы шорахских высот, по левую сторону Карс-чая, со стороны рекогносцировки 1-го июля; третий отряд, под начальством г.-л. кн. Гагарина, должен быть со стороны укрепленного лагеря на плоскости правой стороны Карс-чая, и там уже кавалерийский отряд г.-м. Нирода; наконец, резерв, под начальством командующего корпусом, расположится на плоскости у подошвы шорахских гор. На этих шорахских высотах турки после нашей рекогносцировки 1-го июля начали строить полевые укрепления с значительною профилью, чтоб обезопасить себя от нашего нападения с этой стороны; они состояли из замкнутого редута, от которого в одну сторону шла длинная линия, наполовине с тупым входящим углом и на конце с эполементом; по другую сторону редута, вдоль над крутым всходом горы, была, саженях в 50-ти батарея; от оной, саженях в 20-ти, не совсем сомкнутое небольшое укрепление, а от него [34] на таком же расстоянии линия, вогнутая в средине и с эполементами на концах……………………… (В рукописи пропуск. Ред.), притом были на горе еще довольно рельефные ложементы и несколько редутов, из коих два, кажется, с орудиями; пространство, разделявшее линии укреплений, было сажень 50.

Такое распределение войск всели нам показалось неправильным: зачем, когда хочешь действовать на высотах и иметь успех, держать отряд Гагарина на плоскости? там довольно было и Нирода,— и разом все заговорили, но уступили слово ген. Броневскому, видя, что он горячо взялся за слово. Но, увы! все наши доводы не могли поколебать убеждения главнокомандующего в непогрешимости сделанной им диспозиции. Упрямый характер Н. Н. Муравьева всем известен. Вначале он сказал несколько слов ген. Броневскому, потом, как бы совершенно озадаченный настойчивым противоречием подчиненных своих, сидел в креслах, согнувшись и устремя неподвижный взор на лежащую пред ним диспозицию. Тот и другой из господ говорили слово, другое; Броневский опонировал. Я сидел по другую сторону стола, против главнокомандующего, но почти боком к нему, и думал о военных советах! Это продолжалось немного более пяти минут. Несколько раз старался я глазами просить Броневского перестать, но как удержать горный поток? Так как он был правителем канцелярии главнокомандующего, то, вероятно, уже имел с ним разговор о диспозиции, и также вероятно, что доводы Броневского были не очень внимательно приняты — и потому в совете несдержанный поток доводов полился. Наконец, видимо оскорбленный всеобщим противоречием, главнокомандующий встал или, лучше, приподнялся со стула и, упершись на стол обеими руками, сказал: “я слышал ваши мнения, господа" — и поклонился. Все встали и вышли [35] из палатки. Совет кончился… Мне неприятно было оставить главнокомандующего в таком неприязненном расположении духа и притом я хотел его убедительно просить переменить диспозицию, войска кн. Гагарина без нужды не оставлять в долине и не ослаблять идущих на штурм. Минут чрез десять я опять был в палатке. Николай Николаевич сидел также как мы ого оставили. Я извинился, что беспокою его и просил не сердиться на Броневского, так горячо просившего о перемене распределения войск, потому что действительно всем кажется, что отряд Гагарина будет на плоскости излишний, и пр., пр. Выслушав, он очень приветливо поблагодарил меня, что я пришел, и неудовольствие его на противоречие гг., кажется, немного улеглось. Ну, мне только и надо было.

По разосланной диспозиции на другой день, отряд кн. Гагарина был назначен действовать между отрядами Майделя и Ковалевского, т. е. штурмовать укрепления. Увы, и это было не хорошо: зачем бы не слить со вторым?. . . да и за то спасибо!

Сила штурмующих колонн была следующая;

1) Главная колонна, г.-м. Майделя, из кавказских гренадер и части 18-й дивизии, 11 1/2 баталионов, имела при себе батарейную № 1-й и легкую № 1-й батареи кавказской гр. бригады, 4 турецких горных орудия и 5 сотен казаков.

2) Колонна кн. Гагарина — 4 баталиона и 4 пеших орудия.

3) Ген.-лейт. Ковалевского — 6 баталионов, 8 легких и 8 конных орудий, 8 эскад. драгун, 5 сотен казаков и 8 ракетных станков.

Резерв, под начальством командующего корпусом г.-л. Бриммера, 10 1/4 баталионов, 20 орудий полевых и 2 осадных и 5 сотен казаков, был расположен не и дальнем расстоянии от подошвы гор, в долине, близь башни Гюмбет.

Эти войска должны были взять укрепления на шорахских [36] высотах. Штурмовать укрепления на чахмахских высотах, так называемую английскую линию, с Форт Виллиамс и Форт Лаз, поручено было с другой стороны г.-м. Базину с отрядом из 2-х баталионов, 16-ти орудий, 2-х эскадронов драгун и 12-ти сотен казаков при 8-ми конных орудиях. Казаки и при них бывшие орудия были под командою г.-м. Бакланова.

На долине против укрепленного лагеря стоял г.-м. Нирод с 3-мя баталионами пехоты, 8-ю пешими орудиями, 5-ю сотнями казаков и 8-ю конными орудиями, отряд этот должен был, угрожая туркам, прикрывать как лагерное расположение, так и дорогу от всякого действия неприятеля.

Линия укреплений, предназначенная для колонны Майделя, лежала, как сказано выше, на шорахских высотах и начала строиться с 1-го июля, после нашей рекогносцировки, следственно перед нашими глазами. Дорога для гренадер на эту возвышенность шла по крутому скату высокой горы; взойдя на гребень, вот что должно было представиться их взорам: в расстоянии 350-ти с. пред собою — укрепленная линия сажень в 150, замыкаемая слева (как мы стоим) сильным редутом, а справа эполементом; сама линия была в средине ломана тупым углом; между эполементом и скалистой горой Муха шло продолжение дороги; по сю сторону Мухи, вправо — широкая отлогая ложбина, доходящая до долины, где стоял резерв и где после я увидел раненых. Вся эта местность была сильно обстреливаема артиллерийским и ружейным огнем с укрепленной линии и с укрепления Чим-табия, стоящего сзади линии. В расстоянии 50-ти с. влево от большого редута было отдельное укрепление; от него на некотором расстоянии опять укрепленная линия, лежащая уже по самому обрыву крутой горы, так что колоннам кн. Гагарина и Ковалевского последний шаг на гору надобно было сделать чрез бруствер. Сзади описанных [37] линий и укреплений на этой нагорной плоскости были расположены в разных местах батареи и ложементы, друг друга хорошо обстреливавшие.

Теперь время сказать, что турки знали с вечера от лазутчиков о намерении нашем штурмовать укрепления шорахских высот, и потому Виллиамс поручил венгерцу Кмети (Измаил-паша) быть в готовности принять нас; и должно признаться, маджар принял с честью и, вероятно, сожалел, что не удалось проводить как бы желал, чтоб достойно отблагодарить за вмешательство 1849 года.

Поздно вечером колонны выступили из лагеря и начали выстраиваться по направлениям своего назначения. При лунной ночи турки видели черные массы, двигавшиеся к шорахским высотам и вошедшие в лощину между этими высотами и Столовою горою. То были колонны генералов Ковалевского и кн. Гагарина. За ними длинная черная масса приближалась к подошве шорахских гор, и, как турки говорили после, казалось этой колонне и конца нет. Но вот она подошла к высотам, смассировалась и заняла всю ложбину. Что ж это за черные тени покрывают снова долину? Это 10 баталионов резерва с слишком 20-ю орудиями, 5-ю сотнями казаков и с транспортом для раненых. Резерву назначено было сборное место у башни Гюмбет, у подошвы широкой лощины, служащей тоже спуском с шорахских высот.

В 3 часа колонна ген. Майделя стала всходить на гору. Едва гренадеры показались на высоте и легкая батарея выстроилась, как пушечный выстрел с турецкого редута уд-рил в войска и был сигналом к жесточайшему артиллерийскому и ружейному огню. Это был первый привет (было половина пятого); баталионы бросились на линию и в обход эполемента, артиллерия снялась с передков. Не прошло и 20-ти минут, линия до редута была в наших руках; [38] взято 40 орудий, несколько знамен, много значков и два отдельных лагеря, стоявших позади укрепления. Валявшиеся трупы турок за укреплением и близь палаток показывали, что турки крепко защищались. Вместе с штурмом линии и с обходом оной часть колонны Майделя пошла прямо на редут. Можно вообразить, что она потерпела на 350-ти саженном пространстве, совершенно открытом! Картечь и пули валили людей. Гренадеры добежали до рва редута, бросились в ров с криком “ура" и полезли на бруствер, но тут был предел успеха. Утомленные, расстроенные большою потерею, почти без начальников, они из глубокого рва не могли подняться на крону бруствера, откуда турки били любого .... Четыре горных единорога стреляли по туркам, спешившим на помощь своим. Первый натиск на редут был отбит; Майдель ранен.

Вместе с главною колонною двинулись на гору кн. Гагарин и Ковалевский. Первый шел на отдельную батарею, саженях в 50-ти от большого редута, взял ее и бросился влево на отдельный верк; но жесточайшим огнем с верка и стоявшего вне оного баталиона колонна была совершенно расстроена, а кн. Гагарин, сильно раненый в челюсть и горло, был вынесен людьми. Отбитая колонна, унося своих раненых, спускалась с покатости к колонне ген. Ковалевского, которая также в это время отступала с своим тяжело раненым в пах генералом вниз с горы в ложбину.

Колонна ген. Ковалевского, взбираясь по довольно крутой каменистой отлогости, имела на вершине пред собою, как сказано выше, укрепленную линию, вогнутую внутрь. Турки выждали и, допустив усталых людей добраться до близкого выстрела, встретили их жестоким перекрестным огнем с полукруга. Люди шли, но уже расстроившись, потом бросились в ров и нескольким удалось взлезть на бруствер за [39] своим полковым командиром п. Шликевичем, убитым на кроне оного. Тут огонь участился, всякий выстрел был верен. Генерал Ковалевский, сильно раненый, упал, и молодые солдаты, преследуемые огнем неприятеля, спускались с горы скорее чем всходили, несмотря на то, что тащили своих раненых. При отступлении по скату горы остатки колонн кн. Гагарина и Ковалевского слились в одну массу людей, более не принимавших участия в битве.

Наши молодцы линейские казаки также поскакали на гору, предполагая найти широкий путь для себя между линиями, но наткнулись на укрепления. Понеся жестокую потерю, они проскакали между ними и, встретив сзади укреплений турецкий баталион, врезались в него, рубили, топтали турок и сбросили с горы к Карс-чаю. Однако победители должны были бежать от артиллерийского огня с других укреплений и, соединясь с колонною Майделя, удалиться с поля битвы.

Все эти действия произошли одновременно и продолжались много что полтора часа; когда толпы двух колонн спустились с горы было половина седьмого. Это был первый момент штурма. Колонна Майделя занимала всю правую линию укреплений, половина войск была по эту сторону, где ров, другая, с артиллериею, по сторону валганга; несколько орудий стреляло в редут, все другие были обращены в противоположную сторону и действовали по укреплениям, обстреливавшим всю местность, или по войскам, спешившим к редуту.

Но если этот первый момент штурма резко обозначился в колоннах Ковалевского и кн. Гагарина, потому что, потеряв обоих старших начальников, полкового командира и почти всех баталионных и ротных убитыми или ранеными, оне, совершенно расстроенные и опрокинутые в долину, должны были потерять надежду на успех и остались в [40] бездействии (один баталион колонны кн. Гагарина, остававшийся в резерве, внизу, не участвовал в деле и был послан главнокомандующим к гренадерам), то не так было с колонною кавказских гренадер. Несмотря на потерю, они почти исполнили возложенное на них поручение, и потому начальник их, видя, что вся линия и лагерь у них в руках, постарался тотчас же возобновить штурм редута. В это время г.-м. Базин, отряд коего имел сборное место в д. Килиса, близь правого берега Карс-чая, откуда и начал наступление, кажется, около 6-ти часов утра,— Базин, взобравшись на чахмахские высоты со стороны с. Чахмах, скоро занял укрепленные линии до редута, почти не имевшие войск для защиты, взял несколько орудий, из коих, кажется, три увез с собою при отступлении, н, занимая линию, дошел до занятого редута, где остановился по незначительности своих сил. Между тем турки спешили из Карса на помощь своим. Кавалерия генерала Бакланова, остановившаяся вне выстрелов, при отступлении была полезна, как увидим ниже. В начале 7-го часа начальник резерва получил от главнокомандующего приказание послать два баталиона на подкрепление колонны гренадер. Не прошло и полчаса — еще приказание: послать еще два баталиона туда же и самому прибыть к главнокомандующему, находившемуся на Столовой горе. Гренадеры, отбитые первый раз от редута, тотчас возобновили штурм, но безуспешно. Турецкие баталионы, по отступлении других колонн, бросились на помощь редуту. Два баталиона, прибывшие к нам из резерва, немедленно были введены в дело — напрасно! В это время ген. Майдель был ранен в груд; его вынесли, команду принял ген. Гонецкий. Так с 6-ти часов, после первого отбития войск от редута, постоянно были направляемы на него войска: прежде своего резерва, потом присылаемые из главного резерва — пять баталионов и один из колонны кн. Гагарина. Когда [41] Ганецкого ранили, начальство принял артиллерийский бригадный командир полковник Москалев; его убили. После него уже, можно сказать, войска остались без начальника. Баталионные командиры распоряжались своими частями, т. е. у кого было что целого, тот шел на редут. Храбрый кн. Тархаков с Грузинским гренадерским полком несколько раз бросался в ров и лез на крутость бруствера; Ганецкий брал знамя, чтоб возбудить удаль, дошел до рва — и раненого вынесли; Кауфман, приведший Рязанский баталион из резерва, бросился к редуту; принятый огнем, баталион расстроился, сбежал с плоскости и, опять устроенный, двинулся в порядке к редуту, но не дошел до него, обернутый сильным огнем и разделенный турецким баталионом от наших, он повернулся к чахмахским высотам и, отбиваясь от преследующих его турок, только впору прискакавшей кавалерии ген. Бакланова обязан своим возвращением, кружно, по горам, в лагерь. Не было начальника, не было порядка, следственно не было и успеха!

Когда ген. Бриммер приехал к главнокомандующему на Столовую гору было около 8-ми часов. Он спросил ген. Муравьева о ходе боя; — “дерутся" — был ответ. Тут, в продолжении слишком часа, что я пробыл на горе, из донесений адъютантов и других офицеров, приезжавших с поля битвы, уже можно было убедиться, что успеха не будет. Когда прискакал кто-то и сказал, что Ганецкий ранен, а Москалев убит, главнокомандующий обратился к бывшему тут ген. Броневскому и поручил ему принять начальство над штурмующими войсками. Броневский уехал. За ним следили в зрительную трубу когда он взбирался верхом на гору по крутизне; не прошло и получаса, как кто-то громко сказал: “Броневский ранен; его ведут с горы!" Главнокомандующий быстро обернулся: “Как ранен? почему вы знаете?" взял трубу и потом, резко передав [42] оную, начал шагать взад и вперед по маленькой площадке. Сказав ген. Бриммеру несколько слов, он приказал ему ехать и принять начальство над войсками, предоставив ему действовать по собственному его усмотрению и, если надобно будет отвести войска, то, буде можно, занять какое-либо место на горе; впрочем, присовокупил генерал Муравьев: “предоставляю совершенно все вашему усмотрению; действуйте как найдете лучше." По просьбе генерала, он дозволил ему взять из резерва два баталиона на случай отвода войск, чтоб было чем прикрыть и дать отпор. Послав состоявшего при нем кап. Добровольского к начальнику штаба о поспешной высылке двух баталионов из резерва, генерал Бриммер спустился с Столовой горы и, обогнув другую гору, поехал по широкой ложбине. Было 9 1/4 часов. Поручение, данное ему, было незавидно. Что он слышал от проезжавших с ноля боя офицеров было неутешительно: дельного ни один ничего не сказал, все говорили о частностях, о подвигах того или другого лица; ясно, что ничего дельного и не делалось. Слишком четыре часа продолжался бой, уже два часа не было начальника, ибо ген. Броневский, только показавшись, был ранен. Генерал думал: что он найдет там? в каком состоянии войско? можно ли что предпринять с ним? где раненые, убитые, о которых никто из офицеров не упоминал? н много, много отчаянных дум теснилось в голове; думал рискнуть во чтобы ни стало ... но будет ли с чем? И рассудок, и долг взяли верх .... Сорок лет я солдатом, и ни разу не приходилось отступать, а теперь — генералом отводить войска, не дравшись .... Когда я повернул в ложбину, чтоб выехать на гору, меня нагнал кап. Добровольский и сказал, что он исполнил поручение; я видел как два баталиона спешили из резерва. При мне были Добровольский, кап. путей сообщения Лимановский, вестовой мой артиллерист [43] Потемкин, смотревший за верховыми лошадьми, и казак. На холмике, куда мы взобрались, нам открылась вся ложбина до верху горы, и — увы! — вот они раненые, убитые и множество усталых асистентов. Кто вел или нес товарища, тот и оставался здесь отдыхать. Более 2-х тысяч, и только кое-где виден был фельдшер, перевязывающий раненого. Я послал казака с запискою к начальнику штаба, чтоб все перевязочные средства с медиками и всех казаков прислал убрать раненых и убитых. Г.-м. Неверовский сам приехал и исполнил скоро поручение, отвезши их к резерву, где устроил перевязочный пункт. Потом, тихо подвигаясь в гору между ранеными, мы приказывали здоровым следовать за нами, для чего я оставил тут кап. Лимановского, который собрал их до 200 человек. Поднявшись на гору, я встретил генерального штаба капитана Романовского.— “Куда вы?" — “К главнокомандующему." — “Зачем?" — “Да сказать, что начальника нет, испросить приказаний." — “Вы видите, я прислан; где войска? как стоит дело?" Ядро ударило близь нас и рикошетами поскакало по дороге. Он мне рассказал, что сам видел и в чем я скоро сам убедился.— “Я посмотрю, что можно будет сделать, но если пришлось бы отвести войска, то нет ли на горе, здесь, какого места, чтоб оставить за нами?" Это я спросил, как француз говорит, par acquit de conscience, ибо сам совершенно был уверен, что оставление, за нами части взятой линии, хоть бы с обращением ее в замкнутый верк, или другого какого места на горе не только бесполезно, но и гибельно.— “Помилуйте, в. п.! Тут вся местность обстрелена, да к чему это поведет?" — “Отойдите с дороги, а то не долго до беды," — еще несколько выстрелов. “Поезжайте к главнокомандующему, перескажите ему, что вы мне сказали и попросите, чтоб он выслал всех казаков к раненым; я уж просил начальника [44] штаба об уборке их. Ну, прощайте; можно что сделать — сделаю, нельзя, так"… махнул рукой и поехал к войскам.

Когда я обогнул оконечность линии, вот что представилось глазам моим: 16 орудий стояли в разных направлениях; только два были обернуты на редут, прочие к крепости; у линий стояли пять знамен и куча солдат, числом, может, до 300 человек; некоторые сидели, некоторые лежали; шесть, семь офицеров в разных местах и около орудий несколько групп солдат вроде застрельщиков. По всей местности за укрепленною линиею, где я теперь находился, лежали убитые турки и лошади. Не утешительное воззрение! ”Где же войска? Кто старший здесь?" — “Вот войска — был дан ответ — да за валом, там больше; последние баталионы из резерва туда пошли."... Видя столько перебитых лошадей в батарейной батарее и совершенную бесполезность оной тут, я приказал п. Брискорну отвесть ее с горы и поставить на гребне два единорога; больно мне было смотреть на эту батарею. Я повернул назад, обогнул линию и поехал вдоль по наружной ее стороне, где ров, но все не видел ни одного солдата. Но вот перелом линии — и я невольно остановил лошадь; сердце сжалось: всех полков и баталионов люди жались кучею во рву! просто толпа; тут же штаб и обер-офицеры. Наши славные солдаты прячутся во рву!... — “Где последние баталионы, что пришли из резерва?" — “Это мы, в. п.", отвечали изо рва. Я поехал дальше; у всех офицеров сабли наголо, всякий солдат держал свое ружье; я взглянул по протяжению рва до редута и остановился: по линии, во рву, столпилось до 700 чел. Почти на половине линии я увидел командира нашего славного Эриванского карабинерного Его Величества полка полковника Моллера, тоже во рву! — “Разве нет ни одного стройного баталиона в порядке?" — “Нет ни одного; как последний раз с двумя баталионами из [45] резерва ходили на редут, так все смешались." Мне стало досадно и грустно. Подвигаясь шагом дальше, я несколько раз слышал как солдаты говорили: “в. п., слезьте." Уж чаще стали мелькать желтые эполеты гренадер; вдруг из нескольких ружей с редута сделали залп. ... “Казак" (моя верховая) хромает.— “В. п., слезьте," сказал Потемкин; и точно, одна пуля ударила “Казака" в копыто. Я слез и приказал отвести лошадей к двум батарейным орудиям, на гребень, и переседлать. Сделав несколько шагов, я встретил идущего мне навстречу командира Грузинского гренадерского Великого Князя Константина Николаевича полка кн. Тарханова, который в прошлом году с 3-мя Эриванскими баталионами дал coup de grace туркам при Курюк-дара; он имел в правой руке саблю наголо, шел скоро, глаза красные, навыкат.

— Здравствуйте, князь! нет ни одного баталиона в порядке?

— Дайте мне два баталиона, я их всех перебью! — и указал поднятой саблей на редут; он был весь взволнован и в каком-то восторженном состоянии духа;— два баталиона, в. п., только два баталиона!

— Тут легло 27 баталионов и ничего не сделали; что вам два баталиона? Эту кучу изо рва трудно поднять!

Кажется, невольно опустилась сабля и невольно, как окаченная холодной водою, поникла голова храброго Тарханова. — “Правда, в. п.," — мог он только выговорить, и слова сознания своего бессилия как бы стали поперек горла у храбрейшего из кавказских гренадер. Молча подвигались мы дальше, и я, внутренне убежденный в бесполезности новой попытки на редут с усталыми, несколько раз отбитыми войсками, уже решил отвести войска и думал как бы это сделать с меньшею потерею. Мы дошли до двух, стоявших близь рва горных орудий; тут был и конец или, лучше, начало толпы солдат; тут уже все были желтые эполеты, [46] несколько офицеров впереди; орудия стояли без прислуги... Мы были в 46-ти шагах от турецкого редута (По сдаче Карса, я ездил с господами осматривать эти укрепления, нашел место где стояли орудия, у последнего сгиба линии, и сосчитал шаги — до редута 46). Из-за всего бруствера виднелись красные фески и смуглые рожи и блестели стволы ружей. Турки, казалось, с любопытством смотрели на нас и, конечно, предугадывали, что прибыл новый начальник. Старый Керим-паша, бывший в редуте, хотел видеть, что-то будет? и потому, хотя могли нас обоих положить наверное, не сделали ни одного выстрела.... Я спросил кн. Тарханова, что это за орудия?

— Турецкие; мы взяли у них.

— Прикажите тотчас отвезти их людьми; человека два, три на орудие довольно.

Сказав это, я отошел шага два назад. Шесть человек выскочили изо рва и взялись за орудия. С редута дали залп из нескольких ружей — одного гренадера ранило в ногу; орудия бегом понеслись назад, гренадеры всполошились, начали выскакивать изо рва. “Не трогаться!" закричал Тарханов, и мы опять остались вдвоем.

Бросив взгляд на местность, по которой следовало отходить, я сказал полковнику: “не сидеть же людям все во рву. Редут не взяли — надо отойти. Новая попытка с этими людьми будет бесполезна. В резерве осталось всего три баталиона; два я на всякий случай взял сюда — они прикроют отход войск. Теперь, князь, слушайте: я прикажу п. Моллеру, которого я видел в середине линии, с половиною толпы отойти тотчас и стать или, лучше, лечь за возвышением вдоль дороги, где уже собраны люди, водившие раненых; вы оставайтесь на месте до тех пор, пока на горе Мухе не увидите штыков; тогда отходите по поляне к спуску." Он перебил меня: “прикажете бегом?" — “Нет; врассыпную, тихо, шагом, если нужно — отстреливаясь; поняли меня?" — и [47] я повторил еще раз все сказанное, прибавив: “на гребне два орудия и баталион; на Мухе баталион, за дорогой будет Моллер. Если будут преследовать, то мы встретим их." — “Понял и исполню, как приказали в. п.", и точно исполнил. Потом я оставил Тарханова и, отдав приказание п. Моллеру, послал сказать о том же по другую сторону укрепления; полковнику Де-Саже приказал с легкою батареею следовать к гребню, куда и я пошел.

Как только на каменистом возвышении Мухи показались штыки, кн. Тарханов приказал людям выйти из рва и, вытянувшись линией, с кучею солдат в резерве, тихо стал отходить по поляне. Турки сделали выстрел, а наши два единорога бросили в редут но гранате. Но вместо того, чтоб идти все по поляне, где бы турки не осмелились преследовать, люди бессознательно держались вправо, к укрепленной линии, и, дойдя до конца, соединились с кучею солдат, у которых были знамена и которые шли по другой стороне. Соединившись, эти части войск спустились по ту сторону Мухи. Видя, что они взяли не указанное мною направление для спуска с горы, я послал кап. Добровольского узнать причину перемены моего приказания, ибо, не видав местности по ту сторону Мухи, я был в большом беспокойстве, скажу даже более — в большом опасении, чтоб они не попади под огонь турецких укреплений. Были слышны выстрелы в долине и потом видна крепкая стрельба с Мухи.... Скоро люди, лежавшие за возвышением на дороге, которым сказано было стянуться к гребню, где я был при орудиях, успокоили меня, сказав, что турки, вышли было из редута преследовать, но, встреченные огнем с Мухи и остановившимся кн. Тархановым, отбежали назад, а наши благополучно спустились с горы, бросив одно из горных турецких орудий и потеряв при отступлении одного убитого и 4-х раненых. [48]

Получив известие, что кн. Тарханов спустился с горы, я пропустил легкую батарею и приказал отходить двум батарейным орудиям, которые спускались с большою осторожностью по чрезвычайно крутому спуску. Баталион из Мухи спустился с горы в долину и, пропустив кн. Тарханова, пошел за ним. В это время начальник штаба г.-м. Неверовский исполнил отлично уборку раненых, отвез их на долину, учредил перевязочный пункт и, по мере перевязки, отправлял в лагерь, а оттуда в госпиталь.

Было около полудня когда я спустился в долину и занял приличную позицию с 4-мя батарейными орудиями, баталионом пехоты, дивизионом драгун и сотнею казаков. Тут я остановился часа на два, пока все раненые не были отправлены. Три баталиона, остававшиеся в резерве, и при них две батареи, остались в долине тоже по моему приказанию, до конца. Турки выезжали на окраину горы; подходила и пехота — и только.

Когда последняя повозка с ранеными уехала, я приказал сняться, и, около трех часов, в палатке главнокомандующего донес ему о возвращении войск. Муравьев поцеловал меня, благодарил, а на другой же день втихомолку выспрашивал у других начальников, нельзя ли было Бриммеру предпринять еще атаку и не поторопился ли он отводить войска? Так как большою потерею трехротные баталионы совершенно расстроились, то они были приведены опять в 4-х ротный состав, что хотя и не увеличивало числа людей в ротах, по уменьшало потребность в баталионных командирах.

После этого несчастного штурма на нас легла обязанность успокоения раненых. Трудная обязанность. Средств было много, но нуждающихся в оных больше. И какая разница — уход за ранеными после выигранного сражения, когда, упоенные победою, раненые стараются чувством радости [90] заглушить боль, забывать о потере членов и гордятся изуродованием своим! Вот лежит ряд убитых, снесенных одноротцами в приличное место, чтобы честным погребением почтить положивших живот в кровавом побоище. Они все отысканы, все тут, и, слушая рассказы убирающих их товарищей, как бы пошевеливаются, как бы хотят привстать и молвить свое слово, прибавить и ими виденное, и ими сделанное к простодушным рассказам победителей. Мир вашему праху, ряды лежащих воинов! Будет и вам последний почет и последняя горсть земли товарища, но веселые, бойкие рассказы одноротцев не потешат вашего посмертного слуха и клики победы не порадуют вашего посмертного чувства!

Хотя желательно было, чтобы как можно скорее все раненые были отправлены в Александрополь, но это, если дозволено так назвать, чувство стратегического порядка мы должны были подчинить и подчинили чувству любви к ближнему. Отправив в тот же день предписание к коменданту, чтоб на большое число раненых были приготовлены в госпитале палаты и взяты просторнейшие дома от жителей, мы занялись собиранием перевозочных средств, сена и соломы для настилки на повозки и арбы. Все медики эти дни жили в госпитале, расположенном верстах в двух от лагеря. В отмену прежнего решения отправлять транспорты каждый день, было положено транспортирование производить чрез день. И тут сколько надо было деятельности, чтоб за всем усмотреть, ничего не забыть, распорядиться так, чтоб после не жалеть, ибо тут ошибочное распоряжение потревожит совесть честного начальника. 18-го числа приказано, по прибытии больных, немного согреть их на привале и накормить на ночлеге горячим супом.

Поручив мне отправление, главнокомандующий не жалел издержек. Всякий полк снаряжал своих раненых, [50] госпиталь взял на себя трудно раненых, коих укладывали на повозки и арбы подвое, прочих — по три и четыре солдата. Укладывание на арбы началось 18-го числа утром, в 3 часа пополуночи. 19-го числа двинулся транспорт, т. е. головные повозки, а последние арбы вышли с места в час пополудни. Первый переход был верст 20. Отправившиеся на лошадях ночью были уже на месте, когда хвост только тронулся. В первом транспорте было около тысячи человек и при них 4 медика. Дорога шла по отрогам гор и хотя была обработана нами, но частые подъемы и спуски делали ее невыносимо скучною. Можно вообразить, что терпели раненые, когда волы бежали с горы или колеса ударялись о частые камни. Бедные страдальцы! С 19-го на 20-с число ночью — был час двенадцатый — написав к жене письмо, я только что лег спать, как слышу разыгрывается гроза и вскоре пошел сильный дождь. Кажется, эту ночь я не спал и все думал о раненых. Арбы были с навесами, у всех были тулупы, все, что можно было сделать — сделано. Ах, но это возможное так недостаточно, а теперь ночь, гроза! Сколько из них уж теперь перестали страдать, и холодный безжизненный труп уже не вторит стонам товарища! Но, против моего ожидания, вернувшийся с первого ночлега офицер из штаба привез мне записку от доктора, что до первого ночлега в эту бурную ночь померло только два очень трудно раненых. Это подтвердил и офицер. 21-го и 23-го числа такие же огромные транспорты. Прием жителями раненых в Александрополе был очень хорош. С готовностью размещали их в домах и оказывали всякую помощь; кто мог чем служить, делал то охотно; достаточные жители присылали чай и сахар пудами. Корпия присылалась отовсюду.

Турки все ждали, что мы отступим от Карса, но когда огромные транспортировки раненых кончились, а по приказу, [51] отданному 28-го числа этого месяца, начали строить землянки, и они могли видеть в каком огромном количестве привозился жителями лес и как быстро воздвигалось бобровое жилье,— у них погасла последняя надежда, и снова уныние, но уже безнадежное, овладело ими. Голод и недостаток во всех предметах усиливался в Карсе. Переполненные госпитали предоставлены судьбе; медикаментов нет. Пища — выварка лошадиного мяса, и то дается бережно. Через несколько дней после штурма выбежал к нам главный комиссар госпиталя, а в конце сентября выпустили персидского поверенного, и он отправился в Персию. К бедственному состоянию гарнизона и жителей надо присоединить н холеру, которую, как рассказывают англичане, мы занесли со штурмом; но, кажется, лучше поверить туркам, что она уже прежде свирепствовала, значит посетила и нас, и их одновременно, но у них была сильна, а у нас слаба и к концу октября совершенно прекратилась.

В начале октября отправлены по домам конные милиции грузинская и кабардинская; первая служила хорошо, как всегда за мою память, вторая была бесполезна, ибо люди не понимали строгой подчиненности, часто разбойничали и бесчинствовали и, заставляя начальство быть взыскательным, причиняли лишь хлопоты; а пользы от них не было потому, что кабардинцы не могли понять наших требований: драться с турками, их единоверцами, и не грабить армян, а быть их защитниками.

В двадцатых числах октября расположение наших войск в выстроенных землянках уподоблялось правильно выстроенной грузинской деревне: ряды длинных казарм, врытых в землю, стены коих над оною на аршин, все с печами; множество офицерских землянок, немного выше над землею, все расположенные симметрично около своих рот; домики полковых командиров и генералов, выше [52] всех дом главнокомандующего, а походные церкви как бы завершали картину. Взгляд на эту картину мог служить приговором Карсу: непременное и даже скорое его падение.

Как всякий человек любит видеть непременную волю во власти, его ведущей, почти всегда заветом успеха, так и солдаты наши в построении для них землянок убедились, что Карс мы непременно возьмем. “Зимовать, так зимовать; а уж будет нашим поганый турок!" слышал я раз, идя мимо группы карабинер.

Между прочими удобствами жизни и, можно сказать, увеселениями для русского человека были и бани, которые так нужны ему для здоровья и которые так любит солдат.

В начале октября проезжал чрез наш лагерь из Персии в Петербург советник персидского посольства и принимаем был с большим почетом. Зачем этот необыкновенный почет и зачем он свернул с дороги — про то знает главнокомандующий.

24-го октября выпал первый снег в лагере, а на другой день сошел, и вот уж два дня в донесениях о больных, получаемых мною от всех частей войск, говорится одно и то же: заболевших холерою не имеется.

Холода увеличиваются. 3-го ноября снег покрыл весь лагерь и с этим холодом удерживается. Разъезды иногда бьют, иногда забирают выходящих турок, коих голод до того изнурил, что они сделались какими-то бессознательными автоматами, точно одурелыми: весь в лохмотьях, выпуча глаза, стоит пред тобой — и ни слова; но наевшись, первое начинает ругать своих, потом засыпает и опять просит есть. Плохо там, должно быть!

И действительно плохо, потому что 12-го числа г. Виллиамс прислал к главнокомандующему своего адъютанта, Тизделя, просить свидания для переговоров о сдаче. 13-го приехал г. Виллиамс. После разговора, продолжавшегося с [53] час времени, он вышел от главнокомандующего и просил, чтоб ему дозволили осмотреть лагерь. Много хвалил наши войска и изумлялся скорой постройке землянок. Он должен был прибыть на другой день с полномочием от турецкого главнокомандующего, но шум, сделавшийся в Карсе при объявлении жителям о безвыходном положении их, о том что помощи ожидать неоткуда и что в магазинах нет ни зерна хлеба, ни одного сухаря — это объявление народу и гарнизону, после совещания начальников, утром 14-го числа произвело такой шум и говор, что Виллиамс нашел нужным остаться для предупреждения чего худшего и прислал Тизделя объяснить промедление свое главнокомандующему. 15-го числа, в сопровождении нескольких турецких начальников, он прибыл вторично к нам, и тогда была подписана конвенция о сдаче крепости следующего содержания:

1) Крепость Карс должна быть сдана в целости со всем казенным имуществом.

2) Гарнизон Карса сдается военнопленным с своим главнокомандующим и выходит из крепости с военными почестями. Во внимание к мужественной защите гарнизона, офицеры сохраняют свои шпаги.

3) Частная собственность остается неприкосновенною.

4) Милиция (редиф), лазы, баши-бузуки получают разрешение вернуться домой.

5) Тем же правом пользуются и нестроевые нижние чины.

6) Г. Виллиамс имеет право представить список тем лицам из числа венгерских и других иностранных офицеров, которым будет разрешено возвратиться в свои дома.

7) Все, поименованные в ст. 4, 5 и 6, обязываются честным словом не подымать в течение всей настоящей войны оружия против Императора Всероссийского.

8) Жители Карса полагаются на великодушие генерала Муравьева. [54]

9) Памятники и казенные строения будут сохранены.

10) Все частности должны быть определены добавочными конвенциями.

Из статьи шестой видно, что, во избежание разговоров с австрийским правительством, господа иностранцы, которые нынешний год насолили-таки нам при штурме, в конвенции были присоединены к редифам; но лучший из них, Кмети (Измаил-паша), вышел прежде из Карса, т. е. в ночь пред сдачею. На его уход, кажется, приказано было смотреть сквозь пальцы.

16-го числа, по соглашению, должна была быть сдача Карса. В 10 часов турецкие войска должны выйти из крепости, сложить на гласисе все оружие и потом пройти церемониальным маршем пред победителем. Так было условлено.

День был немного морозный, но ясный. В долине по правую сторону Карс-чая, не доходя до мостика, чрез который пленные должны были проходить в лагерь и далее, были расставлены котлы с пищею для регулярного пленного войска. Кухни были расположены по Карс-чаю. Несколько баталионов и одна батарея расположились по долине, в приличных местах для парада. Другие баталионы были наготове, чтоб конвоировать карсский гарнизон к Каны-кёву, где он должен был расположиться. Так как турки не очень понимают законы войны и международные конвенции, то были взяты все меры, чтоб предупредить беспорядки, а, в случае нужды и образумить строптивых. Кавалерия с ее конною артиллериею были призваны участвовать в торжестве. Для препровождения лазов, баши-бузуков и редифа были назначены три баталиона и несколько орудий, кои, приняв их в долине, препроводили чрез лагерь к эрзерумской дороге, верст за 10, и уже на другой день утром вернулись назад.

Около 10-ти часов утра штаб, долженствовавший [55] сопровождать главнокомандующего, собрался около его домика. Зрительные трубы и binocles a longue vue были направлены на Карс. Видели большие массы около стен, но ничего похожего на какое-нибудь порядочное движение или устройство. Знавшие турок понимали, что отчетливости в исполнении конвенции от них ожидать не должно, и потому оставались покойными и в 10 часов; но когда и в 11 часов никакого известия из Карса не приходило, и артиллерии полковник Де-Саже, назначенный комендантом в Карс и ожидавший с тремя баталионами и своею легкою батареею выступления турок, чтоб принять оставленное оружие, вступить в Карс и водрузить наше знамя на крепости,— Де-Саже, волнуемый нетерпением, прислал спросить приказаний, идти ли ему, ибо назначенный час прошел,— невольно и мы все переглянулись друг на друга и некоторое беспокойство выразилось в догадках о непонятной медленности турок. Однако, это продолжалось не долго. Около 12-ти часов приехал посланный от Виллиамса с извинением, что не в условный час будет прохождение войск, так как турки не хотели отдавать оружия, но что он уже успел их убедить, и как только немного их устроит, тотчас выступит. Убежденные наконец начальниками отдать оружие, они никак не хотели сложить его в порядке, по полкам, ломали и бросали его в кучи. Сдача а la Turque!

В час пополудни главнокомандующий выехал к войскам на правую сторону Карс-чая. Турки уже тянулись между линиями наших войск. Турецкий главнокомандующий Вассиф-паша в сопровождении ген. Виллиамса и большой свиты ехал впереди и остановился подле генерала Муравьева. Вслед за его штабом шли толпами лазы, баши-бузуки и весь редиф, т. е. все милиционные войска, оборванные, многие без сапог, все тощие, голодные; несколько бессильных не дошли до нашего лагеря. Их было 6 тысяч; тянулись [56] нескончаемо; покуда шли между нашими войсками — двигались в порядке, а как у моста стали их делить в отдельные тысячные кучи (не считая их, а разрезая ротами толпу на 6 кучек) для препровождения за лагерь, высказалось своеволие. С приближением к котлам, из коих пищу разливали в чашки и котелки, запах солдатских щей тронул их обоняние: не вымогли, бедные, снести этого чувственного обольщения, бросились к котлам, завладели пятью со щами и тут же кучею ломтей хлеба. Пав на землю подле котлов, они начали, торопясь, черпать из них, но, увы, горемычные! — щи были горячие, похлебать нельзя, а солдатский порядок строг; скоро к обжогам рта присоединились напоминания прикладами, чтоб для них неприготовленного не трогали и беспорядков не делали. Кто успел захватить хлеба или кусок говядины, тот был счастлив .... покуда ел! Так милиция, в числе 6-ти тысяч или немного более, была препровождена за лагерь и распущена по домам. Счастлив, кому было недалеко идти, но большая часть их была из Лазистана, около Байбурта, и вообще из эрзерумского пашалыка,—т м дорога шла чрез соганлугский хребет, покрытый уже глубоким снегом. Много сотен этих несчастных не дошли до своего домашнего очага: изнуренные голодом, больные, бессильные, они замерзали в снегах по дороге или в деревнях умирали от истощения. Можно сказать, что смертность не покидала их от ворот Карса. На другой день утром дежурный по лагерю донес мне при рапорте, что несколько турок из милиции, отделившись от толпы сквозь конвой, вероятно, чтоб просить пищи у солдат, были найдены в разных частях лагеря умершими; других солдаты приютили в землянках и на утро привели в штаб. Это были счастливейшие, ибо их наделили пищею с запасом, кой-какою одеждою и скромною лептою на дорогу и проводили за лагерь. [57]

Но вернемся к прохождению войск. Когда толпы милиции прошли, мы увидели что-то стройное, впереди 12 знамен, которых приняла рота карабинерного полка и отнесла к землянке главнокомандующего. За знаменами проходили войска; некоторые начальники были верхом. Хотя глаз и не возмущался всякими скверностями, как в милиции, но приятно отдохнуть от только что виденного не мог: и тут все истощенные, почти все в оборванной одежде, многие без сапог, ноги обуты тряпками. Нечистота и болезнь были видимы в рядах, а смертность шла и за этим регулярным войском, но, конечно, не скосила стольких, как в милиции. В первых войсках, которые проходили, все казалось сносным, даже самые лица имели энергическое раздражение — это был гвардейский стрелковый баталион и несколько арабистанских войск — а там опять истощение и гадкая еле движущаяся картина низшей степени человеческого несчастия; между офицерами еще виднелись добрые лица. Эта истома до того опротивела нам, что мы очень обрадовались когда главнокомандующий, взяв турок с собою, поехал к нашим драгунам.

Между тем турки по мере прохождения садились к котлам и обедали, а потом частями были поднимаемы и в рамке из наших солдат — рота впереди, сзади и по бокам — отводимы чрез лагерь на назначенное для них место. Трудно было поднимать их от обеда, трудно усмотреть, чтоб не сбивались на стороны, и наконец, уж поздно вечером, всех собрали на назначенное место и они, разделенные на пять отдельных частей, улеглись. Их окружило несколько баталионов, две сотни казаков и, вблизи, батарея с заряженными картечью орудиями. Хотя, слава Богу, не пришлось употребить этих строгих средств, но хорошо, что против неучей были взяты предосторожности. Третий отдел пленных накануне своего отправления, после трех или [58] четырех сытных дней, вздумал браковать пищу — мало говядины и сухари нехороши, давай ему белого хлеба — и штаб-офицер, начальник отдела, стал их уговаривать…. они приняли его криком, а один назвал харам-зада. Тот донес о шуме генералу, которому поручено было отправление пленных, а этот не долго думал: призвал баталион, приказал двум орудиям сняться с передков, дуло в толпу, и спросил их, о чем кричали и кто смел штаб-офицера назвать харам-зада? Виновного тотчас выдали, его отпороли нагайками — и все уверяли, что каша хороша и хлеб отлично спечен. А баловал этих дурней сам главнокомандующий; умея говорить по-турецки, он не пропускал случая, чтоб не сказать им доброе слово. Турки народ-то, видишь, глупый, и думает себе: кажись, их главной-то из наших.

17-го ноября приказом главнокомандующего наш лагерь при Чифтлигае приказано называть Владикарсом — еще одна из непонятных несообразностей мелкого самолюбия в умном человеке. 19-го выступили первые войска на зимние квартиры, 20-го ездили с главнокомандующим в Карс, осматривали и карадахские укрепления, а 21-го служили панихиду по падшим воинам и молебен за взятие крепости при церковном параде войск. 30-го выехал главнокомандующий в Тифлис. Я пробыл еще четыре дня после него для окончательного отправления войск, устройства всех дел и отдачи распоряжений по войскам, которым назначено было перезимовать в наших землянках, на левом возвышенном берегу Карс-чая. Хорошо запасшись провиантом, водкой, скотом, эти войска здорово простояли зиму. 1-го декабря ездил я на шорахские высоты с подполковником Михаилом Кауфманом и несколькими офицерами; просил его указать на месте свои действия и свое невольное гулянье после нападения на редут по этой нагорной [59] высоте ( В 1858 г. приезжал в кр. Новогеоргиевск английский офицер, друг Кмети, написавшего блокаду Карса и подарившего мне один экземпляр на память. Рассказ М. Кауфмана, книга Кмети и спросы солдат и офицеров). 4-го, наконец, я управился м выехал со всем штабом в Александрополь. Погода стояла прекрасная — ясный морозный день, санки так и неслись по укатанной дорожке; опять проехали оба поля предшествовавших битв и вечером в 5 часов прибыл в город. Первые слова коменданту были: “что турки? пленные отправлены? а больные?" — “Последний транспорт пленных отправлен вчера, но с больными потеряли все терпение." — “А много?"'— “Более тысячи осталось в госпитале; не можем отмыть от грязи, воняют и после ванны; воздух заразили. Не позволите ли их отправить в Тифлис?" На другой день я пошел по разным отделениям и городе, где в особых домах лежали наши раненые; я был очень доволен всем, что видел — теперь уж был простор в помещениях, опрятность и хорошее содержание; люди о медиках отзывались с похвалою, о жителях с видимым расположением; но при всем том много из раненых отошло в вечность, несмотря на все старания. Потом пошел в крепость и в госпиталь, у дверей коего начались жалобы на турок. Медики, смотритель, фельдшера и служители, все говорили, что с ними справиться нельзя; еще офицеры слушаются, а с прочими — беда да и только: “посадишь в ванну, велишь ему суконку намылить да хорошенько тереться, а он только плескается водой; я одному горячей воды подбавил, чтоб грязь-то сошла, а он меня выругал харам-задой; я его платье хотел выветрить, покуда он в ванне — ведь провоняло, в. п.— а он как выскочит из ванны, вырвал у меня лохмотья свои да еще обругал." Так жаловались служителя. Медики и фельдшера говорили, что не принимают горькие лекарства; смотритель жаловался на ужасную неопрятность; но все подтверждали, что есть между [60] ними люди смирные. Пройдя по палатам и лично убедившись в тесноте помещения и в ужасной неопрятности, ничем не отвратимой, я отвел в сторону главного доктора, спросил его, не опасается ди он, что это изнурение сил, при такой обстановке, породит тифозную болезнь, а за нею и смертность? Он отвечал мне, что тифозное расположение уже существует и что, без сомнения, если не принять тотчас меры, тиф скоро разовьется, а там и последствия его. “По моему, лучшая мера — удаление отсюда возможно большего числа больных," сказал я.— “Конечно, это первое, что надо сделать, в. п." — “И потому, прошу вас тотчас же заняться назначением к отправлению н Тифлис турок, оставив здесь не более 200; послезавтра — первый транспорт; в нем больных по числу имеющихся у нас тулупов, чтоб не холодно им было перевалиться чрез Безобдал. Из Джелал-оглу (Каменка, где квартировала батарея и был учрежден госпиталь) тулупы возвращаются для другого транспорта, а третий, с которым пошлете слабейших, может взять тулупы до Тифлиса."

Так в точности все было исполнено. Это распоряжение, отправить около 700 больных или, лучше, изнуренных турок на арбах в зимнее время чрез высокий хребет Безобдала, покажется немного рискованным. Но, что было делать? Чтоб избавить наши войска и всю страну от тифозных болезней и от смертности надо было принять эту решительную меру. Да притом первыми жертвами смертности были бы эти несчастные изнуренные. Я не долго думал: что надо сделать, то делай вовремя; опоздаешь — наплачешься. К тому же погода стояла прекрасная, одеты были тепло, на привалах и ночлегах их ожидала всегда горячая пища. И, слава Богу, беды никакой не случилось — все прибыли благополучно в Тифлис, а страна и войско избавились от заразительного тифа. [61]

Но не так думал наш военнопленный ген. Виллиамс, который, из сострадания ли к туркам полагая, что это распоряжение служит доказательством дурного обращения с ними, или из страсти вмешиваться в чужие дела, сродной англичанам, пожаловался главнокомандующему. Когда я был в Тифлисе у Николая Николаевича, он спросил меня о причине отправления больных турок, сказав, что ген. Виллиамс жаловался. Я объяснил оную, как выше написал, и больше не было о том слова. Но этот вопрос, сделанный мне по жалобе англичанина, я нахожу обидным для себя, ибо о распоряжении, мною сделанном, я доносил главнокомандующему. Перед выездом из лагеря главнокомандующего я говорил ему, что не желаю более командовать действующим корпусом, имея прямую обязанность по званию моему начальника артиллерии, и просил назначить другого кого, а мне, по устройстве всех дел, дозволить отъехать в Тифлис. Кажется, это ему не очень понравилось, но после нескольких возражений он согласился на просьбу мою, почему, кончивши все служебные дела в Александрополе, я выехал оттуда, сдав начальство старшему генералу, и 15-го декабря утром возвратился в Тифлис.

Этот 1855 год был для меня годом крепкой деятельности, без отдыха, и больших неприятностей! И дознал я на опыте, что в высших должностях при столкновении с высшими лицами недостаточна прямая, дельная служба — надобна угодливость, уклончивость — и потому я вынес убеждение, что мне пора выехать из Грузии.

Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 18. 1897