БРИММЕР Э. В.

СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА,

воспитывавшегося в I кадетском корпус и выпущенного в 1815 году.

(Продолжение).

XV.

Экспедиция 1837 ГОДА. “Спасибо, дражайший." Полковник Горский. Метил в голову, а попал в сигару. На р. Пшаде. Купанье в море. Приезд в отряд корпусного командира. Буря. “Вы не бережете корпусного командира." Непризнанный совет англичанина. Досада о потерях людей высказывается. Фуражировка под моим начальством. Сделанный мною вывод. Авось. И дело делаешь, да не все похвалят. Белка отличилась. Простое слово, а приятно слышать. В Геленджике. Государь в отряде. “Не подымайте выше." По Закавказью. Громовой удар. Подешевле. Смотр в Ставрополе. Следствия путешествия Государя. По совету — дело. Переменить климат.

В апреле отряд собрался обычным порядком при Ольгинском укреплении и мы выступили, чтобы идти к устью р. Пшад. Нынешний год предположено было выстроить два береговых укрепления — на р. Пшаде и на р. Вулане. До самого Геленджика нас горцы мало беспокоили, но когда от этого укрепления мы вдались в горы, то перестрелка сделалась серьезнее. На одном из переходов мы шли долиною; влево — глубокий овраг с крутыми берегами, за ним лесистые горы; вправо от нас — лес, то близко к дороге, то отходя к горам. От вправо лежащих гор выходил сказанный овраг и круто поворачивал влево, направляясь как бы нам на встречу. Дорога поворачивала в лес, но проводник советовал лучше идти прямо до поворота [2] оврага и тут спуститься, потому что горцы засели и ждут нас при выходе из леса, где овраг очень крут и надобно его долго разрабатывать, чтоб спускать обоз. Генерал, во избежание бесполезной потери и людей, и времени, приказал идти прямо до заворота оврага. Пройдя с версту, отряд остановился, как стоял, и на изгибе оврага начал разделывать дорогу. Авангардный баталион, четыре легких орудия и сотня казаков перешли овраг и заняли позицию впереди, в долине. Генерал сел на барабан и смотрел на работу. Я поехал назад, чтобы позавтракать, но, не найдя ни адъютанта, ни денщика при орудиях, поехал дальше. Войска отдыхали. Там, где дорога сворачивала в лес, остановился обоз. Он стоял в порядке, гуськом; лошадям подкладывали кипы сена. Что это? Одна повозка едет в лес; я поехал за нею посмотреть, куда едет. Впереди еще одна; донской казацкий офицер, с ним два-три казака.

— Куда вы едете?

— А тут прямая дорога; впереди проехали повозки.

Я поехал вперед. Еще повозка; слышны выстрелы... Я поскакал, офицер с казаками за мной. Подскакав к опушке леса, видим — в овраге пароконная офицерская повозка лежит опрокинутая и раненый солдат старается всползти по крутому берегу оврага. Еще несколько выстрелов...

— Возьмите солдата, верните все повозки, чтобы не смели ехать через лес. Проворнее! сказал я офицеру и, спустившись в овраг, поскакал.

Еще выстрелы... За оврагом чистая долина. Я прискакал к авангарду, взял роту пехоты, два орудия и, поставив против горы, заросшей мелким лесом и кустарником, велел сняться с передков. С горы выстрелы — ранили лошадь и артиллериста. Картечь... другая... застрельщики лезут на гору. Еще картечь... несколько горских выстрелов — мимо. Как меня не задело — я все был верхом [3] у орудий. Я взял роту и пошел в гору. Мелкий лес, частый кустарник, а потом поляна, шедшая в гору, и овраг справа. Горцы пропали. В частом кустарнике несколько срубленных деревьев. Заняв лес, я остановил роту на этом отроге гор и съехал в долину. Тут был адъютант и денщик с закуской. Я слез с Черкеса и мы расположились завтракать; но не успел денщик разложить бурку, как подъехал к нам генерал со свитой. Я встал и пошел на встречу.

— Что тут такое, зачем стреляли?

Я рассказал все как было, что засевших в кустах, по горе и в овраге горцев прогнал картечью, а потом с ротою занял лесок на холме.

— Где же рота? спросил Вельяминов.

— В лесу; застрельщики заняли опушку и кусты в овраге; лесок не велик, а там — довольно большая поляна.

— Ты был там? спросил Вельяминов, смотря на меня.

— Я сам с ротой ходил наверх и расставлял застрельщиков. Прикажете спустить роту?

— Нет, оставь там. Спасибо, дражайший! А чья повозка первая поехала?

— Не знаю, ваше превосходительство, а солдата ранило.

— Ну и по делом ему. Спасибо тебе.

Зимой в этом году я прихожу раз к приятелю моему полковнику Горскому. Он рисует.

— Опять что-то пачкаешь? спросил я его.

— Это для тебя, в воспоминание того “спасибо," что тебе Вельяминов при всех нас сказал — помнишь, когда ты прогнал горцев из оврага, в котором они засели. Вот я всех нас и рисую тебе на память.

— Спасибо тебе, Николай Иванович; но зачем же ты не нарисовал, как мы были тогда — вы все верхами за ним, а я, пеший, у его лошади? [4]

— Да, точно, это было бы лучше; но я вместе с тем хотел нарисовать поезд наш в горах. Ты назови эту
картину: “Спасибо, дражайший!"

И висит эта картина в моем кабинете до сих нор, как память прошлого.

Этот приятель мой, полковник Николай Иванович Горский, был немного оригинален. Малого роста, приземистый, кряжистый, добрый человек, умный, дельный генерального штаба офицер, не только теоретик, но и практический; никогда не передвигал раз поставленные лагерем войска, чему научил и подчиненных. Но военных способностей, выставляющих офицера из среды окружающих, кажется, не имел, кроме врожденного спокойного бесстрашия. И так как характера был он прямого, неугодлив, неуклончив, служил, а не прислуживался, то новое начальство и не выдвигало его. Генерал Вельяминов был к нему расположен. Горский всегда был с сигарой в зубах. Эту странность мне трудно забыть, и вот по какому случаю. В один из переходов к р. Вулану горцы дружно беспокоили наше шествие; но когда мы вышли на просторную прогалину, так что весь отряд свободно расположился на привале, они, казалось, оставили нас в покое. Но не на долго! Скоро на занятой нами опушке леса услышали перестрелку, все учащавшуюся. Наша дорога шла в эту сторону, а потому я поехал к стоявшим там 4-м орудиям и вдвинул два орудия в цепь, к самой опушке, на довольно удобное место. После двух картечных выстрелов горцы успокоились и перестрелка почти замолкла. -Тут я увидел прискакавшего Горского и подошел к нему.

— Слезь, а то подстрелят.

— Что у вас тут? Алексей Александрович прислал спросить.

Сказав еще раз, чтобы он слез — “и полно, говори!" — [5] я положил сложенные руки на его ногу и начал рассказывать, что было. Вдруг пуля выбивает у него сигару изо рта и ударяется в землю подле лошади. Сигара упала мне на руки, я подал ее ему, уже негодную.

— Бестии, и докурить не дали!..

— Говорил я тебе, слезай!

Он уехал, я пошел к застрельщичьей цепи и рассказал офицеру о выстреле. Один из солдат, слушая рассказ, говорит: “Мы видели, ваше высокоблагородие — это с дерева мошенник выстрелил."

Прелестное местоположение устья р. Пшад обворожило всех; Алексей Александрович назвал его Царским. Немедля, начали разбивать и строить укрепление. Казенные пароходы подвозили лес для построек. Опять начались фуражировки через день или два; но чем глубже мы подвигались в горы, тем сильнее становились перестрелки, что мы видели уже при следовании к р. Пшад. Теперь генерал Вельяминов стал посылать фуражировки под начальством двух полковников: состоявшего при нем Ольшевского — его доверенное лицо — и командира Навагинского полка Полтинина, так как командир Тенгинского полка полковник Кашутин был сильно ранен в грудь.

Так как я страстно люблю купаться в море, то, несмотря на осень, опять вернулась моя неотвязная лихорадка и промучила меня зиму, а с весною, на воздухе, оставила в покое. Ежедневно утром и вечером, во всякую погоду, я ходил купаться. Охотников было много, весь берег кишел народом — сотни купаются, сотни глазеют. И как приятно волна подымает тебя, стоящего с разведенными руками, и потом, отнесши на себе подальше, ставит бережно на дно. Купаться в море — наслаждение.

Еще в Ставрополе ходили слухи, что нынешний год Государь посетит Кавказ. Может, по этому случаю [6] корпусному командиру пожелалось видеть береговую линию. И вот пристает пароход к устью Пшада и мы встречаем почтенного Григория Владимировича. С ним была небольшая свита; начальник штаба и начальник артиллерии были тут же. Для последнего я уступил свой домик, а подле разбил палатку для себя. Приветливое расположение ко мне барона Розена не изменилось. Он подтвердил известие о приезде Государя в сентябре в наш отряд, и потом из Редут-кале в Грузию. После обеда у генерала Вельяминова начальник артиллерии вернулся к нам и с удивлением спросил меня: “Неужели на каждой фуражировке теряют столько людей? Мы вставали из-за стола, когда полковник пришел с рапортом, что 6 убитых и 11 раненых?"

— Это много — отвечал я — верно, пришлось аул жечь и горцы крепко защищались. Потери бывают всегда, но не так значительны.

— Дорого же вам сено обходится.

На другой день барон Розен отправлялся на пароходе осматривать береговые укрепления и на мыс Адлер, занятый нынешним летом абхазским отрядом для постройки на нем укрепления. Начальник артиллерии предложил мне проехаться с ними. Испросив позволение у Алексея Александровича, я присоединился к отъезжающим. Только что мы вошли на пароход, как командир оного, капитан 2-го ранга Хомутов, сказал корпусному командиру, что если ветер усилится, то быть буре. И не долго ждали мы ее. Все более и более крепчавший ветер высоко подымал волны — и разыгралось Черное море. Вскоре большая часть пассажиров поддалась морской болезни. Кто ушел в каюту, многие разлеглись на палубе; бедные страдальцы, облегчаясь, были уверены, что наступил последний их час. Начальник артиллерии из первых ушел в каюту.

А пароход наш то поднимался огромною водною на [7] вершину, с которой странно было смотреть в глубокую хлябь морскую, то в ту же секунду спускался, имея над собою горы волн, как бы хотевших прикрыть нас, но выносивших опять на высоту. Так море метало пароход, а он, бессильный, но духом покойный, продолжал держать свой румб на Адлер. Барон Розен ушел в каюту, но скоро вернулся на палубу. Я не чувствовал никакого недуга. Перевязав платком фуражку, чтобы ветер не сдул, и, крепко держась то за перила, то за веревки, я вполне наслаждался игрою волн.

— Вам бы быть моряком! сказал мне Хомутов, проходя мимо.

— Нет ли опасности, однако? спросил его наш хладнокровный корпусный командир.

Из этого вопроса можно судить, как разыгралась стихия.

— Если с земли не нанесет карчей в колеса парохода, то ничего, ваше высокопревосходительство, благополучно, даст Бог, приедем в Адлер.

И как всему, что имеет начало, есть конец, так после сильной грозы буря утихла и мы благополучно пристали к мысу Адлер. Когда на палубу стали выходить один за другим пассажиры, бледные, изнуренные и крепко облегченные, а потому и голодные, то приказали накрыть завтрак. Уселись все и с большим аппетитом принялись за дело. В этот момент усиленной работы мускулов камердинер подходит к Григорию Владимировичу и говорит: “Доктор Г. (корпусный штаб-доктор, приехавший с бароном) просит ваше высокопревосходительство пожаловать к нему."

— Где же доктор? И вправду его нет здесь; где же он?

— Больной лежит, здесь недалеко.

Барон встал и некоторые из нас пошли за ним. Почтенный доктор лежал на палубе бледный, совершенно расслабленный; подле — матрос с тряпкою. [8]

— Ну что, доктор, еще у вас не прошло? спрашивает барон.

Доктор тихо поворачивает голову и слабым голосом говорит:

— Ваше высокопревосходительство, когда я умру, не оставьте жену и детей моих.

Все, бывшие за полчаса в таком же состоянии, разразились неудержимым смехом.

— Какие глупости говорит — отвечал Григорий Владимирович — умирать вздумал, а чрез полчаса есть попросит; мы оставим вам позавтракать.

И все вернулись кончать начатое. Еще на пути в Адлер барон подтрунивал над воскресшим доктором.

Прибыв в Адлер, корпусный командир поздоровался с отрядом, осмотрел местность, где построили потом укрепление св. Духа, и, переночевав, рано утром отправился с нами на том же пароходе далее. Первую высадку сделали в Гаграх — маленькое, ничтожное укрепление, над ним лесистые горы, а собак-то, собак! Да какие здоровые, ласковые; получают казенный провиант, и беда абхазцу, который попадется им на зубок; оне сильно облегчают сторожевую службу часовым.

Потом поехали в Пицунду. В Бомборах пробыли часа полтора. По осмотре укрепления, пошли к коменданту и завтракали. День был жаркий, мне крепко захотелось кислого молока. Я обратился к поручику гарнизонной артиллерии.

— Вы женаты?

— Женат.

— Верно, есть корова? нельзя ли у вас достать кислого молока?

— Сейчас спрошу у жены.

И через пять минут поручик принес крынку холодной простокваши. Я уселся в первой комнате, предложил [9] начальнику артиллерии; тот, еще под влиянием вчерашнего дня, с ужасом отказался и рассказал о моей неосторожности. Григорий Владимирович, услыхав, что есть кислое молоко, входит в первую комнату и видит меня, прилежно работающим.

— Mais voyez donc, vous avez du lait caille, donnez moi donc aussi une assiette.

— Volontiers, Excellence! — и подвинул к нему крынку, тарелку с ложкою и ломоть черного солдатского хлеба.

Но только что барон начал есть, похваливая — “mais c’est excellent" — как начальник штаба прибежал и начал его уговаривать не есть, припоминая вчерашний день. — “Какие пустяки; это вам нездорово, а крепкому человеку ничего, mais ce que le lait est excellent" — и тарелка очистилась.

Гарнизонной артиллерии офицер стоял тут же; я указал на него Григорию Владимировичу: “вот наш благодетель!" Корпусный командир поблагодарил его, спросил фамилию; еще вопроса два — и мы отправились на пароход.

По дороге генерал Вольховский выговаривал мне, что я не берегу корпусного командира.

— Напротив, после дела он имел приятное наслаждение.

— За которое поплатится.
Однако, все прошло благополучно.

В Сухум-кале ожидал барона Розена другой пароход, а Язон, на котором мы приехали, принадлежал нашему отряду. Откланявшись всему начальству, я сел на Язона и в тот же день вечером обратно прибыл в отряд.

На возвратном пути я разговорился с капитаном Хомутовым о морской службе и о продовольствии людей на море.

— Все бы хорошо, но сухари и соленая пища надоедают людям.

Уходя с парохода, я просил его послать со мною [10] матроса — может, найду у артиллеристов свежего хлеба, так он возьмет для команды. Но один матрос не мог снести тяжелой ноши. По просьбе моей, адъютант побежал к артиллеристам и, заплатив за каждый хлеб по рублю, нашел восемь свежих, в тот же день испеченных.

— Ах, ваше высокоблагородие, вот команда-то спасибо скажет; дай Бог вам здоровья! сказал матрос на прощанье, отправляясь с двумя артиллеристами обратно на пароход.

Этот прекрасный пароход погиб близь берегов Черного моря в весеннюю бурю 1838 года.

Окончив укрепление и постройки на реке Пшаде, мы выступили далее на юг, к р. Вулану. Переход не велик, но лесистые горы выше, а жители гор отважнее, не привыкши видеть у себя непрошенных гостей. Не знаю, были ли у них учителя и наставники нынешний год, не слышно было о том, но в прошлом году два англичанина проживали в горах и возбуждали горцев к сильной обороне. Лазутчик, пришедший раз к генералу Вельяминову, рассказал, что после перестрелки, во время которой у горцев было много убитых, старшины, посоветовавшись между собою, попросили двух англичан к себе на совещание. Когда кружок старшин чинно уселся, посадив англичан на почетное место, старейший и более уважаемый спросил их:

— “Скажите, как же нам драться, чтобы не пускать русских к себе? Кажется, мы деремся хорошо, а выходит все на одно — у нас раненых и убитых много; жены и матери плачут, а русские все идут вперед. Вот и вчера — сколько убитых! Что нам делать против их пушек? Скажите?" Рыжий англичанин, выслушав длинную речь, отвечал: “Против силы надо силу, а вы что делаете? Когда русские приходят в одно общество, то общество и дерется с ними, а другие ждут, чтобы к ним пришли; вот [11] вас и бьют одного за другим. Вам надо всем соединиться и всем вместе напасть на русских, чтобы отнять у них пушки." Седой старшина посмотрел подозрительно на англичанина.— Так вот твой совет? Всем соединиться!... Затем, чтобы разом всех побили! Если ты лучшего ничего не выдумал, так и приезжать незачем было." Старик встал; собрание разошлось. Англичане должны были скора уехать, ибо на них стали косо смотреть.

Хорошо, что я всегда в экспедиции беру несколько книг. Чай, обед, ужин, два раза в день купанье, пройдешь по разным частям артиллерии; посмотришь за тем, за другим; поболтаешь с приятелями — а всего дня не убьешь, и потому хорошо иметь книгу под рукой.

Дней десять уже мы стоим на Вулане. Черноморские баталионы вместе с пехотою дружно трудятся над возводимым укреплением; но выбывание людей из фронта на фуражировках было неприятно генералу: через день несколько убитых, несколько раненых. Вот полковник Полтинин, возвращаясь, рапортует Вельяминову, что 5 убитых и, кажется, около 10-ти раненых.

— Отчего такая потеря? Верно беспорядок у вас? говорит генерал.

Беспорядок, может, и бывал, но случилось вот что. Шли по поляне; влево лесистые горы и ущелье. Застрельщичья цепь слева шла по тропе над подошвою гор, голова цепи равнялась с головою колонны, впереди шел унтер-офицер и 4 рядовых. Кажется, все в порядке?... а вот, что случилось. Когда унтер-офицер и 4 рядовых дошли до заворота в ущелье и начали спускаться в долину, горцы выскочили из-за скалы, два взмаха шашек — и две головы слетели, два выстрела — и двое легли; пятый не тронут. Когда подошла следующая пара и на выстрелы прискакали из отряда, увидели унтер-офицера и трех [12] товарищей убитыми и три валяющихся ружья; Горцы же скрылись. Наш храбрый Полтинин был этим происшествием до того встревожен, что после рапорта генералу просил сказать в штабе, что он болен. Я навестил приятеля и нашел его в тревожном состоянии. Спрос о беспорядке огорошил этого всегда веселого, словоохотливого человека.— “Не было беспорядка, но на этих фуражировках за всем не усмотришь; бездельники, спрятавшись, все высматривают и чуть только наши зазеваются — глядь, и потеря." Я старался утишить его волнение, но не успел.

Через день, когда опять следовало быть фуражировке, часу в шестом утра я был еще в постели. Входит в палатку денщик и говорит — “Из штаба офицер пришел."

— Проси.

— Алексей Александрович приказал вам идти на фуражировку. Уж войска готовы.

— В приказе назначен полковник Ольшевский.

— Полковник ночью заболел; генерал приказал вам идти.

Так вот как — подумал я — и доверенное лицо заболело! Покуда Вельяминов ничего не говорил о потерях, он был здоров, а как Полтинина пугнул, так и заболел. Пока я одевался, оседлали лошадь. Выхожу из палатки и вижу, что Белка и Приблуд ожидают меня. Только что я сел верхом, как они начали с обеих сторон весело прыгать к морде Черкеса. Добрый знак, подумал я.

Надо сказать, что генерал Вельяминов приказал около лагеря версты на четыре не косить травы, а ходить дальше, в горы, оставляя близлежащую для гарнизона укрепления и на всякий случай. Так как мне в первый раз пришлось быть начальником фуражировки, то я хотел спокойно, на досуге, посмотреть, как лучше распоряжаться на них; для [13] этого, пройдя довольно далеко от лагеря, я решил скосить часть заветной травы с отдаленной от лагеря стороны. Только что мы остановились, один из баталионных командиров подъезжает ко мне и спрашивает, какому баталиону я прикажу быть в резерве.

— Зачем баталион? довольно роты.

Занял я огромное пространство для косьбы и расставил всю мою армию так, чтобы был взвод в цепи, а за ним той же роты взвод в резерве. Цепь оказалась довольно густою, резервы часты и не далеко друг от друга; четыре орудия, по одному, в приличных местах. А рота пехоты и два орудия — в общем резерве. Казацкому офицеру приказал, чтобы казаки его разъезжали за цепью и, где будут выстрелы или что случится, тотчас давали знать в главный резерв. Занятая местность была покрыта холмами, лесными прогалинами, частью лесом, словом — обыкновенная горная. Покуда я расставлял войска, пустые повозки и вьюки стояли у резерва; потом я распределил какой части где косить и брать сено, и работа началась. Проезжая по расставленным войскам и глядя то в ту, то в другую сторону, я усмотрел в нескольких местах на деревьях солдат, чем-то прилежно занятых. Подъехав, увидел, что они собирают лесные яблоки и груши; а офицер тут же стоит и присутствием своим как бы поблажает этот беспорядок. Выговорив офицеру, я приказал ему смотреть, чтоб живо косили и сбирали траву, а не занимались сбором лесных фруктов. Солдат согнали с деревьев — и косьба закипела. Когда она кончилась, я расставил в порядке обоз, приказал цепи с резервами и орудиями отойти с занятых мест и приблизиться на полуружейный выстрел к обозу. Рота, бывшая в резерве с двумя орудиями, стала в ариергарде. В таком порядке мы двинулись в лагерь. Во время косьбы не было ни одного [14] выстрела. Когда ариергард тронулся, несколько безвредных пуль просвистало, но, увидя, вероятно, орудия в цепи, горцы замолкли. В полдень мы вернулись в лагерь; я пошел к генералу Вельяминову с рапортом.

— Ты рано вернулся; куда ты ходил?

— Поблизости, версты три от лагеря.

— Ведь ты знаешь, дражайший, что я не приказал тут косить.

— Знаю, ваше превосходительство; но так как я в первый раз хожу на фуражировку начальником и мне надобно было поучиться на досуге как дело делать, то я и взял на себя на первый раз скосить поближе.

— Ну хорошо, братец! но больше не трогай покуда этой травы.

Утром я чаю не пил, а потому с наслаждением выпил стакан, пропустив его через засохшее горло.

Из этой первой фуражировки я вынес правило, что надобно содержать строгий порядок во все время фуражировки, что густая цепь с малыми резервами предпочтительнее больших резервов и что надобно расставлять орудия в цепи или около, а не держать целый баталион в резерве и при нем всю артиллерию. Это были для меня общие правила, конечно, изменяемые по местности и обстоятельствам. В следующую фуражировку, т. е. через день после первой, я опять был назначен. В пять часов утра мы выступили, и я, призвав проводника, велел вести нас в то ущелье, у которого убили унтер-офицера и трех рядовых три дня тому назад. Перед выступлением я собрал баталионных командиров и гг. офицеров, которые назначались фуражирами. Я просил их соблюдать все время порядок и, если увижу у кого солдата на дереве, то крепко взыщу и о начальнике донесу генералу Вельяминову; кислые яблоки и груши хороши в артельном котле, но из-за них терять солдат [15] не идет; а что я сказал — то сделаю, и никакого беспорядка не потерплю. С тем и отпустил их.

В ущельи я осмотрел место, где погибли наши четыре солдата, и убедился, что с дельным офицером в цепи несчастья не случилось бы; он бы не позволил спускаться по тропе, имея гору влево, как стену. Пришли к углу, горцы выскочили из-за угла, заросшего кустарником — и случилась беда. Надобно было или взять со всею цепью раньше в гору, тогда бы горцы по добру по здорову ушли, чтобы не быть схваченными, или раньше спуститься в долину, по которой шел отряд; но беда стряслась, и впредь будет случаться, покуда гг. офицеры не будут серьезно обдумывать и исполнять своих обязанностей, а служить спустя рукава, надеясь на авось.

Авось! слово богатырское, сродное русскому народу, но не везде применяемое. Пойдем к толпе народа, стоящей на берегах Невы и глазеющей на только что тронувшийся лед. На середине своей река дружно отправляет льдины в Финский залив, но окраины еще держатся у берегов. И полиция тут есть, как и везде, но теперь ей нечего надзирать, чтобы не ходили по тонкому льду — лед несет в море. Теперь взгляните на этого парня в нарядной синей сибирке, в пуховой шляпе, с красным платочком на шее, в щегольских высоких сапогах. Посмотрите, как он переминается с ноги на ногу и смотрит то на берег Васильевского острова, то на несущиеся льдины. Видно как нетерпение все более и более им овладевает... снял шляпу, перекрестился и бросился с лестницы на лед... “Федот! Федот! куда ты? Эк сумасшедший!" кричит вслед ему, вероятно, товарищ, которого вместе с ним, может быть, кума звала на крестины. Но Федот уж далеко, уж льдины несут его... Он перескакивает с одной на другую... народ смотрит на удалого парня, а он все ближе к берегу, [16] наконец перескакивает на окраину льда у Васильевского острова, бежит на берег... снял пуховую шляпу и перекрестился на все четыре стороны. Но попал ли он к куме на крестины или на съезжий двор — не знаю. Народ с обоих берегов громко кричит — “Молодец!"

Молодец и есть! Это авось, рискнувшее собою, позволительное, богатырское авось, сродное русскому народу; но когда на тебе лежит ответственность за других, тогда серьезно обдумывай об исполнении своих обязанностей... Оно так, все это правда; да где же набраться столько серьезного благоразумия, чтобы жизнь прожить без авось? Нет, и авось дело хорошее! А как проживешь всю жизнь с русским человеком, особенно в солдатской семье, так невольно и авось полюбишь.

Прекрасное ущелье! Холмы, горы где с редким, где с частым лесом; речка резво бежит по камушкам, все зелено. Пройдя с версту, мы увидели аул, спрятавшийся за холмом; несколько стожков сена, довольно копен. Тут прискакал проводник и говорит, что аул оставлен, что он с холма видел уходивших жителей. Оставив фуражиров с приличным прикрытием за холмом, я пошел за аул, занял всю местность. Ни одного выстрела — значит будут сильные проводы, подумал я. Указав, где какой части набирать сено, я съездил посмотреть все ли настороже. Через час фуражиры, забрав сено, отъехали за холм. Я приказал зажечь аул со всех концов, и когда он весь был в пламени, мы начали отходить. Едва только из четырех стоявших впереди орудий три взяли на передки, как началась трескотня и из-за деревьев показались горцы. Оставшееся в цепи орудие ударило картечью... Я приказал цепи отходить — трескотня продолжалась, но безвредная, потому что горцы, видя справа и слева отроги гор занятыми, боялись приближаться к цепи. Отойдя за аул с войсками [17] и приведши все в порядок, мы двинулись к исходу ущелья и тут остановились, чтобы, у кого мало было сена, накосить травы. Горцы следили за нами, стреляли себе на потеху, и только. В первом часу мы возвратились в лагерь.

Успех этой фуражировки меня очень порадовал. Я все более убеждался, что сохранение строгого порядка есть непременное условие в фуражировках. Сколько яблонь и груш было в ауле — но ни одного солдата на дереве; и проводы были, но порядок при отходе удерживал дерзость горцев. Тут же, на месте, я был награжден, услышав слова пехотного солдата, сказанные товарищу: “глядь-ка, как оголили проклятое ущелье; да и раненых, кажись, нет!"

Когда я пришел с рапортом к генералу Вельяминову, он тотчас спросил, где я был? Услыхав, что я ходил в ущелье, у которого убили наших солдат — “хорошо, дражайший!" — а когда я сказал, что сжег аул — “и дело, братец" — был ответ.

Так я ходил одиннадцать раз, через день, на фуражировки, до самого выступления в Геленджик на смотр Государя, и десять раз сряду не было ни убитых, ни раненых; в лагерь возвращались мы в первом или, много, во втором часу, тогда как прежние господа никогда не возвращались раньше четырех или пяти часов. В последнюю, одиннадцатую фуражировку я должен был идти в ущелье довольно далеко от лагеря, кажется, к убыхам или джигетам, Те не видали еще у себя русских и встретили радушно, т. е. с начала до конца со всех сторон облипали нас, в особенности при отходе; но сохраняемый в продолжении всей фуражировки порядок и более 20-ти выпущенных из шести орудий картечей сохранили людей; всего было четверо раненых, из коих один тяжело в грудь, прочие легко. Проводы горцев были так усердны, что, не доходя версты до лагеря, из которого все [18] было видно, они оставили нас в покое, имея порядком рыло в крови.

Можно легко вообразить, что если прежде со всякой фуражировкой привозили раненых и убитых, а у меня в десять фуражировок ни одного убитого, ни одного раненого, то это не могло нравиться ранее ходившим; и если приятель мой Полтинин только удивлялся и, почасту спрашивая — как я это делаю? — всегда получал один ответ: строгий порядок, орудия в цепи и при ней частые малые резервы, то доверенное лицо генерала, Ольшевский, не довольствовался, кажется, удивлением, и чуть ли не с его подстрекательных речей почтенный Алексей Александрович спросил меня, но возвращении с пятой фуражировки:

— Не торопишь ли ты очень людей? все ли возвращаются с фуражом?

— Разве вашему превосходительству кто жаловался, что возвращаются без сена?

— Нет, дражайший, не жаловались.

— Я, точно, тороплю людей, чтобы работали живо, а не занимались лазаньем по деревьям и собиранием лесных фруктов.

На следующей, шестой, фуражировке я увидел, что Навагинского пехотного полка несколько солдат были на деревьях, когда другие еще собирали сено и в разных местах цепи шла перестрелка. Я позвал офицера, сделал ему выговор и спросил, как фамилия.

— Дураков — был ответ.

Ну, если русский человек давал по роже кличку, то, глядя на эту физиономию, казалось бы грех дать другое прозвище человеку, носящему оное. Полтинин уверял меня что, когда в начале 30-х годов вышло от Государя дозволение изменять непристойные фамилии, он никак не хотел расстаться с своей, и — sempre bene! [19]

На этой же фуражировке отличилась моя Белка. Отходя в лагерь, мы вышли из леса на довольно просторную прогалину, по средине которой протекала каменистая речка. Горцы, казалось, оставили нас в покое. Чтобы при переправе с тяжелыми возами и вьюками не было беспорядка, я послал на ту сторону реки несколько рот с двумя орудиями занять местность, а на этой стороне расположил в порядке войска, причем ариергардная рота, раскинув цепь в лесу, улеглась около двух орудий. Я был у речки и смотрел за порядком при спуске возов с крутого берега. Как сказано выше, горцы оставили нас в покое; нигде ни одного выстрела... Вдруг — дикое гиканье горцев и несколько выстрелов! Я сел верхом и поскакал к переполоху; вижу — при двух орудиях артиллеристы на своих местах, но ариергардная рота бежит к лесу. Доехав до нее и не видя нигде горцев, я остановил ее. Капитан рассказал мне следующее: “Горцы бросились в шашки на цепь застрельщиков; цепь пошатнулась; я с ротою бросился в лес; Белка, бывшая все время в ариергарде при орудиях, бежала впереди нас и схватила за черкеску одного горца; покуда тот выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в нее, мы прибежали и прикололи горца."

— Где же тело? спросил я.

— А вот недалеко, назади.

Белка отошла от убитого горца, приблизилась ко мне и посмотрела на меня, как будто спрашивая: “хорошо?" Пехотный солдат тут же сказал: “рана ничего, ваше высокоблагородие, в шею, только кожу прострелил, окаянный!" Проводник говорил, что горцы непременно придут в лагерь за телом убитого, надо выкуп просить, чтобы корову дали. Нет, думаю себе, одной мало — ведь тела еще никто не привозил. Пришедши к генералу с рапортом, я рассказал ему во всей подробности о случившемся. [20]

— Ну, дражайший, представь старого бомбардира к награде, сказал Алексей Александрович, видимо довольный.

— А тело, ваше превосходительство, можно отдать горцам, если придут просить? выкуп — три коровы.

— Не дадут, братец; впрочем, делай как знаешь.
Вечером пришли два горца; из штаба их препроводили ко мне. Я сказал через переводчика, чтобы завтра утром привели трех быков, и им отдадут тело.

— И одной коровы довольно — человек малый, отвечали они.
Переводчик, хорошо знавший свою братию, говорит им, что полковник строг, если завтра не приведут трех коров, он прикажет тело бросить собакам. Горцы ушли и на другое утро привели трех коров. Ариергардная рота, которая берегла тело у себя, отдала его и получила одну корову; остальные две пошли тут же на мясную порцию прочим войскам, бывшим на фуражировке. Белка три дня пропадала, наконец ее нашли зарывшеюся в стожок сена. Рана скоро зажила.

При движении отряда я обыкновенно ездил в свите генерала Вельяминова, но, когда была слышна перестрелка в ариергарде, я отъезжал туда, чтобы смотреть за действием артиллерии; так как все баталионные командиры хорошо знали меня, то не прекословили распоряжениям моим, если таковые случалось мне делать. Как приятно было услышать отзыв обо мне генерала Вельяминова во время следования отряда на р. Пшад. Войска становились на привал; генерал слез с лошади; в ариергарде горцы неустанно провожали нас. Слыша пушечные выстрелы, Алексеи Александрович говорит полковнику Ольшевскому: “Поезжай, да посмотри, что там такое? да кто там баталионный командир в ариергарде?" Ему назвали баталионного командира и вместе с тем один из штабных, только что приехавший из ариергарда, говорит: “и полковник Бриммер там." [21]

— Ну и хорошо; так останься, дражайший, не езди, сказал генерал, обращаясь к Ольшевскому.

Около 20-го августа мы пришли в Геленджик и расположились близь него лагерем. День приезда Государя уже был назначен, и как оставалось до оного еще недели две, то я просил господ командиров батарей выкрасить артиллерию и воспользоваться отправлением раненых в Черноморию, чтобы привезти все нужное для окраски. Так и сделали. Полковые командиры также прихорошились, кто чем мог. За два дня до приезда Государя вся артиллерия была выкрашена.

В день приезда, часов в 9 утра, когда увидели на море приближающиеся пароходы, войска выстроились в одну линию. От Геленджика до оврага, разделявшего лагерь, стояла пехота, за оврагом вся артиллерия, потом казаки. Но в этот день ветер с берега (бор) был так силен, что мы прождали часа два слишком, покуда пароходы могли пристать, а Государь выйти на берег. Бурным ветром сносило фуражки, а потому всякий перевязывал их чем мог, чтобы удержать на голове — кто белым или пестрым платком, кто ремешком, кто придерживал рукою, кто напяливал ее на уши так, что и носа не видать за козырьком; все-таки много шапок носилось по полю, а нестроевые сзади фронта бегали и ловили их. Вероятно, такого пестрого, нестройного строя Государю еще не удавалось видеть, но Он шел по фронту, придерживая правой рукой фуражку, и, приветливо улыбаясь, то тому, то другому говорил доброе слово. Я был верхом на правом фланге артиллерии. Подошедши к оврагу, Государь остановился и громко спросил: “Полковник Бриммер?" — Точно так, Ваше Величество.— Перейдя овраг: “Здравствуй, Бриммер!" Я поклонился. “Здравствуйте, артиллеристы!" Видя, что Государь идет пешком, я соскочил с коня и пошел с Его правой руки. [22]

— Несмотря на трудные походы по горам, у тебя лошади сыты.

— Даровой корм, Ваше Величество, фуражировки.

— А артиллерия чиста, будто теперь выкрашена.

— Точно так, Ваше Величество, теперь здесь выкрашена.
Государь посмотрел на меня, будто сомневаясь в сказанном мною.

— Два дня как кончили окраску.

Император опять посмотрел на меня и улыбнулся.

— А больных много было в артиллерии?

— Двое легко раненых; больных не было.

Дойдя до последнего орудия: “Спасибо тебе, у тебя артиллерия в порядке."

Пройдя по всем войскам, Его Величество приказал распустить отряд, представить Ему частных начальников, а гг. офицеров и частью нижних чинов собрать к ставке генерала. Когда мы собрались к ставке, Государь вышел и генерал Вельяминов представлял нас. Подле меня стоял командир Тенгинского пехотного полка полковник Кашутин, раненый в нынешнюю экспедицию в грудь и оставшийся в Геленджике, где, по вынутии пули, рана, промучив его около двух месяцев, зажила. С прибытием отряда, он мог уже вступить в командование полком. Когда генерал Вельяминов назвал его, Государь спросил:

— Как же в журнале было написано, что при следовании на р. Пшад полковник был тяжело ранен в грудь?

— Так и было, Ваше Величество, отвечал Вельяминов.

— Куда вы ранены?

— В грудь! — отвечал Кашутин —и указал на место раны.

— Зажила рана?

— Зажила, но болит еще.

— Это его пятая рана, сказал генерал Вельяминов. [23]

— Шестая, ваше превосходительство, поправил полковник.

— Куда же вы были ранены? спросил Государь.

— Шашкой в голову, кинжалом в руку, пулями два раза в грудь, в руку и в ногу, Ваше Величество! — и указывал на все места ран.

— Се sont des gens de fer! сказал Государь, обращаясь к гр. Орлову.

Потом спросил у меня, давно ли я ни Кавказе, я ответил — с 1822 года. Так прошел Государь ряд частных начальников, сказав каждому приветливое слово, а потом, подойдя к общему кругу и взяв Великого Князя Наследника за руку, сказал: “Вот Я привез к вам Сына; полюбите Его и служите Ему также верно, как служите Мне!"

Громкое “ура" и “рады стараться" было ответом.

В это время показался в Геленджике огонь, и скоро слово “пожар" полетело из уст в уста. А ветер все бушевал. Кухню и досчатый балаган для столовой, сделанные Алексеем Александровичем по случаю приезда Государя, разметало в щепы. Пожар, видимо, увеличивался. Его Величество, смотря в ту сторону, несколько раз спрашивал: “что горит?" Говорили и то, и другое, но когда кто-то сказал: “кажется, провиантский магазин," Государь попросил генерала Вельяминова съездить самому и посмотреть, что горит. Между тем толпа разошлась, но порядочный кружок офицеров стоял около Государя. Великий Князь Наследник разговаривал с генерал-адъютантом Орловым. Государь все смотрел на пожар, потом повел глазами по кружку офицеров и подозвал меня к себе.

— Что вы нынешний год дружно работали?

— Не теряли времени, Ваше Величество; усердно, скоро работали; два укрепления поставили. [24]

— Так скоро? посмотрев на меня и улыбнувшись, сказал Государь.

— Скоро и хорошо, Ваше Величество. Черноморцы помогли, а то бы не успели (В нынешнюю экспедицию генерал Вельяминов взял, кажется, два пеших баталиона черноморцев для работ).

— И крепко налегали на черноморцев?

— Что ж, Ваше Величество, они только работают, а наши и работают, и дерутся.

— Приготовь горные орудия, я их посмотрю.

Я отошел исполнить волю Государя. Вскоре возвратился генерал Вельяминов и сказал, что сгорел провиантский магазин. Государь приказал исследовать строго причину пожара, и, подойдя к готовому горному взводу, остался доволен скоростью разборки и навьючивания. Потом отправился в Геленджик, не пообедав в лагере, потому что за сильным ветром нельзя было готовить. Уже к вечеру утих ветер — и везде запылали кухонные огни.

Вместе со многими офицерами и я поехал в Геленджик. Приехав, мы слезли с лошадей и пошли на пожар. На дороге мы обогнали генерал-адъютанта Орлова, идущего с каким-то генералом.

— Здравствуйте, полковник Бриммер — громко сказал Орлов — помните ли, как в 1831 году я приезжал к вам в отряд? Вы немного похудели с тех пор.

— Очень помню, ваше сиятельство, когда вы были у нас.

— Отчего вы так похудели?

— С 1835 года всякую зиму лихорадка бьет; только летом в экспедициях и здоров.

Тут другой генерал спросил:

— Вы на пожар идете?

— Точно так, ваше превосходительство! Кто бы это был? мелькнуло у меня в голове; моряк! значит князь Меншиков. [25]

— А как вы думаете, полковник, не поджог ли комиссионер провиантский магазин?

— Кто его знает, ваше сиятельство, может, и поджог — и я засмеялся, они оба тоже. Да ведь князь Меншиков “светлейший," пришло мне в голову.

— А вы знаете здешнего комиссионера?

— Никогда не видел, ваша светлость!

— Не подымайте выше, сказал кн. Меншиков.
Граф Орлов засмеялся. Я поклонился и убежал на пожар. Тут я вспомнил, что в начале двадцатых годов рассказывали будто Император Александр I во время путешествия по Малороссии приехал на перекладной тройке в какую-то деревню. Ямщик привез его к сборной избе; собравшиеся перед хатой казаки ожидали Государя. Император слез с повозки и, обращаясь к стоявшему впереди всех, спрашивает: “Ты, что ли сотский?" — Подымай выше, отвечал казак. — “Атаман, что ли ты?" — Эге, ответил казак. А що вы, вирно, передовой курьер? — “Подымай выше!" говорит Государь,— Щож, може, енарал, що с Осударем едет? — “Подымай выше." — Щож, значит сам Осударь?— “Эге," ответил Александр Павлович.

Рассказывали после, что Государь, проголодавшись, приказал принести из госпиталя тарелку супу или чего-нибудь, но — увы! — посланный доложил, что обед давно поели, а ужин только что начали готовить. Итак, по провиантской части полное fiasco. Еще утром было сделано распоряжение, чтобы артиллерия сделала 101 выстрел, когда пароход Императора отъедет от берега, почему мы, артиллеристы, посмотрев на пожар, поторопились возвратиться в лагерь. Как только пароход тронулся, я приказал открыть пальбу. При втором выстреле прискакал адъютант генерала Вельяминова с приказанием: ”не стрелять, Государь не приказал." [26]

— Поздно! сказал я; если уж начали, надо кончить: не двумя же выстрелами провожать Императора. Продолжать! — и сделали 101.

Потом я пошел к генералу Вельяминову и объяснил, отчего стрелял; он ничего не сказал.

О путешествии Государя Императора по Грузии и до Эривани я слышал от бывшего адъютанта корпусного командира барона Врангеля, от Козлянинова, кн. Бебутова, управлявшего тогда эриванским и нахичеванским ханствами, и от других лиц. Но прежде надобно припомнить, что сенатор д. с. с. барон Ган был перед тем прислан для введения гражданского управления в закавказских ханствах. Ган приехал в Тифлис со своей супругою. Через несколько дней баронесса Ган поехала с визитом к баронессе Розен. Но баронесса Розен ежедневно утром до 3-х часов сама занималась с детьми и в это время никогда никого не принимала, а прием начинался от 3-х до 5-ти, т. е. до обеда. Это знало все тифлисское общество и согласовало с тем свои визиты. Баронесса Ган, не осведомившись, в котором часу принимает супруга старшого начальника в крае или думая, что c'est bon pour les autres, приехала около двух часов. Камердинер докладывает, что баронесса занимается с детьми и принимает с трех часов. Приказывают непременно доложить. ”Нам строго приказано не беспокоить баронессу во время ее занятий с детьми." Приказание повторяется — непременно доложить о приезде баронессы Ган. Камердинер пошел. Докладывал ли он или нет — неизвестно, но принес ответ: “приказали извиниться, оне заняты с детьми." Как! Баронесса Розен не приняла баронессу Ган! Das ist ja unerhort! Выводов из этого не буду делать никаких. Рассказывал мне это Григ. Вл. К-в.

Из Редут-кале Государь поехал в Тифлис. Гадкие [27] туземные лошади, мерзкая дорога; Государю случилось пересесть верхом на казачью лошадь, с казацким седлом. Надобно еще сказать, что когда шла переписка о путешествии Государя, то Его Величество приказал написать барону, что у Него будет с собою кухня и чтобы об этой статье не заботился. Хорошо это сказать, да слушать-то не следовало. Где же в путешествии все приготовлять? надобно, чтобы местными средствами все и везде было готово. Для Государя и было заготовляемо, но о свите никто не заботился, и потому можно понять, что недовольных было много. Из Тифлиса Государь поехал в Эривань. На границе эриванского ханства встретил Его кн. Бебутов. На поле были накрыты в двух огромных ставках столы для завтрака; в особой палатке для прислуги — тоже удовлетворительный завтрак, и чтоб и в этой третьей палатке ни в чем не было недостатка, был особенный надсмотрщик. Время стояло прекрасное, дорога степная. Глядя на эриванскую крепость, Государь сказал: “Славны бубны за горами." При возвращении в Тифлис, на последней станции, Коды, курьер между прочими бумагами привез известие о смерти командира кн. Варшавского (Ширванского) полка. Государь поздравил адъютанта корпусного командира гвардии капитана барона Ал. Аст. Врангеля полковником и назначил его командиром Ширванского полка. По приезде в Тифлис, Государь принял сенатора Гана, с которым пробыл, говорят, полтора часа. Этот доклад, кажется, погубил и навлек немилость Государя на нашего почтенного и всеми уважаемого Григория Владимировича Розена.

Тут можно припомнить дикое понятие о всяком государе, укоренившееся во мнении восточных народов, а потому причастное и всем разноплеменным народам Закавказья. Они удивлялись, как самодержавный властитель такого великого царства, приехав в первый раз в свои [28] пограничные земли за Кавказом, в продолжении всего путешествия не приказал ни отрубить головы, ни посадить на кол, ни даже выколоть глаза никому из своих верноподданных, если не за вину какую, то хоть в свое удовольствие, чтобы показать, что он господин! В силу этого убеждения о власти, у многих возродилось сомнение, точно ли это царь? Много ханов и беков из мусульманских провинций наехало в Тифлис, чтобы посмотреть на такого кроткого царя. Огромная толпа народа стояла на Мадатовской площади, когда на другой день Государь вышел к разводу. Пройдя по фронту, Он встал на обычном месте впереди офицеров и приказал призвать командира Эриванского карабинерного полка флигель-адъютанта полковника кн. Дадиана, недавно женившегося на Лидии Розен, старшей дочери барона. Государь громко выговаривал Дадиану, что он, Его адъютант, командир лучшего полка кавказского корпуса, сделался поставщиком дров, употребляет солдат к своим собственным интересам, держит свиней, продает их, солдат делает свинопасами. И после кратких, но сильных слов, подозвав военного губернатора Брайко, приказал ему снять с полковника кн. Дадиана аксельбант. Но аксельбант не иначе можно было снять, как расстегнув совершенно мундир и развязав шнурок, которым он привязывался. Когда Дадиан, расстегнув мундир, отворотил воротник и нагнул голову, чтобы легче было развязать г. Брайко шнурок, два испуганные восклицания, как бы протестовали противу совершавшегося: одно, молодой жены князя, сидевшей в обществе дам на балконе углового дома, на площади — с криком ах! бедная упала в обморок и ее отнесли,— другое, какого-то татарского бека, стоявшего в первых рядах с народом, который, увидев, что Дадиан отворотил воротник и нагнул голову, вообразил, что ему отрубят ее, и в испуге, схватив себя обеими руками за голову, [29] закричал — начал! начал! — пробился через толпу, прибежал домой, бросился на тахту и сунул голову в подушки, продолжая кричать: начал, начал!... Холодная вода не помогла; он поплатился, говорили, горячкой.

Приняв от генерала Брайко аксельбант, Государь подозвал к себе старшого сына барона Розена, поручика Преображенского полка, получившего георгиевский крест за штурм Варшавы, и, давая ему, поздравил за хорошую службу флигель-адъютантом. Полковника кн. Дадиана отвезли в кр. Бобруйск, где он, кажется, был сужден военным судом и лишен чинов. Вечером у барона был бал. Подавали чай; на подносе, поднесенном Государю, стояло несколько чашек. Он пожал плечами и тихо сказал какое-то слово, должно быть, не очень приятное хозяину (Говорят, что в таких случаях подают Государю особо на подносе одну чашку). Вторая дочь барона, по настоянию матери, с заплаканными глазами, должна была пройти польский.

Кучер, возивший Государя, потребовал сто рублей, чтобы провезти Его Величество до Владикавказа. Это показалось дорого тому, на ком лежала обязанность заботиться о сем предмете. Приказали полицеймейстеру найти кучера более сговорчивого; тот привел несколько самых лучших, что можно сыскать было в Тифлисе, где в то время товар этот был очень редок. Условились с ним подешевле... При выезде из Тифлиса, спускаясь с горы к речке Вере, лошади понесли, кучер не мог удержать; на повороте коляска опрокинулась... На этом месте поставлен памятник, напоминающий о случившемся. Узнал ли Государь, что для Него наняли кучера подешевле? That is the question... Кажется, во Владикавказе встретил Его Величество генерал Вельяминов. Не помню, на какой станции Государю угодно было сесть верхом; и Вельяминов сел на коня. Хотя Его Величество и предлагал генералу ехать в коляске, но [30] Алексей Александрович, считая это неприличным, трясся верхом за Государем, то рысью, то вскачь целую станцию. Император простудился и получил зубную боль. Вельяминов, с больными ногами, никогда не ездивший верхом иначе как шагом, и вообще не крепкого здоровья, расстроил его совершенно... двое, трое суток крепился, по отъезде Государя из Ставрополя заболел, промаялся до весны, а в апреле скончался.

На другой день по приезде в Ставрополь, Государь смотрел войска, расположенные в городе и около. Батарейная батарея моей бригады также была на смотру. Я за три дня до приезда Его Величества вернулся из отряда в Ставрополь и, зная командира, тотчас поехал к батарее, квартировавшей в 12-ти верстах от города. Увы! чего боялся, то и случилось: артиллерийские лошади только за несколько дней были взяты из табуна, до октября ходили на пастбище, овса не видели, были в худых телах. Как их поправить в два дня? Досталось же от меня батарейному командиру! При прохождении войск церемониальным маршем я был на правом фланге батареи и, пройдя мимо Государя, остановился поблизости от Него. Когда батарея прошла, Его Величество подзывает меня и говорит: “Лошади в дурных телах, только верховая под командиром толста; у тебя и в походе артиллерия была в исправности. Как зовут командира и каков он?"

— Подполковник Гр-ский, как изволите видеть Ваше Величество, требует надзора.

— Отрешить его от командования батареею.

И в Грузии был доволен артилериею, и меня благодарил в экспедиции, а этот… все испортил.

После смотра Государь должен был выехать. Мы собрались все в зале, чтобы проводить Его Величество. Я стоял у окна, конечно, не в веселом расположении духа. [31] Генерал-адъютант Орлов и генерал Вельяминов выходят из комнат Государя. Поговорив с Вельяминовым, граф Орлов подходит ко мне.

— Что вы так не весело смотрите, Бриммер, как будто сгрустнулось вам?

— Не будет весело, ваше сиятельство, когда Государь гневается.

— Напрасно, напрасно; Государь вами очень доволен; вы были полгода в экспедиции, вы не можете отвечать за такого …

— Все-таки я начальник, ваше сиятельство.

— Ну, полноте, полноте, будьте веселее; я говорю вам, что Государь доволен вами.

Государь вышел, видимо страдая зубною болью, поблагодарил генерала Вельяминова за все, что он видел на линии, поручил поблагодарить войска, поклонился и при громких, восторженных кликах народа оставил Кавказ.

Рассказывая о путешествии Государя, я коснулся фактов, имевших важные последствия для края, т. е. о смене всего высшего начальства. Передам теперь впечатление, произведенное этими фактами, как на мыслящих людей, так и на народ, не разбирающий причин действия, а судящий по тому, как он видит. Всенародно на разводе опозоренный полковой командир был козлищем, вынесшим наказание за грехи всех полковых командиров, которых обстоятельства края вынуждали употреблять солдат на работу и для собственных надобностей; при этом легко вкрадывавшиеся злоупотребления, превращались в обычай. Громовым ударом не искоренились злоупотребления; они продолжались и продолжаются; но так как жертвой искупления был зять корпусного командира, то наказание пало и на него; высшая власть края потеряла в уважении немыслящего народа — le prestige s'est fondu от громового удара. Генерала барона [32] Розена сменили и назначили сенатором (Барон Матвей Иванович Пален, военный генерал-губернатор остзейских провинций, услыхав о смещении и назначении Розена сенатором, сказал: если такого заслуженного и всеми уважаемого генерала сделали сенатором, то меня можно посадить в земский суд заседателем), приказав оставаться в Тифлисе до приезда нового корпусного командира. Начальника штаба генерал-маиора Вольховского сменили и назначили в какой-то корпус бригадным командиром. Оба умные, достойные уважения, пробывшие шесть лет и хорошо познакомившиеся с краем; и когда приобретенная опытность начала применяться к делам для пользы края — их сменили в наказание! Достигнув высокого звания верною, честною службою, генерал Розен не предвидел, что так кончит свою славную боевую карьеру.

Накануне выступления отряда от р. Вулана к Геленджику на смотр Государя, инженер-подполковник Бурачков приходит к Вельяминову и, показывая письмо молодой жены своей, просит позволения ехать в Ставрополь, так как жена скоро ожидает разрешения от бремени.

— Нельзя, дражайший; у тебя тут работы не кончены по постройкам, и расчеты не кончил по полученному лесу; нельзя; как покончишь все постройки в обоих укреплениях, тогда с Богом поезжай,— отвечал ему генерал, лежа на спине на своей железной кровати и, по обыкновению, засунув обе руки под голову.

Бурачков убедительно просил отпустить его, говоря что инженерный офицер кончит постройки, а отчеты он представит в Ставрополе, и что жена просит, чтобы он непременно приехал. Это были первые роды молодой, миловидной жены подполковника.

— Я сказал тебе, что нельзя; тебе поручено — ты должен кончить. А ты напиши жене — прибавил серьезно Алесей Александрович — чтобы она с родами обождала до твоего приезда, дражайший! [33]

Видя непреклонность генерала, Бурачков вышел и отправился по служебным делам, вместе с отрядом, в Геленджик. При отправлении раненых на линию он еще раз пришел к Вельяминову — не умилостивит ли его — и принес еще письмо от жены, полученное в Геленджике.

— Да ты, дражайший, написал ли ей, чтобы обождала?

— Написал, ваше превосходительство; да отпустите, прошу вас; она в таком беспокойстве, может несчастие случиться, а меня не будет при ней.

— Пустяки, дражайший, напиши еще раз, чтобы непременно обождала.

С тем и отпустил его.

Покончив дела свои в Геленджике, Бурачков отправился на пароходе на Вулан, уж конечно, работал усердно и, кончив работы, поспешил к жене. На другой день по выезде Государя из Ставрополя он приезжает домой. Соскочив с повозки, входит в дом; в гостиной на встречу ему суетливая горничная: “Ох, барин, это вы?" — Что жена, здорова? — “Тише, ради Бога, бабка там, роды" — и побежала в спальню, он за ней, а через минуты две бабка поздравляет его с первенцем и с благополучными родами. На другой день Бурачков является к Вельяминову, на радостях рассказывает ему о своем приезде домой и о том, как благополучно все случилось.

— Да ведь ты два раза ей писал, чтобы обождала — ну и обождала, ответил Алексей Александрович.

Дня через три по отъезде Государя я поехал на левый фланг для осмотра батарей. Вернувшись благополучно, полагал, что трясучка покинула меня, ибо слишком полгода, проведенного на воздухе, она оставляла меня в покое; но не даром, говорят, что осенние лихорадки неотвязны и ежегодно возвращаются: только что началась обыкновенная жизнь под крышей — и неотвязная вернулась, и пароксизмы все [34] сильнее. Что тут делать? Хинин не в прок, доктора советуют переменить климат; а, может, и вправду пособит? Подумал немного, да и написал Як. Як. Гилленшмидту, который в то время был начальником артиллерии действующей армии, прося его дать мне бригаду в России.

XVI.

Кончина генерала Вельяминова. Отъезд барона Розена. Мое назначение командиром 7-й артиллерийской бригады. Повар Карп. Встреча с генералом Граббе. Карп ухаживает за больным. Первое знакомство с новым начальником. Писать-то не надо было. 1839-й ГОД. Смотр фельдмаршала. Слово о моем хозяйстве. 1840-й ГОД. Отпуск. Вредные последствия строгой регламентации в военной службе. Смотр Государя. Думы запали на сердце. 1841-й ГОД. Зимой думал, а весной решился. Ура! Приезд в Лубны. Жизнь в Лубнах. Академия генерального штаба. “А бригадный будет у вас?" Гнев медицинского начальства.

Алексею Александровичу Вельяминову делается все хуже; здоровье его, видимо, уходит, слабость всех членов. Он, как совершенный гомеопат, имел свою аптечку, любил лечить других, лечил и себя, но, видя, что ни миллионные раздробления капли, ни крупинки не помогают, просил прийти к нему молодого доктора Мейера: человек умный, светлая голова, который в это время, как в летний сезон на минеральных водах, так и в Ставрополе счастливыми излечениями начал приобретать известность. В конце ноября Мейер объявил Вельяминову, что ему давно следовало пустить кровь, что и теперь еще не поздно. Так как кровопускание совершенно против правил гомеопатии, то Алексей Александрович ответил ему:

— Не видать вам ни одной капли моей крови, кровопийцы!

— В таком случае у вас скоро сделается водянка, а, [35] по вашей комплекции и по состоянию общего вашего здоровья, вы долго ее не вынесете, и я должен сказать вам, что с наступлением весны все кончится.

— А все-таки и капли крови не увидите.

С тем и разошлись.

Алексей Александрович пожелал видеть доктора Прибиля, гомеопата, как и он сам. Адъютант поскакал, как говорится, сломя голову, на перекладной через кавказские горы в Тифлис, схватил почтенного доктора, посадил с собою, помчался назад и на пятый день поставил его перед больным генералом до того измученного, что тот не мог вымолвить слова. У обоих кости тряслись как в мешке. Вскоре, кажется в марте, Государь на курьерских прислал какого-то кавалерийского полка медика, лучшего гомеопата в Петербурге. Но гомеопатия не помогла. Что сказал Мейер, то и случилось — сделалась водянка, успехи ее были быстры, и в начале апреля Алексей Александрович Вельяминов скончался. Мир праху твоему, честный, умный человек, один из достойнейших генералов нашей армии. Своеобычность его, не нравившаяся многим, помешала ему подвизаться на более видном поприще. Я был назначен командовать войсками погребальной церемонии.

Я посетил семейство барона Розена, когда оно проезжало через Ставрополь. Хотя баронесса и говорила, что ей приятно оставить этот отдаленный край, но видно было, что гордая женщина сдерживалась в разговоре. Еще при жизни Вельяминова приехал в Тифлис новый корпусный командир генерал-лейтенант Головин, и вскоре барон Розен проследовал через Ставрополь в Россию. Больно было смотреть на этого доброго, умного, заслуженного генерала, кончающего таким образом свое боевое поприще!

Когда я уведомил начальника артиллерии, что прошусь о переводе в действующую армию, он в ответном письме [36] изъявил сожаление, что я оставляю кавказскую артиллерию. Мне было приятно заключить, что он отдает справедливость моей усердной службе.

В апреле я узнал, что представлен командиром 7-й артиллерийской бригады в 3-м пехотном корпусе. Вслед затем получен был и приказ военного министра; но начальник артиллерии в предписании об отправлении моем просил замедлить отъезд мой до прибытия нового командира. Недели через три и он прибыл, а в 20-х числах мая я отправился к новому месту служения, в Малороссию, в г. Ахтырку. Больно мне было оставить Приблуда в Ставрополе — семь лет пробыл он около меня, но делать было нечего. Эту зиму на собачьего джентельмена напала какая-то болезнь, он исхудал и едва волочил ноги. Я поехал в коляске и взял с собою повара Карпа, а остальные вещи и с ними Белку отправил дня за три до моего выезда, с двумя денщиками, на повозке в паре своих лошадей.

Удивительно, как у иных людей самые гнусные пороки уживаются с хорошими качествами души. Таков был у меня повар Карп, горький пьяница и вор, за что помещиком и отдан был в рекруты. Когда партии рекрут стали приходить в Ставрополь и мне предоставлено было выбирать для артиллерии, у меня не было повара. Один партионный офицер говорит мне, что повар есть в партии, но весьма дурного поведения. Его позвали — худой черноволосый, бледный, испитая физиономия, глаза опущены.

— Ты был поваром у помещика? Кастрюли чистил или кушанье готовил? спросил я у него.

— Я был поваром, а два поваренка учились у меня.

— За что же тебя помещик отдал в рекруты? спросил я более ласковым голосом.

За пьянство и воровство!

— При этом нахально-откровенном ответе он взглянул [37] на меня, будто спрашивая: “что, хорош молодец?" Но это чистосердечное признание своих пороков не было мне противно, ибо я ожидал обыкновенного ответа: “не могим знать" или “что ж, на то их воля была."

— Ну, я возьму тебя к себе; даст Бог, ты и красть не будешь, и пить перестанешь.

Рекрут смотрел на меня в недоумении; но когда я положил ему руку на плечо и, выдвинув вперед, приказал бригадному адъютанту отправить его ко мне на квартиру, он весело пошел за ним. Это было в 1836 году. Увы! через пять лет, в 1841 году, я должен был его прогнать от себя, не могши его исправить: он остался и вором, и пьяницей. Кражи его были редки, но крупны. Пил он немного, но и от немногого был пьян, как говорят, на старую закваску; пьяным был бранчлив и лез драться. Но для меня и для моего хозяйства был человек неоцененный: прекрасный повар, истый cordon bleu; честен в покупках, ревностно услужлив.

Приехав в г. Бахмут около обеденного времени, я сказал смотрителю станции, чтобы распорядился запрягать лошадей, пока я пообедаю в трактире. Возвращаясь через полчаса, вижу у станции коляску, в которую запрягают шестерку, а моя отодвинута; смотритель тут же суетится.

— Отчего же мне не запряжены лошади?

— Сейчас запрягут, только напоят.

— Я прежде приехал, мне прежде и запречь следовало. Прикажите запрягать.

Смотритель побежал.

— Кто проезжий? спросил я у денщика в форменной шинели.

— Генерал Граббе.

Назначенный вместо покойного Вельяминова командующим войсками на кавказской линии, генерал ехал в [38] Ставрополь. Я вошел в комнату. У столика, на котором записывают подорожные, сидел высокий, худощавый и серьезного вида генерал, в шинели и в фуражке на голове. При входе моем он положил мою подорожную на книгу. Я снял фуражку и поклонился; он ответил тем же и положил фуражку на стол. Когда я подошел к столику, чтобы взять подорожную, генерал спросил меня, зачем я еду в Киев — так было прописано в подорожной. Я рассказал о моем переводе и что меня заставило оставить Кавказ, и — странная случайность или назовите, как хотите — но только что я выговорил — “уж четвертый год бьет лихорадка, и все сильнее" — вдруг я почувствовал озноб во всем теле и побледнел; она трясла меня всю станцию, так что я должен был остановиться на ночлег; пароксизм был сильный с беспамятным жаром, потом, по обыкновению, транспирация, а наутро — опять в дорогу. Генерал, выслушав меня, сказал, что в бытность его в Петербурге военный министр присылал ему журналы военных действий прошлогодней экспедиции и что он, часто встречая имя мое на фуражировках, с удовольствием видел, что я всегда возвращался без потерь. “А что вы с успехом исполняли поручения доказывает то, что генерал Вельяминов наконец вам одному поручал фуражировки. Сберегать людей — обязанность начальников; мне приятно сказать вам это. Я сожалею, что вы оставили Кавказ и я лишился в вас сотрудника." Эти слова, на другой день мною записанные, было очень приятно слышать из уст храброго, уважаемого генерала. И что ж? невольно подумаешь, как судьба и обстоятельства играют помыслами и намерениями людей! Казалось бы после высказанных слов о сбережении людей экспедиции на Кавказе будут предприниматься с большею осмотрительностью и с меньшими потерями?... И первое, что мы услышали, это была потеря в ичкеринских лесах и [39] штурм Ахульго!... Бесстрашный воин, умный, честный человек и желал бы сберечь людей, да обстоятельства и судьба толкают и делают иногда то, чего бы не хотел сделать! Вслед за генералом уехал и я, в противуположную сторону. Озноб увеличивался, а только что я сел в коляску — меня начало трясти; так проехал я станцию, и должен был просить, чтобы показали дом, где бы я мог переночевать. Тут расторопность и услужливость Карпа выказались. Он живо прибрал постель, вынес из коляски вещи и задний сундук, в коем был чай, сахар и турецкие сливы, которые я почти ежедневно варил в дороге; тут же лежали и деньги, завернутые в бумагу. Раздев меня, уложил в постель; я отдал ему ключи от сундука, а бумажник с прогонами сунул под подушку. Скоро взятый со станции самовар закипел. После стакана горячего чая меня бросило в жар, затем я уже ничего не помню. Проснувшись ночью, вижу, что Карп сидит на скамейке подле моей досчатой кровати и смотрит на меня. Стеариновая свеча горела в моем походном подсвечнике на столе.

Что ты не спишь, Карп?

— Спите вы, я успею. Ишь жар какой был у вас! Полегчало теперь?

Я повернулся к стене, а утром увидел, что на мне, кроме одеяла, лежала шинель, какой-то зипун, а в ногах нагольный тулуп. Я был весь мокрый.

— Полежите еще, я сделаю чаю — уж самовар закипел, говорит Карп.

Напившись чаю, умывшись и одевшись, я приказал запрягать и мы поехали дальше. Убирая постель, Карп вынес мне бумажник на крылечко, где я стоял, смотря как запрягают лошадей.

И этот услужливый Krankenwarken, эта сестра милосердия был отъявленный пьяница и вор! Он не взял ни [40] одного гривенника из кошелька, ни одной ассигнации из бумажника, а мог из сундука взять всю пачку денег — ну хоть бы с горя пьян напился! — нет, просидел почти сутки у постели больного и укутывал его, чтобы не простудить транспирации. Как умещаются и живут дружно в человеческом сердце гнусные пороки с такими добрыми качествами души?

В Ахтырке городничий объявил мне, что бригада выступила в лагерь в г. Таращу и более не вернется сюда, а будет расположена в киевской губернии. Попросив его отправить мою повозку ко мне в Таращу, я поехал в Киев, где явился начальнику 3-го корпуса.

Не могу припомнить без смеха разговора моего с начальником 3-й артиллерийской дивизии г.-м. Ловцовым. Услышав, что я служил на Кавказе 16 лет, он, вероятно, на этом основании сказал, что здесь требуют большей службы, чем там, что здесь надобно обращать все внимание на равнение и маршировку. “Вам кажется батарея стоит ровно, а я тотчас увижу, что в 6-м орудии солдат подал грудь вперед, а другой откинул голову назад; так и в маршировке — можно ходить в ногу, а все будет не тот темп, не тот вынос ноги" — и он встал навытяжку, в позитуру — “всмотритесь, вы тотчас поймете"... и пошел маршировать по комнате, припевая: “тра-ра, ра-ра, тра-ра, ра-ра... оно и в ногу, да не то; а вот, посмотрите... тра-тра, ра-ра, тра-тра, ра-ра; видите, тут все есть — и темп, и вынос ноги"... Я стоял как ошеломленный, не знал, в своем ли уме он и чуть не разразился громким смехом, но, к счастью, удержался. Так вот она в чем здесь мудрость артиллерийской службы! — в равнении и маршировке! Ну, на Кавказе не то. Когда генералу показалось, что я понял всю суть им сказанного, он отпустил меня. Как только с глаз — сдержанный смех взял свое. [41]

По дороге из Киева в г. Таращу я все думал о равнении и маршировке. Нет, сказал я себе, не привыкнуть мне к этой службе; я все буду спрашивать с батарейных командиров, чтобы заряды были в порядке и чтобы живо снимались с передков, да занимать меня будет, кажется, только практическое ученье; а эти равнения в струнку да “тра-ра, ра-ра" не по мне. Но, приехав в бригаду, увидав, что выговоры за нехорошее равнение и за неотчетливую маршировку принимаются здесь с любовью, а замечания мои, что боевые заряды слабы и что не обращают внимания на продовольствие солдат, коих дурно кормят на квартирах, отчего у всех вид не бодрый, а усталый, недовольный — эти замечания им кажутся странными... и я понемногу попривык к требованиям начальства, не отбросив, впрочем, своих убеждений о военной службе.

Сделав батареям инспекторский смотр, я представил донесение свое начальнику артиллерии дивизии. Вскоре приехал к нам начальник штаба полковник Безак для осмотра батарей. Когда мы остались с ним одни, он сказал мне, что в дороге, на станции, встретил нашего начальника дивизии генерала Ловцова, который крепко сердит на меня за инспекторское донесение. Дело в том, что в этих донесениях принято писать, говоря о солдатах, “люди имеют вид здоровый и бодрый," я же написал, что люди не имеют ни бодрого, ни здорового вида вследствие дурной пищи, получаемой ими от квартирных хозяев, что и было совершенно справедливо. Я объяснил п. Безаку, что завтра он увидит людей в лучшем виде, чем я их нашел месяц тому назад, ибо пища их из артельного котла в лагере лучше, чем на квартирах. “Знаю я это — ответил он — и Яков Яковлевич (Гилленшмидт), приехав к нам, нашел, что на Кавказе солдаты гораздо здоровее и молодцеватее смотрят, чем наши." [42]

По приезде в лагерь, начальник дивизии горячо спросил меня: “Как можно писать в инспекторском донесении, что люди не имеют бодрого вида?

— Потому, что это правда — был мой ответ.

— Положим, что правда, да писать не надо было этого. Вот с этим я не был согласен.

По окончании лагеря мы пошли на новые квартиры, киевской губернии в г. Богуслав и окрестности. Городок небольшой, жители почти все жиды, несколько польских фамилий среднего сословия, уездный врач, прусак Притский. Дом, в котором была моя квартира, стоял почти на самой горе и принадлежал вольноотпущенному крестьянину графа Румянцева, у которого он был управителем в какой-то деревне. Старик был очень доволен, когда я приглашал его выпить со мною чаю; пил без устали стакан за стаканом целый вечер, все подхваливая, и болтал, и врал без умолку о покойном фельдмаршале. Прекрасное лагерное место оказалось на горе недалеко от моей квартиры, куда в 1839 году бригада и собралась для практического учения, после коего, в августе, мы пошли на смотр фельдмаршала Паскевича в Киев, где собран был весь 3-й корпус.

На этом смотру я увидел, что рекомендация высшего начальника не остается без пользы и выгоды для подчиненного. В продолжении слишком года моего командования этой бригадой я бывал вместе с другими по разным случаям у корпусного командира, но, кроме вопроса, сделанного при первом моем представлении — долго ли я служил на Кавказе? — мне не приходилось слышать от него ни одного слова. На смотру фельдмаршал проезжал, как всегда, с большою свитою по линиям войск; я стоял на левом фланге бригады. Подъехав к ней, он остановился: “Здравствуй, Бриммер!" — и, показал рукою, чтобы я приблизился к [43] нему — “здоров ты?" — Здоров, слава Богу! — “А лихорадка оставила?" — Осень и зиму бьет, летом здоров.— “Надо лечиться; поезжай за границу на воды, лечись!" — и, обернувшись к г. Ридигеру, говорит: “Je vous recommande m-г Brummer, un bien brave homme et un bien brave officier," и опять мне. — “Надо лечиться, лечись!" — и тронулся; я поехал за ним по своей бригаде. Едва фельдмаршал отъехал, подъезжает ко мне адъютант генерала Ридигера: “Корпусный командир приказал просить вас сегодня обедать." Вот благодать, вот честь какая! подумал я; до сих пор ни одного приветливого слова, а тут вдруг обедать просит!

После смотра нам опять переменили квартиры, и мы пошли в полтавскую губернию: бригадный штаб 7-й бригады в г. Лубны, 9-й в Переяслав, а 8-й в Полтаву, где стала и корпусная квартира.

Скажу два слова и о хозяйстве своем. Терпеть никогда не мог долгов, а потому никогда не занимал денег, кроме одного раза, молодым офицером, уезжая из Петербурга в Грузию. Тогда был в Петербурге приятель мой П. А. Карачаров, однобригадец, с которым мы вместе были во Франции. По возвращении оттуда он, за болезнью, вышел в отставку и жил в Туле с сестрою, где, кажется, они имели какую-то собственность. Этот почтенный человек, хотя был гораздо старше меня и в чине капитана, полюбил молодого, веселого офицера, и мы сделались приятелями на “ты," по его желанию. Приехав в Петербург по какому-то делу, он остановился у меня. Так как в это время (начало 1822 года) я был переведен на Кавказ, то перед отъездом моим он однажды развернул мой бумажник, чтобы посмотреть с какою суммою денег я еду в такой дальний путь. Увидав, что, кроме только что полученных прогонов, там была еще очень малая толика, он засмеялся, побранил меня и настоял, чтобы я взял у него 500 рублей. [44] “Отдашь, когда будешь богат," сказал он, и не хотел взять расписки. Доехав до Георгиевска, я отослал ему 300 руб., а остальные 200 руб. через год, за что он опять-таки побранил меня. Чистая душа, почтенный, любезный человек был П. А., несмотря на свою угрюмость.

Никогда не тратя денег выше получаемого содержания, я во время командования 20-й бригадой старался сохранять прибавочные деньги, получаемые за экспедиции, и они, с полученными на подъем при выезде из Ставрополя, дали мне сумму немного свыше 3000 руб. асс. Это сбережение дозволило мне обзавестись на новом месте. Когда мы пришли в г. Богуслав, один из гг. офицеров привел мне с завода под верх еще невыезженную лошадь. Хотя это мне и не понравилось, но лошадь была так красива, смотрела такими умными, большими глазами, что я купил ее. Высокая, вороная, 4-х лет кобыла, головка маленькая, ножки тоненькие, будто точеные, арабской помеси; я назвал ее Заирой. Потом другой добыл мне от помещика четверку вороных в упряжь. Заиру, чтобы объездить, отвели в Киев к знакомому жандармскому офицеру на всю зиму. Весной, когда жандарм, желая приучить ее к музыке, красовался на ней на разводах около музыкантов, генерал Ридигер, старый гусар, с удивлением спрашивал: “откуда это Бриммер добыл такую лошадь?"

Так как неотвязная лихорадка всякую осень постоянно возвращалась и мучила меня всю зиму, то умный доктор, прусак Притский, посоветовал мне путешествовать во время зимы, а потому, устроившись на новых квартирах, я подал в отпуск на 4 месяца и поехал через Варшаву в Ригу, к сестре, посмотреть, что она поделывает. В Варшаве я нашел много знакомых кавказцев, между прочим моего приятеля Дейтриха, бывшего тогда адъютантом начальника артиллерии, и провел время довольно весело. [45] Пожив в Риге у сестры месяца два и повидавшись со всеми родными, я возвратился в бригаду и занялся усердно службою, чтобы к предстоящему в нынешнем 1840 году смотру Государя не ударить лицом в грязь.

Бригадный лагерь был близь Лубно, на обширном поле. К концу лагерного времени, перед выступлением в м. Гомель, где предполагался смотр Государя, приехал к нам г.-м. Безак. Осмотрев бригаду и оставшись всем доволен, он сказал мне:

— Все в порядке, все хорошо — и равнение, и шаг; кажется, Государь будет доволен; но как вы сделали, что артиллерия всей бригады выкрашена совершенно одинаково, без малейшего оттенка?

— Очень просто, ваше превосходительство: увидав в прошлом году на смотру фельдмаршала, что во всякой батарее свой цвет и оттенки бросаются в глаза, я просил гг. батарейных командиров красить артиллерию в лагерном сборе; здесь сварили над одним огнем общую краску и выкрасили все в одно время.

— Хорошо выдумали, отвечал Безак.

И этот умный человек говорил о равнении и шаге — таково было настроение в войсках. Да если к этому прибавить пять порядков для построения войск в бою, то и выйдет, что равнение, шаг и боевые порядки подавили всякую самостоятельность в начальниках, а следствием было — “Слушаюсь!" а на вопрос даже генералу: “Отчего вы этого не сделали?" ответ — “Не было приказано."

В исходе августа весь 3-й пехотный корпус собрался около местечка Гомель, купленного недавно князем И. Ф. Паскевичем у графа Румянцева. Для устройства временного госпиталя во время корпусного сбора, был прислан в Гомель военным министром адъютант его; вероятно, он имел и другие конфиденциальные поручения, так как [46] знали, что он часто писал письма к военному министру. Тут надобно сказать, что на маневрах 3-го пехотного корпуса в 1837 году, в присутствии Государя, одна из батарей 7-й бригады открыла огонь противу своих, приняв их за неприятеля. Государь, бывший невдалеке, увидел это и крепко рассердился. По окончании смотра Он приказал сменить начальника 3-й артиллерийской дивизии г.-м. К-ва, которого назначили начальником петербургского артиллерийского округа, и бригадного командира полковника Ф-на, который вслед за тем вышел, кажется, в отставку; начальником 3-й артиллерийской дивизии был назначен г.-м. Ловцов. Этот начальник не возлюбил меня, потому что я не был проникнут удивлением к его познаниям о равнении, шагистке, хомутах, ремешках и прочая, и в разговоре с корпусным командиром сказал, что артиллерия у него в порядке, только за 7-ю бригаду побаивается. Когда, по приезде г.-л. Гилленшмидта, бригадные командиры пришли к нему представиться, он, отпуская нас, приказал мне остаться и тут к совершенному моему удивлению сказал: “Его Высочество спрашивает меня, нет ли в действующей армии из полковников, кто бы мог занять место начальника тульского оружейного завода, ибо из артиллерийских генералов не имеется в виду никого; я отвечал Его Высочеству, что есть два, которые могут с пользою занять это место — вы и полковник Сампсон; но как вы готовились к строевой службе, то я просил Великого Князя дозволить спросить вашего согласия на занятие этого поста. Его Высочество согласился. Подумайте об этом; мое мнение — примите этот пост; вы будете на месте и будете иметь полезную деятельность."

Я крепко отговаривался, представлял множество причин, но тут вошел Безак и они вдвоем почти убедили меня, что, отказываясь от такого места, я делаю глупость. Волей-неволей я согласился. Но на это место охотников было [47] много, между прочим командир образцовой конной батареи п. Ла-ч, за которого просил П. А. Сухозанет и ежедневно пилил начальника штаба Генерал-Фельдцейхмейстера кн. Долгорукова настоятельными просьбами за своего родственника. А князь Долгоруков, как я слышал, не мог долго отказывать, и потому, не соглашаясь месяца два, начал поддаваться просьбам Сухозанета, и когда пришло мое согласие, то в Инвалиде уже стояло назначение п. Л-ча. С ним кончилось не хорошо: завод сгорел, и он отдан был, кажется, под следствие. Вместо него назначили п. Сампсона; я уже был тогда на Кавказе начальником артиллерии. Так кончилась попытка судьбы выкинуть меня из военного строя в техническое заведение.

Припомню теперь смотр Государя в 1840 году у Гомеля, единственный смотр, на котором мне привелось участвовать. Гомель принадлежал уже фельдмаршалу. Приехав, он сделал смотр корпусу и остался доволен. Вскоре прибыл Его Величество и на другой день сделал смотр. Войска были выстроены в пять линий: в первых трех — дивизии пехоты, в четвертой артиллерия, в пятой кавалерия. Погода стояла превосходная. Объехав по линиям, Государь приказал идти церемониальным маршем подивизионно. Порядок этого церемониального марша следующий: впереди едет обер-квартирмейстер, за ним жандармы; потом корпусный командир, начальник корпусного штаба, адъютанты, начальник дивизии, адъютанты, командир бригады, подковой командир, барабанщики, музыканты, баталионный командир; за ним шел уже командир гренадерской роты и потом строй солдат. Все начальство и все, что ехало и шло перед строем, должно было ехать и идти на положенных дистанциях, в 20-ти, 12-ти, 8-ми и т. д. шагах. Подходя к месту, где стоял Государь, всякий брал положенную дистанцию. Для этого осаживали лошадей и таким образом [48] наседали на строй, который все шел вперед, вместо того, чтобы топтаться на месте в отдалении от Государя и потом уже полным шагом пройти мимо Его Величества. Но сноровку забыли — вероятно, какой-нибудь начальник засуетился — и прошли пред Государем не полным шагом, чтобы не терять дистанций.

— Это что за шаг? Кто вас научил так ходить?
— Полный шаг!

Во главе 7-й дивизии шел полк герцога Веллингтона, самый молодцеватый из всего корпуса. По слову: “Полный шаг!" все двинулось вперед, но от этого размаха вперед равнение потерпело.

— И равняться не умеют!

Так прошли три дивизии пехоты, и ни один дивизион не получил от Государя одобрительное: “Хорошо!" кроме егерского полка 8-й дивизии, полковой командир которого 14-го декабря 1825 года стоял в карауле у Сената и не пустил туда бунтовщиков.

Г.-л. Гилленшмидт подъехал к артиллерии, когда 9-я дивизия проходила мимо Государя, и сказал мне: “ Прошу вас, Бриммер, идите полным шагом и скажите, чтобы равнялись хорошенько; Государь сердится на пехоту." Я приказал идти тише, чтобы соблюсти дистанцию. Вдруг г.-м. Ловцов обернулся ко мне и громко спросил: “Что ж вы стоите? Идите, идите же!" Начальник артиллерии остановил его порывистую суетливость: “Оставьте полковника в покое; он знает, что делает." Проходя мимо Государя, я опустил шпагу; барабанщики ударили честь; моя красавица Заира навострила уши и начала перебирать ногами. “Покойно, Бриммер, покойно," сказал Государь. Потом я чинно подъехал и стал невдалеке от Его Величества; Он взглянул на Заиру. Как в струнку, прошли все батареи моей бригады. Государь подозвал меня к Себе. [49]

— У тебя бригада в порядке; спасибо тебе! Я поклонился.

— Какой это георгиевский крест на капитане?

— За двадцать лет службы, Ваше Величество.

— Хорошо служит? ты доволен им?

— Исправный, усердный офицер, Ваше Величество.

— Поздравь его подполковником!

Я поклонился, поднял шпагу, повернул Заиру и весело поскакал курц-галопом догонять бригаду.

Девица Коцебу, теперешняя жена моя, сидела в коляске. Вечером, когда я был у них, она сказала мне: “видно Государь был вами доволен — вы так весело проскакали; а все полковые командиры ехали, повесивши носы."

Подъехав к капитану Беляеву, я объявил ему милость Государя. Маленький, невзрачный капитан не хотел верить, но я просил его сейчас же найти штаб-офицерские эполеты и надеть их. Упросили одного, приехавшего с начальником артиллерии, снять свои и надели на молодого подполковника. Перед прохождением колоннами г.-л. Гилленшмидт подъезжает ко мне и спрашивает, что Государь мне говорил?

— Сказал: “Спасибо! У тебя бригада в порядке."

— Это я слышал.

— Потом спросил, какой у Беляева георгиевский крест и приказал поздравить его подполковником.

— Право? Ну, поздравляю вас — это редко бывает.
При церемониальном марше колоннами гг. батарейные командиры были на правых флангах своих батарей. Когда бригада прошла, Государь довольно громко сказал: “Хорошо!" потом, взглянув на меня, указал головой на подполковника Беляева и улыбнулся. Генерал Безак, проезжая мимо нас на возвратном пути в лагерь, говорит мне: “у вас в бригаде более всех единообразия, и все одинаковая окраска артиллерии." [50]

В тот день генералы, бригадные артиллерийские и полковые командиры были приглашены к обеденному столу Государя. Когда встали от стола, Его Величество произнес: “Ну, теперь пойдемте на террасу — Я вам скажу о сделанных Мною замечаниях на смотру." Когда все успокоилось на террасе, Государь обратился к генералу Ридигеру и спокойным, но твердым голосом спросил его:

— Позвольте спросить вас, Ф. В., откуда мог взяться такой шаг в Моих войсках?

Генерал Ридигер хотел что-то ответить, но Государь не дал ему сказать слова и назвал его:

— Г. корпусный командир, на все есть положения, от которых отступать никто не должен.

Потом Он говорил о музыкантах и барабанщиках, что это дело начальника штаба, чтобы они исполняли все, как следует; раз обратился к фельдмаршалу:

— Как вы, Иван Феодорович, могли терпеть в армии такой шаг?

Высокий рост, стройная осанка, строгий вид Государя, хотя Он говорил спокойно, не возвышая голоса, каждым словом давили в землю старого генерала. “Церемониальный марш пехоты был нехорош; Я один ценитель, что хорошо и худо в Моих войсках!" кончил Государь о пехоте. О кавалерии говорил немного, надеялся на будущем смотру увидеть ее в лучшем виде, но один уланский полк похвалил. Потом повел глазами по собранию и подошел к нам, артиллеристам. Мы стояли особой кучкой в конце террасы: начальник артиллерии действующей армии г.-л. Гилленшмидт, начальник штаба г.-м. Безак, начальник артиллерийской дивизии г.-м. Ловцов и бригадные командиры, 7-й — Бриммер, 8-й Филиппов, 9-й Перситский и конной Матвеев.

— Тебе, Яков Яковлевич — обращаясь к [51] Гилленшмидту — могу только сказать, что на всяком смотру ты приносишь Мне удовольствие; и теперь Я артиллериею доволен, и потому — спасибо, спасибо, спасибо и еще раз спасибо вам, артиллеристы! А что до вас, г. начальник дивизии (Ловцов), надеюсь, что вы сохраните артиллерию в таком же хорошем виде, как ее приняли.

С этими словами Государь обвел глазами собрание и вошел в комнаты.

Назавтра был двухсторонний маневр, на котором я был осчастливлен приветливым словом Государя. Две батареи моей бригады стояли на слегка возвышенном месте; в прикрытии были два баталиона. Перед нами стояла батарея и пехота; колонны неприятельских войск массировались около нее. Государь был перед левым флангом нашей батареи. Артиллерия перестреливалась. Когда неприятельские колонны пошли на нашу батарею, их встретили залпами, прежде с одной, вслед затем с другой батареи, на расстоянии дальнего картечного выстрела, а потом орудийною стрельбою побатарейно. В это время я вижу неприятельский эскадрон или два подъезжает к нам с правого фланга. Только что мы успели обернуть на них два орудия, как они понеслись на нас, но несколько выстрелов повернули их; пехотные колонны также не выдержали огня и отошли. Тогда Государь проехал по фронту батарей и сказал: “Хорошо, артиллеристы!" а увидя меня на правом фланге — “Хорошо, Бриммер; против кавалерии и двух довольно." Не знаю, была ли эта кавалерийская атака в программе.

Так кончился смотр, за который я получил аренду в 800 р. с. Припомню тут, как перед выступлением из Гомеля один из бригадных командиров спросил меня:

— А вы, Эдуард Владимирович, к чему желаете быть представлены — к Владимиру на шею или к аренде?

— Я уж и так награжден, отвечал я: выше [52] Царского “спасибо" мне не могут дать награды, а слова — “у тебя бригада в порядке" и производство батарейного командира тут же, на смотру, кажется, лучшей награды и ожидать нельзя. Эти слова дали впоследствии одному из артиллерийских офицеров, здесь бывших, написать в “Слове об Э. В. Бриммере:"

“Он высшею считал наградой Спасибо Русского Царя."

Мориц Астафьевич Коцебу был тогда бригадным командиром в 8-й дивизии и стоял в Гомеле. Я почти каждый вечер посещал это радушное, гостеприимное семейство, знакомое еще с Грузии. Тут я опять увидел миленького 8-ми летнего ребенка, в былое время которого я так любил и который охотно играл со мною, а теперь ребенок был 18-ти летней милой девицей. Вот у меня и стали прыгать думы... С ними я и поехал в Лубно.

Прошла осень, настала зима, и опять неотвязная дает себя знать; хоть не так часто бьет, но пароксизмы все еще довольно сильны и жар большой. Доктор настаивает, чтобы я не сидел дома, а проездился куда, а думы, как будто ему в подмогу, все твердят мне: поезжай в Гомель! И самому-то хочется, и что-то тянет, будто толкает в Гомель! Хорошо вам разыгрываться резвые думы утекшей молодости; не прочь я повеселиться с вами, когда вы тормошите еще не заснувшее воображение пожившего человека... Оно так, любо-то любо, да побаиваюсь — а ну как... Эх! куда ни шло! Дум не выбьешь ни из головы, ни из сердца. Взял отпуск на 15 дней и покатил на масленице в Гомель... Приехал утром в седьмом часу, в восьмом переговорил с девицей, через полчаса — с родителями... Ура! Весело прожил 10 дней в каком-то блаженном, непонятном состоянии, на Святую вернулся. 6-го апреля в Фомино воскресенье обвенчались, а потом увез в Лубны свое сокровище. [53]

Рано утром подкатила карета к крыльцу моего дома. Я выскочил, подаю руку жене, и мы видим — моя огромная Белка сидит наверху крыльца и ждет нас. Жена в недоумении; огромность собаки как бы пугает ее.— “Это Белка; небось, иди, поласкай ее!" Мы пошли; Белка все смотрит на жену и часто и крепко бьет хвостом по полу галереи.— “Видишь, как она радуется твоему приезду!" Только что жена вошла на верхнюю ступень, Белка подала ей лапу, жена взяла ее, погладила по голове; тогда Белка вспрыгнула на меня. Мы вошли в комнаты и, осмотрев их, пошли в сад; Белка, будто предугадывала — сидела у крылечка и поджидала нас. Видимая привязанность этой умной собаки с самой первой встречи к жене наложила на нее как бы новые обязанности: в обычные часы, когда жена гуляла в обширном саду, Белка поджидала ее на крылечке и не спускала с нее глаз во все время гулянья; повернет ди жена в другую аллею — Белка бежит и ложится на перекрестке аллей, покуда видит ее, и так все гулянье. Такая привязанность к моей милой жене сделала мне моего бомбардира-Белку еще дороже.

О стоянке в Лубнах писать нечего. Летом мы вставали рано, выезжали за город, там гуляли по прекрасным окрестностям. Часов в 8 возвращались домой, пили чай, потом — каждый к своим занятиям. В 12 господа приходили к обеду, вечером опять гуляли, и дни летели. Летом лагерь был близь Лубен. Во время ярмарки сожгли великолепный фейерверк, чем чувствительно угодили съехавшейся публике. Для знакомых были разбиты палатки и навесы, в коих чай, холодные закуски и разные плоды и сласти приглашали к себе, и не без успеха. Жена объявила, что все это хорошо, но шумно и утомительно.

В это время приглашались офицеры для поступления в академию генерального штаба. Я крепко уговаривал гг. [54] офицеров воспользоваться этим, чтобы выйти из толпы и заняться науками. В бригадную библиотеку были выписаны книги, и многие офицеры вняли моим советам, так что мне писали из Петербурга, что из 7-й артиллерийской бригады офицеров более всех в академии генерального штаба. Что ж вы полагаете, обращение молодых офицеров от тунеядной жизни к полезным занятиям было одобрено начальством? Напротив. Корпусный командир, со слов нашего дивизионного начальника, выразился однажды обо мне так: “Бриммер, кажется, порядочный человек; но, жаль, с офицерами не умеет обращаться — все бегут от него в академию."

Случалось, что я, точно, надоедал молодежи, но на это гг. офицеры не сердились, а только протестовали, да и то с смехом пополам. Зимою у окрестных помещиков часто бывали вечера с танцами и, разумеется, нас всюду приглашали. Вот на одном из таких вечеров случилось, что после одного танца я, оглянувшись, не вижу ни одного артиллериста в гостиной, где уселись дамы, между коими много было молоденьких и хорошеньких. Вошел в танцевальную залу, там нашел одного.— “Где наши?" — Пошли курить, отвечает он. Я отыскал комнату и вижу — семь молодцов, в запуски курящих трубки и вонючие андреевские сигары; вся комната в дыму.— “Что вы тут делаете, молодежь?"— Да так, болтаем.— “И не стыдно вам? чем трубки сосать, лучше бы поволочились за хорошенькими дамами, а то оставили красавиц однех, вот оне и скучают. Ступайте в гостиную к дамам — право стыдно за вас, молодежь." Начались было протесты, но повертелись немного и пошли. Один шалун подошел ко мне: “вот, Эдуард Владимирович, только трубочку докурю." Я отнял у него трубку, взял его под руку и привел в гостиную. Когда после этого гг. офицеров приглашали на танцы, этот шалун всегда спрашивал: ”а бригадный будет у вас?" [55]

Недавно прибывший к нам бригадный медик был совершенный неуч, недоучившийся, мало заботился о больных, за то много о практике на стороне. Солдаты его крепко не любили. Видя, что замечания мои не действуют, я письменно просил сменить его, не желая вредить ему формальною жалобою. Когда начальник артиллерии просил о том главного доктора, оказалось, что его приходится третий раз посылать на новое место. Его сменили, но медицинское начальство рассердилось на меня. Это было перед смотром Государя. Только что приехал фельдмаршал, как медики, а раз и офицер из главного штаба, стали посещать солдатские кухни, всегда около 11-ти часов, перед солдатским обедом. Они пробовали пищу, но — увы! — придраться было нельзя. Солдаты говорили, что эти господа не пробовать пищу приходят, но просто обедать — верно, мол, у себя нет таких щей. Но без замечания не обошлось. Раз я делал бригадное ученье и люди обедали в половине двенадцатого. На другой день меня требует начальник артиллерии и делает замечание, что у меня в бригаде люди поздно обедают, что это беспорядок. Когда я объяснил ему отчего это случилось вчера, всегда же обедают в 11 часов, и притом рассказал о частых посещениях солдатских кухонь, он засмеялся и сказал, что объяснит все фельдмаршалу.

В 1840 году был в Малороссии неурожай, да и 1839 год был неблагоприятный. Особенно чувствовал это хорольский уезд, в котором была расположена батарейная № 2 батарея. Солдат кормили дурно, но жалоб не было. В апреле 1841 года, только что я приехал с молодой женой в Лубны, привозят в бригадный лазарет из бат. № 2 батареи трех солдат с сильной цинготной болезнью: на теле черные пятна и почти у всех корчи; на другой день — еще двух, и у одного такие корчи, что страшно было смотреть. Молодой медик Н-в, выпущенный из виленского университета, с [56] отличным аттестатом, но не успевший еще приобресть практических познаний, не выходил из лазарета. Увидев этих двух привезенных, я тотчас послал за почтовыми лошадьми, взял медика с собою, сел в коляску и поскакал в Хороль. На дороге встретили мы еще подводу с тремя больными. В Хороле я тотчас осмотрел батарею и опросил солдат. По осмотре медиком людей, оказалось больных еще 16 человек, которых немедленно отправили в Лубны. В начале спроса все отвечали, по обыкновению, что всем довольны, что кормят хозяева хорошо, а отчего болезнь приключилась — не могут знать; но когда я начал тихо входить в подробности, чем именно их кормят и сколько хлеба дают, то один бомбардир вдруг вымолвил: “ну, да что, ваше высокоблагородие, уж надо правду говорить, коли начальство взаправду спрашивает: у хозяев-то у самих нет хлеба, так и нам мало дают; впрочем, что сам ест, то и нам ставит — молоко, сало, пшена сварит; ну, и ешь, а всегда голоден" и пр., пр. Как один развязал язык, и все пошли рассказывать о недостаточной пище, упирая, что хлеба мало. Надо сказать, что в войсках вошло в обыкновение довольствовать солдат на квартирах пищею от хозяев, почему провиант, т. е. мука и крупа, им не выдавался, а к концу месяца от старост, а в городах от городничих получалась квитанция о благополучном квартировании и неимении жительских претензий на солдат. Эти квитанции представлялись начальству. Провиант, который должны были получать жители, продавался или из магазина брали деньгами, которые записывались в артельные книжки и употреблялись на улучшение пищи в лагерное время. Все это делалось не только с ведома начальства, но если какой-нибудь части жители не хотели дарить провианта, то оно делало вывод, что солдаты не спокойно стоят на квартирах, и командиры получали выговоры. Незаконное, но патриархальное командование! [57]

Покончив с расспросами и осмотром солдат, я заметил полковнику С-о, командиру батареи, что непростительно не знать, как дурно кормят солдат, а если он знал, то почему не выдавал провианта. Затем приказал расположить батарею в городе, кормить из артельного котла и тотчас послать на почтовых в Кременчуг за кислой капустой, луком и перцем. Офицер поскакал с одним из артельщиков в Кременчуг и на другой день вечером привез все в достаточном количестве в батарею, а я между тем упросил городничего отвести людям квартиры в городе. Это показалось ему затруднительным, и он предложил один пустой дом с пристройками и несколько сараев. Было начало мая, погода стояла прекрасная, теплая; я согласился. Вдруг, по осмотре солдат, медик поскакал в Лубны. Я пробыл два дня в Хороле, устроив все, как описано выше, похлебал щи с говядиной из артельного котла и, приказав давать два раза в неделю людям по чарке водки, возвратился в Лубны, с нетерпением ожидая известий о последствиях сделанных мною распоряжений. Они увенчались полным успехом: еще привезли двух солдат в лазарет, больных в слабой степени, тем и прекратилась болезнь в батарее. Но в Лубнах ожидал меня крайне неприятный сюрприз, это отчаяние молодого медика, что ни одно из принятых им средств лечения не оказывает благоприятного действия. Подъехав прямо к лазарету, я застал его там чуть не в слезах. Утешив его, сколько мог, я просил его порыться в книгах, и, не заезжая домой, поехал к городничему, чтобы отвел еще дом для лазарета. Старик, 35 лет бывший городничим, рассказал мне, что эта болезнь здесь бывает в сырых местах от дурной пищи, и что казаки обыкновенно обкладывают больных липовыми листьями, после чего корчи и пятна проходят. Тут я вспомнил, что и в Хороле один казак мне говорил о [58] липовых листьях. Вечером я просил прислать ко мне медика; вместо него приносят мне рапорт, что он болен. Можно вообразить мою досаду! Я пошел к нему и крепко высказался... просил его, при жене, разорвать рапорт и не срамить себя малодушием.— “Да я не знаю, что делать? уж все испробовал, ничего не вычитаешь." Я рассказал о липовых листьях и решил сегодня же набрать их около Лубен, а назавтра послать команду за оными. Листья в это время были в самом соку и с липовым цветом. Ими обкладывали голые больные места, и действия были самые благоприятные. Одним словом, люди стали поправляться и через три недели все выписались. Еще из Хороля я донес начальнику дивизии, в Полтаву, о болезни и о всех сделанных мною распоряжениях, но не получил никакого ответа. Только впоследствии я узнал, что начальник дивизии донес в Варшаву о болезни и о том, что я стянул батарею в город самовольно, без его приказания.

Из главного штаба армии прислали медика и штаб-офицера сделать следствие. Однажды, часу в одиннадцатом, я вхожу в лазарет и встречаю там двух незнакомых господ.

— Кто вы такие, господа? спросил я их, поклонившись.

— Мы присланы на следствие из главного штаба по случаю болезни.

— Отчего же вы не явились к бригадному командиру?

— Мы только что приехали и пришли прямо в лазарет.

— Позвольте вам сказать, что это не в порядке по службе; явитесь к бригадному командиру, и он даст приказание, чтобы вас допустили произвести следствие.

Медик хотел было возражать, но, увидев серьезное лицо мое, счел за лучшее поклониться и исполнить совет мой. Вскоре по окончании следствия я получил через [59] артиллерийское начальство от главного штаба замечание, отчего не предупредил болезнь, что при большей заботливости и проч., и проч... Я воображал, что заслужил похвалу за скоро принятые меры, а тут вышло, что надобно было проглотить замечание. Да, бывает таких случаев довольно в службе. Огрызаться надо на словах, а отписываться — ни к чему не ведет. Пожми плечами и оттерпливайся!

Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 17. 1896