БРИММЕР Э. В.

СЛУЖБА АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА,

воспитывавшегося в I кадетском корпус и выпущенного в 1815 году.

1835 ГОД. Сдача батарейной батареи. Курьезное состояние бригады. Первый осмотр ее. В службе казна не дойная корова. Миночка. Одна статья кончена. Чудак, вместо того, чтобы служить осматривается! Калмыцкая степь. Прачка. Беспорядочное распоряжение начальства. Приведено в порядок. И вдова получила квитанцию для пенсии. Соправительница выехала. Исправная батарея. Заслужил. благодарность. Гвардейцы. Старый товарищ. Осенняя лихорадка. Экспедиция 1835 ГОДА. Лягушки. Impedimento. Г. Малиновский. Первое отдельное начальство. Рана князя А. П. Барятинского. Житье в Ставрополе. Экспедиция 1836 ГОДА. Горячий начальник. Отвод ариергарда под моим начальством. Прогулка по болоту. Die wilde Jagd. Вот котлеты, как котлеты! Опять фейерверк, на этот раз с бедой. Не отвязная! И заночевали в гостях. Где же выигрыш?

В начале января приезжает к нам приемщик, капитан Л-н. Когда он явился ко мне, я просил его расположиться у меня в доме, а старшему офицеру приказал представить ему офицеров. По приемам его и сдержанности в разговоре я увидел, что и с ним без рассуждений дело не обойдется, и потому в тот же вечер объяснился с ним без обиняков.

— Завтра вы осмотрите батарею и положите ваше мнение о ней. Мне, прошу вас, сдаточной ведомости не подавать и вообще о недостатках в батарее не говорить. Я предупредил начальника артиллерии, что для сдачи батареи у меня только 100 червонцев, о чем и вам подтверждаю. Следственно, если вы, осмотрев батарею, этим не удовольствуетесь, то скажите мне и донесите о том начальнику артиллерии.

— Начальник артиллерии говорил мне, что батарея в исправности.

— В исправности — да; но не все ново, как приемщики требуют. Безделицы, что я получил при формировании ее, [200] я вам передам, и к тому еще 100 червонцев; более я по этому предмету не буду разговаривать.

— После осмотра батареи я скажу вам мое мнение.

С тем мы и пошли спать. Назавтра я стал собираться в дорогу и занялся разбором и укладкою вещей; в этих занятиях нашел меня капитан.

— Ну что, осмотрели батарею? спросил я его.

— Осмотрел, но, Эдуард Владимирович, я не могу согласиться

— Так со мной и говорить нечего; напишите начальнику артиллерии, что вы принять батареи не можете, и баста.

— Зачем же мне доносить начальнику артиллерии? Позвольте вам только объяснить мое мнение, вы сами увидите, что я не могу согласиться....

— М. г., я вам вчера объяснил мое положение, более я ничего сказать не могу и считаю излишним разговаривать, перебил я его и поклонился.

Он вышел. Ну — подумал я, укладывая вещи — что-то будет? Только что приехавшему в Грузию капитану дают батарейную батарею, которыми везде командуют штаб-офицеры, я бы не долго думал, а принял бы. Входит денщик:

— Господа пришли; прикажете подавать на стол?

— Подавай!

За обедом господа поглядывали на меня, я старался быть разговорчив. Капитан говорил немного, более помалкивал. Только что вышли из-за стола, я сказал, что пойду укладываться, просил извинить и пошел в спальню. Капитан за мною.

— Я все обдумал, Эдуард Владимирович, и согласен принять батарею; теперь же прикажу написать квитанцию.

— И прекрасно; слава Богу, что не долго думали.

Вечером, когда он принес мне квитанцию, я передал ему все суммы, а, по окончании всего служебного, подал ему [201] пару серебряных штаб-офицерских эполет (тогда мишурные только что входили в употребление, и мы как бы стыдились носить их), сказав: "прошу вас принять эту пару эполет, только что мне присланных из Петербурга; уверен, что вы их скоро наденете, чего искренно желаю."

На другой день я выехал в Тифлис. За сдачу и прием в одне сутки батареи мы оба получили благодарность Генерал-Фельдцейхмейстера, что было тогда в обычае. Начальник артиллерии и начальник штаба были очень довольны, что у нас кончилось все полюбовно. Я пробыл неделю в Тифлисе, затем, взяв из комиссии третное жалованье вперед, чтоб было с чем выехать, откланялся начальству и в конце января выехал в Ставрополь.

Накануне моего отъезда, когда я откланивался начальнику артиллерии, он просил меня прийти к нему вечером пить чай: "я изложу вам состояние бригады, которою вы будете командовать, и что именно надо скоро привести в порядок." Вечером я не застал никого у генерала Козлянинова; мы были одни в кабинете. Прихлебывая чай, он начал мне излагать состояние бригады, разбросанной по всему кавказскому краю: на Куме, на Тереке, близь Ставрополя, на Кубани и в Черномории.

— Извольте видеть, Эдуард Владимирович, в этой бригаде шесть батарей. При переформировании артиллерии был назначен командиром батарейной батареи подполковник Г-й; он принял от бригадного командира батарею, но квитанции ему не дал, потому что тот за неисправности не может внести денег. Теперь бригадный командир уезжает — это надо кончить.

— Постараюсь, ваше превосходительство.

— В одной легкой батарее только что назначенный командир, капитан К-ф, помер; теперь ею командует подполковник М-о. Он вдове покойного не выдает квитанции, [202] потому что всем известно, что после покойного денег его не осталось, но казенные суммы все налицо. Без квитанций бедная вдова, оставшаяся с детьми, не может получить пенсии.

— Кажется, и это уладить можно.

— Другая легкая батарея, что расположена на Тереке в ст. Старогладковской, теперь без командира. Ею командовал вашей роты офицер штабс-капитан Пикалов. Говорят, хороший был офицер, но недавно помер. При описи казенного имущества и денежных сумм, все оказалось в наличности. Я послал командовать батареею штабс-капитана С-го, ему следовало по старшинству; но вот месяц, а об нем и слуха нет.

— Приехавши, я посмотрю, что он там делает.

— Третья легкая батарея в Черномории. Там командир капитан Ш-т; об этой я ничего не имею сказать; вы мне напишите, как найдете ее.

— Я его знаю — офицер хороший.

— Резервная батарейная батарея тоже в Черномории; командует подполковник М-й. О батарее ничего не знаю; вы мне напишите, в исправности ли она? Но там другого рода несообразность: у командира живет его сестра, пожилая девица, и, кажется, управляет не только его хозяйством, но и батареею. Молодую жену брата она выпроводила из дома; та уехала к родителям. На днях старший адъютант, М-й, получил от товарища из батареи письмо, в коем тот пишет, что эта сестра, призвав фельдфебеля, приказала принесть розог и в своем присутствии, за ширмою, приказала высечь вестового…

Я разразился таким неудержимым, таким искренним смехом, что маленький генерал заразился им, опрокинулся на стуле и тоже захохотал; но вскоре, опомнившись, что он со мною не в приятельской беседе, продолжал: [203]

— Вы согласитесь, что этого терпеть нельзя, и потому я буду просить вас выпроводить из батареи эту м....

— Ваше превосходительство, выпроводить обоих будет легче и справедливее.

— Оно так; но, может, он только слабого характера, офицер хороший. Я его не знаю.

— Выпроводить сестру от брата не легко; надобно будет исследовать справедливость до вас дошедших слухов, что еще более уронит командира в глазах солдат, а этого надобно избегать... Посмотрю, как взяться за это. У него жена молодая, хорошенькая; как это она успела ее выжить из дома?

— Надобно, чтоб эта выехала.

— Теперь последняя — парочная батарея, которой командует бывшей вашей роты капитан Р-н. Как этот господин служит — не знаю, но до меня дошло, что он у фейерверкера отнял жену и живет с нею. Прошу вас сказать ему, что это непристойно и чтобы тотчас возвратил жену мужу.

— Он всегда больше занимался юбками, чем службою; тут жена виновата; но это я улажу.

— Вот все, что я хотел вам сказать. Прошу вас, после объезда бригады, кроме донесения, написать письмо о чем найдете нужным; я буду стараться исполнять все, что можно.

Тем и кончилась наша конференция, из коей я вынес убеждение, что мне предстоит много неприятностей. Откланиваясь генералу, я спросил его, можно ли мне, именем его, быть немного настойчивее в моих требованиях, в особенности у трех господ, командующих батареями без выдачи квитанций?

— То есть, как же настойчивее? Я как-то не понимаю, спросил начальник артиллерии. [204]

— Очень просто, ваше превосходительство: если заупрямятся выдать тотчас квитанции, то я скажу, что, по представлению моему, будут вашим превосходительством отрешены от командования батареею.

Начальник артиллерии подумал немного, потом, как бы нехотя, сказал:

— Пожалуй; но вы употребите это средство, как последнее убеждение.

Я видел, что полной его доверенности еще не имею, но подумал, что на первый случай и этого довольно, а там — увидим.

По приезде в Ставрополь, мне было весьма приятно услышать, что генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов остался очень доволен моим назначением. Устроившись в небольшой, уютной квартире, в доме у небогатого, бездетного купца, я, не мешкая, поехал по батареям, начав с ближайшей батарейной батареи, командир которой не выдавал квитанции отъезжающему бригадному командиру. Осмотрев батарею, я убедился, что подполковник Г-ий службы вовсе не знает, что в хозяйственной части он о батарее не думает, а полагает, что хозяйство состоит в том, чтоб елико возможно более сколотить себе в карман. С таким человеком справиться легко: я приказал подать сдаточную ведомость, указал за что он требует много, причем напомнил ему, что, командуя батареею почти год и получая ремонты, он ничего не исправил; высчитал ему по пальцам сколько в продолжении этого времени он мог иметь экономии от фуража, а как лошади в батарее в дурных телах, значит он имел гораздо более экономии; но в службе казна — не дойная корова, и потому, оставив незначительную сумму для спроса с сдатчика, настоятельно потребовал тотчас квитанции. Летами старше меня, выпущенный из Дворянского полка в артиллерию в 1813 году, [205] этот мужиковатый господин думал найти во мне товарища, а не начальника — слушал меня, улыбаясь. Я увидел, что тут учтивая речь неуместна, и потому кончил, сказав ему, что если он будет только улыбаться мне, то я прикажу собрать батарею и спрошу, сколько в какое время давали фуража лошадям, и прикажу ему оставшиеся деньги представить на улучшение батареи. Улыбка исчезла с некрасивой физиономии и тон его тотчас переменился.

— Помилуйте, Эдуард Владимирович, да Константин Из-ч (сдатчик) и этих денег не дает, у него гроша нет. Вот если б вы поручились за него, я тотчас дал бы квитанцию.

Каков господин! Я поручусь за сдатчика, когда у меня у самого гроша лишнего нет!

— Без всякой поруки напишите чистую квитанцию, приезжайте завтра в Ставрополь; Константин Из-ч вам отдаст деньги, и дело с концом. По службе я не шучу — что сказал, то и сделаю.

Я уехал домой и тотчас поспешил к п. В-ло, которого просил отдать назначенную мною сумму приемщику, чтобы получить чистую квитанцию. Он и жена его были очень обрадованы этим добрым известием, а она объявила мне, что припрятала небольшую сумму для сдачи батареи.

Полковник В-ло женился после персидской кампании 1827 года. Жена его, когда я ее знал девицею, была 16-ти летнее премилое создание, маленькая, хотя худенькая, но статная, хорошо образованная, умная и веселая. Муж всегда Звал ее Миночкой. В 1832 году, проходя с батареею г. Шемаху, я видел ее, и, не оскорбляя ни взора, ни слуха, ни чувства приличия, полненькую барыньку эту все еще можно было дразнить Миночкой. Но, по приезде в Ставрополь, придя к старому товарищу, который, поздоровавшись, кричит в радости сердечной: "Миночка, выходи проворнее, Эдуард [206] приехал!" — я остолбенел от удивления и не верил глазам своим, что это Миночка. В отворенные обе половинки двери входит жирная, толстая, всюду до исполинских размеров округленная дама, с приветливым, улыбающимся личиком. Когда муж, отгадывая мое удивление, сказал: "а что, ведь хорошо откормил Миночку?" — я бессознательно потерял приличие и захохотал самым искренним смехом.

— Уж как я его прошу, чтоб не звал Миночкой, он все свое, сказала весело умная барыня.

— Не могу, братец — привычка.

— Ну, тут привычка смешная, живи с нею, любезный товарищ! но что люди от дурных привычек не отстают.... вот это не хорошо.

Назавтра приехал подполковник Г-ий, получил деньги, отдал квитанцию В-ло, мне представил копию, и эта статья была кончена.

Около 20-го февраля, пред выездом на левый фланг линии, я пошел к генералу Вельяминову. Он сказал мне какие орудия назначаются в отряд и просил осмотреть, в исправности ли парк, который он тоже берет за Кубань. "В конце апреля отряд сбирается у Ольгинского укрепления, следственно парку из д. Солдатской надо скоро выступить," кончил генерал.

Я поехал на Терек, в ст. Старогладковскую, чтобы оттуда направиться на Куму — в Солдатскую и в Георгиевск.

Приехав в легкую батарею, которою командовал покойный штабс-капитан Пикалов и которую теперь должен был принять капитан С-ский, я был не мало удивлен, что с рапортом меня ожидал офицер, командовавший батареею по смерти Пикалова.

— А капитан С-ский болен? спросил я.

— Никак нет, он дома. [207]

— Отчего же не он подает рапорта?

— Капитан не вступал в командование батареею.

Чтобы удовлетворить возраставшее мое удивление, я, отпустив господ, просил старшого офицера войти в комнату. Здесь он мне и рассказал следующую служебную несообразность г. капитана:

— Когда получен был приказ, что капитан С-ий назначается командующим батареею, мы старались все держать в исправности и на досуге написали разные ведомости, с показанием недостатков, впрочем очень незначительных, думая этим облегчить капитану прием. Он приехал, но приказа о вступлении в командование не отдал; ходил на чистку лошадей, смотрел их, смотрел цейхауз, но батареи не собирал. Я несколько раз просил, чтобы он вступил в командование, но он все откладывает.

— Да какая же причина?

— Говорит, что "успею."

— Денежные суммы сполна?

— Все казенные денежные суммы налицо; кроме того за эти два месяца есть экономия от фуража — я следовал тому, как командовал покойный.

В это время входит капитан С-ий и является. Я отпустил офицера, дав ему приказания о порядке смотра.

— Вы уж давно здесь? спросил я капитана.

— Скоро будет месяц.

— Отчего же вы нс вступили в командование батареею?

— Я осматривался — был его буквальный ответ.

Я оглядел его с головы до ног, но, видя, что он не улыбается, а говорит серьезно, еще раз всмотрелся в него: высокий, стройный, с виду порядочный человек, должно быть, в своем уме.

— Позвольте вам сказать два слова, м. г. Если офицера Начальство назначает командовать батареею и он, приехав [208] на место, здоровый, без всяких побудительных причин не исполняет служебных обязанностей, значит он не хочет командовать батареею.

— Я думал, что мне в Грузии дадут батарею.

— В этом я сомневаюсь; но так как вы не желаете командовать батареею на линии, то я буду просить о назначении другого. Вы получите от меня предписание.

Я поклонился; чудак вышел.

Я спрашивал господ, чем он занимается в продолжении дня? Старший офицер говорит, что он, бывая изредка у него, почти всегда заставал его за русскими книгами или просто лежащим на койке; а то гуляет, болтает с казаками, ходит на чистку лошадей; ”со мною иногда заговаривает о европейской политике и о том, что здесь на Тереке климат нездоров, а о батарее — никогда ни слова."

— Не пьет ли он? спросил я.

— Нет, Эдуард Владимирович, он очень порядочный человек и, кажется, начитанный, а так, с придурью; а главное его пугает, что два командира здесь друг за другом померли.

Осмотрев батарею, я определил по ведомости сколько за недостатки и неисправности должно уплатить при приеме батареи; а так как денежные суммы были в наличности и претензий никаких не было, то сумма была незначительна, а принадлежащие покойному Пикалову деньги с экономическими покрывали с излишком то, что следовало приплатить. На другой день я получил от капитана С-го рапорт, что он болен. Вероятно, ясная определительность моего разговора с ним побудила его к тому. Донеся обо всем тут же начальнику артиллерии, я просил о присылке другого командира, а в письме, изложив подробности, просил вызвать в Тифлис капитана С-го, что и было исполнено тотчас. Он получил предписание начальника артиллерии, с [209] подорожною и прогонами, и возвратился к батарее, где прежде служил. Куда он девался после — не знаю.

Покончив в четыре дня с этою батареею, я степью поехал прямо на р. Куму, в Солдатскую, где была расположена парочная батарея. Эти 260 верст я сделал в два дня, переночевав раз на станции. Более скучной, утомительной езды, как по калмыкским степям, я не знаю: голая, безводная равнина, на ней ковыль, солончак. На станциях широкорожие калмыки, нечистота, блохи и прочее; только и слышишь: ”бачка, пулковник!" Медленность в запряжке, беспутная гонка, то одно порвется, то другое, беспрестанные остановки, а приехал на станцию — глупо-бесстыдная уверенность, что отлично сделал свое дело, и потому неотвязчивая просьба на водку.

Приехав в Солдатскую, я с командиром тотчас заговорил напрямик об отнятой им у фейерверкера жене.

— Помилуйте, Эдуард Владимирович, да это прачка у меня живет; ведь я ее не приневоливаю.

Но так как я знал хорошо капитана Р-на в бытность его у меня в батарее, то я с ним не долго разговаривал, а просил, чтобы он тотчас отпустил жену к мужу; если же будет фейерверкером принесена жалоба, то я пущу ее в ход, и тогда он не оберется неприятностей. Это подействовало: он в тот же вечер отправил бабенку к мужу. Перед выездом, я приказал фельдфебелю привести ко мне мужа и жену и дал им обоим добрую гонку, сказав последней, что если она еще раз осмелится бросить мужа, то прикажу ее крепко выдрать и переведу мужа в другую батарею. Так восстановил я по наружности мир и согласие. Связь, как я слышал, продолжалась, но муж был доволен тем, что жена живет дома и ночует с ним, закрывая глаза на долгие отлучки, под предлогом мытья белья. Et sempre bene!

Это было дело стороннее, но служебное дело оказалось в [210] большом расстройстве. После турецкой кампании запасный парк отправили на линию в сел. Солдатское. Бывшие при нем фуры и ящики сданы были в георгиевский арсенал, а лошади остались в парке; ремонта однако не отпускали ни на лошадей, ни на фуры. Так все и оставалось до переформирования в 1834 году, когда дали парку состав батарейной батареи и причислили к 20-й бригаде. Тем распоряжения о парке и кончились. Ящики остались в арсенале, а лошадей оставили, как есть, и ремонтов не отпускали. Командир, видя такое нерадение о парке, пустил лошадей на подножный корм. Они были худы, их много попадало, но павшие по описи не исключались, ибо фураж получался на наличное число. Ясно, что новое начальство не обратило на это никакого внимания, а правительство кормило слишком сто негодных лошадей без пользы для службы. Это надобно было привести в порядок. Покончив тут, я поехал в Георгиевск. Начальник кавказского гарнизонного артиллерийского округа г.-м. Ладыженский сказал мне, что парковые ящики не сданы в арсенал, а, по неимению помещения в с. Солдатском, приказано их поставить в парке. Осмотрев их, я нашел, что все они не только в дереве, но и в железе требуют значительной починки, и что нынешний год парк в экспедицию идти не может. Говоря с генералом Ладыженским, я сказал ему, что, рассматривая ведомости о неисправностях артиллерии, представленные в артиллерийский департамент, нашел, что одно орудие в резервной батарее, которая назначена в экспедицию, за негодностью должно быть переменено; кроме того, много затравок с сильными расстрелами, на место коих требуется вставить розетки, и пр. пр., и просил его ускорить исправление артиллерии.

— Еще разрешения артиллерийского департамента нет и ведомостей от него не получал; это тянется долго — покуда там рассматривают, иногда и год пройдет. [211]

— Знаю, знаю — отвечал я — но здесь медлить нельзя: всякий год в поход ходят. Я об этом скажу генералу Вельяминову и буду просить, чтобы он дал вам предписание о немедленном исправлении.

— Ну, вот и прекрасно. Как командующий войсками напишет, я тотчас распоряжусь.

Приехав в Ставрополь, я на другое утро пошел к Алексею Александровичу.

— Здравствуй, дражайший! ну, что ты видел?

— Плохо, ваше превосходительство; парка вовсе не существует.

Генерал поднялся с канапе, на котором сидел, и посмотрел пристально на меня своими светло-голубыми глазами.

— Как не существует?

Надобно сказать, что, испрашивая разрешение на экспедицию, всегда доносят сколько и какие войска предполагают взять, и потому не удивительно, что мое: "парка не существует!" озадачило генерала.

Я рассказал ему о состоянии парка, потом о неполучении разрешения артиллерийского департамента переменить и исправить негодную артиллерию, и что в таком виде нельзя брать части в экспедицию.

— Подай рапорт о всем, что ты мне сказал.

Я тут же подал ему две докладные записки: одну, в которой проставил, что сейчас же надо переменить и исправить в артиллерии (выбрал из представленных в артиллерийский департамент ведомостей); другую — о состоянии парка, упомянув в ней, что правительству вместо того, чтобы кормить без пользы негодных лошадей, лучше их продать, а ящики сдать в арсенал. Прочитав со вниманием обе записки, он приказал позвать полковника Ольшевского, который правил канцеляриею и был его доверенный офицер.

— Однако в экспедицию парк надобен. [212]

— Если позволите мне сказать слово, ваше превосходительство, то можно взять вторые ящики от остающихся орудий, но я полагаю, что и одного комплекта будет довольно; а чтобы заряды понапрасну не теряли, то позвольте и мне быть в экспедиции — уж я посмотрю за этим.

— Хорошо, дражайший, иди! но бригадные командиры не ходили в экспедиции.

— Благодарю, ваше превосходительство, что мне дозволяете идти.

Вошел Ольшевский.

— Об этом — подавая ему записку — напиши Ладыженскому, чтобы распорядился переменить и исправить артиллерию тотчас, не ожидая разрешения артиллерийского департамента; а эту записку препроводи к начальнику артиллерии и упомяни, что с мнением бригадного командира я согласен.

— Еще, ваше превосходительство, позвольте сказать слово?

— Говори, дражайший!

Тогда я рассказал ему все, что видел и сделал в легкой батарее, а также о том, что я просил начальника артиллерии туда же прислать другого командира.

— Все хорошо; но кого же ты просил прислать?

— Просил капитана М-на, я его знаю; но пришлет ли его начальник артиллерии — неизвестно.

— А если знаешь его, так напиши еще раз отсюда.

Испросив в дежурстве летучую карту, я тотчас написал командиру резервной батареи, чтобы негодные одно орудие и один лафет послал на артиллерийских лошадях в георгиевский арсенал для перемены, а генерал-маиора Ладыженского просил выслать мастера в батарею, расположенную на правом фланге линии, для замены розеток вместо испорченных затравок.

Отписавшись в канцелярии и отдохнув немного, я дня чрез три поехал на правый фланг, на Кубань. Легкая [213] батарея, к которой я приехал, была подполковника Ми-ко. Здесь я ожидал неприятных столкновений и приготовился к ним, приняв совершенно начальнический тон с первого слова. Подполковник М-ко был на 4 года старше меня в службе, следственно служил уже 24 года, но только в прошлом году был назначен командиром батареи. Долго служил в литовском корпусе и, спознавшись с панами, принял много польских сноровок; в сущности же был пустой, необразованный бахвал. Привыкнув видеть в литовском корпусе войска, содержимые в отличной исправности и наружной чистоте, он, приняв батарею, потребовал от вдовы значительную сумму за неисправности, чего, конечно, та не имела, и вот 8 месяцев заставляет бедную жить при батарее, не выдавая ей квитанцию. При осмотре я нашел все в совершенной исправности по всем частям, а, разговаривая то с офицером, то с фейерверкерами и солдатами во время смотра, узнал, что хотя она и приведена в нынешнее состояние стараниями М-ко, но что он на это не истратил много денег. Этого мне было довольно. Перед выездом я попросил его к себе. Поблагодарив его за исправное состояние батареи, что он принял, как должную признательность к его отличной службе, я спросил его, отчего он не выдает вдове покойного командира квитанции в приеме батареи?

Черноволосый, кряжистый, подслеповатый господин смотрит на меня с удивленным видом.

— Как отчего? оттого, что денег не отдает, которые мне следуют за неисправности, найденные мною при приеме батареи, отвечал он мне почти с нахальным видом, переминаясь с одной ноги на другую.

— Прошу вас выслушать меня — я расскажу вам в каком вы положении. Когда вы вступили в командование батареею и при приеме оной за недостатки и неисправности [214] потребовали от вдовы денег, и она вам их не дала, вы тотчас должны были донести о том и просить о назначении комиссии посредников. Вы этого не сделали, но продолжали командовать ею на законном основании и исправили ее так что батарея в очень хорошем состоянии...

— Я исправил ее на свой счет, перебил меня подполковник М-ко.

— Я вас просил выслушать меня — сказал я настойчиво — но, чтобы вывесть вас из заблуждения, я вам отвечу на ваше возражение. На какие суммы вы делали исправления? Истратили привезенные капиталы, продали деревню вашу (нетерпение слушателя высказывается повертыванием головы и переминанием ног)? Вы исправили все на экономические деньги от фуражного довольствия. Вы распорядились, как хороший хозяин, но не делали исправлений на свой счет, как вы выразились. Пожалуй, деньги эти вы бы могли назвать своими, если бы вы выдали квитанцию. Но без квитанции в приеме вы командовать батареею не можете. Я советую и прошу вас не угнетать вдовы с малолетним ребенком и выдать ей чистую квитанцию. Я чрез неделю возвращусь из Черномории; если найду квитанцию здесь на столе, мне будет приятно донести начальнику артиллерии о вашей готовности исполнять ожидания его; если нет —донесение мое будет другого рода. Я поклонился и взялся за фуражку.

— Но, позвольте, Эдуард Владимирович, как же я…

— Больше об этом говорить нечего. Прощайте.

Я вышел. Запряженная коляска стояла у крылечка; тут же были гг. офицеры, фельдфебель, ординарец и вестовой. Садясь в коляску, я еще раз поблагодарил подполковника и гг. офицеров за исправность батареи. Конечно, и на лице его было видно, что он деньги предпочел бы благодарности, но я не обратил внимания на недовольную физиономию. По возвращении из Черномории, вместе с рапортом о [215] благосостоянии батареи он подал мне квитанцию. Вдовушка пришла благодарить меня. Et de deux...

С командиром резервной батареи, у которого сестра была соправительницею, я предположил себе быть строгим до мелочности и игнорировать, что жену выпроводили. Этот господин, также старше меня в службе, имел правилом угодливостью пред начальством прикрывать все свои служебные промахи. До сих пор это ему удавалось. На смотру люди показали претензии в разных недопусках; обмундирование шло вяло; в парке, как мы называем сарай, где хранится артиллерия, был беспорядок, а главное — после экспедиции прошлого года заряды не были переделаны и лошади не были в хорошем состоянии. Я по всем частям был строг, взыскателен и упомянул, что так батареею, у которой 12 легких орудий (вместо 8-ми батарейных) и которая ежегодно ходит в экспедиции, командовать непозволительно. После смотра я сделал ему визит, и в передней еще спросил: здорова ли супруга его?

— Ее здесь нет, она у родителей.

— Здесь нет? А как же я видел женскую прислугу?

— Моя сестра живет со мною.

— Сестра-а-а?

Я вошел в комнату. Небольшого роста, тщедушная, крепко разряженная, при цветных лентах женщина встала с канапе и подошла ко мне. Неспокойный взор маленьких серых глаз, тонкие бескровные губы, окаймляющие некрасивый рот, дозволяли предполагать хитрый природный ум, и недоброе сердце.

— Сестра моя, сказал подполковник М-ский.

— Очень рад познакомиться: я слышал, вы уезжаете в Россию. Удивляюсь, право, как вы могли жить в этой скучной стороне! Но вам надобно торопиться, а то наступит такая распутица, что из грязи не вылезешь. [216]

В самом начале сестрица разевала рот, чтобы мне возражать, но я, не останавливаясь, высказался.

— Я в этот год еще не думала выезжать.

— Наверное слышал, что вы хотите выехать в Россию. Погостили у брата — и довольно. Поторопитесь, а то грязь ужасная.

И на эту тему разговор продолжался с четверть часа; потом я встал и распрощался. В передней довольно громко еще раз посоветовал скорее отправить сестрицу. Обедать не остался; сегодня обедал у атамана, а на другой день у казачьего бригадного командира полковника Са-ва, где о соправительнице услышал еще некоторые курьезные проделки, вынудившие меня сказать братцу, что я получил жалобу, о которой не говорил с ним, чтобы не огорчить его и сестрицу, но которую, с выездом ее, постараюсь замять. Эти разговоры подействовали благодетельно для службы. Вскоре по возвращении моем в г. Ставрополь, я получил письмо, что соправительница выехала и что в батарее закипела работа. Это известие мне было очень приятно.

Из Екатеринодара я поехал в Медведскую, где стояла легкая батарея капитана Ш-та, того самого, которого в 1829 году пчелы искусали в сел. Харт. Батарея была в исправности и часть ее, назначенная к выступлению, была готова.

Начальник артиллерии, получив мои донесения и подробное письмо, был очень доволен и высказался в письме о первом осмотре бригады с большою благодарностью. И было за что: присланный вместо капитана С-го капитан М-н принял легкую батарею и, по сделанной мною ведомости, тотчас представил квитанцию; еще три квитанции; жена, возвращенная мужу; изгнанная соправительница. И все это в первый объезд! Было за что благодарить. Видя такое доброе начало, начальник артиллерии представил меня к [217] утверждению бригадным командиром, и я был утвержден им в чине подполковника.

В нынешнем году были присланы из гвардии офицеры для участия в экспедиции против горцев правого фланга, так как правительство решило поставить на восточном берегу Черного моря несколько укреплений для воспрепятствования сношений турок с горцами. Из этих молодых офицеров некоторые выдвинулись на высшие ступени государственной службы; припомню некоторых: корнет, кажется, кирасирского Ея Величества полка князь Александр Иванович Барятинский (Ныне фельдмаршал), артиллеристы — адъютант военного министра граф Штакельберг (Посол при венском, потом при французском дворах), Баранцев (Помощник Генерал-Фельдцейхмейстера), П. Масальский (Начальник артиллерии гвардейского корпуса, утвержденный недавно в княжеском титуле по предкам) и другие.

В Ставрополе я нашел из старых знакомых моих полковника Горского, обер-квартирмейстера при командующем войсками на линии. Он служил артиллерийским офицером, в 12-й бригаде, во Французском корпусе графа Воронцова, был, как и я, прикомандирован к свите (ныне генеральный штаб), а потом переведен в этот род службы. Нам обоим было приятно встретиться. Он был женат и имел уже двух малюток.

По возвращении моем в Ставрополь, я не долго пробыл в городе. Удивительно, что лихорадка, не беспокоившая меня в дороге, только что я успокоился от оной на своей квартире, опять дала себя знать. Малейшая неосторожность — и она бросала меня в постель, а после транспирации я, как ни в чем не бывало, был на ногах до первой незначительной простуды. Эта неотвязчивость осенней лихорадки крепко наскучает. Странно, что хина мне не в прок — производит рвоту. [218]

В апреле войска стали стягиваться к Ольгинскому укреплению, против Черномории, на левом берегу р. Кубани. Я уже сказал, что все горные экспедиции похожи одна на другую, а потому не стану описывать подробности их действий; упомяну только особенности, какие случаются, и что собственно касается меня.

Прибыв в отряд, я осмотрел артиллерию и нашел ее в полной исправности; что надо было переменить — было переменено, что исправить — исправлено. По донесении о сем генералу Вельяминову, он благодарил генерала Ладыженского.

Мы простояли лагерем около Ольгинского до половины мая. За несколько дней до выступления странность одного явления природы встревожила весь лагерь. С рассветом входит в мою палатку денщик, будит меня и говорит: "ваше высокоблагородие, вставайте проворнее, чудо какое-то — лягушки нахлынули на лагерь, все идут тучею; такая напасть! Посмотрите." Я встал, накинул шинель и вышел из палатки, которая была недалеко от наружного рва укрепления. Вижу: сплотившиеся толпы солдат и офицеров стоят на огромном пространстве; в средине их идет как бы дорога, сажени в две, от рва до передовой цени; на этом пространстве, перед углом бастиона, лагерь, огибая укрепление, как бы разделялся. Шумный говор, хохот… Я пробился чрез толпу и вышел вперед, недалеко от рва. По окаймленному толпою людей пространству идет, ползет и прыгает какая-то движущаяся сплошная масса — все лягушки, одна на другой, темно-коричневые, до полувершка росту; дойдя до рва, падают в него. Миллиарды их захватили угол и миллиарды ползут по рву далее. Было над чем похохотать, было о чем и потолковать. Откуда эти незваные гостьи? С вечера была гроза в горах и сильный дождь, но в лагере дождик был не велик. От подошвы гор почти до Кубани тянутся тлахо-фиштские болота. Между разными [219] своеобразными предположениями установилось одно, что лягушки упали вместе с дождем в болото. Accordez? Зачем же лягушкам не остаться в болоте, кажется, их стихия, их царство? Солдаты порешили, что это вспомогательное войско пришло к горцам. Смеялись много над секретом, который, услышав приближающийся глухой шум, прежде свиснул, потом выстрелил, но когда лягушки полезли на него в рукопашную, начал отряхиваться и, не выдержав натиска, бежал.

У нас, кроме полковых обозов, был огромный транспорт с лесом, который мы везли для караулен и жилых домов. Когда все было готово, мы выступили и с нашим огромным обозом потянулись черепашьим шагом по плоскости, по отделанной дороге, к Абинскому укреплению, построенному еще в прошлом году. Справа и слева — огромные болота. Кроме авангарда и ариергарда, весь отряд шел с боку нашего нескончаемого обоза, со стороны гор, служа резервом густой застрельщичьей цепи, от коей, далее в поле, линейские казаки со своими резервными сотнями фланкировали все шествие. По дороге шла артиллерия и обоз. Горцы издали с любопытством следили за нашим шествием.

Тотчас по прибытии на место занялись складом материалов и разбитием укрепления. Простора не было. Ущелье здесь хотя было довольно широко, образуя площадь, в середине которой протекала речка, но со всех сторон было окружено лесистыми горами.

В отряде находился начальник 20-й дивизии генерал-лейтенант Малиновский. Поляк, человек добрый, приветливый, большой говорун, и был уже стар. Быв в одном чине с командующим войсками, он думал, что имеет право рассуждать о распоряжениях начальника. Генерал Вельяминов его недолюбливал и не особенно уважал.

Оставив здесь, при складе, два баталиона, 8 орудий моей [220] бригады и сотню линейских казаков, под моим начальством, генерал Вельяминов взял весь опроставшийся транспорт для отправления на линию и выступил с отрядом к Абинскому укреплению. Отправив оттуда транспорт в Ольгинское и сделав нужные распоряжения, он чрез неделю вернулся к нам.

Первое отдельное, самостоятельное поручение, данное мне начальством в военное время, удивило не меня одного, но и многих. В первую ночь по отбытии отряда я не спал вовсе; не говорю уже, что с вечера объездил все посты и сам в приличных местах поставил секреты. Ночь прошла спокойно. Но когда на другой день солдаты из секрета сказали мне, что видели на холме, выше в ущельи, горцев, наблюдавших за лагерем, я приказал очистить холм от леса и, сделав там крепкий завал из бревен, поставил роту, которую сменял ежедневно. Днем на несколько часов я раздевался, но ночью ложился одетый; лошадь ночью была всегда оседлана. Как начнет смеркаться, начиналась перестрелка с подползавшими горцами, но, к счастью, безвредная — раненых не было. Когда, на восьмой день, генерал Вельяминов вернулся с войсками и я, выехав ему на встречу, отрапортовал о благосостоянии отряда, он, после обычного — "здравствуй, дражайший," спросил: "а гости были?"

— Всякий вечер жаловали — поменяются выстрелами и отойдут; раненых нет.

Узнав же, что я все приказания его исполнил, он был доволен. И я был очень доволен, что мое начальствование кончилось благополучно.

Начали строить укрепление, казармы для одной роты, командирский дом, офицерский, караульню и прочая; ходили на фуражировки, вступали в перестрелки, имели раненых и убитых, т. е. все, как следует. Особенностей в этой экспедиции — никаких. Выстроив укрепление, мы, в октябре, [221] вернулись на линию. За эту экспедицию я был произведен в полковники.

Припоминаю, как после одной из наших прогулок в шапсугские аулы привезли в лагерь раненым молодого князя Барятинского. Бывая у полковника Безобразова (командовавшего всей кавалерией отряда), с которым он жил, я познакомился с молодым и блестящим представителем нашей аристократии. Все, знавшие его, искренно жалели о нем. Говорили, что рана смертельная. На другой день я пошел его проведать. Вхожу в палатку: священник во всем облачении, несколько офицеров; служители князя целуют руки и прощаются с ним. Видя сомнительные мины медиков и услышав слово "смертельная," князь пожелал исполнить последний долг христианина. Я подошел к постели, он слабо пожал мне руку. Видя на смертном одре молодого человека, только что начавшего жить, которого природа одарила и телесною красотою, и знатностью, и богатством, я невольно прослезился. По выходе из палатки, грусть напала на сердце, и томительные мысли о несообразных действиях неминуемой судьбы не оставляли меня, покуда я не сбросил гнет этих бессильных попыток человеческого самонадеянного ума, сказав: "да будет воля Твоя, Господи!" Но скоро утешительные известия обрадовали принимавших участие в положении князя Барятинского: крепкая натура, сильное, здоровое телосложение пересилили опасную болезнь. Чрез 19 лет мы вместе били турок, а потом он был наместником кавказским, победителем Шамиля, фельдмаршалом....

Удивительно, что все лето, проведенное на чистом воздухе, лихорадка не беспокоила меня, а только что попал под крышу — опять принялась трепать, наскучила, неотвязчивая! Доктора говорят: чтобы избавиться от осенней лихорадки, надобно переменить место жительства. Оно, может, и так, да кавказскую службу мне оставлять не хочется. [222]

В Ставрополе все вечера в неделе были разобраны. Напьются чаю, задымят трубки, засядут в карты и бьются; до часа и двух за полночь. Я в карты не играл, в шахматы не было охотников; посидишь, поболтаешь с дамами о том, о сем, а больше ни о чем, и в 10 часов домой. Я перестал ужинать — кусок черного хлеба с солью и стакан холодной воды, потом побалагуришь с Приблудом, закуришь трубку, а там — я на постель, а он — на ковер подле печки, и оба в 6 часов были уж на ногах. Дурная привычка в постели читать; но, придет время, отвыкну. После чая приходят адъютант, казначей; займешься бумагами, дел не много. Возьмешься за журналы, хорошо если попадется военная или историческая статейка, а то, прости Господи, дрянь да болтовня! Да и артиллерийский журнал — возьмешь в руки, думаешь, вот научит чему, перелистываешь да и бросишь. Ну, из своей избы сору выносить не надобно… Перед обедом пойдешь гулять, зайдешь куда или верхом проездишь с часок, к обеду — домой, свои господа ждут; удалось залучить еще кого — хорошо! Уйдут господа, сядешь читать или пишешь что-нибудь до чая. Так день за днем, с малым разнообразием. Два-три раза в месяц пойдешь обедать к Алексею Александровичу Вельяминову и его разговором как будто освежишься. Своеобычный человек был. Сам ел так мало, что и трехлетний ребенок бы остался голоден при такой диете, а любил, чтобы у него было ежедневно человек двадцать за столом, чтобы огромные ростбифы, затейливые блюда и разные поварские ухищрения подавались к его столу. Сам их не ел, довольствуясь иногда молочным супом, иногда бульоном и кусочком говядины; но когда увидит, что кто из сидящих за столом понимает поданное блюдо и с знанием дела принимается уписывать его за обе щеки, глаза амфитриона проясняются, улыбка удовольствия появляется на холодной физиономии, и сердце его радуется, что [223] он нашел человека, умеющего есть со вкусом и понимающего, что он ест. Благороднейший человек! Много спускал он молодости, если видел, что в проступке только молодость виновата; всегда рад был делать добро, радовался, когда делали добро другие, но низостей не прощал.

Так прошла зима; с весною — опять в объезд по бригаде, а в апреле опять на сборный пункт к Ольгинскому укреплению, в экспедицию против горцев.

В эту экспедицию мы выстроили укрепление Кабардинское у устья р. Дооб, впадающей в Черное море, и на отвесной скале, вдоль всего залива, продолжали дорогу к Геленджику. Дорога эта доказывает опять своеобычность Вельяминова: уж делать, так делать хорошо! И сделали чудное шоссе, как в Финляндии! А, кажется, можно было удовольствоваться и менее великолепною дорогою.

Вместо генерал-лейтенанта Малиновского был весною назначен начальником 20-й пехотной дивизии генерал-маиор Фезе, швейцарец, человек храбрый, служивший под начальством барона Розена в литовском корпусе.

На фуражировку посылались малые отряды всех родов войск, под начальством пехотных полковников, обыкновенно полковых командиров; производились оне чрез день, иногда чрез два дня. Если вместе с фуражировкой надобно было наказывать какие-нибудь племена, то отряд увеличивался и генерал Вельяминов посылал генерала Фезе, а иногда и сам ходил. В одну из таких прогулок, когда генералу Фезе приказано было непременно сжечь притон разбойников, я тоже пошел прогуляться. Отошедши верст 5 или 6 от лагеря, мы пошли по холмистой местности, почти безлесной. Толпы горцев провожали нас слева, идя по невысокому кряжу, далее ружейного выстрела; я и несколько офицеров ехали при генерале. Увидев провожавших нас горцев, он закричал: "надобно прогнать их; как они смеют!" [224]

Он был человек горячий, антипод генерала Вельяминова.

— А разве они нам мешают, ваше превосходительство? пускай их смотрят — ведь не стреляют; они знают, что ружье не хватит, сказал я.

— Прикажите, чтобы пушки стреляли!

— Ваше превосходительство, мы отсюда их прогоним, они пойдут на другой холм; напрасно солдаты будут за ними бегать и утомляться.

— Прикажите стрелять! сказал он мне и обратился к адъютанту: чтоб цепь шла на холм и рота в резерве!

Горцы, видя, что орудие снимается с передка и цепь взяла с ротою направление на холм, спустились с него и ушли. Орудие, сделав выстрел ядром, стало на свое место, цепь и рота заняли холм, оставленный горцами. Генерал поскакал туда — видит, что горцы стоят на другом холме и смотрят на его проделки. Генерал, рассердившись, приказал роте и цепи идти на свое место. Я уж не подъезжал к этому горячему человеку, но полковник Пирятинский, командир Кабардинского полка, говорит мне:

— Да этак он солдат уморит без дела.

— Скажите ему об этом, а мне надоело говорить с ним.

Сделав еще версты 3-4, мы подошли к аулу, который приказано сжечь. Мы спустились на поляну; перед нами — речка в неглубоком овраге, за речкой, в полуверсте, ущелье между лесистых гор, в коем аул; ширина ущелья сажень до 250-ти, длина с версту. В ауле множество деревьев толщины необычайной, видно, что сплошной лес вырублен, чтобы поставить аул. По выходе из ущелья — холмистая поляна с оврагами. Войдя в ущелье, мы увидели, что аул оставлен, пуст. Две роты с четырьмя орудиями прошли аул, цепь справа и слева, по горам, соединила авангард с [225] прочими войсками, не входившими в аул. Поставив по два орудия на отлогих холмах — с одного из них видны были изгибы оврагов — я расположился здесь позавтракать с господами взводными командирами. Одна рота стояла совсем влево, другая, в прикрытии орудий, направо. Приехал генерал, посмотрел на расположение войск, на местность. Все тихо, ни одного выстрела. "Никого нет; не осмелятся!" сказал он, отъезжая. Я не противоречил ему, хотя был уверен, что при отходе от аула нам будут проводы. Вскоре аул запылал. Мы преспокойно завтракали, но, прохлаждаясь и болтая, в оба посматривали на окрестность. Вскоре мы углядели, что в оврагах, перерезывающих местность, и за холмами началось движение, которое убедило, что шапсуги собираются с честью проводить нас. Часа чрез полтора генерал опять приехал к нам. Весь аул пылал; отдельные сакли, разбросанные в ущельи между огромными деревьями, все занялись; дым из ущелья валил к нам. Подъехав ко мне на холмик, генерал Фезе сказал:

— Тут никого нет; я прошу вас, примите команду над ариергардом, и когда я пришлю вам сказать, то отведите роты отсюда. Я поеду к войскам.

— Очень хорошо, ваше превосходительство; прошу вас послать адъютанта, чтобы пехота слушалась моих приказаний. Вам кажется, что здесь нет никого, между тем как все овраги полны горцами, их тысячи, и только что мы тронемся — будут крепкие проводы.

Генерал Фезе недоверчиво улыбнулся и уехал.

Орудия были заряжены картечью. Желая, чтобы два орудия отступали в линии застрельщиков, я приказал взять из других двух орудий запасные сумы, и все сумы наполнить картечными снарядами. Два орудия и четыре ящика (по одному на орудие) должны были следовать первыми чрез аул. Пехотным ротным командирам я сказал, чтобы, [226] отделив по 15-ти человек к каждому из двух орудий, которые будут в ариергардной цепи, остальных людей выслали бы вперед в цепь, связывая боковые цепи, стоящие на отлогостях горы, и чтобы застрельщики равнялись по орудиям или по моей белой фуражке — все равно. Получив приказание отходить, я послал фейерверкера посмотреть, как пожар около дороги? Он принес известие, что несколько домов еще горят, но почти вся деревня уже сгорела. Я приказал быстро отходить ящикам, и когда пехота стала, как приказано было, орудия спустили с холма; два другие стояли отдельно, впереди пехоты шагов на 50. Только что начали спускать с холма орудия, вдруг из всех оврагов выскочили горцы, но увидя, что мы стоим, начали стрелять. Картечь с одного орудия... и, живо наложив назад на передок, отъехало. Другой выстрел — и другое отъехало... Тут горцы с диким криком и визгом бросились вперед, но были встречены сильною ружейною пальбою и картечью из других двух орудий. Толпы их рассеялись, как бы ошеломленные. Тут их много повалило, многих оттаскивали, много валялось. Мы стали отходить. Вначале орудия пошли на пролонжах, но, войдя в деревню, где изгибалась дорога и были наброшены поленья, пролонжи были брошены; дальше пошли на лямках. Каждые 20-30 сажень заднее орудие останавливалось, переднее проходило мимо его; цепь останавливалась у стоящего орудия. Толпы горцев, вбежав в горящий аул, из-за оград, из-за деревьев стреляли в наших, иногда с диким гиком, шашки обнажив, бросались на цепь; цепь отстреливалась, картечь гуляла, резервы подбегали с криком "ура!" Горцы оттаскивали своих раненых, прятались за деревья; мы тихо отходили к сзади стоявшему орудию и опять останавливались, покуда орудие не занимало позади места. К середине ущелья деревья были чаще; горцы подбегали на 5-10 шагов к цепи и из-за толстых деревьев стреляли наверняка. Во [227] время всего отхода я был возле орудий, послав в начале его пехотных унтер-офицеров к боковым цепям с приказанием, чтобы 10 солдат всегда держались впереди фронтовой цепи. Любо смотреть было в каком порядке офицеры держали отходящие цепи и резервы; все они, шашки наголо, были при резервных кучках: при сильных и частых натисках горцев малейший беспорядок мог быть гибельным.

Половина аула была уже пройдена. Только что выстрелившее орудие зарядили и я приказал ему отходить, как артиллерист № 1, обернув банник, упал к моим ногам. Орудие уж двигалось назад. Я взял артиллериста за плечо, чтобы оттащить, но горец с кинжалом в руке бросился ко мне. Офицер ударил его шашкой, два штыка покончили с ним. Несколько горских выстрелов... резерв с криком "ура!" бежит вперед. Я, с помощью одного солдата, оттаскиваю раненого артиллериста за орудие... Резерв отходит назад; тело убитого горца уже утащили свои. Ранивший артиллериста горец был за толстым деревом, шагах в 8-ми от орудия. Офицер и солдаты, обернувшись на выстрел и увидев подбегающего горца, бросились ко мне в пору. Другая половина аула, уже выгоревшая и с редкими деревьями, доставляла нам более простора — и горцы оставили нас. Благодаря порядку, в котором гг. кабардинские офицеры сдерживали цепь, к резервам, которые, не увлекаясь погонею за горцами, тотчас возвращались к цепи, ранены при отходе из ущелья 1 артиллерист и 11 пехотных солдат. Когда мы вернулись на поляну, я приказал орудиям идти на свои места, а сам пошел к генералу с рапортом.

— Что вы долго шли? Уж очень медленно!... спросил он меня.

— Отходили в порядке.

— Уж очень мешкотно. [228]

— Оттого, что мешкотно отходили — сказал я с досадою — и раненых мало.

— Да что у вас там было?

— По выстрелам и по тому, что мы слишком час шли какую-нибудь версту, ваше превосходительство можете заключить, что проводы горцев были хороши.

При этом разговоре было несколько офицеров. Все подробности нашего дела и прогулки быстро разнеслись по лагерю. Вечером приятель мой полковник Полтинин, храбрый командир Навагинского полка, пришел ко мне и, расспрашивая, что и как было, говорит:

— Эх, брат, после картечи ты бы всей линией на них — так бы их отделал!...

— Для того, чтобы, увлекшись погоней, расстроиться, прийти в беспорядок? Нет, родимый, и тебе этого не советую. А сколько при свалке было бы раненых, да их оттаскивать, а ну как в суматохе оставишь кого? а орудия сзади одни... Нет, любезный, я беспорядка не люблю. Мы их отпотчевали добрым порядком; у нас тронутых мало — значит хорошо.

Полтинин был вместе со мною офицером с 1815 года и выпущен из корпуса в пехоту. Мы познакомились еще во Франции, находясь оба в корпусе генерала Воронцова. Человек добрый, веселый, офицер храбрый, прямая русская душа. Слушал он меня со вниманием, кажется, убедился, но — увы — совета моего никогда не мог применить к делу. Такие "ура" для штыкового дела хороши, когда сильные резервы поддерживают натиск и сзади все в порядке.

На другой день, возвращаясь к себе после купанья в море, я увидел генерала Вельяминова на берегу. Я вошел, поклонился.

— Здравствуй, дражайший; а что твоего артиллериста крепко ранили вчера? [229]

— Будет здоров, ваше превосходительство — в ногу выше колена.

Этот вопрос был мне наградою, потому что Вельяминов никогда бы не спросил меня о раненом, если бы не был уверен, что вопросом этим сделает мне приятное. Правда, холодный, но добрый, высокой честности и светлого ума человек был Алексей Александрович!

Окончив Кабардинское укрепление со всеми его постройками, снабдив его фуражом и нарубив для гарнизона дров на зиму, мы, в октябре, пошли в обратный путь для распущения отряда. На одном из переходов, когда надобно было переходить густой лес, лазутчик привез известие, что в очень дурном месте горцы сделали засаду и что их собралось много из всех селений. Генерал Вельяминов, у которого не было в расчете без нужды терять людей, спрашивает лазутчика:

— Нельзя ли обойти место, где горцы нас ждут?

— Можно; но дороги нет — все болото, много камыш, много кабан.

— Пройти можно, не завязнем?

— Зачем завязнуть? пройти можно.

И пошли влево, чрез лес, оставив горцев ждать нас. Скоро вышли на поляну; пред нами другой лес — болотный камыш: казак верхом с пикой делался невидим, только копьецо пики видать поверх камыша, и толщина его пальца в два. Генерал приказал полусотне казаков стать в одну линию, а остальным казакам ехать за нею, чтобы смять камыш и прочим войскам и обозу сделать дорогу. Стройно вошли казаки в болото, которое, к счастью, от знойного лета и хорошей осенней погоды не было особенно вязко. Баталиона два пехоты, четыре орудия вошли в камыш. Вязковато, кочковато, но, ничего — идти можно; утаптываемый камыш помогал шествию. Генерал со свитою поехал за [230] орудиями; я был при нем. За нами шел весь обоз; с правой стороны его — роты пехоты в рядах, с левой — необозримое болото. Все прочие войска — за обозом. С каждым шагом мы отдалялись от леса, лежавшего справа, и входили все более в болото. Вдруг пехота впереди остановилась. Крик, шум непонятный; впереди ехавшие казаки рассыпались, скачут во все стороны, гикают; в пехоте шум увеличивается. Общий переполох... Офицеры из свиты генерала поскакали вперед, чтобы узнать причину суматохи, и попадают... в тыл охоты на кабанов! Генерал строго приказал, чтобы сотня казаков ехала впереди и топтала камыш, а пехота не останавливалась; со стороны болота, по протяжению обоза и артиллерии, велено идти ротам пехоты в рядах. Как только весть о кабанах дошла до казаков, ехавших сзади, они понеслись вперед, много офицеров за ними. Все рассыпались по камышам, справа и слева отряда. Стадо кабанов, всполошенное казаками, бросилось, как угорелое, во все стороны. Охотники, кто с пикой, кто с ружьем, кто с шашкой наголо, гнались за ними. Разъяренные животные бросались на них, бросались и в ряды солдат, но везде находили смерть то от штыков, то от меткой пули, то от сильного удара пики. Das war eine wilde Jagd! Хорошо что и с левой стороны, со стороны болота, приказано было идти пехотным ротам в рядах, а то обозу и артиллерии прошлось бы недосчитаться нескольких лошадей. Впрочем, главная охота была впереди отряда, и продолжалась версты три в самой чаще густого камыша. Сделав 5-6 верст по болоту, мы вошли опять на дорогу в редком лесу и сделали привал. Я сидел с господами подле саперной роты и мы много смеялись разным случайностям этой экспромтной охоты; вдруг кабан бежит перед фронтом роты. Один сапер схватил ружье и, когда кабан поравнялся с ним, пырнул его [231] штыком. Кабан бежит, солдат, держа ружье, бежит с ним, но не мог выдернуть штыка и упал, все держа ружье. Кабан волочит его, он выпускает ружье. Взрыв насмешек встретил его, когда он вернулся к роте без ружья. К счастью, кабана скоро убили и возвратили ружье пристыженному солдату.

Das war eine wilde Jagd! Но веселье не прошло без плача: кажется, две лошади были распороты клыками, а упавшего с лошадью казака чуть не поднял на острый клык разъяренный зверь, но товарищ успел спасти несчастного, вонзив пику в кабана. Так как все собаки отряда принимали участие в охоте, то и их недосчитались. Зная задор Белки, я крепко боялся за нее, но она благополучно вернулась к артиллеристам. Приблуд, как благоразумное животное, не отходил от моего Черкеса (верховая лошадь); с усиленным вилянием хвоста, он более обыкновенного ласкался ко всем знакомым в свите генерала, прикрывая тихим, будто веселым лаем свою природную... трусость. Фу! насилу проговорил — такое гадкое слово.

На другой день в отряде, кажется, не было котла, в котором бы не варилась кабанина, и не было костра, где бы не жарился шашлык.

Придя к Ольгинскому укреплению, я приказал тотчас освидетельствовать артиллерию. Утром, когда я шел к батареям, чтобы поверить освидетельствование, мне встречается адъютант генерала Вельяминова, заведывавший во время похода хозяйственною частью.

— Что вы, Эдуард Владимирович, уж так давно у нас не обедали? Приходите сегодня, у нас кабаньи котлеты будут очень нежные — всю ночь были в земле зарыты.

— В земле зарыты? спросил я — это зачем?

— А чтоб нежнее были.

— Хорошо, приду. [232]

Освидетельствование артиллерии взяло время, и я только к 12-ти часам (час обеда генерала Вельяминова) успел кончить его. Чрез четверть часа я был уж у кибитки Алексея Александровича, спрашиваю денщика: "уж обедают?" — Никак нет-с, вас поджидают.— Вхожу.

— Здравствуй, дражайший; а мы тебя поджидали!

— Извините, ваше превосходительство, что опоздал.

— Ничего, брат; ты за делом был, мы и обождали; X. сказал, что ты кабаньих котлет отведать хочешь, и дело.

Когда я ел эти, правда, превкусно изготовленные котлеты, Алексей Александрович смотрел на меня, как будто сам наслаждался и глазами спрашивал: "что, каковы?" а между тем он только для вида съел кусочка два. Воздержен был во всем, но своеобычен — любил видеть удовольствие других и доставлять его.

В эту экспедицию на нас, артиллеристов, стряслась беда. Алексей Александрович получил бриллианты на Александра Невского. Решили отпраздновать обедом, пришли просить меня сделать фейерверк; согласились. Командир резервной батареи подполковник М-ский взялся делать его при своей батарее. Я просил его назначить непременно офицера. "Я сам буду смотреть, я охотник, будьте покойны" — был ответ. Я бывал у него в палатках, где работали — все в порядке. В обеденное время, только что лаборатористы пошли обедать, видит подполковник, что в одной палатке солдат трет смешанный состав; он приказывает ему перестать и идти обедать.

— Сейчас, ваше высокоблагородие — вот кончу.

— Ступай, ступай! говорит подполковник, но, не выпроводив солдата, уходит сам обедать. Едва он сел с господами за стол, как раздался взрыв. В этой палатке было полбочонка пороха, на двух столах лежали [233] растираемые составы и несколько уже набитых ракет. Эти несчастные ракеты и поранили несколько солдат. К счастью, другие палатки остались целы; но если бы зажглась палатка, в которой были уже готовые штуки и ракеты с привязанными хвостами — Боже упаси от такой беды!

В прошлом 1835 году был приказ Генерал-Фельдцейхмейстера, чтобы при батареях фейерверков не делать; а тут как раз, по приказанию бригадного командира, ну хоть по согласию его, пред его глазами — несоблюдение приказа! Я донес рапортом начальнику артиллерии о случившемся, он — в Петербург, и я ждал, что будет строгое взыскание. Ничего, ни одного слова: донесение начальника артиллерии осталось без ответа. Милость неожиданная Великого Князя Михаила Павловича!

Опять привязалась лихорадка. Как под крышу — так и она тут. На улице нельзя шапки снять, чтобы поклониться кому, как она тряхнет; и все крепче пароксизмы, и жар большой, и транспирация сильнее. Наскучило глотать эту латинскую кухню без толку!

В Ставрополе дом командующего войсками со штабом и с пристройками находится на горе; он одноэтажный. 24-го ноября, в день св. Екатерины, мы были на вечере у дежурного штаб-офицера полковника Л-ва. Дом, им занимаемый, стоял фасадом на площадь, а с площади — ворота во двор. Снег уж лежал большой, особенно на горе. Общество собралось большое, много танцевали, было весело. После ужина я вышел, чтоб сказать подавать сани. "Еще не приезжали," отвечает денщик. Ворота заперты, страшная метель. Оказалось, что из дома нет выхода — дом занесло снегом по крышу и снег метет уже через ворота. Волей-неволей должны были остаться до позднего утра. Хозяйка увела дам в спальню и в уборную, и там, как были, так и разместились на ночь на постелях, на диванах и на мягких [234] стульях. Часть господ села играть в карты, многие улеглись на диванах и стульях в гостиной и в зале. Полковник барон К., недавно прибывший, предлинный, сухой, поставил пять стульев и, улегшись на них, заснул. Какой-то проказник придвинул еще 5, на случай если со сна потянется. Наутро выслали роту, снег отгребли от ворот и со всех концов города прибывшие экипажи развезли запоздалых гостей.

Всякий вечер где-нибудь собиралось общество. Играли в карты, aux petits jeux, болтали, проводили время, как и везде. Общество было небольшое, и потому партии в карты составлялись часто из одних и тех же лиц, что сегодня, то завтра. Играли по небольшой, кажется, более в преферанс. Вот, в начале зимы, на одном столике, около которого собирались все обычные игроки, было сделано предложение, всякому записывать ежедневный выигрыш и проигрыш, чтобы узнать, кому за зиму повезет счастье. Дали друг другу честное слово записывать верно. В половине марта, когда кончались вечера, все принесли записки и сосчитали: оказалось, что все проиграли. Спрашивается, кому? Людям за карты.

(Продолжение будет).

Текст воспроизведен по изданию: Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в I кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник, Том 16. 1895