БЕНКЕНДОРФ, А. Х.

ИЗ ЗАПИСОК ГРАФА А. X. БЕНКЕНДОРФА

Зима 1837 года была в Петербурге менее обыкновенного шумна. На праздниках и балах отозвалось еще не совсем восстановившееся здоровье государя, и все гласно выражали единодушное желание, чтобы он по долее берег себя, как единственный оплот благоденствия России и вместе как страшилище для всех народных волнений.

2-го марта, присутствуя в заседании комитета министров, я вдруг почувствовал себя так дурно, что едва доехал оттуда к себе и тотчас слег в постель; жены и детей моих я не застал дома, и когда они вернулись, на мне уже не было лица. Послали за моим доктором, но он сам лежал больной, и тогда пригласили Арендта. Он подал надежду, что не далее как в несколько дней поставит меня опять на ноги; но я отвечал, что он ошибается, и что я чувствую себя чрезвычайно дурно, хотя и не могу растолковать, чем страдаю. На следующее утро я пригласил к себе графа Орлова и просил его взять на себя исполнение важнейших дел, какие могли бы случиться по моему управлению, и едва успел отдать соответственные тому приказания начальникам подведомственных мне частей, как ослаб до такой степени, что жизнь моя уже висела на волоске.

Узнав об опасном моем положении, государь тотчас ко мне приехал; но, чтобы не напугать меня, показал вид, будто [458] точный, которые будут бесподобны. При мне спустили три транспортных судна, и потом я присутствовал при посажении на суда двух сотен Азовских казаков, которых повезли на Кавказский берег.

“По прибытии из Николаева в Одессу я 6-го сентября вместе с Сашею и братом Михаилом посетил собор, где жена моя уже была накануне, после чего смотрел на площади два батальона Подольского егерского полка. Они оказались не лучше полка, виденного мною в Николаеве, за что досталось от меня не на шутку генералу Муравьеву (Николаю Николаевичу, командовавшему в то время 5-м корпусом, вскоре потом оставившему службу, а впоследствии назначенному главнокомандующим на Кавказе и взявшему в 1855 году Карс.).

“Одесса чрезвычайно украсилась со времени моего последнего в ней пребывания, и меня поразило множество новых, изящных в ней зданий. Не могу не отдать полной справедливости графу Воронцову: он сделал просто чудеса. Я только не скрыл от него, что остался не доволен полицией: она совершенно бездействует, и тотчас видно, что не умеет заставлять себе повиноваться. Вечером город дал нам бал, столько же изысканный и утонченный, как любой в Петербурге.

“7-го сентября, я осмотрел в подробности карантин, которого устройство и порядок изумили иностранцев, и в особенности эрц-герцога Иоганна; это, конечно, одно из лучших заведений в своем роде в целой Европе. Я поблагодарил и наградил карантинных чиновников (Против подчеркнутых слов император Николай написал: “Fort a tort, car grace a leur negligence hait jours apres la peste fut introduite dans la ville et, peu s'en est fallu, dans tout l'empire”. ). Осмотрев потом Девичий институт благородных девиц, которым управляет и который показывала мне императрица, я обозрел еще тюремный замок, больницы и арестантскую роту.

“8-е сентября было посвящено осмотру учебных заведений. Ришельевский лицей в превосходном порядке, и науки идут там очень успешно; училища для евреев обоего пола тоже хорошо содержатся.

“9-го сентября, в 11 часов утра, императрица, Мери, наследник и я вместе с нашими гостями отправились на пароходе “Северная Звезда” в Севастополь. В 25-ти милях оттуда мы встретили весь Черноморский флот, вышедший к нам навстречу. Вид был бесподобный. Я велел судам сделать несколько построений, которые заключились общим салютом нашему пароходу, когда на нем взвился императорский флаг.

“10-го сентября, мы ездили в монастырь св. Георгия, выстроенный на отвесной скале над морем, после чего я [459] инспектировал часть пехоты 5-го корпуса, приходящую каждое лето в Севастополь на крепостные работы, и нашел ее столько же слабою по фронтовой части, как и представленную мне в Николаеве и Одессе. Это, поистине, непростительно, и я не думал, что в нашей армии еще существуют подобные войска.

“Работы в гавани, быстро подвигающиеся вперед, можно назвать исполинскими, и они обратят Севастополь в один из первых портов в мире, но еще много остается доделать. Теперь снимают целую каменную гору, чтобы выстроить тут адмиралтейство, казармы и прекрасную церковь. Водопровод для снабжения водою корабельных доков есть также работа гигантская.

“В полдень я проводил мою жену на Северную сторону, откуда она поехала в Бахчисарай, а мы с наследником осмотрели сперва Инкерманскую бухту, — часть того огромного залива, который образует гавань, и в котором было бы место укрыться всем европейским флотам вместе, а потом береговые укрепления. Милости просим теперь сюда англичан, если они хотят разбить себе нос!

“12-го сентября, мы обошли сухопутные и морские госпитали, магазины и адмиралтейские заведения: все это так хорошо, как только позволяют то старые и ветхие здания.

“Утро 13-го сентября я употребил на подробный обзор флота и нашел его в превосходнейшем положении касательно порядка, опрятности и выправки людей, но материальная часть еще отстала от Балтийского; есть суда старые, но экипажи бесподобны.

“Вечером я поехал к жене в Бахчисарай. Находящийся здесь старинный ханский дворец возобновлен в прежнем вкусе, и все убранство для него нарочно выписано из Константинополя. 14-го сентября, мы отправились все вместе на южный Крымский берег и, частью верхом, объехали этот край, прелестный и своими видами, и растительностью. Оконченное нами теперь шоссе — чудо: оно выровняло пропасти и головоломные тропинки превратило в спокойную дорогу, по которой едут в экипажах. Следуя через Артек, Массандру, Ялту и Орианду, мы приехали в очаровательную Алупку графа Воронцова. Его замок еще не окончен, но он будет одною из прекраснейших вилл, какую только можно себе представить.

“Оставив тут у Воронцова мою жену, я сам с сыном в Ялте опять сел на “Северную Звезду”, которая повезла нас к азиатским берегам. Ветер, уже и прежде довольно свежий, превратился почти в бурю, и нас ужасно качало. 21-го сентября утром мы, однако же, добрались до Геленджика. Орудия из крепости и из лагеря генерала Вельяминова салютовали императорскому флагу и возвестили наш приезд Кавказским горам, которые еще впервые видели русского монарха. Ветер так [460] волновал море, что мы с большим лишь трудом могли спуститься в шлюпку и причалить к берегу; другая же шлюпка, которая везла наших людей, принуждена была возвратиться к пароходу (Император Николай написал с боку: “C'est faux”.).

“Мы отправились прямо в лагерь, где войско ожидало нас под ружьем. Но буря, все еще усиливавшаяся, так свирепствовала, что взводы в буквальном значении шатались то взад, то вперед; знамена держали по три, по четыре человека; даже я сам, довольно, как вы знаете, сильный, едва мог стоять на ногах и двигаться с места. Следственно о церемониальном марше нельзя было и думать; за всем тем отряд представился прекрасно. Это — старые воины, с воинственным и внушающим доверие видом, и никогда ни одно войско не принимало меня лично с таким восторгом; они заметно наслаждались при виде своего государя.

“Все стихии, по-видимому, вооружились против нас: вода, казалось, рвалась нас поглотить, ветер дул с невыразимой свирепостью, а тут еще в прибавку над Геленджиком вспыхнуло пламя.

“Вельяминов тотчас поскакал на пожар, а за ним поехали мы.

“Горели провиантские магазины, а от них занялось и сено, которого было тут сложено несколько миллионов пудов. Огонь и дым носились над артиллерийским парком, наполненным порохом и заряженными гранатами. Мы ходили среди этого пламени, а солдаты с величайшим хладнокровием складывали снаряды в свои шинели.

“Нам захотелось есть, но ветер опрокинул и обед и кухню. Вечером я думал вернуться на пароход, но за бурею не представлялось к тому никакой возможности. Надо было поневоле остаться с голодным желудком и пережидать в дрянном, холодном домишке, когда утихнет ветер.

“Я съездил осмотреть госпиталь и навестил генерала Штейбена (Steuben), опасно раненного в одном из последних дел против горцев. Боюсь, что мы потеряем этого храброго офицера (“Je crois qu'il se trompe et que j'ai vu le general Steuben a Anapa”. (Заметка императора Николая)..

“Только на следующий день, в 5 часов после обеда, можно было возвратиться на пароход, который между тем также подвергался большой опасности. Я был рад, что все это видел и мой сын, которым остался очень доволен при этом случае.

“В 11 часов вечера мы бросили якорь перед Анапой и 24 [461] сентября съехали в эту крепость, где я смотрел гарнизон и госпиталь. В 4 часа после обеда мы уже были в Керчи. Этот город много выигрывает от каботажного судоходства и становится значительным. Новая набережная в нем прекрасна, постоянно производимые раскопки уже открыли много замечательных предметов древности; музей все более и более наполняется, и несколько любопытных вещей будет отправлено в Петербургу между прочим найденная в одной гробнице золотая маска превосходной работы, изображающая женское лицо.

“В Керчи я простился с Сашей. Он направился через Алупку в дальнейшее свое путешествие по России, а я на “Северной Звезде” в Редут-Кале, куда прибыл 27 сентября и где нашел главноуправляющего барона Розена.

“В нескольких верстах за этим гадким, окруженным болотами и нездоровым местечком, меня встретил князь Дадиан, владетель Мингрелии, с многочисленною свитою. Его наружность и наряд были одинаково странны. При местном своем костюме он вздумал нахлобучить себе на голову нашу генеральскую шляпу.

“На ночлег мы прибыли в селение Зугдиды, где приготовлено было для меня помещение во дворце того же князя Дадиана, в большой зале, разделенной красивыми занавесками на спальню и кабинета. Нас приняла княгиня, жена владетеля, огромная и дюжая, на которую стоит только посмотреть, чтобы увериться, что распоряжается всем она, а не тщедушный ее супруг.

“Княгиня, впрочем, достойная женщина, оказавшая нам большие услуги в последнюю войну против турок, так что без нее, может статься, поколебалась бы верность к России ее мужа, на которого действовали и Оттоманская Порта своими прельщениями и некоторые из его придворных коварными советами (Подчеркнутые слова замараны императором Николаем против них написано: “C'est, faux”. C'est du roman”.). Мингрельское дворянство приготовило для меня почетный караул, замечательный по нарядам и красоте людей. Они все показали мне большое усердие и преданность, которые в этих племенах не могут быть притворными, и приняли меня с добрым русским “ура”.

“На другой день князь Дадиан со всей его свитой проводил вас до своих границ, где ожидал меня управляющий Имеретией со своими князьями и дворянами, которые в Кутаиси составили мой почетный караул. Их наряды и вообще вся обстановка переносили меня в сказочный мир тысячи и одной ночи. [462]

“29 сентября, рано утром, после представления мне имеретинского архиепископа Софрония, митрополита Давида и разных местных мелких владельцев, я осмотрел госпиталь, уездное училище и казармы 10 лилейного Черноморского батальона, а в 10 часов пустился в дальнейший путь, в сопровождении всех этих князьков и дворян, ехавших за мною до границы Грузии.

“На Молицком посте, где я ночевал, ждали грузинский гражданский губернатор и предводитель дворянства с князьями и дворянами и с окрестными почетными старшинами. Вся дорога от Редут-Кале до Молицкого поста, по которой в прежнее время можно было пробираться с трудом только пешеходу, вновь устроена стараниями барона Розена и, представляя совершенно удобный проезд для экипажей, сблизила таким образом страны, хотя и смежные, но не имевшие прежде между собою никакого сообщения.

“30 сентября, мы приехали в Сурам, а 1 октября в 7 часов вечера в Ахалцых, прославивший нашего Паскевича. У “страшного окопа” меня приветствовали местные беки и старшины переселенных из Эрзерума армян. 2 октября, осмотрев городские заведения и мечеть, обращаемую в православный собор, я отправился на ночь в Ахалкалаки, а 3 в Гумры, где приняли меня с обычными приветствиями старшины армян, перешедших сюда из Карса. Меня поразили огромные работы, предпринятые по сооружению этой новой крепости, настоящего оплота для Грузии и пункта, откуда можно угрожать одновременно и Турции и Персии, которых границы здесь почти сливаются. Местоположение крепости единственное, на отвесной скале, далеко господствующей над оттоманскими владениями. Каменная одежда уже вся окончена с тою тщательностью, какую мы привыкли видеть в лучших наших крепостях, и здесь надо было отдать полную справедливость барону Розену и инженеру, управлявшему работами, как за быстроту возведения последних и превосходное их очертание, так и за бережливость, почти невероятную, с которою все это построено.

“Я пожелал лично положить первый камень в основание церкви, которая будет сооружена во имя св. мученицы, царицы Александры, и перекрестил Гумры в Александрополь.

“В этой ближайшей к оттоманским пределам крепости нашей явился ко мне эрзерумский сераскир Магомет-Асед-паша, присланный от султана с приветствием и с богатыми дарами, состоявшими из лошадей, шалей и оружия. Он сказал мне, что выбран для этой миссии своим повелителем, как начальник смежных турецких областей, и прислан за моими приказаниями. [463]

“В деревне Мастеры мы вступили в Армянскую область. Ожидавшие меня тут армянские беки и мелики и курдские старшины сопровождали нас до нашего ночлега в Сардарь-Абаде.

“Здесь край становится еще живописнее. Арарат открывается во всем своем величии, образуя задний план картины, и невольно переносит мысль к воспоминанию о седой старине.

“Спустившись в долину, я увидел перед собою выстроенную к бою бесподобную конницу Кенгерли, в однообразном одеянии и на чудесных лошадях; начальник ее Эсхан-хан, подскакав ко мне, отрапортовал по-русски, как бы офицер наших регулярных войск. С этою свитою я подъехал к знаменитому Эчмиадзинскому монастырю, перед которым встретил меня армянский патриарх Иоанесс — верхом. Сойдя с лошади, он произнес речь и потом опять, сев верхом, продолжал вместе со мною шествие к стенам древней своей обители, этого капитолия армянской народности и религии. Епископы и архимандриты, тоже все верхами, придавали нашему поезду, что-то странное и почти театральное; лошадь патриарха вели под уздцы два шатира, или скорохода, а за ним ехало человек 50 почетной его стражи в полумонашеском одеянии, и два духовных сановника, один с его посохом, а другой с хоругвей, что означало соединение в лице патриарха власти духовной со светской и военной. Наконец, впереди всех патриарший конюший вел двух заводных лошадей под богатыми попонами. Когда мы в такой процессии подъехали к стенам Эчмиадзина, звон всех колоколов монастырских и ближайших церквей слился с пением духовных стихир и с криками народа, отовсюду сбежавшегося. Вне монастырской ограды стояли монахи, и два епископа во всем архиерейском облачении поднесли мне один: приложиться чудотворную икону, а другой — хлеб и соль. Патриарх отделился от меня у Северных ворот собора, чтобы войти в южные и принять меня перед алтарем, тоже в полном облачении, с крестом в руках и со всем блеском своего сана. Здесь Иоанесс произнес вторую приветственную речь, и затем своды древнего храма огласились пением стихир на сретение царя, не раздававшихся здесь в течение семи веков. Приложась к мощам, почивающим в соборе более тысячелетия, я все с тою же многочисленной свитой обошел ризницу, синодальные палаты, семинарию, типографию и трапезу, а потом нашел к патриарху, который, призывая на меня и на мое потомство благословение Божье, вручил мне в дар часть животворящего креста Господня.

“По выходе из монастыря, своими богатствами не вполне ответившего моим ожиданиям, я сделал смотр конницы Кенгерли, которая сопровождала меня оттуда до Эривани. Здесь [464] помолясь к соборе (“Que j'avais t'ait batir”, (Заметка императора Николая).), я удалился в приготовленный для меня дом, очень радуясь возможности наконец отдохнуть.

“6-го октября, я принял наследника персидского трона Валията, дитя семи лет, при котором находился посол от шаха. Посадив мальчика, очень хорошенького, к себе на колени, я обратился к послу с весьма серьезною речью, изъяснив ему, что все его уверения прекрасны на словах, но что я не могу доверять им, пока Персия не только поощряет побеги наших солдат, но и образует из них особое войско, что я требую выдачи этих дезертиров в наискорейшем времени, без чего буду считать Персию в неприязненных к нам отношениях; наконец, что, строго наблюдая с моей стороны все трактаты, я сумею заставить и шаха к точному их исполнению. Впрочем мы расстались с послом добрыми друзьями, и он подарил мне от имени шаха прекрасных лошадей, жемчугу и множество шалей.

“Переночевав в этот день в Чухлы, а 7-го в Кади, я 8-го октября, в 3 часа пополудни, имел торжественный въезд в Тифлис. Прибытие мое было возвещено пушечной пальбою и колокольным звоном; множество народа наполняло улицы и плоские крыши домов, а разнообразие богатых одеяний туземцев представляло прекрасный вид. Не могу иначе изобразить вам радушие сделанного мне приема, как сравнив его с встречами, делаемыми мне всегда здесь, в Москве, и нельзя не дивиться, как чувства народной преданности к лицу монарха не изгладились от того скверного управления, которое, сознаюсь к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем.

“Тифлис — большой и прекрасный город, с азиатской внутренностью, но с предместьями уже в нашем вкусе и со многими домами, которые не обезобразили бы и Невского проспекта.

“Утром 9-го октября, помолясь в Успенском соборе, посреди огромного стечения народа, я присутствовал при разводе от Эриванского карабинерного полка, в полдень принимал ханов и почетных лиц разных горских племен, собравшихся в Тифлис к моему приезду, и потом осматривал корпусный штаб, больницу, арсенал, казармы Кавказского саперного батальона, устроенную при нем школу с училищем для молодых грузинских дворян и тюрьму. Все оказалось в отличном порядке.

“10-го октября, я слушал обедню в церкви св. Георгия и смотрел войска, составляющие тифлисский гарнизон. Хороши, в особенности артиллерия.

11-го октября, после развода, бывшего от сводного учебного батальона, и осмотра военного госпиталя, комиссариатского депо и [465] шелкомотальной фабрики, я принял грузинских князей и дворян, составлявших мой конвой и теперь содержавших караул перед моей комнатой. Они явились верхом на лучших своих конях и в богатейших нарядах, и соперничали между собою в скачке и в искусстве владеть оружием. Один ловчее другого, и между ними было немало таких, которые свели бы с ума наших дам.

“Вечером я присутствовал на довольно многолюдном бале. Дамы были большею частью в национальном костюме, скрадывающем талью и вообще не слишком грациозном, тогда как сами по себе многие из них блестят истинно восхитительною красотою, чего нельзя сказать, по крайней мере, в массе об их уме.

“Виденное мною в Грузии вообще довольно меня удовлетворило. Положение дорог и Гумрийская крепость свидетельствуют о попечительности барона Розена, но в администрации есть разные закоренелые без порядки, превосходящие всякое вероятие. Сенатор барон Ган, уже несколько месяцев ревизующий этот край, открыл множество вещей ужасных, которые, начавшись, впрочем, задолго до управления барона Розена, должны были до крайности раздражить здешнее население, сколько оно ни привыкло к слепой покорности. Везде страшное самоуправство и мошенничество. В числе прочих частей, и военные начальники позволяли себе неслыханные злоупотребления.

“Так князь Дадиан, зять барона Розена и мой флигель-адъютант, командовавший полком всего в 16-ти верстах от Тифлисской заставы, выгонял солдат и особенно рекрут рубить лес и косить траву, нередко еще в чужих помещичьих имениях, и потом промышлял этою своей добычей в самом Тифлисе, под глазами начальства; кроме того, он заставлял работать на себя солдатских жен и выстроил со своими солдатами, вместо казармы, мельницу, а в отпущенных ему на то значительных суммах даже не поделился с бедными нижними чинами; наконец этот молодчик сданных ему 200 человек рекрут, вместо того, чтобы обучать их строю, заставил, босых и не обмундированных, пасти своих овец, волов и верблюдов. Это было уже чересчур, и по дошедшему до меня о том первому сведению я в ту же минуту отправил на места моего флигель-адъютанта Васильчикова, исследованием которого все было раскрыто точно так, как я вам сейчас рассказал. В виду таких мерзостей надо было показать пример строгого взыскания.

“У развода я велел коменданту сорвать с князя Дадиана, как недостойного оставаться моим флигель-адъютантом, аксельбант и мой шифр, а самого его тут же с площади отправить в Бобруйскую крепость для предания неотложно военному суду. [466]

“Не могу сказать вам, чего стоила моему сердцу такая строгость, и как она меня расстроила; но в надежде, поражая виновнейшего из всех, собственного моего флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего, спасти прочих полковых командиров, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил святой свой долг. Здесь это было бы действием самовластным, бесполезным и предосудительным; но в Азии, удаленной огромным расстоянием от моего надзора, при первом моем появлении перед Закавказской моей армией, необходим был громовый удар, чтобы всех устрашить и, вместе, чтобы доказать храбрым моим солдатам, что я умею за них заступиться. Впрочем, я вполне чувствовал весь ужас этой сцены и, чтобы смягчить то, что было в ней жестокого для Розена, тут же подозвал к себе сына его, преображенского поручика, награжденного Георгиевским крестом за Варшавский штурм, и назначил его моим флигель-адъютантом, на место недостойного его шурина.

“Я выехал из Тифлиса 12-го октября рано утром. Мне дали кучера, который или не знал своих лошадей, или не умел ими править. Этот дурак начал с того, что стал их стегать перед спуском с довольно большой крутизны, несколько раз прикасающейся к краю бездонной пропасти. Вдруг лошади понесли. Признаюсь вам, что минута была не шуточная. Опасность грозила очевидная, без всякого средства спасения; я встал в коляске, чтобы пособить кучеру сдержать лошадей, однако напрасно; мне пришла нелепая мысль выскочить из коляски, но Орлов разумно догадался удержать меня. Мы уже видели перед глазами смерть, как вдруг сильным толчком опрокинулся экипаж, и отбросило нас в сторону; я перекувыркнулся несколько раз и тем на этот раз отделался; Орлов порядочно ушибся; коляска, опрокинувшись, легла на два пальца от пропасти, в которую без этого падения мы неминуемо были бы сброшены; а как коляска находилась близко от края дороги, доказательство вам то, что обе уносные повисли над пропастью на одних недоуздках, удержанные единственно тяжестью опрокинутого экипажа. Мы встали на ноги, немножко ошеломленные нашим полетом, и возблагодарили Бога за чудесное спасение.

Между тем весь передок коляски был сломан. Так как у нас в Тифлисе имелась запасная, то я оставил на месте Орлова распорядиться экипажами, а сам продолжал путь верхом, на казачьей лошади, и упал всем, как снег на голову, в Квишет, у подножия главного перевала Кавказского хребта.

“13-го октября, я сел опять на лошадь, чтобы переехать через эту исполинскую цепь, отделяющую Европу от Азии. В долине стояла еще прекрасная осень, а на горных вершинах мы были [467] встречены 6-ти-градусным морозом, и наши лошади каждую минуту скользили. Дорога, проложенная через эти горы, скалы и стремнины, есть одна из величайших побед человеческого искусства с природою. Везде теперь можно ехать в карете четверкою в ряд, и только глаз пугается окружающих ужасов.

“На ночлеге в Владикавказе меня ожидали мой конвой черкесов и линейных казаков, возвращавшихся из Петербурга по выслуге срока своей службы, и депутаты от разных горских племен. Надо бы видеть взгляды, с которыми мои молодцы казаки следили за каждым движением этих господ, из которых, правда, у многих были настоящие разбойничьи рожи.

“Я растолковал депутатам, чего желаю от их одноплеменников, не для увеличения могущества России, а для собственного их блага и для спокойствия их семейств; сказал им далее, что они, для удостоверения в истине моих слов, могут спросить присутствующего тут муллу, который, по моему повелению, прожил несколько лет в Петербурге, чтобы учить магометанскому закону их собратий и детей, вверенных моему воспитанно, наконец, заключил тем, что я требую только, чтобы они жили спокойно, наслаждаясь благами своей прекрасной родины, и не покушались бороться против неодолимой для них силы русского оружия.

“Они, кажется, вразумились в мои слова, и мы расстались приятелями; притом все изъявили желание проводить меня до Екатеринограда. Таким образом, в моем конвое было, по крайней мере, вчетверо более врагов, чем своих, и все усердствовали защищать меня против самих же себя. Все это представляло довольно любопытное зрелище. Некоторые из отцов просили меня взять их детей на воспитание.

“Надо сказать, что до сих пор местное начальство принималось за свое дело совсем не так, как следует; вместо того, чтобы покровительствовать, оно только утесняло и раздражало; словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их. Я много толковал об этом с Вельяминовым, стараясь внушить ему, что хочу не побед, а, спокойствия; что и для личной его славы, и для интересов России надо стараться приголубить горцев и привязать их к русской державе, ознакомив этих дикарей с выгодами порядка, твердых законов и просвещения; что беспрестанные с ними стычки и вечная борьба только все более и более удаляют их от нас и поддерживают воинственный дух в племенах, без того любящих опасности и кровопролитие.

“Я сам тут же написал Вельяминову новую инструкцию и приказал учредить в разных пунктах школы для детей [468] горцев, как вернейшее средство к их обрусению и к смягчению их нравов. Надеюсь, что Вельяминов меня понял, и вперед дело пойдет лучше. Розен сделал много хорошего, но по слабости своей еще больше попустил беспорядков и злоупотреблений, так что зло берет верх над добром, и я велел Орлову присоветовать ему просить увольнения от должности. Надо позаботиться о немедленном его замещении, и я уже написал князю Паскевичу, чтобы он уступил мне Головина.

“Осмотрев в Владикавказе военный госпиталь и в Пятигорске, 16-го октября, все заведение минеральных вод, офицерскую больницу, казармы военно-рабочей команды, церковь и гулянья, я к ночи переехал в Георгиевск, где успел взглянуть на арсенал и госпиталь. Тут я принял депутацию закубанских племен и сказал им почти то же самое, что прежде говорил другим депутатам во Владикавказе.

“Я осмотрел находящиеся в Ставрополе войска, а потом военный госпиталь, который размещен по частным домам; при сильном движении через этот город на линию и в Грузию необходимо поскорее выстроить для военного госпиталя большое особое здание.

“До Ставрополя сопровождали меня мои черкесы и казаки, никак не согласившиеся уступить другим чести меня конвоировать; они сбирались скакать еще и далее, но я не допустил их до того и простился тут с этими людьми, показавшими мне истинно трогательную преданность.

“19-го октября, в 3 часа пополудни, я прибыл в Аксайскую станицу на Дону, где ждал меня мой сын, в качестве атамана всех казачьих войск. Остаток дня и всю ночь я чувствовал себя очень не хорошо, так что даже принужден был принять лекарство и провести все 20-е число в Аксае. На следующий день мы отправились в Новочеркасск, куда въехали верхами. У заставы нас встретил наказной атаман, весь израненный старик Власов, с генералами своего штаба, множеством офицеров и толпою любопытных, которые все проводили нас до собора. Тут стоял войсковой круг, с войсковыми регалиями, посреди которых архиерей и прочее духовенство встретили меня с крестом и святой водою.

“Выйдя из церкви, я взял из рук храброго Власова атаманскую булаву и вручил ее наследнику, в знак главного его начальствования над всеми казачьими войсками. Пальба из всех орудий города возвестила введение его в должность.

“22-го октября, новый атаман представил мне войска, собранные под Новочеркасском. Всего было в конном строю до 18.000 человек. Кроме четырех гвардейских эскадронов, полков атаманского и учебного и артиллерии, все прочее — совершенная дрянь: [469] негодные лошади, люди, дурно одетые, сами офицеры, плохо сидящие на коне. К искреннему моему сожалению, все это показалось мне скорее толпою мужиков, нежели военным строем. Продолжительный мир и довольство обабили казаков: они обратились просто в земледельцев, как иначе и быть не могло при отдаленности их от границ и от всякой опасности. Надо будет подумать о преобразовании их устройства.

“За обедом у меня, к которому были приглашены все генералы и полковники, я откровенно высказал им мое мнение. Старые усачи сами стыдились того плохого положения, в котором вывели перед меня свое войско.

“Вечером я был на бале и не могу сказать, чтобы дамы поразили меня своей красотою или изяществом своих манер; но устройство и роскошь праздника еще более меня убедили, что казаки променяли прежнюю суровость своих нравов на утонченные наслаждения образованности. К несчастью, для восстановления прославленной их удали нужна бы продолжительная война. Это последнее явление в драме моего путешествия не было утешительно.

“23-го октября, утром, мы выехали в Воронеж, куда прибыли 24-го, вечером. Поблагодарив там Бога и святого его угодника за благополучное совершение длинного и трудного пути, я уже нигде более не останавливался до Москвы”.

Граф А. X. Бенкендорф.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок графа А. Х. Бенкендорфа // Исторический вестник, № 2. 1903