ДЖЕМС БЕЛЛ

ДНЕВНИК ПРЕБЫВАНИЯ В ЧЕРКЕСИИ В ТЕЧЕНИЕ 1837, 1838, 1839 ГГ.

Письмо девятнадцатое

1 мая 1838 г. Моя хозяйка и высокая молодая красавица-девушка, приезжавшие навестить этого человека (раненого молодого человека. — Ред.), уехали сегодня в Сочи, чтобы посетить воспитателя дочери, первостепенного дворянина, который, как и многие другие, был ранен 25 апреля упавшим на него в лесу деревом. Этот обычай посещать больных женщинами господствует повсюду. Посещение девушки с блестящими глазами [503] молодого раненого воина сильно способствовало к поднятию его мужества. Я видел несколько раз двух молодых девушек, сидящими у ложа моего больного, из которых одна, сестра Гасан-бея, обмахивала его и оказывала всякие другие нежные знаки внимания. Она причесывала или, вернее, много раз поправляла хохолок на макушке его головы, который обыкновенно носят молодые люди. Я совсем не намеревался его лечить, как врач, но он был в таком восторге от действия данного мною лекарства, что он тотчас же отказался от вызванного сюда врача и просил меня занять его место. Таким образом он сбережет несколько сотен пиастров, предназначавшихся на лечение его ног, раненных ружейными пулями.

10 мая 1838 г. Как кажется, в Сочи происходит большой спор по поводу снятия некоторых старинных крестов, из которых три особенно почитаемы. Один висит на дереве, а два других стоят. Кроме того есть еще много других крестов железных и несколько позолоченных.

Письмо двадцатое

Кисса. 14 мая 1838 г. Современное положение и нравы черкесских женщин произошли из смешения турецких и черкесских обычаев, только, кажется, что первые преобладают для замужних женщин, а вторые для незамужних, причем они являются полной противоположностью европейским обычаям, особенно в высших классах.

Дом и общество женщины недоступны ни для кого, как и в Турции, исключая мужчин ее собственной семьи, аталыка, ее детей, членов братства и мужа, которые всегда имеют к ней свободный доступ. Когда она идет к подругам в гости, то она тщательно закрывает голову и лицо густой вуалью, вся покрывается ею вроде манто. Она должна избегать встречи с мужчинами, но если это случается и если только это не рабы, она должна почтительно встать в сторонке, пока они не пройдут.

Девушка же, у которой узко стянут корсет, покрытый спереди серебряными аграфами (Нарядная пряжка или застежка (Прим. ред.).), также как и шапочка, украшенная серебряными пуговицами и галуном, — имеет воинственный вид, как будто ее невинность вооружена во всю и неуязвима для всех атак, в то время как волнистые локоны ее длинных волос, ее развевающееся платье и ее скромная походка, придают ее фигуре женственность, а если она высокого роста, то достоинство и грацию; девушка, повторяю, выходит без покрывала и если случается, то она смешивается с толпой мужчин без всякой робости. [504]

Взрослая красавица-девушка, которую я часто вижу входящей сюда в кунацкую, полную мужчин, чтобы навестить больного воина, заставляла меня много раз думать об Орлеанской деве, исполнявшей вместе с этой обязанностью и свой воинственный долг в отношении своих товарищей по оружию.

Хотя таким образом и скрыты прелести замужней женщины от постороннего взгляда, но не нужно думать, что этим у них совершенно заглушена главная характерная черта их пола (и, конечно, не менее свойственная им, чем другим) — желание нравиться, потому что покрывало, которое они носят, обыкновенно бело, как снег, и ниспадает широкими складками, часто оно сделано из тончайшего муслина или из самой лучшей ткани, какую они только могут достать, а накидка или плащ, одна из самых дорогих частей костюма черкесской женщины, бывает из очень широкого куска европейской шерстяной материи, красота и стоимость которой зависит от средств владелицы. Управление семейными делами находится в руках отца, но я здесь достаточно видел и слышал, чтобы убедиться, что это главенство, как и в других странах, зависит от степени интеллигентности, и если женщина обладает им, то скипетр переходит в ее руки.

...Я не знаю, какой путешествующий или странствующий по свету парижанин внушил черкесам мысль улучшить божье создание стягиванием бедер юных девушек тугим кожаным поясом с находящимися в нем косточками китового уса, носимый ими до самой свадебной ночи, когда жених имеет право разрезать его своим кинжалом. Этот обычай существует и теперь, но несколько лет тому назад его разумно сделали шире и уничтожили совершенно китовый ус.

11 июня 1838 г. ...Мой хозяин, один из богатейших людей побережья и состояние которого равняется приблизительно 6000 фунтам, был недавно ранен и его поместье беспрестанно наводняется многочисленными толпами его друзей, прибывающими, чтобы выразить ему свое почтение в кунацкой, где он, как это бывает всегда в таких случаях, положен в полном наряде для их приема. От 15 до 20 человек проводят обыкновенно с ним ночь, большая часть которой проходит в пении, танцах и других развлечениях и, как они говорят, все это для того, чтобы развлечь его. Находящиеся в доме, и такое же количество людей вне дома, пели попеременно, а иногда отвечая одни другим. Вблизи дивана лежал лемех и в него ударяли от времени до времени молотом с такой силой, что о сне и думать не приходилось. Огромный огонь, горевший в очаге, освещал это безумие. И все это происходило около человека, пульс которого делал 90 ударов в минуту. О количестве гостей можно иметь представление, если принять во внимание, что за шесть дней было убито и съедено 5 буйволов, коза и ягненок. Вначале я в качестве хирурга прекращал их пение и танцы (для которых каждый вечер приходила группа молодых девушек), крепостные были, между [505] прочим, единственные, принимавшие в них участие. Потом постепенно я уменьшил и остальной шум, пока, наконец, мой больной не смог проводить в полном покое всю ночь. Но я боюсь, что пройдет немало еще времени, пока совершенно исчезнут эти смехотворные обычаи, потому что мой хозяин и посетители, кажется, находили неразумными меры, урезавшие полагающиеся в таких случаях увеселения, которые они считали самыми лучшими для него, потому что предрассудок состоит в веровании, что черт может причинить больному много зла, если тот заснет ночью. Железный лемех поставлен у его кровати для того, чтобы каждый из вновь входящих гостей ударял по нему три раза молотком и обмакивал бы свои пальцы в то же время в воду, находящуюся в сосуде, в который положено яйцо, и которой он кропит простыни, что служит средством охранения от злого глаза. Для этой же цели проводился круг внутри жилища и вокруг стен чистым коровьим навозом и клался Коран на подушку больного.

Вера в злые действия, которые может причинить дурной глаз, одно из самых глубоко вкоренившихся суеверий у черкесов и турок, которое освящено Кораном.

Письмо двадцать третье

19 августа 1838 г. Вечером, пересекая маленькую долину Квафф, ища убежища на ночь, я заметил толпы людей, расходившихся в различных направлениях к своим жилищам. Мы подъехали к столбу, довольно высокому и хорошо укрепленному в землю, на его вершине была прикреплена голова козы, кожа, привязанная к перекладине, развевалась как знамя, около нее был сделан из четырех столбов балдахин, плоская крыша которого состояла из густо сплетенных зеленых веток и обнесена круглой солидной изгородью. Это, как я узнал, было священное место, где коза погибла святой смертью — от молнии и ее останки, кроме головы и шкуры, лежали под балдахином. Вблизи этих трофеев находилась круглая большая травяная площадка, которая была совершенно вытоптана. На ней развлекалась молодежь этой местности, мужчины и женщины, в течение трех дней танцами, празднуя память посещения этой долины Шибле, духом грома. Хотя эти реликвии древнего верования совершенно исчезли в мусульманских областях этого прибрежья, но употребление слова Шибле, как выражения заверения, очень ходко на всем побережье. В местности от Пшада до Вайи более чем где-либо в другом месте встречаются следы христианства, смешавшиеся с другими верованиями этого же рода, говорят, что и на побережье Азра их встречается также много.

12 сентября 1838 г. Лука присутствовал на празднике почитания одного из многочисленных крестов, существующих в этой [506] части страны, причем, кажется, каждый из них имеет свой специальный день. Церемонии представляют собой смесь христианства с другими верованиями. В данном случае присутствовало только 50 человек; это все были главы семей и каждый из них принес с собой один или несколько столов для принятия пищи. Кроме принесенной провизии, две или три козы были принесены в жертву; в момент жертвоприношения были зажжены факелы, которые держали у изголовья жертв и у креста. В небольшом отдалении от креста были поставлены столы и все, проходившие мимо, снимали шапки; но никто не подходил к кресту за исключением трех или четырех лиц, громко произносивших молитвы. Они призывали божество отвратить от них войну, чуму и все другие несчастья и послать им богатую жатву и счастье. Приближаясь к кресту и произнося молитву, один из них держал в одной руке кусок, взятый им со стола, а в другой бокал, полный национального напитка шуат, а затем то и другое раздавалось всему собранию. Эта реакция в пользу обычаев старой веры произошла, кажется, не только здесь, но и в других местностях на севере. Многие люди громко заявляют, что с тех пор, как стали пренебрегать старыми обычаями, их стали посещать несчастья. В Цемесе незадолго до этого был совершен, только гораздо торжественнее, такой же обряд, посвященный Шибле — духу грома, по случаю убитых трех лошадей и дерева, сожженного молнией.

Так как мои соотечественники были недовольны некоторыми здешними дворянами (как, например, Шупако Индар-Оку), благодаря их жадности к подаркам, то я старался селиться в течение последних трех недель у кого-нибудь из класса тфокотль и имею много причин быть этим довольным.

Когда мой хозяин Цеквахац-Оку Киртянц узнал, что я желал бы здесь пробыть некоторое время, он не только высказал свое пожелание, чтобы я остался здесь на целые годы, но тотчас же перевел меня на житье из кунацкой в красивый маленький домик недалеко от своего, находящегося посередине аула, стараясь изо всех сил быть внимательным ко мне...

Несмотря на то, что жизнь черкесов проходит большей частью вне их дома, я наблюдаю ее достаточно, чтобы иметь о ней ясное представление.

Вокруг меня хижины четырех семей (две из них принадлежат вдовам); все они родственники между собой и, кажется, живут в полной гармонии. В середине нашего луга находится длинный высокий дом, который служит кухней (где по большей части готовится пища для кунацкой), а во время дождей или жары для сортировки продуктов, получаемых из садов, лежащих вокруг нас. Из всего окружающего здесь мне интересна та свобода, с которой две дочери двух вдов принимают днем и до глубокой ночи посещения мужчин, как молодых, так и [507] старых, предпочитающих эти две семьи всем другим, где нет девиц.

В их поведении по отношению к более любимым среди их посетителей совсем не замечается приличной сдержанности, которую можно было бы ожидать по выдержанной и скромной манере черкесских девушек вне дома. Я думаю все-таки, что эти молодые люди или двоюродные братья, или члены одного и того же братства (число которых, как я уже говорил, насчитывается тысячами), причем брак между ними строго запрещается и молодые девушки по черкесскому закону должны смотреть на них, как на братьев, общим именем которых их часто всех называют.

Природа, над которой в данном случае насмехаются, часто заявляет о своем законном праве в этой позволяемой близости столь далеких двоюродных братьев, и бегства обоих молодых людей, которым обычай позволял так свободно развивать их взаимную страсть, под защиту более отдаленного братства указывают, насколько человеческие законы ничтожны перед законами природы...

Семьи этого аула, кажется, очень искусны и трудолюбивы. Мужчины занимаются уходом за лошадьми и земледелием; старшие женщины занимаются ежедневными заботами по хозяйству, приготовляют пищу, присматривают за садами, обрабатывают шерсть, лен, коноплю для изготовления одежды; молодые же девушки занимаются также прилежно шитьем, стиркой, пряжей и тканьем и другими подобными работами. Одна солидная женщина, которая живет в настоящее время здесь, часто посещает девушек, и я заметил, что как только она приближается к ним, сидят ли они перед хижиной или внутри ее, они всегда встают и стоят до тех пор (несмотря на то, что они родственники и друзья), пока она не сядет. Эту вежливость они соблюдают и по отношению ко всем мужчинам, которые их посещают, когда те входят в дом, также и в отношении меня, если я прохожу даже в некотором расстоянии от их окна.

Перед моей хижиной проходит прямая тропинка, ведущая к двум другим, но женщины, благодаря этикету, запрещающему проходить мимо мужчин, теперь редко пользуются ею, а делают неудобный крюк позади моей хижины. Так, однажды обе девушки, после нанесенного ими мне утром визита, ждали до тех пор, пока стоявшие у ворот мужчины не отошли настолько, чтобы они могли пройти позади них. Та или иная из девушек, а иногда и все наши женщины всегда провожают до границ земли своего аула тех, кто приезжает к ним в гости, и никогда не разрешается возвращаться молодой девушке или женщине одной домой. По всему тому, что я видел, я смотрю на черкесов в массе как на самый вежливый от природы народ, который я когда-либо знал или о котором я когда-нибудь читал.

23 сентября 1838 г. Вчера я в первый раз присутствовал на [508] богослужении... Около полудня я отправился в сопровождении моего хозяина вместе со всеми другими мужчинами нашего и других аулов, и пока мы спускались по нашей долине, мы встречали еще многих других жителей по соседству, некоторые из них несли на голове маленькие столики с хлебом и пастою. Молодой человек был послан вперед, чтобы положить камни во множество изгибов речки, сильно вздувшейся благодаря равноденственным дождям. Эта предосторожность была сделана специально для меня — единственного, который был обут. После Пшадской долины мы пришли в старинную часть ближнего дубового леса, среди которого собрались старики (не менее почтенные, чем эти древние дубы, которые окружали нас), помимо молодежи всех возрастов, так что всего было около 120–130 человек. Одни из них сидели на поваленных деревьях, другие — на ветвях, которые покрывали землю и образовали две стороны четырехугольника в небольшом отдалении от самого большого дерева. Около него был воздвигнут крест, к стволу его было прислонено много других, служивших раньше для святой цели и предоставленные теперь «медленно точащему зубу времени». При нашем входе в священную загородку все сидевшие встали и оставались стоять до тех пор, пока я не занял назначенное для меня место... Многие из приходивших после нас приветствовали нас, снимая шапки, вместо того, чтобы прикладывать по обычаю правую руку ко лбу.

Перед крестом стояло около 40–50 маленьких столиков, которые, как я уже говорил, были покрыты хлебом и пастою в изобилии. Позади над огнем висело на поперечном бревне много больших котлов, около которых вплотную стояли две козы, жертвы дня, крепко связанные и ожидающие терпеливо своей участи. Стая собак (в надежде, что они смогут чем-нибудь поживиться) бегала взад и вперед, доставляя молодежи немало забот, держать их в отдалении от столов.

Сначала люди стояли на самом месте сбора, затем мало-помалу одни стали расходиться, чтобы поговорить о своих частных делах, другие же (настолько мало развито чувство благоговения у этих детей природы) занялись приготовлением ремней для седел, а мой сосед Касполет исправил мне тут портупею. А затем жертвоприношение проводилось так же, как и на празднике креста. Следившие за столами с непокрытой головой стали призывать духа грома, чтобы он не оставлял их своей защитой и отвратил бы от них и их семей молнию и всякие несчастья. Вскоре после этого мне принесли два больших простых хлеба и бокал, полный шуат (напиток, состоящий из перебродившего меда и просяной муки), а затем хлеб и шуат были разделены между всеми присутствующими вплоть до самых младших мальчиков. Напиток продолжал обходить время от времени круг до тех пор, пока содержимое котлов варилось. В течение этого времени старики все вместе держались несколько в [509] стороне — казалось, они поучали одного более молодого; наконец он подошел к нам и сообщил о приближении трех следующих праздников, а также о числе нужных жертв (коз и быков), столько-то для креста, столько-то за моление об изобилии, столько-то для отвращения чумы.

Затем последовал опять долгий перерыв, пока не было готово содержимое котлов... Главный священник (если можно только так назвать человека в рубашке и кальсонах, занятого у столов) разрезал мясо на разные части по числу столов. На столе, назначенном для меня и Касполета, положили около полдюжины великолепных хлебов, которые, за исключением одного разрезанного, мой хозяин получил разрешение взять для меня домой.

Эти празднества происходят очень часто в это время года... Они служат поводом к частым дружеским сборам всего народа и доставляют возможность питания мясной пищей тем, которые ее имеют очень редко; потому что кроме того, что те из беднейших семей, которые бывают на праздниках и кушают ее (т. е. мясную пищу. — Ред.) здесь, они уносят с собой в свои семьи большие порции мяса; раздача пищи среди бедных составляет одну из главных частей этого праздника, предписываемого священным обычаем.

Письмо двадцать четвертое

Псеомуц. 1 октября 1838 г. ...Сегодня утром я поехал, чтобы присутствовать на одном из религиозных праздников, который особенно возбуждал мое любопытство, частью благодаря своим особенностям, частью благодаря соединению людей обоего пола, которое бывает обыкновенно в таких случаях. Этот праздник можно было бы назвать «принесением даров». Кто любит аналогии, тот мог бы отнести этот праздник к еврейским и считать его установленным в память жертвоприношения Авраама, потому что по здешнему обычаю каждый мальчик после известного возраста как бы посвящается богу и за него приносят в жертву животное. Этот обычай пользуется таким уважением, что даже те, которые выдают себя за магометан и имеют известное отвращение ко всем таким обычаям, не записанным в «их книге», все подчиняются ему частью в силу привычки, частью в силу влияния мнения большинства. Так и мой приветливый хозяин Цеквахцах-Оку, принадлежащий к ним, тем не менее посвящал своего сына. Местом общего собрания служил опять луг в Пшадской долине, где группа почтенных дубов составляла один из тех естественных храмов, которые возносят душу к почитанию природы. Посредине этой маленькой рощи находился крест, к которому были прислонены другие, изношенные временем, и снова перед ним стояли столы, покрытые хлебом и пастой, принесенными жителями соседних [510] аулов. Я заметил, что многие (но не из приносивших и передававших их мулле) снимали шапки, становились на колени перед крестом и касались лбом земли.

В небольшом отдалении от этого святого места с одной стороны была устроена палатка для меня, а с другой стороны — для женщин, которые стали приходить вскоре после меня; всего их было около 60 человек, старых и молодых, причем пожилые располагались на поляне около огня, а молодые на опушке около рощи.

Эта церемония была более торжественна, чем предыдущая, хотя она началась также с короткого моления «великому богу» о даровании всякого рода благ, от избавления от всех несчастий.

Главный священник, произнося молитву, простирал правую руку с деревянной чашей (такой же точно формы, какие употребляются у нас в церковных богослужениях), наполненную шуатом, к кресту, а в левой держал пресный хлеб. Затем он передавал хлеб и чашу тем, кто находился около него, принимая от них новые чаши и хлеба, и каждый раз произнося благословение, которое громко повторяли все присутствующие, стоявшие позади него рядами с непокрытыми головами и на коленях; при окончании каждого благословения (он раз 5–6 принимал хлеб и чаши) все они касались земли головой. Женщины делали то же самое. Шуат и хлеб затем были розданы всем присутствующим. Жертвы же, а именно теленок, овца и две козы, были приведены к кресту, причем каждую жертву держало два человека; над каждой из жертв священник произносил благословение, проливал на голову несколько капель шуата из одной из чаш, ожигая затем несколько волосков на стоящей у подножья дерева, позади креста, горящей восковой свече. После этого скотину увели на убой, и это послужило сигналом к тому, что можно расходиться. Молодежь проделала это довольно шумно; некоторые пошли помогать резать скот и готовить мясо для котлов, другие развлекались беготней, прыганьем и т. д., в то время как пожилые заполняли это время беседами. Что же касается первосвященника, исполнявшего свое дело с большим достоинством, то он оставался все это время с непокрытой головой перед крестом и столами, с буркой на плечах, посохом в руках, и оказывал своим молодым сотрудникам немалую помощь в их занятиях, среди которых распределение мяса среди бесчисленных столиков было нелегким делом. Над каждым столиком он произносил благословение, прежде чем тот был поставлен перед сидящими (в форме круга) мужчинами и женщинами, причем шуата было сколько угодно.

Как и в первый раз, едва наше пиршество началось, как те, которые доставили нам в пищу животных, стали обходить вокруг столов и собирать мясо и хлеб и едва оно кончилось, как все общество разошлось. Число присутствующих было до 400 [511] человек. Мне рассказывали, что в прошлом году собрания эти были в пять раз больше и по окончании церемонии были танцы, джигитовка, скачка, стрельба в цель и т. д. Уменьшение числа присутствовавших на этом празднике было вызвано тревогами войны...

Доказательством того, насколько охотно мусульмане, из которых состоит большинство жителей этого аула, соблюдают эти древние обычаи, может служить следующий случай. Перед вышеописанным праздником я хотел выпить после обеда и взять с собой в эту экскурсию на священную гору шуат, который мой хозяин готовит лучше всех и который, за отсутствием лучшего, мне нравится. Но затем я узнал, что большого запаса свежесделанного шуата, также как и огромного количества пресного хлеба, приготовленного для праздника и лежащего на кухне, нельзя касаться до тех пор, пока избранный для этого старец не благословит их для жителей (как мужчин, так и женщин) всего аула. Поэтому я просил не нарушать ради меня обычая и попросил воды, чтобы утолить жажду. Но мой внимательный хозяин уже послал за стариком, который тотчас же пришел, чтобы совершить эту церемонию. Меня просили не присутствовать при этой церемонии, потому что иначе все замужние женщины должны были бы удалиться. Церемония же вся состояла, как я слышал, из одной молитвы о ниспослании счастья для всего дома или скорей для всех жителей аула, произносимой над шуатом и хлебом. После чего мне принесли и то и другое.

Шуат — национальный напиток черкесов, подается обыкновенно в огромных деревянных чашах, вырезанных из одного целого куска дерева...

27 октября 1838 г. ...У нас здесь были устроены большие поминки в память брата одного из владельцев этого аула. Три дня и три ночи напролет наш аул был переполнен женщинами, пришедшими помогать в приготовлениях: пекли хлеб, варили шуат, а многие принесли еще в день трапезы продукты: хлеб, пасту, мед, шуат, баранину и т. д.

В назначенный день собралось народу гораздо больше сотни, потому что я насчитал 40 только женщин и девушек, которые шли в процессии по соседнему полю ( в то время, как другие оставались в ауле), чтобы вместе с мужчинами (которых было гораздо больше) присутствовать на могиле умершего при совершении молитв муллой. Причем согласно обычаю этой части страны должны были принести на его могилу его обнаженную шашку и разрядить его ружье и в то же время обвести его лошадь три раза вокруг могилы, а затем обрезать у ней ухо в память покойного хозяина. Но так как его брат выдавал себя за мусульманина, то после некоторого спора эти ритуалы были отставлены.

Праздник по обычаю праздновался под открытым небом, [512] несмотря на то, что погода была очень холодная. В поле, о котором я говорил, в самом возвышенном углу, стояли женщины, впереди пожилые, здесь же были собраны съестные продукты: целые горы хлеба и 6 или 8 больших котлов полных мяса. Мужчины же стояли на некотором расстоянии немного ниже. Для этого поминовения было убито 13 овец и одна корова, причем мясо, как и все другие припасы, должны были быть разделены так, чтобы их могли на месте поесть, а беднейшие еще унести их с собой домой. Я не присутствовал на празднике, но я мог видеть все, что происходит, из моей хижины, куда мне прислали великолепный кусок баранины, печенья и кружку меда.

Тотчас же после окончания еды собрание разошлось домой, потому что многие приехали издалека. На этот раз я мог наблюдать все гораздо лучше и любовался той грацией, с которой прощались женщины; сначала они обнимали друг друга правыми руками, а затем пожимали друг другу правую руку...

6 ноября 1838 г. Нездоровье задержало меня здесь; это дало мне возможность познакомиться поближе со здешними религиозными обычаями. Сегодня празднуется четвертый и последний день праздника Марии. Вечером, 2-го [ноября], приготовили для празднования его шуат, пирожное из пресного теста и положили в нашей кухне; один старец прочел над ними благословение, после чего их дали каждому из нас. Я рано лег спать, ничего не предполагая. Около полуночи я был разбужен шумной музыкой и когда я быстро открыл ставни моего окна, то увидел на лужайке нашего аула собравшимися около ста человек мужчин и детей, некоторые наводнили кухню, чтобы подкрепиться хлебом, шуатом и пирожными, в то время как молодежь предавалась различным играм на лужайке при свете луны, а те, которые имели право входа, шли в помещение женщин, которые все были одеты и на ногах. Приблизительно после часа хористы удалились со своими товарищами и долго еще раздавались их голоса в других аулах нашей маленькой долины (которых, как я узнал, к моему изумлению, было 45), куда они отправились, распевая гимн Мэрем. Лука затесался в их компанию, но он мог уловить только несколько слов этого гимна; вот они: «твои длинные развевающиеся одежды блестят, как серебро, ты — владычица неба и покровительница молодых девиц. О, благослови нас богатым урожаем, ниспошли мир и счастье». Таким образом, были проведены 4 лунных ночи этого месяца, тогда как в продолжение дня этих 4-х дней совершались жертвоприношения (устраивались трапезы и раздача пищи бедным, т. е. самым бедным, потому что здесь нет никого, кто бы совершенно был лишен средств к существованию). На второй день Лука отправился на праздник в соседнюю долину. По случаю праздника хозяин дал каждому из собравшихся в большой хижине гостей по маленькому кусочку печени убитой им коровы, призывая на каждого благословение, которое ниспошлет Мэрем. [513] На следующий день и у нас было проведение тех же самых ритуалов, но только в меньшем размере и на меньшем пространстве, так как мой хозяин исповедует ислам...

Вчера небольшая группа женщин посетила две главные семьи нашего аула, сопровождая красивую молодую, только что вышедшую замуж женщину, которая совершала объезд своих родных для сбора подарков по местному, хотя и не всеми принятому обычаю, но не содержащего ничего в себе позорного. Она встретила здесь радушный прием, получала от всех тех, к кому она обращалась, то, что она просила, и отправилась дальше в следующие аулы в сопровождении наших двух молодых женщин.

Письмо двадцать пятое

Псеомуц. 8 ноября 1838 г. Второй праздник поминовения усопших позволил мне взглянуть на древние религиозные обычаи этой страны. Поминки справляли по умершему рабу; 9 овец и бык были принесены в жертву. Лука присутствовал при этом и слышал, как лицо, которое их резало, каждому из них говорило имя умершего и прибавляло: «Не бойтесь, это приведет вас на небо». Такие же поминки устраиваются всем теням умерших, даже рабам-иноверцам — полякам и русским. Я получил тоже свою часть от праздника, несмотря на то, что я находился на расстоянии более полумили; ко мне прислали двух людей с великолепным куском баранины, паштетом и т. д.

Письмо двадцать шестое

Суа Озерек. 15 декабря 1838 г. Здесь возник странный спор в отношении пошлин на ввозимые товары; так их можно вполне назвать, потому что по существующему обычаю каждое судно должно уплачивать от 16 до 60 масс соли (2 массы = 1 килограмму) в зависимости от количества ввозимых товаров. Эта соль тотчас же равномерно распределяется среди семей ближайшей местности; причем те, которые помогают довести судно до берега или дают приют и содержание корабельщикам, приезжающим издалека, оплачиваются особо. На другие товары пошлина не распространяется. Обыкновенно соль принадлежит капитану (или капитанам, потому что часто бывает, что одно и то же судно имеет двух капитанов), или матросам, которые привозят с собой маленькие партии свинца, пороха, стали, иголок и т. п., и, как кажется, имеют равные с капитаном голоса при составлении путевого плана; но все же на море наблюдается величайшая субординация. Я должен еще отметить, что при вывозе не взимаются пошлины; но здесь [514] существует обычай, что каждый чужеземный купец семье, у которой он остановился, делает подарок в 5 штук (на севере, а на юге 10) товара (причем цена каждой штуки равняется 20 пиастрам или 1/3 гульдена). За каждого раба, которого купец увозит с собой, платят 400 око меду, соленого масла или сала; эта сумма равняется стоимости раба. Семья же со своей стороны предоставляет купцу и его крепостным квартиру, содержание, также как и помощь при разгрузке товаров и помещение для их хранения до тех пор пока купец остается на берегу. Случай же, о котором я упоминал, произошел так; судно, которое тащили к берегу, наткнулось на подводный камень и почти вся соль погибла...

Озерек. 16 декабря 1838 г. В настоящее время я гость верховного судьи Хаджи-Оку Махмета. Когда я проезжал долиной Озерек, единственной большой долиной между Цемесом и Анапой, имя которой носит и вся соседняя местность, я заметил с неудовольствием, что судя по толпе людей, покрывавшей лежащую перед нами возвышенность, угону скота и ружейным выстрелам, суд окончился, а здесь как раз разбирался случай убийства и постановление гласило, что за кровь можно заплатить рогатым скотом и другими вещами. 200 быков, как я уже говорил, законная плата за убийство, но так как немногие семьи владеют большим количеством быков, то в уплату предложены были другие вещи и они были приняты. Такого рода собрания составляют суды, которые не только судят преступников, но также определяют стоимость предметов, предлагаемых взамен недостающих быков.

Когда мы въехали во двор временного суда, то упала сгоревшая соломенная крыша, что явилось для нас еще одним доказательством того, что суд окончился... (Далее Белл узнает о некоторых решениях суда. — Ред.).

В данном случае присужденный к смерти был ненормальным, потому что он убил мальчика и ранил двух лиц одной семьи, которая, как он считал, оскорбила его; затем он прокрался в дом одного из своих соотечественников, с намерением убить его. Братство по обычаю приговорило убийцу к смерти, сбросив его в море со связанными руками; и все же семья убийцы и его родня, согласно понятиям черкесов, обязаны были предоставить законное возмещение за его преступление. Приходится думать, что такие осуждения, хотя и сильно расходятся с нашими понятиями о справедливости, служат все- таки гарантией порядка, потому что каждая семья обязывается следить за поведением всех своих членов, так как в противном случае она несет наказание за совершенные преступления. В данном случае плата в возмещение равнялась 200 быкам за убитого мальчика, 30 быкам за ранение молодого человека, и двум быкам за ранение женщины, так как она была ранена неопасно. Причем выплачен был только первый штраф [515] (т. е. за мальчика. — Ред.), родители мальчика получили 60 быков, а их родственники все остальное. Выплата двух остальных частей назначена на следующее лето и будет разделена пропорционально между родителями и родственниками. Причина такого деления штрафа лежит в том, что как родители, так и родственники в подобных обстоятельствах являются поручителями.

Агсмуг. 19 декабря 1838 г. После моего восьмидневного отсутствия, я снова устроился на моей прежней квартире, последние четыре дня были посвящены такому же празднованию Байрама, как и первые четыре в ауле судьи, где я нахожусь теперь, и в двух прилегающих к нему аулах. Все это произошло вследствие спора о первом дне луны среди старейшин, что вполне понятно, потому что люди, лишенные астрономических вычислений, часто должны его угадывать во время пасмурных дней. Праздник продолжается три дня, в течение которых ничего не делают или очень немного; молодежь же проводит время в хождении из дома в дом по гостям. Самый главный день — первый день праздника; в этот день, после богослужения, когда позволяет погода и местность, проводятся скачки, стрельба в цель и другие подобные упражнения...

22 декабря 1838 г. До сих пор я думал, что люди здесь веселятся единственно только на свадьбе, но я был в этом приятно разочарован. Вчера утром мой молодой грузин попросил у меня разрешения проводить молодых женщин этой долины на танцевальную вечеринку в соседнюю долину... Вечер был снежный и холодный, термометр показывал ночью около 15 градусов ниже нуля. Но это не удержало этих нетерпеливых молодых людей от перехода в три мили через обледенелые возвышенности... Аул был полон посетителями, большинство танцевало в бесконечном круге на толстом слое сена вокруг пылающего костра, пропорционально величине круга, остальные развлекались пением и разговорами в хижине, ожидая своей очереди. В полночь вернулся мой слуга, который благодаря многолетнему пребыванию в Константинополе немножко отвык от родных обычаев, усталый и довольный, заявив, что, собрание еще не думает расходиться, потому что назначенная для пира овца при его уходе была только еще зарезана. Но все же танцы кончились, и наши молодые девушки, вернувшиеся рано утром, должны были вместо отдыха отправиться в другом направлении, чтобы там отдать последний долг умершему одному из соседей, долг, для выполнения которого за ними пришли ночью...

Письмо двадцать седьмое

Агсмуг. 11 января 1839 г. ...Здесь я получил очень любопытный пример уважения к старшему брату. В нашем доме живут два брата, жена старшего имеет много общего с [516] домашним драконом и желает управлять всем — и вещами и людьми, даже и своим добродушным и спокойным супругом. В ее распоряжении находятся все ценные вещи... и она их так крепко держит, что жена младшего брата ходит едва прилично одетая... Лука, который в высшей степени справедлив (потому что в случае раздела все делится между братьями поровну), упрекнул ее за то нищенское положение, в котором она держит свою сноху, и сказал (это он умышленно выдумал), что я считал ее сноху за рабыню, но его намек не имел никаких последствий. Затем он обратился с этим же к младшему брату, на что тот возразил: «Что же я могу сделать? На Вардана (старшего брата. — Ред.) я смотрю, как на отца, и было бы позором, если бы я с ним вступил в ссору, он видит наше положение, он может его улучшить или ухудшить, это как ему будет угодно». Но это послушание только десятая часть, к чему его обязывает его «сыновья» почтительность, потому что его полуголая супруга — это его вторая жена, а с первой он развелся, потому что она не смогла покориться тирании этого домашнего черта. Вскоре после этого она вышла замуж второй раз и по соседству живут ее многие дети. Ты видишь из этого, что развод здесь не встречает никаких затруднений. И действительно, когда муж разводится с женой, единственная потеря, которая происходит при этом, если не замешана любовь, это половина платы за добывание невесты; но если женщина сама уходит и если родные ее принимают, то они должны, несмотря даже на самое скверное обращение с ней мужа, или вернуть ее к нему, если он ее требует, или уплатить все и даже гораздо больше, чем выкуп. Последнее происходит чаще со сварливыми мужчинами, которые богатеют от этого. В этом доме старший брат обедает обыкновенно с моим переводчиком и с теми людьми, которые едят после меня, а младший брат и русский раб прислуживают, а затем что остается относится на кухню, где они и кушают остатки вместе; они и работают вместе...

14 января 1839 г. ...Сначала я тебе расскажу о некоторых особенностях свадебного этикета, сообщенных мне, потому что они помешали мисс Диссепли окончить работу, заказанную мною. Несколько дней тому назад ее брат привел домой жену, получив от меня и от некоторых других друзей подарки, которые он должен был отдать родителям в счет платы, которую придется позднее выплатить за нее. Сегодня мисс Паак отправилась со своими, замужними и незамужними подругами к ним оказать честь невесте, взяв с собой пирожные и гутзель. Невеста не имеет права показываться до свадьбы нигде, кроме своей комнаты, сидит в ней и принимает визиты и поздравления женщин; это продолжается обыкновенно 10–14 дней, а иногда и месяц после того, как она покинула свой дом. Считается неприличным, чтобы невеста много говорила и потому за [517] нее должна отвечать на все вопросы и поздравления женщин ее сноха, т. е. мисс Диссепли, присутствующая все время в комнате. В течение этого времени бедный жених не имеет права видеться со своей невестой, и если он хочет ее навестить, то должен это делать только ночью. Жених изгоняется до свадьбы даже из общества своих родителей, и лишь после того, как он является к ним с подарком в виде буйвола, овцы или козы для пира и после поцелуя руки, он получает разрешение посетить свою жену, что ему разрешается делать только ночью. При рождении первого, да и последующих сыновей, повторяется та же церемония, но, к сожалению, я должен заметить, что этого никогда не бывает по случаю рождения девочки. В течение нескольких лет молодого отца не должны видеть вместе с его детьми, ни даже разговаривающим с его родителями, если при них находятся его дети. Этот этикет существует для всех классов, но обыкновенно правил этого обычая строго придерживаются только ворки и князья. Они-то и заботятся обыкновенно о том, чтобы их дети (особенно мальчики) тотчас же после рождения передавались бы на попечение аталыка на 10 или 12 лет. Так поступают тоже некоторые из самых богатых и влиятельных тфокотль, другие же классы стараются оставить детей дома, пока они не станут помощниками, и отдают их только в том случае, когда хотят избежать издержек, так как аталык дает ребенку все. В прежние времена, как говорит Потоцкий, аталык, если умирал его «пкур», или воспитанник, приговаривался к лишению ушей, но этот обычай давно уже вывелся...

17 января 1839 г. ...Около 15 лет назад одна вдова из благородного псадугского (бжедугского. — Ред.) рода после смерти своего мужа получила разрешение от его семьи навестить своих родных. Затем вместо того, чтобы вернуться обратно, как ей приказывал долг, она осталась в родной провинции и вышла замуж без разрешения и не считаясь с тем, что за нее было заплачено. Тогда Шупако потребовали беглянку, как собственность семьи их братства, обратно; и так как на их заявление не было дано ни ответа, ни удовлетворения, то они призвали на помощь агуджипсис, чтобы отомстить за такое оскорбление. Призыв прогремел по холмам и долинам до самых отдаленных ущелий Абадзак и нашел отклик в сердцах 4–5 тысяч воинов, собравшихся в долине против Кубани под предводительством двух опытнейших предводителей — Керику и Калабатоку из Шупако. Они отправились во вражескую провинцию. Жители ее тоже быстро вооружились и чтобы лучше отразить натиск, обратились за помощью к другим адыгам, но, узнав настоящую причину, те потребовали, чтобы делу придали законный ход и предоставили псадуг их судьбе. Последствием этой войны было сожжение нескольких аулов и смерть одного из их [518] князей вместе с некоторыми другими. Только тогда согласилась оскорбленная сторона передать дело суду...

19 января 1839 г. ...Недавно умер один из рода Сефер-Бея и мне представился случай познакомиться с обрядом траура, полагающегося для особы этого класса.

Тот, который желает выразить сочувствие, должен сойти со своего коня на таком расстоянии от аула, чтобы были слышны его плач и его жалобные крики, и по мере его приближения они становятся еще громче. Босой, без всякой одежды, кроме разорванного бешмета и плохих шаровар, с непокрытой головой, приближается он к дому, бросаясь от времени до времени на землю в знак печали, к нему навстречу выходят члены семьи и поливают голову водой, чтобы охладить пыл его печали. Во всем остальном ритуал похорон производится так же, как и у других классов.

В золотые времена этих князей, они выезжали в сопровождении большой свиты дворян и других людей. И только некоторые разряды дворянства имели право обедать с ними, и всегда один из дворян должен был занимать гостей разговором, потому что самому князю декорум не позволял, чтобы он много говорил.

Письмо двадцать восьмое

Псегаз. 28 января 1839 г. Вследствие особого приглашения я очутился вблизи совета судей и имел возможность получить представление об образе действий их судебного производства... Могу сказать, что на медлительное производство суда здесь пожаловаться нельзя. Как только судья приезжает в тот округ, где должны находиться преступники, то они собираются все у тамады вместе с другими, на общественной площадке, защищенной до известной степени от ветра, и пусть с севера идут снега и морозы, а с юга ливни, работа этих отважных горных судей все же будет подвигаться вперед. Если земля сухая, то самые пожилые садятся на разостланную солому, если нет этого, то они стоят в кругу, в то время как назначенные им в помощь (палка с вырезами служит их признаком и никто из них не имеет права покинуть поля правосудия без разрешения трех членов суда) сидят вокруг на лошадях или внимательно прислушиваются к тому, что говорят, или джигитуют на своих лошадях; во всяком случае они должны быть наготове каждую минуту, чтобы привести силой сюда всякого, который будет признан виновным и почему-либо отказывается явиться. Как только обвиняемый появляется, он допрашивается и если его признание совпадает с обвинениями, то он тотчас же приговаривается к уплате наложенного на него штрафа. Уплата производится сейчас же, непосредственно после приговора, и [519] самая трудная обязанность судей состоит в том, чтобы произвести оценку вещей, лошадей, оружия, товаров и тому подобного, взимаемых вместо определенного количества быков...

Когда приносят присягу, то укрепляется Коран на двух мускетах у самого круга вождей, и тот, который должен ее приносить, отправляется туда с тремя или четырьмя старцами, в присутствии которых он давал свои объяснения, берет Коран в свои руки и говорит: «Это книга бога, и я заявляю и т. д....». Присяга двух свидетелей необходима, чтобы осудить обвиняемого, потому что этим взвешивается и присяга обвиняемого, а если утверждение, подкрепленное присягой, отрицается только одним свидетелем, то устанавливается как бы равновесие между обоими показаниями и тогда только с согласия трибунала из судей самых старых восьми братств может быть вынесен ему приговор. Но если они даже и приговорили виновного к смерти, то его братство может, если оно верит еще, что он все-таки не заслуживает высшей меры наказания, выкупить его уплатой 200 быков. Я должен сказать, что в каждом братстве выбирается известное число тамад или старейшин, известных по своей честности, мудрости и опытности: они торжественно приносят присягу в том, что будут совершать суд по совести без лицемерия и что они не позволят себя подкупить дарами-вознаграждениями. Их называют «тарко-кхас» — «присяжные правосудия». В судебных и других заседаниях разрешается говорить каждому присутствующему, но редко прислушиваются к другим, кроме тарко-кхас или к старейшим. После того, как дело открыто обсуждалось и дебатировалось, тарко-кхас отходят к сторонке, совещаются о приговоре, затем возвращаются к трибуне и открыто объявляют о своем решении через выбранного ими самими президента...

При воровстве преступник судится обыкновенно судом из выборных стариков его собственного братства и из братства обокраденного; но последнему разрешается, если собрался судебный конгресс, передать свое дело туда. В первом случае штрафы (которые равняются 7 быкам, кроме стоимости украденной вещи, а при повторении преступления — 42 быкам) делятся среди судей обоих братств; в последнем случае штрафы поступают в общую кассу судящих старейшин и их помощников.

Если же речь идет о закоренелом преступнике, то он приговаривается за свое преступление или своим собственным братством (что случается чаще всего) к смерти и казнится, или осуждается на смерть судьями других 8 братств, причем тогда его братству предоставляется выбор: выкупить его или нет.

Теперь я могу еще кое-что сообщить о законах, потому что за это время я узнал много нового и если даже я в чем-нибудь буду повторяться, то прошу меня извинить ввиду важности сообщения. [520]

Согласно старого обычая цена крови считалась «головами»; раб, хорошая лошадь, хорошая панцирная рубашка, хороший боевой лук, 60 овец и т. д. считались за одну «голову». 100 таких «голов» составляли цену за кровь пши или князя (цена крови за потомка султана была неопределенной), 30 — за уорка или дворянина, 20 — за тфокотля или свободного человека; 15 — за пшитль, или раба. Позднее тфокотли повысили цену крови до 28 «голов» и тогда же по совету Гасан-Паши (турецкого коменданта крепости Анапы. — Ред.) цена крови трех высших классов была повышена и установлена в 200 быков. Эта сумма равняется 30 «головам», т. е. стоимости крови дворянина. Но по отношению рабов закон не мог искоренить установившегося обычая и цена его крови так и осталась равной 15 «головам», т. е. половине крови дворянина. Я так и не мог узнать, касается ли это мероприятие свободных граждан, убивающих своих рабов. Когда я спрашивал об этом, то все отвечали, что создавать такой закон совершенно излишне (это все равно что мешать человеку поджечь свой собственный дом), заявляя при этом, что они не помнят ни одного подобного случая. Во всяком случае «головы», о которых идет речь, не все одинаковой стоимости; она менялась в зависимости от класса и лица, чья кровь должна быть оплачена, составляя от 60 до 80 быков за князя и 8 быков за свободного гражданина (тфокотль). В первом случае требовалось, чтобы в числе «голов» было 16 юных рабов известного роста (около 6 пядей высоты); среди «голов» двух остальных классов существовала тоже большая разница цены в зависимости от класса и даже в самом классе некоторые мужчины ценились дороже других. Эти условные «головы» находятся и сейчас еще в употреблении с теми же самыми вариациями при добывании невест различных классов. Причем они оставляют широкий простор свадебным переговорам; потому что разница состоит не в числе голов или единиц, назначенных для каждой ступени, но в отношении «единиц» троякой цены для каждой из трех ступеней, о которых принимающий должен договариваться. Число голов за невесту князя равняется 50–60, за невесту дворянина — 30 и за невесту свободного гражданина — 25.

Рабам же господин добывает жен по разным ценам и платит за них от 60 до 80 быков, а иногда и больше в зависимости от молодости, красоты, талантливости, но если раб приводит свою невесту домой прежде, чем заключен договор, то за нее платится еще больше; и я знаю случай, когда за невесту раба красавицу девушку было заплачено 110 быков. Точно также и у свободного класса удваивается цена за приведение жены в дом раньше заключения договора. В прежние времена князь пользовался здесь той привилегией, что его вассалы приносили ему подарки, соответствующие стоимости его невесты, и каждый, кто имел замужнюю дочь, приносил ему в дар одну из голов — [521] «единиц», полученных за нее. Но и князь, со своей стороны, по обычаю должен был помогать своему вассалу подарками при покупке им невесты. В этих трех провинциях (т. е. Натухае, Шапсугии и Абадзехии. — Ред.) эти привилегии князя вместе с некоторыми другими совершенно уничтожены, хотя они обязаны делать подарки тем, которые приезжают к ним из дальних областей за помощью, но я склонен думать, что в провинциях восточнее Шапсугии эти привилегии сохранились еще в некотором отношении, исключая разности расчета «голов» за цену крови, которая у всех до самых далеких кумыков равняется 200 быкам, исключая только цену крови рабов. Чужестранец также охраняется этой мерой штрафа, потому что если он будет убит, то его защитник имеет право требовать за него это вознаграждение. Ужасно думать, что в каком-то уголке человеческого общества после хладнокровного обсуждения приходят к заключению позволить человеку убивать другого при условии заплатить столько-то и столько-то за удовлетворение своей злобы или своей мести. Но я не думаю, что с этой точки зрения можно подходить к рассуждению о создавшейся цене за кровь. Чтобы справедливо судить об этом, надо иметь в виду, что этот обычай не существовал в числе первых примитивных постановлений черкесского общества, а к этому средству стали прибегать безусловно в более позднюю эпоху, чтобы предупреждать затягивание враждебных отношений и бесконечное пролитие крови. Мне кажется, что за это говорит то, что теперь происходит гораздо большее число судебных разрешений таких дел, чем это было раньше и что большая часть из них касается преступлений, совершенных давно, иногда 15–20 лет тому назад. И нужно заметить, что все эти дела принадлежат к категории, которую мы определяем словом смертоубийство, т. е. убийство, совершенное в пылу ссоры. Не надо ни в коем случае забывать, что родственники убитого имеют право отказаться от всякой компенсации, требуя кровь за кровь, что и бывает иногда. Было бы полезно для страны, чтобы ее высший трибунал установил и разницу между различными видами убийств и уничтожил бы обычай, по которому люди, совершившие преступление, могли переходить в другое братство. Но все-таки здесь существует закон, каков бы он ни был — он один для всех, чего нет у их больших соседей России, Персии и Турции. Конгресс прошел в течение одного или двух дней в высшей степени характерных обсуждениях. Когда шапсуги узнали, что собрались дворяне из этих областей страны, то они приехали из своей провинции в большом количестве, чтобы придать ему более весу и получить свою долю добычи. Главный судья Махмет оказался этим проявлением усердия, а вместе с тем и перспективой уменьшения вознаграждения очень недоволен, и так как число помощников (людей с большим влиянием) дошло уже до 50, то со стороны моих здешних [522] друзей последовало предложение, которое они и заявили «этим мудрым мужам Востока», а именно, что здесь вполне достаточное количество хороших людей, чтобы бодрствовать над плохими и что их народ в них более нуждается, чем здешний, и пусть они спокойно разъезжаются каждый в свою провинцию, если только их помощь не понадобится в каком-нибудь другом месте.

Спор (в который я тоже немного вмешался) кончился добродушным согласием на эти предложения, и шапсуги освободили от своего присутствия перегруженные аулы... Исключая только верховного судьи Махмета, который (несмотря на возраст, ловкость и фирман, которым султан назначил его верховным судьей) пользуется здесь очень ничтожным влиянием, все-же остальные тарко-кхас, о которых я говорил, в высшей степени дельные люди, выбранные своими гражданами вследствие своего возраста, честности и способностей к ведению дела. Они и составляют, как вожди одного большого рода или как собрание родов, правление и судопроизводство страны. В общем они служат только из почета, потому что они получают при подобных, упомянутых выше, затруднительных судебных случаях официальное вознаграждение, причем их доля превосходит другие настолько, насколько это будет угодно назначить другим. В общем действующий закон состоит из двух частей: одна часть основана на старочеркесских обычаях, вторая — это турецкий закон, книга, которую Махмет таскает всюду за собой (что делают и другие судьи) и находит в ее списке наказаний то, которое подходит под каждый совершенный проступок. Что касается черкесских судов, то эти открытые собрания вождей являются в то же время школами (или, вернее, учебными заведениями для изучения справедливости или так называемого права), в которых, кто только пожелает, может легко получить исчерпывающие сведения о простых законах своей страны. Те, которые гордятся своими толстыми книгами законов, выслушают, может быть с презрительной улыбкой, короткие и простые записи такого судопроизводства и правления. Но если они соблаговолят вникнуть в них, то они увидят, что дурное и хорошее более равномерно распределено во всех черкесских обществах, чем это может показаться сначала. В отношении правительственных форм сравнение между «демократией» цивилизованной Америки и Черкесией представляет яркий контраст: в первой стране бесконечно путаная организация получает свое решение почти непосредственно от чувств и страстей толпы, что и составляет господствующий принцип; здесь же чувства и страсти толпы проходят сквозь опыт и мудрость всех старцев, которым все общественные дела после обсуждения поступают на заключение и решение согласно старым соблюдаемым обычаям справедливости...

...Что касается торговли, то как турки, приезжающие сюда, [523] так и черкесы, ведущие торговлю между собой, имеют обыкновение привлекать к себе покупателей тем, что дают им на год, а то еще и на больший срок в кредит... Из-за этого, конечно, происходят споры, во время которых продавца никогда не заставляют принимать присягу, но покупателя и свидетеля продавца — всегда; но если у продавца два свидетеля, то достаточно его устного заявления, чтобы долги были признаны действительными и тогда назначается новый срок для уплаты. Но иногда, хотя и редко, употребляется все же насилие при взыскании, которое состоит в том, что кредитор исходатайствует себе право и помощь от тарко-кхас братств обоих заинтересованных сторон, взять в уплату его долга имущество покупателя.

Письмо двадцать девятое

Агсмуг. 25 февраля 1839 г. Когда я говорил с моим докладчиком Наврузом (который наследовал от отца интерес как к истории, так и к юриспруденции) о братствах, чтобы как можно больше собрать материала по этому вопросу (дабы мое уважение к восточным формам правления имело бы более основательный фундамент), то наконец-то мне стало ясным все, что раньше было непонятно, а, именно: очевидное первенство одних братств над другими, причина по которой многие из них находились под началом одной главы, а вместе с тем все они считались равными друг другу. Так, я узнал, что при назначении людей, которые по рекомендации Дауд-Бея должны были составить правительство, были выбраны представителями 10 старейшин, по 2 от каждого из 8 братств, в них (т. е. в эти 8 братств. — Ред.) должны были включаться все маленькие братства токавов обоих провинций (т. е. Натухая и Шапсуга. — Ред.) до Киссы или Вардане. Все же я нахожу, что эти 8 братств, несмотря на указанное преимущество, не имели фактически никакого превосходства, потому что на них на всех смотрели как на равных; также не было и никакого особого названия для этого, поэтому нужно и нам принять их общее имя Тарко, или объединенные клятвой. Это различие происходило единственно потому, что вся сумма населения токавов была разделена на 8 больших родов, члены которых, также как и их рабы, не могут заключать браков между собой и, кроме того, все эти лица выбирались ради их братств, имевших якобы какие-то преимущества. Но что их собственно разделяет, то это принадлежность их к различным родам; разделение это наблюдается только в запрещении заключения браков; как между членами братств, так и между их крепостными, на которые разделен весь народ токавов; при этом эти люди выбирались, ради их способностей, а не ради каких-либо преимуществ их братства. [524]

Таким же точно образом братства дворян разделены на 5 ступеней родства или таркос, но в государственных делах они довольствуются одним единственным представителем для всех...

28 февраля 1839 г. Несколько дней тому назад у меня в гостях был Хаджи Измаил, один из судей, и мне удалось узнать о здешнем воспитании, которое находится еще в зачаточном состоянии. Единственными учителями здесь являются муллы, которых люди, живущие вблизи мечетей, награждают по доброй воле: 1% меду, 10% зерна, 30-й коровой или быком, 40-й овцой или козой за то, что они совершают богослужение, напутствуют умирающих. Кроме этих обязанностей, муллы должны учить детей, мальчиков и девочек, родители которых этого пожелают, и даже учить первым навыкам тех, кто со временем должен стать судьями. Измаил, который недавно вступил в свои обязанности (потому что он, как и другие, свободен в перемене места жительства), имеет только 16 аулов, которые и посылают ему 12 юнцов. По его словам нужно только 3 года учения, чтобы стать муллой, но для кади или судьи необходимо от 15 до 20 лет. Нужно иметь некоторые знания арабского или персидского языка, но турецкий язык нужно знать в совершенстве. На севере обеих провинций, т. е. восточнее и севернее Геленджика, должны находиться по подсчету Измаила около 40 школ, таких же, как и его, причем каждая посещается от 10 до 60 человек учеников. Если взять в среднем 20, то число детей, обучающихся в них, равно 800. Я думаю, что и у остального населения подобное обучение ведется в той же пропорции.

Я не сомневаюсь в том, что Мариньи в своих примерах о черкесском правосудии повторил слово в слово то, что ему рассказал Тауш, но по отношению к достоверности этого происшествия нужно подойти осторожно, потому что когда я рассказал о нем Хаджи-Оглу Махмету, то тот принял это за шутку; и тотчас же поделился ею с другим стариком и оба от души хохотали над ней. Но когда я все-таки спросил, уживались ли когда-нибудь приведенные примеры с черкесскими обычаями, то он ответил мне: «Что было прежде, я не знаю, но о таком законе я ничего не слышал». Он рассказал мне действительно похожий на тот пример их закона, который произошел недавно. Один человек хотел заколоть буйвола и попросил соседа помочь ему, когда тот неосторожно подошел к буйволу, привязанному к колу, этот выбил ударом рога ему глаз. Тогда пострадавший потребовал полного вознаграждения и передал жалобу судье, надеясь получить 100 быков в награду, но судья сказал, что таковое он мог бы получить только в случае намеренного увечья, но этого со стороны соседа, просившего его о помощи, не могло быть; но все же он присудил ему за это корову (как покаянную жертву) и так как пострадавший был беден, то судья обещал походатайствовать перед соседом, [525] чтобы тот ему еще что-нибудь прибавил. Но потерпевший остался недоволен таким приговором, и процесс до сих пор не кончился. И теперь, когда я написал, то вижу, что я должен на все посмотреть, как на действительное, или прибавить дальнейшее пояснение, но как верный летописец я считаю лучшим сделать последнее, так как оно послужит разъяснением того переходного состояния, в котором находится закон данной страны. Я определенно думал, что доказательство верховного судьи должно быть самым верным и непоколебимым; но с тех пор, как я написал вышеупомянутое, я говорил с сим благородным другом Наврузом и заметил, что Махмет судья выказывает большую любовь к турецким законам, превосходство которых он, как я предполагаю, хотел показать своим ответом, причем он мало подумал о том, чтобы дать мне ясное определение на мои вопросы о черкесских законах.

Навруз, который, мимоходом сказать, горячо защищает в некоторых отношениях превосходные законы страны, утверждает, что тот, который потерял глаз, попал в несчастье, потому что другой позвал его на помощь, и что этот по законам страны обязан вознаградить его самым низким штрафом, может быть в двойном размере в 50 быков. Судя по этому, кажется, что высшей аксиомой черкесского закона считается, что лишение жизни, или члена, или важного органа должно вознаграждаться тем, на чьей службе потерпевший получил его или тот, кто доставил несчастную случайность; 200 быков за намеренное убийство, а 100 за случайное (причем закон оставляет наказание кровь за кровь, если на этом настаивают родственники), 100 быков за умышленное вредительство и 50 за случайное повреждение члена или важного органа и половина штрафа, если потерпевший раб. И я уверен, что данный случай с выбитым глазом вызовет только смех у наших юристов. Что же касается случая г-на Мариньи, то Навроз того же мнения, что и верховный судья, причем он прибавляет, что может быть давно когда-нибудь в южной области был человек, разложивший под деревом огонь, благодаря которому упавшее дерево убило случайно проходившего другого человека и поэтому он должен был заплатить за его смерть родственникам.

Письмо тридцать первое

12 июня 1839 г. ...Во время ссоры со своим кузеном один из князей убил случайно его вместо раба, в которого он стрелял. Нужно было урегулировать цену крови. Сводный брат, родной по отцу убитого, настаивал, что в этой части страны никогда не было введено уравнение стоимости крови и поэтому требовал, чтобы в данном случае придерживались древнего обычая. Приспосабливаясь к сделанному заявлению, [526] установили и вознаграждение в 18 рабов, 18 лошадей, 18 ружей, 18 сабель и все первого сорта. Но так как он был только сводный брат (от разных матерей), то получил только половину вознаграждения, причем он уже отпустил двух рабов. После этого решения, к которому пришли после трехдневных споров, он и его брат поклялись на Коране, что они удовлетворены приговором...

В этом деле, как и во всех местных делах или, вернее сказать, во всех тех делах, где решается спор двух сторон, два посредника все время без перерыва перебегали от конгресса к аудитории, собравшейся вокруг князя (который сидел на некотором расстоянии под деревом от нас), и от аудитории к конгрессу, передавая слова одних другим по обычаю во всю силу своих легких...

15 июня 1839 г. Мне говорили, что многие жители держат свиней и едят их мясо, но я думаю, что это делается тайком, потому что я сам ничего подобного не видел ни в одном из тех многочисленных аулов, которые я проезжал или в которых я жил... Хаджи, так же как и другие тамада конгресса, смотрят на это как на величайший грех и употребляют все свое влияние, чтобы уничтожить их. И мне однажды с торжеством рассказывали, что они уничтожили огромное количество домашних свиней с согласия их владельцев...

В одной деревянной гробнице, где я провел несколько дней, я увидел повешенными над могилой лохмотья одежды и рог для пороха, принадлежавший умершему воину, покоящемуся под ней; вокруг другой, тоже деревянной, могилы были обмотаны волосы неутешной вдовы. Подобные знаки ослабляют то нелестное мнение, которое стараются мне внушить об этом народе мусульмане, среди которых я нахожусь в данный момент...

Письмо тридцать второе

22 августа 1839 г. ...Лука возбудил мое любопытство по поводу возвращения пхура (воспитанника. — Ред.) в свою семью, сказав, что это восстановление сопровождалось многими церемониями, и поэтому я помчался во всю, чтобы присутствовать при ней и я был счастлив, догнав Али-Бея (Белл называет его вождем Адлера (Прим. ред.).) с его свитой на лугу на берегах этой реки, где они ожидали приезда дам и дворянина, у которого я провел предыдущую ночь и который меня сопровождал на следующий день. Когда мы все съехались, то мы двинулись в путь под предводительством двух пожилых дворян. Дамы следовали сзади в легкой тележке, тащимой быками; в середине ехал воспитанник в полном [557] военном вооружении на горячем грузинском коне, одетый в тунику из европейского сукна, великолепно украшенной, так же как и седло и чепрак, серебряными галунами. Около него вели прекрасного белого коня, седло и чепрак которого были также богато украшены — все это было подарено ему его аталыком. Находясь приблизительно в 2-х милях от места нашего назначения, весь отряд, доходивший до 40 человек, начал петь и по обычаю стрелять из пистолетов в воздух; это был сигнал для сбора зрителей — мужчин и женщин — на возвышенности у дороги, где находилось много деревьев. Когда мы подъехали поближе, то все молодые люди нашего отряда вооружились очень внушительными ветками деревьев, срывая их тут же с деревьев; их поведение вскоре объяснилось. Едва мы въехали в проход между деревьями, как на нас набросилась целая толпа жителей, вооруженных точно так же, с ужасной яростью, поднимая вой и крики, чтобы испугать наших лошадей, колотя изо всех сил как их, так и людей своими большими тяжелыми сучьями. Наша партия, хотя и оказала отчаянное сопротивление, все же должна была отступить, чтобы собраться с силами. Во время второго боя, причем самые сильные образовали охрану около женщин, мы пробили себе проход. Но это сражение было только началом целой серии среди других стычек, которые продолжались весь остаток пути, и в одном из них я получил несколько сильных ударов по плечам. Я могу считать, что я счастливо отделался, так как я видел, как у многих лилась кровь с головы и всякое уважение к личностям на время было совершенно забыто. Я беспокоился особенно за женщин, так как видел несколько раз, что их чуть не опрокидывали и боялся также за тот небольшой багаж, который был со мной для покрытия моих расходов, он был завязан прямо в бурке и, конечно, погиб бы для меня безвозвратно, если бы они добрались до него; к счастью, он был поручен здоровому малому из крепостных, он защищал, угрожая пистолетом, и выказал вообще много сообразительности. Он держался то фланга, то тыла, вообще подальше от места главного побоища. Как хорошо, что над женщинами была натянута палатка. Наконец мы достигли желанного аула. Али-Бей в сопровождении своего воспитанника, белой лошади, дам и некоторых своих близких друзей въехали галопом по главной улице в аул и среди новой ружейной стрельбы он передал молодого человека его семье; в это время остальной караван, в том числе и я, подъезжали к дому хозяев, где находились, уже опередившие нас, наши только что бывшие враги и где сравнение полученных ран, производившееся среди шуток и смеха обеими сторонами, закончило эту странную прелюдию, которую Лука и называл «большой церемонией». Что же значил такой враждебный прием? Единственный ответ — таков обычай страны, и жители имели право отобрать у нас все, чем только [528] они сумели бы завладеть. За все время, что я провел с Али-Беем и его свитой, единственно о чем стоит упомянуть — это то, что большая часть провизии, которую мы уничтожили, была привезена аталыком. Он дал, между прочим, 10 коров и быков, 13 овец и взял взаймы некоторые товары у меня, чтобы доставить масло для кухни, и вся наша сторона, включая и рабов, делали подарки семье воспитанника, каждый по своим силам, в надежде получить обратный подарок, когда семья воспитанника и ее родственники будут делать таковые Али-Бею в благодарность за прекрасное выполнение им обязанности аталыка; так как обмен подарками здесь происходит везде.

Чтобы члены братства могли участвовать в выполнении обряда вежливости, пкур на следующий же день отправился в путь, чтобы объехать их всех. И с тех пор музыка (скрипки), танцы и пение не прекращались в течение долгих и жарких дней для развлечения нашей партии и так будет продолжаться до 26 августа, когда в течение 3 дней будут происходить церемонии, только я думаю, что там будет прелюдия иного рода. Если я пробуду здесь, то опишу ее. В ожидании же ее я отправился в аул, расположенный от нас в 10 милях на запад, у подножья гор, чтобы побывать у горячего серного источника, воду которого я пил и где я купался несколько раз и после чего, как мне казалось, я почувствовал себя лучше. Около 12 источников выбиваются из-под земли в углу лесной опушки под большой скалой красного мелкозернистого песчаника и образуют ручей, который смог бы менее чем в минуту наполнить большую винную бочку. Ванны состоят из камня и досок, которые расположены вокруг источника так, что они представляют достаточную глубину для горизонтального погружения. Температура в этой ванне 111° по Фаренгейту (около 35° по Реомюру), другой 142° (45° по Реомюру) и мне она казалась более всех насыщенной серой; я взял трубку, которую я позже проанализирую. Ванны посещаются, но, насколько я заметил, немногими (но многие ли их посещают, не знаю), я думаю, что здесь все удивляются, что я пью воду этих источников, вкус которых в высшей степени отвратителен. На камнях, находящихся вблизи источников, имеется бело-желтый, безвкусный налет и вода источника, прозрачная при блеске солнца, принимает голубовато-молочный оттенок в тени, который она сохраняет до соединения с Псекупсом (находящимся на небольшом расстоянии от источников) и оставляет на поверхности легкую пену. Воздушные пузыри в немалом количестве имеются во всех источниках. Все их тотчас же признают сернистыми, потому что все серебряные части моментально чернеют, как только их подержат над ними.

30 августа 1839 г. Церемонии начались 26 августа, продолжались только 2 дня и по сравнению с такими же церемониями, были не очень многочисленны. Но присутствующих [529] было тем не менее 300–400 человек обоего пола. Главное развлечение молодых людей были танцы в кругу, у въезда в аул (очень монотонные, которые я уже раньше описывал), в самую жару днем. Вокруг танцующих был другой круг, состоящий из мужчин, вооруженных ветками деревьев, которые от времени до времени, по мере того как всадники собирались, чтобы посмотреть на танцы, их разгоняли также. Они отъезжали на расстояние, собирались и под предводительством начальника снова нападали на противника. Забава, хотя по нашим понятиям и довольно жестокая, является прекрасной школой для лошадей, подготовляющей их к встрече с пехотой. Кроме этих развлечений, было еще преследование всадника, везшего белое знамя, которое было скоро отобрано и изорвано в куски. Затем последовал обильный ужин из мяса, пасты и напитка юга, который предлагался каждому в течение двух дней и все торжество кончилось черкесской джигитовкой. Для этой цели заставляют поститься в течение трех дней несколько лучших скакунов, потом к вечеру их посылают в назначенное место, откуда они возвращаются во весь опор. Победителем оказалась одна из моих кабардинских лошадей. И хотя мой драгоман, ехавший на ней, ожидал получить в награду жирного быка и награды меньшей ценности были обещаны приехавшим вторым и третьим, но никто из них не получил ничего. И я узнал, что со стороны семьи и ее друзей нашего воспитанника сделаны такие жалкие подарки, что все надежды на прибыль, ожидаемую Алибеем и его свитой, совсем разлетелись и теперь же поговаривают об отъезде, не принимая предложенных подарков, которые состоят из 5–6 невзрачных лошадей и двух плохих кольчуг, несмотря на то, что в течение двух дней, пока продолжались церемонии, ходили герольды, крича повсюду открыто, что каждый должен явиться без опоздания, неся с собой свою долю благодарности аталыку и его друзьям.

Главная причина этого состояла в том, что токавы — самые богатые и в таких случаях и самые щедрые — находятся в ссоре с семьей дворянина и с братством, к которому принадлежит отец пхура, по случаю только что введенного уравнения цены крови. Данное братство не приняло этого, требуя чтобы вернулись к старинному черкесскому обычаю, который составлял цену в 13 рабов за кровь дворянина и 11 за кровь токава...

Письмо тридцать третье

Макупса. 4 ноября 1839 г. Этот округ я должен причислить к тем, в которых встречаются еще следы христианской религии; обычай празднования в честь почитания Марии, который я уже раньше описывал, наблюдался мною здесь во время [530] пребывания. Статистический подсчет, сделанный вдоль Побережья между Анапой и Гаграми, показал бы, как мне кажется, что население делится на равное число исповедующих старую веру и ислам. Которая же из них будет господствующей — зависит от политической судьбы страны.

...По всем вероятиям мое пребывание среди этого народа подходит к концу. Поэтому меня должны извинить за то, что я хочу остановиться еще на некоторых особенностях, способных осветить лучше их странную торговлю подарками. Среди других вещей, которые я оставил моему последнему хозяину в Кхисса, была великолепная кабардинская лошадь, кроме прекрасной серой лошади, которую я ему дал еще раньше. После этого его жена отправилась с этими двумя лошадьми к их другу Али-Бею, тому, которого я сопровождал в Абадзах, когда он отвозил своего пхура. Само собой разумеется, что Али-Бей принял жену своего друга с распростертыми объятиями, и подарок, который она привезла, вызвал со стороны Али-Бея похвалы, которых заслуживало прекрасное состояние лошадей. Но он прекрасно знал, что и от него ждут подарка и, как дворянин более высокого ранга, он должен сделать подарок более ценный, чем тот, который он получал. А при возвращении домой его постигло несчастье, умерла его старшая дочь. Сейчас же вслед за этим у него сбежало двое рабов и по недосмотру погонщика пропало девять быков... Поэтому он дал понять жене своего друга, что такое внимание с ее стороны сейчас несвоевременно, что несчастья последнего времени выбили его из физического и морального равновесия, и он не в силах сделать подобающего подарка. Тем не менее в нужный момент он одарил свою красавицу-гостью двумя молодыми рабынями и парой буйволов, что стоило ему большей части дохода, полученного в Абадзах.