ДЖЕЙМС БЭЛЛ

ДНЕВНИК ПРЕБЫВАНИЯ В ЧЕРКЕСИИ

В ТЕЧЕНИИ 1837-1839 ГОДОВ

JOURNAL ОF A RESIDENCE IN CIRCASSIA DURING THE YEARS 1837, 1838 AND 1839

Псеомуз, близ Пшата, 22 августа 1838 года. - Так как пришло время, когда я решился покинуть эту страну в тот момент, когда гонец, посланный мною в Константинополь за моими письмами из Англии, не возвратился и когда я не получал сведений относительно того, что делается для этого за пределами края, а также сомневаясь относительно полезности моего дальнейшего здесь пребывания, я отправился 16-го числа из Хисы в надежде увидеть фирман и английские письма, которые, как говорят, были привезены Хасешем, и найти в них нечто, позволяющее мне ориентироваться в этой туманности неведения. Так как корабль его находился недалеко, а сам он намеревался через два или три дня вновь пуститься в плавание, я остаюсь здесь, чтобы написать письма, кои хочу переслать с ним, а заодно отправить своего переводчика к судье Мехмету, чтобы попросить его ознакомить южных жителей с письмом из Англии, копии которого я и задался целью сделать, ибо некоторые из черкесов после первых боев стали терять былую уверенность в себе.

Поездка не дала мне ничего примечательного. В южных горах этим летом я столкнулся с более дождливой погодой, чем в лето прошедшее, что я провел на севере; с начала июня в моем дневнике дождь упоминается (через каждые двадцать четыре часа) двадцать восемь раз, включая кроме других, менее значительных, сильные ночные бури 11 июня и 27 июля.

Трава до сих пор сохранила свежесть и зелень, кои были малоожидаемы на этой широте, на родине инжира, винограда и персика. Одна из наименьших бурь, что мы пережили, на полдня задержала меня в Шимтоаче; эта буря продолжалась всю прошедшую ночь, что заставляло предположить, что река Санг [71] окажется непроходимой вброд. Она действительно имела достаточно угрожающий и сердитый вид и оказалась очень быстрой для маленького коня, на котором я восседал, в том неудачном для переправы месте, что выбрал мой проводник; тем не менее он вплавь достиг противоположного берега, и это стоило мне лишь полуныряния, которое ничего не значит для этих отважных детей гор и вызывает у них разве что улыбку. Вая, когда мы подошли к ней, была представлена людьми из моего эскорта как значительно более опасная из-за ее чрезвычайной стремительности; однако я нашел ее менее трудной в преодолении, чем соседняя река Аш: вероятно, предыдущая буря миновала это место. Впрочем, иностранцам не следует отваживаться перебираться через эти горные потоки, особенно на юге, после сильных дождей без сопровождения опытного проводника.

Другое затруднение, испытанное мною (и было оно более значительным, чем реки), заключалось в том, чтобы заставить понять храброго, но неосторожного Хаджи Исмаэля, анатолийца, на попечение которого я был передан, что не было никакой необходимости и, еще менее, уместности мне, являвшемуся единственным звеном, связывавшим их с Англией, подставляться под прицел пушек всех фортов, близ которых мы проходили. Впервые я сделал ему такое замечание в Тоапсе, где заметил, что вместо того, чтобы пойти по горному ущелью, что указал ему один крестьянин, он продолжал путь вдоль берега в направлении порта, близ которого - на расстоянии ружейного выстрела - я увидел с помощью моей зрительной трубы спрятавшихся на вершине холмика пеших людей, по моему предположению русских, как и многих других, замеченных чуть далее, на взморье, по поводу которых и сомневаться не приходилось. [72]

Оказалось, однако, что первые были черкесами; и наш проводник столь упорно доказывал, что путь через возвышенность, что располагается напротив форта, был безопасен уже потому, что многие здесь прошли без всяких неприятных для себя происшествий, что я, следуя ложному стыду (в чем я теперь признаюсь), в конечном счете уступил ему. Когда я уже достиг холма, мне велено было повернуть обратно из-за предостережения, что высказал один черкесский всадник о том, что русские обычно пропускают бедно одетых людей, но так как их часовой снабжен подзорной трубой, то, узнавая по костюму и оружию командира, он тотчас же начинает стрелять. Так как я, как и мой переводчик, относились к этому случаю, мы незамедлительно направились к указанному ущелью, и, к моему большому удовольствию, путь этот предоставил нам возможность лицезреть весьма живописный вид форта. Эскиз его, сделанный мною, может дать, вероятно, некое представление о нем.

В Макупсе, где мы провели ночь, я заполучил новое свидетельство великодушного доверия к нам, англичанам, со стороны турецких торговцев. Хаджи Мустафа-Оглу Генджага из Топханеха, находившийся там по делам своей коммерции, узнав, что средства мои были исчерпаны и я искал кого-нибудь, кто мог бы дать их мне (чтобы выкупить свободу одному высокопоставленному польскому дворянину, который, как утверждали, дезертировал из русской армии), оставил для меня товары, количество которых в шесть или семь раз превосходило требуемую мною сумму, и настоял на том, чтобы я все их принял; но, имея других друзей, я отказался от его любезного предложения, так как видел, что это помешает ему присовокупить седьмую девушку к полдюжине счастливых созданий, уже купленных им и помещенных в прилегающей к той, что я занимал, комнате, и откуда через маленькую, [73] соединявшую их дверь до меня до поздней ночи доносились радостные их голоса.

Деревушка Макупс находится в очаровательном месте (как летняя резиденция), посреди хлебных полей и дубовых рощ, на отлогом участке, заканчивающемся крутым спуском, обращенным к морю, откуда взору и душе открывается дивный пейзаж.

Говорят, что дизентерия все еще свирепствует с огромной силой в тоапсинском гарнизоне. Там или это происходило, или сильно ослабла дисциплина, так как некоторые черкесы утверждают, что, перебравшись ночью через стены форта и пройдясь вдоль всей их протяженности, они не встретили ни одной живой души; и тем временем деревянные бараки не сгорели, а пушки не были заклепаны! Необходимо, похоже, оказать гарнизону помошщь.

Вечером 19-го числа, преодолев в поисках ночного жилища маленькую долину Куаф, мы увидели группы людей, которые удалялись в разных направлениях, возвращаясь к себе домой. Вскоре после того мы достигли достаточно высокого шеста, основательно вкопанного в землю. На верху этого шеста находилась козья голова; а шкура, расстеленная на перекладине, связанной с шестом, подобно стягу колыхалась на ветру. Рядом находилось некое строение, состоящее из четырех свай, с ровной кровлей из тесно переплетенных веток и листвы, с маленькой, кругообразной оградой из прочного плетня. Все это являлось священным местом, где коза, пораженная молнией, обрела благословенную смерть; и ее бренные останки — за исключением головы и шкуры - были сложены под кровлей из листвы. Совсем рядом с этими трофенми огромное круглое пространство мятой и увядшей травы указывало на место, где окрестные жители, мужчины и женщины, в течение предшествующих трех дней предавались радостям танца и обильного [74] стола в ознаменование той чести, что оказана была этой долине Шибле, духом грома и молнии.

Хотя в строго мусульманских частях побережья этот пережиток древних суеверий исчез, все же употребление названия молнии «шибле» в обычной беседе весьма распространено в этих местах. Именно от Пшата и до Ваи, как нигде в других местах, все еще обнаруживаются пережитки христианства, перемешанные с другими, такого же рода, обрядами. Говорят, что их одинаково много и на побережье азраев.

Когда мы поднимались на лесистые возвышенности рядом с Шапсекуа, дабы с помощью обходного пути избежать встречи с отрядом русских войск, недавно высаженного здесь на берег, я с некоторым беспокойством узнал от кого-то из нами встреченных, что этим утром русская армия продвинулась достаточно далеко вглубь. Это неожиданное известие вынудило нас идти с величайшей осмотрительностью везде, где это позволял лес, дабы удостовериться, что мы не нарвемся на какой-нибудь из их передовых отрядов. Но это сообщение, которое мы посчитали сперва эсктраординарным, оказалось ложным; так как, спускаясь к долине, мы могли видеть со стороны моря армию, все еще полностью находящуюся на своих первоначальных позициях. Некоторые солдаты располагались лагерем на двух соседних холмах, откуда в полной мере контролируется место предполагаемого строительства форта; а значительная часть войск была занята в поле, что простирается у подножия двух холмов, изготовлением, вероятно, кирпичей, так как я увидел близ моря расставленные там опоры для их сушки.

Я с радостью заметил, пересекая долину, женщин и детей, оставшихся в деревушках приблизительно в миле от русских аванпостов, и на еще меньшем [75] расстоянии мужчин, занятых их привычными делами: одних - жатвой, других - заставляющими быков мять скошенные снопы, чтобы извлечь из них зерно; а под деревом, дабы быть готовыми пресечь возможное неожиданное нападение русских, сидел отряд из приблизительно пятидесяти воинов!

Я встретил в Джубге одного из моих турецких друзей, Шерифа, чье любезное ко мне отношение во время остановки в Синопе я ранее упоминал. Брат его вышел из деревушки, где уже несколько месяцев их обоих удерживали коммерческие дела, чтобы встретиться со мной; и оба они столь настойчиво просили меня провести остаток дня и ночь у них, что я уступил их гостеприимству, надеясь обрести в них новых помощников в освобождении польского дворянина. Я не ошибся; так как только мое желание стало известно Шерифу, он без труда согласился дать этот выкуп, оставив мне возможность возвратить ему долг позже. Утром следующего дня он отправил со мной своего хозяина, чтобы предварительно собрать необходимые сведения. Такая предусмотрительность не бесполезна, так как все поляки желают быть выкупленными и отправленными в Турцию; и если местные узнают, что одного из рабов намеревается выкупить англичанин, то, с учетом общего мнения о нашем богатстве и существующей у этого народа жажды наживы, выкуп, вне всякого сомнения, будет увеличен до чрезмерной суммы. Я столкнулся в этом деле с большими трудностями и большими огорчениями. Первым об этом польском дворянине мне рассказал Паоло, которому тот был предложен в Агуе за столь большую цену, что он даже подумать не мог принять это предложение, пребывая тогда в неведении о том, сможет ли эта сделка быть им оплаченной. Он так^ке сообщил мне, что после этого хозяин поляка отвез его в Абазак в качестве частичной уплаты своего долга. Первая информация [76] оказалась неточной; но после долгих расспросов и неоднократных демаршей мы наконец узнали, что поляк после многих переездов с места на место и нескольких продаж и перепродаж, объектом которых он стал, действительно был привезен последним своий? покупателем в Абазак. Именно там я поручил Шерифу приказать найти его, оставив ему право самому решать вопрос о цене. Остается лишь ждать, каков будет конечный результат.

8 сентября. — Третьего дня как Лука вернулся из своей командировки, задержавшись на какое-то время, чтобы поприсутствовать на съезде вождей и народа, что должен был состояться, и привезти от его имени послание относительно высказанного там желания видеть меня возвратившимся в этот край.

Сообразно моим инструкциям он хотел избежать задержки; но судья настаивал и вынудил с ней смириться, запаздывая с копией документов, в коих я нуждался. Перечисление всех любезных посланий, адресованных мне, было бы утомительным для читателя; я упомяну лишь два из них: послание старого Чуруха, торговца из Агсмуга, сообщившего, что отдает в мое распоряжение такое количество товаров, которое я пожелаю; и послание Аз-Демира, заявившего, что если я соглашусь оставаться у него десять лет, то принесу ему лишь радость; что все дома его деревни находятся в моем распоряжении и что, если я изберу тот, что занимают его жена и семья, они немедленно покинут его, чтобы оставить дом мне. Эта тема, как и поведение Шамуза, обсуждалась на съезде, и все в один голос кричали, говоря обо мне: «Пусть он возвратится, пусть он возвратится хоть на один или два дня!» После этого судье было поручено написать мне приглашение, которое он составил в самых настойчивых выражениях. Шамуз повел себя в этих обстоятельствах энергично и прозорливо, [77] как я от него и ожидал. Он попросил, чтобы его поведение было судимо советом старейшин; чтобы он был наказан и принужден просить прощения, если его сочтут виновным и если это приведет к восстановлению прежней нашей дружбы. Именно последнее невозможно, как я думаю, после всего того, что произошло.

Что касается фирмана и письма из Англии, я вижу, что был вновь обманут, но в этот раз уже со всеми, так как судья и те, кто мог читать, исказили содержание документа, чтобы вызвать у всех большее воодушевление. Я не могу утверждать, что определил происхождение этого документа. Все, что я могу сказать, это то, что Сефир-Бей получил его в Андрианополе из рук моего соотечественника Надир-Бея и что выражения, коими первый пользуется в своем письме, заставляют предположить, что этот документ исходит от высших должностных лиц, но каких? Именно это мне и неведомо. Я присовокупил к копии фирмана копию ответа, переданного Хасе-шу. Этот ответ полностью созвучен предложениям Сефир-Бея и имеет теперь значительно большее число подписей, чем тот, что я перед этим упоминал. Я приложил к нему также перевод письма, отправленного Сефир-Беем, который частично покажет причину нынешнего умонастроения по отношению ко мне.

То, как был предписан сбор средств, кои необходимо отправить Сефир-Бею, показывает, сколь серьезно и добросовестно вожди готовятся к новой политической конституции, что они ныне надеются заиметь в скором будущем. Аналогичные пожертвования часто имели место и в других случаях; но эти денежные средства всегда увеличивались благодаря частным и добровольным взносам. На этот раз перепись семей была произведена во всех провинциях и взнос от каждой семьи (доходящий [78] приблизительно до шестидесяти сантимов) был строго определен и соответственно изымался как инициатива народа по уплате взносов, используемых в общих интересах. Я думаю, что, невзирая на свою новизну, сбор такого рода взносов будет в своем исполнении делом более легким, чем упразднение торговли крепостными, не только из-за господства столь же древнего, как и распространенного вида такой торговли, но и потому, что ограниченное производство в горных районах и трудность перевозок, проистекающие из природы края, особенно на юге, абсолютно не оставляют людям иных возможностей обеспечивать себя продовольственными запасами, доставляемыми из Турции. При всем том я всегда выступал против этой торговли, как противоречащей религии, здесь проповедуемой; и мне кажется, что те, с кем я об этом говорил, признавали всю правоту и справедливость моих соображений. Однако я не думаю, что этот обычай может быть решительно устранен, пока в самой Турции с этой целью не будут приняты меры по прекращению торговли рабами и не начнут применяться уголовные меры наказания капитанов, которые в будущем будут привозить их (В связи с этим можно заметить, что эта давно возникшая турецкая торговля черкесскими рабами является неоспоримым свидетельством того, что турецкое правительство никогда не рассматривало Черкесию неотъемлемой частью империи; так как ни один пункт мусульманского законодательства не выражен столь недвусмысленно, не читается столь понятно и не исполняется столь повсеместно, как тот, что запрещает продавать или удерживать в качестве раба любого подданного падишаха) .

С большим удовольствием я рассказываю о следующем случае, столь созвучном нашим английским чувствам. Один мужчина из Годоухая, работающий в лесу, был обвинен в изнасиловании. [79]

Об этом узнала семья изнасилованного ребенка; брат жертвы немедленно отправился на поиски виновного и убил его. Братство убитого в этих необычных обстоятельствах потребовало уплаты за кровь, следуя установленному обычаю; но был созван специальный съезд, и на нем было решено оправдать поступок брата, который достоин похвал, и что нет оснований не только требовать за жизнь виновного компенсации, но и будет благом конфисковать то, чем он владел, а семью его выселить, из-за опасения, что подобное гнусное преступление повторится из-за порочной наследственности.

Из разных мест нам сообщают, что русские собрали огромные военно-морские силы в Сухум-Кале и что война разразилась на азиатской границе Турции или Персии; но я все еще сомневаюсь в точности этих слухов.

12. - Лука недавно участвовал в богослужении у одного из многочисленных в этой части края крестов, каждый из которых, похоже, имеет свой собственный день такого богослужения. Обряды как бы являются смешением ритуалов христианства и какого-то иного культа. В данном же случае присутствовали лишь пятьдесят человек: то были все знатные люди рода и каждый принес с собой еду. Кроме продуктов были принесены в жертву несколько коз; у головы жертв во время жертвоприношения были зажжены факелы, некоторые из них были прикреплены и на кресте. На небольшом расстоянии от креста были расставлены столы, и каждый, проходя мимо него, снимал свою шапку; но никто не приближался к кресту, за исключением трех или четырех человек, произносивших громким голосом краткую молитву - мольбу к божеству отвести от них войну, чуму и другие беды и ниспослать им счастье и обильные урожаи. Приблизившись к кресту и произнеся молитву, один из молящихся [80] держал кусок, взятый на одном из столов, а другой чашу, наполненную национальным напитком «шуат»; и то и другое затем распределялось среди присутствующих. Благожелательное отношение к этим религиозным обрядам древней религии обнаруживается не только здесь, но и в других северных местностях, где многие люди громко заявляют, что все нынешние беды обрушились на них, потому что забыты эти ритуалы. В Семезе недавно было совершено богослужение, посвященное Шибле, божеству грома и молнии; это исполнение обрядов было более торжественным, чем то, которое мы перед этим описали, по причине трех убитых молнией лошадей и одного пораженного ею дерева.

Так как двое наших соотечественников остались недовольны некоторыми дворянами этой части края (семьей Чупако Индар-Оку) из-за их жадности к подаркам, я поселился на эти три последние недели у человека, принадлежащего к классу «тхфокуатлей», и имел все основания быть тем довольным. Я нахожусь со своим хозяином в самой близкой дружбе, и если бы мое положение позволяло (что, к несчастью, не так), то я мог бы постоянно находиться в обществе всех членов семьи и всех женщин, окружающих меня. Но так как жизнь черкесов протекает большей частью вне их домов, я видел достаточно, чтобы сформировать о ней весьма ясное представление.

Вокруг меня находились крытые соломой домики четырех семей (два из которых принадлежали вдовам), которые были в родстве и, вероятно, жили в полном между собой согласии. В середине нашего луга находится длинное и высокое строение, где большей частью готовится еда для членов семьи и где хранятся в дождливые или слишком жаркие дни продукты садов, окружающих нас. Среди того, что более всего достойно внимания, - это [81] непринужденность, с коей две юные дочери вдов посещаются днем и до позднего вечера многими мужчинами, как молодыми, так и пожилыми, предпочитающими эти две семьи тем, где нет дочерей. Одна из них, хотя и достигшая лишь шестнадцати лет, выглядела абсолютно пригодной для замужества, и в общении с наиболее избранными ее гостями у нее отнюдь не была заметна благопристойная сдержанность, кою можно было бы ожидать, судя по строгой и скромной манере черкесских девушек держаться вне стен родного дома. Я полагаю, однако, что эти молодые люди являются или кузенами, или членами одного и того же братства (кои, как я то говорил, иногда исчисляются тысячами); и, так как с последними брак абсолютно запрещен, эти девушки обязаны, следуя черкесскому закону, видеть в них лишь братьев, как они их часто и называют. Природа, испытываемая таким образом - в этой позволительной близости между столь далекими родственниками, - однако порой берет свои права назад; и недавнее тайное бегство двух молодых людей, коих этот обычай связал взаимной любовью и кои отправились искать защиту у другого удаленного братства, показывает, сколь ничтожными являются человеческие законы, когда они противоречат законам природы. Удивление остальных при виде подобной развращенности действительно занятно. Я попытался открыть глаза моему хозяину на опрометчивость позволения подобной свободы отношений между молодыми людьми противоположных полов; но он склонен был считать это абсолютно не имеющим значения и ответил мне своего рода витиеватым рассуждением о целесообразности рассмотрения внесенного мной предложения.

Уже взрослые братья двух девушек спят в той же комнате, что и последние, вместе со своими [82] матерями. Следует, однако, напомнить, что азиаты снимают на ночь лишь верхнюю одежду.

Семьи этой деревни кажутся весьма предприимчивыми и деятельными. Мужчины занимаются лошадьми и возделыванием земли, пожилые женщины - повседневными домашними заботами: кухней, огородничеством, изготовлением шерсти, льна и пеньки для производства одежды; наконец, девушки не менее активно заняты шитьем, стиркой, пряжей, ткачеством и другими подобными работами.

Одна почтенная женщина, которая в данный момент гостит здесь, часто приходит повидаться с этими двумя девушками; и я заметил, что когда она является, то сидят ли девушки перед хижиной или находятся внутри, они сразу встают (несмотря на близкие родственные отношения) и продолжают стоять, пока она не сядет. Они демонстрируют такое же уважение гостям моего пола, когда они входят в дом, а мне - даже когда я прохожу на каком-то расстоянии от окна. Перед хижиной, что я занимаю, есть прямая дорога между двумя другими; но сегодня по этой дороге женщины ходят редко; они делают крюк позади моего дома, чтобы следовать этикету, предписывающему не проходить перед мужчинами. Одна или другая из этих двух девушек, а иногда все наши женщины не забывают обязательно сопроводить до границ территории деревни тех, кого они принимают в качестве гостей; и никогда не позволяется молодой женщине - замужней или нет — отправляться в гости одной.

Из всего, что я видел, я склонен признать в целом всех черкесов по природе своей самым учтивым народом из всех мне известных или из тех, о коих я что-либо читал.

Большинство возвышенностей, окружаюших эту долину на протяжении многих миль к востоку [83] и западу, покрыты густыми дубовыми лесами, единственными обитателями которых являются дикие животные, среди которых много ланей и кабанов. Здесь, как и в других местах, мужчины носят, как правило, короткую рогатину; но в этом они, скорее, руководствуются древним обычаем, чем какой-нибудь действительной необходимостью, так как я никогда не слышал рассказов о том, что кабаны причинили кому-нибудь зло, если только на них не нападали.

17. - Один житель этой деревушки возвратился сегодня из крепости Геленджик, куда он отвел кого-то, страдающего тяжелым раковым заболеванием или еще какой-то аналогичной болезнью; в подобных случаях разрешается обращаться к русским. Поведение последних, принимающих тех, кто по такой причине приезжает к ним, является одновременно и человечным, и политическим.

Этот человек сообщает, что как в Геленджике, так и в Доббе находится многочисленный флот и что в этих местах высадились весьма значительные силы. Он узнал от армянского переводчика, что силы эти собираются еще более увеличиться, так как часть флота готова отплыть в Шапсекуа, дабы привезти оттуда войска, ныне завершающие строительство форта. Он не смог точно узнать, куда будут отправлены эти войска. Переводчик сказал ему, что, вероятно, имеется план строительства крепости в бухте Семез, но он считает, что в любом случае территория близ Кубани будет вновь опустошена. Увы! Она и так уже сильно пострадала от града и бурь. Каким будет конец этих бед?

Вследствие моего визита в начале прошедшего июля на корветы, выброшенные на берег в Саше, с целью убедиться в лучшем способе снятия с них пушек, ко мне, вскоре после того, были делегированы два человека, чтобы пригласить меня отправиться [84] понаблюдать за этими действиями, для которых был собран весьма многочисленный отряд. Хотя я был весьма занят в тот момент письмами, что писал, я отправился туда, боясь, чтобы у людей не поубавилось к тому рвение; но мы были лишь на полпути, когда встретились с двумя или тремя иными персонами, сообщившими нам, что имела место стычка, что пролилась кровь, после чего отряд черкесов рассеялся! Мне досадно сообщать, что это уже второе событие такого рода, случившееся за последнее время и по такой же причине. Один дворянин из рода Хунш желал жениться на дочери Хаджи Дахум-Оку из рода Барзек; но последний ответил на эту просьбу тем, что ранг его рода не позволяет тому выдвигать подобные притязания. Вследствие этого влюбленный похитил девушку, а семья его удерживала похищенную в течение нескольких недель; по окончании этого времени отец девушки, заручившись помощью своего братства, сумел забрать ее назад, но не без кровопролития, в ходе которого были убиты и ранены пятнадцать человек, и все это произошло вскоре после высадки русских в Адлере! Через какое-то малое время встал вопрос о созыве съезда для разрешения этого дела. Но, похоже, такой съезд не состоялся или, по меньшей мере, он ничего не решил; так как обе стороны, как я уже говорил, вновь дошли до драки. На этот раз были убиты два или три человека и несколько ранены.

19. - Поиск польского дворянина оказался не более чем обманом. После многих трудов и мук его наконец-то нашли; но при этом стало известно, что вместо графа Краженского мы нашли лишь вора и отъявленного лжеца с такой же фамилией (вероятно, позаимствованной), хорошо известного в этом качестве Станиславу и многим другим, служившим вместе с ним в Анапе. [85]

20. - Моим здешним хозяином является человек порядочный, любезный и любознательный, но никак не глубокий. Он в изобилии обладает тем, что френологисты называют «клейкостью»; в такой степени, что, не довольствуясь хорошими отношениями, в коих мы все находились, и заверениями дружбы, кои мы друг другу высказали, он кончил тем, что в течение нескольких дней надоедал моему драгоману своими настоятельными просьбами добиться от меня согласия лично подать ему руку (церемониал, который заключался в переплетении больших пальцев) в знак будущей дружбы, что он предпочел бы, заявил он, полной сокровищ комнате. Мы сделали то, что он просил, в присутствии свидетелей и к его очевидному огромному удовольствию. Но в это утро я увидел более убедительное свидетельство его доброго к нам отношения. Он начал беседу вопросом ко мне, действительно ли Бог дал людям более одной книги; на что я ответил, что если бы я этого не знал, то не говорил бы с ним о религии. Я сперва не уловил его намерения; но вскоре оно стало очевидным: то, что он желал, это заполучить что-нибудь, на что могла бы опереться и чем могла бы руководствоваться его шаткая вера. «Турки говорят, - добавил он, - что, будучи гяурами, вы обречены отправиться в ад; но, однако, вы отказались дать лекарство, вызывающее аборт, так как это большое преступление, и вы не скрываете, что хотите купить рабов, чтобы освободить их; в то время как самая малая прибыль побудила бы турка дать это снадобье и он охотно бы превратил в рабов всех, кто не принадлежит его вере, считая, что рай предназначен лишь тем, кто является его единомышленником в вероисповедании. Я боюсь, что они не говорят нам правды».

23. - Вчера я присутствовал на божественной службе, впервые с моего приезда в этот край; но, [86] увы! объектом нашего поклонения, насколько нам то было известно, был не более чем образ воображаемый - то был Шибле, дух грома и молнии. Я сказал «насколько нам было известно», так как кто может засвидетельствовать, что молния, которая поражает и убивает, не доверена действительно ангелу? К полудню я пешком отправился в путь в сопровождении моего хозяина, Индара-Оку Касполета, и иных мужчин нашей деревушки; и, пока мы спускались в долину, к нам примкнуло еще большее число окрестных жителей, некоторые из которых несли на голове столы, накрытые хлебом и пастой. Впереди нас шел юноша, клавших! камни по многочисленным излучинам ручья, в то время вздутого от обильных равноденственных дождей, что мы пережили; эта предосторожность была принята ради меня, единственного, кто был в обуви. Пройдя какое-то время вдоль одной из сторон долины Пшат, мы достигли старой части дубового леса, где собрались несколько старцев, вида не менее почтенного, чем древние деревья, окружавшие нас, помимо целой армии разного возраста молодых людей, включавшей в себя от ста двадцати до ста тридцати персон, некоторые из которых сидели на опрокинутых деревьях, другие на ветках, устилавших землю, и образовывали две стороны квадрата на небольшом расстоянии от самого большого дерева. Близ этого дерева был воздвигнут крест, а к стволу были прислонены другие, поврежденные кресты, некогда являвшиеся объектами религиозного поклонения, а ныне обреченные на медленное разрушение временем.

Когда мы проникли в священное огороженное пространство, все, кто сидели, поднялись и продолжали стоять, пока я не занял место на манто, расстеленном на листьях дерева. Некоторые из тех, кто прибыл позже, сняли свои шапки в знак [87] приветствия вместо того, чтобы, следуя всегдашнему обычаю, приложить правую руку ко лбу. Перед крестом в ряд были расставлены сорок или пятьдесят маленьких столов, накрытых, как и те, что я упомянул, хлебом и пастой; а позади дерева, на поперечной балке, были подвешены над большим костром несколько больших котлов.

Недалеко от этого места были привязаны две козы - сегодняшнее жертвоприношение, - терпеливо ожидавшие своей участи. Огромное число собак, уверенных, что кое-что перепадет и им, слонялись тут и там вокруг столов, не давая покоя детям, коим было поручено отгонять их. Что касается мужчин, они сперва какое-то время беседовали на месте сборища, затем разные группы их отошли подальше, желая обсудить свои частные дела, в то время как остальные - столь мало выражена у этих детей природы страсть к поклонению - использовали время ожидания для приведения в порядок ремней седла, а мой сосед Касполет - для починки моего пояса. Можно представить себе немалое время, пролетевшее таким образом, уже по тому факту, что котлы были поставлены на огонь к началу сборища, а козы, кои должны были в них оказаться, принесены в жертву значительно позже. Жертвоприношение совершилось таким же образом, как и во время праздника креста. Обращение с мольбой было адресовано духу грома и молнии теми, кто нес столы; во время этой молитвы с непокрытыми головами они просили Небо даровать им защиту и отвернуть от них и их семей молнию и все остальные беды. Сразу же после этого мне предложили две большие лепешки, а также чашу с шуатом (напитком брожения смеси ячменной муки, меда и воды); затем общая раздача всего была завершена среди остальных собравшихся, вплоть до самых маленьких детей, а напиток продолжал время от времени ходить по кругу, пока [88] варилось содержимое котлов. В это же время старцы продолжали стоять все вместе в стороне, занятые дачей наказов одному из молодых людей; последний после того устремился к нам и, быстро говоря, объявил нам о наступлении трех праздничных дней, как и о числе и виде жертвоприношений, надлежащих для каждого из этих дней (козах или бычках): в честь креста, во имя изобилия, для того чтобы отвести чуму и т. д.

Пока не было готово содержимое котлов, вновь последовал долгий перерыв; наконец этот столь желанный, по крайней мере для меня, миг наступил. После того жрец (если можно так назвать человека в рубашке и кальсонах, суетящегося у столов) разрезал мясо так, чтобы на каждом столе были равные порции. На стол, предназначенный нам, Касполетуи мне, выставили полдюжины восхитительных блюд, которые наш хозяин получил разрешение принести, чтобы накормить нас. Что касается лепешек и пасты на других столах, коих на них было в изобилии, то едва застолье началось, как те, кто доставил коз, разделили их и мясо среди всех присутствующих. Щедро разливался во время обеда и шуат. Как только этот напиток закончился, сборище разошлось.

Эти празднества происходили очень часто именно в это время года; и не имей они иной пользы (что все-таки я не допускаю ввиду того, что любая религия мне кажется предпочтительнее отсутствия всякой религии), они, по крайней мере, позволяли людям устраивать дружеские сборища и раздавать немного животного мяса тем, кто без этих праздников мог отведать такую пищу крайне редко. Кроме всего того, что могут съесть и выпить все те, кто участвуют в торжественном богослужении, самые бедные уносят домой немалые порции мяса для своих семей в силу того, что раздача бедным в таких случаях являлась частью религиозных предписаний. [89]

Псеомуз, 1 октября 1838 года. - К концу августа мы узнали, что русские активно занимались переброской на кораблях своей армии из Шапсекуа, армии, которая должна быть многочисленной, так как в два захода были использованы тридцать девять кораблей, сперва шестнадцать, затем двадцать три. Форт долины Шапсекуа достроен; но его местоположение оказалось очень неудачным, так как оно почти полностью было затоплено разлившейся рекой, на берегу которой, вблизи моря, тот и построен.

Тотчас после этой погрузки флот, состоящий из где-то тридцати парусов, появился в бухте Сугульджак (Суджук-Кале); и как только он бросил якорь, открыл продолжавшийся в течение двух дней интенсивный огонь по низким и лишенным леса берегам бухты, чтобы отбросить их защитников. За это время армия получила из Геленджика значительные подкрепления и огромный парк артиллерии; на исходе второго дня одна дивизия этой армии была наскоро высажена на северо-восточном фланге бухты, на невысокой возвышенности, где некогда находилась (пока не была разрушена русским флотом) маленькая деревня турецких торговцев, другая - на западе, на более высокой возвышенности, где позднее сосредоточилась вся армия и где она теперь активно занята строительством форта, работами, которым почти невозможно ничего эффективного противопоставить как по причине характера местности, так и потому, что в этих окрестностях у черкесов нет пушки.

Русские, таким образом, окончательно покинули форт, что им уступили турки, и место, выбранное ими для нового, предпочтительнее потому, что оно господствует над значительной частью очень богатой долины и в то же время остается связанным с морем. Обстрел берегов бухты в течение двух дней, [91] перед тем как армия смогла рискнуть высадиться на берег, является любопытным подтверждением высказывания Его Превосходительства графа Нес-сельрода Е. П. графу Дюрхэму относительно военной оккупации этого побережья Россией.

Я наконец получил 25-го числа некоторые из писем, привезенных для меня из Константинополя Ариф-Рейсом еще месяц назад. Другие, кои я уже безрезультатно отправлял искать, удерживались на юге вождями, надеющимися таким образом заставить меня возвратиться к ним, чтобы лично передать им новости; так как они завидуют предпочтению, что мы оказали югу, и преимуществу того уважения, коим пользуются вожди этой части края, которым поэтому и адресованы все сообщения из-за границы. Тем не менее единственным мотивом, вызывающим во мне желание в данный момент оставаться здесь, является то, что именно сюда переместились главные действия и именно здесь поэтому я могу быть полезнее всего. Я испытываю суровое и незаслуженное наказание, так как письма, что у меня таким вот образом отняли, были первыми, дошедшими до меня за шесть тоскливых месяцев. Эти трудности переписки, это полное неведение там, где я нахожусь, о судьбе моей семьи и моих друзей и обо всем, что происходит в остальном мире, являются, конечно, самым большим лишением из всех, что я вынужден здесь выносить.

В этих окрестностях есть гора под названием Каджере-Хяпс, которая не только самая высокая из всех, что окаймляют побережье вплоть до Гагры, и которая предлагает тем самым самую прекрасную панораму, но и самая посещаемая: здесь находится мрачный пруд, признанный таковым из-за неизвестного мне сверхъестественного существа (белый конь является единственным живым существом, замеченным здесь когда-либо), [92] хранящего свое одиночество с помощью убийства всякого, кто неразумно осмеливается его нарушить. Единственным человеком, названным мне в качестве смельчака, рискнувшего это сделать, был молодой турок; но я не знаю, что с ним произошло.

В надежде внести вклад в развеяние суеверий народа относительно этой легенды и по причине прекрасного вида, что обещала мне гора, я решил совершить на нее восхождение. Я объявил о своем намерении внезапно; и вчера, солнечным, холодным утром, когда отправился в путь, нашел местных жителей столь удивленными тем, что они назвали с моей стороны безумием, что мне пришлось пуститься в путь одному. И я уже преодолел половину долины, когда мой хозяин и один из сыновей Индара-Оку, боясь, чтобы их не упрекнули в том, что мне позволили поехать без эскорта, присоединились ко мне и настояли на том, чтобы сопровождать меня. До чего же мог их довести этот дух гостеприимства? Я не знаю; так как, к счастью, чуть далее я встретил Станислава, моего поляка, и мог тем самым избавить моего хозяина от необходимости сопровождать меня далее четверти подъема, где он выглядел вполне довольным остаться с другом, ожидая моего возвращения. Качая головой с видом мрачного предзнаменования, он смотрел, как мы удаляемся. Я не думаю, что высота превышает три тысячи футов (чуть более девятисот метров). Вид здесь открывается весьма широкий, но он предлагает взору некую степень единообразия - одетые в леса горы и море с частью бухты Геленджик. То, что я хотел бы еще увидеть, - остроконечные вершины Эльбруса - были укрыты на горизонте туманом. Мы потратили приблизительно два часа на подъем и спуск. Мы не обнаружили на вершине ни черного пруда, ни белого коня, а лишь черную и плодородную почву, на которой прорастала пышная трава; [93] вершина была увенчана дубовыми рощицами, никогда не испытавшими святотатственного посягательства топора. Самые старые из них, рассыпаясь, превращались в прах. Я попытался уговорить одного владельца, выращивавшего разные культуры на участках, достигавших середины склона, распространить их аж до подступов к вершине. Может быть, со временем он наберется смелости сделать это. Почва на соседних возвышенностях выглядит в равной степени плодородной.

Во второй половине прошлого месяца было много дождливых дней, и вчера утром северный ветер понизил температуру до 29°; до малопривычного в начале этого времени года холода, от которого, как я заметил, серьезно пострадали деревья не только на горе, но и в долине.

Сегодня я отправился в путь, чтобы присутствовать на еще одном из этих религиозных праздников, по поводу которого мое любопытство было особо возбуждено как по причине его своеобразного характера, так и привычного участия в нем представителей обоих полов. Его можно назвать Днем внесения младенца во храм, и любитель древности может увидеть в нем еврейское Поминовение жертвоприношения Авраама; так как здесь существует обычай, когда по достижении определенного возраста каждый ребенок должен быть представлен Богу и ради него принесено в жертву одно животное. Таков смысл этого праздника; и этот обычай достиг такой степени почитания, что даже те, кто считают себя мусульманами и испытывают к этим обрядам некое отвращение, как к «непрописанным их Писанием», принуждены приспосабливаться к нему будь то силой привычки, будь то под влиянием мнения абсолютного большинства. Именно по этой причине мой добрейший нынешний хозяин, Зекуахаз-Оку, принадлежащий [94] этому классу мусульман, тем не менее представил сегодня своего сына. Местом сборища вновь стала долина Пшат, на лугу, где роща почтенных дубов образует одно из этих торжественных святилищ и где душа обращена к культу природы. Посреди этого маленького леса воздвигнут крест, напротив которого расположены и несколько других, уже поврежденных временем; перед крестом расставлены столы, накрытые лепешками и пастой; в том виде, в каком их принесли жители окрестных деревушек. Я заметил, что некоторые из тех, кто нес эти столы (не все), передав их служителю культа, снимали свои шляпы, преклоняли колени перед крестом и склоняли головы почти до земли.

Недалеко от этого места, у огороженного священного пространства, для меня было подготовлено простое ложе; с другой стороны расположились в ряд женщины, начавшие приходить вскоре после меня, и в целом число их, как старых, так и молодых, могло составить человек шестьдесят: степенные дамы собрались на лужайке, близ костра, а девушки - около группы прилегающих деревьев. Этот церемониал был более торжественным, чем в прошлый раз. Он начался, как и предшествующий, коротким обращением к Великому Богу (Та Схо) с просьбой даровать им все его благодати и отвести от них все беды. Произнося эту мольбу, главный священнослужитель простер свою правую руку, в которой держал деревянный кубок той же формы, что и кубки, используемые во время службы в наших церквях, наполненный шуатом; в своей левой руке он держал лепешку из кислого теста. Передав затем стоявшим рядом с ним этот хлеб и этот кубок, он стал принимать пять или шесть раз, поочередно, из их рук другие чаши и всякий раз начинал с того же самого благословения, которое громким голосом повторяли все присутствующие, [95] коленопреклоненные, расположившиеся в несколько рядов за спиной служителя культа, с непокрытыми головами, касаясь лбами земли в конце каждой молитвы, что делали и немолодые женщины. Шуат и лепешки были затем распределены между всеми, кто там находился. Жертвоприношения -теленок, овца и две козы - были затем подведены к кресту, будучи удерживаемы двумя мужчинами; и служитель культа, произнеся над этими животными благословение, вылил поочередно им на головы шуат, содержавшийся в одном из кубков, и сжег немного шерсти с помощью одной из восковых свеч, горевших у основания дерева, стоявшего за крестом. По завершении этого ритуала трех животных отвели в сторону, чтобы зарезать, что стало для религиозного братства сигналом довольно шумного расставания, по крайней мере, для самой молодой его части. Некоторые отправились помогать разделывать жертвенных животных и размещать их в шеренге больших котлов; другие, ожидая приготовления еды, забавлялись бегом, прыжками и т. д., в то время как старшие провели этот промежуток времени в беседе.

Что касается главного служителя культа, привносившего в свои обязанности значительную толику достоинства, то он продолжал в течение всего этого времени стоять перед крестом и столами, с обнаженной головой, с манто на плечах и палкой в руке, руководя своими помощниками в исполнении ими их функций, к которым он относил равное распределение мяса между приблизительно шестьюдесятью столами, там находившимися, и считал это делом не менее важным. Служитель культа поочередно освятил каждый стол перед тем, как они были накрыты как для женщин, так и для мужчин на лужайке, где мы сидели в кружок, в то время как шуат предлагался без ограничений. [96]

Как и в первый раз, едва наш обед начался, те, кто привел жертвенных животных, прошлись по кругу, испрашивая сличительную долю наших лепешек и пасты; и как только они покончили с этим, сборище разошлось. Число лиц, присутствовавших по этому случаю, могло доходить до четырех или пяти сотен. Мне рассказали, что в прошлом году имели место сборища в пять раз большие и что после торжественного богослужения они предавались даже таким развлечениям, как танцы, скачки, стрельба холостыми патронами и т.д. Уменьшение численности сборищ в этом году приписывается растущим невзгодам и тревогам, вызванным нападениями русских, которые между прочим не были забыты в молитвах, так как служитель культа просил у Неба, чтобы они оказались «поражены слепотой».

Я забыл упомянуть в качестве нового свидетельства привычки мусульман края сообразовываться с религиозными ритуалами большинства случай, когда накануне праздника, после моей экскурсии на часто посещаемую гору, я попросил стакан шуата, который мало кто из здешних людей готовит столь хорошо, как мой хозяин, и который я полюбил за неимением лучшего; но мне ответили, что большое его количество, только что изготовленное, как и большое число лепешек из кислого теста, были сложены в доме, служившем кухней, и что все должно там оставаться до вечера, пока какой-нибудь старший, имеющий на то право, не придет произнести благословение над шуатом и лепешками в присутствии всех жителей деревушки, как мужчин, так и женщин. Я не захотел, чтобы из-за меня было причинено какое-нибудь беспокойство во время этих приготовлений, и попросил лишь воды, чтобы утолить жажду: но мой хозяин уже послал искать какого-нибудь старейшину, [97] который не замедлил явиться. Меня попросили не появляться не обряде, так как в этом случае не смогут присутствовать замужние женщины. Я узнал, впрочем, что все заключается в молитве за общее процветание семьи или, скорее, семей деревушки, произнесенной над лепешками и шуатом; после чего мне подали и то и другое.

Шуат - национальный напиток черкесов подается обычно в огромных деревянных чашках с ручкой; порой я созерцаю эти переходящие из рук в руки, среди группы крепких воинов, «благородные чаши», вспоминая об обильных возлияниях наших предков, чей медовый напиток, вероятно, напоминал шуат, разве что в него добавляли кроме меда и воды некоторое количество просовой муки, что, похоже, лишь способствовало брожению.

Среди вопросов, на которые - в нашем качестве квазинаместников края - в прошлую зиму мы, мои соотечественники и я, пытались обратить специальное внимание северных вождей, было упразднение торговли с Россией на Кубани, на востоке Шапсука (ради покупки соли), как и на наказание банды воров, организовавшейся в Адугуме, и в участии в которой был обвинен один дворянин из рода Чупако. Я рад узнать, что во время моего пребывания на юге этими двумя важными вопросами наконец-то обеспокоились: воры были наказаны сожжением их домов, конфискацией их собственности и т.д., а кубанская торговля ликвидирована, за исключением той, что велась в небольшом месте по соседству с Убином. Полная отмена этой торговли будет трудновыполнимой, пока дела не примут иной оборот из-за поведения, что жители Псадуга столь долго демонстрировали своим соседям.

8. - Какой бы трудной, какой бы даже невыносимой ни стала эта жизнь из-за разлуки, лишений и [98] одиночества (одиночества интеллектуального) и каким бы пагубным ни было бы до сих пор для тела и души влияние всякого рода тревог, неизбежно сопровождающих такую жизнь, я имею перед собой на пять или шесть зимних месяцев перспективу еще болею худшую...

Русский генерал, командующий в Семезе, принимая некоторое время назад на юге свой план действий, сообщил, что как только строящийся здесь форт будет завершен, на восточной окраине Анапской долины начнут воздвигать новый, что он намерен оставаться в этих местах со своей армией всю зиму и опустошить край, если только жители не пожелают, чтобы было по-другому, то есть если только они не согласятся вести с ним переговоры (что является синонимом «повиновения»), обещая в этом случае вывести свои войска. К несчастью, оказалось, что урожай этого года, хотя и очень богатый, крайне запоздал из-за дождей и бурь, что недавно были у нас. Другая, ныне оказавшаяся под угрозой, важная часть богатства жителей в менее гористых и более открытых частях Нотухача и Шапсука состоит из многочисленных стад баранов и крупного скота, коих зимой можно легко обнаружить в лесах и тем самым столь же легко уничтожить.

Опустошительные экспедиции русских будут особенно ужасными, если, как то докладывают, действия их легкой кавалерии, напоминающей черкесскую конницу, будут сочетаться с действиями их пехоты и артиллерии. Подобная перспектива, присовокупленная ко всему тому, что выстрадали за столькие годы жители, наполнила ужасом население этой части края; и такое умонастроение породило во мне большие опасения.

Никто даже не осмеливается говорить о повиновении; но некоторые люди из народа (и даже один из вождей, коего я до той поры причислял к [99] самым верным) советовали принять предложенный русским генералом договор, в надежде, как они говорят, обмануть его после того, как он отведет свою армию! Но иные среди вождей и старейшин (в особенности Аз-Демир, на которого до настоящего времени я не рассчитывал) продемонстрировали мудрость и энергию, соразмерные кризисному моменту, и решительно воспротивились всему, что напоминало бы компромисс. Я думаю, что до сих пор большинство за них; и все же они как бы опасаются за успех, если их оставят одних, и поэтому постоянно присылают ко мне настоятельные просьбы остаться, чтобы помочь их усилиям. Последнее послание, полученное мною по этому поводу, было доставлено мне Хасешем, который вскоре собирается возвратиться в Константинополь с миссией -с ответом этого края на документ, привезенный им; и по его настоятельным увещеваниям я пообещал ему еще остаться, лишь бы я смог получить в виде займа товары, необходимые мне для уплаты своих расходов, так как я не могу согласиться жить здесь за счет людей, абсолютно не имеющих излишек.

Его рекомендации по этому поводу имели нечто забавное. «Станьте черкесом, - сказал он мне, -отправляйтесь жить в дома, где вас лучше всего будут потчевать, и попросите у всякого, кто будет иметь лучшую, чем ваша, гимнастерку, так как здесь не считается позорным совершать подобные обмены».

Я ответил согласием на предложение, сделанное мне Хаджи Исмаэлем, недавно находившимся у меня на службе и на которого, как я думаю, мог положиться - взять на себя доставку писем в Константинополь и доставить мне те, что придут на мое имя из Англии. Но я знаю, сколь неохотно турецкие капитаны отправляются в море зимой, и абсолютно не надеюсь вновь увидеть своего гонца [100] ранее марта месяца. Такова перспектива, стоящая ныне передо мной; и я думаю, что всякому, кто мог бы хладнокровно рассматривать ее, потребовалось бы весьма закаленное сердце.

Однако два обстоятельства заставляли меня считать, что где-то зреет гроза, чья целительная сила могла бы вполне привести к очищению нашей отягощенной атмосферы. Первое выражалось в абсолютно изменившемся тоне обращений русского генерала к черкесам; второе - в беседе, которая, насколько мне о том известно, состоялась между Таушем, другом Мариньи и почтенным жителем Джубги, беседе, в которой первый после длительной обличительной речи против нас, англичан, и заверений в маловероятности войны между Россией и Турцией был достаточно несдержан в осуждении также султана, услаждающего их проявлениями миролюбия, но при этом активно готовящегося к войне.

Молвят, что война возобновилась с новым ожесточением, с участием в ней женщин, детей и девушек.

13. — Мой хозяин сегодня возвратился из русской штаб-квартиры в Семезе, куда был направлен с поручением обменять пленников; и известия, доставленные им, были далеко не утешительными.

По нынешним сведениям русские строят в районе Семеза три форта: один на месте Суджук-Кале, второй в северо-западной части бухты и еще один, менее значительный, выше, в долине, недалеко от нашего прежнего местопребывания. Поэтому может показаться, что целью генерала является изгнание жителей не только из этой богатой долины, но и с возвышенностей, что поднимаются между ею, Анапской долиной и морем, и установка линии коммуникаций между бухтой Семез и Анапой [101] с помощью форта, проектируемого на восточной окраине долины, которой это последнее место и дало ее нынешнее название. Счастье, что между двумя долинами существует непроходимое ущелье, затрудняющее исполнение этого замысла,

Я могу лишь удивляться, что эти государственные мужи и воины, столь громко сожалевшие, как о фатальной для Константиполя, ошибке, что турки совершили, позволив России приобрести Севастополь и там укрепиться, не заметили лучшего средства, все еще сохранявшегося, чтобы исправить эту ошибку, а именно вырвать из русских когтей бухты Сугульджук и Геленджик и там создать альтернативную военно-морскую базу.

Бухта Геленджик, хотя и уступает Севастополю в размерах, может, между тем, принять значительные военно-морские силы. Это великолепное пристанище в качестве рейда; там под рукой есть в изобилии строительные материалы для военно-морского флота, и, самое главное, дружественная к жителям держава обнаружила бы там природные преимущества, которые при небольших затратах можно было бы сделать если и не неприступными, то, по крайней мере, более эффективными для обороны, чем в Севастополе.

Другая принесенная моим хозяином новость заключалась в том, что генерал получил или намерен получить связанный с этим краем документ, снабженный подписями султана и императора, и что он предложил черкесам прислать представителей, чтобы познакомиться с ним. Кроме того, он похвастался неприятным приключением, происшедшим с моими письмами, и заявил, что знаком с содержанием этих писем.

27. - Со второй половины сентября погода не переставала быть переменчивой; большей частью было дождливо лишь в соседних с морем гористых [102] местах. 20-го числа такая погода сопровождалась порывом северо-западного ветра, из-за которого близ Пшата затонул с командой и всем грузом крупный русский корабль. Этот корабль был загружен спиртом и вином для гарнизона, но часть их попала в руки черкесов окрестных мест; что стало событием фатальным, так как многие из них пристрастились к пагубному употреблению водки, хотя я встретился лишь с одним единственным примером опьянения, вызванного ее злоупотреблением.

После 23-го числа мы пережили не только дождь, но и град; выпало также много снега, и последние четыре дня по утрам морозит. Этим утром температура снизилась до 25°, что, как утверждают, весьма редко в это время года. Впрочем, с заморозками погода лишь улучшилась.

У нас здесь были крупные поминки брата одного из владельцев этой деревушки. В течение трех дней и трех ночей, предшествовавших этим поминкам, наша деревушка была наводнена женщинами, прибывшими для участия в их приготовлениях: выпечке лепешек и пирожков и варке шуата; в день трапезы большое число присутствующих на ней принесли помимо того и свой взнос в виде лепешек, пирожков, меда, шуата, барана и т.д.

В указанный день собравшихся должно было быть значительно больше ста человек, так как я насчитал около сорока старых и молодых женщин, спускавшихся в религиозной процессии на соседнее поле (в то время как остальные оставались в деревушке), чтобы там присутствовать с мужчинами, коих было значительно больше, при молитве, произносимой муллой на могиле покойника. По существовавшему в этой части края обычаю необходимо принести на могилу умершего его обнаженную саблю и там же разрядить его ружье и пистолет, одновременно трижды объезжая место [103] захоронения на его коне, которому затем отрезали ухо в память об его умершем хозяине; но, так как брат последнего считал себя мусульманином, эти ритуалы, после недолгих споров, были опущены. Следуя обычаю, трапеза прошла под открытым небом (хотя день был прохладным), в поле, мною только что упомянутом; женщины выстроились в ряд, немолодые впереди, на наиболее высоком участке этого места. Там же были собраны съестные припасы - груда лепешек и шесть или восемь больших котлов с мясом. Мужчины находились чуть ниже и дальше. По этому случаю были зарезаны тринадцать баранов и одна корова, так как мясо и другие продукты должны были здесь распределить не только для того, чтобы съесть на месте, но и раздать самым бедным. Я там не присутствовал, но мог видеть все происходящее, находясь у двери своей хижины, куда для меня были отправлены великолепный кусок баранины, пирожки, мед и т. д.

Сразу же после застолья сборище разошлось, так как многие прибыли издалека; и я не мог воздержаться от восхищения тем, как грациозно прощались друг с другом женщины (что я смог тогда увидеть лично, до той поры не имея такой возможности) - сперва легко обнимая правой рукой, затем сжимая левую руку. Прошлой ночью здесь у нас ночевало столь много людей, что пришлось размещать их по домам, даже тем, что предназначены были для стряпни; в одних селили мужчин, в других - женщин.

Люди, коих я в третий раз отправил в Хису, дабы оттуда доставить оставленные там для меня письма, сегодня возвратились назад; но пакет, возбуждавший столь живое ожидание не только во мне, но и на всем побережье, содержал в себе лишь газету! [104]

Вдобавок к критическому положению, в коем ныне оказалась эта важная часть края, я узнал, что русские в данный момент расположились лагерем в трех отдельных населенных пунктах края азраев, вокруг Сухум-Кале, чтобы принудить последних выставить им рекрутов, коих предполагается использовать против жителей этого побережья; что Сасс находится со своей армией на Лабе и что ожидаются новые войска в Шапсуке, где они согласуют свои операции с войсками в Семезе и Анапе, чтобы опустошить край во время зимней кампании, коей нас пугают. Обязательно наступит время, когда о потере этих передовых позиций будут горько и напрасно сожалеть в Англии, в чем не может сомневаться ни на миг всякий, кто хоть одну минуту думал об этом,

Россия приобщает Восток к цивилизации: что за странный сон! Что за выдумки!

Какое доказательство своей цивилизаторской способности она предоставила этой массе местных жителей? Какое улучшение произошло в положении тех же русских со времен Петра? Стали ли они теперь хоть на одну ступень более нравственными, более просвещенными, более счастливыми или более свободными, чем когда-либо? В чем в основном проявлялось ее благородство? Если Россия способна благосклонно ответить хоть на один из этих вопросов (а я знаю, что сделать это она не может), тогда нам будет позволено верить этой цивилизаторской миссии, о которой нам вещают; и тогда как неизменным остается положение ее собственного населения во всем том, что достойно названия цивилизация, положение ее мусульманских подданных, несомненно, ухудшилось, в чем, подобно мне, каждый может удостовериться, увидев их разрушенные в Крыму города и села. [105]

Торговля Грузии пришла в упадок после того, как благодаря измене это царство оказалось присоединено к империи; и, что хуже всего, при соприкосновении с русскими войсками утратилась добродетель женской части его населения. Более не может быть здесь и нравственного управления, так как Грузия была избрана местом ссылки в качестве наказания за военные и гражданские преступления; и притом я думаю, что даже в России жена, добровольно нарушающая супружескую верность, не может быть по закону наказана мужем, когда ее любовником является кто-либо, принадлежащий армии. Русские и здесь начинают насаждать эти принципы армейской морали.

6 ноября. - Недомогание, удерживающее меня здесь, предоставило мне на это время возможность собрать некоторые новые сведения относительно религиозного состояния этой части края. Сегодняшний день является четвертым и последним праздника Мерем. Вечером второго дня были приготовлены в честь этого празднества шуат и лепешки из кислого теста, уложенные затем в нашей кухне, или «пете»; и после того как один старейшина произнес над ними благословение, нам была выделена наша доля. В наступивший час я отправился спать, более ни о чем не думая. Но к полуночи был разбужен оглушительной музыкой; и, поспешно открыв ставни моего окна, или «сханавупш», я увидел лужайку нашей деревушки, запруженную где-то сотней мужчин и детей. Некоторые из них вторглись в «пете», чтобы завладеть там лепешками и шуатом, тогда как самые молодые при свете луны на лужайке предались разным играм, а те, кому было позволено, отправились с визитом в дома женщин, где последние, зная лучше, чем я, что должно произойти, были все на ногах и бодрствовали. По истечении где-то получаса хористы и их сотоварищи [106] наконец покинули это место, и еще долго после этого слышны были голоса певцов, покидавших деревушки нашей маленькой долины, куда они отправились, во всю глотку распевая гимн о Мерем. Лука, развлечения ради, смешался с толпой; но, к несчастью, смог уловить лишь несколько слов этого гимна. Вот один его отрывок: «Твои длинные, свободно сидящие платья блестят серебром; ты — госпожа Неба и защитница юных дев. О! Пошли нам обильные урожаи вместе с миром и счастьем!»

Так прошли четыре лунные ночи, тогда как дни, соответствующие им, были посвящены жертвоприношениям, трапезам и раздачам продуктов бедным (так сказать, «самым бедным», ввиду того что здесь никто в действительности не лишен средств к существованию) в тех деревушках, где последние встречаются. Во второй день Лука отправился на одно из таких пиршеств в соседнюю долину, по случаю которого хозяин дал каждому из гостей, собравшимся в большой хижине, по маленькому кусочку печени зарезанной им коровы, напомнив каждому - в разных выражениях - благословения, что Мерем ниспошлет на него и членов его семьи. На следующий день у нас было празднование тех же ритуалов, но менее полное и менее масштабное, так как мой хозяин исповедует исламизм. Единственной примечательностью этого празднества для меня стали пять плотных ужинов вместо двух скудных, что были у меня накануне и за два дня до этого. Такая «компенсация» находится в полном согласии с черкесскими обычаями, так как скудная диета является правилом, а противоположное -исключением. Постоянство во времени столь же мало соблюдается, что и в количестве и качестве еды.

Вчера небольшой кортеж женщин посетил две главные семьи нашей деревушки, сопровождая юную и красивую невесту, которая, следуя достаточно [107] распространенному, но не повсеместному обычаю, отнюдь не считавшемуся позорным, объезжала своих родственников и друзей, чтобы получить от них подарки. Она нашла здесь хороший прием; те, к кому она обращалась, предоставили ей то, что она у них просила, и две из наших молодых женщин сопроводили ее до ближайшей деревушки.

Говоря о красивых женщинах, я могу упомянуть, что у нас сейчас здесь находится очень молодая жена Индара-Оку Касполета, чья слава как в высшей степени красавицы уже давно дошла и до меня; она прибыла сюда, чтобы испросить у меня медицинских советов. Она на самом деле красива, а некоторые ее черты просто прекрасны. Она не высокая, не маленькая, а формы ее безупречны; но изгибы ее бровей слишком резки, а все выражение лица имеет нечто детское и лишено душевности.

Однако она не произвела на меня эффекта ввиду того, что уже многие месяцы как поражена сильными истерическими приступами и иными женскими недомоганиями. Во время моего первого визита я не имел возможности самому увидеть ее; так как, войдя в дом, нашел ее стоящей за дверью и полностью покрытой длинной вуалью из белого муслина. Она оставалась стоять так неподвижно и молча достаточно долгое время; наконец настоятельные просьбы одной из присутствующих молодых женщин и мое категоричное заявление, что я не сяду, пока она будет стоять, побудили ее подать в том пример и одновременно слегка обнажить свое лицо. Но сделала она это постепенно. Сперва я смог увидеть пленительное сияние ее больших, полных нежности, темных глаз; затем наступила очередь носа, достойного Фидия, и наконец, мне открылись все ее прелести. Бедная молодая женщина! Эти осложнения и сдержанность, что я к тому же заметил в ней, заставили меня подумать, [108] что болезнь ее могла быть вызвана или усилиться из-за затворничества, на которое она обречена, и запрета даже на малый физический труд, непозволительный здесь женщинам ее положения. Испробовав в течение нескольких дней лекарства, что я ей прописал, она в конечном счете заявила некоторым своим друзьям, что не доверяет им и боится, что их страшная горечь убьет ее надежды на беременность. Мой хинин и я, таким образом, получили отставку; собрался конклав, и было решено, что ее припадки были вызваны дьяволом или привидением, и ее муж стал искать женщину, достаточно искусную в избавлении ее от них. Но в этом отношении, однако, мнения разделились; так как один мудрец этой долины заявил, что единственная надежда на исцеление, что остается для благородной дамы, заключена в жертвоприношениях и молитвах, обращенных к Шибле. [109]

Псеомуз, 8 ноября 1838 года. - Еще одни поминки, имевшие место в этой долине, позволили мне узнать некоторые новые особенности того, что можно назвать древней национальной религией этого края. Поминки устраивались в честь одного умершего крепостного. Были принесены в жертву девять баранов и один бык; а Лука, присутствовавший при том, заметил, что по мере того, как их убивали, тот, кому это было поручено, произносил имя крепостного и добавлял: «Ничего не бойтесь; это вознесет вас на небеса!» Такие же почести оказываются душам крепостных иностранцев - поляков и русских. Я принял участие в пиршестве; хотя оно проходило на расстоянии в полмили, два человека были присланы ко мне с большим куском баранины, пирожками и т.д.

14. - Сераскер-Оку,известныйвАбазакеполитик, дал себя обмануть; причем таким образом, что я вынужден поставить под сомнение обоснованность приписываемой ему репутации. Двое мужчин в одеянии и с внешностью очень бедных дервишей какое-то время назад прибыли в его деревушку с русской территории и сумели добиться разрешения явиться к нему, святостью своей речи и манер выдавая себя за богомольцев, отправляющихся в паломничество к могиле пророка и предпочитающих пройти по территории правоверных, а не гяуров. Они вместе молились и беседовали о положении и будущем края; затем оба святоши притворились, что усмотрели в ситуации с блокадой побережья опасность, о которой прежде и не задумывались. Поэтому они попросили Мехмета сопроводить их к русской границе, что в качестве гостеприимного хозяина тот и поспешил сделать; а теперь достоверно известно, что вскоре после того, как он их покинул, последние сменили свои жалкие лохмотья дервишей на прекрасный русский костюм, после чего не [111] остается сомнений, что то были переодетые шпионы. Они свободно говорили на турецком языке, и Мехмет ныне признается, что был слишком общителен с ними. Может быть, он не столько глубокий политик, сколько изменник!

Ровная и беззащитная природа края в устье Шапсекуа привела к тому, что всякое противодействие операциям русских и работам, что они ведут по строительству здесь форта, почти невозможно. И все же полная безмятежность, коей им позволили наслаждаться в это последнее время, породила у меня опасение, что среди жителей долины были предатели. Возможно, что русские из этого гарнизона рассуждали о том подобным же образом. В таком случае они получили ныне урок, который должен был их и меня вывести из заблуждения; так как сочтя, что их добрые соседи не будут препятствовать совместному с ними пользованию пастбищем в долине для их скота, и рискнув несколько дней назад с этой целью совершить небольшую прогулку за пределы досягаемости своих пушек, они столкнулись с отрядом черкесских всадников, внезапно вышедшим из леса и безжалостно изрубившим саблями всех, кто не имел достаточно быстрых ног, чтобы проворно добраться до крепостных стен форта.

Жители Шапсука тоже продемонстрировали несколько примеров своей решимости, на которую, как то думали вместе со мной мои соотечественники, они не особо были способны, судя по всему тому, что мы услышали во время нашего пребывания в этой провинции прошлой зимой. Во-первых, восточные жители, не принявшие присягу до нашего отъезда, по собственному побуждению созвали ради этого съезд; затем храбро отразили нападение русских, предпринятое в этих окрестностях четыре дня назад, дабы сжечь несколько деревушек. Русские не [112] только не преуспели в этом, но и были в беспорядке отогнаны аж до Кубани и преследовались бы и на другом берегу реки, если бы неожиданный паводок не превратил бы ее в непереходимую вброд. Этот успех, однако, был оплачен достаточно дорого; так как наш старый друг Гузель Бег, душа борьбы в этой части провинции, получил семь ранений, одно из которых - в правую руку - было весьма серьезным и грозило тем, что ею он более пользоваться не сможет. Третье благоприятное свидетельство было продемонстрировано жителями Шапсука на Абуне, от берегов которой местные жители перенесли подальше свои деревушки, своих баранов и крупный скот, дабы избавиться от грабежей, совершаемых многочисленными отрядами, время от времени сопровождавшими продовольственные запасы для Абунского и Николаевского фортов. Последнее такое подразделение состояло из одного полка с пушкой; и, когда стало известно о незначительности этого эскорта, окрестные жители собрались числом в пять сотен, атаковали русских по их возвращении из Николаевского, отбросили их к форту и держали там блокированными в течение трех дней. Во время вылазки, что русские решили произвести в третий день, они потеряли своего командира, треть полка осталась на месте боя, а часть остальных была ранена. Отсутствие провианта вынудило в конечном счете черкесов вечером выйти из боя, в котором они пострадали значительно менее противника.

Один человек, прибывший сюда из Псадуга, сообщил, что, по его мнению, не стоит опасаться набора рекрутов, что русские произвели в этой части края, ввиду того что они заняты подавлением вооруженной борьбы, начатой чеченцами, лезгинами и кумыками, и что огромное число их солдат, в частности равнинных кабардинцев, находящихся в наибольшей зависимости от русских, возвратились [113] раненными. Эта война возбудила огромную раздражительность у тех, кто таким образом принужден был в ней участвовать; и они открыто высказывают, что готовы повернуть свое оружие против их истинных врагов.

16. - Между Керцизем, здешним моим хозяином, и Хазмацо, его братом, возник спор, в котором обе стороны одинаково требовали моего вмешательства, спор, о котором я могу упомянуть, как весьма интересном для лучшего ознакомления с местными обычаями. Хазмацо первым обратился ко мне и, испытывая что-то вроде стыда, редкого у нас в его возрасте (ему лет тридцать), он признался мне в огромном своем желании жениться и высказал надежду, что я в том ему помогу. На это столь великодушно высказанное признание я ответил согласием, сказав ему, что молодость является счастливым временем для брака и что более радостная жизнь, кою он в нем обретет, компенсирует ему пугающий его упрек в том, что жениться слишком рано, забыв об обязанностях, что ждут от молодых людей до брака. Керциз, преодолевший сорокалетний возраст, прибег в своих рассуждениях к большим уловкам и, как это часто бывает, все запутал. Он начал с того, что стал расхваливать своего брата, затем весьма пространно перешел на себя. Короче говоря, он заявил, что хотел бы, чтобы я уговорил его брата прислушаться к его советам, намекая на желание Хазмацо жениться и на трудность осуществить это намерение в обстоятельствах, в коих они оказались. Из всего этого я понял, что суть дела заключается в нежелании младшего брата, готового украсть невесту и привести ее в дом (так как в этом случае потребуется согласие старшего брата на то, чтобы она в нем осталась, и на то, чтобы затем наилучшим образом уладить дело платежа за жену), учитывать материальные возможности и, напротив, [114] в опасении старшего относительно этой стороны вопроса, доминирующей над всеми остальными.

Преследуя лучшие намерения, я сказал Хазма-цо, что единственное, чем я могу посодействовать в его деле кроме небольшого подарка, это отправить моего переводчика вместе с ним в намеченный объезд его друзей, дабы получить от них традиционные подарки. Это предложение, похоже, вполне понравилось младшему брату, но совсем иначе было встречено Керцизом; и я заметил тогда, что последний пытался, прежде всего, воспрепятствовать своему брату жениться на девушке, которую тот полюбил, и заставить его взять другую, менее красивую, но более богатую и принадлежащую более влиятельной семье, с которой он его обручил, не советуясь с ним, несколько лет назад, используя власть, что обычай предоставляет старшему в семье над его более молодыми братьями после смерти отца. Керциз долго распространялся о предпочтении, что он отдает чести и дружбе по сравнению с золотом, так как золото тратится, сказал он, в то время как дружба неистощима, и что всякий, кто лишается денежных средств, может всегда найти у своих друзей возможность возместить то, что он потерял.

Такова одна сторона красоты дружбы, кою не заметил сам Цицерон! Нет, однако, более обыденного здесь, как таким вот образом прибегать к ней; и с помощью того, что мы назвали бы обходом «нищенствующих братьев», восстанавливать всякого рода убытки, траты и расходы, порождаемые свадьбой, уплатой штрафов, одним словом, всякими обстоятельствами черкесской жизни. Этот обычай, хотя и в некоторой степени вредный для ремесла и земледелия, не лишен тем не менее полезного воздействия, так как содействует сохранению доброго имени в обществе и исполнению обязанностей гостеприимства по отношению к своим [115] гостям, для того чтобы в свою очередь, когда тебя настигнет нужда, к тебе тоже отнеслись бы без всякой скаредности. Еще одним из положительных эффектов этого обычая является воспрепятствование доведению человека до унижения и отчаяния из-за несчастья или неблагоразумия; и зрелище, в коем можно упрекнуть цивилизацию, когда люди гибнут или оказываются под угрозой гибели по причине отсутствия необходимых средств к существованию, здесь является явлением абсолютно неизвестным. Я, конечно, встречал людей, в частности анапа-лийцев, которые, как я слышал, потеряли все; но их бедность не проявлялась в их облике и еще менее в приеме и обхождении, что находили в их домах.

Не только отцовская власть по праву переходит к старшему сыну, пример чего я только что привел; но к тому же почтительность и уважение, демонстрируемые к первому, наследуются вторым, и если случается, то крайне редко, когда младшие братья едят или сидят в присутствии их старшего брата. Что касается вышеупомянутого спора, то я отказался вмешиваться в него и сказал Керцизу, что ему следовало бы найти коадьюторов среди его соотечественников ввиду того, что наши представления о собственности не соответствуют их обычаям. Но младший брат, найдя эти представления столь созвучными своим, заявил мне о своем решении немедленно покинуть свой дом и не расставаться со мкой столько, сколько я буду оставаться в крае.

Распространилась молва, что четыре судна, на трех из которых я отправил важные письма, были захвачены и конфискованы на турецком побережье, между Самсуном и Требизондом, районом, где доминирует враждебное влияние паши этого последнего города, и потому несколько дней назад я отправил в Псид Луку разузнать о том у экипажа и пассажиров прибывшего корабля. [116]

Известие, полученное мною, было достоверным; но я сначала не знал, что после этого из Порты пришел приказ отпустить заключенных в тюрьму людей и возвратить корабли, так как не во власти султана препятствовать торговцам там, где им заблагорассудится торговать. Данное толкование принадлежит, вероятно, тем, кто сообщил об этом происшествии; но в любом случае оно позволяет увидеть, какие идеи преобладают в Турции относительно привилегий торговли. Русские и польские пленники и дезертиры, находившиеся на этих четырех кораблях и купленные здесь торговцами, были тем не менее вновь переданы в руки русского консула по требованию, которое он предъявил к турецким властям, что является злополучным фактом, демонстрирующим, сколь мало у квази-властителя Турции сохраняется сегодня действительной независимости. Я все еще не ведаю, какой могла стать судьба моих писем.

16. - По получении предупреждения, что русские в новом форте Семез вчера должны были совершить вылазку, и после того, как я высказал намерение покинуть Псеомуз, чтобы быть ближе к месту, которому грозит нападение, два дня назад завязался спор между мною и Езан-Оку Мехмет Али из Шапсука, человеком, по мнению моего хозяина, огромного таланта, коему было поручено обсудить со мной эту важную тему. Аргументы, кои он привел, чтобы я отправился на север, были достаточны, чтобы я на это решился, тем более, что иных у меня не было. Поэтому вчера вечером я сообщил, что через два дня уеду. Однако этим утром «талантливый человек» явился встретиться со мной, чтобы обсудить новый аспект этого вопроса и столь же настойчиво убедить меня остаться здесь, сколь вчера уговаривал меня поехать. Эта двоякость может служить примером больших споров, происходящих [117] здесь по самым несерьезным темам не столько из-за отсутствия решимости, сколько из-за естественной склонности черкесов к дискуссии и большой к ней привычки; что подвигло моего переводчика обратить мое внимание на заметное различие, существующее в этом отношении между ними и турками, и на огромное превосходство первых в легкости, живости, и я могу добавить, красноречии, с помощью которых они выражают свои мысли. «Талантливый человек», насколько позволил данный случай, оправдал свою репутацию, так как в равной степени хорошо доказывали «за» и «против».

Агсмуг, 29 - Уже девять дней, как я прибыл в этот пункт, где и было решено, что я останусь. С первого же мига нашего приезда до нас отчетливо доносились звуки войны; так как в это время русская армия двигалась в долину Семез (путь к которой находился не более чем в шести милях от узкой долины Агсмуг), достигнутую ею 21-го числа. Ее продвижение по Анапской долине имело целью осуществить там свое соединение с многочисленным отрядом пехоты и одной тысячей двумястами кавалеристами, прибывшими с провиантом и боеприпасами с устья Кубани. На обратном пути армию сопровождали три сотни телег. Скорее, я должен был бы сказать, что армия (которая, как сообщалось, доходила приблизительно до восьми тысяч человек) сопровождала телеги, ибо ее действие иной цели и не имело. Тем не менее угроза опустошений привела в движение весь край, и уже несколько дней наша деревушка, как и все окрестные села, переполнена вооруженными людьми.

Желая знать более точно, что происходит в долине Семез, откуда мы беспрестанно слышим звуки артиллерии и ружейную пальбу, я ранним утром 27-го числа отправился в путь в сопровождении Ха-туза Хетагача, храброго старого шапсукского вождя, [118] и других воинов из этой провинции. Незадолго до полудня мы прибыли на место действия и обнаружили русскую армию, разводившую костры для ночевки под открытым небом и занимавшую позиции на день, дабы оправиться от тягот марша в приблизительно три мили от северной оконечности долины Семез до маленькой равнины между возвышенностями, что ограничивают ее в этом направлении. Переходы подобной протяженности были тем единственным, что было удалось сделать за два дня до этого. То удивление, что сперва вызвала у меня подобная медлительность передвижения, уменьшилось, когда я увидел, до какого состояния доведена была местность потоками дождя, обрушившимися ночами, 21, 24 и 26-го числа, и действительно превратившими глинистые дороги Семезской долины, как и подъемы на ее возвышенности, почти в непроходимые для артиллерии и загруженных телег. Эти трудности были еще более усугублены многочисленными отрядами черкесов, носившимися вокруг русских в поисках самых удобных позиций, чтобы неотступно преследовать и атаковать их.

28-го числа армия совершила новый переход приблизительно в три мили, следуя по вершине вышеупомянутых возвышенностей до того места, где они в Анапской долине и обрываются. Во время этого перехода отряд черкесов, численностью своей явно уступавший противнику, напрасно пытался сделать все возможное, чтобы вызвать русских на бой. Этим утром вся армия снялась с лагеря задолго до наступления дня и, пользуясь сильным морозом, лунным светом и лучшими дорогами, быстро достигла Анапы и редутов, окружающих ее. Никакого опустошения русские в долине Семез не произвели. Там сгорели четыре дома, но их сожгли [119] сами черкесы, чтобы тем самым лишить врага пристанища, которое он мог бы там обнаружить.

Так на какое-то время исчез призрак опустошения, коим пытался привести в ужас жителей русский генерал, каковой бы, впрочем, ни была причина этого изменения поведения русской армии.

30. - Вновь оказавшись в долгом лунном месяце Рамазана, мы обедали лишь вскоре же после захода солнца, а завтракали между 4 и 5 часами утра. Сегодня, после утреннего завтрака, пока я сидел днем на моем диване, служившем мне софой, а ночью постелью, и готовился вновь вздремнуть, ко мне, полностью одетой, явилась мисс Паак, племянница моего хозяина, чтобы попросить меня одолжить платок, так как утро было очень холодным. «И куда вы можете отправиться в подобный час?» - «Вы не слышите крик?» - ответила она мне; имея в виду крики горя по поводу кого-то, кто только что умер. Когда раздаются такого рода крики, соседи обязаны, собравшись, отправиться туда, в то время как гонцы спешат к тем, чьи дома находятся значительно дальше.

Вчера, менее всего ожидая этого, я был удивлен и взволнован (таков эффект, что это ныне на меня производит) при виде двух больших пакетов писем, привезенных для меня в Хису одним из слуг Надир-Бея, приехавшим из Константинополя. Дата этих писем охватывает время с октября года минувшего до апреля года нынешнего: такова печальная медлительность, коей сопровождается посылка корреспонденции не из-за отсутствия возможностей, а из-за недостатка старательных гонцов. Тем не менее достаточно примечательно, что на этом блокированном побережье письма, написанные мне из Англии после того, как я покинул ее в сентябре месяце 1836 года, и до упомянутой здесь даты, дошли до меня все без исключения. [120]

Письма, полученные мною сегодня, сопровождаются фрагментом «Times» от 19 сентября 1837 года, в котором я впервые сполна увидел увертки нашего министра иностранных дел (Foreign Secretary) в отношении этой несчастной страны и боюсь, как бы то же самое мне не пришлось сказать и о Турции, ибо черкесские и турецкие интересы тесно связаны.

Небеса праведные! Возможно ли, чтобы Англия тоже, после веков такой славы, была вовлечена в этот вихрь, в этот царский водоворот, который должен вскоре, если он действительно достаточно силен, увлечь ее за собой, поглотить свободу и просвещение более чем четверти человечества (как раз той части, что гордится самой развитой цивилизацией?). Возможно ли, чтобы полная приключений отвага Дауд-Бея и свидетельства редкого такта и прозорливости, что он продемонстрировал, один отправившись к народу, слывущему диким, намереваясь превратить этот край (что вполне было осуществимо) в неприступный передовой рубеж защиты Турции, Персии и Индии, окажутся столь плохо оцененными его соотечественниками и будут обречены на уничтожение труды, коим он посвятил несколько лет своей жизни? Не окажусь ли я тоже лишь слепым инструментом в большой лаборатории современного макиавеллизма? Не окажусь ли я посланным лживыми обещаниями в это последнее пристанище свободы Востока лишь для того, чтобы увлечь его героических сынов на поле брани, которое вскоре должно разверзнуться под их ногами и оставить их без помощи и спасения в тисках их безжалостного врага? Как же могло произойти, что, страстно надеясь стать одним из первых, кто поддержит и учредит здесь торговые права моей собственной страны и обеспечит избавление черкесов, я окажусь обреченным на одиночество, [121] заклейменный как поджигатель и презираемый как контрабандист? Нет, я не могу, я не хочу верить, что Англия намерена послушно взирать на торжество царского деспота! И так как я знаю теперь, что многие мои соотечественники пытаются разоблачить и расстроить порочные действия обретенных царем в Англии помощников, я останусь на моем посту и продолжу поддерживать этот обездоленный народ в надежде на окончание его долгих страданий и вселять в него веру в окончательную победу того правого дела, во имя которого они столь долго борются, - дела национальной независимости.

7. - 1-го числа меня посетил Куш Хасеш, храбрый тамата, или старейшина, из Адугума; Хасеша сопровождал Хатух Узух, смелый воин и предприимчивый торговец этих окрестностей, а также несколько иных персон. Выведенный из терпения постоянными задержками в отбытии Хасеша (посланника) и отправке важных депеш (хотя уже шесть дней как ветер сменил свое направление на север), я горячо высказал им мое мнение по этому поводу и попытался дать им понять, сколько вреда их делу наносят подобные проволочки. Результатом этой встречи стало то, что Хасеш и Узух вместе с третьим человеком незамедлительно отправились в Джанхоти. Но на следующий день они спешно возвратились, чтобы сообщить мне радостную весть, полученную в пути, об отплытии корабля через четыре дня; и, так как уже несколько дней ветер был попутным и умеренным, я не сомневаюсь, что наши посланники достигли теперь нужного порта, к крайнему сожалению тех, кто столь долго подстерегал их, чтобы захватить; так как два или три русских корабля получили такой специальный приказ.

3-го числа я узнал от Навруза, одного из подчиненных Надир-Бея, что намерением [122] князя является лично отправиться в Лондон с ответом от черкесов и что по его просьбе ему прислали для путешествия лук, доспехи и другие предметы воинского снаряжения его соотечественников. Это сообщение не оставило у меня более сомнения относительно того, что я уже давно предполагал, а именно: чрезмерное возбуждение, вызванное здесь предположением, что Турция и Англия решили сообща обратиться к черкесам и призвать их высказать свое мнение и свои пожелания относительно политической судьбы, предпочитаемой ими, это крайнее возбуждение, утверждаю я, было произведено моим соотечественником Надир-Беем, заставившим Сефир-Бея написать своим соотечественникам, чтобы те прислали обращение, которое он отвезет в Англию (Я еще не знаю, под чьим влиянием подлинник столь важного и столь интереснейшего документа был скрыт, и я безрезультатно пытался его обнаружить. Поиски, тем не менее, будут продолжены как из чувства справедливости по отношению к черкесам, так и в надежде, что наступило время, когда подобное выражение их национальной воли будет должным образом оценено в Англии) .

Вот уже восемь дней как в Анапе происходило перемещение войск; и, так как я не слышал о каком-нибудь ином подобном действии, я в очередной раз затрудняюсь понять, что генерал Раевский и его армия намеревались сделать. Недавно, однако, распространился слух, что на всякий случай маленькая долина Псебебси будет опустошена по специальному приказу императора, так как именно там находится деревушка самого закоренелого из всех врагов России - Хауд-Оку Мансура, который лично организует и руководит главными набегами, совершаемыми на русскую территорию, и который находился также во главе того набега, что был направлен против поселенцев, занятых косьбой на равнинах к северу от Анапы. Пока генерал еще [123] оставался в Семезе, близ своего форта, а Мансур активно занимался собиранием достаточных сил, чтобы продолжать нападать на Раевского всякий раз, когда тот удалялся от своего нынешнего места расположения, черкесский вождь получил сообщение из русской штаб-квартиры, что ему и его воинам бесполезно стараться нападать на Семез ввиду того, что им, вне всякого сомнения, будет устроен «достойный» прием.

На эту воинственную учтивость Мансур ответил не меньшей любезностью: «Он был бы рад видеть генерала в своей деревне; и, если тот пожелает привести с собой десять человек, он примет его там один». Генерал мог оставаться в крае со своей армией столь долго, сколько ему заблагорассудится, и совершать в нем столько зла, сколько сможет; но он не мог воспротивиться тому, что Мансур недавно возглавил на другой стороне Кубани такие же силы и оставался столь же долго и с такими же намерениями в пределах русской территории. Вследствие всего этого и сообщений относительно планируемых русской армией передвижений, что черкесы получают от своих соотечественников, набранных в русскую армию, сообщений, почти всегда оказывавшихся точными, не приходится сомневаться, что первые попытки опустошения будут предприняты вдоль равнины Большой Хахой, являющейся наиболее прямым и наиболее доступным пропуском в долину Псебебси. Но теперь, когда армия столь долго стоит на юге, где она частично занята вырубкой камыша, в котором Мансур и его люди скрывались, чтобы внезапно наброситься на сельских переселенцев, предполагается, что первая попытка вполне может быть нацелена на широкую долину Вастогай, уже опустошенную Вильяминовым. Это покажет время. В ожидании этого русские не оставляют в покое безлюдный район, ныне ими занимаемый, и, боясь за [124] свою безопасность, вынуждены постоянно держать свою артиллерию в боевой готовности.

Однажды вечером у моего очага состоялся любопытный разговор по поводу принятого черкесами решения уничтожать все, что невозможно унести с пути следования русской армии; а в отношении зерна, ныне оказавшегося в опасности, они более всего беспокоятся, так как оно является важнейшим элементом «поддержания жизни» - хлебом. У мусульман к хлебу религиозное поклонение, что обязаны знать все, приезжающие к ним. Именно поэтому я часто замечал ту тщательность, с какой крошки или кусочки хлеба, упавшие на землю, собирались в углу или выбрасывались в огонь (а не наружу, даже если их могли там склевать птицы), боясь, чтобы случайно на них не наступили и чтобы этот первейший дар Бога не был таким образом уничтожен.

Двумя участниками беседы были мой простодушный и практичный хозяин и житель Семеза, переправивший сюда из-за угрозы вторжения свою семью; последний считал злом сжигать зерновые хлеба, а первый возражал, заявляя в ответ, что в нынешних обстоятельствах это зло неизбежно. «Наконец, - воскликнул наш гость в надежде сразить своего оппонента, - это противоречит предписаниям нашей книги (Корана)». — «Вам будет нелегко, если вы пытаетесь придерживаться всего того, что написано в нашей книге, так как там хватает глупостей!»

Позавчера вечером все девушки нашей долины, сопровождаемые моим юным и добрым Георгием, ведя с собой козу и неся лепешки и иные продукты, пересекли возвышенности, чтобы направиться в соседнюю долину, где должны были провести ночь, исполняя песни, танцуя, рассказывая истории и пьянствуя (лишь только молодые) в комнате [125] юноши, совсем недавно принесенного домой ужасно раненным, так как выстрелом у него были снесены нижняя часть челюсти и язык. Он был не в состоянии говорить до той ночи, когда неожиданно ответил сожалевшим вокруг него вслух о его беде: «Нам всем приходится страдать за нашу родину!» Большинство из нас, впрочем, сочло его достаточно страдающим, ибо, будучи столь серьезно раненным, он не имел в это зимнее время ни матраца, чтобы лечь, ни одеяла, чтобы укрыться. Я до этого не знал, что в таких случаях, по принятому обычаю, гости приносили в виде подарков съестные припасы.

Главная часть богатства моего хозяина и его брата (ибо раздела его не было и братья в равной степени и сообща пользовались наследством своего отца), состояла из сорока или пятидесяти голов скота, с которыми последний из них и отправился сегодня в лес, расположенный на возвышенностях на некотором расстоянии отсюда, где должен будет оставаться (готовя себе еду и ночуя в шалаше) в течение двух месяцев, разлученный со своей женой и семьей, живущими в этой деревушке. Вот кто храбр!

8. - Увы! Увы! Прощайте, военные обещания генерала Раевского; после всех своих угроз и бахвальств он и его армия, можно сказать, втихомолку возвратились в свои зимние казармы. Хетагач - герой с седеющими после последнего боя на Абуне волосами - прибыл из черкесской армии, чтобы сообщить мне эту радостную весть. Головная часть колонн в течение одного или двух дней направлялась в сторону Джаматии (форта близ устья Кубани), и в момент его отъезда почти все войска были уже далеко на севере, хотя и двигались все время очень медленно; с медлительностью, вызванной, несомненно, как плохим состоянием местности, так и желание л соблюсти приличие. Возможно также, [126] что именно последний мотив заставил генерала Раевского в момент своего отступления заявить, что он возвратится в начале весны и заставит черкесов раскаяться в том, что те не прислушались к его нынешним предложениям.

Называя известие радостным, я высказал лишь свои собственные впечатления; так как Хетагач был явно горд, когда не без удовольствия описывал внушительность и превосходство черкесских войск, конницу и пехотинцев, только что объединившихся, уйдя с равнин, чтобы противостоять русским повсюду, где те окажутся, и немалые приготовления, что черкесы произвели, чтобы использовать систему траншей, столь успешно примененную ими в абунском сражении, систему, в необходимости которой этот первый успех убедил их значительно сильнее, чем все то, что мы им перед этим на этот счет говорили.

Во время первого ко мне визита Хетагача я попросил его растолковать другим тамата, сколь важно будет подвергнуть немедленному наказанию изменников, известных своими связями с русской армией; он сказал мне, что он возвращается в Шапсук с непременным намерением заставить других старейшин помочь ему в этом деле.

Я не приписываю себе чрезмерную осведомленность в военных делах; но, когда я думаю о частых раскатах артиллерии и ружейной стрельбе русских во время их последнего марша и когда я сравниваю эти их действия с количеством несчастных случаев, что они причиняли среди черкесов, мне кажется, что первые расходовали свои боеприпасы с излишней щедростью и, скорее, старались держать своих противников на почтительном расстоянии, чем уничтожать их. Может быть, однако, что мои мысли на эту тему сложились из-за того, что жил я среди постоянной острой нехватки пороха и свинца; [127] так как черкес никогда не делает выстрела, если не уверен в его успехе. Насколько я смог узнать, потери черкесов во время этого марша не превысили и двадцати человек как убитыми, так и ранеными.

Теперь, когда русская армия полностью оставила край, мы можем резюмировать ее подвиги; и вместо огромного опустошения, с помощью которого она должна была вынудить жителей покориться, мы обнаружим, что она ограничилась лишь расхищением какого-то количества зерновых хлебов и сена, разрушением с полдюжины домов по линии своего движения и уничтожением нескольких акров скошенного камыша!

Действительно ли генерал Раевский имел намерение испробовать в этой части края (или только в долине Псебебси) метод полного опустошения или он лишь пытался такими угрозами устрашить жителей, чтобы заставить их вести с ним переговоры и помешать некоторым из них перевезти в другое место то, что у них было, чтобы он и его армия могли отступить с меньшей для себя опасностью? Это мог знать лишь только он. Впрочем, ни одна из целей, намеченных им, за исключением последней (да и то частично), не была достигнута; и я не могу удержаться от мысли, что его кампания, заканчивающаяся таким образом, должна в высшей степени увеличить восхищение, что черкесы уже возбудили к себе. Рассмотрим обстоятельства, связанные с этой кампанией.

Осенью прошлого года Его Величество Император впервые посетил этот край - и, как я то могу помнить, это единственный царский визит, совершенный сюда со времен Петра, - не ради развлечения, как то можно предположить, а со смелым намерением осмотреть здесь все хозяйским взором и узнать, в чем его слуги не соблюли их долг; переживая позор своих войск и падение [128] уважения своего правительства в глазах Европы, чье сочувствие отдано продолжающей борьбу жертве, которую, как предполагалось, должны были уничтожить одним ударом. В результате этого инспекционного посещения были смещены и разжалованы номинальный наместник маршал Розен и генерал Вильяминов, командовавший здесь под его начальством. Был также смещен наместник Анапы; но я не знаю, был он разжалован или нет. Мы можем предположить, что вместо людей, коих сочли несостоятельными, были назначены другие, с несомненными способностями, и в их распоряжение были предоставлены все средства, что диктовало положение дел. Мы также увидели, что наземные и морские силы, использованные в кампании, были намного значительнее, чем в предшествующие года; что кампания началась значительно раньше, чем прежде, и что продолжалась значительно дольше; что жалованье вспомогательных войск было поднято до непомерной суммы; что как на севере, так и на юге были предприняты чрезвычайные усилия, чтобы увеличить их численность; и что, наконец, заметно улучшилось продовольственное обеспечение русских войск, использованных в этой войне. И после этих громадных приготовлений, после этого решения покончить со всем одним ударом, какой же был достигнут результат? Четыре форта с земляными стенами, построенные на побережье, и высадка армии под огневой защитой кораблей! И не только конец войны отнюдь не выглядит сегодня более близким, но и более решительным, лучше организованным, более повсеместным и более эффективным, по сравнению с любым из четырех лет после того, как Уркварт прибыл сюда, чтобы ознакомиться с состоянием дел в крае, стал дух сопротивления; к тому же он, как было замечено, распространился и на юге - у народа, который уже [129] многие годы как примирился с русскими захватами. Кроме всего этого, не следует забывать, что Россия сегодня ведет войну с чеченцами и их соседями, против которых используются не менее значительные военные силы, чем те, что мы упомянули; и что все провинции Верхней Кубани, уже семь или восемь лет как прекратившие свое участие в вооруженной борьбе с Россией, теперь спешат вступить в общую лигу со своими соотечественниками, как о том свидетельствует документ, отправленный Сефир-Бею, на котором свои печати приложили все их вожди. Но, увы! О Черкесии можно сказать, как и о многом другом в этом мире: Nov ab omni parte beata; и в то время как ее внутренний горизонт прояснился, благодаря ее героической стойкости, вне ее - из-за гибельного влияния политического легкомыслия - ее надежды стали более слабыми, а ее будущее более мрачным и более грозным, чем когда-либо в прошлом. Она потерпит поражение (окончательно измотанная), если это состояние вещей продлится еще некоторое время.