ДЖЕЙМС БЭЛЛ

ДНЕВНИК ПРЕБЫВАНИЯ В ЧЕРКЕСИИ

В ТЕЧЕНИИ 1837-1839 ГОДОВ

JOURNAL ОF A RESIDENCE IN CIRCASSIA DURING THE YEARS 1837, 1838 AND 1839

Агсмуг, 18 февраля 1839 года. - С началом декабря один турецкий корабль приготовился к отплытию с юга, а два судна прибыли; но все мои усилия заставить корабль, находившийся в Озереке, отплыть с письмами к Сефир-Бею оставались безрезультатными, пока не наступило время Курбан-Бейрама. Было обещано, что тотчас после праздника он при первом же попутном ветре отправится в море, и поэтому все торговцы активно были заняты своими приготовлениями.

Описание итальянского торговца, сделанное Орасом, едва ли применимо к английскому негоцианту, опирающемуся на морское страховое общество Ллойда и никогда не знавшему по опыту luctantem L cariis fluctibus Africum. Но в черкесском торговце оживает портрет, нарисованный древнеримским поэтом: «страх перед грозовыми ветрами, утешительный покой в красивом домике, затем боязнь нищеты, скоро вынуждающая его починить растерзанную волнами барку, чтобы в очередной раз отправиться на поиски добычи». Как я думаю, именно эти mercatores metuentes с двумя тетивами к их луку - земледелием и торговлей -были главными виновниками того, что я не смог добиться более раннего отплытия данного корабля. Я надеюсь, однако, что мои советы некоторым из них помогут добыть для их края компенсацию за эту задержку, когда они привезут с собой для продажи много пороха вместо того, чтобы полагаться, как это делалось до сей поры, на случайные поставки турок. Я только что отправил моего драгомана к Аз-Демиру (человеку влиятельному, которому и были доверены письма) и к некоторым другим важным пассажирам, дабы еще раз поговорить с ними на эту тему. Однако я должен высказаться в пользу этих и других торговцев, чьи опасения в данный момент не [195] беспочвенны, ввиду того что повсюду ходит слух об исчезнувшем в море турецком корабле и всех тех, кто находился на его борту, числом в сто пятьдесят человек, из чего делается вывод, что они погибли. Предполагается, что этот корабль пошел ко дну во время шторма, случившегося ночью 20 октября; в ту же ночь, когда в Пшате с командой и грузом исчез русский корабль. Это единственная гибель турецкого судна, о которой мне было сообщено за все время моего пребывания в этом крае.

25. - Беседуя о братствах с моим референдарием Наврузом - кому отец его передал разом вкус как к истории, так и к юриспруденции, - я наконец понял одну для меня до той поры недоступную вещь, а именно первенство некоторых братств над другими и причину, по которой иные из них подчиняются одному-единственному вождю, тогда как все остальные объявляются равными между собой. Так, например, я узнал, что при выборе лиц для формирования правительства, осуществленном по рекомендации Дауд-Бея, шестнадцать старейшин были представителями восьми братств, по двое от каждого, и что в эти восемь братств входили многие маленькие братства токавов двух провинций: Хисы и Вардана (Братства трех племен в последнее время значительно смешались, а брачные союзы простираются даже за пределы Гагры) .

Я вижу, однако, что это не имеет никакого отношения к старшинству, коим эти братства, так сказать, отличались, так как все считались равными и не имели специального названия, годного для констатации такого рода разделения, если только таковым не считать общий термин «тарко» - «объединенные клятвой», - но это различие проистекало единственно из того, что все таковское население поделено на восемь больших [196] кровнородственных групп, своего рода кланов или больших семей, члены которых, как и их крепостные, не могут заключать между собой браков; а что до остального, то люди выбирались на основании их способностей, а не их принадлежности к особым братствам, имеющим какое-либо их превосходство.

Братства дворян разделены на пять кровнородственных групп, или «тарко»; тем не менее в правительстве они довольствуются одним-единственным своим представителем - Чепако Кехри-Ку Шамузом, коему было поручено отправиться в Константинополь в качестве посланника.

Было решено, что шестнадцать представителей будут поделены на две группы по восемь человек в каждой, которые вместе с главным судьей от каждой провинции поочередно будут собираться в долине Семез. Сперва мой приезд, затем появление русских и, наконец, последовавшая за этим война прервали, к сожалению, это начинание.

Приблизительно три недели назад судебные разбирательства были приостановлены, дабы участники съезда могли заняться своими личными делами и быть вместе со своими семьями в праздничные дни Курбан-Бейрама (жертвоприношения Бейрама), когда всякий добрый мусульманин имеет возможность принести в жертву какое-нибудь животное - быка, трехлетнюю корову (иногда верблюда у арабов и турок), барана или козу. В момент жертвоприношения тот, кто умерщвляет жертву, произносит короткую молитву, которой вторят все присутствующие; затем мясо, будучи сваренным, полностью или частично раздается среди бедных.

То, что можно было бы назвать заседанием суда, занимает немногим более половины его продолжительности. Вознаграждение тех, кто [197] участвует в судебных разбирательствах, едва ли компенсирует потраченное на это время; так как дела этого сезона уже заняли около двух месяцев, а все, что выпало на долю в виде вознаграждения, к примеру судьи Мехмета, ограничилось одной коровой. Мансур, один из тех, кто принял в них самое большое участие, и вовсе не захотел ничего принять. Существовал определенный список дел, подлежащих рассмотрению или, скорее, отмеченных зарубками на палке, заменяющей этот список, и касавшихся приблизительно трех сотен человек.

28. - Я с радостью замечаю, что турецкие капитаны еще не утеряли храбрости; с начала декабря прибыли три корабля: один в Вардан и два в Негипсекуа. Один из них, прибывший совсем недавно, перед этим уже пытался сделать это; но был отогнан разыгравшейся на море бурей, а порыв сильного ветра отнес его к азиатскому побережью. В багаже и тюках, брошенных в море, находились письма для жителей края и для меня, о чем особо скорбел тот, кому они были доверены, причем, по его словам, больше, чем о всех тюках, потерянных им во время этой бури, ввиду того что, как он слышал, содержание этих писем было огромной важности. Это была первая такого рода потеря, испытанная мною, и она произошла в момент, когда у меня едва оставались силы ее пережить.

Пару дней назад, принимая у себя Хаджи Исмаэля, одного из судей, я получил новую возможность осведомиться относительно состояния системы образования, здесь пребывающей еще в зародыше. Единственными учителями являются муллы, коим живущие по соседству с мечетью жители добровольно платят сотую часть меда, десятую - собранного зерна, одну корову или одного быка из тридцати и одного барана или козу из сорока за несение в мечети службы, за чтение [198] молитв у изголовья умирающих и т. д. Помимо этого муллы обязаны обучать детей, девочек и мальчиков, тех, кто этого желает (верующие турки умеют читать и писать), а также знакомить призванных стать судьями с начальными представлениями о юриспруденции. Исмаэль, лишь с недавних пор исполняющий свою нынешнюю должность муллы (будучи, как и другие, свободным поменять свое местожительство), имеет по соседству с собой лишь шестнадцать деревушек, посылающих к нему двенадцать учеников. Он говорит, что трех лет учебы достаточно, чтобы подготовить муллу, но едва хватит пятнадцати - двадцати лет, чтобы стать кади или судьей, ибо эти обязанности требуют знаний арабского и персидского языков и совершенного владения турецким. Исмаэль посчитал, что на севере двух провинций, а точнее к востоку и северу от Геленджика, имеются где-то сорок школ, схожих с его, в каждую из которых ходят от десяти до шестидесяти учеников. Приняв за среднее число двадцать таких школ, окажется, что число детей, получающих какое-либо образование в этой части края, достигает приблизительно восьмисот человек. Можно, я думаю, предположить, что остальная часть населения получает аналогичное образование приблизительно в той же пропорции.

Я не сомневаюсь, что де Мариньи в своих двух приведенных в его книге примерах черкесской судебной системы точно описал то, что ему сообщил шпион Тауш; но в чем можно сомневаться, так это в достоверности самих фактов. Когда я повторил их главному судье Хаджи-Оглу Мехмету, он, похоже, воспринял это как абсолютную шутку и позже рассказал о том другому тамате, с коим по этому поводу они немало посмеялись. Однако, когда я серьезно спросил их, были ли эти примеры совместимы с черкесскими обычаями, Оглу ответил [199] мне: «Я не знаю, как бы это могло быть когда-то в прошлом, но что касается меня, я никогда не слышал о таком законе».

Он поведал мне в качестве реального примера этого закона аналогичный случай, который он незадолго до этого рассматривал. Один человек, желая зарезать молодого бычка, попросил помощи у соседа, который, неосторожно приблизившись к связанному и распростертому на земле животному, получил удар рогом, выбившим ему глаз. Считая, что имеет право на справедливую компенсацию за потерю своего глаза, пострадавший обратился с ходатайством к судье, надеясь, что ему будут отданы сто быков; но последний объяснил ему, что подобный иск может быть предъявлен лишь в случае умышленного членовредительства, намерения, которого его сосед, несомненно, не имел, прося его о помощи. Он назначил поэтому ему стоимость одной коровы и пообещал (в силу того, что жертва несчастного случая была беднее хозяина быка) попытаться уговорить последнего еще что-нибудь для него сделать. Истец тем не менее остался недовольным этим судебным решением, и дело все еще находится в производстве суда,

А теперь, когда я процитировал де Мариньи, я чувствую, что мне следует или вычеркнуть все написанное, или добавить новое свидетельство; и, будучи честно исполняющим свои обязанности историком, я думаю, что лучше будет придерживаться последнего решения, так как видно, в каком переходном состоянии находится здесь в настоящее время юриспруденция. Я счел, конечно, свидетельство главного судьи самым убедительным и исчерпывающим из того, что смог заполучить относительно подобных дел; но, беседуя на эту тему с моим благородным другом Наврузом после того, как я все, рассказанное мною, доверил бумаге, я [200] увидел, что судья Мехмет имел большую склонность к турецкому законодательству, преимущество которого он пытался, как я предполагаю, продемонстрировать приведенным им примером, не желая отвечать на мой вопрос относительно черкесского звучания этого закона. Навруз (между прочим приверженец последнего, совершенство которого он многократно превозносил) говорит, что человек, потерявший глаз, потерял его, потому что на помощь его позвал другой; и, следовательно, этот последний обязан, по местному закону, заплатить раненому компенсацию минимум в пятьдесят быков и, может быть, даже в сто.

Из всего сказанного следует важный принцип черкесского законодательства, гласящий, что потеря жизни или важного органа обязана быть компенсирована тем, на службе у которого эта потеря произошла или эта служба причинила, в следующих пропорциях: двести быков за преднамеренное убийство и сто за случайное (сохраняя в первом случае право выбора кровной мести, если того требуют родственники); сто быков за преднамеренное ранение и пятьдесят за случайное, нанесенное члену или важному органу. Все перечисленное уменьшается наполовину, если убитый или раненый является крепостным. Я нахожу также в деле с глазом обстоятельство, могущее заставить улыбнуться наших законоведов; ибо этот вопрос формально в суде не рассматривался и по нему решение не выносилось, а раненый просто спросил у судьи, каким могло бы быть решение, если бы он передал это дело ему! Что касается примеров, приведенных де Мариньи, все же мнение Навруза совпадает с мнением судьи, с той лишь оговоркой, что может произойти, как когда-то было на юге, где человек, поджегший дерево, чье случайное падение кого-то убило, был приговорен к выплате компенсации родственникам погибшего. [201]

Суа, 11 марта. - 5-го числа я прибыл сюда, на побережье, по настоятельной просьбе Аз-Демира, посланника, которому было поручено отвезти Сефир-Бею письма, его информировавшими о результате опустошительного похода, коему подвергся его край. Одно письмо на ту же тему было также адресовано правительству Великобритании.

Я присутствовал при отплытии корабля, увозившего этого посланника. То была одна из самых ярких и живописных картин с резко очерченной линией побережья. Но вместо того, чтобы пытаться описать впечатления от такого зрелища и чувства, возбуждаемые им, я набросал эскиз, который заставит каждого мысленно дополнить эту картину. Я не могу, однако, не упомянуть одного из пассажиров -Мемиш-Оглу, турка, в возрасте приблизительно девяноста лет, который в сопровождении своей дочери покидал этот край, дабы более сюда не возвращаться, — так как я заполучил от него массу сведений самого удивительного свойства относительно основания Суджук-Кале. Многие годы он был здесь муллой, и, по его словам, Суджук-Кале являлся первоначально - с тех пор минуло сто сорок три года - скромным поселением укрывшихся здесь крымских татар. Я сожалею, что то малое свободное время, что нам оставляли обстоятельства, в коих происходила эта случайная встреча, не позволило мне получить более обширные сведения; но я не сомневаюсь, что могу в изобилии найти их в других источниках.

В момент моего прибытия на прибрежную полосу маленькая турецкая барка была уже извлечена из удобного укрытия, где провела зиму среди густых кустарников у подножия возвышенности, с мачтой, украшенной сосновыми ветками, придававшими ей для тех, кто видел ее с моря, обличие дерева; она была вытащена и снята с мели. Теперь она стояла с [202] готовыми к отплытию реями, натянув свои канаты под напором сильного восточного ветра, подобно нетерпеливой ищейке на поводке. То действительно была красочная и живая сцена, и я надеюсь, что эскиз.мой может дать о ней некое представление, хотя ветер был столь сильным, а холод столь резким, что пальцы мои закоченели после нескольких минут пребывания на воздухе.

В этот и на следующий день температура держалась на цифре 20°.

Отправляясь к побережью, я получил от судьи Мехмета пакет писем, которые народная молва считала утерянными и которые на самом деле были спасены от алчных волн и вынесены к азиатскому берегу в одном из тюков, брошенных в море во время бури. Я нашел в одном из этих пакетов экземпляр Times от 22 июня этого года, содержавший отчет о дебатах, имевших место в палате общин по случаю "Vixen". Поистине огромными должны быть неосведомленность, безразличие и дух предвзятости, на которые опираются лорд Пальмирстон и его приспешники, чтобы настаивать с таким бесстыдством и двурушничеством на своем осмотрительном отношении к интересам, кои может иметь Англия в этом вопросе.

Псемегуг, 19. - Приняв несколько дружеских приглашений, я тем самым получил возможность совершить в этих местах небольшую прощальную поездку, в которой поставил себе тройную цель: 1) распространить новость, доставленную мне последним пакетом, об оскорблении, нанесенном Англии в Персии по наущению русского генерала, и тем самым добавить поводов для ободрения черкесов, присовокупив их к тем, что заставляли их надеяться на то, что Англия больше не сможет оставаться пассивной; 2) посетить остатки того, что считают древним черкесским городом под [203] названием Шантхур, и 3) попытаться поохотиться на берегах Кубани. Но я вынужден отказаться от двух последних намерений, получив раньше, чем того ожидал, возможность пополнить мои сведения об истории Суджук-Кале, сведения, коими я не столько удовлетворен, сколько удивлен и огорчен, видя, что столь важные данные до настоящего времени ускользали от исследований как моих соотечественников, так и моих собственных.

Суджук-Кале был первоначально небольшой по размерам крепостью, построенной более ста пятидесяти лет назад местным вождем по имени Герч Арслан-Бей, имя которого многие люди некогда видели начертанным на стенах этого укрепленного городка. В ту эпоху это место было главным образом убежищем для татар, покинувших Крым и другие места вторжения русских, как и для иных чужаков, коим князь Семеза и окрестные вожди позволили здесь поселиться. В более близкие к нам времена торговля в этом маленьком поселении стала весьма значительной; и Басти-Ку, князь Семеза, дедушка Пшемафа, а затем после него другой местный вождь - Аббат Керим-Гери (Я думаю, что эти два имени, которые являются весьма распространенными в Черкесии, могут являться двойным искажением имени Крым-Гери, и что те, кто носит его, могут в том обнаружить свидетельство, что их предки родом из Крыма. Между этим последним краем и Черкесией прежде были тесные отношения) постепенно установил свой над ним контроль, чтобы поддерживать в нем порядок. С той же целью каждое из окрестных братств назначило и делегировало одного из своих членов, и эти уполномоченные были в какой-то степени компаньонами вождя, которому было передано управление городом, и проживали в нем, служа конаками турецким торговцам. Позднее в Сухум-Кале и в соседнем крае в течение нескольких лет проживал один пожилой «сабахор» (турецкий [204] чиновник, некогда подчинявшийся паше); а затем на это побережье был отправлен некий Али-Паша (тем не менее здесь постоянно продолжали жить черкесские уполномоченные). Но сабахор и Али-Паша, как и те, кто были связаны с ними и турецким правительством, почти со всеми жителями переселились в Анапу сразу же после ее строительства в 1781 году. Этот последний город стал тогда общим торговым рынком этой части побере-^кья, а Суджук-Кале, покинутый всеми его жителями, за исключением небольшого числа татар и некоторых других, практически пришел в упадок.

Таковым было его положение, пока в 1791 году генерал Годович силой не захватил этот край с помощью значительных русских войск. Дважды он был отброшен после смертельных столкновений, в третьей попытке ему удалось овладеть Суджук-Кале, который русский генерал нашел полностью разрушенным, так как сами черкесы взорвали стены при приближении врага - обстоятельство, не забытое черкесами; так как многие из них были убиты из-за поспешности и неосведомленности, с коими производился этот взрыв. С тех пор город оставался в этом состоянии полного разорения до сентября 1811 года, когда маршал де Ришелье с большим отрядом русских войск вновь оккупировал край и тоже сумел дойти до Суджук-Кале, а именно до его местоположения, где он построил форт, еще сохраняющиеся руины которого я ранее описал. Он оставил там гарнизон, оказавшийся в течение где-то года блокированным черкесами; этот гарнизон был затем выведен, а форт полностью снесен.

С тех пор, повторю я, он остается в этом состоянии разорения, в коем пребывает и сегодня (несмотря на заверение, данное лордом Дюрхэмом, что там находится гарнизон или, по крайней мере, форт контролируется русскими). Сюда возвратились [205] окрестные владельцы, а земля ныне занята пасущимся здесь скотом.

Подведем краткий итог этой истории и посмотрим, сколь странной она представляется. В 1696 году черкесы построили в заливе Семез форт или, скорее, факторию для торговли и постоянного местожительства иностранцев, главным образом татарских изгнанников. Более трех четвертей столетия после этого, со значительным ростом торговли с Турцией, недолгое время здесь жили два турецких чиновника; затем они в 1781 году покинули город и более никогда никем иным в их должности не сменялись. Три года спустя (1784), после того как Россия овладела территорией хана, или султана Крыма, она предоставила последнему некоторые права на форт Суджук-Кале и пожаловала такие же права, мнимые или реальные, султану Турции! Через семь лет (1791), когда город оказался почти покинутым и разрушенным, пребывая, несомненно, в руках черкесов, окончательно разрушивших его, взорвав крепостные стены при приближении русских, последние уступили город турецкому султану. Русские возвратились через двадцать лет (1811), воздвигнув форт на месте руин, и после годичного пребывания в нем разрушили его и в таком состоянии вторично уступили турецкому султану. Восемнадцать лет спустя (1829) они принудили султана отдать им город и все черкесское побережье; однако ими так и не завладели, а Англия незамедлительно выступила против этого захвата как противоречащего договору и британским интересам. Семь лет спустя один английский корабль явился торговать в этом городе, все еще находившемся в руинах и во владении местных жителей, никогда не отказывавшихся от своих прав на него. Прибыл русский корабль, который арестовал английское судно, стоявшее близ руин на якоре, а [206] законоведы английского правительства примирились с этим захватом по тому соображению, что город в то время de facto был в руках русских; город, который ныне, уже сорок пять лет (за исключением одного года русской оккупации двадцать три года до того), являет собой лишь развалины, занятые одними только здешними уроженцами! И хотя город сегодня находится в руинах и в руках здешних уроженцев, английское правительство отвергает всякое свидетельство, могущее подтвердить этот двойной факт! Если в этом не проявление политического самоубийства на алтаре имперского сикофантизма, то я не знаю, как квалифицировать подобный акт!

Ныне должно быть очевидно, что высокопарные рассказы о двойной передаче Суджук-Кале султану генералом Годовичем и маршалом Ришелье и о его возвращении Порте были политическими хитростями, придуманными русскими, чтобы пожаловать Турции право, кое она никогда в действительности не имела и на кое она никогда не претендовала; и все это для того, чтобы создать видимость права, могущую оправдать передачу этого города в их руки! Таково, стало быть, глубокое различие, что следует провести между Анапой и Суджук-Кале, так как в первый из этих двух городов султан был приглашен черкесами, чтобы создать здесь торговое укрепленное поселение для взаимной пользы, что он полностью осуществил за свой счет, содержа там наместника и гарнизон и взымая в виде компенсации пошлины, наложенные на торговлю; в то время как в Суджук-Кале султан никогда не взы-мал никакого налога с турецких товаров и никогда не имел здесь ни одного фискального представителя. Что несомненно, так это то, что сюда он никогда не присылал ни гарнизонов, ни наместников, и город был полностью заброшен как место торговли уже [207] сорок восемь лет после вынужденной его уступки султаном, а ко времени задержания «Vixen» он уже сорок четыре года как был полностью разрушен и абсолютно покинут жителями. Суджук-Кале давно был известен как продовольственный рынок; а название форта (кале), можно сказать, было дано ему в ироничном смысле.

Впрочем, правда об истории этого города основывается не на предположениях, не на индукциях, ибо осталось большее число старцев и здесь, и в Турции, которые знакомы были с этим укрепленным местом с момента его возникновения. И ныне, когда я ступил на верный путь, я нахожу, что факты в том виде, в каком я их излагаю, подтверждаются многими местными свидетельствами.

Вероятно, кто-то удивится, что я не останавливался раньше на этих деталях - деталях, важных и для этой страны, и для нас. Я сам тому поражаюсь; и единственное препятствие тому было, как я помню, то, что мое сознание оказалось всецело поглощено и введено в заблуждение рассказами русских о захвате этого города, его турецким названием «кале» и военным обличьем руин, кои я приписывал не русским, а туркам.

Хотя турецкое правительство и было при-частно к этому своеобразному политическому мошенничеству, я не сомневаюсь, что оно все же, если от него того потребуют, скажет правду и предъявит доказательства своего изначального права владения и управления этим фортом. Тем не менее, если оно окажется мало предрасположенным свидетельствовать против протектората северной державы, можно будет привести многочисленные свидетельства частных лиц.

В отношении двух последующих целей моей поездки, любопытство мое относительно первой [208] было наполовину удовлетворено, а относительно второй еще более возбуждено рассказами почтенного хозяина, у которого мы сейчас и находимся, Батука Хатавы. По поводу Шантхура Хатав рассказывает сказочную историю о юноше изящного телосложения, но редкой отваги, ставшем первым жителем этого города; о совете, данном этому юноше, провести ночь на соседнем мосту, с которого он созерцал страшную картину сражения между двумя армиями джиннов, или привидений; об отказе, который он высказал, следовать приказам вождя джиннов; о девушке исключительной красоты, с коей он там встретился и которую успокоил, видя, как она напугана, и побудил перейти через мост во время этой ночи ужасов; о свадьбе, что затем состоялась между ними, и об их потомках, обитавших в этом знаменитом городе, откуда они позднее переселились в Темигуй, где образуют сегодня дворянский род Булатук. Что касается самого города или, скорее, деревни, все, что можно сегодня увидеть, это ров, окружающий пространство в десяток акров, между реками Нефиль и Псебебси. Я могу легко забыть усталость двухдневной поездки в плохую погоду, частую в это время года, чтобы увидеть руины этого города; но что касается охоты на Кубани, мое любопытство было подкреплено фрагментом рога, продемонстрированным мне Хатавом, и описанием, им для меня сделанным, животного, по моему мнению, могущего являться лишь лосем, исполином племени оленей, по его словам в огромном числе встречаемых в камышах плодородных низин, что окаймляют оба берега Кубани.

Во время одной из его многочисленных охотничьих прогулок имело место одно происшествие, о котором я часто слышал от Шамуза и других людей, как и о многих других такого рода подвигах, принесших моему хозяину громкую славу. Теперь, [209] когда я собрал по этому поводу больше подробностей, я собираюсь рассказать о них, несмотря на недоверчивость, что подобные удивительные повествования могут встретить у некоторых людей; так как для тех, кто стремится разгадать тайну столь долгого сопротивления черкесов России, я не могу найти иного объяснения (в отсутствие всякой организации и всякой возможности привлечь против вторжения крупные местные силы), кроме как чувства общественного долга, коим каждый здесь сильно пропитан, и соперничества в героизме и храбрости, что существует между большинством мужчин; героизме, который не только рассеивает вражеские ряды и держит врага на почтительном расстоянии, но и беспрестанно рождает новые плеяды героев. Я приступаю к своему рассказу.

Хатав и девять его спутников, решив, по выражению моего хозяина, ради своего удовольствия провести несколько летних дней в покрытых камышами краях, с этим намерением приблизились к Кубани. После двух дней охоты, во время которой они убили от тридцати до сорока лосей, утром третьего дня, намереваясь продолжить охоту, они вновь отправились в путь. Хатав и еще один его товарищ, оказавшись разлученными с остальными своими спутниками, вскоре встретили отряд русских солдат из приблизительно пятидесяти пехотинцев и трех сотен казаков, отправленных с того берега реки, которую они пересекли на переносных лодках, чтобы пленить нашу группу охотников. Хатав и его товарищ были пешими, что не позволяло им и думать о побеге; но более ужасным была для них мысль о сдаче в плен. Пока враг еще находился на расстоянии, они начали отступать, ведя огонь с удобных точек по тем из их противников, кто рискнул ближе всех оказаться к ним. Два офицера, видя, как падают их люди, потеряли терпение, встали во главе казаков [210] и с большой скоростью устремились на черкесов; но, после того как оба они были смертельно ранены, пыл тех, кто их сопровождал, остыл, и пехота предприняла маневр, дабы окружить двух охотников. Последние тогда встали спиной к спине, попеременно заряжая и стреляя из своих ружей, при каждом выстреле убивали по одному человеку. Наконец, однако, положение их стало столь безнадежным из-за исчерпания боеприпасов и серьезного ранения, полученного одним из них, что последний посоветовал Хатаву попытаться скрыться, но тот отказался. После того как они произвели последний выстрел, они, делая обманные движения, еще какое-то время продолжали удерживать русских на расстоянии, но все же были схвачены; и, так как Хатав, не будучи раненным, все еще казался опасным, он был связан веревками и вместе со своим товарищем увезен в Россию, где пленники оставались несколько месяцев, пока их не обменяли на троих русских солдат. Одежда обоих (Хатав хранит свою, как память о том) была изрешечена пулями, лишь две из которых настигли товарища Хатава; одна задела бок, другая пробила бедро. Со стороны русских кроме двух офицеров были убиты и ранены еще пятнадцать солдат. Этот удивительный бой, в коем проявило себя столь полно превосходство ружья над мушкетом и в коем многочисленный отряд русских боялся даже приблизиться на расстояние сабли и кинжала к двум отважным черкесам, продолжался несколько часов. Едва ли есть нужда мне говорить, что Хатав является знаменитым стрелком, одаренным, кроме того, огромной физической силой, не меньшей ловкостью и характером столь же вспыльчивым, сколь и решительным.

Теперь я не могу уклониться от того, чтобы не составить здесь набросок о супружеской жизни моего хозяина Хатава и его жены, одной из самых [211] уважаемых пар, набросок, представляющий для молодежи поучительное зрелище любви и сохраняющегося взаимного уважения. Добрый мусульманин, воин примечательной храбрости, Хатав - к тому же хороший супруг, щедрый друг, веселый компаньон и, сверх того, одинаково деятельный и изобретательный человек как в делах государственных, так и в личных; госпожа Хатав, со своей стороны, является женой, верной мужу не менее, чем своим обязанностям, привнося в жизнь дома столь же доброго настроения, сколь и согласия. Муж является человеком ловким и сильным, приблизительно сорока пяти лет; чье решительное лицо его выражает в то же время огромную проницательность, а темные и полные огня глаза сияют с каждой стороны изогнутого, толстого, широкого носа, подобно двум большим фонарям на двух сторонах огромного и высокого мыса. Это не тот человек, с коим можно было бы позволить себе неуместное и невежливое состязание ума; так как ответом тому часто бывает внезапный и смертельный удар кинжала; он уважает силу и правоту суждений, а не особу их использующую. Хатав как раз из тех, кого следовало бы свести с одним из людей, чьи манеры испорчены лестью, рожденной общественным положением и состоянием, дабы сбросить модное его одеяние и обнажить истинный металл, из которого тот сотворен. Тем не менее саркастический характер моего хозяина смягчен добрейшим нравом, а самоуважение является у него гарантией достоинства.

Весьма настойчивое приглашение, им мне отправленное, датировано было уже несколькими неделями; и едва он вошел в дом для гостей, куда я прибыл в его отсутствие, как он обнял меня своими сильными руками, прильнул своим толстым носом к моему лицу и поцеловал меня в обе щеки. Слава Богу, [212] подобная манера приветствия между мужчинами здесь непривычна! После того он вознамерился, вопреки моим протестам, выселить свою жену из их лучшей комнаты, так как, будучи самой уютной из всех мною виденных в этом крае, она не пропускала ветра - если только не через открытые окна, в данное время заклеенные бумагой - и отапливалась печкой, с помощью которой в ней поддерживалась почти летняя температура, что было весьма приятно в условиях царящего резкого холода. Он тотчас же ввел меня в нее, заявив, что отныне она моя; и даже после этого его знаки внимания не убавились, которые он оказывал, содержа мою комнату в порядке, набивая мне трубку, составляя мне компанию и беспрестанно прося меня сказать ему, что я хочу поесть. Он организовал также для меня охоту на уток и гусей и отправил своего племянника на расстояние дневного перехода отсюда искать кожаные ремни, в коих я нуждался. В отношении своего носа он сказал, что тот раздулся после полученного им сильного удара в том отчаянном бою, который он и его товарищ выдержали во время охоты на лося на Кубани.

Что касается жены, то это крепкая, очень живая и достаточно красивая женщина сорока лет; она носит превосходное платье из яркого шелка и длинную вуаль из белого муслина. Она была представлена мне в первый вечер для консультации; во второй день она сама присела рядом со мной на диване и сказала, взяв меня за руку, что не может находиться вдали от меня ввиду того, что полюбила меня после того, как я вылечил ее от головной боли лишь одним прощупыванием ее пульса. Такова сила воображения. Ее визиты отныне часты как в присутствии, так и в отсутствие ее мужа, и она нередко говорит мне: «Оставьте ваши бумаги; вы достаточно написали, и я прихожу сюда для веселья». Хатав недавно сказал [213] мне в ее присутствии тоном комично-серьезным и в высшей степени характерным, что женщины обладают весьма малым умом и никогда не следует обсуждать с ними важные вопросы; и, так как он купил свою жену за большую цену, она обязана обслуживать его и повиноваться ему во всех его желаниях. В ответ она подставила свою седеющую голову и заставила его поцеловать ее, чуть ли не упав к ее ногам. В отместку он пригрозил купить молодую жену. Осмелившись ответить, что для этого у него почти не осталось юношеской красоты, я этим возражением навлек на себя то, что заслуживают люди, вмешивающиеся в подобные словесные перепалки: муж и жена ополчились против меня и одновременно резко возразили этому еретическому моему высказыванию словами, что привлекательная внешность необходима мужчине, если только он лишен храбрости. Приятно, впрочем, видеть, как каждый из них горд за другого; так как он сказал мне, что всегда позволяет ей зарезать барана или даже быка, дабы потчевать гостей в его отсутствие, одаривать их медом или тем, что она сочтет подходящим; а жена в свою очередь рассказала мне, что когда русская армия два года назад явилась сюда, то вместо того, чтобы покинуть, безопасности ради, деревушку, как то сделало большинство соседей, она отправилась, полная надежд, на вершину близлежащего холма, чтобы лицезреть, как ее муж сражается в долине. Они не имеют детей; но отсутствие их компенсируется множеством племянников и племянниц, всегда заполняющих это счастливое жилище. Их молодой польский крепостной заявляет, что обрел в них отца и мать и что не мог бы желать более отрадной жизни, так как всякий день имеет еду, мясо, сладкие пирожки, мед и т.д. Пусть небо дарует им еще большее изобилие, счастье и спасение от московского владычества! [214]

Охоз, 6 апреля. - Я задержался из-за грозы в деревушке посланника Аз-Демира, чья женапоселиламеняв доме, расположенном рядом с ее собственным, на огороженном семейном участке. Она сообщила, что мне не стоит беспокоиться; что она распорядилась хорошо меня [215] принять и в состоянии сделать это, несмотря на отсутствие мужа. Со вчерашнего вечера у нас дул очень сильный ветер, сопровождаемый мелким градом, что едва ли располагало к поездке, если, правда, та не вызвана неотложными делами. Ничто подобное в данный момент меня не тревожило, я очень доволен вынужденной остановкой ввиду того, что отправился в путь, чтобы лишь нанести прощальный визит ^кене Сефир-Бея и тем самым занять эти три дня, что испросил предоставить ему главный судья для размышлений, составления описания, что я счел необходимым применительно к истории Суджук-Кале. Он поспешно явился ко мне, когда узнал, о чем идет речь, и приступил к рассмотрению этой темы с крайней заинтересованностью; даже весьма поспешно, так как я с трудом смог заставить его внимательно и вдумчиво выслушать изложенное мною письменно и остановить его в долгих отступлениях, в кои он пускался во время не столь важных воспоминаний, лишь косвенно связанных с главным вопросом; и вместо того, чтобы одобрить мое изложение, как того я ожидал в обстоятельствах, когда его собственные воспоминания соответствовали сведениям, что я уже получил из иных источников и коим я придал более лаконичную форму (и они действительно тому соответствовали), он решил, что сам письменно изложит другое повествование, утверждая, что я информирован не полностью. Хотя словоохотливость его вызывала у меня опасение, как бы его описание не превратилось в трактат de omnibus rebus et quibusdam aliis о временах минувших, он, однако, предоставил мне два факта, могущих иметь важное значение. Первый заключается в том, что его брату, с великой храбростью участвовавшему в последней обороне Анапы (1811) и получившему двенадцать ранений, был дан совет в связи с этим [216] обратиться с прошением к турецкому правительству, действительно назначившему ему пансион в триста пятьдесят пиастров, взымаемых с пошлин на турецкую торговлю в Анапе, и столько же с такого же рода налогов, собираемых в Суджук-Кале. Но вследствие недосмотра министра, установившего лишь половину его пансиона, брату посоветовали вновь адресовать второе прошение уже самому новому султану, что он и сделал, и в результате этого нового демарша общая сумма его пансиона была незамедлительно определена суммой доходов анапской таможни. По этому факту можно предположить, что, вероятнее всего, Суджук-Кале в свое время был внесен в «кутук», или реестр, доходов турецкого правительства; но еще более очевидным является и то, что в указанное время (1811 или 1812 год), по-другому говоря, лет тридцать назад, как то утверждают здесь, Суджук-Кале перестал быть местом турецкой торговли и что русские имели почти такое же основание воспользоваться выгодой турецкой уступки Суджук-Кале, какое они заполучили при уступке им генуэзцами Сукуха, Вардана, Мамая или любой иной из многочисленных заброшенных и разрушенных факторий этой прежде существовавшей республики.

Второе сведение, кажущееся мне важным, заключается в том, что Сукум-Кале был построен, как я то говорил, тем же местным вождем, который основал Суджук-Кале и Поти. Но в то время как турецкие чиновники водворились в Суджуке, ни один из них никогда не находился в Сукуме, который был изначально местом постоянного жительства окрестных азраев и до последнего времени управлялся и защищался только ими. Если бы я мог еще раз совершить поездку на юг, я собрал бы более обширные сведения об этом важном месте. [217]

Хатекай, 15 апреля. - Во всех этих окрестностях (где я долгое время проживал) я пребываю среди столь же добрых, сколь и исполненных почтения друзей, у которых знаки внимания к моему комфорту и моим вкусам составляют чуть ли не главную их заботу. Здесь я уверен, что мое поведение всегда будет объектом самого благосклонного толкования и что здешние жители не попытаются доискиваться мотивов моих поступков, дабы судить о них с чересчур строгим вниманием, коему обычно подвергались наши малейшие шаги, как если бы нашей абсолютной обязанностью было никогда не расслабляться - даже на один день - и не забывать о тяжком этикете, в который нас окутали вместе с нашими телами и душами.

Стало быть, я отважился утолить мое долгое время сдерживаемое желание принять участие в охоте на кабана. Ради этого я три дня назад обратился к Парахошу, племяннику моего хозяина; и на следующий день, ранним утром, он явился сообщить мне, что все готово. Я вырядился для сражения с горными «джунглями» и их дикими обитателями; затем мой «щитоносец» и его дядя со своими ружьями на ремнях за спиной призвали своих собак и вместе со мной отправились в путь; другие охотники отбыли ранее и уже ждали нас. Колючее дыхание холодного восточного ветра оживляло серебристые цвета этого ясного апрельского утра; и, пока наш маленький отряд пересекал один из лесистых участков долины, вокруг нас бегали собаки, время от времени задирая носы, и торопились к хорошо знакомым лесам на расположенных перед нами возвышенностях, демонстрируя тем самым свою инстинктивную причастность к нашим планам. Я наслаждался этой восхитительной, но невыразимой легкостью, что место действия, атмосфера и охота способны были произвести и [218] обещали нашему предприятию (в котором в конце концов речь шла разве что об убийстве одного или двух диких кабанов) результаты совсем отличные от тех, что рисовало воображение. Но такова природа человеческого счастья в его зените — надежде!

Долина Хатекай, которую мы в данный момент преодолеваем, является одной из самых красивых в этой части края. Внутри она пересечена многочисленными излучинами прозрачной и каменистой речки, притока более крупной реки Бахан; а все пространство, находящееся между двумя рядами возвышенностей, что втиснуты в долину, занято весьма плодородными отлогими лугами, украшенными многочисленными деревушками и вековыми деревьями, расположенными живописными группами или демонстрирующими в одиночку свой величественный внешний вид. Сами эти возвышенности, в полном согласии с пейзажем, в коем они доминируют, покрыты с восточной стороны не менее величественного облика лесами, не менее плодородными лугами и более стиснутыми деревушками; тогда как противоположная линия, со стороны Семеза, выдается более высокими остроконечными горными вершинами, устремляющимися как бы из чрева более густого и менее перемешанного с лугами и деревушками леса. К югу возвышенности как бы соединяются и сливаются, а черноватая громада первобытных лесов, покрывающих их, огораживает с этой стороны местный пейзаж. Именно в этом направлении мы и устремились, предполагая, однако, исследовать по пути леса, расположенные на западе. С немалым трудом мы добрались до середины чащи, расположенной на двух крутых склонах. Некоторые из нас достигли неровной вершины третьего уступа, тогда как остальные исследовали ниже стиснутые берега реки. [219]

Вдруг прозвучал сигнал тревоги. Тотчас отец моего «щитоносца», коренастый и сильный старик, находившийся ближе всех ко мне, устремился, перебегая от дерева к дереву, почти отвесно в низ оврага, обрывающегося у наших ног, с такой поспешностью и с такой малой предосторожностью (как это казалось), что можно было бы предположить, видя, как он таким вот образом спускается, что ему все равно, сломает он себе шею или нет, если только не избежит какой-нибудь более страшной смерти. Следуя его примеру, я пошел за ним, хотя и с чуть большей осторожностью; и, конечно, достигнув дна, разорвал бы свою одежду в клочья, если бы сукно было европейского производства; но благодаря его крепости я расцарапал себе лишь руки и ноги, подтверждая тем самым превосходство в ловкости моего старого товарища, избежавшего даже малейшей царапины. Впрочем, это была ложная тревога; так как вместо кабанов мы встретили разве что троих старых загорелых охотников. Так как наша группа способна была предпринять более масштабные действия, то, оказавшись в этот момент на опушке редко посещаемого леса, где можно было с уверенностью надеяться встретить добычу, мы предприняли более искусные меры. Моему оруженосцу и его дяде было поручено с собаками обследовать густые заросли, находившиеся над нами и частично покрывавшие крутую вершину четвертого ряда возвышенностей, тогда как старики решили расположиться у выхода из ближайшего оврага, чтобы отрезать отступление противнику, если тот попытается ускользнуть в этом направлении. Достигнув этого места, чувствуя себя (по крайней мере я) немного уставшими, мы уселись на находившемся там пригорке и достали наши трубки; но, едва расположившись, мы вновь живо вскочили на ноги из-за ружейного выстрела [220] и тотчас последовавшего за ним крика. Я ближе всех находился к оврагу и устремился, как мне казалось, весьма быстрым шагом вверх по тропинке, что пролегала через заросли кустарника; но один из моих спутников - с седеющей бородой - в очередной раз опередил меня со скоростью стрелы. Когда новые крики, кои он понимал лучше, чем я, послышались в этот момент в лесу, расположенном над нами, он незамедлительно, с той же поспешностью, вернулся назад, тогда как я шел за ним подобно неопытному новобранцу, подражающему своему наставнику. Я не замедлил обнаружить виновника всех этих передвижений. Это был огромный черный кабан - не особо уступавший по размеру шотландской корове и значительно более сильный, - спускавшийся с отчаянной скоростью в овраг, расположенный над нами, раздвигая молодые деревца, преграждавшие ему путь, как если бы они были не более чем крапивой. Неопытный очевидец мог бы подумать, что наш седобородый товарищ пытался увернуться от столь страшного врага, кроме того имевшего преимущество, спускаясь сверху; но наш спутник, напротив, лишь хотел преградить кабану путь. Однако ему сделать это не удалось, так как кабан в два или три огромных прыжка пересек нашу тропу и углубился прямо под нами в чащу, расположенную в глубине оврага. Там мы его и потеряли из виду еще до того, как хотя бы один из нас успел схватить свое ружье, чтобы выстрелить. Несясь со всех ног к краю леса, дабы попытаться вновь увидеть его, я через две минуты оказался у оврага; но кабан уже достиг ближайшей возвышенности и исчез. Все, что я смог увидеть, это собак, старательно следовавших по его следу; но их погоня оказалась тщетной, так как через какое-то время они возвратились той смиренной походкой, которая как бы говорила: это бесполезно! Увы! Сколь много потребовалось [221] слов, чтобы описать - и описать весьма плохо -захватывающую сцену, продолжавшуюся пять или шесть минут.

Так как кабан был безвозвратно утерян, мы стали взбираться, цепляясь за деревья, по крутому склону, по которому до этого спускался кабан, и направились к месту, откуда прозвучал выстрел. Там мы и обнаружили юного Паракоша рядом с огромной кабанихой, глаз которой пробила пуля и которая лежала там распростертой у его ног, окруженная собаками, жадно разрывавшими ее и иногда отпрыгивавшими назад, когда подергивания, кои она производила, придавали голове кабанихи движение, как если бы она еще была жива. Когда одна из наиболее проворных собак обнаружила, что шкура на брюхе кабанихи менее густа, чем в других местах, стало абсолютно неприятно смотреть на это зрелище, и я встал, чтобы покинуть группу своих спутников, начавших курить. Мне предложили продолжить наше «развлечение»; но я предпочел возвратиться в нашу деревушку, так как эта мертвая кабаниха убила во мне охотничий жар, особенно когда я узнал, что кроме трех кабанов она была окружена примерно двадцатью радостными поросятами, которые ради этой моей забавы лишились своей матери. Всякое проявление сострадания к этому семейству сирот тем не менее было мне запрещено под страхом оскорбления прямо противоположных чувств моих мусульманских друзей, чьи лица при виде этой охотничьей добычи, отданной собакам и разорванной в клочья, выражали, скорее, опасение, что отнюдь не чистые собаки станут еще более грязными от соприкосновения с нечистой кабанихой. Поэтому наши прожорливые помощники были отогнаны от наполовину растерзанной кабанихи, брошенной на съедение волкам. [222]

21 апреля. — 9-го числа этого месяца я виделся с судьей Мехметом, свидание с коим проходило в одной из деревушек, что на возвышенностях Семеза, и от него я получил упомянутую мною декларацию, которая, как я думаю, полностью подтвердит то, что я высказывал по поводу притязания русских на право владения Суджук-Кале, основанное на его им уступке и, следовательно, незаконности захвата английского корабля, прибывшего сюда с торговыми намерениями.

Обладание этим важным документом и приближение вероятного времени возобновления операций русских на побережье, как и возвращения посланника, отправившегося на поиски моих писем в Константинополь, возбудили во мне столь страстное желание снова отбыть к южному побережью, где эти операции можно было ожидать и где я назначил встречу гонцу, что я готов был немедленно отправиться в путь, несмотря на то что мне рассказали о плачевном состоянии, в коем пребывали дороги, о нехватке фуража и о долгом отсутствии ветра, что препятствовало прибытию кораблей из Турции. 14-го числа и в течение последующих двух дней вновь пошли сильные дожди и все покрылось инеем; 16-го числа меня посетил Шамуз, создавший тем самым мне новое препятствие для отъезда. Уже давно убежденный в возможности овладеть, внезапно напав ночью, русскими фортами с земляными стенами и уже давно слыша рассказы о большой смертности, царящей в гарнизоне нового семезского форта, я не прекращал использовать любой предоставленный мне случай, дабы побудить влиятельных и надежных вождей организовать такую операцию; но я отчаялся преуспеть в ее проведении в этой части края и решил возвратиться на южное побережье, надеясь там добиться в том большего успеха. Старый вождь, однако, теперь [223] говорит мне, что он и другие, особенно Мансур, заняты сбором людей и что через два дня он сможет даже указать место общей встречи, на которой пожелают и моего присутствия. Я действительно получил это сообщение 18-го числа и в соответствии с ним 19-го числа отправился в Анапскую долину, где встретил у подножия большого холма многочисленные группы всадников и пеших мужчин, сборище, что росло благодаря прибытию все новых и новых людей и достигало к тому времени трех тысяч человек.

Вскоре после моего приезда некое количество вождей, и в том числе двое мною упомянутых, приблизилось к середине большого квадрата, образованного плотными и тесными рядами воинов, собравшихся вокруг меня; и после недолгих предварительных переговоров, проведенных мною, началось обсуждение достоинств двух операций, для успеха которых были предварительно предприняты секретные меры. С помощью шпионов были добыты сведения о состоянии фортов, на которые планировалось нападение, и на некотором расстоянии по всей окружности размещены часовые, дабы воспрепятствовать передаче врагу сообщения о том, что против него приготавливается.

В краткой и убедительной речи Шамуз первым выделил выгоды захвата соседнего с Суджук-Кале форта, так как этот населенный пункт имел за границей определенную известность и успешная операция должна была оказаться полезной для их дела как в Англии, так и в Турции. Потом один из шпионов, использованных им, - Хати Исмаэль, старец несомненной верности и храбрости, аталык одного из сыновей Шамуза - подробно рассказал о том, что увидел во время визита, совершенного в форт под предлогом требования выдачи беглого раба. Но его свидетельство было мало обнадеживающим; так как он вынужден был признать, что ров, хотя и весьма [224] поврежденный дождем, имел около двенадцати футов глубины (по его выражению, рост двух мужчин) и что стена - сделанная из двойного ряда свай, промежуток между которыми был заполнен землей, - была почти столь же высокой, тогда как из двух входов в форт один пропускал двух, идущих бок о бок людей, а второй - только одного человека. Помимо этих обстоятельств я могу дополнить и то, что внутри форта, как в фортах Тоапсе и иных крепостях, находится своего рода четырехугольная цитадель, построенная из земли, - малый форт, по периметру которого с небольшими интервалами имеются амбразуры для ружейной стрельбы. Таким образом, даже будучи полностью захваченным врасплох, гарнизон, хотя и небольшой, как о том говорят, мог нанести большой урон нападающим.

Мансур, который, как я подозреваю, был первоначально более склонен к нападению на форт этого военного поселения и, несомненно, знал, насколько упадочные настроения могли воздействовать на людей, извлек из того пользу в яркой речи, произнесенной им, где эти доводы принудили его изменить мнение относительно нападения на семезский форт и рекомендовать другую операцию, уже всеми обсужденную. Джамболет, очень храбрый воин из Шапсука -провинции, имевшей здесь огромное число своих представителей, - произнес затем очень мудрую речь о преимуществах единодушия, как и о повиновении указаниям признанных командиров; после чего старейшины вынесли решение отложить обсуждение относительно достоинств двух операций. Но это решение заглушили малоучтивые крики: «Гласное обсуждение! Гласное обсуждение!» - гласность, впрочем, была необходимой, ибо общее мнение склонялось к предложению Мансура. [225]

Сборище, окружавшее меня, разошлось, и чуть ниже, полукругом, образовалось другое собрание. Впереди стоял мулла, произносивший молитвы. Затем Мансур со всей силой своего мощного голоса обратился к правоверным; после чего все покинули это место и направились через долину к небольшому населенному пункту, находившемуся у подножия юго-западных возвышенностей, где решено было расположиться биваком до наступления часа атаки.

Мне было определено жилище в последней безлюдной деревушке, расположенной по пути к форту военного поселения на расстоянии двухчасового перехода от него. Как то можно было предположить, не приходилось надеяться обнаружить здесь какой-либо уют и особенно что-нибудь пригодное для ночевки. На следующий день, между двумя и тремя часами, все мы, я и мой эскорт, были в седле и устремились в путь быстрой рысью.

По мере того как мы приближались к открытому ровному месту, где проходило собрание, мы замечали тонкие столбы дыма, поднимавшиеся от костров ночных дозоров, а также более густой дым, висевший над возвышенностью к западу, в направлении военного поселения; но, оказавшись посреди бесчисленных отрядов, расположившихся на траве, мы вскоре узнали, что благодаря конным часовым, рассыпавшимся вокруг военного поселения, стало известно, что операция провалилась (вне всякого сомнения, по причине измены), ибо враг был начеку. Всю ночь вокруг крепостных стен непрерывно горели костры и позволяли черкесам заметить как внутри, так и снаружи стен многочисленные отряды вооруженной пехоты. Помимо этих приготовлений заметим, что крепость расположена на небольшой возвышенности, которая тем не менее господствует над окрестностями; внутри крепости расположены [226] от ста пятидесяти до двухсот домов, мельницы и т.д., и она оснащена шестнадцатью пушками. Понятно поэтому, что попытка открыто атаковать крепость приведет к большим потерям среди нападающих. Вот почему я высказал пожелание, чтобы операция была отменена. После прогулки до того места, откуда можно было охватить взором позицию противника, я возвратился в лагерь и, встречая многочисленные приветствия моих друзей, постарался утешить наиболее огорченных таким решением, прилагая к моим сожалениям относительно невозможности успеха операции заверения в полном удовлетворении приготовлениями, продемонстрированными столь значительным количеством людей.

Вспомогательные силы из Семеза и Озерека, под командованием главного судьи, прибыли накануне вечером, увеличив главный отряд, ныне достигший численности в четыре тысячи человек. Вновь прибывшие сообщили, что гарнизон семезского форта тоже прослышал об их намерениях, ибо морем из Добы и Геленджика туда прибыли подкрепления. Я лишь еще более укрепился в своем желании на какое-то время ничего не предпринимать; но, так как заметил, что Мансур имел прямо противоположные намерения, я решил уехать, не желая оправдывать в какой-то мере своим присутствием решения, кои я не одобрял. Но на следующий день сюда прибыли два посланника от армии, и перед моим хозяином и некоторыми иными персонами, коих они привлекли в качестве свидетелей, они сообщили мне цель своего прибытия. Они заявили мне, что ставший известным в армии мой отъезд вместе с человеком, с коим я перед тем останавливался на южном побережье, и предположение о моем намерении покинуть страну породили всеобщее неудовольствие. Если это так, сказали они, то, похоже, я потерял всякую надежду и в этом случае им необходимо дать мне возможность [227] изменить такое мое мнение. Несмотря на этот случай и на то что план захвата фортов в этих окрестностях не может быть доведен до успешного завершения, мне следует попытаться вновь реализовать его в другом месте.

После отправки ко мне этих гонцов армия снялась с лагеря и направилась к линии маленьких фортов между Анапой и Джаматией (Большая крепость, расположенная на левом берегу южного течения Кубани) в надежде что-то успеть сделать перед тем, как разъехаться. Между этими двумя крепостями расположены четыре форта - два близ моря и два чуть далее на берегу, - образуя сухопутную линию коммуникации и охраны снабжения Анапы. Именно у этой линии, но на некотором расстоянии, черкесская армия остановились, чтобы провести военный совет, завершившийся, лишь когда со стороны двух фортов послышались неоднократные залпы артиллерии. Тотчас же все вскочили на коней и помчались галопом, одни к одному форту, другие - ко второму, в то время как Мансур направился в другое место. Последний вскоре стал свидетелем ожесточенной схватки между маленьким отрядом его соплеменников -численностью менее ста человек - и крупным подразделением русских с несколькими пушками. То был обоз из приблизительно ста тридцати телег, загруженных провиантом, охрану которого и атаковала небольшая часть черкесов. Немалое число последних к моменту прибытия Мансура вышло из боя, и ему оставалось лишь помочь это сделать остальным.

Потерять в бою или свою шапку, или любую иную часть экипировки считается здесь большим бесчестием, как и когда-нибудь оставить свой щит; вот почему с гордостью рассказывают о юноше из [228] этих окрестностей, который, после того как под ним убили коня, с саблей в руке отбивался от штыков окружавших его русских, пока не отстегнул подпругу седла, которым он потом прокладывал себе среди этих штыков путь.

Так черкесы начали двенадцатую кампанию; и, хотя начало военных действий носило частичный характер, оно достаточно характерно, чтобы свидетельствовать о том, что народ абсолютно не потерял силы духа. Желая сделать все, что в моих силах, чтобы поддерживать эту энергию, пока не получу дальнейших сообщений, я полагал, что вместо того, чтобы одобрить решение, принятое двумя армейскими гонцами и моим нынешним хозяином, послать мой ответ судье и Шамузу, лучше было самому вновь с ними увидеться и четко объяснить им соображения, побуждавшие меня возвратиться в данный момент на юг и направить с этой целью письмо к народу.

Шамуз еще к себе не возвратился; но я встретил только что прибывшего судью, очень сильно утомленного, как я того и ожидал, поездками и трудами предшествующих трех дней и тремя бессонными ночами, проведенными под открытым небом. Невзирая на свою усталость, он тем не менее решительно восстал против моих планов отъезда; и, когда он наконец дал свое согласие, это было сделано с видом человека, которого уговорили против его воли. Однако он обещал, не поручая их письму, мотивы моего решения сообщить другим устно.

Можно себе представить, хотя, конечно, не до конца, невыносимую тревогу, испытываемую мною не только по поводу выбора средств, коими я могу принести пользу и, если возможно, спасти эту страну, но, что еще более важно, по причине ответственности, что я взял на себя, содействуя также в достаточно заметной степени продолжению [229] борьбы и доведению ее до такой крайности, которая может обернуться бедой для черкесов. Все, что я могу сказать в ответ, это то, что если я обманывал их, обещая им в будущем вероятный успех, так это потому, что сам был введен в этом отношении в заблуждение письмами, мне адресованными из Англии. Тем временем два недавних события несколько укрепили эти надежды. Человек, доставивший мне последние письма, - весьма уважаемый торговец - активно воспротивился отправке гонца, рекомендованного мною в прошлом месяце, считая этот демарш помехой и абсолютно бесполезной тратой средств, ибо спасение страны якобы почти свершилось. Другой человек, проживающий рядом с Анапой и, как говорят, наделенный огромной проницательностью, недавно посетил некоторые восточные провинции, на границе которых у него было свидание с майором Таушем (которого многие черкесы, как я о том уже говорил, считают своим другом). На настоятельные вопросы, адресованные этим человеком майору Таушу, дабы знать, можно ли в этом году возделывать его земли, которые весьма вероятно могут оказаться театром военных действий, последний ответил: «Конечно, ибо через недолгое время ваш край будет или полностью оставлен России, или полностью покинут ею», — несомненно имея в виду начатые переговоры. Кроме упоминаний этих происшествий ходят многие другие слухи - некоторые благоприятные нашим надеждам, другие - им противные.

Хиса, 13 мая. - 24-го числа прошедшего месяца я наконец выехал в эту часть побережья; но более чем на неделю задержался в окрестностях Пшата, ибо местные жители отказывались дать мне двух коней, пока хоть немного не вырастет трава, необходимость в которой вскоре почувствовал и я, так как уже давно сено повсюду было израсходовано. [230]

Впрочем, эта задержка не заставляла меня испытывать уж очень большое нетерпение ввиду того, что я отослал Луку в Хапетай 26-го числа, дабы узнать, какие известия мог бы доставить недавно прибывший туда корабль, на что капитан самым официальным тоном заверил его, что во время пребывания в Константинополе, за десять дней до этого, Мехмет (знакомый мне старый турецкий торговец) показал ему английское судно, по его словам, собиравшееся отплыть к побережью Чер-кесии с грузом соли для меня, дабы попытаться ее там продать. Но на следующий день в море прозвучали пятьдесят пушечных выстрелов и три дня спустя вдоль побережья, к югу, были замечены семь военных кораблей.

Признаки войны разрушили надежды, что породило во мне сообщение капитана, и я почти о них позабыл, когда по приезде в Шапс 9-го числа нынешнего месяца встретил там четырех турецких торговцев (некоторые из которых были знакомы Луке как люди респектабельные), тоже совсем недавно прибывших в эти окрестности на другом судне; и в течение двух дней, что я провел в той же деревушке, что и они, один из них с важностью засвидетельствовал, что, пока он был в Константинополе, несколько раз в кафе Топхана приходили один английский доктор и иные мои соотечественники и активно уговаривали его, как и других людей, отправиться с ними в море вместе с их товарами на трех или четырех английских кораблях, на которых они и их багаж будут полностью защищены от всякой угрозы со стороны русских; что мой гонец Хаджи Исмаэль должен был сесть со своими письмами на один из этих кораблей, но к этому времени столь обычным образом пронесся слух, что русские соблазном вознаграждения в четыре тысячи рублей сумели [231] уговорить черкесов убить меня и моего переводчика (и торговец добавил, что во всех селах азиатского побережья только об этом и говорили), что Хаджи был отправлен в Синоп, чтобы сесть там на турецкое судно, дабы удостовериться в правдивости этого слуха, и что, следовательно, я могу в ближайшее время ожидать его прибытия. В течение трех дней я имел достаточное время, чтобы предаться размышлениям относительно происхождения такого рода известий; но на четвертый день от них меня вновь отвлекли картины войны, ибо, приблизившись к Вае, я обнаружил там стоявшие на якорях два больших парохода и пять канонерских лодок, время от времени стрелявших по длинной ровной прибрежной полосе, что простирается до устья реки Ваи, давая мне основание опасаться, как бы нам не пришлось прятаться за возвышенностями. Но стрельба прекратилась по прибытии корвета, и вскоре после этого маленькая флотилия отдалилась от берега. Я надеялся, что от всякого намерения высадки войск в этом месте отказались, по крайней мере на некоторое время; но, когда мы вновь повернули в долину Шах в поисках места для ночевки, с возвышенности, что располагалась слева от нас, прозвучали воинственные крики и сопровождавшие их пистолетные выстрелы, и через какое-то мгновение мы увидели, как со всех сторон появились небольшие отряды полностью вооруженных людей, выходящих из окрестных деревушек. Скоро мы узнали, что тревога эта была вызвана значительно более крупными военно-морскими силами, а именно, как то было замечено с возвышенности, девятнадцатью парусниками, что, похоже, означало, что это место выбрано для строительства здесь форта. Все, кого я до сих пор встречал здесь, в абсолютно мрачном свете воспринимали это возобновление военных бедствий, исключая разве [232] что отряд храбрых всадников, коих я повстречал, направляясь на помощь жителям Ваи; всадников, выглядевших столь радостными, как если бы речь шла о скачках или каком-либо ином состязании. В данный момент я пребываю в таком расположении духа, что не способен подбодрить других; так как едва ли у меня сохраняется надежда на Англию, а правительство султана делает все возможное, чтобы положить конец этой борьбе: оно наложило столь строгое торговое эмбарго на все азиатское побережье, что всякий корабль может отплыть лишь тайно. Прибывшее сюда судно было лишь крупной лодкой; и оно еще до моего приезда, несмотря на бурное море, отправилось в обратный путь. Другая схожая лодка, казавшаяся ниспосланной с небес, прибыла прошлой ночью в Сукух, близ Ваи, миновав русскую эскадру под покровом темноты.

Я отправил Луку узнать новости и одновременно уладить вопросы, связанные с моим переездом. Если только не представится иной случай, я не могу упустить эту возможность уехать; и если страна принесена в жертву, в связи с моим отъездом никто не сможет теперь в том обвинить меня. Что касается слухов, дважды повторенных, об английских кораблях, готовых явиться сюда ко мне, ныне я вынужден заключить, что или они зиждились на некоем обмане, или дело это было доверено лицам, не способным решить такую задачу; в противном случае эти люди не бросили бы хорошо начатое дело и не потратили бы столь драгоценное время на историю нашего убийства, в коей легко могли бы разглядеть не более чем уловку русских.

Над фортом Шапсекуа, как и всеми остальными, возвышаются прилегающие к ним горы; и, когда я 5-го числа этого месяца здесь проезжал, собрались войска с намерением обстрелять этот форт с помощью пушки, принадлежащей одному дворянину из [233]

Джубги. Именно подобное не переставали делать черкесы с фортом в Саше, и во время моей поездки я получил новые свидетельства такого неослабного рвения там, где менее всего его ожидал.

Я провел два дня в Тоапсе у Мели Гоша, дворянина самых привлекательных манер и внешности, чем он частично был обязан своим поездкам — не в зарубежье, но во многие области своей страны, вплоть до Каспийского моря и Тифлиса. Деревушка, в которой он живет и в которой меня принял, находится от форта на расстоянии не более пушечного выстрела; но они разделены вереницей низких холмов, с одного из которых я мог сколь угодно созерцать оборонительные сооружения форта. Другая прогулка, предпринятая мною в маленькую долину, спускающуюся к морю, где видны оставленные деревушки, принесла мне удовлетворительное представление об оборонительных приготовлениях с этой стороны. Я смог один совершить эти многочисленные прогулки; так как уже значительное время и речи не было ни о каком сражении в этом районе. Кроме того, мне рассказали о своего рода перемирии, что предложил переводчик из форта, учтиво испрашивавший для русских позволения посадить какие-нибудь овощи вокруг крепостных стен, обещая, что с их стороны местным жителям будет позволено без всяких треволнений обрабатывать остальную часть долины- Хотя абсолютно и не веря в то, что мой хозяин согласится с этим опасным перемирием, я не мог удержаться, чтобы не объяснить ему, какие неприятные последствия можно было бы от этого ожидать; на что он ответил лишь некоторыми ремарками относительно глупости жителей этого района (за исключением его самого и небольшого числа остальных местных обитателей, из которых [234] ни один не является мусульманином), обдумывая в это время более подходящий ответ.

По возвращении с последней прогулки я заметил дюжину всадников, явно готовившихся в эту ночь расположиться биваком при входе в нашу маленькую долину. Два дворянина весьма приятной наружности, разместившиеся в нашем доме для гостей, похоже, договорились с ними; и мой Георгий, теперь хорошо разбирающийся в обычаях страны, предположил, что один из них намерен похитить девушку, чтобы жениться на ней, что является делом не редким, когда можно располагать достаточной для себя охраной.

Один из двух наших дворян с наступлением темноты уехал, а другой сделал это несколько часов спустя. Я мысленно следовал за ними в том, что они собирались совершить, пока наконец не предался отдыху, которым обычно занимаюсь после короткой пешей прогулки на возвышенности. Но на рассвете я был разбужен пушкой и ружейной стрельбой, и, пока я поспешно одевался, дабы отправиться разузнать причину происходящего, шум прекратился. Я не замедлил узнать, что стало поводом сему.

Мели Гош, возмущенный спокойствием, коим позволено было наслаждаться «гяурам», и приметив привычку, ими заведенную, каждое утро посылать определенное число солдат в прилегающую к форту местность, позвал нескольких друзей, чтобы те помогли ему захватить русских врасплох. Именно это и произошло. Из дюжины вышедших из форта солдат пятеро были убиты; остальные успели добраться до крепостных стен. Пришлось довольствоваться оружием и одеждой пяти погибших.

21. - Появление русских в Вае было или лишь уловкой, или пароходы не обнаружили здесь глубоководья, дабы суда могли выстроиться в боевую линию достаточно близко к берегу и защитить своим [235] огнем высадку войск. Вот почему предпочтение было отдано устью Шах (или Сюбеш), в большей степени обладающему таким преимуществом. Утром 15-го числа при слабом западном ветре весь флот - состоящий из шести военных кораблей, четырех фрегатов или корветов, двух пароходов и шестнадцати бригов или меньших судов - появился у этого последнего места стоянки. Черкесы явились из Ваи в достаточно большом количестве; но им пришлось расположиться за ближними к берегу возвышенностями, могущими наилучшим образом защитить их от пушек и корабельных снарядов, и там дождаться высадки войск. Но так как пушки обстреливали долину по всей ширине, черкесские силы вынуждены были разделиться; и, несмотря на исключительную храбрость, показанную теми, кто находился ближе всего к месту высадки десанта, они не смогли избежать полного уничтожения под интенсивным огнем пушек и ружейной пальбы. Я вынужден был вновь сожалеть о потере нескольких исключительных умов этой части края и среди прочих где-то пятидесяти наиболее храбрых ее дворян. Арслан-Би, всегда демонстрировавший огромную преданность англичанам и самое щедрое гостеприимство, что нашел мой соотечественник Надир-Бей, бросил свое ружье в момент, когда высадились русские, и закричал, вынимая свою саблю: «Бог мой! Я знаю, что раньше или позже суждено мне погибнуть, — даруй мне эту смерть сейчас!» Затем вместе со своим братом, следовавшим за ним, он устремился в гущу штыков, и оба они пали, пронзенные их ударами. Это лишь один пример того, что в это же время совершали и другие черкесы. Один юноша из этих окрестностей сбросил с себя кольчугу и, оставив из всего оружия при себе лишь саблю, трижды бросался на русских и трижды вырывался из их окружения, не получив ни одной [236] царапины! Через три дня после высадки войск большие корабли вновь приготовились к отплытию с большей половиной армии (насчитывавшей, как о том узнал в Сухуме Хасан-Бей, двадцать тысяч человек); что заставило нас предположить, что в этот момент готовится какое-то схожее действие.

Азраи, живущие за Сухум-Кале, продолжают войну против тех своих соотечественников, кто согласился с миром. Недавно они с успехом совершили крупный набег, из которого пригнали немалую часть скота, последним принадлежавшую. И еще один, более опустошительный поход был осуществлен жителями этой части побережья Гагры, в которой из большого села, ночью ими захваченного врасплох, они похитили около семидесяти женщин и детей. Этот случай наиболее подходящ, чтобы дать представление о храбрости и чрезвычайной физической закаленности горцев этих окрестностей, коих один старый русский солдат, приобретший огромный опыт войны и испытавший ее тяготы при разных погодных условиях и во многих странах, считает, со знанием дела, не имеющими себе равных ни с одним из виденных им народов.

К концу прошедшего января в долине Шанда собрались одиннадцать сотен добровольцев и направились на восток, чтобы преодолеть Центральный горный хребет (О высоте этих гор можно судить по тому факту, что обычно верхняя их половина остается покрытой снегом до сентября месяца, а иногда в течение всего года. Их контуры весьма вычурны, а формы очень неровны) в месте, где он менее высок, чем его остальная часть, но где переходы между тем столь обрывисты, столь трудны, столь загромождены лесами, утесами и глубоким снегом, что почти невозможно выбраться оттуда иначе как пешком и необходимо брать с собой лишь мелкое снаряжение, самую малую экипировку и т. д. [237]

Приблизительно половина мужчин, участвовавших в походе, была снабжена обувью для снега (аккурат такой же, что используется в Норвегии и в Канаде), что позволило им опередить остальных на день пути. Азраи нижней части края, близ Сухума, живут в селах, на одно из которых участники похода напали столь неожиданно и столь стремительно, что сумели захватить всех женщин и детей. Так как дороги были полностью непроходимы, мужчинам пришлось нести пленников на своих плечах; и единственным временем отдыха было разведение ими ночью больших костров, образовывавших глубокие колодцы в снегу посреди их биваков. Этот поход продолжался приблизительно пятнадцать дней, и в течение всего этого времени никто не имел иной защиты, кроме той, что могли им предоставить войлочные пальто, что они имели при себе; так как почти никто не имел меховой одежды, ибо она неудобна во время похода.

Такого рода походы вообще-то вызывают сожаление; однако мне трудно возразить против них ввиду того, что эти азраи из Сухум-Кале (или Псибеса) вступили в качестве вспомогательных сил (хотя, вероятно, и насильно) в ряды русской армии, в прошлом году оккупировавшей это побережье; и именно по этой причине и был предпринят указанный поход. В этом году в армии вторжения, впрочем, ни азраев, ни грузин замечено не было.

Хасан-Бей, мой нынешний хозяин, выкупил одну из этих пленниц - высокородную дворянку -за пятьсот или шестьсот товарных изделий и возвратил ее домой, поручив это дело друзьям, коим доверял, Я надеюсь, что со временем и остальные смогут подобным же образом быть возвращены их семьям.

28. - Черкесы, чьи потери 15-го числа их никоим образом не обескуражили (впрочем, потери русских [238] были не менее значительными), страстно желая вновь встретиться с противником, переправили в Шах свою единственную пушку; и позавчера, установив ее на возвышенности, что господствовала над позицией русских, и скинувшись порохом, дабы образовать определенный его запас, они произвели по лагерю около тридцати залпов в надежде убедить или заставить русских выйти за пределы их тяжелой артиллерии и сразиться с ними. Русские, однако, этого сделать не захотели, хотя их генерал, узнав о приготовлениях черкесов или заметив их, послал сообщение, что, если будет произведен хоть один выстрел, он выступит со всеми своими войсками и явится изрубить на кусочки всех, кто окажется рядом с пушкой. Вместо того чтобы исполнить свою угрозу, он упрямо оставался в своем лагере, отвечая черкесам залпами своей пушки, как и огнем кораблей в бухте. Черкесы ответили на послание генерала, что то, чем он грозит им, они сами как раз и собираются с ним сделать. [239]

Хиса, 31 мая. - В последнее время у меня были разные встречи с вождями этих мест, и я с огорчением вижу, что против моего ожидания народ здесь придает моему пребыванию в крае такое большое значение, какое ему не уделялось на севере. Из этого следует, [240] что меня докучают самым назойливым образом, дабы склонить меня остаться, несмотря на мои попытки объяснить им, что в данный момент, когда торговля столь стеснена, весьма вероятно, что мое присутствие в Константинополе будет иметь более большую пользу. И отнюдь не только в этих двух воюющих провинциях мое присутствие столь поддерживает дух черкесов. Из Бесни, где знали, что я еще нахожусь в крае, и где поэтому жители возымели надежду, что по крайней мере эта часть страны могла бы сохранить независимость благодаря вмешательству Англии, сюда отправлены три выборных представителя (один из которых был убит в бою 15-го числа). Этим представителям было поручено собрать по этому поводу подробные сведения. Русские заставили ощутить тяжесть своего гнета в этих восточных провинциях, силой захватывая заложников, чтобы гарантировать постоянную покорность населения. Это приводит к тому, что многие стремятся найти иное для себя убежище, надеясь остаться свободными. Сасс выставил посты вдоль границ их провинции с территорией абазаков и недавно совершил в земли последних два набега.

Я не забыл о плане ночного захвата приступом русских фортов; но люди в данный момент не в том настроении, чтобы рассматривать этот вопрос. Неподходящим является и время года, ибо ночи слишком коротки и слишком светлы. В ожидании подходящего момента я предлагаю привлечь внимание вождей (в перерывах военных действий) к принесению присяги и к некоторым другим мерам, выгодным всем для укрепления силы и дисциплины сообщества. Одной, среди прочих, была мера, нацеленная на замену судебных съездов постоянными судебными учреждениями. [241]

4 июня. - Мне часто рассказывали о морском животном, посещающем побережье между Тоапсе и Агуей и укрывающемся в глубокой пещере в скалах этого побережья; Хасан-Бей уверяет, что однажды преследовал его, но безуспешно. Одно такое животное было настигнуто пулей, но оно сразу же погрузилось в море. Предполагается, что оно кормится рыбой (коей там в изобилии); его называют морским медведем. Это не тюлень, хорошо известный на побережье. Совсем недавно по поводу чудовища, выходящего из моря, мне была поведана еще более странная история о том, как однажды оно было убито членом дворянской семьи из Сюбеша (семьи Магу), в награду за что прибыль от таможенных пошлин навечно была пожалована этой семье. Предание хранит две версии этой истории. Следуя одной, Магу привел молодого быка к дубу (долгое время охранявшемуся в память об этом событии и мертвый ствол которого был сожжен лишь недавно), и, в то время как чудовище дралось с быком, Магу набросился на него и убил ударами сабли. Теперь описание чудовища не сохранилось; но очевидны две вещи: в отличие от существующего на остальной части побережья порядка здесь только семья Магу взимает упомянутые пошлины, и единственной причиной такой привилегии является поведанная мною история.

14. - 6-го числа я совершил прогулку на юг, чтобы увидеть два корабля, на одном из которых я намереваюсь отплыть. Я собираюсь упомянуть здесь то малое, что собрал во время этой прогулки. Я нашел два судна, удобно расположенных в укрытии на одной из мелких рек долины Хамиш, весьма примечательной, как и окрестности, своим грязно-белым цветом, зловонным запахом и маслянистым видом ее поверхности, что заставило меня подумать, что здесь льется сырая нефть. [242]

Хасан-Бей - радостный, что возвратился к своим привычкам юности, - предложил ночевать под открытым небом вместе с лошадьми в маленьком лесу, прилегающем к реке; и, дабы увеличить наши наслаждения, отправил в деревушку за продуктами свояка своего брата. Их нам прислали тотчас, и в огромном количестве, - двух жирных баранов, одного ягненка, вина, ликеров и т. д.; все это к полуночи составило наш обильный стол. После надолго затянувшейся радостной трапезы, растянувшись на подушке и положив голову на седло вместо подушки, я почти полностью потратил то малое время, что оставалось до рассвета, на созерцание красот ночи и нашего живописного бивака, тогда как в моем воображении оживала иногда сцена внезапного нападения на нас отряда южных азраев, насильно уводящих нас на борт корабля и затем увозящих в Сукум-Кале, что лишь несколько дней назад и произошло с двенадцатью жителями соседней деревушки, таким образом похищенных в отместку за набег в прошлую зиму и сообразно угрозе, произнесенной сукумским князем.

Во время моего пребывания в Хамите мне пришлось расстаться с имевшейся у меня надеждой быстро отплыть на одном или другом из находившихся там кораблей, так как один из капитанов принял решение отправиться к побережью Лазистана с грузом продуктов, а другой договорился с одним абазакским дворянином подождать в течение приблизительно шести недель прибытия сорока жителей этой провинции, собиравшихся в паломничество в Мекку, коих он обязуется взять себе на борт по восемьдесят пиастров за каждого человека.

Он намерен, сверх того, взять на борт еще двадцать других жителей окрестностей Хамиши; и это без учета экипажа старой, плохо построенной [243] барки, вместимость которой, я думаю, не превышает десяти-двенадцати тонн, с грот-мачтой, в центре которой прикреплен тяжелый квадратный парус. Если я на нее сяду - и если на то будет воля милосердия, - пусть Небо ниспошлет ей попутного, умеренного ветра и моря, свободного от пароходов и вражеских крейсеров!

Завершив дела с кораблями, я попросил Хасан-Бея доставить меня в Ардуач (Адлер), где я хотел увидеть новый форт и где намерен был ближе познакомиться с Куат Али-Бием, богатым дворянином, почти княжеского звания, отличающегося своими манерами, испытанной храбростью, самым предприимчивым умом и огромным влиянием.

По обыкновению мы следовали вдоль прибрежной полосы и на всем протяжении пути побережье было покрыто густыми лесами, большей частью состоявшими из великолепных дубов. Долина Ардуач во многом самая большая и самая ровная из тех, что я уже видел на побережье. По тому, что мне рассказали, ее едва в этом может превзойти какая-либо иная долина, кроме разве Геш. Она мне показалась приблизительно в милю шириной; и ее богатые пастбища (ни одно из которых не тронуто плугом по причине близости форта) создавали вместе с серебристой линией реки, лесистыми и украшенными деревушками, окружающими их, горами, одетыми в более мрачные леса и возвышающимися там вереницей заснеженных вершин, чья разорванная линия господствует над всей этой картиной, пейзаж особенной красоты и огромного интереса, примечательной чертой которого (на этом побережье) является достаточно большой каменный дом, построенный турками в качестве резиденции отца покойного Бейслам-Бея, по образу деревень побережья Лазистана, с нижним [244] этажом из мощной каменной кладки (с бойницами вокруг всего дома для ружейной стрельбы), над которым возвышается второй деревянный этаж. Каменная кладка еще сохранилась, хотя сам дом уже давно брошен на разорение, так как семья его первого хозяина возвратилась жить в местные плетеные хижины. Переезд этот, однако, был вызван пожаром.

Адлерская долина прежде была защищена с моря густой стеной леса, естественно, уничтоженного русскими. Их форт, находящийся в центре прогалины, менее всего уязвим, так как русские пушки контролируют со всех точек ровное пространство, над которым не возвышается ни одна близрасположенная вершина. Мне пришлось вскарабкаться на дерево, чтобы хорошо все разглядеть. Гарнизон форта, находящийся здесь со времени его строительства, является, за исключением анапского и геленджикского фортов, самым крупным; он состоит из тысячи человек. Никогда, однако, русские не рискуют выходить за крепостные стены, даже чтобы раздобыть для себя дров. Азраи пасут свой скот в долине на расстоянии пушечного выстрела от моря.

Маловероятно, чтобы на этом гористом, лесистом и густонаселенном побережье продавались любые товары, хотя их с немалой выгодой и в большом количестве покупают на побережье Анатолии; так как земля здесь бедна, а жители зависят в заготовке зерна от его ввоза из Крыма или с Дуная. Впрочем, меня уверяли, что в этой южной части побережья в людской памяти воспоминаний о голоде нет и что во время великого голода 1834 года, свирепствовавшего на севере, только из этой и двух соседних долин были отправлены две сотни судов, загруженных продовольствием. [245]

Я был приятно удивлен встретить среди этих удаленных долин образчики нашей европейской литературы. 6-го числа в деревушке одного армянина мне показали, среди прочих книг, «Телемаха» и «Робинзона Крузо», великолепно изданных в Венеции на армянском языке монахами армянского монастыря этой долины.

Во время нашей прогулки на юг в Сюбеше имела место стычка, в ходе которой русские попытались вырубить слишком близко расположенные к форту деревья, служившие укрытием для черкесских стрелков.

Я узнал, благодаря судну, прибывшему в Агую 10-го числа и ускользнувшему из Синопа по вымышленному предлогу, что после двухмесячного пребывания в этом последнем городе мой гонец Хаджи Исмаэль лишь готовится к отплытию и купил, дабы забрать меня отсюда, судно, наспех им снаряженное.

Пред тем на севере он говорил мне, что русские потребовали от султана разрешения пропускать их паломников из Самсуна в Иерусалим. Это показалось мне столь невероятным, что я об этом более не думал; но, после того как об этом факте, как весьма достоверном, мне вновь было поведано братьями Хасан-Бея, в данное время находившимися с миссией при русском дворе и с помощью которых это требование было переправлено в оттоманский двор, у меня нет причин сомневаться в нем. И если невероятным выглядит это требование, то что следует думать о согласии, данном на это Великим султаном? Ныне это уже утвержденное соглашение, на основании которого Россия может отправить такое количество людей, которое сочтет необходимым (говорят о ста тысячах), дабы открыть путь (военный) и установить линию постов (военных) даже в центре турецких провинций! [246]

Шанда, 12 июля. - Сукумские азраи в прошлый месяц отправили предложения по поводу выкупа пленников, а князь Геш и некоторые другие немедленно были делегированы уладить это дело; но вскоре они возвратились с известием, что сукумский князь,- русский генерал и несколько известных своим чином и влиянием персон будут в Адлере в намеченный день и хотели бы встретиться там с нашими вождями и старейшинами, дабы передать им очень важное сообщение.

28-го числа я получил приглашение на эту встречу, при которой, не колеблясь, решил присутствовать, хотя это отодвигало мою поездку в Абазак, ради которой я только что сделал свои распоряжения, будучи при этом уверенным в том, что против жителей этого края готовится новый обман и что мое присутствие могло бы содействовать их защите.

30-го числа я прибыл в Адлер с Хасан-Беем и многими его соседями; но, хотя то был день, обозначенный для этой общей встречи и важного сообщения, что должно было на ней прозвучать, мы узнали по нашем прибытии, что князь и его сотоварищи, будучи в нетерпении, накануне рассказали о цели своей миссии. То было не чем иным, как предложением мира с русскими (по-другому говоря, предложением повиновения), на которое князю незамедлительно был дан решительный отказ, с самыми горькими выражениями упрека и презрения, в коих тот был заклеймен как изменник своей родины и вероотступник.

Оказавшись, таким образом, как и остальные, обманутым и проведя три дня на съезде, собравшемся для принятия национальной присяги, я обратился к народу с кратким словом, сообщив о намерении, в коем пребывал, отправиться на следующий день в Абазак, чье положение вызывало во мне большое [247] опасение. Соображения нескольких участников съезда побудили меня, однако, продлить мое пребывание близ съезда ввиду того, что ожидалось скорое принятие действительно важных мер и что мое при этом присутствие было бы весьма полезным. Короче говоря, готовилось учреждение постоянных местных судов, о которых я высказывался, взамен временных съездов, в промежутке между которыми измена и иные преступления имели время и зародиться, и осуществиться. Я ограничусь лишь тем, что скажу касательно предполагаемой организации этого нового института, на чем я упорно настаивал как здесь, так и на севере, что часть побережья, образующая территорию этой федерации, простирающаяся, как я говорил, от Тоапсе до Гагры, должна быть поделена приблизительно на девять районов, в каждом из которых с общего согласия будут назначены сорок старейшин, которые, дав клятву на Коране, возьмут на себя обязательство сделать все, что смогут, для обнаружения, суда и наказания в соответствии с действующими законами всякого сношения с врагом, вызывающего подозрение в предательстве, а также краж и иных преступлений, В трудных случаях будут собираться трое из этих местных судей. Двое уже были назначены - один в Адлере, другой в Геше, - а через несколько дней для южного побережья будет назван и третий. Единственным затруднением, с коим пришлось столкнуться, стала сдержанность некоторых из тех, на кого пал выбор. Были также рассмотрены дела, находящиеся в компетенции общих съездов, а именно принятие национальной присяги всяким заподозренным в посещении одного из фортов или в совершении какой-нибудь кражи.

Но так как князья этой части края и территории, расположенной южнее, сохраняют еще многое из их древнего влияния на своих многочисленных [248] приверженцев, одним из наиболее важных дел, коим пришлось заняться, было прекращение ссоры в семье Бустам-Пе из Геша (Слово «пе» в здешних местах соответствует слову «оку» («сын») на севере) по рангу своему уступающему лишь Али-Ахмету из Сючи. В ссоре с одним из своих двоюродных братьев один из князей случайно убил его вместо крепостного, в которого стрелял. Пришлось поэтому определять цену за пролитую кровь, и родной брат убитого заявил, что, коль компенсация за кровь никогда не применялась в этой части края, он имеет право настаивать на том, чтобы в этом случае придерживались древнего обычая. Сообразно этому требованию компенсация, или штраф, была установлена в восемнадцать крепостных, восемнадцать коней, восемнадцать ружей и восемнадцать сабель - все самого отборного качества. По причине, однако, неполного родства истца (он ему приходился братом лишь по отцу) ему была назначена лишь половина компенсации, а позднее ему были переданы двое крепостных. После такого решения (к которому пришли лишь через три дня споров) истец и его брат засвидетельствовали на Коране свое удовлетворение этим судебным приговором. Истец выглядит приятным молодым человеком, но что касается его двоюродных братьев, то их упрекают в нерешительности и нежелании участвовать в войне; в угнетении своих вассалов; в совращении одной из их кузин; и наконец, особенно одного из них, в краже ружья в день открытия съезда. Вот почему Хаджи и иные старейшины отправили семье строгое предупреждение, на которое Хейдербех, старший представитель рода, ответил самым смиренным и скромным образом.

На этом процессе, что вели местные судьи, двое посредников попеременно переходили от съезда к окружению князя (сидевшему на некотором [249] расстоянии от нас под деревом) и от него к съезду, передавая сообщения одних другим, как это обычно делается, крича во все горло.

Одним из главных гарантов (если не первейшим из всех) благополучия, ныне сохраняющегося в этой части края, является достопочтенный Барзек Хаджи Дахум-Оку. В молодости он прославился как один из самых храбрых членов своего братства, и среди прочих боевых подвигов он участвовал в столь большом числе грабительских набегов на Мингре-лию и Имеретию, что знал название почти каждой деревни этой части Грузии; но уже двенадцать лет он воюет лишь с истинными врагами своей страны и в этой войне столь же неутомим, как и в исполнении своих гражданских обязанностей. Мне трудно даже передать, до какой степени вызывал во мне восхищение облик этого черкесского Вашингтона; поэтому легко можно будет представить себе возмущение и отвращение, с коими я прознал 6-го числа этого месяца, что генерал Раевский предложил тысячу рублей тому, кто убьет Дахум-Оку и принесет к одному из фортов его голову. У меня в руках письмо, написанное на турецком, с приложенной печатью генерала, в котором предлагается это вознаграждение за данное гнусное убийство, деяние, не требующее лишних комментариев.

Шемитухач, 15. - Мы находимся сейчас у основания центральных гор, чьи высокие громады, глубоко расколотые и покрытые лесами - за исключением их главных вершин, - простираются от Гагры на северо-восток. Тут и там еще видны огромные пласты снега, хотя уже некоторое время у нас идут обильные дожди и очень тепло. В непроходимых лесах обитают волки и медведи, а в самых высокогорных районах встречаются серны, так как мне показали рога этого животного. [250]

От Мамая и до этих окрестностей холмы, как и долины, весьма плодородны; леса состоят главным образом из дубов, повсюду высоких и великолепных. Самой примечательной чертой этой части края азраев является то, что вдоль всего побережья огромные лесныепросторы с незапамятных времен оставались в естественном состоянии. Большинство всегдашних троп, пересекающих эти естественные леса, в данный момент загромождены стволами деревьев, поваленных поперек их, чтобы воспрепятствовать набегам русских и сукумских азраев (в ответ на недавнее вторжение, осуществленное в их край). Это правда, что в большей части края дороги находятся в таком состоянии, что, чтобы по ним проехать, необходимы проводники и предельное внимание. Повсюду лишь подъемы и почти отвесные спуски, ямы, наполненные грязью, поваленные деревья и сломанные стволы, укрытые посреди гигантских папоротников и густых кустарников, гирлянды растений-паразитов, достаточно труднопреодолимых, могущих выбить из седла всадника или остановить его коня, рискующего также оказаться раненным огромными колючками или вздыбиться на трудной переправе, как это произошло с моей лошадью; наконец, последняя, но не меньшая беда - это опасные броды, меняющиеся во время каждого половодья. Одно или два срубленных тут и там в лесу неумелой рукой дерева, несколько потрескавшихся стволов, образующих на дороге в ложбине близ деревушки хрупкий мост, через который лучше всего будет не переходить, - таковы единственные знаки внимания, что предложены путешественнику. Причина такого привычного нерадения, вероятно, связана с распрями (передающимися по наследству или непрерывно оживающими), что существовали с незапамятных времен между азраями и северными адыгами. [251]

Вооруженные нападения часто совершались с той или другой стороны людьми, приплывающими на лодках в ночное время; и азраи, будучи менее многочисленными и менее смелыми, более, чем другие, нуждались в естественных укреплениях. Лишь со времени моего прибытия в эту страну такое состояние войны (хотя уже и ослабевшее) в конце концов прекратилось и все побережье, вплоть до Гагры, отныне составляло одну конфедерацию для совместной обороны и совместного управления, и все это, как я о том говорил, главным образом благодаря усилиям таких достойных друзей этого края, как Хаджи и Ислам. Я уверен, что каких-то три года назад подверг бы свою жизнь опасности, рискни я пересечь один из этих лесов, как это недавно я и сделал, сопровождаемый лишь одним жителем севера.

Здесь, по мере приближения к гагрским горам, исламизм становится исключением; но, что касается вероисповедания большинства, сказать что-либо существенное, руководствуясь моими собственными наблюдениями, я не могу, хотя мне рассказывали о крестах, перед которыми в определенное время произносятся молитвы. Впрочем, я думаю, что многие здешние жители, если спросить их об их религиозной вере, могли бы честно, подобно нашему веселому хозяину Падиршаху, чьим гостеприимством мы здесь пользуемся, ответить вместе с Пульцием:

Ma sopra tutto nel vin ho fede;
E credo che sia salvo che gli crede.

Мне говорят, что среди жителей многие разводили свиней и ели их мясо; но это, вероятно, делалось как бы тайком, так как ничего подобного я не видел в многочисленных деревушках, кои посетил и проехал. Хаджи, как и остальные «тамата», или старейшины, съезда, считал подобный поступок [252] одним из самых больших грехов и использовал все свое влияние для борьбы с ним. Вот почему однажды мне представили как победу то, что в одной окрестной местности было зарезано значительное количество таких домашних свиней — естественно, с согласия их владельцев.

В деревянном склепе, близ которого я ночевал несколько ночей, я приметил висевшие над могилой лохмотья одежды и рожок для пороха, принадлежавшие умершему воину, покоящемуся там; вокруг другой могилы, тоже деревянной, висели завязанные узлом волосы скорбящей вдовы. Подобные знаки слегка компенсируют в моих глазах неблагоприятное мнение, что мусульмане, находящиеся со мной в данный момент, пытаются внушить об этом народе.

Кукуруза, или «турецкий хлеб», является особо возделываемой здесь зерновой культурой; грубо перемолов кукурузу, из нее пекут на камне толстые лепешки. Будучи горячим, этот хлеб кажется мне предпочтительнее безвкусной пасты, что без соли готовят на севере.

В Геше, где, между прочим, мы несколько дней занимали большие залы трехэтажного дома из камня и дерева, построенного для князя столетие назад в лазистанском стиле, один турецкий капитан принес мне крупнозернистый камень, насыщенный минеральным углем, слабо горевшим в огне. Получив этот камень, я не смог узнать никаких сведений относительно места его обнаружения. Я не сомневаюсь, однако, что он был найден в долине или на возвышенностях, окаймляющих ее. На прибрежной полосе, чуть севернее, я видел много красного рыхлого песчаника (Эти геологические исследования вынуждают меня предполагать (в качестве дополнения к тому, что я перед тем писал по поводу расположения разных горных пород), что какой-нибудь известный геолог, видя образцы этих пород, доставленных мною в Англию, и конспект моих наблюдений, приведенный в 9 главе, выскажет мнение, что еще нет достаточных данных, чтобы решить, к каким классам принадлежат разные горные породы черкесского побережья. Таким образом, устремившись туда, куда другие боятся ступить ногой, я продемонстрировал пример опасности тех влечений, что присущи новичкам в этой соблазнительной науке. То, что я называл мелом - по виду этого материала на первый взгляд - могло бы скорее являться меловым известняком) . [253]

Во время всей работы этого съезда я часто восхищался и даже в большей степени, чем то было на севере, видя чрезвычайную легкость, изящество и силу красноречия, с коими, я мог бы сказать, почти все (в большей или меньшей степени), кто брал слово, произносили на столь многолюдном сборище порой весьма продолжительные свои речи. Это решительно одна из характерных черт жителей данного побережья, и ее можно приписать частоте их публичных дискуссий, в ходе которых абсолютно свободно обсуждаются темы, побуждающие почти каждого принять в том самое живое участие. Но двое из тех, коих я видел здесь, способны, по-моему, в значительной степени соперничать, если не превзойти в своем ораторском искусстве самых знаменитых людей, коих я имел возможность слышать, будь то на трибуне, в зале суда или в театре, Кембл, Тальма или Кин, несомненно, восхитились бы и, возможно, позавидовали бы полному страсти достоинству и манере, одновременно сильной и грациозной, с коими Али-Би, адлерский вождь, приблизился во главе сорока судей, только что избранных для этого района, к висевшему посреди съезда Корану, произнес краткое заявление, подкрепленное прикосновением к священной книге, затем удалился, приветствуя присутствующих. Глубокомысленное выражение его черных и проницательных глаз, [254] как если бы на короткое время в них застыл некий образ, пока в нем увеличивалась и поднималась целая волна мысли; спокойствие, с коим он встречает резкие реплики, и стойкость, одновременно энергичная и терпеливая, с коей он старается разобрать и отвергнуть эти возражения, тогда как седобородые старейшины, часто уступающие ему слово, когда требуется что-нибудь объяснить или аргументировать, образуют вокруг него внимательное и немое окружение - все это неминуемо выдает в нем человека, коего природа в высшей степени одарила качествами, гарантирующими ему превосходство и признание повсюду, где требуются самые высокие интеллектуальные способности. Али-Би приблизительно сорок пять лет. Керантуку не более тридцати пяти. Если они переживут нынешние события (ибо оба они являются отважными воинами), они не преминут, в особенности последний, стать главными вершителями дел в этой части края.

Но есть и оратор из толпы в лице дворянина из Геша по имени Арслан-Пе, могучего телосложения и обладающий соразмерным тому голосом. Именно его избрали для того, чтобы обнародовать перед азраями, собравшимися в этой долине, новые регламентации, коим тем отныне придется следовать. Именно это и сделал он зычным голосом с верхней галереи нашего жилища; произнося каждое новое предписание и не отвечая на реплики и возгласы, громко выкрикивая первые слоги, что обеспечивало ему тишину и внимание для оглашения остальной части параграфа. Присутствие духа и хорошее настроение, с коими он вторил и отвечал на раскаты смеха, исходящие из собравшейся под нами толпы, затем возвращение к наставлениям, кои передавал тем, кто окружал его (а среди последних время от времени царили шум и несогласие), придавали этой [255] сцене характерную печать одного из наших шумных выборных собраний.

Язык азраев заметно отличается от языка адыгов или черкесов; и, хотя многие старейшины съезда говорят и на том и на другом, представители севера предпочитают, однако, посредничество уроженца этого края. Существует третий язык, на котором говорят на территории от Вардана до Хамиша и даже далее; тогда как г-н Клапрот твердо уверяет в заметной схожести языка на всем протяжении побережья. Это ошибочное утверждение, как и многие иные, находимые мною в равной степени малообоснованными, в какой-то степени поколебало мое доверие к нему.

В этом пограничном районе, как его можно назвать, где многие люди подозреваются в поддержании опасных связей и в склонности подражать своим соотечественникам — отступникам окрестностей Сукума, - обнаружилось определенное несогласие с проводимыми мерами; вот почему были взяты заложники, коих грозили продать в качестве крепостных, если этот народ не продемонстрирует готовность следовать новым предписаниям. Впрочем, все складывается благоприятно и завтра будет объявлено о новых приготовлениях для присоединения и большего следования доброму управлению южной части побережья от Адлера до Гагры. Тотчас, как позволят обстоятельства, такие же меры будут предприняты к остальной части побережья от Адлера до Тоапсе, и я верю, что в этой части края трудностей будет поменьше.

Я удостоверился, что в соответствии с тем, что уже сообщал под датой 6 апреля, Сухум-Кале никогда не управлялся и не захватывался подданными султана; что никогда этот монарх не собирал торговые пошлины и не отправлял здесь какого-либо правосудия. Поэтому следует ныне рассматривать [256] уступку Портой этого города России с той же точки зрения, что и Суджук-Кале, а именно как фиктивный акт, с помощью которого, по наущению России, в том хотели убедить и Европу.

Хотя события на съезде были иногда весьма интересны, не трудно поверить, что по истечении пятнадцати дней и дальнейшего моего здесь присутствия заседания его становятся в немалой степени утомительными. В течение всего этого времени мне приходилось занимать место среди старейшин, сохраняя, по мере возможности, важный вид, сидеть на земле (где для тебя расстелили лишь немного папоротника или веток орешника) большую часть дня и в любую погоду как под палящим солнцем, так и проливным дождем, без иного убежища кроме того, что могли предоставить находящиеся там деревья. Хотя и короткие, наши ежедневные походы были порой крайне утомительными по причине местной природы. Но что говорить о «тамата», этих старцах, проводивших по нескольку месяцев, как они это делали почти каждый год, в тяжких трудах ума и тела, полностью отрекшись от своих собственных дел и вгоняя в пот своих лошадей (к коим здесь особое уважение), и все это без какого-либо иного вознаграждения, кроме лишь чувства удовлетворения от выполненного долга?

Но дневная усталость в течение этого судебного турне в равной степени дополнялась ночными тяготами, за исключением нескольких случаев ночевки под открытым небом; так как помимо знаков внимания, коими считалось необходимым окружить английского чужака, повсюду желанным гостем являлся мой конак Хасан-Бей, и многие наши хозяева по прибытии нашей группы, обычно состоявшей из двадцати человек, резали корову или бычка и устраивали нам прием, в котором песни, танцы, пистолетные выстрелы и т.д. всегда [257] и непременно занимали большую часть ночи или, лучше сказать, всю ночь и немалую часть утра. Я даже стал побаиваться заболеть из-за почти абсолютного лишения сна. У данных азраев выглядит почти обычаем заставлять танцевать молодых людей с самого начала нашего застолья, хотя до нас лишь доходили далекие раскаты веселья танцоров, находившихся вне стен нашего дома или на заметном расстоянии от того места, где мы ели. Иногда, однако, отдельные люди или пары танцевали вокруг нашего дома. Часто танцы, в коих звучала лишь голосовая музыка танцоров, продолжались почти до рассвета со страстью, кажущейся невыносимой даже тем, кто не сделал ни малейшего движения. Балетные мастера должны бы искать новобранцев среди как раз этих пылких азраев.

Порой единственным нашим освещением был свет очага, еще одна причина моей бессонницы; так как к его жару добавлялся теплый климат этого времени года, как и тепло дюжины людей нашего эскорта, окружавших нас в нашем жилище, подобно копьям, расположенным кругом для украшения находящегося здесь арсенала. Многие дома для гостей имеют именно эту форму, с отверстием или без него в центре, чтобы дать выход дыму; когда дома квадратные, обычно для этой цели оставляется отверстие в стене в углу комнаты, под крышей. Когда позволяли погода и обстоятельства, я обычно избегал этих жарких печей и укладывался под деревом на циновке, служившей мне постелью.

То, что я рассказал о старейшинах, облеченных здесь судебными функциями, надеюсь, способно снискать им уважение, что в высшей степени заслуживают их мужественные усилия по внесению некоторых улучшений в общественном управлении их краем и по сохранению и усилению духа сопротивления захватчикам; не следует [258] также забывать, что этот народ лишен прецедентов, за исключением тех, что зародились здесь или представлены скудным знакомством с турецким правом, что имеется у очень небольшого числа турецких мулл. Для того, кто привык видеть отправление правосудия окруженным значительной формальностью, кажется сперва удивительным, что здесь оно соизволяет обходиться без нее. Однако, судя по всему тому, что я видел и слышал, решения этих старейшин, неизменно избираемых из числа самых неподкупных и самых умных членов братств, неизменно продржтованы высоким духом справедливости; и я никогда не слышал, что им пытались оказывать сопротивление. Действительно, подобные попытки маловероятны ввиду того, что эти Тарко-Хасс могут рассматриваться в качестве палаты представителей, наделенных постоянным, а не временным членством и высшей властью во всем обществе. Количество представителей, гласность обсуждения ими вопросов и всеобщая свобода дискуссии как бы предоставляют эффективную гарантию против всякой угрозы тирании; а полное единодушие обеспечивается абсолютным отсутствием мотива чисто личного интереса, а также любым иным вознаграждением, кроме как уважения и благодарности соотечественников.

Особенность этих сцен судопроизводства для того, кто покинул мир, именуемый нами цивилизацией, заключается в том, что эти народные вожди до сих пор проводят свои заседания без всякой лишней помпезности. Они выбирают место, где должно проходить собрание, оказываясь в центре его; а те, кто лишен какой-либо привилегии (по возрасту или репутации), стоят или сидят на почтительном расстоянии. Нередко, однако, можно видеть, как некоторые судьи (в промежутках дебатов или когда последние не интересуют их в достаточной мере) [259] заняты приведением в порядок узды или ремней, чисткой или приготовлением оружия и т. д.

Впрочем, иногда происходят происшествия, еще более характеризующие примитивное простодушие этого общества. Так, например, однажды утром, до начала заседания суда, подошел человек с видом, проникнутым важностью поступка, встал на колени и долго рассказывал старейшинам сон со счастливым предзнаменованием; затем явился другой и принес лопаточную кость барана или козы, недавно зарезанной, чьи прозрачные части тоже предвещали удачу; естественно, в обоих случаях эти прогнозы были направлены против русских.

7-го числа этого месяца Хаджи получил сообщение от Барзека Бейслама - своего родственника, чрезвычайно деятельного в качестве хаджи, — что один гонец, поспешно прибывший из Абазака, доложил, что генерал Сасс сделал новые мирные предложения с самыми благоприятными условиями, не требуя заложников и не навязывая никаких оговорок; и приходится весьма опасаться, что значительная часть абазаков настроена их принять. Был немедленно вызван Омар Эфенди, секретарь съезда, и Хаджи (коему я помог некоторыми советами) быстро продиктовал тому обращение, в котором, после обычных слов, таких, как призыв к преданности и т.д., прямо заявил, что их дворяне желают дружбы с Россией, ибо им это выгодно, тогда как токавы будут сведены к положению их крепостных; и, если они заключат сделку с русскими, их друзья и здешние соседи превратятся в их непримиримых врагов и начнут с ними непрерывную и беспощадную войну. Наконец, дабы окончательно убедить их, некоторые менее защищенные природой районы Абазака поименно были названы в качестве объектов будущих нападений.