ДЖЕЙМС БЭЛЛ

ДНЕВНИК ПРЕБЫВАНИЯ В ЧЕРКЕСИИ

В ТЕЧЕНИИ 1837-1839 ГОДОВ

JOURNAL ОF A RESIDENCE IN CIRCASSIA DURING THE YEARS 1837, 1838 AND 1839

Суа Озерес, 15 декабря 1838 года. - Пять дней назад я прибыл в эту маленькую уединенную долину, чтобы написать там в последний момент письма, которые должен увезти корабль, стоящий здесь на якоре у побережья, в местности, могущей на карте показаться довольно опасной, имея с одной стороны на весьма небольшом расстоянии анапскую крепость, а с другой, еще ближе, то есть в полуторе или двух часах ходьбы, новый семезкий форт. В то же самое время со стороны моря она абсолютно не защищена от крейсеров. Однако эта угроза более кажущаяся, чем действительная; так как гористый характер местности (особенно у Анапы) препятствует всякой попытке гарнизонов, не осмеливающихся и шага ступить без артиллерии, осуществить высадку десанта без поддержки объединенных сил нескольких крупных кораблей.

Здесь возник достаточно любопытный спор по поводу того, что можно назвать импортными пошлинами, так как каждое судно, сообразно укоренившемуся обычаю, должно выплачивать сообразно количеству груза от шестнадцати до шестидесяти мер соли (две меры которой составляют один килограмм), равными долями делящихся между семьями ближайших окрестностей, в качестве платы за подтягивание судна к берегу или в качестве компенсации за бесплатное содержание, что получают у них люди, прибывшие издалека для покупки здесь товаров. Что до остальных товаров, тем более когда на борту корабля нет соли, никакой пошлины не требуется. Соль принадлежит почти всегда капитану (или капитанам, ибо их часто двое), а также членам экипажа, которые помимо этого привозят низкого качества свинец, порох, сталь, иглы и т. д. и которые, похоже, имеют решающий голос вместе с капитаном в [132] общих приготовлениях и соглашениях во время путешествия; при всем том в море соблюдается безукоризненная субординация. Я могу дополнить, что для вывоза не требуется никакой пошлины; разве что обычно каждый иностранный торговец делает подарок семье, у которой он живет, в виде некоего количества монет (пять на севере и десять на юге; каждая монета оценивается приблизительно в двадцать пиастров или пять франков) за каждого вывозимого крепостного; четыреста оков воска, меда, соленого сливочного масла или жира считаются эквивалентными стоимости одного крепостного и оплачиваются соответственно. Семья, со своей стороны, дает приют и кормит торговца и его крепостных, а также охраняет его товары в течение всего времени пребывания этого торговца на берегу. В данном случае корабль был выброшен на подводные скалы; когда его волочили к берегу таким образом, почти вся соль, находившаяся на борту, была потеряна. Хурайку Хазеш, мой достойный хозяин, являющийся таматой долины и бизим (покровителем) капитана и экипажа, решил поэтому, не советуясь с соседями и принимая во внимание эту беду, обычные пошлины не изымать.

Но соседи очень недовольны таким решением, ссылаясь на то, что хотя часть соли была утеряна, они тем не менее не обязаны нести обычные расходы и стеснения, принимая у себя тех, кто приехал делать покупки; и они заявили, что Хазеш был «харам», по-другому говоря, они объявили ему своего рода бойкот, в связи с чем не войдут в его деревушку даже в случае смерти, свадьбы и т. д., пока дело это не будет улажено к их удовольствию.

В день моего прибытия я видел входящую в бухту Сугульджак (Семез) шхуну и торопящуюся в новый форт шлюпку; а два дня назад та же самая шхуна прошла на небольшом расстоянии перед [133] выходом из нашей узкой долины, держа курс на Анапу и двигаясь так, как не могла бы, по-моему, ни одна иная русская барка на Черном море. Я не сомневался, что то был наш «Vixen», и испытал что-то вроде содрогания, унижения и зависти, видя ее уже столь послушной в руках новых хозяев.

Здесь нас дважды посетил наш старый бизим Шамуз, который столь смиренно, столь настоятельно и столько раз просил прощения за свои прошлые обиды - полностью приписывая их неверным представлениям о моем характере и моих намерениях, кои, как он теперь видит, абсолютно «чисты и благородны» и т.д. и т.д., — что я счел необходимым сделать вид, что не помню о них. Шамуз в высшей степени патриотичен, храбр и умен; но он в почти равной степени корыстолюбив и двуличен. Я имею основание думать, однако, что он отказался от безгранично выгодных предложений, что ему сделали русские, судя по тому, что он хотел заставить нас, меня и моих соотечественников, покинуть край; и ради этого недавно пообещал, что, если потребуется, он поможет мне ускользнуть от крейсеров, кои его люди отгонят от берега, когда будет сочтено, что настало время нашего отплытия.

Минуя долину Семез, которую мы пересекли наискось, я заметил там совсем немного признаков недавнего присутствия противника; мы встретили лишь наполовину сожженную деревушку, все еще нуждавшуюся в своем восстановлении. Выйдя из форта и возвратившись сюда, русские прошли вдоль основания возвышенностей, что располагались с каждой стороны долины, середина которой была тогда непроходимой для тяжелого транспорта. Новый форт выглядит самым маленьким из числа тех, что были до сих пор построены на побережье, за исключением добинской крепости. Он расположен в трех четвертях мили от берега, к северо-западу от [134] бухты, на небольшой возвышенности. Что-то вроде башни, тоже малых размеров, охраняет его сношение с морем.

Озерек, 16. - В ходе беседы с Шамузом и Кушт Хазешем, которого он привел с собой, я указал ему на то, что коль русские полностью отказались от своего плана зимней кампании, то нет и необходимости, чтобы я дольше оставался в крае, и что я думаю, что в Константинополе я был бы значительно более полезным как в плане лучшего ознакомления там с положением дел, так и в плане более регулярного письменного сношения с их друзьями в Англии. Шамуз ответил, что угроза краю и необходимость моего присутствия отнюдь не миновали и что он очень хочет, чтобы я согласился какое-то время еще остаться, чтобы придать сил приверженцам продолжения борьбы и привести в замешательство противника; а так как в этот же самый момент недалеко, на севере, происходит собрание тамата (старейшин) по судебному делу, он попросил меня согласиться поехать туда, чтобы выслушать их мнение.

Я согласился на это; и теперь у меня в роли хозяина знатный судья Хаджи-Оку Мехмет. Пересекая долину Озерек, единственную равную по размеру той, что простирается от Семеза до Анапы, и дающую, следуя обычаю, свое название окрестностям, мне было досадно видеть на фоне рассеивающейся перед нами на возвышенностях толпы, ведущей многочисленный скот и частыми залпами стреляющей из ружей, что дело завершилось выплатой штрафа за кровь скотом и разными вещами. Две сотни быков, как я уже о том говорил, являются установленным законом штрафом за каждого убитого; но, так как лишь малое число имеют их в таком количестве, вместо них берут все, что может предложить в уплату осужденный. Такого рода собрания являются [135] судами присяжных, предназначенными не только для вынесения приговора преступнику, но и для установления того, что предложено в уплату штрафа, в виде эквивалента стоимости недостающихся быков.

Когда мы прибыли к месту расположения этого временного суда - к пристройке, накрытой соломой, - мы получили еще одно свидетельство окончания судебной процедуры, ибо этот навес, как это неизменно делается, был к тому времени предан огню.

В данном деле, похоже, виновник оказался безумным; так как он убил одного ребенка и ранил двух других людей, принадлежавших одной семье, которая, по его мнению, обидела его, и, кроме того, он вошел в чужой дом с намерением убить одного из моих соотечественников, которого надеялся там обнаружить. По этой причине братство, к которому он принадлежал, казнило его привычным образом, бросив его со связанными руками в море; но семья преступника и его братство, следуя представлениям о правосудии у черкесов, тем не менее должны были уплатить установленные законом штрафы за содеянное казненным. Легко представить себе, что подобные институты, хотя и отличные от представлений о правосудии на Западе, все же очень полезны в поддержании доброго порядка; поэтому семьи и братства серьезно заинтересованы в контроле за поведением каждого из своих членов, ибо и те и другие выступают в роли его поручителей.

Штрафы, что было необходимо выплатить, в данном случае составляли: двести быков за убитого ребенка, тридцать - за раненого юношу и два - за раненую женщину, так как последняя пострадала менее всех. Из этих трех штрафов был истребован лишь один: родители ребенка получили стоимость шестидесяти быков, а их братство все остальное. [136]

Выплата двух других штрафов отложена до будущего лета и будет поделена в тех же пропорциях между двумя ранеными и их братствами. Мотивом такого деления является то, что семья и братство виновного несут ответственность в равной степени.

Насколько я смог узнать, сумасшествие - явление почти неизвестное в этом крае. Мне кажется, что оно является одним из проклятий, связанных со сложностями цивилизации и сказывающимися в ней отношениями.

Эта деревушка находится в очень живописном месте, посреди маленькой прогалины, между возвышенностями, окаймляющими долину Озерек на севере. Так как я знал, что она принадлежала Оку-Мехмету, против которого у меня были столь праведные причины недовольства, то я предпочел бы отправиться искать для себя hospitum в другом месте; но было уже слишком поздно, все уже было оговорено, и мне пришлось, хотя и весьма неохотно, позволить отвести меня в дом для гостей, расположенный на берегах весьма тенистого ручья.

Едва меня усадили у огня, как я объяснил Оку-Мехмету причину, по которой просил найти для меня иное жилище; на что он не ответил, как Шамуз, а лишь настойчиво попросил прощения.

Для этих людей, мало привыкших сдерживать порыв своих чувств, обычным делом является высказывать и делать все, что эти чувства в них возбуждают; вот почему ссоры эти между ними разрешаются и забываются весьма скоро. Я хотел убедить их, что мы не привыкли к подобному поведению или во всяком случае мы умеем о нем помнить.

Но это соображение, хотя и важное, не имеет того значения, какое мы придаем нынешней ситуации в крае; и в этом отношениисердечное [137] сотрудничество Шамуза и главного судьи весьма желательно. Мне следует поэтому отложить до лучшего случая урок, что я намереваюсь преподнести им. Судья во всю старался возвратить себе мое благорасположение и поручил Кушт Хазешу отправиться к главному судье Шапсука и получить от него последнее письмо русского генерала, которое по тому, что мне рассказали, может оказаться одним из самых необычных произведений, оригинал которого я счел необходимым незамедлительно переслать в Лондон в качестве свидетельства поправок, что русские нашли необходимым внести в свой стиль дипломатии и опровержения бесстыдного утверждения правительственных газет о том, что письма, отправленные мною ранее, были подложными.

Что касается сборища тамата, о котором шла речь, мне не пришлось сожалеть о его преждевременном прекращении, так как другое, еще более многолюдное, состоялось здесь же, сегодня, в знак празднования Бейрама, о котором судья сообщил мне вчера вечером, пожелав радостного праздника.

Этим утром, еще до моего подъема, стали прибывать участники праздника, и за какой-то час число их возросло приблизительно до двухсот человек, многие из которых приехали из весьма удаленных мест. Моя маленькая хижина все утро была полна людей. Вскоре после этого все собрались на берегах ручья, чтобы совершить там омовение перед молитвами и проповедью; там они сейчас и находятся; а сборище состоится на лугу, на другом берегу реки. Судья Мехмет облачился по этому случаю в турецкую шубу из прекрасного сукна, богато украшенную вышивкой из шелка и составлявшую достаточно странный контраст с его шапкой из овечьей шкуры. Он извлек также [138] санджук - шериф Черкесии, и водрузил в середине лужайки, на которой мы находились и где под дуновением холодного северного ветра развивались и другие символы черкесского народа, при виде которых я не прочь был предаться грезам о будущем, думая о славе, что однажды может окружать этот флаг.

Акшам (вечер). - Что касается дела, ради которого меня заставили прибыть сюда, то необходимость продления моего пребывания мне вновь была настоятельно высказана после обсуждения этого вопроса между старейшинами и после того как ими окончательно было решено, что судья обратится ко мне по этому поводу с письмом, к которому будут приложены печати всех присутствующих старейшин и некоторых других лиц, дабы лишить это требование оставить меня здесь вне всякого сомнения и всякого спора. Указанный документ должен быть отправлен мне как можно быстрее; в ожидании этого я занят окончанием моих писем, что должен отправить находящимся у берега кораблем ввиду того, что мне очень хочется, чтобы друзья этой страны и ее борьбы как можно быстрее были бы информированы о благоприятной перемене, происшедшей в здешних делах в результате ухода русской армии.

Агсмуг, 19. - Я возвратился в свое прежнее жилище после восьмидневного отсутствия, последние четыре дня которого были посвящены празднованию первых дней Бейрама у судьи, в деревушке, где я сейчас нахожусь, и в двух других промежуточных деревнях; и это многодневное празднование возникло из-за различия мнений среди авторитетов по поводу первого лунного дня; из-за разногласия, не имеющего ничего удивительного, так как у людей, лишенных всякого представления об астрономии, подобное определение даты должно, [139] естественно, по прошествии времени, быть абсолютно предположительным. Праздник продолжается три дня, во время которых не делают ничего или очень малое, а молодые люди, особенно, заняты в эти дни лишь тем, что ходят от одного дома своих друзей к другому. Первый день является главным; в этот день, после богослужения, устраиваются, если то позволяют местность и погода, скачки, стрельба холостыми патронами и иные аналогичные мероприятия.

В проповеди, что судья произнес 16-го числа, он не забыл с особой силой высказать своим слушателям, какие политические обязанности налагает на них этот переломный момент.

22. - Я думал, как мне о том не раз рассказывали, что свадьбы были почти единственным поводом здешних веселий. Я приятным образом был разубежден в том; так как вчерашним утром мой юный Георгий попросил моего позволения сопровождать девушек этой долины на танцы, что состоятся в соседней долине. Вечер был снежным и холодным, так как температура ныне упала ночами до 15 ° ниже точки замерзания. Тем не менее эти молодые люди отправились, когда было еще темно, имея перед собой путь в три мили через обледенелые возвышенности, страстно желая протоптать накопившийся за ночь снег. Деревушка была полна гостей, большая часть которых образовала огромный круг на густом травяном ложе, простиравшемся вокруг костра, в то время как остальные ждали своей очереди, исполняя песни или беседуя в соседней хижине. Мой слуга, коего несколько лет пребывания в Константинополе ослабили, возвратился к полуночи усталым и сытым, заявив, что даже не надеялся, что сборище завершится столь скоро, так как баран, коего должны были сварить для позднего ужина, был зарезан, лишь когда они уже [140] покидали сборище. Однако оно закончилось, и наши девушки по возвращении сюда, следующим утром, вместо того чтобы немного отдохнуть, оказались вынужденными отправиться в другое неблизкое место, дабы участвовать в ночном бдении у одного из соседей, только что умершего, родственники которого пришли за девушками в разгар ночи. Таковы развлечения и обязанности, одинаково утомительные, наших прекрасных черкешенок.

31. - Капитаны корабля, стоявшего на якоре в Озереке, заверили меня, что они ждали лишь попутного ветра, чтобы отправиться даже без груза и пассажиров; но оказалось, что, будучи оба турками, они, подобно остальным своим собратьям, лгали в надежде в скором времени все же заполучить груз. Так как многие люди обещали им в том помощь при условии, что отъезд будет отсрочен на шесть недель, или два месяца, турки согласились на это и поэтому не спеша размещали и крепили грузы аж до весны, в то время как экипажи и снасти находились в хижине, что они сами соорудили для себя на берегу!

Однако я должен добавить, для оправдания этих двух капитанов, что именно члены экипажа выступили против отъезда без побочных доходов, что они потеряли бы, собираясь в обратный путь. Как бы то ни было, я рассматриваю это промедление весьма вредным для общего дела и потому занят поиском тому исправления.

Во время вторжения Вельяминова один токав из этих окрестностей, чья храбрость еще и до сих пор является темой всех бесед, был ранен. Но едва ему сделали перевязку, он вернулся в бой; а его конь, пораженный выстрелом, упал таким образом, что всадник не смог освободиться до прибытия отряда грузин. Он был один; но вместо того, чтобы сдаться, выхватил саблю и до последнего вздоха оказывал [141] сопротивление. Многие люди рассказывают, что ему на месте вспороли живот и унесли часть внутренностей по причине той сказочной силы, что русские и их союзники приписывали внутренним органам героя. Две его дочери во время моего последнего отсутствия приезжали сюда, преодолев расстояние в восемь или десять миль (и в тот же день возвратились к себе), привезя мне в подарок большой кубок «гомиля» (Напиток из сваренных и перебродивших муки и меда) . «Это все, что мы можем сделать в память о нашем отце, - сказали они, передавая этот дар, - так как если бы он был жив, он пригласил бы Якуб-Бея, приехавшего ради нас издалека, провести несколько дней в нашей деревушке, чего мы сделать не можем».

Я имел множество примеров признательности этого народа, но этот последний тронул мою душу больше обычного; и я высказал желание, чтобы эти девушки еще раз посетили нас, дабы я смог засвидетельствовать им свою признательность. Несколько дней назад они приехали вновь и провели с нами все дневное время. Вечером они были у меня какой-то час, сопровождаемые старшей дочерью моего хозяина. Последняя, немного поломавшись, уступила просьбам моего юного Георгия и одарила меня песней, что покончило со стеснительностью двух других, и после этого они не заставили меня более просить продемонстрировать мне сокровища черкесской музы.

Большинство этих песен было того же жанра, что я ранее описывал: речитативом, со своего рода стонущим аккомпанементом, начинающимся через один или два такта после темы и продолжающимся после нее так, чтобы дать главному исполнителю время отдышаться. Иногда они пели втроем, и все их песни имели рефреном любовь и войну, [142] за исключением двух, в которых одна осуждала девушку, недавно убежавшую со своим любовником на русскую территорию, так как их родители противились их союзу; другая в качестве темы имела восхваление красоты Годаухая. Среди других песен самая волнующая начиналась с рассказа, как юноша оказался отвергнутым своей сага anima по той причине, что недостаточно храбр. Он оспаривает это суждение и призывает в свидетели других, которые высказываются против этого. Следует упрек, и тогда любовник приглашает свою возлюбленную прибыть к Абуну (чьи берега ныне являются свидетелям частых боев), чтобы она сама могла убедиться в его храбрости: «так как не те достойны звания храбрецов, кто безбоязненно встречает ружейную пальбу, а те, кто бросается на пушку, сотрясающую землю и срывающую плоды с деревьев!» Эта песня может служить демонстрацией тех благородных мотивов, что предопределяют выбор девушек Черкесии -так как здесь условность еще не вытеснила реальность; а по прошествии нескольких дней меня познакомили еще с одним, более ощутимым и не менее достойным похвал, мотивом, из числа тех, что влияют на выбор их женихов.

В соседней долине живет один токав, чьи храбрость и сила не являются у него главными качествами; поэтому его семья вполне могла бы оказаться в достаточно затруднительном положении, если бы у него не было дочери, настоящего сокровища, чьи необычные прозорливость, ловкость и мастерство сохраняли для семьи постоянный приток друзей и подарков. Она особенно знаменита во всех близлежащих краях умением делать серебряные нашивки и украшения, к которым черкесы имеют слабость и которые, применительно к их одежде, являются главной их страстью, а так как у меня была одежда, кою я желал бы поправить, [143] я посетил эту деревушку, предварительно заполучив заверение, что девушка согласится потрудиться для меня. Мне также рассказали о большом числе предложений выйти замуж, отвергнутых ею, исходящих от самых храбрых, самых красивых и самых богатых юношей. Поэтому посудите сами, каково же было мое удивление, когда после недолгого ожидания я увидел входящую в дом для гостей, в башмаках на высокой подошве, в головном уборе и блузке, обильно украшенных серебряными нашивками, девушку самого плотного сложения, с самым смуглым цветом лица и самой непривлекательной внешности, если не сказать некрасивой, имеющей лоб хотя и широкий, но неприятной формы, маленькие глазки, широкие скулы, огромный рот и выдающиеся вперед зубы, которых было бы достаточно, как я мог бы предположить, чтобы лишить всякого не слепого юношу даже мысли жениться на ней. Однако я должен признать, что очень скоро освободился от власти этого первого впечатления, столько было непринужденности и игривости в ее манерах и столь легкой и богатой была ее речь.

В течение того недолгого времени, что она оставалась рядом со мной, она не говорила ни о чем, кроме как о том, что меня к ней привело, скромно соглашаясь, что мой галун, изготовленный в семье одного из псадугских вождей, не может быть заменен здесь на такой же, но обещая сделать все возможное, чтобы его почистить и починить. Она увела Луку в семейный дом и там среди прочих абсолютно разумных и своевременных вещей сказала ему: «В сравнении с вами мы являемся лишь скромными обитателями этих возвышенностей; однако все мы в состоянии думать и способны оценить все, что вы выстрадали из-за нас за два года. И было бы стыдно для меня не радоваться потрудиться для вас, если [144] того потребуется, многие месяцы, и именно это я охотно и сделаю».

Я хотел еще покрасить немного сукна в такой же цвет, что и у ткани, привезенной мною из Псадуга. Иные утверждали, что здесь это сделать невозможно; но эта умелая девушка сразу же продемонстрировала мне несколько образцов своего крашения, среди которых я обнаружил оттенок, даже превосходивший мой. Для нее это новое поле и новая жатва славы и молвы; так как до сих пор она держала в тайне свою в этом отношении искусность. Ее зовут Дисепли, что можно перевести как «сверкающая, как серебряная нашивка».

Среди других песен, что я услышал здесь некоторое время назад, есть одна длинная, которая, как утверждают, была создана тысячу лет назад (желая указать, что она очень древняя) и которая повествует о воинах-нартах, коим предание приписывает древнее владение этим краем. Что это за народ? Именно это я не смог разгадать. Верно ли, что мужественные скандинавы никогда не проникали в этот отдаленный регион?

В другой раз, когда девушка что-то мне спела, я уговорил одного присутствующего татарина, чтобы и он в свою очередь спел, и с трудом заметил, что музыка Крыма едва ли в большей мере, чем музыка Азиатской Турции, может таковой называться (если следовать нашим представлениям о ней) и в равной степени лишена, по тому, что я слышал, очарования и разнообразия; хотя относительно последнего, весьма возможно, что вина лежит на мне, так как говорят, что пастухи различают и узнают своих баранов по облику, что для остальных просто невозможно. Эта турецкая песня - если она заслуживает такого названия - кажется мне не чем иным, как импровизацией голоса, которому позволено звучать ad libitum, то высоко, то низко, [145] сообразно способностям певца и без всякого внимания к правилам мелодичности или такта; а интервалы между каждым куплетом столь длинные и неравномерные, что я часто с удивлением слышал, как тягучий голос менестреля вновь продолжал песню, когда та казалась уже спетой.

Я провел большую часть этих двух дней в поиске «убежища лани», как говорит Оссиан, среди леса этих холмов; и я могу утверждать, что эта охота является нечто большим, чем детская игра, по причине затруднений, что рождают на каждом шагу твоего пути толщина снега и малорослые деревья. Я обнаружил многочисленные следы жительницы здешних глухих мест - маленькой красной лани; но здесь столько охотников, ставших абсолютными дикарями, что я не мог даже стрелять. Я также часто встречал следы волков. Впрочем, волков и ланей значительно больше в соседних с Кубанью лесах, и я надеюсь в скором будущем услышать там отзвуки охоты. Более чем обычными являются в этих окрестностях кабаны, размером с крупного теленка, часто наносящие немалый ущерб полям вокруг жилищ. Когда жители убивают их, то оставляют в поле, где те становятся добычей собак.

Хотя до настоящего времени я не особо был удачлив на охоте, эти прогулки по возвышенностям, кои я могу, будучи известен повсюду, совершать один, обнаруживают достаточную компенсацию за усталость, вызванную долгой ходьбой, вызываемой ими; а сегодня я, кроме того, был награжден великолепным зрелищем, что считаю особенным для этих широт или по меньшей мере для этого края; так как Потоцкий, посетивший огромное число других мест, отмечает этот феномен как новый для него и говорит, что древние путешественники тоже обратили на это внимание. Я имею в виду очень низко расположенные тучи. Я помню, как однажды [146] в ясный день одна из таких туч коснулась палубы корабля, на борту которого я плыл по Черному морю. Сегодня на возвышенностях, чья высота не превышала тысячи пятисот футов, можно было видеть чистый и яркий небесный свод, тогда как Кубанская равнина и долины, соединяющиеся с ней, были скрыты под густой и широкой массой туч, верхняя часть которых была окрашена огненно-рыжими оттенками заходящего солнца там, где его лучи пронзали их толщину; тогда как вдали, подобно островам, из чрева туманного моря выступали горы.

4 января 1839 года. - В новогодний день с визитами ко мне явились несколько друзей из разных районов, каждый из которых принес с собой съестные припасы - ягненка, соленую рыбу и хлеб. Приготовленный обед был накрыт в честь дня торжественного богослужения, который в ином случае мог пройти и незамеченным, так как новый год не считался здесь днем праздничным. В числе моих гостей был старый Сюбеш, один из самых верных и самых лучших наших друзей, который извинился за то, что последнее время не появлялся (хотя визиты его сюда были весьма частыми), так как он должен был построить новую деревушку чуть более в стороне от линии продвижения русских и того места, что прежде она занимала. На следующий день, услужливо взяв на себя роль свата одного из своих друзей, храброго, богатого и красивого молодого человека, по словам многих, серьезно влюбленного в мисс Дисепли (или в ее рукоделие; я не знаю, во что из двух), он пересек возвышенности, что располагались на востоке, и отправился в деревушку отца красавицы. Но этот демарш послужил лишь увеличению списка отвергнутых предложений вступить в брак, так как она ответила категорическим отказом. Дисепли, [147] говорят, решила не выходить замуж, пока не встретит достаточно богатого мужа, который позволит ей не работать, разве что заниматься любимым делом, и не быть отправленной в Турцию. Но, увы! Такое богатство крайне редкое в этой части края; а что касается турок, физическая красота у них ценится больше, чем серебряная нашивка. К тому же юность ее прошла; так как уже двадцать лет как семья ее поселилась в этих окрестностях, а когда они приехали, она уже была взрослой. Я боюсь, что как бы не пришлось ей «в одиночестве исполнять свои песни в пустыне жизни».

Еще одним моим гостем является Хусейн, торговец из Семеза, который вынужден был окончательно покинуть свою деревушку, так как новый форт находился от нее лишь на расстоянии ружейного выстрела. Он привел с собой одного русского, недавно дезертировавшего, от которого я хотел получить какие-нибудь сведения. Я узнал, что южная армия, как я уже установил, имеет численность в пять тысяч человек. То, что она сделала, ограничилось строительством форта Саш. Три остальных укрепления построены армейской частью, в которой служил этот человек и которая по тому, что донес мне этот дезертир и другие люди, доходит в своей численности до десяти тысяч человек. Из этих десяти тысяч приблизительно пятьсот человек были оставлены в каждом из этих фортов; еще пятьсот человек умерли; и приблизительно такое же количество было выведено из строя и не могло продолжить службу главным образом по причине болезни, в которой военные врачи абсолютно не могли разобраться и которую, следуя описанию, предоставленному мне, не могу определить и я.

Она приводила к потери естественного цвета зубов и болезни суставов. И те, кто ею заболевал, обычно умирали в течение семи или восьми дней. [148]

Дезертир, рассказавший мне об этих подробностях, считает, что эта новая болезнь и состояние общего недомогания всей армии явились причинами, вынудившими ее отступить, так и не опустошив край. Форт Семез, таким образом, остался недостроенным, и там остались достаточно большие запасы продовольствия, так как генерал заявил, что весной армия возвратится завершить строительство этого форта и воздвигнуть еще один. Я надеюсь, что этому плану не суждено сбыться!

На берегах одной из рек долины Хиса уже двадцать лет проживал один токав - Диси Дунахай, -которому в равной степени неведомы страх и покой; так как вся его жизнь, будучи, к счастью, не долгой, прошла в составлении и исполнении планов грабежа кубанских провинций. Дунахай допускал к этим набегам, руководителем которых он всегда и был, лишь малое число избранных людей, и производились они всегда людьми пешими.

Так, после трудных переходов в девяносто-сто миль через горы и леса, наш разбойник и его спутники каждую ночь подстерегали возможность захватить добычу, спрятавшись в лесу, где кормились лишь небольшим запасом принесенного с ними «гомиля». Им это удавалось сделать лишь с немалыми опасностями; так как редко (если не сказать никогда) любой черкес оставался без оружия, тем более, что в эти времена все привыкли постоянно остерегаться такого рода грабежей. Таким образом, у Дунахая происходили многочисленные опасные встречи с жителями деревушек, на которых он столь неожиданно нападал; но, не имея себе равных во владении оружием, он никогда не терпел поражений и, как то утверждают, один своей собственной рукой убил сотню людей. Число захваченных им и его бандой пленников в десять раз превышает эту цифру. Но случилось так, что [149] среди этих последних оказался человек, к коему участливо относился один дворянин, живший рядом с Дунахаем. Он потребовал у последнего освободить пленника, но Дунахай наотрез отказался. В результате произошла жестокая ссора, в ходе которой дворянин одним выстрелом убил Дунахая; но и сам позднее был убит одним из членов братства разбойника. Кровная месть за смерть первого и второго была затем урегулирована братствами обеих жертв. Дунахай, чья столь бурная жизнь таким вот образом прервалась, оставил после себя трех сыновей, в то время еще детей, У него был брат, обещавший достойно продолжить его дело; но через какое-то малое время он тоже умер жестокой смертью в Абазаке. Недавно я имел возможность удостовериться, что двое сыновей (третий, о котором я уже рассказывал, был убит во время высадки русских в Саше) стали в свою очередь продолжателями дела своего отца и своего дяди.

Теперь я позволю себе заметить, что, следуя этому описанию злодеяний Дунахая и примеру, что он завещал своим сыновьям, с трудом можно представить себе, как некоторые добродетели все же способны обнаружить для себя благодатную почву, в которой укоренились столь чудовищные привычки. Но будет позволено мне напомнить, что не эти привычки сообразуют их жизнь с обычаями и институтами общества, к которому они принадлежат, скорее их следует считать безбожниками и преступниками, и особенно теми, кто оскверняют эти обычаи и институты; что, как я уже отметил, собственность и личность в их обществе защищены от всякого посягательства, что повсюду дороги безопасны, ибо бандиты в том смысле, что мы приписываем этому слову, в этих местах явление неведомое; что жители всех мест приветливы, добры и гостеприимны, что, наконец, закон обязателен для [150] всех, без всяких исключений. А так как подобные моральные качества не могли бы никогда развиться в один миг, вероятнее всего, они утвердились уже давно и существовали одновременно с обычаем похищения детей и совершением иных разбойных действий, хотя более почитаемыми были именно эти первые обычаи. Необходимо должным образом учесть эти и некоторые иные обстоятельства, чтобы лучше понять эту своеобразную стадию человеческого общества, которая, хотя и демонстрирует значительные симптомы упадка и распада, тем не менее пережила иные, внешне более прочные традиции. Если лишь одна страсть к наживе была главной движущей силой этих грабительских деяний, мне показалось бы в высшей степени вероятным, что они уже давно привели бы к социальному распаду, признаками которого они и являются. Но, как я думаю, в этом скорее следует видеть пережитки тех войн и тех междоусобных распрей, что некогда царили между разными группами населения края, а также дух мести, что иные области, находящиеся в аналогичных обстоятельствах, в одинаковой мере причисляли к первейшим обязанностям и первейшим добродетелям; и можно считать, что эти обычаи грабежа сохранились через многое время после прекращения существования причин, их породивших в качестве военной подготовки и в качестве демонстрации храбрости.

Этот мотив с лихвой был засвидетельствован мне не только беседами, что у меня были по поводу упомянутых героев-грабителей времен минувших, но и многочисленными песнями, относящимися к этой теме. Известно, что такого рода свидетельства часто являются самыми лучшими историческими архивами истории этого народа. В этих песнях опасности и слава таких походов описаны самыми яркими красками и в самых захватывающих [151]

формах, кои могло сотворить воображение черкесских поэтов. Так, их герои представлены людьми, странствующими ночами по незнакомым лесам, где каждое ими встречаемое дерево могло показаться врагом. Как еще одно доказательство того, что нажива не была главной движущей силой, я могу добавить, что многие из тех, кто участвовал в этих походах, особенно в первый раз, созывали своих друзей, коль поход был удачным, на пиршество, на которое радушный хозяин тратился обычно больше стоимости привезенной им добычи. Эта гласность, кроме того, свидетельствовала, что такого рода грабежи совершались всегда лишь вдалеке. Воровство в своих собственных окрестностях всегда рассматривалось как деяние в высшей степени позорное и сурово каралось, когда оно обнаруживалось.

Именно распространение турками исламизма, религиозного учения, впервые заставившего почувствовать неправедность этих привычек, принудило черкесов прекратить эти грабежи! Сколь после всего оскорбителен для нас этот урок! Нам поэтому следует признать, что люди, объединившиеся в общество, могут достичь ясного понимания справедливости и несправедливости не только одним прогрессом разума. Так как мы выбираем одно или другое в равной степени как неоспоримую догму и так как мы преданно идем по стопам того, что вбивается в нашу голову, мы являемся не более чем стадом подражателей!

Нарисовав картину прежнего состояния края (Более чем шесть месяцев после моего описания всего предшествующего, Омар Эфенди, турецкий мулла из числа самых почтенных и приятный в обхождении, уже сорок два года живший в окрестностях Мамая, уверял меня, что когда-то было больше знаков уважения и добрососедства среди жителей, чем сегодня. Это свидетельство подтверждено к тому же воспоминаниями Шамуза и иных старейшин) справедливо будет взглянуть на несколько примеров [152] того, что здесь делает правительство, стремящееся захватить его, дабы можно было представить себе то, что станет в таком случае с судьбой его жителей.

Мы узнаем от Потоцкого, что Волга была около полувека назад разорена бандой воров - «не боязливых лодочников, желавших что-то заработать, возвращаясь домой, а хорошо вооруженных дезертиров под командованием бежавшего из Сибири злоумышленника». Это же зло сохраняется и сегодня, так как продолжает существовать и его причина, то есть бесчеловечное обращение с солдатами, которое не претерпело даже самого незначительного смягчения. Из уст тех же русских дезертиров я слышал, что обращение, коему их подвергают в русской армии, побуждает многих из них примыкать к многочисленным группам дезертиров, вынужденных искать убежище в лесах, откуда они выходят, чтобы нападать на путешественников или грабить поселения. Мало было таких ночей, когда Астрахань не подвергалась такого рода происшествиям. Подобный бич не существует ни в одной из цивилизованных стран, к числу которых пытается причислить себя и Россия. Нельзя даже сказать, что эти отряды бандитов отдаленно напоминают армии разбойников, коими некогда были наводнены Франция и другие страны, армии, состоявшие из уволенных, не имевших средств к существованию людей; ибо русский солдат увольняется, лишь когда служба окончательно отбирает у него силы и молодость, когда его отправляют без пансиона в его родную деревню влачить жалкую жизнь; у него отбирается даже одежда, если она еще чего-то стоит к моменту его увольнения. О положении русского солдата вполне можно судить по ответу, что я услыхал однажды в Крыму от одного русского офицера, уволенного со всех своих постов, которого я спросил относительно [153] возможной неудовлетворенности таким же исходом солдат. Он в отчаянии от происшедшего воскликнул: «Да ладно вам, их можно считать скотом, приносимым в жертву во имя государства!»

Один из этих дезертиров подтвердил то, что мне уже рассказывали об обманах, на которые идут, чтобы уговорить русских крестьян приехать заселять окрестности Анапы. Повсюду оглашались необыкновенные преимущества этой местности: чрезвычайное плодородие почвы, разнообразные фрукты, которые в изобилии будут иметь солдаты; избыток прекрасных рек; абсолютная безопасность и т. д. и т. д. Все, за исключением первого, являлось абсолютной ложью.

Одним из жителей этой деревушки является татарин, прежде проживавший в Кара-Су, крымской деревне, расположенной между Феодосией и Симферополем. Он мог бы покойно там жить благодаря двойному наследству, что получил от своего дяди и отца, если бы одно из них не было бы отобрано у него греком, достигшим высокого чина на русской гражданской службе, и если бы ему не пришлось продать вторую половину наследства дворянину, отрекшемуся от своего племени и достигшему в русской армии чина полковника и по истечении многих лет заплатившему ему лишь треть стоимости купленной собственности. И в первом, и во втором случаях он и подумать не мог прибегнуть к закону ввиду того, что судебные расходы окончательно разорили бы его и в любом случае он успел бы состариться, пока добился бы нужного решения; в такой степени медлительно в своей работе русское правосудие. Такова, говорит он, судьба большого числа его соотечественников, так как пользующиеся привилегиями татарские дворяне и русские офицеры, поселившиеся в крае и нашедшие возможность завладеть небольшими имениями, на которые [154] некогда был поделен край, принуждали прежних их хозяев продавать им эту свою собственность с большим убытком для себя.

Хотя подобные отступления вынуждают меня выходить за пределы моего «Дневника», я испытываю искушение использовать некоторые иные материалы, способные придать большую правдивость этим очеркам о русском правлении, будучи предназначенными тем, кто мечтал, что это правление могло бы стать одним из цивилизаторских инструментов на Востоке.

Потоцкий, чья книга о Кавказе, как я думаю, мало читана в Англии, рассказывает о визите, что совершил к управляющему епархией Моздока и Маджара, грузину по рождению; на что Клапрот, чье негативное отношение к России не может быть оспариваемым, записал следующее: «Имя этого епископа Кай, на грузинском Гай; он принадлежал роду Вахоха Швили, в собственности которого находится часть города Телави в Кахетии. Отучившись двенадцать лет в России, этот ученый монах возвратился к себе на родину в 1780 году и основал в Телави имевшую большой успех школу, от которой ожидали благоприятное влияние на состояние цивилизации в Грузии. К несчастью, основатель школы в 1783 году был призван на службу русским правительством, сделавшим ему блестящие предложения, после чего его полезное начинание прекратило свое существование. Он два года оставался в Санкт-Петербурге, не ведая, почему его позвали. В 1786 году князь Потемкин взял его с собой в Константинополь; он и там ничего не узнал о своем назначении и оставался в этом городе до 1788 году, доведенный почти до нищенства. В следующем году он сопровождал в Яссу архиепископа Екатеринослава, без особого намерения, лишь для увеличения свиты [155] этого прелата. В 1792 году его вновь вынудили приехать в Санкт-Петербург; там он, не работая, получал жалование. Наконец, он был отправлен в качестве епископа в Моздок, где его и встретил Потоцкий».

Это не требует комментариев; лишь другой такого же рода примечательный пример может служить демонстрацией того, что способ, коим обошлись с Каем и его филантропическим начинанием, соответствует системе, чьей целью является удержание в невежестве людской толпы, подчиненной русскому хлысту, дабы гарантировать ее послушание. Где-то пятнадцать лет назад один армянский «арагнорт», или архиепископ, по имени Нарсес - человек, в равной степени примечательный своими добродетелями, огромной одаренностью, познаниями, ученостью, энергией и страстью, желавший искоренить весьма беспутную жизнь священников своей религиозной общины, - основал в Тифлисе, и на самом блестящем для этой столицы уровне, университет, где объединил преподавателей для обучения всем наукам и шести-семи языкам. Он создал типографию со всеми ее принадлежностями. В течение четырех или пяти лет это начинание успешно продолжалось, и с большими перспективами на будущее, пока, к несчастью, маршал Паскевич не встревожился характером заведения, как и немалым влиянием, что приобрел благодаря энергии и неподкупности своего характера среди своих сограждан Нарсес, приказав тому отправиться в Санкт-Петербург, на встречу с императором. Нарсес уехал туда, но более назад не возвратился; а его великолепный университет вскоре исчез, превратившись в жалкую школу. Говорят, что Нарсеса затем отослали в Бессарабию!

Эти примеры, к коим можно было бы присовокупить и многие другие, являются [156] достаточными свидетельствами как недовольства, вызванного у разных народов, властительницей которых стала Россия, повсеместным установлением жестких порядков и страданиями, порожденными прокрустовым ложем ее политики, так и ужасным процессом ассимиляции, что совершается в недрах гигантской гидры! [157]

Агсмуг, 11 января 1839 года. - У меня только что был целый наплыв гостей, от которых я узнал, что наконец-то начался судебный процесс над шпионами и похитителями. Та же новость подтверждена была моим хозяином, который отправился провести несколько дней среди тамата и сегодня возвратился. Уже несколько деревушек преступников на реке Хабль были сожжены; и я с горечью узнал, что один из них, известный мне как очень храбрый воин, покинул свой край по причине преследований, против него направленных, и уехал в Темигуй. Ожидается, что число приговоров будет большим как в отношении воров, так и в отношении предателей; и под этим последним именем я разумею тех, кто встречается с русскими тайно, что делали многие во время последнего вторжения, но не с намерением предать страну, как считают иные, а дабы расположить к себе русских и помешать разорению противником деревушек и владений. Такого рода визиты и другие виды измены караются, в зависимости от их характера, штрафами, варьирующимися от шести до двухсот быков, сожжением деревушек и конфискацией того, чем владеет виновный. Смертная казнь и продажа детей применяются лишь в случае повторения правонарушения и закоренелости преступника. Дети отбираются и продаются из-за опасения, что будут вынашивать планы мести, кои они постараются привести в исполнение.

Беседа, которую я вел с моими гостями, направлявшимися на суд, вращалась главным образом вокруг воровства и мер, что я рекомендовал для более скорого уничтожения этого зла. Хазеш, самый пожилой из них, склонен был предвидеть в настоящий момент большие затруднения и не столько из-за сопротивления, что можно было опасаться, сколько из-за вероятности того, что [159] тем самым они лишатся поддержки своих самых храбрых воинов! Я посоветовал им не быть в этом деле менее настойчивыми ввиду того, что это зло - абсолютное препятствие поступательному развитию страны - должно быть искоренено любой ценой, а трудности, кои им придется преодолеть и кои являются разве что естественным плодом многовековой терпимости и даже одобрений этого обычая, что ныне пытаются отменить, не должны порождать в них сомнения в том преуспеть.

У меня был любопытный пример уважения, коим пользуется старший брат. Здесь живут два брата; жена старшего отличается несколько вздорным характером и жаждет всем управлять: и вещами, и людьми, даже своим простодушным и слабохарактерным хозяином и властелином. Таким образом, она верховодит деревушкой и по своей прихоти распоряжается вещами повседневного пользования, причем так, что в то время как она сама с избытком обеспечена прекрасными одеяниями, матрасами и одеялами, жена младшего брата едва ли одета так, как того требует благопристойность. Ей приходится спать на циновке, а вместо одеяла ночами она укрывается лишь бараньей шкурой. Лука, не лишенный чувства справедливости (в случае разъезда все должно быть равным образом поделено между братьями), упрекал злую женщину за состояние, до которого она довела свою свояченицу, добавляя, что он даже принял последнюю за рабыню; но все оказалось бесполезным. Он взялся тогда за более молодого брата. «Что вы хотите, чтобы я делал? - ответил последний. - Вардан мне как отец, и мне было бы стыдно укорять его; он видит наше положение и может улучшить его или не делать этого сообразно тому, что сочтет приемлемым!» При всем том эта покорность объясняется тем, что нынешняя жена у него вторая и в свое время он [160] согласился возвратить первую жену, мать мисс Паак, родителям, так как она противилась тирании этой мегеры! Через какое-то время она вновь вышла замуж и имеет несколько детей, проживая по соседству. На этом примере можно увидеть, что развод является делом легким. И фактически единственным тому препятствием - исключая любовь - является потеря половины того, что было уплачено за жену во время свадьбы в случае, если именно муж отсылает ее назад; если она уходит по своей собственной воле и принимается в своей семье, ее родители обязаны или возвратить ее по требованию мужа, или отдать обратно всю сумму стоимости, или даже больше, выплаченную за нее. Первый из этих случаев отнюдь не редок у достаточно богатых людей, позволяющих себе всякого рода прихоти.

Старший брат в этой деревушке обычно кушает после моего переводчика, а после него едят младший брат и русский слуга; то, что остается, относится затем на кухню, где двое последних съедают эти остатки вместе - так же, как вместе и работают. Такого рода отношение к рабу, вышедшему из рядов самых ярых врагов этого края, может не соответствовать обычаям цивилизации, как то считают шевалье де Мариньи и Боккаччини; но оно согласуется с самыми простыми чувствами человечности. И здесь мне очень хочется продемонстрировать то, что вызвало подобное мое наблюдение.

В первом издании своей книги де Мариньи приводит слова (опущенные во втором), что высказал ему один дворянин, с которым он обедал в Геленджике и который среди многих прочих комплиментов и любезностей, что он ему адресовал как французу, сказал о русских: «Я их встречал в Анапе, Богазе и Екатеринодаре; но я обнаружил в них людей, относящихся к нам свысока, так как они богаче нас и презирают наши обычаи так же, как и [161] мы презираем их обычаи; я обнаружил в них людей надменных и наглых, которые в отношениях с нами укрываются за своими крепостными стенами, как если бы мы являлись для них татарами; наконец, людей, коих мне невозможно уважать». К этим ремаркам, кажущимся обоснованными, шевалье добавляет следующее малоучтивое наблюдение: «Нужно заметить, что этот «дикарь» презирал в русских лишь обычаи их цивилизации». Так как черкесы обычно относятся к татарам свысока, то эта фраза - «как если бы мы были татарами» - должна была, коль дворянин ее употребил, выражать презрение, с коим, как он заметил, русские относятся к этим народам.

Г-н де Мариньи заслуживает доверие в том, что видел; но его выводы иногда неточны. Таковыми являются как сведения, почерпнутые им у других, так и некоторые его собственные результаты наблюдений. Он рисует землю как «в целом запущенную, но повсюду хорошую и плодородную, хотя значительная часть края покрыта обширными лесами». В этом отношении я должен заметить, что коль зерновые уже давно являются главным продуктом питания народа или, лучше говоря, почти единственной пищей наибольшей его части, следует предположить, что их разведение всегда было соразмерно потреблению жителей. Было бы бесполезно возделывать больше ввиду того, что, за исключением Анапы, здесь никогда не было более или менее значительного сбыта излишков продуктов. Что касается лесов, их более не вырубали, так как в некоторых местах они составляли один из главных элементов военных укреплений данной местности, а молодые побеги снабжали полезным кормом коз - главное местное поголовье скота. С этой Целью жители стараются, чтобы молодые деревья вырастали лишь до соответствующей высоты. [162]

Продолжая свое исследование, г-н де Мариньи добавляет: «Черкесы сегодня представляют собой удивительное сообщество свободных людей, существующее в примитивных ситуациях, хотя и окруженных более цивилизованными нациями». Если под цивилизацией он подразумевает централизацию и сочетание власти и ресурсов страны в руках одного правителя, руководящего народами в возведении больших городов, строительстве флотов и в организации регулярных армий, следует действительно признать, что черкесы отстали от своих соседей; но их мудрость в этом оправдана той свободой, которую они сумели сохранить и, более того, той независимостью, что они сберегли. И это не является случайным следствием; ибо, как часто они говорят, «если бы по примеру наших соседей мы доверили бы нашу власть вождям, они могли бы отдать нас России, как это произошло с кабардинцами и азрами», и можно добавить, как с грузинами. Если, с другой стороны, Тэбу де Мариньи подразумевает под цивилизацией значительно большую совокупность счастья и благосостояния большинства, я до сих пор еще не слышал, чтобы по этому поводу черкесы, сравниваемые в целом с народами, окружающими их - с русскими и их подневольными, туркменами Бухары и племенами, повинующимися им, грузинами, персами и турками, — сожалели оттого, что остались преданно связанными со своими примитивными институтами. Из всех этих народов именно у черкесов наиболее полно развилось «счастье наибольшего числа людей»; однако в этом отношении черкесы не единственные, достойные внимания, хотя о последних я ничего и не знаю. Торговля, улучшившая положение турок и русских, равным образом могла бы вовлечь и черкесов, если бы не препятствия, вызванные войнами, начатыми Россией. [163]

Старым Сюбешем мне было поведано, что два века назад между свободными людьми и дворянами Черкесии началась ожесточенная борьба и что власть этих последних, коих тогда было значительно больше и каждая семья которых имела в своей зависимости семью тхфокуатлей, впервые в то время была серьезно ослаблена. Позднее ее еще в большей степени уменьшило магометанство. Возрождение этой утраченной власти и приведение к подневольной однородности всех, стоящих ниже дворян, были откровенно обещаны представителям этого класса русскими, если тем удастся установить свое господство над краем. Хотя свобода, коей простые черкесы теперь пользуются, была как бы вырвана из рук дворян, почтение и знаки старшинства, что сохранились по отношению к последним, в достаточной мере, впрочем, свидетельствуют, что против дворян не существует никакого чувства злобы; а распространенное у черкесов выражение, что они употребляют, дабы указать на нечто учтивое и элегантное, звучит следующим образом: «воркхи хабзе» - «подобно дворянам».

Эти дворяне, не будучи вождями племени, как и среди наших кельтов, все же являются людьми особой породы, подобно дворянам Англии; и, так как большинство «ворков» гордится чужеземным своим происхождением, арабским или крымским (особенно арабским), мне кажется весьма вероятным, что, как и в Англии, их предки были вождями народа-завоевателя и что «воркхи хабзе» могло проистекать из того же источника - благородного сарацинского начала и европейской рыцарской галантности. Хлеб и соль, свидетельство гостеприимства среди арабов, здесь тоже предлагаются путешественникам.

5-го числа мой хозяин повел меня на заячью охоту; у нас опять по колено выпал снег после Двухдневной оттепели, которая привела к почти [164] полному таянию снега, выпавшего до того. У нас не было ни ружей, ни другого оружия; разве что Вардан вооружился по пути длинной палкой, как и остальные охотники, примкнувшие к нам пешими с двумя или тремя домашними собаками. Эти последние, впрочем, оказали нам столь же малую помощь, что и наши палки и лошади; так как снег не оказался столь глубоким, чтобы зайцы, коих мы спугнули, не могли бы легко от нас убежать. Так как здесь почти нет хорошо дрессированных для такой охоты собак, а стрельба дробью неизвестна, то не удивительно, что зайцев, птиц и иной мелкой дичи убивается мало.

14. - В прошлую зиму термометр Фаренгейта показывал в такое же время до 48° ниже точки замерзания, а средняя температура первой половины января составляла минус 33°; тогда как в этом году самая нижняя точка составляла 30° ниже нуля, а средняя температура первых двух недель года равнялась плюс 32°.

Вместо того чтобы, как и в прежние годы, отправиться зимовать в Ставрополь, русская армия, говорят, осталась в Черноморье, близ Екатеринода-ра, чтобы возвратиться ранней весной.

Коротая время и разгоняя тоску моего вынужденного досуга, я получил возможность заняться некоторыми новыми критическими размышлениями, хотя и мог бы опасаться, что эти мои мысли хранят в себе нечто проистекающее из их источника. Прежде всего следует упомянуть здесь, из-за боязни, что они ускользнут из моей памяти, некоторые особенности, относящиеся к брачному этикету, что были сообщены мне как препятствующие мадемуазель Дисепли завершить то, что она затеяла для меня.

Несколько дней назад ее брат привез к себе жену, предварительно получив от меня и нескольких [165] других друзей некоторые подарки, предназначенные для вручения родителям девушки в качестве задатка от той полной суммы, что должна быть уплачена позднее. Сегодня мисс Паак, как и иные молодые женщины из числа родственниц семьи, замужние и незамужние, отправилась, нагруженная лепешками и конфетами, засвидетельствовать свое почтение невесте. Последняя, до наступления свадебного гулянья, которое обычно происходит через десять или пятнадцать дней и даже целый месяц после того, как она покинула дом своих родителей, не должна показываться вне своей комнаты, где она остается сидеть, с помпой принимая поздравления приходящих взглянуть на нее женщин. И так как было бы нарушением благопристойности, если бы она много в это время разговаривала, ее золовке, мисс Дисепли, пришлось оставаться рядом с ней, в ее комнате, и давать вместо нее надлежащие ответы. В течение этого времени несчастный жених не должен встречаться со своей женой и его визиты к ней (естественно осуществляемые украдкой) должны происходить лишь под покровом ночи. Он не общается до свадьбы даже со своими собственными родителями. На свадьбе он одаривает их бычком, бараном или козой и получает от них, после того как поцелует их руки, разрешение посетить свою жену; что в любом случае он все еще должен делать лишь ночью. При рождении первого сына и часто последующих праздник повторяется; но никогда, о чем я говорю с сожалением, при рождении дочерей. Несколько лет молодой муж не должен видеться со своими детьми, ни даже говорить со своими родителями, когда дети находятся рядом с ними. Первый пункт составляет общий для всех классов этикет, но последние, как правило, строго соблюдаются лишь «ворками» и «пше». Именно они, как правило, следуют обычаю оставлять своих детей [166] (особенно мальчиков), сразу же после их рождения или вскоре после того, каждого в отдельности, на попечение «аталыка», и это на восемь, десять или двенадцать лет. Именно так поступают некоторые из самых богатых и влиятельных «тхфокуатлей»; в то время в других классах предпочитают воспитывать детей у себя до достижения ими совершеннолетия. Когда-то, как то сообщает Потоцкий, в случае смерти его «пхура», или воспитанника, аталыку отрезали уши; но уже давно как этот обычай полностью исчез.

Кажется, Вольтер сказал, хотя менее, чем кто-либо имел на это право: «Я остерегаюсь всякого, кто претендует на остроумие». В путешественнике, в любом случае, этот недостаток весьма опасен, а Потоцкий, как мне кажется, обнаруживает его очевидные симптомы. В одной главе, к примеру, он изображает равновесие власти как выражение стольких же разных интересов, что и в Европе во времена Вестфальского мира, а сами эти интересы как весьма переменчивые. «Но верно и то, что все это подчинено подлинному государственному праву, - добавляет он, - и недостает лишь Гротиуса и Пуффендорфа, чтобы использовать столь прекрасные законы». В другой главе, однако, намекнув на всеобщие собрания, или «дафез» (именуемые им «пок»), он говорит: «Но эти собрания созываются лишь тогда, когда у России есть к черкесам предложения; так как для внутренней жизни истинным и основным законом в действительности является то, что названо в Германии «faust-recht» («кулачным правом»)» (Можно было бы предположить, что, употребляя выражение «faust-recht», граф намекал на «законную» форму судебных процедур Германской империи, которая была аналогична «posse comitatus» черкесских братств; но французская фраза, кою он, ради объяснения того, что имеет в виду, приводит в скобках, исключает подобное предположение) .

Писатель, говорящий то одно, то другое [167] о вещах, кои он должен был осмысливать самым тщательным образом и изображать с наибольшей правдивостью, заслуживает потерять к себе доверие уже благодаря лишь этим своим противоречиям; но у меня против него есть иное свидетельство пожилых и почтенных людей, которые лично и самым близким образом были знакомы с кабардинцами задолго до краткой поездки Потоцкого на их границы, среди них Шамуза, как и нескольких других старцев, правдивость и здравомыслие которых не вызывают ни малейшего сомнения. В течение двенадцати лет, восходящих ко времени путешествия Потоцкого, Шамуз все эти годы ездил в указанную провинцию, чтобы принять там участие в войне против русских. Следуя этим разным свидетельствам, что я старательно осмыслил и сверил, я вправе оспорить, что «faust-recht» (в том смысле, в каком это имеет в виду Потоцкий) с незапамятных времен являлось основным законом в этом крае или даже в какой-то степени господствовало здесь; что князья Кабарды и других провинций меняли расположение своих сел или деревушек (как то утверждает Потоцкий) каждые четыре или пять лет, что вообще когда-либо они меняли свое местопребывание по причине их распрей с соседями, образования новых союзов или по какому-либо иному мотиву; что абазы (абазаки) по этой или по какой-либо иной причине когда-либо требовали от русских защитить их от князей Кабарды или просили переселить их на другую территорию; наконец, что жители Шапсука или любой другой провинции когда-либо разрешали, чтобы дети их были проданы или армянам, или кому-либо иному, торгующему в России; и что, следовательно, двадцать детей обоих полов, что граф видел в руках одного армянина, утверждавшего, что купил тех на этой стороне Кубани, не были похищены или захвачены в плен русскими - что еще и сегодня среди них [168] является делом привычным. Потоцкий мимоходом упоминает, что среди этих черкесских рабов был юноша с верховьев Лабы, подданный Безлени (Бесни, края, в котором живут чистокровные черкесы); что язык, на котором он говорил, напоминал тот, что существует в Альт-Кессеке (тоже населенном черкесами), и что, однако, никто не понимал и не знал языка этого народа! Едва ли удивительно, впрочем, что любезный граф повторяет в своей работе небылицы ввиду того, что сведения эти ему были предоставлены, когда он жил у них в Кизляре, армянами (которые с этой стороны Кавказа дружно выступают за интересы России, так как их состояние проистекает из торговли, что они с ней ведут), местными жителями, одинаково дружественными с русскими и здесь всегда причисляемыми к изменникам; наконец, русскими чиновниками, видевшими в нем писателя, с помощью которого они могли надеяться распространять в Европе свои ложные представления и систематические заблуждения.

Так как эти соображения в равной степени применимы и ко всем остальным авторам, пишущим об этом крае, нужно учитывать лишь только то, что они сами созерцали в качестве свидетельств, относящихся к местным жителям.

В случае, если любопытства ради мои соотечественники будут впоследствии здесь путешествовать, вероятно, будет не плохо, чтобы они знали местные названия двух главных здесь достопримечательностей - самой большой реки и самой высокой горы этого края.

Названия, под которыми мы знаем эти географические феномены - Кубань и Эльбрус, - были даны им турками, ногайцами или другими близкими им племенами, и многие черкесы даже не знают их. Черкесское название Кубани - «Пшиз», [169] а Эльбруса - «Ногай Хусха», «гора ногайцев», что, похоже, указывает на то, что этот народ когда-то был хозяином этой части края. Следует отметить также, что слово «черкес» (по мнению Клапрота, означающее «человек, срезающий путь» или «разбойник», хотя я не смог встретить никого, кто бы был знаком с такой этимологией) тоже является турецким. Имя, которое сами жители употребляют в отношении всех племен, живущих от восточной границы Большой Кабарды до района Вардан, что на побережье, - «адыге». Другое название, хотя и менее распространенное,- «агуджипс». Есть ли какое-нибудь отличие между этими двумя национальными названиями? Именно это я все еще не смог узнать. Я думаю, что последнее применяется к тем, кто говорит на диалекте языка адыгов. Имя «агуджипс» напоминает мне наших, «упавших с луны гипсов»; но я оставляю другим возможность пройти по следу этих гипсов до Кавказа или до Нила, а также объяснить происхождение черкесского имени верховного существа «Та» («Та Шхо», Великий Бог). Имя, употребляемое у мицжегов, большого племени, поселившегося в юго-восточных горах, -«Да» или «Даэль» - является видоизменением того же слова. Персидское его имя звучит как Хода; но выводить имя Та из этого последнего имени кажется мне делом надуманным, тем более, что одно из них является лишь последним слогом другого. Начальный слог имени Даэль сохранился в английском, немецком и других языках. Наиболее верным будет выводить слово «Та» из того же корня, что и «Таут», которое, по мнению Палласа, еще и сегодня означает «Бог» у огнепоклонников, живущих рядом с Баку. Можно заодно обратить внимание на то, что сохранение слова «Sod» -как одного из многочисленных свидетельств восточного происхождения тевтонских языков - [170] предоставляет убедительное доказательство того, что тевтоны (Не может ли быть так, что это слово первоначально звучало как «таутоны» и по своему первому смыслу служило обозначением религиозного культа тех, на кого оно и распространялось, «последователей Таута»?) в ходе долгих миграций своего племени и модификаций или трансформаций своих религиозных взглядов все же в меньшей мере сохранили память об этом Верховном Существе, которому их предки поклонялись на Востоке; в противном случае как случилось, что во время утверждения среди них христианства древнееврейский, греческий или латинский термины, столь отличные от саксонского Sod, произошли от последнего? Возможно, что другие, еще до меня, обратили на это внимание. Но в любом случае ответа я не знаю.

Я обнаружил здесь предание, схожее с тем, что упомянул Потоцкий, а именно, что лезги (именуемые здесь «коханами») первоначально пришли из Афганистана. Клапрот говорит, что это вымысел, что в своем происхождении этот народ принадлежит к армянам, судя по тому, как трудно они произносят букву «л» в слове «албан». В любом случае и это можно считать вымыслом, ибо едва ли существует такая мнимая языковая загвоздка (Клапрот мог позаимствовать эту мысль у турок, которые в некоторых случаях имеют весьма своеобразное произношение буквы «л», и остальным очень трудно это произношение приобрести) . Для будущих путешественников может быть интересным также узнать, что в Бахане, недалеко от этой долины, после паводков были обнаружены огромные массы природной серы (одна из этих глыб имела фут в диаметре) и что чуть далее, к северо-востоку, на границах равнины Адугум, существует круглый холмик, чья вершина имеет углубление и на которой обнаружена пемза, что я могу утверждать как очевидец. [171]

17. - В течение двадцати четырех часов, что предшествовали вчерашнему вечеру, у нас были свирепые порывы юго-восточного ветра, сопровождаемые потоками дождя. Этот дождь, спускаясь с холма, в нижней части которого находится наш дом, разрушил стену (что случалось и прежде) близ изголовья моего дивана и устремился по полу, вынудив юного дворянина, спавшего здесь на одной лишь циновке, как это обычно делают молодые, покинуть место и устроиться у огня.

«Когда мы воевали на Псадуге, все агуджипсы помогали нам», - сказал мне отец этого юноши, из братства Чупако. Когда я спросил его, что означает это имя, он ответил, что имеет в виду жителей Нотухача, Шапсука и Абазака, чьи некоторые особенности языка отличают их от остальных адыгов, живущих к востоку от шапсукской границы.

18. — Сказать лишь, что знаки внимания, коими жители выказывали свою признательность за мое продолжительное пребывание у них, огромны, - значит с моей стороны оказаться к ним неблагодарным, указывая таким неопределенным образом на их чувства ко мне вместо того, чтобы привести тому примеры, позволяющие, будучи чем-то вроде морального термометра, точно оценить их силу. Один человек из самого бедного класса однажды пришел к моему хозяину с одной лишь целью, как он сказал, выразить глубокое чувство благодарности за то, что меня так долго не отпускают из их деревушки. Об этом поступке мне рассказал мой переводчик, присутствовавший при том, и я подумал, что это лишь прелюдия небескорыстного визита, точнее, намерения получить от меня подарок или что-то попросить у меня. Но я приятно ошибся; так как этот человек уехал, так со мной и не встретившись. Мисс Дисепли совсем недавно высказала мне иное свидетельство того же чувства. [172]

Человек, прислуживающий мне здесь, отправился отнести ей сукно, что я хотел попросить покрасить, и нашел ее пребывающей в самой большой печали, проливающей потоки слез и уверяющей, что уже несколько дней она ничего не может делать; и все это потому, что кто-то сказал ей, что я чрезвычайно зол на то, что она оставила без внимания мое поручение; уверяя, с новыми потоками слез, что не смогла этого выполнить ввиду того, что ее единственным намерением, когда она бралась за мою работу, было показать, что она вместе со всеми питает общую признательность ко мне и хочет отметиться тем, что трудилась для такого человека, как я! Я тотчас отправил моего переводчика утешить ее и уличить во лжи ее «услужливого» друга, имя которого, однако, она отказалась назвать. Эти примеры, взятые из недр этого общества, мне нравятся больше, чем то, что проявляет себя на поверхности.

19. - 13-го числа я узнал, что двое черкесов были обнаружены убитыми в лесу в долине Семез; я был этим встревожен, ибо тайное убийство до сих пор было черкесам абсолютно неизвестным преступлением. Позднее было раскрыто, что убийство было совершено двумя русскими, которых схватили, когда они направлялись в Анапу с оружием погибших в руках. Люди решили преподать этим преступникам суровый урок, призванный навести страх на многих русских, живущих среди них; поэтому они привязали их к дереву и зарубили саблями.

Единственный достоверный случай тайного убийства, совершенного среди черкесов, о котором я до той поры слышал, был поведан мне одним местным жителем, сознавшимся, принося национальную присягу, что где-то пятнадцать лет до этого он стал свидетелем совершения подобного убийства жителями Псадуга. [173]

Я могу сообщить здесь некоторые особые обстоятельства, касающиеся Сефир-Бея и многочисленных эпизодов его жизни. Он принадлежит роду Захн-Оку. Семьи Айтек-Оку из Тенигуя (чей вождь Джамболет был недавно убит русскими) и Хахаш-Оку (живущая близ Сухум-Кале) относятся к тому же княжескому роду, образуя братство Булатук, считающееся одним из самых древних и самых благородных во всей Черкесии, Но мать Сефир-Бея была лишь дворянкой, и поэтому брат его (не дядя, как я о том прежде говорил), будучи сыном другой женщины, княгини, решил, как предполагают, смыть это пятно с безупречного их рода, продав Сефира, как раба. Последний, будучи еще ребенком, предупрежденный, пока его брат совещался с тем, кому намеревался его продать, завладел лошадью этого человека и сбежал к дворянину, жившему по соседству, у которого и попросил защиты. Этот дворянин поместил его у русского коменданта Анапы, то ли ради безопасности, то ли находя там более широкие возможности его обучения. Но молодой князь вскоре утомился узкими рамками, коими была ограничена его свобода; и с помощью веревки, что прикрепил к бойнице, спустился ночью по крепостной стене и вновь возвратился под защиту своего благородного друга. Позже он сел на корабль, чтобы отплыть в Египет, где хотел примкнуть к мамлюкам, с которыми и оставался до того момента, когда их власть была уничтожена. После того он возвратился в родные края, где женился на ногайской княгине; а турки, тогда овладевшие Анапой, взяли его на службу к паше, там командовавшему, в качестве его помощника. Он служил в этой роли до последней осады этой крепости. Если бы турки последовали его храброму примеру и если бы паша не сдался русским, по всей вероятности, штурм крепости провалился бы. В другом месте я уже [174] рассказывал о его последующей поездке в провинции с вождями и влиятельными персонами, чтобы добиться своего назначения в качестве посла, коему поручено будет обеспечить краю помощь зарубежной державы и заручиться у народа обязательством не покоряться России. Первое обращение вместе с судьей Мехметом было им предпринято к султану; и, так как оно оказалось безрезультатным, по крайней мере в настоящий момент, они, будучи глубокими политиками, обратились к Мехмет-Али.

Один из членов братства Сефир-Бея, живший в Темигуе, недавно умер, и таким образом я заимел возможность познакомиться с природой траура, надлежащего для представителей этого класса. Необходимо, чтобы тот, кто участвует в траурном церемониале, сошел с лошади на определенном расстоянии от деревушки, позволяющем услышать там его стенания; и, пока он приближается, изрекая их во весь голос, одетый лишь в плохие штаны и разорванное верхнее платье, с непокрытой головой и босоногий, время от времени падая на землю в знак своей глубокой скорби, члены семьи подходят к нему и льют на голову воду, чтобы охладить этот приступ горя! В остальном траурные обряды и обычаи князей напоминают обычаи других классов.

В славные дни этих князей для них было делом обычным путешествовать с многочисленной свитой дворян и других подданных. Только некоторые представители дворян имели привилегию есть с ними; а когда происходил прием, всегда присутствовал дворянин, беседовавший с гостями, ибо благопристойность не позволяла князю много говорить. [175]

Псегах, 28 января 1839 года. - Находясь уже несколько дней, по специальному приглашению, в непосредственной близости от судебного собрания, я мог составить себе представление, каким образом оно проходит. Собрание преследовало двойную цель: уничтожить распространенный обычай, привычку похищения, и положить конец сношениям и связям изменников с врагом. Но так как это последнее дело было сегодня самым важным, именно этот вопрос в данный момент и следует рассмотреть, дабы можно было покончить со всеми преступниками (коих, предположительно, очень много) до начала новой кампании. Судя по тому, что я до сих пор видел, нет, однако, причин сетовать на медлительность исполнения закона.

Сразу же по прибытии в какой-нибудь район, где совершены были преступления, тамата и другие участники суда собираются на заседание в каком-нибудь центральном месте, дающем хоть какую-то защиту от дующего в это время ветра. Будь то северный ветер, несущий на них изморозь и снег, или южный, сопровождаемый потоками дождя, работа этих юрисконсультов гор тем не менее продолжается без перерыва. Если состояние земли позволяет, старейшины усаживаются на кучке соломы; в противном случае становятся в кружок, в то время как те, чье требуется присутствие, специально остаются на конях вокруг этого принимающего решения круга лиц или, если того они желают, время от времени внимательно слушают то, что происходит, гарцуя на своих конях, готовые отправиться в любое указанное им место, чтобы силой привести к старейшинам всякого человека, признанного виновным и отказывающегося явиться сюда добровольно. Палка, меченная зазубринами, служит документом для этих коадъюторов, ни [177] один из которых не смеет покинуть соседство с этим Wittenagemote, или полем правосудия, без специального позволения трех главных судей. Как только появляется обвиняемый и если его признания совпадают со сведениями, представленными против него, он сразу же приговаривается к выплате штрафа, связанного с его проступком; а так как уплата требуется незамедлительно после приговора, наиболее трудной частью функций судей является определение стоимости категорий товаров - лошадей, оружия, доспехов, продуктов и т.д., -взымаемых вместо определенного количества быков, к уплате которого и был приговорен обвиняемый. Штрафы распределяются в порядке возрастания: шесть быков (или триста пиастров) отдаются, если с помощью свидетелей или под присягой обвиняемый доказывает, что посетил русский форт лишь с одной целью покупки соли; двадцать четыре быка - если доказано, что он имел с противником совсем иного рода сношения. Но, если перед этим он принес национальную присягу, запрещающую подобные сношения и если установлено, что он нарушил свою присягу, - не имеет значения, с какой целью, он может быть приговорен к лишению жизни, которое он или его братство может заменить выплатой двухсот быков или их стоимости. Однако к такой крайности прибегают лишь после неоднократно повторяемых правонарушений. Обвиняемый, чьи ответы не согласуются с полученными свидетельствами на его счет, подлежит такому же штрафу, как и тот, кто принес присягу, но, по словам двух свидетелей, нарушил ее. Для принесения присяги рядом с кругом старейшин вешают Коран, и тот, кто должен поклясться, употребляет следующую фразу: «Это книга Бога, и я заявляю...» и т.д. Присяга двух свидетелей необходима для вынесения приговора обвиняемому, так как учитывается присяга и [178] самого обвиняемого. Если свидетельство последнего расходится даже со словами одного из двух свидетелей, эти два противоположных свидетельства рассматриваются как уравновешивающие друг друга, и судебное постановление может быть вынесено лишь трибуналом, судьи которого выбираются из числа старейшин восьми братств. В случае, когда этот же трибунал выносит какому-нибудь человеку смертный приговор, его братство - если считается, что тот не заслуживает такого крайнего наказания, -имеет возможность откупиться от казни выплатой двухсот быков. Я должен объяснить, что в каждом братстве определенное число тамата, или старейшин, (число, варьирующееся в зависимости от численности братств) избирается им подобными в соответствии с их неподкупной репутацией, мудростью и опытом; они приносят торжественную клятву творить суд по своей совести, независимо от кого-либо и не поддаваясь влиянию подарков, вознаграждений и т.д. Эти старейшины избираются под именем «тарко-хас», что соответствует нашему присяжному заседателю.

Во время судебных и иных собраний всякий, присутствующий на них, мог взять слово; но кроме «тарко-хас» или по меньшей мере старейшин, мало на кого обращают внимания. После того как представлены и публично обсуждены свидетельства дела, судьи удаляются и советуются, чтобы вынести приговор; затем они приближаются к суду и гласно сообщают о своем решении устами того, кто был назначен главным из них.

В ходе нынешней поездки для вынесения наказания за такое страшное преступление, как измена, оказалось, что многие обвиняемые отсутствовали. В таких случаях дом обвиняемого должен сжигаться, если какой-нибудь друг [179] виновного не предоставит гарантии его появления тотчас же после его возвращения к себе домой.

В случае воровства преступник обычно судим судьями его собственного братства и братства потерпевшей стороны; но если собирается судебный съезд, то это дело дозволено передавать данному форуму. В первом случае штраф делится между судьями двух братств; во втором - эти штрафы передаются на общий счет судей и их коадъюторов. Штраф составляет стоимость семи быков, помимо возврата стоимости похищенной вещи, или двадцати четырех быков, если речь идет о повторном правонарушении. Когда судьи имеют дело с закоренелым преступником, возможен, как и в случае с государственной изменой и с теми же юридическими формальностями, смертный приговор.

Этот способ отправления правосудия демонстрирует другие характерные черты, такие, к примеру, как совместное участие в суде большого числа людей. Так, по случаю судебного разбирательства собираются от четырех до пяти сотен человек с одной лишь очевидной целью, чтобы показать, что вершимое правосудие является уделом не какой-то группы, а абсолютного большинства. Количество присутствующих на суде непостоянно, за исключением тех, кому вручены палки с зарубками. Люди как бы образуют подвижное заграждение вокруг трибунала. Другой примечательной чертой является то, что вознаграждение судей и всего posse commutates состоит из штрафов, ими облагаемых, и поэтому можно было бы подумать, что личная заинтересованность в этом приводит к ненужной суровости. Немалое число примеров демонстрирует, однако, что судьи не поддаются в своих приговорах преобладанию такого личного интереса. Более серьезным негативным моментом является то, что присутствие такого большого числа людей во время [180] суда становится часто весьма тяжелым бременем для населенного пункта, где необходимо разместить всех тех, кто участвует в происходящем, а иногда это продолжается несколько месяцев, когда речь идет о поиске неизвестных виновников краж. Этот вид налогооблажения местного населения может в иных случаях ускорить обнаружение преступников; но не менее вероятным может быть и то, что наказание несет и невинный, поэтому против такого способа судопроизводства уже начинают звучать многочисленные протесты.

Так как я занимаюсь юриспруденцией, то могу отметить новые сведения, относящиеся к ней и недавно добытые мною; может быть, я повторю некоторые вещи, уже сказанные мною; но я думаю, что читатели меня в том простят, принимая во внимание мой интерес к этой теме. Цена крови исчислялась когда-то сообразно древнему обычаю по количеству «голов»: один раб, один добрый конь, одна хорошая кольчуга, один хороший лук, шестьдесят баранов и т. д., в расчете за «одну голову». Сто таких голов составляли цену крови «пше», или князя, (цена потомков султана была неопределенной); тридцать -«ворка», или дворянина; двадцать - «тхфокуатля», или свободного человека; пятнадцать - «шиильта», или крепостного. Позднее тхфокуатли подняли для себя цену за кровь до двадцати восьми голов; еще чуть позже, по предложению Хасан Паши (как я о том уже говорил), цена крови трех первых классов была уравнена и одинаково определена в двести быков, стоимость, считавшуюся приблизительно равной стоимости тридцати голов, прежде составлявших цену крови одного дворянина. Однако я не вижу, чтобы что-то было предусмотрено в отношении свободного человека, убившего своего крепостного. Те, с кем я разговаривал на эту тему, считали такой закон столь же излишним, как и тот, что запрещал [181] бы какому-нибудь человеку сжигать свой дом, и все уверяли меня, что не помнят, чтобы когда-либо такое убийство было действительно совершено.

Тем не менее «головы», о которых сейчас идет речь, не имеют одинаковую цену. Сообразно классу, к которому причислен человек и об откупе за кровь которого и идет речь, эти «головы» варьируются от шестидесяти до восьмидесяти быков за князя и опускаются до восьми за свободного человека. В первом случае к числу «голов» специально добавляются шестнадцать, определенного роста, молодых крепостных. «Головы» двух других классов тоже претерпевают, сообразно классу, значительные различия в цене. Такой же способ расчета «по головам», и причем разной стоимости, существует также в определении цены женщин разных классов. Количество голов для жены князя составляет от пятидесяти до шестидесяти, дворянина - тридцать, для жены свободного человека — двадцать пять. Жена крепостного покупается ему его хозяином по разной цене, в зависимости от молодости, красоты и способностей жены, от шестидесяти до восьмидесяти быков и иногда больше. Но, если крепостной украл жену без предварительного договора, плата требуется значительно большая; в аналогичном случае я видел, как за красивую и юную девушку были уплачены сто десять быков. В свободных классах за такого рода похищения цена за невесту часто тоже удваивается. Князь в былые времена пользовался в таких случаях привилегией (или, скорее, данью уважения), выплачивая большую часть стоимости женщины, на которой женился, с помощью подарков, что ему делали подданные, каждый по своим возможностям. Кроме того, подданные делали ему подарки, когда сами женились на девушках, отдавая одну из «голов» оплаты своей собственной покупки. Но во время свадьбы одного из своих [182] зависимых людей князь со своей стороны в равной степени обязан был, по обычаю, с помощью подарка помочь тому выплатить стоимость жены. Такого рода привилегии, дарованные князьям, были, как и многие другие, в этих трех демократических провинциях упразднены; но в провинциях, расположенных к востоку от Шапсука, они, как я предполагаю, до некоторой степени сохраняются, за исключением постепенной оплаты «головами» стоимости крови, которая была заменена повсюду, вплоть до восточных пределов черкесской территории, граничащих с кумыками, твердо установленной и единой стоимостью двухсот быков для всех классов, исключая крепостных. Этот штраф гарантирует также безопасность чужака, так как его «бизим», или покровитель, имеет право потребовать оплаты в случае возможного убийства гостя. Было бы ужасным предположить, что в человеческом обществе, каким бы оно ни было, спокойно допускалось, что любой человек может убить другого под предлогом, что заплатит сполна за это удовлетворение своей злости или мести. Но я не думаю, что следует именно с этой точки зрения рассматривать установление «платы за кровь», дабы иметь о ней верное представление; так как этот обычай как бы не входит в число нынешних примитивных институтов черкесского общественного уклада, а является средством, к которому в совсем недавнюю эпоху прибегали, чтобы предотвратить продолжение распрей и бесконечного кровопролития. То, что, по моему мнению, подтверждает эту точку зрения, это наличие сегодня значительно большего числа юридических соглашений, прежде не существовавших и большинство которых касается давних преступлений, происшедших даже пятнадцать или двадцать лет назад. Следует также заметить, что почти все они принадлежат к [183] классу преступлений, квалифицируемых нами как убийство, совершенное в пылу ссоры. Не следует к тому же забывать, что родственники убитого человека могут отказаться от всякой компенсации в пользу своего права мести по принципу кровь за кровь, и иногда такое случается. Для края будет делом полезным иметь верховный суд, наделенный правом и обязанностью устанавливать различие между разными видами убийств и бороться против обычая получения убежища, что люди, обвиненные в преступлении, находят у другого братства. Причем таковым, каким он здесь является, закон в своем применении одинаков для всех, что абсолютно не так в любой из больших соседних стран - России, Персии или Турции.

Все судьи, или «тарко-хас», избираются среди старейшин, коим неподкупное поведение и признанная способность разрешения самых сложных дел дали немалое влияние среди их сограждан. Именно они составляют правительство края и его суды; и они обычно исполняют функции, налагаемые на них их общественным положением, без иного вознаграждения, кроме как почета, исключая разве те судебные решения, которые касаются дележа штрафов. Обычно используются два вида закона: древний черкесский обычай и турецкое право, томик которого Мехмет носит с собой (как и другие судьи) и в котором по нескольким меткам они быстро находят взыскания, связанные с каждым видом правонарушения. Что касается национальных обычаев и привычек, то эти съезды старейшин, заседающие прилюдно, составляют для молодого поколения высшие школы (как справедливости, так и законов), в которых каждый может, если желает того, быстро приобрести достаточное знание столь простых общественных установлений своего края. [184]

Иные, превозносящие общепризнанность своих законов, могли бы с пренебрежительной улыбкой слушать это короткое и простое изложение такой правовой системы и такого управления. Но, пристально всмотревшись, они, возможно, заметят, что добро и зло одинаково обнаруживаются во всех обществах. Может быть, они увидят, что писаный закон, хотя и призванный дать каждому более ясное представление о своих правах (часто чисто воображаемых), нередко стимулирует, вместо того чтобы подавлять, порочное воображение тех, кто хочет творить зло и избежать правосудия.

Что касается торговли, турки, приезжающие сюда, как и черкесы между собой, обычно соблазняют покупателей кредитом сроком на год, а в некоторых случаях и более длительным. Денежный иск является, как то можно предположить, вещью абсолютно неизвестной в крае, где нет и самих денег и где увеличение прибыли при товарообмене до сих пор не сделало обязательным введение письменного договора. Несомненно, что это порождало споры. В этих спорах их участники никогда не ссылались на клятвупродавца; но последний заставляет приносить клятву покупателя или вынуждает подтвердить под присягой одного свидетеля достоверность того, на что он ссылается: если есть два свидетеля, то их простого свидетельства считается достаточно для констатации долга. Предоставляется время для оплаты этого долга; однако, хотя и редко, применяются и принудительные средства, когда кредитор обращается к помощи и авторитету «тарко-хас» братств обеих заинтересованных сторон, чтобы завладеть собственностью уклоняющегося от уплаты долга, равной его сумме. Черкесы еще не дошли до той крайности, что состоит в предании суду разорившегося человека; и их пристальное внимание к личной свободе проявляется в осторожности, что [185] выражается в отказе прибегать к такому суровому наказанию (как это бывает в случае воровства или предательства), ограничившись клятвой строго соблюдать общепризнанные законы.

Если во время заседания судебных съездов возникает вопрос, имеющий всеобщий интерес, то он обсуждается и решается незамедлительно.

Агсмуг, 1 февраля. - Проведя неделю в компании судьи и других старейшин, переезжая с ними из одной деревушки в другую, иногда живя в хороших условиях, но всегда вдоволь накормленный, я наконец поделился намерением, что было у меня, покинуть их ввиду того, что находил деревушки уже достаточно переполненными и без меня и тех, кто меня сопровождал. Поднявшись на возвышенности при выезде из Анапской долины, мы были атакованы сильным порывом южного ветра, не замедлившего обрушить на нас потоки дождя. Этот дождь продолжался всю ночь и большую часть следующего дня, заставив меня опасаться, что река Бахан, что мы должны были преодолеть на нашем пути, вполне могла оказаться более не проходимой вброд. Как и Сюбеш на юге, Бахан могла бы быть названа «Кровавой рекой», ибо часто поглощала тех, кто оказывался достаточно безрассуден, пытаясь пересечь ее во время внезапного половодья. Мои предположения меня не обманули; и наш проводник Навруз, пожелавший супротив моих неоднократных предупреждений попытаться в три приема сделать это, лишь чудом избежал смерти. Я бы был глубоко огорчен его гибелью, т.к. он добрейший человек. К тому же Навруз имеет нечто необычное для жителей этих мест, порождающее в нем большую склонность к общению, особенно сильно выраженную в отношении к нам, европейцам. Черкесы, действительно, будучи в целом народом живого ума, почти ни в каком случае не [186] демонстрируют склонность интересоваться внешним миром - если только речь не идет о государствах «семи христианских правителей».

Я заметил в азиатских турках такое же отсутствие желания узнать что-либо о зарубежных странах, что приводит меня к мысли, что любопытство по поводу далеких стран является у нас искусственной склонностью, порожденной географией, сухопутными и морскими путешествиями и историей. Там, где отсутствуют два последних побудительных мотива, иногда первого может быть достаточно, чтобы возбудить в нас желание увеличить новые познания; тогда как неясные представления, что эти народы имеют об остальном мире, не пробуждают в них особого желания отвлечься, даже на очень короткое время, от более близких интересов, поглощающих их в том уголке земли, где они родились и живут.

Я действительно могу сказать, что, будучи здесь, как бы возвратился «к себе домой»; так как прием, устроенный мне всеми после десятидневного отсутствия - мужчинами, женщинами, детьми и собаками, - был столь сердечным и теплым, как если бы я был членом их семьи.

Суква, 7 февраля. - Намерение добиться получения писем, относящихся к делам государственным, вынуждало меня вновь отправиться к побережью; кроме того, я хотел увидеть в этих окрестностях камень, на котором, как утверждают, имеется надпись; вот почему 4-го числа я отправился в Сукву, где в данный момент и нахожусь. По пути я встретился с судьей и наконец получил от него копию письма, написанного вождями Сефир-Бею, а также подлинник письма, адресованного вождям из Семеза русским генералам. В пути я созерцал огромные стаи диких гусей, совершавших в густом тумане, царившем тогда, свой ежегодный перелет от моря к Кубани. [187]

Узкая долина Суква является последней на пути в Анапу, и ее выход к морю удален от этой крепости лишь приблизительно двумя часами ходьбы; так что мое нынешнее местопребывание могло бы оказаться достаточно опасным, не будь нескольких весьма высоких и крутых на спуске холмов, что занимают промежуточное пространство. С южной стороны, между этой долиной и долиной Десуа, что соприкасается с первой (носящей, следуя обычаю, общее название с речкой, протекающей через нее), расположена небольшая цепь достаточно высоких и обрывистых гор, чьи вершины покрыты густым лесом, а края, обращенные к морю, образуют утесы, препятствующие всякому здесь проходу. К счастью для отважных жителей этого альпийского района, берег к северу от Суквы тоже весьма крутой. Тем не менее русские трижды находили возможность преодолеть с артиллерией северные возвышенности, чтобы ограбить и опустошить деревушки, скрываемые ими (деревушки, не перестававшие быть заселенными до начала этого года, и даже еще и сегодня частично обитаемые) и разбросанные в долине. Именно в устье этой реки русские в прошлом году сожгли корабль, принадлежавший Сефир-Бею. Таким вот образом в прошедшем году полностью были разорены владельцы пятнадцати деревушек, и, как мне сообщили, некоторые из них потеряли все, «вплоть до кур», но тем не менее остались в своих родных скалах, предпочтя здешние лишения изобилию без свободы.

Мой хозяин потерял во время одного из таких вторжений девятьсот баранов. Когда генерал предложил всех их возвратить ему (с условием, само собой разумеется, будущего союза), Курюм Бати-Мирза, несмотря на то что эти бараны составляли главную часть его состояния и что многие другие до него согласились с подобного рода предложениями, [188] ответил с решительностью, достойной старого римлянина, что генерал может оставить их у себя ввиду того, что у него их пока достаточно для всяких надобностей и он не хочет от него никаких милостей.

Я уже рассказывал о камне с надписью. Этот камень, за который, как говорят, русские предлагали большую цену и о котором, предположительно, упоминал де Мариньи, находится на бугре, посреди маленького леса, чуть выше деревушки Бати-Мирзы. Он представляет собой ракушечный известняк; а надпись, изначально грубо сделанная, в значительной степени сглажена временем. Что касается его формы и того, что осталось от надписи, я могу предложить вам сделанный мною рисунок. Окрестные жители даже не сохранили предания, касающегося его происхождения. Камень же, упомянутый де Мариньи, использовался как колпак над дымоходом одного из соседних домов; но дом сгорел, а камень был разбит, и мой хозяин неоднократно заверял меня, что на нем невозможно разобрать ни малейшего следа надписи. Я удостоверился к тому же, что это был не мрамор, а камень той же породы, что и первый; из чего я делаю вывод, что его обработал отнюдь не древний грек.

Агсмуг, 13. - Во время возвращения к месту проведения съезда, где я хотел высказать некоторые дополнительные соображения по поводу нового письма Сефир-Бею, я провел один вечер с Ширатлуком, старшим сыном Кехри-Ку Шамуза. Я получил от него некоторые подробности о поездке в Большую Кабарду, из которой он совсем недавно возвратился, и с горечью узнал о новых злодеяниях, совершенных Сассом, этим командующим убийцами. Я рассказывал в моем дневнике прошлым летом об отряде патриотов, покинувших свои владения в равнинах Большой Кабарды и спасшихся от [189] русской власти, укрывшись в Абазаке, где они образовали маленькое поселение. Среди них был очень знатного и древнего происхождения князь Беслени-Ку Арслан-Гери. Этот князь был еще юношей; но он уже тогда заслужил свое прозвище Арслан («Лев»). То, что рассказывают о его храбрости и его неутомимом горении, напоминает рыцарские повествования. Сасс привлек на свою сторону одного из родственников Арслана, жившего на границе Бесни, князя Беслени-Ку Али-Гери; повидаться с которым и приехал Беслени-Ку Арслан-Гери; ночью у последнего украли оружие, и, едва проснувшись, он сразу же был убит. Тело, пораженное пятью выстрелами, на следующий день было погребено; но злоба Сасса все еще не насытилась. Как только он узнал, что убийство совершено, он явился на место происшествия со своим отрядом, приказал разрыть могилу и бросить тело в лесу, дабы оно там стало добычей собак и волков. Говорят, что Сасс тотчас же приказал отсчитать тысячу рублей главному убийце, Али-Гери, и отправил оружие Арслана в Санкт-Петербург, естественно, с иным рассказом, чем изложенный мною, о том, как он это оружие заполучил.

Ширатлук говорит, что на всем пути, что он преодолел, царят всеобщие стенания, вызванные убийством этого молодого вождя, и что некоторые друзья, имевшиеся у Арслана в Абазаке, незамедлительно отправились на границу Бесни, где убийца Али-Гери обитает под охраной русских, с которыми, как помнится, Бесни находится в мире, с намерением отомстить за смерть Арслана. В сторону предателя уже прозвучал выстрел; но пуля лишь пробила руку.

Ширатлук подтверждает то, что я и прежде знал относительно повсеместного разоружения жителей Большой Кабарды. Те, кто сохранил свое оружие, [190] имеют на то письменное разрешение. Представьте себе людей этого рыцарского племени, доведенных до столь постыдного положения! Ширатлук встречал некоторых из них возвращающимися раненными из похода против иных своих соотечественников гор, я думаю, чеченцев.

Русские начали колонизацию Большой Кабарды (метод, согласно Маккиавели, менее дорогостоящий и более эффективный ради сохранения своего завоевания); и там уже основано достаточно большое число сел их курносой, скуластой и узкоглазой расы. Различие в вере еще долго будет мешать их бракам с местными жителями, правда, если будет позволено русским остаться хозяевами края; без чего мы могли бы заранее начать оплакивать физическое вырождение прекрасного кабардинского племени, тем более, что я уже слышал сожаления о происшедшей в этом отношении перемене нравов в Грузии, столь давно известной красотой своих женщин, после того как московиты явились сюда, дабы привнести в вены местных жителей похотливую кровь своей гиперборейской расы. Русские, будучи б политике терпимыми (лишь насилие вредит их целям), сумели крестить некоторых кабардинцев и иных черкесов; но число этих обращенных в новую веру еще весьма мало.

Я отправился в путь, дабы прибыть сюда позавчерашним утром, с печальным настроением, так как то был день, назначенный для судебного разбирательства измены Чурук-Оку Тугуза, дворянина средних лет и самого располагающего к себе облика, к коему мы всегда, я и мои соотечественники, невольно питали большой интерес из-за его непоколебимой храбрости, предприимчивого ума, поистине королевской щедрости и крайней горячности характера. Я ранее уже рассказывал о пиршестве и подарках, в прошлом году приготовленных им [191] для нашего приема во время нашего первого визита в его деревушку. Я знал, что разные происшествия в его жизни, помимо крайнего легкомыслия и неправомерности поведения, превратили многих в его врагов; однако обвинения в предательстве - по причине многочисленных посещений им русских, без разрешения на то, получения от них в порту Пшат денег и т. д. и т. д. - выглядели внешне таковыми, что невозможно и не должно было мимо них пройти, и они заставляли меня опасаться, что как бы разоблачения, громко произносимые против него, не завершились возможным вынесением ему смертного приговора. Уже несколько дней, как он отлучился из дома, в то время как по соседству с ним проходил съезд, хотя до своего отъезда он сообщал, что готов предстать перед судом и подчиниться его решениям. В конечном счете он был обнаружен в Адугуме, откуда и был привезен обратно.

Накануне суда в соседние области были отправлены специальные распоряжения, чтобы собралось людей больше обычного. Пасмурная и холодная погода как бы гармонировала с печалью этих приготовлений, и все эти соединившиеся воедино основания для нее болезненно отзывались в моем воображении.

Мы отправились многочисленной кавалькадой; большинство моих спутников, более привыкших к последствиям такого рода дел, чем я, ничуть не разделяли моего мрачного настроения. Одни гарцевали на своих конях, другие смеялись и шутили между собой. Мы обнаружили съезд собравшихся на пригорке, посреди долины Семез. Сообщив тамата о некоторых приготовлениях, что я завершил вместе с судьей Мехметом, который отсутствовал по причине ссоры с некоторыми из членов суда, я поехал обратно как раз в тот момент, когда с многочисленным кортежем прибыл Тугуз, полагая, несмотря на [192] живой интерес, что я проявлял к тому, что должно было произойти, что наилучшим для меня было не присутствовать здесь из-за опасения, что меня попросят посодействовать смягчению наказания, недопустимому в таком деле. Через какое-то время ожидания и тревоги я отнюдь не был особо удивлен, узнав вчера, что друг наш был приговорен лишь к штрафу в восемьдесят быков. Оправданий, кои он привел, и объяснений, кои он дал, оказалось достаточно для подобной индульгенции.