БЕЛЬГАРД В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ

Автобиографические воспоминания Валериана Александровича Бельгарда.

(См. «Русскую Старину», январь 1899 г.)

II.

Переход на службу на Кавказ. — Апшеронский полк. — Тогдашнее вооружение Кавказской армии. — Полковник Симборский. — Экспедиция в Чечню. — Генерал Голофеев. — Бой с горцами у аулов Капчугай и Ишкарты. — Новая рана. — Штурм аула Гимры. — Отъезд в Тифлис. — Шемаха. — Главнокомандующий генерал Головин.

В начале 1839 года я из штабс-капитанов Преображенского полка был переведен майором в Апшеронский полк, который стоял тогда близ Темир-хан-Шуры. Но я поехал не прямо туда, а в Тифлис, где некоторое время и задержался. В Тифлисе жило много моих знакомых и товарищей; там же находился бывший адъютант моего отца, а в это время уже бригадный командир, генерал-майор Симборский. В Тифлисе жилось весело, и мне пришло в голову, что хорошо бы перейти в один из гренадерских полков бригады Симборского, который встретил меня так любезно, все вспоминал о моем отце и высказывал большое расположение ко всей нашей семье. Сам он не раз заговаривал со мною о том, что не лучше ли мне служить в его бригаде; но потом, когда я [412] выразил намерение к нему перейти, вдруг почему-то стал встречать затруднения и советовал сперва послужить в Апшеронском полку, и уже со временем переходить в гренадерскую дивизию. Дело было в том, как я впоследствии догадался, что брат его должен был получить Апшеронский полк, и генерал Симборский находил удобным, чтобы я там оставался, дабы у братца был хоть один знакомый баталионный командир.

Двуличное поведение Симборского меня очень рассердило, и я решился сейчас же уехать в Темир-хан-Шуру. Одно было досадно — денег было в ту минуту совсем мало, а к тому же Симборскому обращаться за ними не хотелось. Судьба вывела меня из этого затруднения. Я никогда не играл в азартные игры, но как раз в день моего разговора с Симборским, меня вечером как-то уговорили играть, и я выиграл десятка полтора или два червонцев. На другой же день я уехал в Темир-хан-Шуру. Там начальствовал войсками немолодой уже генерал Клюки-фон-Клугенау. Это был почтенный, всеми уважаемый человек и опытный кавказец. При первом же представлении он принял меня очень любезно, и хорошие его отношения ко мне сохранились во все время моей службы под его начальством.

Апшеронский полк, незадолго перед тем ходивший в экспедицию на аул Ахульго, был в очень слабом составе и только в это время стал пополняться. Особенно был велик недостаток в офицерах. Я сейчас же должен был вступить в командование 1-м баталионом. Полковым командиром был полковник Попов, человек недурной; между баталионными были старые, заслуженные, кавказские офицеры: 3-м, стоявшим в Казанищах, командовал Огиевский; 2-м — подполковник Вагнер, бывший дерптский студент, человек замечательно храбрый, но любивший выпить, и во хмелю был нехорош. Мне говорили, что раз, в пьяном виде, он застрелил своего денщика, но что это дело замяли, во внимание к его боевым заслугам. Адъютант у генерала Клугенау был в то время Евдокимов, впоследствии сделанный графом, а родной его брат командовал ротой в моем баталионе. Этого последнего я очень полюбил; он был отличный офицер, гораздо высших нравственных качеств, чем его прославленный впоследствии брат. Я не отрицаю и в том храбрости, ума и распорядительности; но он всегда был мне антипатичен вследствие его жадности к деньгам. Сколько раз при мне он с поразительною откровенностью говорил: «хоть бы мне когда-нибудь получить конно-воловий транспорт, — больше мне ничего не нужно». — На этих транспортах командиры их наживались. — Не отрицая заслуг его при покорении Кавказа, я должен [413] сказать, что это покорение могло последовать гораздо раньше. Кавказ покорили нарезные ружья, введенные в тамошние войска только после Севастопольского урока. В сороковых же годах наше оружие было ужасно плохо. Это были гладкоствольные кремневые ружья, которыми стрелять далее чем на сто шагов было бесполезно: между тем горцы были вооружены винтовками, бившими более чем вдвое дальше. Позднее нам дали по несколько штуцеров на баталион, тогда как нужно было все войска вооружить штуцерами, и тогда кавказская война давно была бы окончена. Жаль было смотреть на кавказских солдат; — лучшее в мире войско и вооруженное неизмеримо хуже, чем те дикари, с которыми велась война!

Довольно скоро после вступления моего в командование 1-м баталионом последовала смена полкового командира. Был назначен к нам Симборский, который в военных действиях никогда не участвовал и, до получения полка, занимал разные мирные должности. Этим назначением достигнутым благодаря протекции, все в полку были очень недовольны.

Симборский, принимая полк, рассчитывал на мою помощь. Ему очень хотелось поприжать Попова; но сам он этого сделать не умел, а я, конечно, помогать ему в этом отказался. Этот отказ послужил началом наших холодных отношений. Клюки-фон-Клугенау очень хорошо понимал, что Симборский для войны не годен, а потому он его никуда и не посылал; Апшеронские баталионы ходили в дела каждый отдельно, или по два вместе, а полковой командир сидел в Темир-хан-Шуре с денежным ящиком и занимался только хозяйством.

Зимой (1839—40 г.г.) мой баталион с двумя орудиями был двинуть прямой дорогой через Грозную и Внезапную на помощь Куринцам, так как волнение начало охватывать всю Чечню. Мой баталион должен был войти в состав отряда генерала Пулло. Имелось в виду занять Герзель-аул и строить там укрепление. В виду похода я должен был озаботиться составом своих офицеров. Один ротный командир был у меня надежный, это — Евдокимов; другой ротой командовал Жданов, старый капитан из фельдфебелей. В остальных ротах были только молодые офицеры. Я поступил решительно. В полку было два офицера, уже не молодые и бывалые: Дуров и Бурмистр-Родошковский. Оба были кутилы и так себя вели, что рот им не давали и все баталионные командиры от них отказывались. Они не хотели или просто не умели иметь на этих офицеров нравственное влияние; оба названные офицера дошли до совершенного упадка духа и действительно вели себя так, что стали непригодными для службы. При недостатке в офицерах, я решился [414] попробовать, не удастся ли мне с ними справиться и их нравственно поднять. Я позвал обоих к себе, долго с ними говорил, представлял им всю невыгодность их положения и невозможность их поведения и предложить им, что я возьму их к себе ротными командирами и дам возможность поправить их репутацию, если они дадут мне слово перемениться и во всем меня слушаться. Разговор этот имел отличное действие. Оба со слезами благодарили меня, обещая исправиться, и действительно исполнили данное обещание. Во все время моего командования баталионом они были отличными ротными командирами и впоследствии молодцами вели свои роты на штурм аула Гимры.

Первое мое движение с баталионом было не особенно легким. Прямая дорога шла через лес, и на первом же переходе при одной из рот не оказалось ее командира Жданова; он по пути куда то зашел и, при выступлении, его не могли отыскать. Догнал он роту уже на привале, проскакав верхом по такой дороге, где баталион только что прошел со всеми военными предосторожностями. — Нужно было сразу показать пример. Я арестовал Жданова и вёл пешком при баталионном ящике; а на втором переходе началось дежурство, затем начались побеги солдат-поляков, которых в баталионе было множество. Надо было и это как-нибудь прекратить. Когда уже несколько человек бежало, я оповестил по соседним полумирным аулам, что даю 10 руб. награды за приведенного беглого. Ко мне привели двух поляков моего баталиона, и я их отдал на суд солдат, сказав наперед краткую, но сильную речь о том, что побеги марают честь лучшего полка кавказских войск. Солдаты были в полном негодовании, и виновные были сильно наказаны. Это был суд не начальства, а товарищей и на остальных поляков произвел такое впечатление, что с тех пор ни одного побега не было.

После занятия Герзель-аула отряд генерала Пулло был распущен, а я на всю зиму был оставлен со своим баталионом на Кумыкской площади, близ Качкалыковского хребта для того, чтобы рубить лес и возить его в строющееся укрепление. Со мною был войсковой старшина Алпатов с казаками и 1000 паро-воловьих арб, собранных от нагайцев, над которыми Алпатов был приставом. Зима была трудная: нагайцы гибли от недостатка провианта и подчас ели одну траву. — Горцы сколько могли мешали рубке леса и перевозке его в Герзель-аул. Роты мои каждый день, поочередно, ходили в лес, на рубку, и каждый день шла перестрелка с абреками, предводители которых были известные в горах рыцари, настоящие джигиты. Я помню их имена. Это были: Джават-хан, Шуаиб-Мулла, [415] Уздемир, Ахверды-Магома. Впоследствии их всех, одного за другим, погубил Шамиль, добиваясь объединения всех горских племен под своею властью. — В ответ на их набеги, и мне приходилось отвечать тем же. Случалось отбивать много скота, особливо баранов, которыми мы и питались.

Весною, на подкрепление мне прислали сперва два баталиона нашего полка, а потом начал уже стягиваться весь отряд. Один раз мой баталион с баталионом Вагнера ходили в экспедицию, с целью захватить неприятельский скот, спущенный с гор пастись на Кумыкской плоскости. Отбили мы большое стадо; но при отступлении было жаркое дело, и из баталиона Вагнера не все убитые были вынесены. Двух солдат не досчитались. Зная, что в кавказских войсках не принято оставлять тела убитых в руках неприятеля и видя, что это обстоятельство производить дурное впечатление, я от своего баталиона послал ночью команду с офицером в лес. Тела были найдены и принесены. Это доставило мне большую популярность и в других баталионах.

В мае месяце, когда отряд собрался, прибыл новый начальник дивизии, генерал Голофеев. Это был человек неопытный и неприятный. Назначен он был по протекции военного министра, князя Чернышева, при котором прежде чем-то состоял. Мне он с первого разу не поправился своею бесцеремонностью, чтобы не сказать более. Вот тому пример: зиму я жил в двух калмыцких кибитках, которые для меня достал Алпатов; в одной была моя спальня, а в другой столовая; к приходу отряда и отрядного штаба, я, из своих небогатых средств, приготовил ужин, рассчитывая угостить им своих хороших знакомых разных полков. Что же вышло? Голофеев, не спрашивая, чья кибитка и для кого изготовлен ужин, занял мое помещение, а ужин съел и меня даже не позвал. Кибитками же так и завладел, точно у неприятеля их отбил.

Голофеев человек был не только неопытный, но и совсем вздорный. Имея большой отряд в 15 баталионов, он ничего не делал. Время проходило: посылались лишь мелкие отряды на поиски и то больше для добычи провианта. Горцы понимали, что имеют дело с неспособным предводителем и смелость их с каждым днем увеличивалась. В глазах у отряда они сделали дерзкое нападение на аул Энгель-Юрт, расположенный на Кумыкской плоскости, и всех жителей с их имуществом увели в горы. Голофеев и тут не сумел распорядиться. Когда заслышалась перестрелка в стороне аула, нужно было сейчас двинуть часть отряда на перерез горцам, чтобы загородить им путь к переправе через реку Койсу; но он [416] медлил, не слушал советов опытных офицеров, посылал узнавать о причинах тревоги и тогда уже двинулся на выручку мирного аула, когда было поздно.

После разгрома Энгель-Юрта Голофеев стал осторожнее; каждую ночь стал посылать мой баталион в засаду и усилил казачьи посты. Баталион мой нес тяжелую службу, и мне казалось, что Голофеев вымещает на нем свое нерасположение ко мне, которое, впрочем, было совершенно понятно, так как я в разговорах не стесняясь осуждал его действия и говорил, по моему обыкновению, очень резко. Раз зовет меня к себе начальник штаба, Россилион, и передает мне приказание идти на фуражировку и добыть для отряда баранов. Тут я уже окончательно рассердился и объяснил Россилиону, для доклада генералу, что мои люди совсем измучены и что несправедливо всю тяжесть службы возлагать на один баталион из пятнадцати. При этом я заявил, что сам считаю себя обязанным идти, когда и куда прикажут, но пойду не иначе как со сводным отрядом из всех баталионов, а мой нуждается хотя в небольшом отдыхе. Я говорил так решительно, что удалось настоять на своем, и в отряд мой вошло по одной роте с каждого баталиона. Набег удался вполне, и я пригнал большое стадо баранов.

Голофеев продолжал бездействовать, а между тем Шамиль, видя с кем имеет дело, стал собирать силы для набега на Темир-хан-Шуру. Клюки-фон-Клугенау, недовольный Голофеевым, требовал от него войск для защиты Темир-хан-Шуры, но тот медлил, и наконец решился идти секретно, кружными путями, не смея идти прямой дорогой через лес, где я шел осенью с одним батальоном.

При этом движении, я с моим баталионом должен был идти в ариергарде, что в кавказской войне, во время отступления, было самым трудным и опасным делом. Я назначением этим был доволен Когда отступление началось, горцы со всех сторон стали напирать на меня, но баталион отходил стройно, перекатными цепями и успешно отбивал все покушения неприятеля бросаться в атаку. Мне нездоровилось, у меня была лихорадка, но обыкновенно в деле она у меня проходила, или я о ней забывал, и в этот первый день отступления все время был верхом, при отступающих цепях. Вдруг ко мне подъезжает адъютант и говорить, что генерал меня требует. Скачу назад к моим резервным ротам, и тут генерал на меня накидывается со словами: «Господин майор, где ваше место? — вы не знаете своего места!.. разве ваше место в цепи? вы должны быть при колонне. — Это меня взорвало, и я резко ответил ему, что «знаю очень хорошо, где мое место; место начальника ариергарда там, где он [417] находит свое присутствие нужным». — Голофеев должно быть догадался, что сказал глупость и набросился на меня уже с другой стороны. «Почему у вас в баталионе так много больных?» — закричал он на меня. Я тоже возвысив голос отвечал, что у меня больных не больше чем в других баталионах, несмотря на то, что мой баталион неизвестно почему нес службу в десятеро больше, чем другие. — Голофеев на это закричал: «не извольте рассуждать г-н майор! извольте молчать, когда вам делают замечания!» — Делать нечего, я замолчал, держа руку под козырек; но вечером, когда мы остановились на ночлег, подал рапорт о болезни. Голофеев прислал ко мне Россилиона, уговаривать продолжать командование ариергардом, обещая за то представить меня к награде за все действия мои на Кумыкской плоскости; но я наотрез отвечал, что когда болен, то болен, и никакие представления меня не могут сделать здоровым.

В это время Алпатов отправлялся из отряда в Шуру прямою дорогой (по которой не решался идти Голофеев), с небольшим конвоем казаков. Я поехал с ним, взяв с собою юнкера Ковалевского, из моего баталиона. Не торопясь приехали мы в Шуру. Я, в качестве больного, никому не являлся. Клюки-фон-Клугенау узнал о моем прибытии и, не видя меня, сам зашел узнать, что со мной? Я стал говорить, что болен, но он не поверил и сказал, что верно я поссорился с Голофеевым. Пришлось рассказать, как было дело. Клугенау очень меня любил и потому с досадой стал говорить со своим немецким акцентом: «Ах это; и зачем вы уехали?», — потом стал мне советовать, что бы я поехал к двум ротам моего баталиона, которые, по донесению Голофеева, были высланы на переправу через Койсу. «Вот и прекрасно,— говорил он, — подъезжайте к своим ротам, и будете под моим начальством, а не у Голофеева». — Я, конечно, и сам был рад окончить таким образом весь этот инцидент, а потому, взяв с собою Ковалевского, отправился на другой же день к тому месту на Койсу, где, по словам Клугенау, должны были стоять мои две роты.

Я ехал не торопясь; погода стояла прекрасная. У Ковалевского было охотничье ружье, и мы всю дорогу стреляли фазанов и диких голубей. Когда мы отъехали более половины дороги, нас догнал посланный от Клугенау с запиской, заключавшей приказание вернуться в Шуру, где я буду нужен. Поворотив назад, я в тот же день прибыль в аул Капчугай, лежавший на половине пути. Хозяин, у которого я останавливался, казался очень озабоченным и, провожая меня, все говорил, что они очень боятся набега Шамиля. Отъехав несколько верст от аула, я увидел в стороне какую-то [418] конницу. Долго мы присматривались к ней; но бывшие при мне казаки уверяли, что это, должно быть, всадники Шамхала Тарковского — и мы беззаботно продолжали путь. Потом уже оказалось, что виденная нами, в какой-нибудь версте от нас, конница были черкесы, шедшие в Капчугай, который они и захватили через час или два после моего выезда оттуда. — Между тем, гонец из Капчугай, вероятно, обогнал нас, потому что когда я приехал в Шуру и тотчас же явился к Клугенау, то он меня встретил словами: — «Это, знаете ли, Капчугай взят». — «Как, говорю, взят? — я сегодня ночевал там». — «Я вам это говорю, взят!» — закричал Клугенау, и тут же приказал мне идти выбивать оттуда горцев, для чего взять единственные бывшие налицо две роты 5-го (резервного) баталиона Апшеронского полка. Более войск в Шуре не было. Сам Клугенау стал отовсюду собирать солдат разных полков: из лазаретов, с огородов, из швален, и таким образом успел в один день сформировать 5 сводных рот. С ними он отправился вслед за мной. Артиллерии совсем не было; но я взял с собою какую то старую, давно брошенную пушку, наскоро поставив ее на лафет.

Вечером я, с моими двумя ротами, уже выгнал неприятеля из Капчугая. Горцы было поражены быстрым появлением пехоты с артиллериею, — чего они никак не ожидали, потому что Шамиль, ведя их в набег, уверял, что не только до Шуры, но до Кизляра и Дербента войск нет, а все наши боевые силы у Голофеева, что отчасти было верно. Я так скоро подошел к Капчугаю, что горцы еще не успели вполне им овладеть, и в середине аула, в бекском доме еще оборонялся аульный старшина с несколькими десятками преданных нам жителей. Они бились насмерть, зная что им пощады от Шамиля не будет, и не ожидали, что помощь придет так скоро.

В Капчугай собралось все, что мог взять Клугенау, т. е. 7 рот (две, которые были со мною, да пять сборных), Шамхал-Тарковский, Ахмет-хан со своей конной милицией и несколько казаков. С этим отрядом Клугенау двинулся к аулу Ишкарты, намереваясь не допустить туда противника. Шамхал Тарковский успел было занять этот аул, но вскоре был оттуда вытеснен. Тогда Клугенау послал меня с двумя ротами выбивать горцев, что я быстро исполнил; но только что успел распорядиться расстановкою стрелковых цепей для защиты аула, как потребовали меня к генералу. Я поскакал. В чем дело? — Оказалось, что на левом фланге горцы оттеснили одну из сводных рот и захватили единственный водопой отряда. Клугенау я застал не в духе; он жаловался мне на своих помощников — офицеров, случайно набранных в Шуре, и послал меня же опять отбивать водопой. Только что я это исполнил и подъехал к [419] генералу с докладом, как он мне указал на тот берег оврага, отделявшего нас от аула, и с ужасом говорит: «смотрите, что ваши делают! они отступают!» — «Меня там нет, ваше превосходительство, — отвечал я; вы сами меня оттуда вызвали. Если б я был там, они бы не отступили». — «Поезжайте, возьмите опять Ишкарты»,— сказал мне Клугенау. Я опять поскакал к моим двум ротам, вытесненным из аула; но исполнить приказание генерала было теперь уже не так легко, так как горцы заняли Ишкарты большими силами.

Ободрив и устроив отступавшие роты, я повел их на аул, ворвался в него и занял лежавший по средине селения бекский дом. Но далее идти было невозможно, так как неприятельские толпы все усиливались. Наконец мне самому пришлось подумать об отступлении; но теперь и отступить было мудрено. Я с одной ротой находился на дворе бекского дома; другая же рота была рассыпана по соседним саклям. Горцы охватили меня со всех сторон. Под стеной, окружавшей бекский двор, сидели притаившись мюриды с винтовками наготове. Солдаты, через стены, перебрасывались с ними каменьями. Выходов было только два: узкая калитка, ведшая к оврагу, и широкие запертые ворота, выходившие на улицу, покрытую толпами горцев, которые сплотились и ждали сигнала, чтобы броситься на штурм.

Осмотрев местность я убедился, что отступать по узенькой тропинка, ведшей от калитки в овраг, совсем невозможно. Засевшие под стеною и за камнями, многочисленные горцы перестреляли бы нас поодиночке, как ворон. Был один шанс и самим спастись и выручить тех, кто сидел в саклях: нужно было ударить в штыки, выйдя прямо в ворота. Тут уже что-нибудь одно: или одолеем, или — смерть в открытом бою. Что другого выбора не оставалось, это было для меня ясно, как Божий день. Но солдаты мои были ненадежны, и поэтому я чуть было не погиб.

Дело в том, что этот самый резервный баталион Апшеронского полка, несколько месяцев тому назад, потерпел серьезное поражение в экспедиции под начальством графа Ивелича, неопытного петербургского офицера, приехавшего на Кавказ за отличиями. Распоряжения его были так плохи, что при отступлении баталион был разбит; половина солдат легла, а половина спаслась бегством, оставив в руках горцев тела самого Ивелича и баталионного командира Авраменко. Лучшие офицеры были перебиты.

Когда я собрал роту и объяснил, что спастись можно только идя вперед, то на мое приказание отпирать ворота начался ропот между солдатами, и даже один офицер, Здоровенко, плаксивым голосом стал уверять, что вылазка невозможна, что это значило бы идти на [420] явную смерть, а лучше отступить через калитку. Я страшно рассердился, обругал Здоровенко и ударил его плашмя шашкой, а к солдатам обратился с энергическим увещанием. Тут все было: и им и Авраменку напомнил, говорил, что они опять хотят начальников бросить, сказал, что все равно им не уйти, их как ворон перестреляют, а что я хочу умереть как честный человек и, на срам им, один пойду против неприятеля; затем велел отворить ворота, и со словами: «прощайте: вы больше меня не увидите!» бросился на улицу. Я успел только выстрелить из пистолета и раза два рубнуть шашкой, как потерял сознание от удара по голове.

Когда я опомнился, то увидел, что горцы бегут, а наши их колят. Оказалось, что мои слова пристыдили солдат и они за мной бросились. Черкесы не ожидали такой смелой вылазки; особенно же поразил их крик «ура!» загремевший и с другой стороны. Там, в одной из сакель засел поручик Синанов и с ним человек 30 солдат. Он слышал, как я звал своих людей на вылазку, и одновременно со мной кинулся на горцев.

Я получить две раны в голову; шапка моя была разрублена, но все же она на столько ослабила удар, что я, очнувшись, был в состоянии делать распоряжения. Но бедный Синанов получил такую тяжелую, рану, что через три дня умер. Наш совместный удар был так неожидан и решителен, что горцы, взятые врасплох, бежали как бараны. Мы захватили много лошадей и отступая везли на них раненых. Я уже взбирался на другую сторону оврага, где находился отряд генерала Клугенау, когда горцы, опомнившись, вздумали было нас преследовать, но были отбиты нашим огнем.

Некоторое время мы еще простояли против Ишкартов; но отряд генерала Клугенау был слишком слаб для решительного нападения. Шамиль тоже не решался нас атаковать, и наконец ушел восвояси, при ропоте горцев, укорявших его, что он их обманул, уверив, что в этой стороне русских войск нет. Затем мы вернулись в Шуру. Я, еще не оправившись от раны, лежал у себя на квартире, когда приехал генерал Граббе и зашел меня проведать, вместе с Клугенау и целой свитой, для которой у меня даже и стульев не хватило. В свите был и Голофеев, которому, как мне после говорили, сильно досталось от Граббе за его нелепые распоряжения, чуть было не отдавшие Шуру на разорение Шамилем. Граббе сел на мою кровать, наговорил мне всяких любезностей, а затем, по его представлению, я за Ишкарты получил самый дорогой знак отличия — георгиевский крест.

He успел я еще путем залечить свою головную рану, как пришлось идти в новую экспедицию, на аул Гимры, которую [421] Клугенау предпринял со всем Апшеронским полком и небольшим числом казаков. Штурм этого аула, где засел Шамиль с большим числом горцев, был кровавый. Мюриды дрались отчаянно и не просили пощады. Мне с моим баталионом поручено было обойти аул с тыла, а сам Клугенау с остальными тремя баталионами вел атаку с фронта. При нем офицером генерального штаба был Веревкин, а при моей колонне капитан Пассек, только что приехавший на Кавказ. Как только мой баталион атаковал Гимры с тыла, Шамиль начал отступать. Мимо меня, под ружейным огнем бежали через Койсу толпы горцев и среди них, на муле, ехал сам Шамиль. Я видел его близко. Будь у нас ружья, а не наши кремневый палки, не много бы горцев ушло!

В самых Гимрах происходить ужасный рукопашный бой; лучшие мюриды Шамиля тут погибли. На другой день со всех сторон приходили туда жены, матери, сестры убитых горцев, искать их тела или головы. Много жестокостей делалось и с нашей стороны: трудно было углядеть за милиционерами казаками, да на многое и не обращали внимания. Помню как теперь головы убитых горцев, сложенные пирамидами.

При этом штурме Шамиль едва не попал в наши руки; он даже не успел захватить свои пожитки, и мне солдаты принесли его медную походную чернильницу (она должна быть где-нибудь у нас в деревне).

В Гимрах мы простояли недолго. Горцы стали собираться со всех сторон, и при неопытном начальнике отступление могло бы быть трудное и сопряженное с большими потерями. Но Клугенау распорядился очень ловко: к ночи в ауле разложены были костры, в войсках пробили вечернюю зарю, а затем они незаметно под покровом темноты, покинули Гимры. Когда горцы спохватились, было уже поздно, и отступление совершилось с небольшой перестрелкой, почти без потерь.

По возвращении в Шуру я продолжал лечить свою раненную голову и собирался куда-нибудь поехать, чтобы хорошенько полечиться. Но и тут не пришлось уехать мирно: произошла у меня ссора с Симборским. Он еще до того был мною очень недоволен за внезапный отъезд из отряда Голофеева. Дело в том, что хотя все его баталионы были в отряде, но он оставался в Шуре с полковым обозом; мне же поручил фуражный деньги. Когда я уехал, сдав эти суммы другим баталионным командирам, он стал сильно опасаться за целость денег. Затем, когда весь полк собрался около Шуры, Симборский однажды собрал всех баталионных командиров и стал нас упрекать за ослабление в полку [422] дисциплины. В доказательство он приводил, что при проезде его через один из полковых огородов, команда солдат обедала и отдыхала и не встала перед ним во фронт. В такой распущенности, по словам Симборского, прямо виноваты господа баталионные командиры. И это все говорилось после блестящего штурма Гимров, тем штаб-офицерам, которые вели в огонь штурмовые колонны; говорилось тем полковым командиром, который под Гимрами только стоял при казенном ящике! — Я взглянул на моих поседелых в боях товарищей: Огиевского и Вагнера и не вытерпел. «Напрасно, говорю, полковник вы указываете на ослабление в полку дисциплины; этого нет. Апшеронский полк и теперь поддерживает свою столетнюю славу, и этим он обязан единственно только своим баталионным командирам, которыми только вы, почему-то, считаете возможным быть недовольным». — Может быть я и еще что-нибудь более жесткое добавил, так как Симборский, в гневе, заявил мне, что если я такого о нем мнения, то нам вместе служить невозможно. Тут уж и я рассердился и, крикнув ему: «я за срам сочту и служить с таким полковым командиром!», ушел из комнаты.

На другой день, в воскресенье, я должен был обедать у Клугенау, и конечно не пошел; но он сам пришел вечером меня проведать и дружески пенял за мою горячность с Симборским. Я вскоре получил отпуск в Тифлис, для лечения при тамошнем госпитале. Перед отъездом случился ротный праздник 1-й роты, и командир ее, Евдокимов пришел звать меня, а когда я стал отказываться, то он, догадавшись, что не желаю встретиться с Симборским, успокоил меня, заявив, что полкового командира не будет.

После этого праздника я выехал вместе с офицером генерального штаба Веревкиным, который тоже отправлялся в Тифлис. Большое общество офицеров провожало нас до Кяфыр-Кумыка (3 в. от Шуры). Мы ехали верхами на переменных казачьих лошадях, от поста до поста, на Казанище, Дербент, Баку. В Баку пригласить нас остановиться у себя начальник тамошнего порта, капитан-лейтенант Фофанов; у него была хорошенькая и очень любезная жена и мы время проводили очень весело, ездили смотреть на бившие из земли нефтяные фонтаны. Ночью, город, окруженный со всех сторон огнями, казался очень живописным. Побывали мы и в монастырь огнепоклонников и видели их богослужение, которое сопровождались очень оригинальными пантомимами.

Согласно уговору с Веревкиным, путевые расходы до Баку должен был нести я, а от Баку — он. Но на беду мой спутник любил карты, и в Баку совсем проигрался. У меня денег в запасе [423] не было, и взять их было неоткуда. Чтобы Веревкин еще более не зарвался, я убедил его уехать в Шемаху и уже оттуда написать в Тифлис, чтобы прислали денег. Был уже ноябрь месяц; в Шемаху мы приехали к ночи, и долго нас водили по городу, чтобы отвести квартиру. Домишки маленькие; куда ни приведут, всюду семья хозяина поднимает вой. Наконец, в одном доме я объявить, что останусь здесь и никуда не пойду. Комната была одна и в ней холод страшный. Я понять не мог, как они все не замерзнут. Наконец я догадался в чем дело: среди комнаты была яма и в ней так называемый мангал (жаровня с угольями) покрытый коврами. Хозяин и вся семья сидят вокруг, уткнув ноги под ковер, и им тепло. Мы с Веревкиным сделали тоже самое, несмотря на вопли татарок, и так провели ночь, а утром нашли уже более сносную квартиру. Две недели сидели мы в Шемахе, ожидая денег, а далее поехали уже на почтовых, через Елисаветполь. Дорога была опасная; недавно там был ограблен и едва не убит горцами полковник Чаплич.

В Тифлисе я нанял квартиру у немца-колониста, стал ежедневно ходить в госпиталь и, считаясь больным, мог ни к кому из начальства не являться. Вдруг, через несколько дней, получаю предписание явиться к главнокомандующему, генералу Головину. Надев полную форму, я в назначенный час отправился к нему не без некоторого беспокойства: думал, уж не пришла ли какая-нибудь жалоба на меня от полкового командира. Но это беспокойство оказалось напрасным. Головин принял меня в кабинете и начал разговор тем, что много обо мне слышал и желал поглядеть на меня. Он наговорил мне кучу любезностей, спросил о моем здоровье и о дальнейших предположениях. Я отвечал, что чувствую необходимость отдохнуть и желал бы получить отпуск за границу. На это Головин сказал, что я имею полное право на отдохновение, но что он лично меня просить, если только здоровье мое сколько-нибудь это позволяет, обождать с отпуском, так как он на меня рассчитывает в виду предстоящей, быть может скоро, экспедиции под его личным начальством. «У меня мало надежных баталионных командиров, — прибавил Головин; — я только и надеюсь на вас, да на Радзивилова». Отпуская меня, Головин сказал, чтоб я жил в Тифлисе сколько хочу и лечился, чтобы набраться сил и потом идти с ним, брать аул Чиркей.

В Тифлисе мне жилось очень весело. Старых знакомых по гвардии было много. Тут был племянник Головина, состоявший при нем адъютантом, и другой адъютант, Муравьев, впоследствии граф Амурский: Валериан Муравьев и Дессимен — оба мои корпусные [424] товарищи. Вскоре я получил приглашение к Головину на раут. Эти рауты были очень торжественны и напоминали собою придворные балы. В назначенный час главнокомандующий выходил из внутренних апартаментов в залы и обходил собравшихся гостей. На этот раз Головин вышел видимо озабоченный и, не глядя ни на кого из собравшегося генералитета прямо, прошел в дальний конец залы, ко мне. К общему изумлению, он взял меня, смиренного армейского майора, под руку, отвел к окну и долго со мной разговаривал. Он был озабочен только что полученным им донесением от Клугенау о неудачной экспедиции на аул Цельмес. Головин спросил, слышал ли я об этом, и после отрицательная ответа рассказал мне содержание донесения и спросил о моем мнении о причинах неудачи.

Я знал, что восточные народы при поражениях быстро падают духом, но зато при малейшем успехе силы их удесятеряются. С опытными кавказскими военачальниками неудачи в то время редко случались; но когда наезжали из Петербурга генералы, желавшие отличиться, им казалось, что легко мимоходом пожать лавры, ведя в экспедицию боевые кавказские войска. Неопытность этих любителей отличий часто вела к печальным последствиям. Головин сообщил, что на Цельмес был направлен баталион Апшеронского полка с двумя пушками и шамхальской конной милицией. Начальствовал генерал Бакунин, только что прибывший из Петербурга инспектировать артиллерию. Целью экспедиции было — принудить цельмесцев к выдаче скрывавшегося у них Хаджи-Мурата (известного впоследствии сподвижника Шамиля). Аул Цельмес был не велик, всего 15 сакель; но защищать его сбежалось все окрестное население. Приступ был отбит с большим уроном. Горцы перешли в наступление и даже захватили обе пушки, отбитые у них однако Ахмет-ханом Мехтулинским с его всадниками. Головина чрезвычайно озабочивал вопрос о причине неудачи. Я высказал ему, что, судя по донесению, можно полагать, что Бакунин, по неопытности, повел одну фронтальную атаку, против которой горцы держатся всегда с большим упорством. Следовало одновременно послать часть войск в обход, и тогда неприятель, опасаясь потерять путь отступления, сейчас показал бы тыл. Головин, поговорив со мною подробно об обходных движениях и их значении в Кавказской войне, остался очень доволен теми сведениями, которые я ему сообщил и еще раз повторить мне свое непременное желание, чтобы я участвовал в предстоящей экспедиции на Чиркей.

Мне было очень досадно слышать о неудаче, постигшей наш баталион. Уже потом я узнал подробно, как было дело. [425] Ахмет-хан-Мехтулинский, резиденция которого была в Дженгутае, состоял опекуном своего родственника, хана Аварского, за малолетством которого Аварией управлял Хаджи-Мурат, живший в Хунзахе. Он давно враждовал с Ахмет-ханом, и последнему удалось (уже после моего отъезда из Шуры) представить Клугенау какие то доказательства сношений Хаджи-Мурата с Шамилем. Клугенау приказал арестовать обвиняемого, поручив исполнить это и привести арестованного в Шуру начальнику нашего гарнизона в Хунзахе, капитану Флебсу. Расстояния от Хунзаха до Шуры верст 70. Флебс, арестовав Хаджи-Мурата, сам повел его в Шуру под небольшим конвоем. Дорогою в горах их застала мятель и они заблудились. Тогда Хаджи-Мурат вызвался найти дорогу: его и пустили вперед, как проводника, оставив впрочем со связанными руками. Он водил, водил свой конвой по горам и, наконец, улучив минуту, как был со связанными руками, бросился с кручи и пропал в ущелье. Прыгать туда за ним конечно никто не решился, и Флебс, проплутав довольно долго, явился в Шуру без арестанта. В то же время стало известно, что Хаджи-Мурат нашел себе убежище в Цельмесе. На требование выдать его цельмесцы отвечали, что по их обычаям им нельзя выдать гостя, пришедшего к ним искать убежища, а пусть придут и возьмут его, как знают. Оставалось предпринять экспедицию для наказания непокорного аула. Был назначен Вагнер с его баталионом и 2 орудиями и враг Хаджи-Мурата Ахмет-хан с его всадниками. В это время в Шуру приехал состоявший при великом князе Михаиле Павловиче генерал-майор Бакунин. В разговоре с Клугенау он выразил сожаление, что не успел приехать к экспедициям и что ему не придется принять участие в военных действиях. Клугенау, желая угодить столичному гостю, отвечал, что у нас на Кавказе экспедиции бывают круглый год и что, если он желает, то может принять начальство над экспедицией в Цельмес. Бакунину это очень понравилось; он думал, что будет лишь числиться начальником, а всем распоряжаться станет баталионный командир. Для этого он предложил явившемуся к нему за приказаниями Вагнеру поместиться в одной с ним палатке; но Вагнеру это было неудобно, так как по ночам он пьянствовал, и потому отклонил от себя эту честь. Тогда Бакунин, чтобы иметь с кем советоваться, взял с собою в палатку поручика Лагоду, шедшего с двумя орудиями. Прибыв в Хунзах, он стал вести переговоры с цельмесцами, терял время и тем дал горцам возможность собраться в значительных силах и приготовиться к обороне. Затем атака поведена была только с фронта. Может быть храброму баталиону и удалось бы, хотя с огромными потерями, взять Цельмес, но на беду Вагнер был ранен в [426] самом начале дела, и распоряжаться пришлось самому Бакунину. Дело кончилось полным поражением; Бакунин был смертельно ранен. Повторилась история графа Ивелича.

III.

Экспедиция к Чиркею. — Дуэль Лермонтова с Мартыновым. — Прибытие в Петербург. — Отъезд за границу. — Возвращение. — Главнокомандующий генерал Нейдгардт. — Переход в Ряжский полк. — Командирование на Кавказ. — Командование Прагским полком. — Назначение князя Воронцова Наместником Кавказа. — Флигель-адъютант Копьев. — Генерал Лабинцев. — Экспедиция в Дарго. — Заключение.

Я пробыл в Тифлисе до самой экспедиции в Чиркей; но еще до нее генерал Фези, собиравший для нас отряд, послал меня производить следствие о беспорядках в Ширванском полку. Фези не любил полкового командира Врангеля и под него подкапывался. Нарушение дисциплины оказалось в шефской роте капитана Бучкиева, в которой собраны все были молодцы, старые гвардейцы, приведенные на Кавказ после 14-го декабря 1825 г. Я произвел следствие по сущей справедливости; чистосердечные показания бравых солдат меня тронули до глубины души. По совести, во всем был виноват Бучкиев, о чем я и вывел в следствии с полной ясностью. Его отдали под суд и посадили в крепость, а Фези так и не удалось наделать неприятностей полковому командиру. Я продолжал числиться в Апшеронском полку, но временно назначен командиром 1-го баталиона Ширванского; а на время экспедиции мне было поручено два баталиона.

К Чиркею войска направлялись с двух сторон: Граббе шел от р. Койсу; но он должен был только демонстрировать, чтобы оттянуть на себя часть неприятельских сил; главную же атаку должен был вести наш отряд, под начальством самого Головина, который шел от крепости Внезапной в Салатавию и должен был взять Хубарские высоты, командовавшие над Чиркеем. При Головине был и Клугенау.

В это время к нам перевели из России полковника Шафранского; это был поляк, смолоду участвовавший чуть ли еще не в походах Суворова, но теперь совсем одряхлевший. Служил он в Гренадерском корпусе и неизвестно почему его перевели на Кавказ. Между тем, как он был старше меня чином, то ему поручили, номинально, мои два баталиона. Мне это было все равно, так как при штурме высот, все-таки мне нужно было распоряжаться, потому что взобраться на них верхом было невозможно, а пешком Шафранский взойти не мог. [427] Когда отдавались приказания о штурме высот, Клугенау потребовал к себе начальников колонн и позвал Шафранского и меня. Тут мне не поправилось, что, отдавая приказание, Клугенау все обращался к Шафранскому, точно он всерьёз принимает назначение его начальников колонны. Мы стояли, на лошадях, полукругом около генерала. Я попятил лошадь и выехал из этого полукруга. Заметив это Клугенау недовольным образом закричал: «Это куда вы уехали? Я вам приказываю!» Однако потом, объясняя то, что относилось до командования моими двумя баталионами, стал обращаться уже ко мне, а не к Шафранскому.

Распоряжения относительно взятия Хубарских высот были хорошо обдуманы, а исполнены блистательно. Мои баталионы шли прямо с фронта на высоты и быстро ими овладели. Под горою я бросил лошадь и поднялся на вершину вместе с моими солдатами; Шафранский же так и остался под горой.

После взятия Хубарских высот Чиркей уже не мог держаться; мы его заняли без труда и соединились с отрядом Граббе. Горцы разбежались по окрестным лесам, куда попрятали свои семейства, скот и прочее имущество. Началось мародерство; солдаты ходили в лес и возвращались оттуда с разной добычей. Я, опасаясь убыли в людях и, вообще, не любя поощрять подобные дела, сперва строго запретил в своих двух баталионах такие отлучки в лес, а потом самому стало досадно. В других частях солдаты натащили всякого добра; одни только мои сидят с пустыми руками. Тогда я разрешил образовать команду, по 5 чел. с каждой роты, под начальством прапорщика Магдалинского, и послал их в лес на фуражировку. Добычу они притащили порядочную, но на беду наткнулись на сильную партию горцев, имели с нею перестрелку, окончившуюся тем, что принесли троих раненых и одного убитого. Я немного струхнул: не попасть бы под ответственность за разрешение такой экспедиции, и отправился прямо к Граббе, с покаянием. Тот только рукой махнул и меня успокоил. Вскоре затем Головин послал меня с моими двумя баталионами привезти провиант из Внезапной. Эта экспедиция удалась мне отлично. Всю дорогу шла перестрелка с горцами; на обратном пути их собралось еще больше, но провиант я доставить благополучно, понеся самую ничтожную потерю (2 убитых и 5 раненых). Головин был в восторге, благодарил меня и, давая отпуск, сказал, чтобы я скорее поправлялся и когда вернусь, то для меня будет готов полк.

Я отправился в Пятигорск и Кисловодску где, перед отъездом в Петербург лечился от ран и лихорадки. В Кисловодске я занимал квартиру над гауптвахтой, вместе с одним моим [428] товарищем по последней экспедиции. На водах нам, офицерам, жилось очень весело; общество было большое. Часто я посещал дом генеральши Верзилиной; был знаком с Лермонтовым и Мартыновым, но в тот день, когда у них произошла дуэль, меня в Кисловодск не было, так как я именно в это время должен был съездить в Шуру для сдачи своего баталиона перед отбытием в Петербург. Всю компанию офицеров, к которой принадлежали Лермонтов и Мартынов, я перед тем видел ежедневно. Лермонтов был очень остроумен и постоянно поднимал на смех Мартынова, но они были приятели, и последний на это не сердился. При мне он говорил Лермонтову, что тот может сколько хочет над ним смеяться в кругу товарищей и что он на это не в претензии, но просит только, чтобы не осмеивал его при дамах. Говорили тоже, что он был сердит на Лермонтова будто бы за то, что тот вез ему письмо от сестры из Москвы и распечатал его; между тем, в письме оказались деньги, а потому сослаться на потерю письма было невозможно. Пришлось передать деньги без письма, а потом Мартынов убедился в том, что оно было вскрыто и утаено. Когда я вернулся в Кисловодску Лермонтов уже был убит, и Мартынов, ожидая суда, сидел на гауптвахте, под нашей квартирой. Мартынов был с виду добрый малый, недурен собой, очень занимался своей наружностью и любил дамское общество. Ходил он всегда в черкесском костюме и с большим кинжалом, который служить источником нескончаемых острот Лермонтова.

Из Кисловодска я поехал в Петербургу где и провел всю осень 1841 года. Мне довелось тогда представляться императору Николаю. Государь принял меня в высочайшей степени милостиво и, спросив, кто меня лечит; приказал отправиться к лейб-медику Арендту. Я был отпущен за границу с консульской подорожной и получил 300 червонцев на дорогу. За границей я долго прожил в Дрездене, ездил в Саксонскую Швейцарию, в Вену, а часть времени провел в Восточной Пруссии, у сестры моей, баронессы Засс. На возвратном пути, проезжая через Варшаву, я представлялся фельдмаршалу князю Паскевичу, при котором родные мои желали мне устроить назначение. Это, однако же, не состоялось, хотя Паскевич принял меня очень любезно.

Ранней весной 1843 года я возвратился в Петербургу так как 1-го апреля истекал срок моего отпуска. В это время на место Головина назначен был на Кавказ генерал Нейдгарт, хорошо знавший мою мать, так как дочери его воспитывались в Смольном. Зная от матушки, что я служу на Кавказе и должен скоро вернуться из-за границы, он изъявил желание меня видеть. Я отправился [429] представляться в гостиницу Демута, где он тогда жил. Прием был очень любезный, но генерал сразу произвел на меня дурное впечатление своим формализмом. Мне хотелось еще месяц пробыть в Петербурге, чтобы не ехать на Кавказ в самую ростепель, о чем и просил Нейдгардта, объяснив при этом, что экспедиции ранее мая не начинаются и, что если я приеду к 1-му мая, то попаду к самому началу военных действий. Генерал согласился на мою просьбу, но затруднялся как ее оформить. Я отвечал, что если это необходимо, то могу подать докладную записку. Он нашел, что это будет очень хорошо, но когда записка была принесена, то сказал, что лучше будет подать в форме рапорта. Прихожу в третий раз, уже с рапортом — генерал опять затрудняется, спрашивает медицинское свидетельство, находя, что едва ли можно дать отсрочку с сохранением содержания. Меня все эти затруднения рассердили, и я сказал, что рапорта переписывать не стану, но уверен, что государь не отказал бы мне в моей просьбе. Вообще, из разговоров с Нейдгардтом в продолжение нескольких наших свиданий я вынес такое впечатление, что едва ли назначение его может оказаться удачным. Мне даже не было охоты возвращаться на Кавказ. Под впечатлением последнего с ним свидания, я зашел к остановившемуся в той же гостинице моему хорошему знакомому и бывшему сослуживцу Назимову, в то время начальнику штаба 6-го корпуса. Назимов, выслушав мой рассказ о Нейдгардте, сказал, что какая же мне охота ехать на Кавказ, когда не жду прока от будущих распоряжений нового начальника, и предложить устроить мне перевод в другой корпус, что было возможно. Я с удовольствием на это согласился, и через несколько дней последовал мой перевод из Апшеронского полка в Ряжский.

Этот полк стоять в Липецком уезде, где был занять работами по строившемуся тогда шоссе; командовал им полковник Миллер. Штаб моего батальона стоял в селе Думчине; по соседству было много помещиков, и жилось очень весело. Особенно хорошо я был принять в доме Афанасия Нефедьевича Шеншина, отца поэта Фета (которого я тоже знавал еще очень молодым человеком); дочери его, Любовь и Надежда, были тогда в Смольном. Через несколько месяцев Ряжский полк перевели в Москву, где нас прекрасно разместили в Хамовницких казармах. В Москве у меня было много знакомых, между прочим, барон Рейхель (впоследствии директор гимназии). Часто бывал я с ним на гуляньи в саду Минеральных вод в Ушаковском переулке, и там однажды вышла неожиданная встреча. Ко мне подошел совсем неизвестный мне господин, отрекомендовавшийся Глебовым-Стрешневым и сказал, что знакомая мне [430] дама желает меня видеть. Дама оказалась моей заграничной знакомой Сухово-Кобылиной, которая теперь была уже замужем за графом Сальясом. Она тут же познакомила меня со своим мужем, который на другой день приехал ко мне и пригласить у них бывать. При большом знакомстве время шло незаметно. Служба тоже шла своим чередом; командир корпуса, генерал Тимофеев и дивизионный начальник генерал Чебышев были всегда довольны и мною и моим баталионом. Особенно любезен был генерал Тимофеев на разводе 17-го апреля, и говорил, что желает как можно скорее видеть меня полковым командиром.

Вдруг, совсем неожиданно, появляется приказ о переводе моем из Ряжского полка в Прагский, 5-то корпуса. Произошло это по следующим обстоятельствам.

Нужно сказать, что в то время, как я служил в Ряжском полку, дела на Кавказе шли так плохо, как никогда. Несколько укреплений было взято Шамилем; все горцы Дагестана соединились под его властью и наши войска были оттеснены по всей линии. Чтобы поправить сколько-нибудь наши дела решено было двинуть на Кавказ большие подкрепления, в том числе весь 5-й корпус, генерала Лидерса. В этом корпусе один мой хороший знакомый, Корнилову бывший адъютант Лидерса, командовал баталионом. Перед самым выступлением на Кавказ, командир Прагского полка подал рапорт о болезни. Когда Лидерсу доложил об этом его начальник штаба Менд, он ужасно рассердился. В это время у него сидел Корнилову и зашел разговор о том, что невозможно идти на войну с такими командирами, которые заболевают при первом известии о походе. Корнилов стал говорить Лидерсу, что полезно было бы иметь во главе полков, по возможности, сколько-нибудь людей бывалых, хорошо знающих Кавказ, и тут вспомнил обо мне. Он был человек увлекающийся и к тому же очень меня любил; мы вместе воспитывались в корпусе и с детства были очень дружны. Корнилов стал рассказывать Лидерсу о моей прошлой службе на Кавказе, и разговор их кончился тем, что Лидерс пожелал непременно иметь меня к своем корпусе. Присутствовавший при этом начальник штаба Менд тоже знал меня, так как прежде служил на Кавказе. Лидерс, выслушав и его мнение, сейчас же велел написать военному министру, что настоятельно просить о переводе меня в его корпусу так как имеет в виду поручить мне командование полком. Все сделано было так быстро, что меня никто не успел предупредить, и о своем переводе я узнал лишь из приказа. Я был удивлен, и мне стало неприятно, что мною так, не спросясь, распоряжаются. Во-первых из Москвы, где мне было хорошо, уезжать [431] не хотелось; во-вторых, Тимофеев был так со мной любезен, что я и без того мог рассчитывать попасть в полковые командиры; самое же главное, — уж если возвращаться на Кавказ, то я всегда мог опять перейти в один из старых кавказских полков, которые знал и где меня еще помнили, — что, конечно, было бы гораздо приятнее, чем являться с новичками, не имеющими понятия о тамошней войне. Сказав Тимофееву, которому мой перевод был неприятен, что постараюсь остаться в его корпусе, я написал Назимову, спрашивая, что все это значить и нельзя ли это переделать. Из его ответа я убедился, что надо ехать в Прагский полк. Оказалось, что письмо Лидерса было доложено министром государю, который перевод мой в 5-й корпус, идущий на Кавказ, вполне одобрил. И так, весною 1844 г. я в третий раз поехал на Кавказ, прямо в Ставрополь, куда стягивались войска 5-го корпуса, стоявшего до того времени около Одессы.

Когда я приехал, то начальник 13-й дивизии, генерал Соболевский послал меня произвести следствие о беспорядках, происшедших в Белостокском полку. Может быть он рассчитывал, что я, как кандидата в полковые командиры, буду с особенным старанием все раскапывать, чтобы очистить себе вакансию. Однако, по тщательно произведенному мною следствию, оказалось, что в происшедших беспорядках полковой командир Скалон ничем не виноват. Между тем, хотя я был переведен в Прагский полк, но мне поручили командовать 1-м баталионом Белостокского.

В числе высылаемых подкреплений проходили через Ставрополь резервные маршевые баталионы, назначенные на пополнение убыли в кавказских полках. Беспорядок в этих баталионах был ужасающий. Впоследствии, когда приехал уже князь Воронцов, было произведено строгое следствие, и не только баталионные командиры, но и сам начальник этих маршевых баталионов, генерал Тришатный были отданы под суд. Сначала же никто не рисковал притронуться к этому делу.

Однажды, при проходе такого баталиона, я получаю предписание принять его и на другой же день вести далее, в Темир-хан-Шуру. Отправляюсь принимать баталион. Оказывается, что вся одежда изорванная, сапоги дырявые, набрюшников нет; кроме того, люди заявили претензию, что дорогой их заставляли работать и ничего не платили.

Командир стал предлагать мне выдать деньги на исправление того, что недостает; но я не счел возможным вести на другой день баталион и рапортом донес в каком он виде, прося три дня сроку для приведения всего в порядок и окончания расчетов по заявленным претензиям. В то же время я просил дать в мое распоряжение все швальни, чтобы обмундировать людей как следует, [432] так как становилось холодно, и по моему было безбожно вести их далее оборванными, без набрюшников и в рваных сапогах. В ответ получаю предписание: «минуя все препятствия, принять баталион и немедленно вести далее». Я на это, конечно, послал рапорт о болезни, и командиру, приведшему баталион, пришлось самому вести далее свою оборванную команду.

Через несколько дней в штаб нашей дивизии пришло предписание генерала Гурко о том, чтобы я принял Прагский полк от вышедшего в отставку полковника Левшина. Тогда я рапортом уведомил о выздоровлении и поехал принимать полк. Это пришлось делать не особенно аккуратно, так как например новые мундиры и разное иное полковое имущество находилось еще или в Херсоне, или на пути к полку. Многое пришлось принять на веру. Не ехать же было в Херсон.

Полк мой двинут был в Грозную. Это происходило уже по прибыли на Кавказ нового начальника князя Воронцова. Начались дела с горцами, но на первых порах не особенно серьезные. Со 2-м баталионом своего полка я участвовал в жарком бою при Чонхери, в Аргунском ущелье. Потом было ночное дело близ Воздвиженского укрепления. Тут в составе отряда было 6 баталионов: 2 Куринских, 2 Навагинских и 2 моих, Прагских. Солдаты наши вообще превосходные, и после нескольких дел я уже не замечал большой разницы между старыми кавказскими полками и моим пришедшим из России.

Зиму эту я провел в станице Червленной; а весной отряд стал собираться в крепости Грозной для знаменитой экспедиции в Дарго.

Воронцов назначен был на Кавказ весною 1845 г. Найдгардт уехал из Тифлиса совсем сконфуженный, среди общего против него неудовольствия. Не было отрасли военного или гражданского управления, где бы он не напутал. И в отношении туземного населения он отличался полнейшим незнанием быта и обычаев, а потому делал бестактности, приводившие к прискорбным последствиям. Так например, на своих балах он, для увеселения гостей, заставлял молодого султана Элисуйского танцовать лезгинку, не зная того, что, по их правилам, высший не должен танцовать перед низшими. Султан лезгинку танцовал, но считая это за унижение своего достоинства, полагал что главный начальник края умышленно его оскорбляет и подготовляет этим к лишению его звания. Это повело к тому, что он завел сношения с Шамилем. Когда измена султана обнаружилась, пришлось покорный дотоле Элису брать штурмом, а султан бежал в горы и сделался нашим непримиримым врагом.

С прибытием князя Воронцова и с приходом подкреплений все [433] ободрились. Новый начальник, на которого возлагали бывшие надежды, был встречен радостно. Воронцов был человек бесспорно умный, отличный администратор и обладавший уменьем обходиться с туземцами. Если в его административных распоряжениях и встречались ошибки, то потому, что ошибаться свойственно всем людям. В отношении военных действий собственно на Кавказе у него было мало опытности, так как он хотя и служил там молодым офицером, но уже давно, при кн. Цицианове, и то недолгое время. Теперь приехав на Кавказ, он прежде всего обратил внимание на разные злоупотребления по военному хозяйству; но и тут надо сказать, что им подчас допускались крупные несправедливости. Он иногда любил слушать наушников и слишком был неосмотрителен в своих решениях. Известная история с полковым командиром, флигель-адъютантом Копьевым может служить тому примером. Копьев положительно пострадал вследствие армянских интриг. Все армяне-подрядчики были недовольны тем, что он взялся сам продовольствовать свой полк за более дешевую цену, чем требовали подрядчики интендантства. Начались доносы Воронцову, у ворот квартиры которого стоял ящик, для опускания в него письменных просьб и заявлений. По доносам началось следствие, которое посланный князем Воронцовым Грекулов вел очень пристрастно. У Копьева отняли полк, он сидел в крепости, был лишен флигель-адъютантства; но на Кавказе все были уверены, что он наказан напрасно. Впоследствии ему удалось оправдаться и он получил другой полк, в России, а потом командовал бригадою.

Из кавказских генералов того времени было много замечательных. Граббе, Клюки-фон-Клугенау достаточно известны. По храбрости своей и опытности еще был замечателен генерал Лабинцев, — человек без всякого образования, грубый, неотесанный, с большими странностями, но и с большими военными дарованиями. Его посылали всегда в самые трудные места и он постоянно командовал ариергардом, что на Кавказе считалось опаснейшим постом. Лабинцев был ворчун и всегда недоволен действиями других, на что часто имел полное основание. Помню хорошо, в какое он пришел негодование, когда Воронцов, уйдя из под Дарго, представил к Георию начальника своего авангарда, генерала Белявского. Воронцов тогда еще не вполне освоился с Кавказом; уходить из-под Дарго ему было трудно; на середину отряда, где он был сам, горцы производили отчаянные атаки. Но еще труднее было Лабинцову, так как все усилия неприятеля были направлены на ариергард. Белявскому было всех легче. Горцы даже умышленно бросали позиции и отступали, чтобы авангард ушел как можно дальше от главной колонны и [434] ариергарда. Лабинцев основательно обвинял Белявского в том, что он шел слишком скоро и тем особенно затруднял его положение. И вдруг, за такую неумелость дают Георгия!.. Когда я, после Дарго, увидался с Лабинцовым, он с негодованием стал мне рассказывать о трудном положении, в которое его ставил быстро уходивший авангард.

В другой экспедиции, под начальством Граббе, Лабинцев тоже командовал ариергардом. Дело у него было жаркое. При одном из натисков горцев он схватил ружье убитого и дрался как простой солдат. По окончании дела Лабинцев стал упрекать Граббе за слишком, по его мнению, быстрое отступление главных сил отряда, оставивших его в таком затруднительном положении, что он вынужден был сам драться с ружьем в руках. На последнее обстоятельство он особенно напирал, как будто оно служило неопровержимым доказательством. Граббе это наконец надоело, и он закончить разговор, сказав: «Мне очень жаль, ваше превосходительство, что в сегодняшнем деле у меня было одним солдатом больше и одним генералом меньше».

___________________________________

На этом обрываются личные воспоминания В. А. Бельгарда; но так как участие в Даргинской экспедиции (Дарго — аул в Ичкеринском лесу, в Большой Чечне, считавшийся главною резиденциею Шамиля) представляет одну из блестящих страниц его боевой жизни, а между тем в автобиографии сказано о том лишь несколько слов, то полагаем нужным дополнить их некоторыми подробностями.

Вдаваться в полное описание этой экспедиции будет здесь не у места. Скажем только, что главнокомандующий кавказскими войсками князь Воронцов предпринял ее по указаниям, выработанным в Петербурге и высочайше утвержденным, но основанным на неверных соображениях, которые доказывали малое знание условий кавказской войны. По прибытии князя Воронцова на место и по совещании с опытными кавказскими генералами, уверенность его в успехе задуманного предприятия сильно поколебалась; тем не менее он решился его выполнить, и едва было жестоко не поплатился за это.

Отряд, над которым он принял личное начальство, был необычайно крупных для Кавказа размеров. В состав его вошли как местные полки, так и части прибывших к ним на подкрепление войск 5-го пехотного корпуса. Наступление велось со стороны Темир-Хан-Шуры, через Андию, откуда войска двинулись в леса Ичкерии, [435] овладели аулом Дарго, но затем, не имея продовольствия и отовсюду окруженные неприятелем, попали в почти безвыходное положение. По невозможности отступить прежним путем, князь Воронцов решил двинутся к северу, по направлению на Герзель-аул. Движение это, сопряженное с страшными потерями, вероятно кончилось бы полною катастрофой, если бы не явился на выручку бедствующего отряда генерал Фрейтаг с наскоро собранными на линии войсками.

По мере движения главных сил в Андию и далее, от них оставляемы были, на пути следования войск, особые отряды, на которые возлагалось поддержание сообщений и препровождение транспортов с продовольствием. Последним из таких этапов был аул Гагатль (около самого перевала в Чечню), у которого устроили легкое полевое укрепление. Оставшийся здесь отряд вверен был начальству подполковника Бельгарда и состоял всего из 5 рот, с двумя полевыми и одним горным орудиями, да нескольких человек казаков и стрелков. При движении главных сил к Дарго, на руках Бельгарда оставлена была часть запасного парка Вагенбурга и более 250 чел. больных.

Положение этого маленького отряда в непосредственном соседстве с крупными скопищами неприятеля, делалось день ото дня все более критическим, и горцы, зная, что главные силы русских не могут дать ему помощь, имели право рассчитывать на полное его уничтожение.

В ночь с 12-го на 13-го июля, привели к Бельгарду лазутчика с следующим письменным приказанием главнокомандующего:

«Сим предписываю вам, по получении этого приказания, оставить полевое укрепление у Гагатля и, с вверенными вам войсками, с ранеными и больными, равно как со всеми запасами, перейти к Андийским воротам.

«По прибытии к расположенным у названных ворот войскам, старший в чине принимает начальство над всеми собранными войсками, оставляет устроенный там полевой окоп и, со всеми войсками, переходить к Мичикалю, чтобы соединиться с войсками, там расположенными. В Мичикале войска сосредоточиваются и поступают под команду генерал-майора князя Бебутова, которому я тоже посылаю нужные по этому предмету приказания.

«О движении ваших войск от Гагатля к Буюру, во избежание бесполезного кровопролития, не следует предварительно объявлять, и движение это, по возможности, должно совершиться неожиданно для горцев.

«Дабы облегчить подъем на горный хребет у Буюрского ущелья, поручаю вам предварить начальника расположенных у Буюрских [436] ворот войск о предстоящем прибытии вашем, чтобы он мог выслать на встречу вам часть своих сил, приблизительно — баталион, до половины пути. 11-го июля 1845 г. «№ 35., Дарго» (Подлинник этого приказания (хранящийся в семье Бельгарда) написан по-немецки, в виду того, конечно, чтобы, в случае захвата лазутчика неприятелем, находившиеся при Шамиле дезертиры не могли разобрать написанного).

Трудное дело предстояло Бельгарду; но то был не такой человек, чтобы терять голову в опасные минуты. Не имея никаких средств для перевозки труднобольных и раненых, он приказал освободить от обыкновенной ноши всех подъемных лошадей, бывших при баталионе; по его же предложению, офицеры, имевшие верховых и вьючных лошадей, охотно уступили их больным. Для той же надобности употреблено было 18 казачьих коней; остальных же больных приказано было нести нижним чинам. Для отвоза части парка, Бельгард велел людям разобрать по рукам ружейные патроны, а также часть артиллерийских снарядов — и в 6 час. утра отряд был уже готов к выступлению. Перед выступлением предписано было: все вещи, которых нельзя было вывезти, собрать в кучу и предать пламени.

Движение отряда из брошенного укрепления на Буцрахкальские высоты, под постоянным огнем противника, продолжалось с 6 час. утра до 9 час. вечера. В 10 час. ночи отряд прибыль к ущелью, ведущему в Андию и потому называемому «Андийскими воротами», а в полночь присоединился к второму транспортному этапу, состоявшему из двух баталионов Житомирского полка, под командою подполковника Голикова. Бельгард, как старший в чине, принял начальство над обоими отрядами.

14-го июля он двинулся к урочищу Мичикал под беспрерывными нападениями неприятеля. Подъем на гору происходить уже ночью и сопряжен был с чрезвычайными затруднениями; пошел сильный дождь; дорога была завалена камнями, расчистка ее производилась с большими усилиями; много артиллерийских лошадей было перебито и ранено; люди выбивались из сил.

71-го июля Бельгард достиг, наконец, урочища Мичикал. Оставив здесь, по приказанию князя Бебутова, два баталиона житомирцев, при двух полевых орудиях, он, с остальными частями, присоединив к ним 2-ой баталион Куринского полка, прибыл, 18-го июля, к аулу Кырк.

За все время отступления отряда, он потерял убитыми 23 человека; раненными и контуженными 10 офицеров и 61 нижних [437] чинов. Во время остановок колонны, убитые и умершие отпевались находившимся при отряде священником и тела их тут же предавались земле.

Участь отряда, оставленного в Гагатле, очень беспокоила князя Воронцова. Уже по окончании экспедиции он писал А. П. Ермолову: «Бог нам помог; потому что, без всякой нашей вины, могли бы быть большие неприятности. Не приди в самую пору и с неимоверным трудом, 13-го июля к утру, лазутчик наш в Андию, мы бы может быть, потеряли баталион, оставленный с храбрым Бельгардом, со всеми тяжестями своими и с частью артиллерии. Я это чувство вал при выступлении из Дарго и ужасно этого боялся, но делать было нечего».

«С ужасом читаю в письме твоем, — отвечал Ермолов, — что мог быть потерян оставленный в Андии баталион; но Бельгард молодец и отступил славно, внушая к себе уважение» ( Газета «Кавказ», 1879 г., № 46).

Легко понять, как отлегло на душе у князя Воронцова, когда он узнал, что отряд, за участь которого он так страшился, не только благополучно вернулся, преодолев все опасности, но не оставив в руках противника даже и сломанного колеса.

Знаем достоверно, что князь Воронцов сейчас послал спросить у Бельгарда, какую бы желал он получить награду за свой подвиг? Ответ последнего был вполне его достоин: «Я исполнил свой долг, и награды не могу просить».

Князь Воронцов, конечно, без награды его не оставил, и 19-го августа того же года Бельгард произведен был в полковники «за особое отличие в делах против горцев».

В конце того же 1845 года Бельгард командирован был для формирования Кубанского егерского (ныне 76-го пехотного) полка, которого назначен командиром, и до 50-ти-летнего юбилея которого ему пришлось дожить.

Заключительным актом боевой деятельности его на Кавказе было участие в экспедиции отряда князя Аргутинского к дагестанскому аулу Чох (1849 г.), за которую Бельгард произведен был в генерал-майоры.

Через два года после того (в декабре 1851 г.) он оставил Кавказ, и затем командовал разными дивизиями; но участия в военных действиях ему уже не пришлось принимать. Во время польского мятежа 1863-64 г.г., Бельгард, состоя в войсках, расположенных [438] в Северо-Западном крае, был начальником Россиенского отдела (Мы слышала от очевидцев, что военные меры, принятые Бельгардом в Россиенском отделе, были настолько разумны и целесообразны, что во вверенном ему районе можно было ездить без конвоя), а потом, переведенный в Царство Польское, заведывал Радомским отделом.

В 1865 году Бельгард назначен был динабургским комендантом; в 1872 — членом Александровского комитета о раненых; а в ноябре 1878 года произведен в генералы-от-инфантерии.

Текст воспроизведен по изданию: Автобиографические воспоминания Валериана Александровича Бельгарда // Русская старина, № 2. 1899