ОЧЕРК

СЛУЖЕБНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

ГЕНЕРАЛА АЛЬБРАНДА

ОЧЕРК СЛУЖЕБНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ГЕНЕРАЛА АЛЬБРАНДА.

15 Декабря пришло в Тифлис печальное известие о кончине Генерал-Майора Альбранда, последовавшей в Эривани 13 числа, в 11 часов утра. Потеря эта, чувствительная и для службы, лишившейся в нем опытного и смелого исполнителя воли правительства, основательного советника в делах поручаемых ему и человека любившего горячо честь и славу Русского имени, — в особенности тяжка была для тех, которые, как пишущий эти строки, имели случай сблизиться с Генералом Альбрандом. Имели случай дойти до источника этой странной, в наш разчетливый век, восторженности, отличавшей его, убедиться, что она была не искуственное стремление выказаться резкою особенностью, но, что она зарождалась в неподдельном пылу души, произтекала из благородных порывов истинной, сердечной отваги и не истощалась одним проявлением в слове, но содержала в себе ручательство подвигов, единственным недостатком коих, может быть, было только то, что они носили яркий отпечаток задушевной поговорки русского человека: “хоть час, да вскачь”. И теперь, когда смерть остановила эту кипучую деятельность, когда вдали от семьи [2] и друзей он выстрадал последнее земное страдание и заснул непробудным сном в краю чужом, которому он хотел посвятить и пылкий ум свой и твердую волю.—долг наш: сказать над свежею могилою его, последнее слово наше о нем, посвященное воспоминанию того, каким мы его знали здесь.

Большею частью, жизнь людей сколько нибудь замечательных, состоит из двух отделов строго разграниченных между собою; первый, представляет нам человека ищущим пути, на коем он мог бы проявить или призвание свое, или преобладающую способность; другой же, где он нашел этот путь, и идет по нем тем скорее, чем более труда ему стоило найти его. Характер первой эпохи есть колебание, неудачи и, тупое, безсознательное сопротивление толпы, чувствующей всегда отвращение посторониться, чтобы пропустить кого либо вперед. Во второй же эпохе, напротив, успех следует за успехом, но вместе с тем, является и зависть, и хотя противудействие переходит тогда из толпы на тесный круг людей, за то они действуют уже с сознанием цели; и раны их глубже въедаются в сердце и скорее изсякают от них жизненные силы души. Такие же два периода мы легко найдем в жизни генерала Альбранда. Родившись в семействе бедных дворян Херсонской Губернии, он провел первые годы детства в деревне, и там получил первоначальное скудное воспитание, соответственное способам его домашних. Отец его занимался разведением табунов и продажею их на ярмарках и потому, Альбранд, помогая ему в этом промысле, с молоду привык к полю и коню, и если книжное воспитание его страдало от этого рода жизни, за то он развивал в нем другие качества, более согласовавшиеся с его последующим направлением. Раздольный вид [3] новороссийских степей; чудные явления неба и воздуха, тесно связанные с беспредельностию степного горизонта; яркий свет дня льющийся там с голубого неба на безконечную зеленую равнину; гул жизни безчисленных насекомых, обитателей этого травянистого океана; торжественность молчания степи под роскошным влиянием ночи; бурные порывы огромных масс воздуха свободно несущихся из края в край ее; дрожание марева над раскаленною землею и тяжко грустное чувство беспредельности снегового савана охватывающего эти равнины зимою, — действуют глубоко на всех, даже подвергающихся влиянию их в зрелом возврасте, а тем более они не могли не оставить следа на впечатлительной душе молодого Альбранда. Самый промысл, в коем он, почти с младенчества принимал участие, развил в нем эту наклонность к беззаботной кочевой жизни, которая и в последствии, где уже опыт и горе много изменили его, резко отзывалась в его образе действий, а в особенности в домашнем быту, где мысль о завтрашнем, никогда не перебивала думы о настоящем.

В 1819 году, 1-го Сентября, Альбранд был принят на службу в штат канцелярии Херсонского военного Губернатора и в первые 13 лет часто переходил из одного ведомства в другое. Так, в 1823 году определился он в Канцелярию Попечителя Керченской и Бугазской торговли с Черкессами и Абазинцами; в Марте 1828 года, уволен от туда по прошению, с разрешения Министерства Иностранных Дел и определен в канцелярию Управлявшего Полевым Коммисариатом бывшей 2-й Армии и в качестве чиновника этой канцелярии делал турецкий поход, развивший в нем расположение к военной службе и познакомивший его с ее потребностями и [4] лишениями. Но и тут судьбе не хотелось еще пустить его по дороге соответствовавшей его наклонностям. По возвращении из Турции, в 1830 г. он перешел в канцелярию Главнокомандующего первою армиею, Барона фон дер Остен Сакена, и оставался там до Ноября 1831 г., где был уволен в отставку по расстроенному здоровью. В это время, все как будто шло ему на перекор: служба представляла мало привлекательного—в 13 лет он едва получил 4 чина; здоровье, поколебленное молдаванскими лихорадками, ослабело; спокойствие его было отравлено сердечною привязанностью без ответа, и, следствием всего этого была решимость ехать на Кавказ, чтобы там найти конец одолевавшему его сплину. Альбранд прибыл сюда в 1832 году, и трудно было выбрать более удачное время для начала здесь воинского поприща. В 1831 году дерзость Казы-Муллы достигла опасных размеров: приверженцы его стали стекаться к нему тысячами, он появлялся на всех пунктах нашей линии и волновал не только Дагестан, но и все предгорье, от Военно-грузинской дороги до Каспийского моря. Отраженный от кр. Внезапной, Генералом Эммануелем, он напал на Кизляр и разграбил его; осадил кр. Бурную и Дербент, а главное, смелостью своих удач привлекал в себе племена, считавшиеся давно нам покорными. Наконец, в довершение этого, весною 1832 года, он сделал движение к Владикавказу; но устрашенный крепким положением этого места, отступил к кр. Грозной и обложил ее; удачная вылазка гарнизона принудила его удалиться в горы и там, из неприступного гнеза своего, Гимринского аула, он снова стал фанатическими проповедями сзывать правоверных на бой с христианами. Чтобы положить конец этому и наказать легкомыслие Ингушевцев и Чеченцев, приставших [5] к Казы Мулле, Барон Розен решился лично идти с отрядом к Галгаевцам, поручив Генерал-Лейтенанту Вельяминову атаковать в то же время Карабулаков, с тем, чтобы потом соединившись, наказать Чеченцев и проникнуть в Дагестан. В это время Титулярный Советник Альбранд обратился к Барону Розену с просьбою позволить ему принять участие в военных делах, в следствие чего и был прикомандирован к 2-му конному закавказскому полку, при коем он и находился до конца экспедиции. Здесь не место описывать во всей подробности этот блестящий поход. Быстро исполнив первое предположение, два отряда соединились в Чечне у деревни Ашембари и пошли на сильно укрепленный аул Герменчук, который, 23-го Июня был взят приступом, окончившимся так драматически,—гибелью Муллы Абдурахмана с 60 мюридами, которые заперлись в башне и вместо ответа на предложение о сдаче—стреляли в переговаривавшихся с ними и пели стихи из корана. Необходимость скоро заставила обложить их последнее убежище огнем, и голос их слился с завыванием пламени и наконец, затих навсегда. Тут Альбранд обратил на себя внимание начальства мужественным поведением при жарком рукопашном бою, длившемся довольно долгое время в тесных и кривых улицах аула. После этого подвига, Барон Розен должен был оставить отряд, чтобы спешить на Лезгинскую линию, куда смелый Гамзат Бек спустился с гор с 2 тыс. отрядом и угрожал не только подвигнуть к восстанию тамошнее Лезгинское население и напасть на владение Элисуйского Султана; но и распространить беспокойство далее, на Шекинскую провинцию. Альбранд оставался в это время в Чечне, с войсками занимавшими Герменчук; а потом, поступил с [6] полком, к которому был прикомандирован, в составе отряда порученного Генерал-Майору Вольховскому и под его начальстом участвовал в экспедиции к селению Беной, продолжавшейся с 7-го по 15-е Сентября. В начале Октября, Барон Розен, усмирив Лезгинскую линию и наказав селения изменившие нам, возвратился в главный отряд и решился нанести последний удар Казы Мулле,—нападением на Гимры; но это было дело не легкое. Дорога к этому крепкому от природы и искусно укрепленному аулу, пролегала на высокий Каранайский хребет, редко обнажающийся вовсе от снега и спуск с него, на протяжении 4-х верст представлял едва заметную тропу, вырубленную в скале над бездонными обрывами; она приводила к скалистой же, почти отвесной круче, с которой нельзя было спуститься на продолжение этой тропинки иначе, как с помощью лестниц; далее, она соединялась с горною дорогою ведущею к селению Ернели и тут-то собственно начинается Гимринское ущелье, которое так узко, что горцы говорили, что Русские не иначе могут войти в него, как с потоком дождевой воды; наконец, перед самым аулом, теснина эта была перерезана тремя каменными завалами, или правильнее стенами, из коих последний, защищали две башни, прислоненные справа и слева к скалам ущелья. Генерал Вельяминов, командовавший авангардом, воспользовался густым туманом покрывшим горы 11-го Октября и двинулся до первого обрывистого спуска; вытеснив оттуда неприятельскую засаду, он ревностно приступил к разработке дороги, и уже на другой день, войска главного отряда могли мало по малу подвигаться вперед и преодолевая шаг за шегом чрезвычайные затруднения, 17 го Октября достигли они того места, где Ернелинская дорога соединялась с [7] Гимринскою. Теперь, надобно было очистить высоты, командовавшие входом в ущелье, от неприятеля, и штурмовать завалы, из за коих он меткими выстрелами наносил нам значительный вред. Исполнение первого дела поручено было бывшему Флигель Адъютанту Князю Дадиану, который в главе одного баталиона Эриванского Карабинерного полка, быстрым натиском прогнал горцев из их засад и почти без боя занял высоты. Двум ротам Тифлисского полка и одному баталиону гренадер Херсонского полка предоставлена была честь исполнить отважное дело штурма завалов. В этих то войсках находился и Альбранд, в рядах охотников. При приближении к первому завалу, мертвая тишина защитников, предупредила нападающих о решимости горцев дорого уступить свое место; войска наши приостановились, но Альбранд не вытерпел,—увлеченный вдохновением храбрости он выскочил из рядов и первый очутился на завале при громе залпа; но пронзенный тремя пулями в грудь, плечо и левую ногу, скатился облитый кровью и был вынесен из дела, блистательно заслужив честь носить военный мундир, который и дан ему был за это с чином Штабс-Ротмистра, по представлению Барона Розена, удостоенному Высочайшего утверждения 18. го Ноября 1832 года. Подвиг этот едва нестоил жизни Альбранду и медленным поправлением здоровья его, сильно расстроенного полученными им ранами, легко объяснить, почему он не принимал участия в военных делах 1833 года, протекшего впрочем, без особенно важных произшествий, потому, что погибель Казы Муллы в Гимрах, произвела сильное впечатление в горах; а преемник власти его, Гамзат, еще только укреплял влияние свое в Аварии. Но едва раны Альбранда зажили, мы опять видим его, осенью [8] 1834 года, в рядах действующих войск, на правом фланге; за что он был награжден орденом Св. Владимира 4.й степени с бантом, 28 Июля 1835 года. В Сентябре 1836 года он снова находился на Лабинской линии, участвовал в движении к вершинам Лабы для встречи партии Закубанских хищников, предпринявших набеги на наши селения; потом, в преследовании их и личною храбростью, не мало содействовал к поражению их 26.го Сентября у вершин Малого Зеленчука, в Хасаутском ущельи, за что, 24.го Декабря 1836 года, он награжден чином Капитана. Промежутки между этими экспедициями Альбранд проводил в Тифлисе, где со 2-го Июня 1834 года он занимал должность старшего адъютанта при Штабе, и тут то все досуги свои он посвящал чтению и дополнял недостатки своего первоначального образования. Наступил 1837 год, навсегда памятный для Кавказа посещением здешнего края Государем Императором и нашими военными происшествиями. Занятие восточного берета Черного моря рядом укреплений, было предположено уже прежде; но в этом году решились привести это важное намерение к окончанию, экспедициею к племенам занимающим это прибрежье. Для лучшего направления военных действий, Барон Розен сам принял начальство над собранными для того войсками и Альбранд сопровождал его в этом походе в качестве отрядного дежурного Штаб.Офицера. Экспедиция эта, по самой цели, которой предположено было достигнуть, состояла из двух отдельных действий: поиска в землю Цебильдинцев и занятия десантными отрядами разных точек восточного берега Черного моря, на коих нужно было возвести укрепления. Для достижения первой цели, отряд двинулся из Сухум-Кале, 30-го Апреля, по направлению к горе [9] Агиш, занятие подошвы коей, защищаемой Цебельдинцами, дало Альбранду первый случай отличаться в этой экспедиции; 5-го Мая, при спуске с этой возвышенности, он снова принимал деятельное участие в бою с неприятелем, упорно насевшим на наш ариергард. И наконец, 11-го, ходил охотником на штурм завалов, поделанных Цебельдинцами для защиты небольших хуторов, расположенных около доревни Антопырь, при чем горцы были вытеснены из за этих завалов, а самые хутора, разорены. Но это было только началом трудов ожидавших наши храбрые войска этим летом. От 2-го до 7-го Июня заняты были разные урочища прибрежья, без особого сопротивления со стороны горцев, потому, что они стягивали силы свои к мысу Адлеру, куда отряд наш приблизился на судах, 7-го Июня. При первом вызове охотников для занятия опушки густого леса, начинавшегося шагах во сто от моря, Альбранд просил позволения участвовать в этом деле и ему было поручено начальствовать передовыми стрелками.

Как на праздник, отправился он на это опасное поручение; надев на себя новые эполеты и аксельбанты, по странному желанию быть виднее, он бросился в лодку и с первыми охотниками был на берегу. Небольшие толпы горцев, бродившие пред лесом, без выстрела скрылась в гуще его. Дождавшись высадки всех вверенных ему стрелков, Альбранд быстро повел их к опушке леса и, не встречая сопротивления, но предвидя его, уложил их в развесистой тени, ожидая дальнейших приказаний. Между тем высадилась Мингрельская милиция и под предводительством Капитана Кокума подвинулась то же к опушке леса и стала левее Альбранда, а за нею прибыл на берег и Барон Розен, с [10] Генерал-Майором Вольховским, всем своим штабом и передовыми войсками, главного отряда. Вдруг раздался барабанный бой, Альбранд вскочил, и недоверяя себе, спросил лежавшего подле него старого унтер офицера закаленного в кавказских боях, не слыхал ли он сигнала к движению вперед? Получив удовлетворительный ответ, он двинулся с порученною ему цепью в лес, не имея времени заметить, что Капитан Кокум не трогался с места со вверенною ему милициею. Тут, на первых шагах он встретил сопротивление только в ростительности, густая, зеленая чаща коей, скоро скрыла его от отряда; но по мере того как он вдавался в глубь леса, прислушиваясь, не будет ли сигнала к остановке, безмолвная дотоле чаща, стала оживляться свистом пуль, сыпавшихся справа и слева, оставляя в храброй команде Альбранда кровавые следы невидимого врага. Но это не удержало его; остановиться перед опасностью, когда велено было наступать это было не его правило и он пошел на пролом—вперед; наконец лес стал редеть, показался плетень из колючек и раздался лай собак, обличавших близость аула. Тогда в первый раз Альбранду пришла мысль, не зашел ли он слишком далеко и, он решился послать находившегося у него в цепи Прапорщика Бестужева, с двумя рядовыми, к Начальнику Штаба за новыми приказаниями; сам же снова уложил свою команду под плетнем и расположился ожидать на этом неприветном бивуаке вестей из главного отряда. Бестужев преодолев тысячу смертей, выбрался невредимым из леса, и объяснив Генералу Вольховскому положение Альбранда, получил приказание немедленно возвратиться и передать стрелкам приказ отступать; делать было нечего, он вступил опять в свой зеленый гроб [11] и более из него не вышел. Два спутника его были счастливее; разлученные с ним на одной извилистой тропинке густою зеленью, они слышали пистолетный выстрел поразивший Бестужева, слышали последний стон его, но в кровавом бою не останавливаться же за всяким вздохом,—они поспешили достичь Альбранда и передать ему слышанный ими приказ. Отступление было труднее натиска: горцы, следившие из за деревьев за движением горсти смельчаков, поняли, что теперь настала их последняя минута и с гиком бросились на отступающих в шашки; тут уже выстрелов почти не было слышно, но каждый шаг стоил кому нибудь жизни и только стоны умирающих прерывали звонкие удары холодного оружия. Странная вещь, блестящий мундир Альбранда послужил ему спасением, горцы приняли его за чрезвычайно важного человека и не стреляли по нем, желая захватить его в плен живьем; это предпочтение не спасло его однако ни от кинжалов, ни от шашек, которые с усиленным старанием сосредоточивали на нем свои удары, и он сам признавался, что если он остался цел и жив, то этим обязан единственно отчаянной храбрости двух молодых солдат из Поляков, шедших возле него, постоянно защищавших его и выползших, можно сказать, из леса с ужасными ранами на голове и руках, ранами, коих большая половина назначалась Альбранду. Только 80 человек возвратились с ним в лагерь в 5 часу по полудни, после упорного 4-х часового боя. Облитый кровью, с лицем почерневшим от порохового дыма, с глазами блестящими всею радостью полного сознания жизни, обновленной на пределе близкой смерти, Альбранд подошел к Барону Розену, встретившему его холодным вопросом: “Что вы делали так долго в лесу!” Строгое, но [12] справедливое замечание это, как, камень легло на сердце Альбранда и было ему хорошим уроком за запальчивую храбрость, так, что долго после того, он не мог вспомнить об нем хладнокровно.

Как ни неуспешно было это дело, все же оно принесло значительную пользу отряду: горцы, занятые наблюдением за движением Альбранда, оставили главный отряд в покое, и дали ему время укрепить свой лагерь; но чрез день, они опомнились и, 9 го Июня сильно атаковали аванпосты прикрывавшие левый фланг лагеря и тут Альбранд отличился при защите их; 10-го он участвовал в разбитии неприятельских скопищ, собравшихся на левом берегу реки Мзымты и наконец, 14-го и 15 го храбро дрался в цепи прикрывавшей лагерь, за успешное совершение чего, в приказе по Корпусу, 24-го Июля 1837 года, объявлено было ему, в числе прочих, Высочайшее, Его Императорского Величества благоволение. В том же году он еще раз удостоился получить Высочайшее благоволение за примерный порядок и отличное устройство найденные Государем Императором, 9-го Октября, при осмотре Штаба Отдельного Кавказского Корпуса и в то же время, судьба готовила Альбранду блистательный случай показать свои способности во всей силе.

Когда сделалось известно намерение Государя Императора посетить Эривань, Персидский Шах отправил туда наследного принца, ныне царствующего Шаха, Насер Еддин Мирзу, с правителем Адербейджана Эмир Низамом, для приветствия Августейшего соседа, на рубеже своих владений. Всем известно, какие благодеятельные последствия для сношений наших с Персиею, имел милостивый прием оказанный Его Императорским Величеством персидскому [13] наследному принцу (Одиннадцать лет спустя, т. е. в 1848 году, Насер еддин Мирза, за несколько дней до кончины отца, доставившей ему престол, сам рассказывал мне в Тавризе, с выражением живейшей признательности, о милостях коими он был осыпан Государем Императором в Эривани.)

и тут, между прочим, Государю угодно было выразить Эмир Низаму желание свое, чтобы баталион, составленный в Персии после войны нашей с Фет Али Шахом, из военнопленных и перебежчиков, был разпущен; чтобы русские солдаты, находившиеся в составе его, были возвращены в их отечество и, чтобы впредь запрещено было принимать в персидских владениях наших беглецов. Содержание этого Высочайшего разговора было передано, по повелению Государя Императора, Генерал-Адъютантом Бароном Розеном, в Октябре 1837 года, полномочному Министру нашему в Персии, Графу Симоничу, с тем, чтобы он склонил Мухаммед Шаха исполнить справедливое требование нашего правительства. Шах находился тогда под Гератом и потому, Граф Симонич, не имея возможности немедленно приступить к переговорам по этому предмету, и не желая подвергнуть успех такого трудного поручения промедлениям сопряженным с перепискою, представил Министерству Иностранных Дел, что он не сомневается в согласии Шаха, как только тот узнает, что ему сообщают высокую волю Государя Императора и что, при всем его желании в точности выполнить ее, он несомненно встретит сильное сопротивление, как в начальниках баталиона, так и в самых солдатах, из коих многие оставили отечество по совершении более или менее важных проступков, и что потому они побоятся возвратиться в Россию, если нашему Правительству не угодно будет оказать им [14] некоторого снизхождения при оценке их прежней службы; тем более, что при тогдашнем неустройстве дел в Персии, сопротивление это, может для самого Шаха быть помехою при исполнении объявленной ему Высочайшей воли. В следствие того, 25 Января 1838 года, состоялось Высочайшее повеление, сообщенное Г. Вице-Канцлером Графу Симоничу, что Государь Император Всемилостивейше соизволяет ему объявить: полное прощение всем воинским чинам баталиона, изъявящим желание возвратиться на родину; дозволение тем из них, которые в Персидской службе заслужили офицерские чины, выйти, по переходе чрез наши границы, в отставку и, возвратиться куда кто пожелает, с сохранением того звания, которое он имел до поступления в службу Шаха и, наконец, принятие на счет казны, всех издержек по выводу баталиона от Тавриза до границы. Для большего же успеха этого дела, Графу Симоничу разрешено было ехать лично в лагерь Шаха.

В следствие этого, Граф Симонич, от 4 Мая, из лагеря под Гератом, уведомил Главноуправляющего, что Шах изъявил полное согласие на требования нашего правительства и что для начала исполнения воли Государя Имперетора, полномочный Министр отправил к Генеральному Консулу нашему в Тавриз два шахские дестихата, или собственноручные повеления, на имя правителя Адербейджана, Принца Каграман Мирзы и на имя Эмир Низама, коим предписывалось: собрать всех наших перебежчиков живущих во вверенной им области и передать их нашему Генеральному Консулу. Но вместе с тем Граф Симонич изъяснял, что ему не кому поручить самого вывода этих людей до границы и просил прислать кого либо с этою целью в Тавриз, предваряя, что со всем тем, успех [15] этого дела будет вполне зависеть от выбора офицера коему оно будет поручено. Выбор Генерала Головина пал на Капитана Альбранда, и так как необходимость требовала большой поспешности в его отправке, то 11-го Июня получил он предписание ехать, 15-го оставил Тифлис, а 19-го был уже в Тавризе. Но прежде чем мы приступим к описанию действий Альбранда в Персии, мы считаем долгом сказать несколько слов о баталионе составленном из перебежчиков и о значении их в новом их отечестве.

Большое протяжение границы нашей с Персиею, необходимость содержать на разных пунктах ее, или вблизи оттуда, значительные воинские команды и трудность усмотреть за переходом чрез сухую границу, были, до Трукманчайского трактата, постоянными причинами способствовавшими побегам за границу тех из наших солдат, которые, совершив в войсках, при коих они состояли, какое либо преступление, искали в постыдном укрывательстве избавления от заслуженного ими наказания. Таким образом, в разных местах пограничных нам Ханств Персии, образовались более или менее значительные зародыши русского населения, которые, сносясь по временам, с бывшими своими товарищами, уговаривали их следовать своему преступному примеру и облегчали им средства исполнения самого побега. Эта основа беглого населения увеличилась военнопленными, взятыми в 1827 году в отряде Генерала Красовского, в деле на р. Кара-су, и пленными, не захотевшими воспользоваться разменом, бывшим после заключения Туркманчайского трактата. В числе первых перебежчиков находился вахмистр Драгунского полка Самсон Яковлев Макинцев; он перешел в Адербейджан в самый разгар деятельности Аббас Мирзы и будучи одарен [16] от природы сметливым умом и твердою волею, скоро понял выгоду, которую он может извлечь из своих соотечественников, находившихся тогда в Персии и много содействовал к составлению из них особого отдела персидских регулярных войск, который поступил под его управление. Само собою разумеется, что русский солдат, хотя и преступный и бежавший из своего отечества по разгулу или своеволию, был несравненно способнее к отправлению обязанностей регулярной военной службы, чем ленивый Персианин, не понимавший ни пользы дисциплины, ни необходимости подчиниться ей; и потому, не трудно угадать, что наши перебежчики приобрели в короткое время доверие и внимание персидского правительства, а этого было уже достаточно, чтобы придать им и вес и значение в народе, выгоды, которые они не только сохранили, но и увеличили смелостью и сметкою, свойственными в такой степени русскому человеку. Услуги оказанные ими покойному Шаху, при вступлении его на престол, еще более содействовали к увеличению их значения. Начальник их назвался тогда Самсон Ханом и получил звание Сартиба, соответствущее нашему чину Генерал-Майора; команда же его названа была баталионом богатырей *** и составляла предмет особенной заботливости персидского правительства. Наконец, в то время, когда Капитан Альбранд был отправлен в Персию, Шах находился под стенами Герата, большая часть русского баталиона сопровождала его, и в ней то полагал он главную надежду свою на взятие этого города, спасшегося от занятия Персианами, не столько афганскою храбростью защитников своих, сколько британскою настойчивостью и энергиею Потинджера, посланного Лордом [17] Аукландом, вместо войска, на помощь Яр Мухаммеду.

Из этого видно, какое трудное поручение досталось на долю Альбранда: его посылали одного, вывести толпу людей необузданных, привязанных множеством материальных выгод к Персии, удерживаемых от возвращения страхом наказания за прежние проступки и, находящихся под влиянием ласкового обхождения и заманчивых обещаний правительства, принужденного оффициально отказаться от них, но не потерявшего надежды удержать их, как будто бы противу своей воли. Очевидно, что тут оставалось одно: стараться пробудить в этих сердцах, зачерствелых в пороке, святые чувства любви к отечеству, вере и Царю, никогда вполне не умирающие в русской груди; но и их, без сомнения, можно было пробудить не просто разумным словом холодного убеждения,—их надобно было разшевелить огненною речью сердца, поставить в челе чувственных побуждений подавлявших их и удержать на этой высоте довольно долгое время, вдохнув в разкаившихся фанатическую привязанность к давно забытому родному; словом, тут предстояла Альбранду деятельность не дипломата, не военного человека, а деятельность пропагандиста, где ум подчиняется сердцу, где избыток собственного чувства быстро передается толпе, которая в лихорадке увлечения способна сделать то, чему прежде она бы не поверила и в чем после не может дать себе отчета. Так Альбранд и понял свою роль и выполнил ее с блестящим успехом.

По приезде его в Тавриз, Генеральный Консул наш Д. О. Кодинец, представил его правителю Адербейджана, Принцу Каграман Мирзе и Эмир Низаму и предъявил вместе с тем, доставленные ему Графом Симоничем два Шахские дестихата, о согласии Мухаммед [18] Шаха на выдачу нам перебежчиков. Принц изъявил полную готовность содействовать Альбранду к выводу их из Адербейджана и приказал Эмир Низаму разослать нарочных по всем деревням вверенного ему края, чтобы собрать всех русских в Уджан, обширную поляну, на коей Аббас Мирза построил летний дворец, в 50 верстах от Тавриза, по Тегеранской дороге, куда сам Каграман Мирза выезжал в это время на лето. Но готовность Принца помогать нам, была велика только на словах, и потому Альбранду и Консулу нашему надобно было внимательно следить за точным исполнением отданных приказаний и этой то заботливости их надобно приписать, что к концу Июля собралось в Уджане до 170 перебежчиков. Многие из них, прежде отправления в лагерь Принца, приходили к Альбранду; но сам он, в рапорте от 26 Июля, сознается, “что угрюмое их безмолвие убеждало его в том, что недоброжелательство их не было еще поколеблено”. Наконец, 13Августа, он, с Д. О. Кодинцем, отправился в Уджан и там, перебежчики наши в буйном беспорядке окружили их: Альбранд объявил им милосердие Государя Императора, даровавшего им полное прощение и долго и горячо говорил им о родине. Толпа мало по малу утихала и 35 человек отделились от нее и объявили намерение добровольно возвратиться в Россию. Вдруг двое из перебежчиков обратились к остальным с возмутительною речью и не только поколебали доверие к словам Альбранда, но, желая решительною мерою отделить от него своих товарищей, вызывали охотников для нанесения ему и Консулу нашему оскорбления. Тогда, видя успех этого неожиданно смелого противудействия, и удержав толпу от совершенного буйства твердостью и личным безстрашием, Альбранд [19] должен был потребовать от Каграман Мирзы немедленного ареста возмутителей, и в то же время отделил от прочих 35 человек подчинившихся его убеждениям. Мы считаем излишним передавать здесь во всей подробности и затруднения встреченные после того Альбрандом и те меры, которыми он, при ревностном содействии Д. О. Кодинца, успел побороть их. Увидав, что главными причинами уклонения перебежчиков от возвращения на родину, были: не желание женатых расстаться с своими семействами, и уверенность тех из них, которые страшились наказания за прежние проступки, что персидское правительство не только не принудит их силою возвратиться, но поощрит сопротивление их, Капитан Альбранд отстранил эти два неудобства. Первое, изходатайствовав у Генерала Головина дозволение дать солдатам нашим, женившимся за границею, возможность вывести свои семейства, снабдив их всем нужным на дорогу, с тою человеколюбивою заботливостью, которая составляла лучшую черту его благородного характера. Второе, настояв, чтобы самых закоренелых беглецов, на сопротивление и противудействие коих другие смотрели не зная на что решиться,—арестовали, чрез что явно было доказано, что персидское правительство решилось в точности исполнить желание Государя Имперетора. Последняя мера в особенности требовала большой энергии со стороны Альбранда и Д. О. Кодинца и, при ежеминутной изменчивости поведения Принца Каграман Мирзы, удалась только вследствие бдительного внимания их, чтобы послабления и нерешимость Адербейджанских властей были скоро исправляемы более твердыми поступками. И все бы это может быть неудалось, если бы Альбранд не приобрел сильного личного влияния на большинство Русских находившихся [21] в Тавризе, чрез которых он действовал и на остальных. Таким образом, ему удалось выслать из Тавриза, к концу Октября, с усердным помощником своим Штабс-Капитаном Дудинским, 143 человека, в числе коих было 64 семейных, так, что всех, с женами и детьми; он склонил к выходу 315 душ. После того, он получил приказание ехать в Тегеран для вывода возвратившегося туда из под Герата баталиона, находившегося в полном составе и твердо решившегося не поддаваться ни чьим убеждениям к выходу из Персии. Альбранд прибыл в Тегеран 8-го Ноября 1838 года, вместе с новым полномочным Министром нашим, Полковниковм Дюгамелем и тут, только, вполне разкрылась ему вся трудность возложенного на него поручения. Перебежчики наши составляли здесь уже не разрозненные клочки населения, неознакомившиеся друг с другом, и не успевшие приготовиться к сопротивлению; на-против, они образовали здесь значительную и довольно хорошо вооруженную горсть людей, преданных своему начальнику Самсон Хану, и сильных безнаказанностью своего дерзкого своеволия, между населением смотревшим на них, как на людей пользующихся особенною милостью их слабого, но страшного своею жесткостью правительства.

К тому же, самый состав баталиона, где поляки имели и численный и нравственный перевес, враждебные наущения иностранных агентов, действовавших на легковерие перебежчиков несбыточными обещаниями содействия их сопротивлению, и даже в случае нужды дарования им верного убежища в Багдаде, и наконец, справедливое опасение Самсон Хана потерять свое значение с выводом баталиона из Персии,—все это делало мало вероятным успех поручения Альбранда, где [22] нельзя было надеяться на искреннюю помощь со стороны Персиян и боявшихся смелости наших солдат, и не желавших лишиться этой лучшей части своих регулярных войск. Альбранд сознал эти затруднения, но решился побороть их. Скоро после приезда его в Тегеран, пришла к нему первая горсть беглецов; в переднем ряду их стоял угрюмый старик, очевидно командовавший толпою; он недоверчиво смотрел на Альбранда, когда тот говорил им о милостивом забвении коему Государь Император предал их прошлую вину, когда он старался пробудить в них заснувшую на чужбине любовь к родине, и когда буйная толпа порывалась перебить Альбранда, старик повелительным взглядом принуждал ее к молчанию; но по напряжению мускулов бледного лица его к по зловещему блеску впалых глаз, видно было, что не почтение руководило им в этом случае; но что он молча копил в душе яд желчного ответа на речь Альбранда и, дав ему докончить, выступил на шаг вперед и голосом дрожащим от полноты чувств — высказал ему все трудности службы и сравнив это со льготами настоящего положения заключил: “И ты за тем пришел сюда, чтобы сладкою речью выманить нас на муку, так знай же, что не сдобровать тебе у нас!” и при этом слове он коснулся рукоятки кинжала, Альбранд вспыхнул. Больно ему было слышать вдали от родины хулу на нее, больно ему было видеть горькое заблуждение старика, выливавшееся из страдальческой души его в диких и сильных словах; он быстро подошел к нему, разпахнул грудь свою и сказал: “Старик, ты вздумал стращать меня, ты думаешь, что мне дорога жизнь, которою я не раз жертвовал в честном бою?.. так вот тебе моя грудь, пронзи ее,—но умирая, я заклеймлю тебя [23] проклятием за то, что ты отступил от веры своей, забыл Царя и святую родину и, что слова твои не от Бога, а от сатаны, который губит тебя!” Как ни просты были эти слова, но увлечение Альбранда, но обнаженная грудь его, на которой кровавым пятном горела славная Гимринская рана,—подействовали сильнее всякого красноречия на слушателей его. Старик отступил назад и затрясся. Очевидно было, что сердце его отозвалось на молодецкий поступок Альбранда,—темный пламень глаз его изчез, в них выступили слезы, он упал на колена, крепко обвил руками ноги Альбранда и долго рыдал не могши произнести ни одного слова; наконец, едва внятным голосом он простонал: “Прости, или зарежь меня!” Альбранд хотел вырваться из судорожных объятий его, но это было невозможно,—старик прильнул к нему и не поднимая лица от земли, повторял с настойчивостью отчаяния тоже самое. Разтроганный до слез драматичностью этого положения Альбранд, наклонился к старику и положив ему руки на голову—простил его. Прощение это осветило угрюмые дотоле лица всех других беглецов; увлеченные примером своего вожака, они бросились к Альбранду, цаловали его руки, плакали и в один голос вызывались идти с ним на край света.

Таким образом первый шаг был сделан. Но сколько трудностей оставалось еще преодолеть. Одною из главных были; противудействие Самсон Хана, противудействие тем более опасное, что как мы уже несколько раз замечали, персидское правительство не могло и даже не хотело употреблять никаких мер чтобы ослабить его вредное влияние; а потому, Альбранд решился видеться с ним к попробовать над ним силу убеждения. С большою недоверчивостью принял его Самсон Хан [23] в своем богатом доме, окруженный приближеннейшими людьми своего баталиона. Альбранд хорошо знал, что этого человека, составившего себе в новом своем отечестве имя, связи и богатство, почти невозможно склонить воз-вратиться в Россию, где он естественно должен будет потерять непременно два первые преимущества; но вместе с тем, он знал также, что не смотря на долгое пребывание между мусульманами, Самсон Хан сохранил горячее чувство любви к родной вере и что, для проявления этого чувства он жертвовал достоянием своим и даже рисковал навлечь на себя негодование персидского правительства, соорудив в одной из Адербейджанских деревень своих христианский храм, которого златоверхий купол самого меня поразил необычайностию своею в Адербейджане, среди населения нетерпящего явного или лучше сказать гласного исповедывания ни какой другой религии, кроме Шиитского толка мусульманской веры; по сему, если оставалась надежда склонить его к возврату, то не иначе, как действуя на это глубокое религиозное убеждение.

Альбранд представил ему тягость греха принимаемого им на свою душу удержанием стольких христиан от исполнения обязанностей их веры; показал ему опасность, которой он подвергает их вовсе отступиться от христианства, увлекшись, по человеческой слабости, обманчивыми наущениями врагов исповедывания Христа, и, наконец, привел его к сознанию, что все это он делает не из какого либо чистого, бсзкорыстного побуждения, а просто с тем, чтобы несколько последних лет жизни провести в тщеславном довольстве и копя богатства, которые не спасут его ни от мук последнего расскаяния, ни от страшного последнего ответа за гробом. Самсон Хан не ожидал нападения с этой [24] стороны своего заветного чувства и потому, его не трудно было поколебать. Он в начале горячо и даже грубо спросил с Альбрандом, желая его вывести из спокойствия к заставить сказать что либо, могущее служить предлогом к прекращеннию разговора, из которого он чувствовал, что не выйдет победителем: но Альбранд видел это и отстранил от себя, напав на живую струну этого старого сердца. Тогда Самсон Хан перестал возражать; долго, молча слушал убеждения Альбранда и кончил тем, что просил, его остановиться и не разтравлять рану позднего сожаления о побеге из родины, куда ему нет возможности возвратиться к поклялся не мешать более выводу батальона из Персии, уклонившись от прямого содействия этому делу только потому, что бы не возбудить противу себя гнев правительства, в службе которого он полагал еще оставаться. После этого команда Альбранда стала быстро прибывать, но тогда персидское правительство, не верившее в начале, возможности вывода перебежчиков, стало заботиться о том, чтобы помешать ему к Шах, опасавшийся прямого сопротивления этой мере, на которую он изъявил свое согласие, косвенно побуждал баталион не соглашаться на возвращение, объявив торжественно на смотру, что силою он к тому никого не будет принуждать. Наконец, когда все это не помогло и у Альбранда собралось 153 человека, адъютант-баши, Хусейн-Хан желая угодить своему правительству, подговорил 40 человек из них к побегу из Тегерана, с оружием и со всею боевою амунициею; думая, что этот пример подействует и на остальных и увлечет их отказаться от объявленного желания идти на родину. Но замысел этот не удался и вместо того, чтобы повредить успеху дела, он ускорил его; нравственное влияние, [25] приобретенное Альбрандом на перебежчиков, было так велико, что они сами открыли ему заговор своих товарищей и не только заставили их отказаться от исполнения его, но и арестовали их. В то же время Альбранд и сам, и чрез Поручика Яневича, присланного к нему из Тифлиса, старался действовать на поляков. Он доказал им ненадежность защиты обещанной им иностранными агентами, примерами прошедшего, где все усилия чужеземных правительств не могли преодолеть твердой воли России к изменить ее предначертаний; указал им на Индию, где денежные выгоды составляют главную цель завоевателей и наконец, разительным примером влияния своего на русский отдел батальона, убедил польские роты, что им нечего смотреть на Персиян и ждать от них покровительства. Упорство их поколебалось и они скоро за тем изъявили также согласие идти в Россию.

Таким образом, к Декабрю, весь батальон, состоявший из 4-х холостых и 1 женатой роты, в составе 385 человек, добровольно подчинился Альбранду. 6-го Декабря, в день тезоименитства Государя Императора, в доме занимаемом батальоном, совершено было, армянским священником, молебствие, в присутствии полномочного Министра нашего Полковника Дюгамеля и всех членов миссии; после чего, за обедом, данным солдатам, Альбранд произнес им речь, которая окончательно укрепила их в добром их намерении; воодушевление слушателей его не знало границ, прошедшее для них как будто бы не существовало и они, с слезами радости благодарили Альбранда за то, что он помог им развязаться с тяжким впечатлением сделанного ими проступка. Этим расположением людей надобно было пользоваться и Альбранд решился выступить не теряя времени и не смотря [26] на позднее время года и на трудность достать провиант и подвозочные средства, при явном не желании правительства помочь этим заготовлениям. Но успех развивает энергию и в слабых природах, а у Альбранда не было недостатка в этом качестве; с помощию самых перебежчиков к при ревностном содействии Полковника Дюгамеля, он устранил все затруднения и 22-го Декабря выступил из Тегерана, а 7 Января 1839 года прибыл уже в селение Диза, лежащее в 15 верстах недоходя г. Зенгана, т. е. совершил почти пол-дороги; 14-го он был в г. Миане, а 22-го вступил в Тавриз, сделав таким образом, в зимнее время, с большим обозом, при коем находились женщины и дети, переход в 700 верст, без малейшей потери в людах. Отправив немедленно по прибытии в Тавриз женатую роту вперед, он разделил остальную часть батальона на два отряда к послав первый 2-го Февраля на границу, сам вступил с остальным 6-го числа и 5-го Марта благополучно прибыл со всею своею командою в Тифлис. Таким блестящим образом окончилось это трудное поручение. Вывод 597 дезертиров, 206 жен и 281 детей, всего 1084-х душ, стоил казне только 19, 971 р. сер., суммы, чрезвычайно незначительной, если принять в соображение трудности сопряженные с дальним заграничным походом, где все надобно было покупать у жителей на чистые деньги, почти не торгуясь; и потому не должно показаться приувеличенным заключение самого Альбранда в рапорте, при коем он представил Начальнику Штаба отчет о сделанных им расходах, где он говорит: “Не персидское правительство мне сдало дезертиров и вывело их на наши границы,—я их увлек, увел в Россию. Действуя не силою войска, но нравственною силою, я не мог [27] обойтись без издержек; но издержки эти ничтожны в сравнении с теми, которые нужно было бы сделать, чтобы принудить их вооруженною рукою к возврату.” Способности и усердие показанные Альбрандом при исполнении этого поручения, не могли остаться без Монаршего внимания: 16-го Января 1839 года Государю Императору угодно было произвести его в Майоры, 24-го Марта в Подполковники, и в тоже время дано ему было единовременно 300 червонцев.

Обстоятельства времени, в которое Альбранд возвратился из Персии, не позволили ему долго отдыхать в Тифлисе. Усиление Шамиля на левом фланге и в северном Дагестане и вредное влияние этого положения дел, отзывавшееся на преданность к нам лезгинских обществ живущих на вершинах Самура, принудили правительство решиться на сильные меры, а потому предположено было (Смотри: Очерк положения военных дел на Кавказе с начала 1838 по конец 1842 года и пр. стр. 22—32.), утвердиться на Самуре, учредить по течению его укрепленную линию и открыть ближайшее сообщение от верховьев этой реки к Элисуйскому владению; а в северном Дагестане, уничтожить укрепленный аул Шамиля Ахульго и утвердиться на Андийском Коису.

Для исполнения первого из этих предположений собран был в Хазрах, под личным начальством Генерала Головина, отряд, состоящий из 11 баталионов пехоты, роты сапер, двух сотен донских казаков, 22-х орудий и 1028 человек милиции. В этом же отряде находился и Альбранд. В конце Мая Самурский отряд двинулся вверх по Самуру и в начале встретил мало сопротивления, Лезгины пробовали мешать движению наш войск у дер. Хулух и у речки Тагердчал-чай, но действия [28] их были вялы и было очевидно, что они намеревались впереди защищаться с большим упорством к действительно по всем слухам было явно, что они стягивались от всюду к Аджиахурским высотам, разчитывая на неприступность этой местности. Аджиахурская позиция образуется высоким отрогом Шах-дага, этого царя Кубинских гор, прославленного подвигами Муллы Нура к пером Марлинского, лесистый вначале кряж этот, упирается в Самур почти вертикальною громадною скалою, чрез которую не было другого пути, кроме небольшой тропинки для пешеходов, по которой следовали иногда и легкие вьюки, но с большою опасностью, потому, что дорожка эта вилась над обрывом в несколько сот футов, под которым ревет Самур, не имеющий в этом месте брода. Весь гребень отрога был занят горцами, которые под прикрытием каменных завалов ожидали приближения нападающих, чтобы обдать их оттуда каменною розсыпью. Не останавливаясь на подробном описании славного штрурма этих завалов, где быстрый натиск наших войск дал им победу без большой потери, заметим только, что Албранд здесь оказал как всегда, подвиги храбрости и по донесению Генерала Головина был произведен 25-го Июня в Полковники. В следующем году он снова был в отряде на правом фланге. Летом этого года предположено было перенести Кубанскую линию на Лабу, и не смотря на временный успех Черкесов разоривших на восточном берегу Черного моря форт Лазаревский и укрепления Вельяминовское и Михайловское, геройская защита коего на всегда сохранила на листах военной истории имя рядового Тенгинского полка Осина, взорвавшего пороховый погреб и нашедшего славную смерть под развалинами его; не смотря на удачное нападение горцев на сообщение Черноморской [29] береговой Линии с Кубанью, где они взяли форт Николаевской, положено было приступить к заселению пространства между Кубанью и Лабою казачьими станицами Кавказского линейного войска. Для достижения этого, собран был на правом фланге, под начальством Генерал Лейтенанта Засса, отряд, состоявший из 5-ти баталионов пехоты, 1500 линейных казаков, 300 человек горской милиции и 10 орудий, Альбранд был назначен походным начальником Штаба, а после отъезда Генерала Засса в Ставрополь, командовал всем отрядом, до возвращения его, последовавшего 1-го Сентября. Экспедиция эта не ознаменовалась ни какими особенными военными подвигами, кроме двух или трех удачных отражений горцев пытавшихся мешать устройству наших поселений; но они вполне достигла предположенной цели, успешным возведением укреплений: Засовского, Мохошевского и Темиргоевского, обезопасивших, сколько можно было, новую линию, сообщение коей с Кубанью упрочено постройкою укреплений: Новодонского и Новогеоргиевского. Деятельность оказанная при этом случае Альбрандом, доставила ему, 21-го Мая 1841 года, единовременное пособие в 575 руб. сер., а 17-го Августа еще 1000 руб. сер.

расстроенное здоровие, усталость от деятельной боевой жизни и разные другие обстоятельства, заставили Альбранда искать отдохновения. Он отправился в Петербург, где удостоившись Высочайшего внимания Государя Император, получил разрешение ехать за границу. По возвращении оттуда он был прикомандирован к образцовому Кавалерийскому полку, а в Феврале 1841 года назначен Дежурным Штаб Офицером Штаба корпуса Путей и сообщений. Два раза исполнял он в этом звании должность начальника Штаба, за что и был награжден орденом [30] Св. Станислава 2-й степени. В эту мирную эпоху своей жизни Альбранд женившийся не за долго пред тем, был счастлив в своем семействе, но не долго, смерть скоро похитила любимую им жену и горесть о потере ее, главным образом содействовала желанию его удалиться из места, где все напоминало ему невозвратно минувшее счастие. Он решился снова посвятить свои силы и способности Кавказу, под начальством только что назначенного туда Царского Наместника.

Мы считаем излишним подробно говорить о военных происшествиях лета 1845 года, в коих Альбранд принимал деятельное участие. Кому из наших читателей не памятен или покрайней мере не известен подробно славный Даргинский поход, где, под личным начальством Главнокомандующего, храбрые войска Кавказского корпуса преодолели все трудности, какие только может представить движению людей, дикая гористая местность, нередко касающаяся линии вечных снегов, перерезанная почти девственными лесами и топкими болотами и защищаемая отважным врагом, хорошо знающим театр войны и умеющим пользоватся выгодами его, с верностью инстикта горных племен. Альбранд имел честь делить все трудности этой экспедиции в качестве Дежурного штаб-офицера при главном Чеченском отряд и 14-го Июня отличился при взятии с боя позиции Азал, где он вел егерей на приступ по необычайно крутой возвышенности, защищаемой меткими выстрелами горцев, не спасшими их однако, от поражения, потому что они были мгновенно вытеснены из своих засад и обращены в бегство. Ровно чрез месяц, в течение коего отряд занял Андию, доходил до границ Технуцала, обеспечил свое сообщение с Евгениевским укреплением возведением [31] временного укрепления близь селения Гогатль, взяли с боя аул Шамиля Дарго, с боя же занял селение Цонтери, и, наконец, покрыл себя славою в упорном бою 13 и 14 Июля; ровно чрез месяц, судьба готовила Альбранду случай, отличившись, вынести с поля битвы тяжелую рану, страдания от коей мало по малу, течение 4-х последних лет изтощили его жизненные силы. 14-го Июня отряд тронулся с лагеря расположенного на лесистых вершинах левого берега Аксая по направлению к деревне Урдали, находившейся на краю крутого и поросшего лесом оврага впадающего в Аксай. Чтобы сделать еще неприступнее почти обрывистый берег его, неприятель устроил огромный завал справа от дороги и другие два, несколько меньшие, слева от нее, за коими, в 1 1/2 верстах были раскинуты хутора горцев, могшие служить им также убежищем. Первый из этих завалов занимал вершину крутой возвышенности, которая командовала дорогою и не представляла удобства к обходу, так, что необходимо надобно было занять ее. Генерал Лидерс поручил Полковнику Бибикову, командовавшему правою цепью, атаковать засевших там горцев; но атака эта, поведенная с фронта, не имела успеха. Тогда Главнокомандующий, прибыв лично на место боя, приказал Полковникам Завилейскому и Альбранду идти на завал с фронта, а Полковнику Бибикову обойти его справа и совокупным натиском выгнать оттуда неприятеля. Альбранд, желая примером возбудить бодрость в солдатах Люблинского полка, находившихся все время в авангарде и утомленных продолжительным и кровавым боем, верхом бросился на завал; но горцы встретили его там залпом из ружей и он упал с тяжкою раною в правой руке, принудившею скоро за тем, доктора [32] Андреевского, отнять эту руку для предупреждения неизбежного развития антонова огня. Эта операция спасшая жизнь Альбранду, была однако для него залогом долгих и тяжких страданий. Само собою разумеется, что заслуги его в этом походе не могли остаться без награды, 1-го Июля он получил от Главнокомандуюшего, по Высочайше дарованной ему власти, Анну 2 й степени, потом Владимира 3 й степ., тысячу руб. серебром и наконец, в числе прочих, выдано ему было, по окончании похода, не в зачет, третное жалованье.

Медленно оправляясь от раны, Альбранд прибыл на зиму в Тифлис; но это не помешало ему летом 1846 года, в качестве отрядного начальника Штаба, участвовать в небольшой экспедиции сопровождавшей построение Ачхоевского укрепления, за что он 9 Февраля 1847 года, был произведен в Генерал-Майоры, со старшинством с 3-го Сентября 1846 года. Отличия Альбранда обратили на него благосклонное внимание Главнокомандующего и Князь Воронцов, желая предоставить ему более обширный круг действия, представил его к должности начальника 2-го отделения Черноморской береговой линии, на что и последовало Высочайшее соизволение, в приказе от 24-го Февраля 1847 года. С бодростью принял Альбранд эту обязанность, сопряженную с большими трудами, лишениями и ответственностью и 7-го Мая вступил в новую свою должность. Спокойствие, господствующее теперь на правом фланге, не дало ему случая отличиться на этом месте военными подвигами; но энергии его предстояла борьба с неуловимым врагом, с холерою, постигшею скоро после приезда его в Геленджик, восточный берег Черного моря. При первом известии о появлении эпидемии в войсках занимавших Вельяминовское укрепление, [33] Альбранд поспешил туда. Зная, как много значит возбуждение в больных зараженных холерою, нравственной бодрости, он, немедленно, высадившись на берег, отправился в крепостной гошпиталь и там, поразила его страшная картина.

Все кровати заняты были умирающими; почерневшие лица коих, глубоко впалые глаза и гробовой, не человеческий голос, явно свидетельствовали, что страдания их не продолжительны и что скоро, смерть успокоит последния судорги сводившие их охладевшие члены; но быстрота с которою конец этот следовал за началом болезни, страшно действовала на живых и здоровых. Больничная прислуга была первая под влиянием этого оцепенения; помощь подавалась вяло и у вновь заболевших отнималась чрез то последняя надежда на возможность выздоровления. Делать было нечего, надобно было подать пример и, Альбранд сам принялся за больных; успокоивал их словами, подавал им лекарство, тер их холодеющие руки и ноги, словом, ревностно исполнял тяжелую работу больничного служителя. Но пробыв несколько часов в этих комнатах тесно наполненных больными, он вдруг почувствовал в себе признаки развивающейся эпидемии: голова его закружилась, колена затряслись и могильный холод охватил его ноги и руки; не желая дать болезни развиться пред глазами зараженных ею нижних чинов, он поспешно вышел на улицу, и тут пришла ему счастливая мысль—сесть на оседланную лошадь стоявшую у дверей госпиталя и воспользоваться последним остатком сил, чтобы скорою ездою возбудить развитие теплоты в теле и тем остановить болезнь. Героическое средство это помогло: после 2-х часовой бешеной скачки вокруг укрепления, он почувствовал обновление сил и на другой день [34] снова мог предаться своей человеколюбивой деятельности. За тем; он постоянно являлся на всех пунктах, куда проникала эпидемия и личным пренебрежением опасности заразиться, много содействовал к поддержанию бодрости гарнизонов. Только, что миновала эта хлопотливая и грустная забота, и страшная азиятская гостья, усеяв прибрежье черного моря надгробными крестами, смертоносно прошла во внутрь России, Альбранд обратил бдительное внимание на сношения с горцами. Он сознал необходимость мирными связями с этими дикими племенами доказать им, что поселяясь между ними мы принесли им не только страх нашего оружия, но и убеждение что сила наша должна служить им, ручательством порядка и мало по малу должна водворить между ними законность, поставив ее выше дикого произвола и личного молодечества. Но, чтобы достигнуть этого ему надобно было иметь возможность самому, непосредственно, действовать на горцев, надобно было выучиться трудному их языку, шипящие звуки коего и грубые придыхания почти труднее для европейского горла и слуха чем подражание щебетанию птиц; терпение его и уверенность в пользе предпринимаемого, поддерживали его в этой скучной работе. Возобновив в памяти своей небольшой запас сведений языка Адыге, приобретенный им во время службы при попечителе Керченской и Бугазской торговли с Черкесами, он ревностно посвятил себя этому изучению и после нескольких месяцев труда, мог один, без переводчика, говорить в большом собрании старшин различных горских племен, съехавшихся к Геленджику для совещания по разным предметам касающимся сношений их с нашими гарнизонами. Молча, удивленные горцы, слушали неслыханное ими до толе и не веря себе, смотрели на русского генерала [35] стоявшего среди их, без стражи и без оружия и, говорившего с ними на родном их языке. Само собою разумеется, что речь эта была неправильна, но недостатки ее были зглажены чувством руководившим говорящего и самая цветистость выражений Альбранда, отзывавшаяся на русском некоторою вычурностью, мирилась с восточными понятиями о красноречии и убеждала его слушателей. Последствия этого совещания были самые благоприятные для нас, оно не только разъяснило много недоразумений возникших в последния времена между горцами и нами; но и побудило старшин изъявить Альбранду искреннюю преданность свою и готовность содействовать сближению подчиненных им племен с нашими гарнизонами.

Желая испытать чистосердечие их слов он не остановился принять их предложение проехать одному под их прикрытием, сухим путем, из Геленджика в Новоросийск и не смотря на то, что все старожилы наших укреплений отговаривали его от исполнения этого смелого предприятия, он в назначенный день выехал один из Геленджика и соединившись с ожидавшими его горцами, пустился в путь; с удивлением принял Новороссийский гарнизон своих неожиданных посетителей, в числе коих было много людей встречавшихся с ними до того только в кровавых сшибках; но Альбранд говорил мне сам, что он ни минуты не сомневался в успехе своего предприятия и ни как не хотел допустить возможность измены, так сильно верил он в нравственное влияние приобретенное им на горцев; опыт подтвердил справедливость его предположений и по дороге, где Генерал Вельяминов, осторожно водил победоносные войска свои, обстреливая каждый шаг свой в темных лесах этой части прибрежья, Альбранд проехал один, под защитою недавних еще [36] врагов наших, встречая везде радушный прием и искренния уверения в преданности.

Но энергическая деятельность на пользу вверенного ему края не врачевала его телесных недугов, остаток кости отпиленной у него руки начал опускаться и производил нестерпимые страданья, к тому же, самые обстоятельства края требовали частых поездок по укрплениям во всякую погоду, отчаливание же с парохода и причаливание к нему, затруднительные при волнении и для здорового человека, было для него особенно тягостно и расстравляло его рану; так, что осенью 1847 года он должен был изпросить разрешения Главнокомандующего поехать в Керчь для свидания с доктором Пироговым, который окончив поручение возложенное на него Государем Императором в Дагестане и Закавказье, возвращался в Петербург. Знаменитый оператор наш осматрев рану Альбранда, признал невозможным произвести на месте трудную операцию вылущивания кости; опасную по своим последствием и требующую внимательного и просвещенного ухода за больным в течении значительного времени, посоветывал ему прибыть для этого в Петербург, к Главнокомандущий с человеколюбивою готовностью дал ему скоро за тем средства последовать этому совету. По приезде в Петербург Альбранд сильно заболел и обязан спасением жизни искусной помощи Лейб-Медика Мандта;

но слабость оставленная в нем этим недугом не позволяла и думать возвращаться на прежнее хлопотливое место и он решился просить уволневия от своей должности, тем более, что высокое внимание к нему Государя Императора дало ему возможность продолжать службу близь столицы. Он назначен был Комендантом в Шлиссельбург, но ему не жилось на севере; глаз его, привыкший к [37] роскошной голубоватой зелени волн Черного моря не мог привыкнуть к свинцовым водам Ладожского озера, отражающим пасмурное полярное небо и скалистые берега поросшие соснами, ему сгрустнулось по Закавказью и он радостно принял предложение Князя Наместника возвратиться сюда в качестве Эриванского Военного Губернатора.

В конце Ноября 1849 года прибыл Альбранд в Тифлис и пробыв здесь дней 10 поспешил во вверенную ему губернию. Не желая вступать в управление ею без предварительного осмотра всех частей ее, он не смотря на позднее зимнее время, столь суровое на высоких плоскостях Армении, с Делижана повернул на Александраполь и там, осматривая крепость, простудился и почувствовал лихорадочные припадки. Болезнь эта довольно сильная в самом начале, не удержала его от дальнейшего следования и потому не удивительно, что на холодном хребте отделяющем Александрапольский уезд от Эриванского и на открытой и высокой плоскости Сардар-Абада и Эчмиадзина, проезжая местами мало населенными и останавливаясь для ночлега на холодных станциях прямой дороги из Александраполя в Эривань, он не мог поправиться и болезнь его усиливалась с каждым днем. По прибытии в Эривань, двух дневный отдых сделал ему несколько пользы и ему казалось лучше, но 11-го Декабря к вечеру у него снова открылся бред, к 12-му страданья усилились, лихорадочные признаки уступили место сильной горячке, противу которой, усилия тамошних медиков были не действительны. Опасаясь кровопусканием изтощить последния силы его тела изнуренного продолжительными лихорадочными припадками они предпочли пиявки этому средству, но это мало облегчило больного, жар его усилился, [38] в промежутках между стонами вырывавшимися у него от сильной внутренней боли, затмившаяся мысль его бродила в давнопрошедшем, он беседовал с покойною женою, благословлял и ласкал отсутствующих детей и только на короткое время пришел в себя, потребовал священника, и принятием святых тайн приготовил себя к переходу в будущую жизнь.

После того он снова впал в беспамятство, но по мере приближения последней минуты страданья его утихали, беспокойство изчезло, погас лихорадочный блеск его глаз; но мысль его была далеко, они перенеслась на берега Невы, и имена детей перемешанные с несвязными молитвами и ласками, были последними словами его; 15-го Декабря тело его было предано земле.

Н. Ханыков.