ХУАН ВАН-ГАЛЕН

ДВА ГОДА В РОССИИ

Глава XI

ВЫХОД С ПОЛКОМ ИЗ ТИФЛИСА. –ДРАГУНСКИЙ ЛАГЕРЬ. – ЛЕЗГИНЦЫ. –ЛАГЕРНЫЕ АНЕКДОТЫ

Карантин, расположенный перед въездом в Тифлис, есть необходимая предосторожность скорее против купцов с их товарами, нежели против офицеров и просто путников; следовательно, то, что там задержали Ван-Галена, было явным недоразумением, поскольку он со своим арапом выехал с последнего поста без конвоя. Когда все сомнения прояснились, ему было разрешено въехать в Тифлис, и на следующее утро он представился генералу Вельяминову ⁴³⁷, дабы вручить тому пакет, отправленный с Андреевского поста.

Генерал оказал ему любезный прием и тотчас рекомендовал его офицерам главного штаба, оказавшимся в городе, и меж ними завязались дружеские отношения, в особенности с бароном Ренненкампфом; сей молодой человек был родом из Ливонии, и, следовательно, земляк ван-галеновского попутчика, ехавшего с ним из Берлина: знакомы они не были. Новый приятель избавил его от необходимости подыскивать квартиру и простер свое дружеское расположение до того, что уговорил его поселиться вместе с ним, перезнакомил его со всеми, кто был в городе, и все более сближался с ним день ото дня. В то время в Тифлисе съехалось несколько европейских семей, принадлежащих к различным кругам правительственных служащих; но самое блестящее общество собиралось для охоты у губернатора Ванговена ⁴³⁸ и генерала от артиллерии Ахвердова ⁴³⁹. Необщительность грузинских дам, особливо тех, что в силу [394] своего возраста придерживаются прежних обычаев, приводит к тому, что новое общество в Тифлисе также чуждается всякого нового человека, хотя тот должен бы стать предметом их любопытства и желанным гостем.

Для Ван-Галена Тифлис был лишь остановкой в пути, и его пребывание здесь более или менее зависело от воли генерала Вельяминова, и тот, видимо, непрочь его продлить, предоставил в распоряжение Ван-Галена свою библиотеку, свое общество и свой стол. Благодаря столь добрым знакам, через сорок восемь часов после приезда Тифлис для Ван-Галена стал вторым Петербургом, но и его он тоже вынужден был покинуть, дабы продолжить путь до места назначения. Полк был расквартирован на южной оконечности Кахетии, в Карагачском военном лагере; стало быть, в ста сорока верстах на восток от Тифлиса. После двухнедельного пребывания в Тифлисе он собирался продолжить путь, но неосторожность помешала ему осуществить свое намерение. Так, Ван-Гален вздумал подражать тем, кто уже акклиматизировался здесь, и чуть было не потерял свое крепкое здоровье, заболев перемежающейся лихорадкой, и та не покинет его все то время, что он проведет в сем климате (восемнадцать месяцев), разве что будет давать ему передышку от сорока восьми до семидесяти часов. Не будь с ним доктора Привиля ⁴⁴⁰, дипломированного врача, прозванного немцем и состоящего на правительственной службе, не будь рядом заботливого друга Ренненкампфа и не будь лекарств, аккуратно поставляемых отцом Фелипе, монахом-капуцином из католической тифлисской миссии, Ван-Гален непременно бы умер от столь тяжкой болезни. Во время сильнейшего приступа лихорадки его арап, воспользовавшись полнейшей беспомощностью хозяина, забрал все, что ему понравилось, и сговорясь с неким армянином, как впоследствии узнал его хозяин, подался в Персию, где такие, как он, весьма ценятся и применяются для особых услуг в гаремах; арап обосновался в шахском гареме. Таким образом, Ван-Галену пришлось воспользоваться услугами денщиков, приставленных к нему по приказу полковника и Карагача; но прошло какое-то время, прежде чем те привыкли к ломаному русскому языку больного. За два месяца он убедился в бесполезности всех стараний и забот со стороны людей, пекущихся о его выздоровлении, и решил довериться времени и судьбе, после чего, [395] получив распоряжения генерала Вельяминова, стал готовиться к дороге. Он условился выехать с новым товарищем, недавно прибывшим из Европы бароном Унгерном ⁴⁴¹; барон направлялся от главнокомандующего в полк Ван-Галена, но полковник Николай Ермолов ⁴⁴², кузен генерал-аншефа, командующий блистательным полком грузинских гренадеров, расквартированным в непосредственной близости от их маршрута, желал на несколько дней задержаться в Тифлисе, куда он имел обыкновение наведываться, и уговорил Ван-Галена выехать вместе с ним, и тот не мог отказать ему.

16 декабря в два часа пополудни он выехал из Тифлиса с полковником и еще одним офицером высокого звания в его коляске, несколько офицеров ехали верхами; одни из них следовали в том же направлении, другие, как его друг Ренненкампф, выехали их проводить.

С декабря по январь тифлисская равнина имеет тот же вид, что и наши кастильские поля, обычно покрытые снегом. Путь представлял прямую линию до самого лагеря гренадеров, и оставив справа немецкие колонии, о коих мы еще расскажем, отряд прошел в непосредственной близости от грузинских крепостей и в шесть часов вечера подъехал к цитадели князя Шалахаева, молодого грузина; последний, предупрежденный полковником Ермоловым, уже поджидал их. Войдя в пределы стен, окружающих башню, оказываешься в одной из тех декораций, где нередко случалось бывать герою Сервантеса. Узнав о приближении отряда, князь вышел навстречу в национальной одежде, окруженный факелами, слуги завладели их конями и повозками, и путников торжественно препроводили во внутреннее помещение башни, скорее феодального замка, где в довольно просторном помещении овальной формы, полностью освещенном, имеется деревянный помост, идущий вдоль стены, устланный коврами и раскиданными по ним валиками и подушками, обтянутыми шелком, служащими, вероятно, ложем и сиденьями. Сеньоры или дамы, обитательницы замка, украдкой смотрели на них точно так же, как смотрят монахини в наших монастырях: сквозь щели в дверях, мимо коих гостям случалось проходить. Таким образом, Шалахаев оказывал им гостеприимство и от себя, и от своих дам, но с неподдельным радушием, свидетельствующим у грузин скорее о дружеских чувствах, нежели о простой учтивости. Первым подарком для каждого [396] из гостей была вместительная трубка, какую обычно курят русские, а тем временем хозяин дома поторапливал слуг, дабы те поскорее установили перед сиденьями широкий стол со всевозможными местными яствами. Грузинская кухня, как большая часть азиатских кухонь, состоит из различных блюд из мяса, птицы и рыбы, приготовленных с рисом, и сушеных фруктов в меду, в сахаре и с шафраном, весьма странная на европейский вкус приправа. Все же прочее – хлеб, посуда, приборы и т. д. – было накрыто так, как принято у европейцев. Поскольку ни у кого из знатных грузин нет обыкновения держать слугу, обязанности которого походили бы на службу наших мажордомов, славный князь пытался сам прийти на помощь своим нерасторопным слугам; таким образом, он уселся среди гостей лишь тогда, когда все было готово: со щедростью, принятой у них в стране, он собственноручно подносил прекрасное кахетинское вино, в точности похожее вкусом, цветом и приятностью на вина, производимые испанцами в Ламанче, особенно в Вадьдепеньясе, и вволю потребляемом на мадридских застольях. В Грузии по тем же причинам, что и в Кастилии, а именно из-за необходимости перевозить вино в мехах, вкус его портится; здесь, в Грузии, оно помогает забыть о своеобычности кухни. Пьют его из грузинского кубка, представляющего рог тура, или турий рог, отполированный и оправленный в серебро и золото: следовательно, его нельзя выпускать из руки и невозможно поставить, а пустым он не бывает; тем более, что, по грузинским обычаям, крайне невежливо было бы положить его на стол. Сие напоминает нам обычай одного могущественного европейского государя; дабы гости его пили беспрерывно, он велел подавать им обычно вино в кубках без ножки. Веселье, царящее за столом, продолжалось до полуночи; после того как столы были убраны и князь удалился, дверь закрыли; не раздеваясь, они лишь расстегнули мундиры и, склонясь головами на подушки, попытались уснуть.

На следующее утро, когда рассвело, коляска полковника была уже готова и кони его спутников оседланы; гости распрощались с князем и после часа скверной каменистой дороги, пересеченной ручьями или сухими руслами, приехали в Загорецкий пост, военное поселение или лагерь грузинских гренадеров. Расположение лагеря как нельзя лучше отвечает его предназначению. Дом полковника, пригодный не только для [397] совещаний, но и для приема того или иного гостя, был, как все офицерские дома, построен солдатами его полка. Барон Унгерн и Ван-Гален на тридцать часов задержались у новых друзей, примеряясь к новому образу жизни, ожидающему их на месте назначения. Среди офицеров особенно отличался по своим личным достоинствам подполковник Абхазов ⁴⁴³, грузинский князь, имеющий столь выдающиеся военные заслуги, что уже в пятнадцать лет получил Георгиевский крест – русскую награду, которую в этом полку, состоящем из отчаянных храбрецов, заслужили всего двое. Отобедав, они с полковником Ермоловым и другими офицерами сразу же отправились на конское пастбище и к полковым конюшням, и вскоре добрались до почтовой станции в Манабе (в пятидесяти четырех верстах от Тифлиса), где им предстояла ночевка. Большая часть почтовых станций – глинобитные дома, кое-как разгороженные, дабы путники, казаки и лошади не спали вместе. Завернувшись в свои бурки, офицеры уже собирались отойти ко сну, когда близ полуночи услышали грохот колес, и вскоре к ним вошел молодой господин Гринфельд, полковой казначей; он направлялся в Тифлис и хотел познакомиться с новичками; его угостили из припасов, нагруженных денщиками на полковничьих лошадей; на рассвете они распрощались, и Унгерн с Ван-Галеном двинулись к месту назначения, сопровождаемые казачьим конвоем. От ночного холода покрылся наледью неглубокий снег, выпавший несколько дней тому назад: время от времени они встречали группы грузинских охотников, сопровождающих своих господ. В десять они прибыли на станцию Дампол, что в двадцати двух верстах от поста, покинутого ими на рассвете, и немного передохнув, продолжили путь к Сигнаху, расположенному в девятнадцати верстах оттуда. У почтовой станции в Дамполе сходятся две дороги, ведущие к Карагачу через Сигнах или через Царские Колодцы, в летний лагерь драгунов, зимующих в Карагаче.

Две трети дороги на Сигнах благоприятны для езды на колесах даже в снежную пору: но последняя треть до самого города образует крутой склон, с хорошо обработанными полями вокруг живописных хуторов, и летом их вид, должно быть, вознаграждает за трудность спуска. Селение открывается взору неожиданно. Так как они проделали дневной переход пешком и подолгу отдыхали, останавливаясь на хуторах, было уже [398] темно, когда они обратились к военному коменданту, господину Макашеву, майору Тифлисского пехотного полка, с просьбой о квартире, и тот приютил их у себя до утра. Затем, оставив скверных почтовых лошадей и заполучив пустой экипаж полковника, едущий обратно в Карагач, они продолжили путь.

Сигнах, получивший чрезвычайную известность в 1812 году в связи с местными мятежами, является столицей Кахетии ⁴⁴⁴. Из-за близости к лезгинским селениям, расположенным на другом берегу Алазани, поселок пользуется дурной славой. Население его едва ли достигает трех тысяч жителей; количество солдат в гарнизоне то увеличивается, то уменьшается в зависимости от политической ситуации в стране. Сигнах расположен на продолжении горной цепи, простирающейся в направлении Телава, второго города Кахетии, и до возвышенности Царских Колодцев, то есть возвышенности, идущей параллельно главному Кавказскому хребту и отделенной от него долинами в пятнадцать-двадцать верст шириной; их покрывают рощи, омываемые Алазанью, впадающей в Куру в пятидесяти пяти верстах от Сигнаха, на крайнем Юге провинции.

Сигнах вкупе с Телавом образуют, если можно так выразиться, сторожевые заслоны против лезгинцев: последний богаче столицы благодаря своим обширным виноградникам; управляет Телавом капитан Питерс, молодой ливонец, с которым Ван-Гален познакомился в Тифлисе. Чавчавадзе ⁴⁴⁵, грузинский князь, получивший образование в Европе и уволенный с действительной службы по причине своих ранений, согласился остаться на службе в полку Ван-Галена в чине полковника, ввиду близости лагеря от его наследственных владений. В Телаве они намеревались нанести визит капитану Питерсу, бывшему сослуживцу ван-галеновского попутчика, состоящему в кавалерийских частях; но огромные размеры полковницкого экипажа и возможность нанести визит при более удобном случае заставили их отказаться от своего намерения.

Телавские виноградники изобильны, величина, качество и сочность гроздей превосходят виноград, произрастающий на берегах Малаги. Трудности сообщения и невозможность вывоза сильно удешевляют кахетинское вино, и редкий человек в Тифлисе не потребляет три–четыре бутылки за день. [399]

Положение Сигнаха благодаря его редутам довольно надежное, оттуда открываются лучшие панорамы во всей Грузии. Если выйти из города на Карагач и пройти пешком по его склону верст пять, ты на каждом шагу встречаешь водяные мельницы, впрочем, сооруженные скверно, но пригодные для того, чтобы обеспечить гарнизон хлебом на всем продолжении засух. Ни в одной из провинций по ту сторону Кавказа не встретишь ветряной мельницы; в одних местах они не нужны благодаря изобилию воды, в других – местные племена обходятся без оных благодаря особому способу выпечки хлеба. Проходя по упомянутому взгорью, встречаешь прелестные поля и рощи, омываемые Алазанью; на другом берегу реки обитают лезгины, воинственные племена, о коих наш читатель уже имеет представление. Их система управления похожа на ту, что испанский завоеватель встретил в Мексике у тлакскальтеков: своеобразный административный совет состоит из наиболее влиятельных старейшин, и вождем племени избирается обычно тот, кто на деле докажет свою свирепость по отношению к врагам. Сей лезгинский Хикотенкаль держит в жесточайшем рабстве ренегатов – грузин, в прошлом христиан, живущих по берегам Алазани; будучи трудолюбивее, нежели лезгинцы, они остаются под их властью, лишь бы не покидать своих земель; их называют энгалы, главный их город Белоканы, довольно крупный, построен на склоне Кавказского хребта против драгунского лагеря примерно в восемнадцати-двадцати верстах от него. Поскольку именно здесь изготовляются знаменитые бурки, город поддерживает торговые связи с Тифлисом.

Опасность, грозящая путнику, проезжающему мимо поселений донских казаков и по Черкесии, несравненно меньше, нежели риск, коему подвергается всякий, дерзнувший проехать без конвоя 26 верст от Сигнаха до Карагача: все сие по той причине, что границы, определяющие Кахетинскую провинцию от лезгинского нагорья, обозначены единственно течением реки Алазани, а ее легко перейти вброд. Обычно лезгинцы устраивают засаду в придорожных зарослях и, захватив добычу, уходят за реку и скрываются в горах. Наши путники почувствовали бы унижение, если бы, отправляясь к месту расположения своего полка, воспользовались казачьим конвоем, что сильно уронило бы их во мнении русских офицеров. Таким [400] образом из Сигнаха они отправились без конвоя, положась на свое оружие, быстроту коней и сноровку возницы, но, проехав половину дороги, они вдруг наткнулись не на лезгинцев, но на врага иного рода, а именно на лекаря, ехавшего верхом в обществе своего денщика в том же направлении. Его фамильярный тон, его взгляд, засверкавший, когда он представился им, назвав себя главным хирургом полка, сразу показало, где его слабое место. Здесь явно не обошлось без паров Кахетинского. И Ван-Гален не мог не подумать о том, в какие руки суждено ему отдать свое выздоровление. Уведомив их обо всем, чего они не знали о полковых офицерах, он предложил им не только свой кров, но и чужие квартиры; вероятно, он даже не вспомнил, что Ван-Галену в его состоянии лучше всего подошел бы полковой лазарет. Поскольку они ехали в открытой коляске, следовало опасаться, что их плюмажи могут в любой миг привлечь внимание лезгинцев.

Остановились у ворот дома полковника: последний, будучи извещен о их приезде, увидел их из окна. Звали полковника Климовский ⁴⁴⁶: будучи майором гвардейского полка и адъютантом великого князя Константина в кампании 1812 и 1813 года, впоследствии он принял командование драгунским Нижегородским полком. Лет сорока от роду, отважный, он хорошо разбирался в воинских делах, и единственным его недостатком было то, что он не получил для сей страны обычного образования: знал только свой родной язык, а это обязывало всех офицеров также разговаривать только по-русски, что на протяжении трех месяцев стало для Ван-Галена истинной академией, и он весьма обязан полковнику своими немногими познаниями в русском языке, необходимыми для несения службы.

Лагерь, собственно, и представляет собою то, что называют Карагач, в его названии осталась память о древнем Карагаче, развалины коего, едва различимы днем, кажется, хранят следы Александра Великого и Помпея; но ни единая монета, ни единая надпись античных времен не могут подтвердить подобного предположения.

Казармы шести полевых эскадронов, разделенные на три корпуса по два эскадрона в каждом, обращены фасадом к горе; в сотне шагов с тылу, расположенные в том же порядке, параллельно тянутся эскадронные конюшни; между двух рядов этих [401] зданий размещаются деревянные дома полкового начальства и офицеров, выстроенные солдатами. На левом фланге – полковые мастерские, церковь, домик священника, лазарет и кухни. За постройку офицерских домов солдатам выдается небольшое вознаграждение, и, разумеется, предоставляются все строительные материалы; таким образом, офицер становился домовладельцем и жителем Карагача, и весьма задешево.

Как принято в России, полковник корпуса обязан приглашать за свой стол утром и вечером всех своих офицеров; прибавим к сему стоимость музыки, лечения и рабочей силы; правительство отпускает на каждый полк лишь скромное довольствие для солдат и офицеров: сюда входят ассигнование на ремонт, вооружение, латунное литье, кому и сукно для обмундирования. Таким образом, в России, и в частности в Грузии, полная военная экипировка пехотинца обходится не более чем в двадцать пять рублей, не считая оружия. Что же касается столования, то даже в отсутствие полковника сие правило не отменяется, и обед происходит в том же доме, когда с музыкой, когда и без оной, согласно желанию председательствующего, имеющего высший чин. Незнакомого офицера принимают благосклонно и предлагают ему место за столом рядом с председателем.

В главе устава, где идет речь об организации русской армии, говорится о средствах, необходимых для того, чтобы командиры воинских частей могли обеспечить огромные расходы, связанные с их должностью: таким образом, можно утверждать, что, благодаря предусмотрительности русских императоров, приложивших все свое усердие к упорядочению армии, сегодня русское войско переняло у пруссаков их завидную систему расчетов, у французов их тактику, и у англичан внутреннюю полицию и санитарную службу.

На другой день по прибытии Ван-Галена в полк, едва был дан приказ о его зачислении, как тут же к нему на квартиру явились мастеровые: плотники, шорники, кучера, портные и сапожники. Поскольку мастера обычно предлагают свои услуги тому, кто наиболее в них нуждается, ясно, что вновь прибывший оказался на первом месте. Такие мастера больше всего любят, чтобы им дали чертеж или рисунок требуемой вещи; если, например, нужно сделать коляску, не пройдет и нескольких часов, как они возвращаются со списком, где указано, [402] сколько им потребно кожи, сукна и прочего для того, чтобы смастерить карету или дрожки; древесину и железо они достают сами из богатых полковых запасов.

Тем временем покуда не отстроят домишко и не сколотят мебель и коляску, полковник предложил ему выбрать одно из двух жилищ, принадлежащих его помощникам, которые по служебной надобности проводят вне лагеря девять месяцев в году, как, например, уже упомянутый грузинский князь Чавчавадзе; засим полковник, захватив с собою барона и польского офицера, своего доброго знакомого, покинул Ван-Галена в его временном жилище, мучимого тифлисской лихорадкой.

Не будем говорить о распорядке жизни в лагере, поскольку он во многом совпадает с системой, установленной в регулярных войсках любой страны; остановимся лишь на тех особенностях, что показались нам достойными упоминания.

Каждая мастерская содержит определенное число работников, отобранных из солдат, наименее пригодных для строевой службы, каковые встречаются в войске; при ежегодном рекрутском наборе рекруты подразделяются на следующие группы:

1. В строевую службу ...Наилучшие

2. В денщики или в обслугу ...Средние, из крестьян

3. В лазарет и в мастерские ...Низкорослые, обученные

какому-либо ремеслу

Таким образом, в России, в отличие от Испании, никто не может уклониться от рекрутского набора по причине малого роста или физического недостатка, как то: заикание, глухота и т. п., поскольку они могут нести нестроевую службу. Добавим к сему неограниченный срок службы, и вы поймете, имеет ли преимущества русский ветеран по сравнению с ветераном других стран. Если офицер, вступая в брак, оставляет свой пост и переходит на гарнизонную службу, то солдат, если захочет последовать его примеру, переходит служить в военные поселения и там живет семейно; он должен являться в полк лишь на два месяца в году на сентябрь и октябрь. Жалованье офицеру, как и солдату, выплачивается в действующей армии со скрупулезной точностью.

Ремонт лошадей производится в Кабарде, поставляющей их в изобилии, и возможно, это лучшие кони во всей империи [403] по своим качествам и сложению. Нищета кабардинцев позволяет офицерам закупать великолепных лошадей по весьма умеренным ценам. В Карабахе, провинции, граничащей с Персией, выращивают более грациозную и дорогостоящую породу, нежели кабардинская, и хотя сии кони не столь выносливы, они, без сомнения, столь же отважны и горячи, как лошади древней андалусской породы, и обладают многими добрыми качествами арабской породы.

Как правило, в России командир получает на ремонт меньше средств, чем требуется; но в Кабарде за лучшую в эскадроне лошадь платишь сто восемьдесят рублей, в то время как в Киеве или в центре России за такую же лошадь платишь на целую треть дороже. В полку Ван-Галена, как и во всех прочих, правительством выдается по ста двадцати рублей на каждую лошадь; если доплатить еще двадцать, можно приобрести очень хорошую; но поскольку государство не предоставляет льгот для разведения лошадей, а тем не менее всегда следует иметь их в резерве, ремонтер неизбежно переплачивает. Если бы начальство упорядочило разведение коней и способствовало скрещиванию кабардинских пород со своими, выращивая их на берегах Терека, тогда бы сие дело принесло такие же выгоды, как в Германии.

Климат в Карагаче не столь мягок, как в Тифлисе. В ущелье между Сигнахскими холмами и главным Кавказским хребтом с его вечными снегами, сталкиваются Север и Юг, а посему зима здесь на целый месяц продолжительней, нежели на равнинах. Полковник, страстно увлеченный усовершенствованием конской выучки, своим примером поощрял кавалерийские учения. С другой стороны, лошади, привычные ко всевозможным лишениям и трудам, весьма пригодны для военной службы: они получают свои пять порций фуража (две днем и три вечером), не ранее чем наслушаются пистолетных выстрелов, и пьют лишь один раз в поддень, за исключением летней поры, когда их поят дважды. Что касается солдат-ветеранов, несущих сторожевую службу, большая часть их приспособилась к здешнему климату, приятному, но обманчивому. Драгунский полк, единственная линейная кавалерия Грузинского войска, блестяще проявил себя во время персидских кампаний, тем не менее понес немалые потери; дабы сохранять мир, кавалерия расположилась форпостом на равнинах левого берега [404] Алазани, супротив лезгинцев, оставаясь в постоянной боевой готовности, что весьма полезно для солдат, но отнюдь не способствует внешнему блеску их командиров.

Татарская, грузинская и казачья конницы оказывают значительную помощь, содействуя русским во время операций в горах; тысяча лошадей драгунского полка служили резервом в решающих случаях и при опасных положениях во время персидских воин; в действующей русской армии постоянно приучают лошадь ко звукам выстрелов при каждой кормежке, и такая предосторожность, цель коей понятна, еще почитается недостаточной в регулярной кавалерии Грузии и Кавказа, поскольку в битве против организованной персидской армии ей зачастую приходится атаковать вражеские батареи. За несколько месяцев до приезда Ван-Галена в лагерь Ермолов, получив под свое начало парк полевой артиллерии, безоговорочно приказал начальствующему составу воспользоваться случаем и приучить лошадей к пушечным залпам, как прежде их приучили к ружейной пальбе. Вследствие чего ежедневно ставили четыре орудия в двухстах шагах от водопойных колод и, когда колонна всадников приближалась, открывали огонь.

Раз или два в месяц, по усмотрению полковника, конные маневры затягивались на два часа, и лошади со своими всадниками, нерасседланные, с нетерпением бежали к водопою сквозь густой пушечный дым, поскольку час, когда их обычно поили, уже миновал.

Ночью посты в лагере удваивались по окружности и оклики часовых смешивались с пронзительными завываниями шакалов, хищных животных, ночами выходящих на разбой и шныряющих повсюду, где водятся птицы; они собираются в стаи на полях, как только ночь укроет их тьмой. Близость другого берега Алазани, через которую легко переправиться вброд, требует усиленных мер предосторожности, особливо в темные ночи. В одну из таких самых темных ночей с горы спустилось десятка два лезгинцев; они перешли Алазань, неслышно подобрались к кордону часовых, расставленных цепью вокруг лагеря, бросились с кинжалом в руке на застигнутого врасплох часового, стоявшего на посту у дверей одной из трех казарм, убили его прежде, чем он смог поднять тревогу, и с величайшей дерзостью ворвались в комнаты, где отдыхали драгуны. Казармы устроены таким образом, что солдаты размещаются [405] в двух боковых помещениях, меж коими находится третье, меньшее, отделенное перегородками и ведущее к выходу; в нем симметрично расставлено оружие. Подобное внутреннее устройство могло бы привести к несчастью куда большему, нежели то, о коем мы вам сейчас расскажем, если бы отряд ночных разбойников был многочисленнее и они бы не растерялись.

Они бросились направо и налево, в оба помещения, без устали вонзая кинжалы в грудь первым попавшим под руку драгунам: предсмертные хрипы одних, крики раненых разбудили и подняли остальных, все пришло в полное смятение. Лезгинцы погасили светильники, так что могли узнавать друг друга только на ощупь, и в полной темноте продолжали резню, убивая безоружных, пытающихся выскочить и добраться до оружия. На шум прибежали дежурные офицеры и дозорные, принесли свет; лезгинцы бросились к выходу, но было поздно, – их окружил весь полк с оружием в руках; тогда иные из них закололись, другие сдались в плен, изъявляя живейшую радость при виде стольких убитых христиан. Сии фанатики, подвигнутые на злодейство своими духовными вождями с гор, понесли заслуженное наказание. Урок, стоивший полку свыше шести десятков убитыми и ранеными, стал причиной принятых ныне мер предосторожности.

Столь строгая бдительность привела к удивительному случаю. Один часовой, завидев неясный силуэт, крикнул: «Стой! Кто идет?» Так как тот не ответил и продолжал приближаться, часовой выстрелил и сразил его наповал; подойдя, часовой увидел бьющегося в агонии тигра.

Селение Белоканы – одно из самых крупных у лезгинцев; чтобы продавать бурки в Тифлисе, торговцы едут через Карагач, и там они обязаны являться к полковнику, дабы получить пропуск на въезд в Грузию. Для сей надобности держат переводчика энгальца, очень хорошо говорящего по-русски. Он настолько сдружился со старыми офицерами полка, что ему отведено место за общим столом, в дальнем конце.

Однажды офицеры, садясь за стол, обнаружили, что не хватает толмача, а это случалось нечасто; уже приступали к десерту, когда тот явился весьма довольный, со свертком грубого полотна под мышкой: он сказал, что принес им на десерт арбуз из тех, что в его стране умеют заготавливать на зиму. Поскольку в декабре плоды весьма привлекают, все наперебой [406] стали просить себе ломтик; тогда толмач развязал свой узел, и на скатерть выкатилась отрубленная голова лезгинца: вот какой плод срезал дикарь, повстречав утром врага, когда тот переправлялся через Алазань, едучи на собственную свадьбу. Сей подвиг, стяжавший бы ему славу у местных жителей, не слишком-то понравился офицерам. Полковник встал из-за стола, поворотясь к страшной картине спиной, его примеру последовали остальные, перейдя в другое помещение; покуда они курили свои трубки, переводчик сел обедать, сопровождая каждый кусок радостным созерцанием арбуза, лежащего перед ним на столе.

В Европе много говорилось о кнуте, или об экзекуциях, якобы практикуемых русскими военачальниками по отношению к своим офицерам. Не соглашаясь с категоричностью подобного утверждения, вызванного зачастую излишним недоброжелательством, ограничимся лишь тем, что приведем один случай из многих, происходящих всякий день, и чему Ван-Гален сам был свидетелем.

Полковник Климовский, человек весьма требовательный во всем, что касается строя, и весьма пристрастный, однажды рассердился на офицера, неудачно исполнившего маневр, и перед строем дал ему по шее; тот не явился к обеду, но на другой день пришел к завтраку, и как только полковник его увидел, отозвал в сторону и сказал, что готов дать ему удовлетворение; офицер, будучи человеком отходчивым, выслушал полковника и ответил, что вполне удовлетворен. Пока дело не завершилось, в полку о нем молчали, но потом горячо заговорили; кончилось тем, что товарищи офицера порвали с ним отношения; офицер, лишенный какого бы то ни было общества, не отважился обедать со всеми и, подав прошение об отставке по болезни, не выходил из дома, куда ему по распоряжению полковника приносили еду. Главнокомандующий дал ход его прошению и получил высочайшее дозволение императора на то, чтобы несчастный вышел в отставку под любым благовидным предлогом. Через какое-то время подобный случай произошел меж двумя офицерами в Карагаче: низший по чину потребовал удовлетворения у старшего; оскорбление было смыто пролитой кровью, дело завершилось, после чего они стали добрыми друзьями.

Терпимость, принятая по отношению к дуэлям в столь [407] воинственном государстве как Россия, приводит к тому, что ни один офицер не позволит оскорблять себя безнаказанно. Порою дуэли имеют характер чисто романтический. Служил в полку Ван-Галена офицер Якубович ⁴⁴⁷. В юности, с 1816 по 1817 год, он находился в одном из петербургских гвардейских полков, однажды друг пригласил его в качестве секунданта при какой-то ссоре; друг был убит (говорили, не совсем по правилам). Якубович, не имея возможности прибегнуть к иным средствам, попытался завести ссору с убийцей и вызвать его на дуэль, но тот, сделав вид, что не понимает, чего от него хотят, с помощью придворных интриг добился того, что его противника перевели приказом из Петербурга; его направили без повышения в звании (вещь довольно странная) в Грузию, в полк Ван-Галена, куда он отправился на почтовых. Якубович, еще будучи в России, написал своему противнику, а также его секунданту; первый снова сделал вид, что не понял; второй же, полагая свою честь задетой, тотчас принял вызов. Перчатку поднял Грибоедов, советник министерства иностранных дел в Петербурге: он обратился к министру с неожиданной просьбой отправить его с посольством в Персию (куда никто не хотел ехать) и без труда получил назначение и должность секретаря посольства. Вследствие чего он отправился в путь, рассчитав примерно время, когда сможет застать Якубовича в Тифлисе: как только Якубович получил в Карагаче сие известие, он испросил себе отпуск и выехал в столицу Грузии, там он повстречался с тем, кого искал, они стрелялись по всем правилам, и благодаря секундантам, дело не получило столь широкой огласки, как можно было ожидать. Якубович вернулся в Карагач, раненый Грибоедов продолжил свой путь в Тавриз, а виновник всей интриги преспокойно оставался в Петербурге.

Не следует удивляться, что Ван-Гален рассказывает о сем случае с такой уверенностью, поскольку он достаточно близко знал и Грибоедова, и Якубовича.

Все развлечение карагачских офицеров в свободные дни сводилось большей частью к охоте. Принимались определенные меры предосторожности, дабы охотники не превратились в дичь, и к концу дня участники собирались вместе, принося по нескольку фазанов. Пять-шесть охотников из солдат, отобранных полковником именно для сей надобности, еженедельно поставляли разную дичь, водившуюся в окрестности, [408] большей частью фазанов, но попадались и дикие козы; отсюда следует, что чаще всего в полку добывалось не более дичи, нежели необходимо для снабжения лазарета. Как узнал однажды Ван-Гален из доверительного разговора с полковником, держать стол на шестьдесят персон, да еще дважды на дню, обходится не дороже скромной суммы в двенадцать тысяч рублей ассигнациями, что соответствует примерно пятидесяти тысячам реалов.

В самые суровые зимние дни товарищи Ван-Галена, следуя природной склонности северян, пользовались любой возможностью устроить великолепный праздник, петербургскую масленицу в миниатюре; русские горы, коньки, катание на санях – все сие занимает досуг офицеров недели две, покуда лед остается пригодным для развлечений такого рода. Вечеринки товарищей по полку сводятся к чаепитию, чай подают в толстостенных чашках, в них дольше сохраняется тепло, и, несмотря на нехватку лимонов, готовят из рома превосходный пунш; составляют партии в шахматы или в карты; курят турецкий табак, не столь дурно пахнущий, нежели обычный; к сему прибавим полковую музыку – и глядишь, долгие зимние ночи становятся менее тягостны. Попадья – единственная Ева в Карагаче. Затворническая жизнь не дозволяет ей бывать в офицерском обществе, но ее супруг, человек еще молодой и обладающий многими достоинствами, там частый гость.

Он доказал на деле свою доброжелательность и терпимость, его уважают все, независимо от вероисповедания, и когда по праздникам его видят пред алтарем, признают в нем истинного пастыря. Якубович, любимым занятием коего было заботиться о раненых солдатах, лежащих в лазарете, где он заменял лекаря, сразу обратил внимание Ван-Галена на доброго священника, чей долг часто призывал его к изголовью умирающего. Ничего подобного мы не можем сказать о трех лекарях, столь небрежно исполнявших свои обязанности, что, не будь добровольных помощников, ухаживающих за больными единственно из милосердия, стараниями сих горе-докторов весь Карагач превратился бы в огромное кладбище. Изъяны в медицинском деле обычны для кавказских войск, по невнимательности петербургского начальства к сей области, столь важной в краю, порождающем более недугов, чем где бы то ни было в империи. [409]

Полк Ван-Галена, как и все остальные полки, поставляет в императорскую гвардию несколько человек; они ежегодно отправляются в Петербург. Эти потери, хотя и восполняемые новым рекрутским набором, не составляют и тридцатой части урона, причиненного тремя невежественными докторами, на произвол которых отдан лазарет; не будь сего печального обстоятельства, бескорыстие полковника, любовь к солдату со стороны большинства офицеров, а также качество снабжения, соблюдение чистоты и экипировка могли бы сделать полк образцовым.

Таков карагачский лагерь, где офицер и солдат драгунского Нижегородского полка делят свое время меж непременными учениями, обязанностями дружбы и благодеяниями, сражаясь с головорезами всяческого рода, среди свирепых зверей, змей, скорпионов и всевозможных насекомых, нападающих на людей даже в постели и лишь в холодную пору оставляющих им покой. В сей глуши, где люди пытаются сделать друг другу жизнь более или менее сносной, не имея никаких сношений с внешним миром, кроме приказов из Петербурга, отсылаемых еженедельно, а получаемых лишь тогда, когда дозволяет состояние горных перевалов, в конце февраля Ван-Гален получил первую весточку от своих зарубежных друзей...

Начиналась весна. В мае полк должен был покинуть зимний лагерь и переправиться в летний, расположенный на высотах, окружающих Сигнах, под названием Царские Колодцы, в двенадцати верстах от Карагача и в тридцати двух от Тифлиса. Приезд главнокомандующего в столицу Грузии, задержка с началом летних учений в Царских Колодцах и, с другой стороны, желание Ван-Галена заняться летом чем-нибудь полезным и расширить круг знакомств побудило его испросить разрешение на поездку в Тифлис.

30 марта 1820 года он выехал из Карагача на собственных лошадях, с одним из своих денщиков, в сопровождении группы офицеров, едущих в Тифлис на несколько дней. На следующее утро они проехали лагерь грузинских гренадеров, а второй день провели в одной из двух немецких колоний, отстоящих одна от другой на пушечный выстрел и отдаленных от столицы на пять верст. По своей близости к оной, колонисты с начала своего поселения поставляют на рынок свой товар – сало, окорока, картофель и прочие овощи, продукты, прежде [410] грузинам неизвестные. Обе колонии населены выходцами из Вертемберга, приехавшими в Грузию по приглашению императрицы, матери Александра; по-видимому, императрица надеялась таким образом облегчить бедственное положение своих соотечественников. Русское правительство поддержало чужеземцев с удивительной заботливостью: для них были построены прочные дома, приспособленные к местному климату.

Первого апреля ранним утром прибыли в Тифлис, и там барон Ренненкампф, по своей дружеской предупредительности, радушно предложил Ван-Галену свой кров, таким образом тот сразу оказался в приятном обществе.

При встрече с генералом Ермоловым тот и сам увидел, насколько Ван-Гален ослаб физически; тем легче было Ван-Галену испросить какой-либо должности, не связанной с пребыванием в полку, хотя бы на лето; с тех пор как они расстались в Андреевском, Ван-Гален разительно изменился, и это бросалось в глаза. Действительно, после неоднократных просьб ему было обещано, что при первой возможности его назначат на какую-либо должность, а покуда он останется в Тифлисе, рядом с Ермоловым.

Глава 13

АУДИЕНЦИЯ ПЕРСИДСКИМ ПОСЛАМ. – МЯТЕЖ В ПРОВИНЦИИ КАЗИКУМУК. – ПРИКАЗ ЕРМОЛОВА О ДВУХ ЭКСПЕДИЦИЯХ

<...> В те дни взбунтовались несколько селений в Имеретии ⁴⁴⁸; они положили начало враждебным действиям, совершив злодейское убийство молодого полковника Пузыревского, который получил приглашение на пир от одного из вождей заговора в Гурии и, доверившись его репутации и мирному поведению, явился к нему в башню. Некоторые из вдохновителей этих беспорядков в то время находились в Тифлисе, днем и ночью льстя главнокомандующему, что вообще обычно для азиатов.

С другой стороны, хан провинции Казикумук, расположенной на южном склоне восточной оконечности Кавказских гор рядом с Дагестаном, привычный тиранствовать своих подданных, принялся чинить великие зверства над мирными [411] жителями соседних земель, каковые он подчинил своей власти, пользуясь родственными связями с ханом Ширвана и другими бывшими вассалами Персии; тайно подстрекаемый этой державой, он вознамерился нарушить спокойствие в Дагестане, готовясь в своих владениях к дерзкому нашествию ⁴⁴⁹. Вот так в двадцатом году Персия подготовила пожар в двух оконечностях губернии, то есть в Имеретии и Казикумуке, Пожар этот, поддерживаемый с утонченной хитростью, главнокомандующий постарался погасить в Имеретии в самом зародыше и воспрепятствовать ему силой оружия в Казикумуке. В Имеретию был направлен начальник штаба генерал Вельяминов, который немедленно отправился из Тифлиса и за три недели сумел восстановить порядок. Миссия в Казикумуке, имеющая характер ограниченного завоевания (в отношении селений, которые того заслуживали), была поручена генералу Мадатову ⁴⁵⁰. (Сведения Ван-Галена не совсем точны. Генерал Мадатов (1782–1829) был выходцем из семьи карабахского владетельного князя. Юношей был зачислен в лейб-гвардейский Преображенский полк, а позже, во время Турецкой войны 1807–1812 годов и наполеоновских войн, сделал блестящую карьеру в кавалерии. В 1816 году по просьбе Ермолова назначен на Кавказ.) Рожденный в Карабахской провинции в армянской семье, он в ранней юности поступил на службу в русскую кавалерию, достиг высоких чинов, весьма отличился во время Парижской кампании, (Ван-Гален имеет в виду кампанию 1814 года, закончившуюся взятием Парижа русскими войсками. (Прим. публ.)) а впоследствии был откомандирован в Грузию под начало генерала Ермолова.

Благодаря знанию языков и обычаев здешних племен, мужественной внешности, ловким манерам, энергичности, отважной натуре и благородному честолюбию он сделался чрезвычайно полезен для этой страны. Возможности, предоставляемые властью и положением, и богатые дары карабахского хана, который то ли по доброй воле, то ли по принуждению был неизменно щедр к нему и его семье, побуждали князя Мадатова пускаться в грандиозные начинания, неизменно заканчивавшиеся неудачей.

Ван-Гален был назначен вместе со многими другими офицерами, среди которых был и Якубович, сопровождать Мадатова. Цель экспедиции – военные действия, в которых предстояло принять участие, интересный маршрут, [412] представившаяся возможность отличиться, – все соответствовало его желаниям; похоже, даже надоедная болезнь отвязалась от него. <...> Те, кто имел случай общаться с Ермоловым в Грузии, знают, с какой непринужденностью он принимал по утрам посетителей. Часто его заставали не вполне одетым, и он безо всяких церемоний незамедлительно отдавал приказы и распоряжения, куда более своевременные и необходимые, нежели у иных генералов, соблюдающих строгий этикет. Ван-Гален как раз был из тех, кто ежедневно посещал главнокомандующего именно в утренние часы. Однажды ему пришлось, уступая просьбам миссионера-капуцина, отца Фелипе, привести его к Ермолову; с отцом Фелипе он виделся часто и был ему весьма благодарен за неусыпные заботы, оказанные ему на одре болезни. Добрый монах уверял, что ему крайне необходимо повидаться с Ермоловым, поскольку у него вошло в обыкновение являться к нему с визитом всякий раз, когда генерал приезжал в Тифлис; но правила ордена дозволяли ему посещать генерала лишь в часы многочисленных приемов. Ван-Гален, не допытываясь, зачем сие понадобилось святому отцу и не имел ли его визит какой-либо тайной цели, сообщил о его просьбе Ермолову во время обеда; тот усмехнулся, но не возразил и согласно кивнул. На другой день в условленное время Ван-Гален зашел в монастырь за отцом Фелипе и проводил его к Ермолову. Один из офицеров (разумеется, в полной форме) проводил капуцина в кабинет Ермолова; они застали его полуодетым, в окружении многочисленных офицеров в полной парадной форме, что представляло весьма забавный контраст. Генерал встретил его со своей обычной благожелательностью, беседовал с ним то по-итальянски, то на латыни, но все о каких-то незначительных предметах, и, прежде чем облачиться в мундир, повернулся в одной рубашке к святому отцу, одну руку положил ему на плечо, другою рукой провел по его груди и бороде, как бы намереваясь представить его обществу, и сказал: «Messieurs, il faut avouer que le P. Filipo c'est un bon diable!» («Господа, следует признать, что отец Фелипе – чертовски славный малый!») Легко было представить, каким ударом были сии слова для доброго монаха: с трудом он дождался ухода генерала и сразу же, со всем смирением, приличествующим его званию, откланялся и вышел, не подойдя к Ван-Галену. Смысл ермоловского словца толковали по-разному, но Ван-Гален [413] понимал, что за этим кроется. Тайный сыск правительства хорошо знал о секретной переписке нашего монаха кое с кем из иностранцев и врагов России, укрывающихся в Персии, – тех самых, что сеяли смуту в Грузии; по сей причине капуцин и прежде не раз подвергался порицанию, даже сидел в крепости, откуда был вызволен лишь благодаря тому, что офицеры и важные особы католического вероисповедания питали к нему глубокое уважение. Было ли сие обвинение справедливым, нет ли, хотя сам отец Фелипе уверял Ван-Галена, что все дело в личной неприязни к нему начальника полиции, тем не менее он оставался под подозрением; однако Ван-Гален, следуя католической заповеди любви к ближнему, всегда защищал святого отца от нападок.

Влияние католических миссионеров в столь обширной стране весьма велико, они постоянно улавливают домашние ссоры своих прихожан, и каков бы ни был предмет разногласий, решение святых отцов для азиатов – незыблемый закон. Давние связи отцов-капуцинов с местными жителями возникли со времени их прихода в Грузию, то есть уже более двух веков, благодаря их миссионерскому опыту и умению врачевать; и неудивительно, что их общение с теми, кто остался в Тифлисе, равно как и с теми, кто укрылся в Персии, дает правительству повод для подозрения.

Борода в Грузии, да и повсюду в Азии, считается необходимой принадлежностью священнослужителя, будь он даже католик. Возможно, капуцины пользуются уважением в сих краях именно благодаря своим роскошным бородам. Так, в те времена, о которых повествует Ван-Гален, некий доминиканец, прибывший из польского монастыря с тем, чтобы присоединиться к тифлисской миссии, был вынужден, дабы не уронить себя в глазах прихожан, отпустить бороду, несмотря на свое грузинское происхождение (грузины и армяне единственные из азиатов не носят бороду).

Позади ермоловского дома – высокая гора, на ней находится греческий скит, выстроенный из кирпичей, добровольно и собственноручно принесенных на вершину теми, кто решился забраться с ношей на такую высоту – либо из благочестивых побуждений, либо ради физического упражнения.

Генерал Ермолов во время своих обычных прогулок не раз подымался на сию гору, откуда открывается великолепный вид. [414]

Однажды вечером, когда Ван-Гален вместе с другими офицерами сопровождал генерала, тот указал ему на скит и предложил:

«Поднимемся туда, на вершину, и захватим с собой кирпичей, как добрые христиане; тем самым мы подадим добрый пример, более угодный Господу Богу, нежели визиты вашего отца Фелипе».

Поднимаясь наверх, Ван-Гален прихватил добрую порцию кирпичей, дабы подать благой пример, и оставил их на вершине для будущего безвестного отшельника.

Ермолов имел обыкновение давать аудиенцию иностранцам, когда возвращался из церкви в свой дом; на сей раз то были недавно прибывшие эмиссары персидского двора, среди которых находился один из самых приближенных людей принца Аббаса-Мирзы. (Аббас-Мирза (1783–1833) – сын Фет-Али-шаха, наследник престола, наместник шаха в Азербайджане, командовал персидскими войсками в русско-персидских войнах 1804–1813 и 1826–1828 гг.) Генерал держал в руках нити интриг, которые вели эти люди среди покоренных народов, а равно знал все, что затевали они в сей стране. Тем не менее эмиссары представили химерические претензии касательно границ территории, возобновлявшиеся при каждой встрече, и как всегда заверяли, что их повелитель шах и наследный принц питают чувство искреннего восхищения в отношении императора России и его наместников; между тем, пока они рассыпались в подобных заверениях, в вышеупомянутых провинциях рекой лилась кровь невинных жертв; таковы персы любой нации.

Взгляда, какой бросил на них Ермолов, было бы достаточно, чтобы всякий, но только не эти безмерно коварные люди, тут же прервал свою льстивую речь. Окруженный офицерами Ермолов подозвал к себе своего толмача и приказал ему громко переводить эмиссарам, но не на персидский, а на грузинский (что чрезвычайно польстило толпе любопытствующих, которые собрались вокруг, не упуская ни единого слова из речи персов) следующее обращение:

«Царствованию варварства приходит конец по всему азиатскому горизонту, который проясняется начиная от Кавказа, и Провидение предназначило России принести всем народам вплоть до самых границ Армении мир, процветание и просвещение, однако враги цивилизации пытаются вновь отнять у них [415] эти блага. Я сам, собственными устами, объявил персидскому двору о миролюбивых устремлениях моего государя Александра, но персы своими непрестанными тайными происками заставили увянуть пальмовую ветвь, которую я им принес; коль они не отваживаются открыто объявить войну, то пусть расскажут своему повелителю шаху, что русские орлы проникли дальше, чем кто-либо с самых древних времен; два месяца назад Персия имела возможность увидеть, как Россия отвечает на происки азиатского варварства, и убедиться, что генералы императора Александра твердой рукой карают дерзких и вероломных». (Ермолов имеет в виду подавление мятежа в Имеретии весной 1820 г.)

Ермолов, привычный общаться с подобными посланцами, прекрасно знал, как и что сказать толмачу, чтобы тот не изменил ни единой фразы. В то время как грузины, исполненные горделивой радости, слушали толмача, не отводя сияющих взоров от энергического лица генерала, которому они беспредельно верили, персы продолжали отвешивать церемонные поклоны и не могли дождаться часа, когда можно будет бежать от подобного позора.

В тот же день, не успели еще персидские эмиссары покинуть Тифлис и отправиться восвояси, князь Мадатов получил официальный приказ готовиться к отъезду, дабы начать кампанию.

Глава 14

ВЫСТУПЛЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ ПРОТИВ КАЗИКУМУКА. – ЗМЕИ. – ЕЛИСАВЕТПОЛЬ. – ТИРАНИЧЕСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ ЕГО ПОСЛЕДНЕГО ХАНА. – КАРАБАХ. – ШУША

Главнокомандующий назначил многих офицеров разных родов войск и разных чинов в штаб генерала Мадатова, Подполковник Коцебу ⁴⁵¹ (сын прославленного сочинителя, убитого в 1817 году в Германии студентом Зандом, и столь же высокоученый, как отец), назначенный начальником штаба дивизии; грузинский князь капитан Бебутов ⁴⁵², адъютант главнокомандующего; подпоручик г-н Исаков, племянник генерала [416] Вельяминова; поручик Якубович (Якубович был в это время штабс-капитаном.) (офицер полка Ван-Галена); молодой князь Казбек, владелец дома в селении, носящем то же имя, где Ван-Гален останавливался, когда переваливал через Кавказский хребет, и князь Орбелиани, представитель одной из знатнейших фамилий страны, которого сопровождал врач, а также вассалы благородного происхождения, составлявшие его феодальную свиту, образовали, считая слуг и денщиков, отряд почти в девяносто человек.

После дружеского напутствования Ермолова они покинули столицу в середине дня 7 мая; все ехали верхом, за исключением князя Мадатова и князя Бебутова, которые должны были отправиться на следующий день в почтовом экипаже.

В соответствии с инструкциями, полученными князем Мадатовым от Ермолова, им надлежало проехать без всякого воинского сопровождения или эскорта через татарские провинции, граничащие с Персией, а именно через Нуху, Ширван и Карабах. Сейчас отряд направлялся в Карабах. Генерал Мадатов назначил пунктом встречи Шушу, столицу Карабаха, находящуюся на расстоянии двухсот шестидесяти трех верст от Тифлиса. Таким образом предстояло проделать окольный путь, в пять раз превышающий расстояние по прямой дороге от Тифлиса до Кубы, где они должны были соединиться с батальонами и артиллерией, назначенными в экспедицию. Следовало пройти через мусульманские и татарские провинции без какой-либо демонстрации военной силы, доверяясь единственно уважению, какое питали в стране к русскому могуществу, и тем самым дать свидетельство доверия к туземцам. <...>

В двенадцати верстах от Тифлиса недалеко от Куры в весьма приятной местности, именуемой Саганлук, располагался казачий лагерь, однако остановка на ночлег была сделана на следующей станции Демурчесаль двадцатью верстами далее по дороге. Примитивные жилища, которые казаки строят из тростника для собственного укрытия, а равно и укрытия проезжающих и которые зовутся балаганами, в Испании носили бы название курятников. Они со всех сторон продуваются, так что по ночам, за исключением лета, в них холодно, днем же жарко; одним словом, жилища эти подвергают суровым испытаниям [417] здоровье самих казаков и тех путешественников, которые обретают в них приют.

Рано утром следующего дня путешественники покинули балаган в Демурчесале; проехав пять верст, они увидели множество пещер, которые с ноября по март служат обителью кочевникам-татарам, подчиняющимся Грузии; остальную часть года, когда особенно жарко, татары эти проводят в окрестных горах, где пасут свои стада, подобно калмыкам. В этих пещерах, необитаемых летом, женщины в зимние месяцы ткут из овечьей шерсти знаменитые ковры, которые продаются на тифлисском рынке. Представляется неправдоподобным, что столь совершенные изделия производятся в таких неприспособленных мастерских. <...>

Посла ночлега в Шамхоре весь день ехали по бескрайней равнине, ограниченной лишь далеко на западе горами, что тянутся от Тифлиса до Карабаха; возможно, там и проводят жаркое время года те кочевники-татары, обитатели виденных путешественниками пещер. <...> Когда проехали Джехам, на горизонте показалась колонна, у подножия которой находилось русское укрепление и стоянка, или балаган, шамхорских казаков. <...>

Колонна (она имеет в основании квадрат со стороной примерно в четырнадцать футов) весьма высока, так что хорошо видна отовсюду с дальнего расстояния. Хотя выстроена она из кирпича, но формой своей очень напоминает Вандомскую колонну в Париже; Ван-Гален в сопровождении казака поднялся на ее вершину по внутренней лестнице, довольно уже разрушенной; однако видно, что ее неоднократно восстанавливали во время недавних войн, чтобы использовать как дозорный пункт. На иных камнях капители, которые по многим признакам древнее внешней галереи, имеются многочисленные арабские надписи, однако они куда более позднего происхождения, чем сама колонна. Некоторые утверждают, что колонна эта относится ко временам Помпея, другие же – что к эпохе Александра Великого, но в любом случае монумент сей, свидетель многих потрясений, обрушивавшихся на Грузию, некогда был одним из главнейших украшений древнего города; ныне же он служит наблюдательным пунктом русского поста и местом стоянки казаков. Один армянский купец, встреченный в Шамхоре, продал Ван-Галену за пять рублей ассигнациями [418] серебряную медаль размером в полпесеты с погрудным изображением Александра Великого и утверждал, что она из числа находок, сделанных в развалинах Шамхора. <...>

Выехав утром одиннадцатого из Шамхора, отряд направился в Елисаветполь; равнина, простирающаяся между этими двумя пунктами, чрезвычайно засушлива. Лошадям приходилось выбирать, куда ставить ногу, чтобы не наступить на клубок змей, которые повсюду преследовали их; в иных местах змей было так много, что всадникам приходилось действовать саблями. Длиной эти гады были от четырех до пяти футов, а толщина их доходила до полутора дюймов; по причине жары они пребывали в сильнейшем возбуждении. Избавление от них пришло только в двух лигах от Елисаветполя, сады и густые деревья вокруг которого составляли живой контраст оставленной позади местности.

Елисаветполь стоит на равнине, орошаемой речкой Гянджей, которая на расстоянии двадцати пяти верст от города впадает в Куру. На въезде со стороны Тифлиса находится крепость, в ней дворец, резиденция бывших ханов Гянджи, ибо так со дня своего возникновения назывался этот город. Взяв его, князь Цицианов, (Цицианов Павел Дмитриевич (1754–1806), генерал от инфантерии, главноуправляющий Грузией и главнокомандующий войсками на Кавказе в 1802–1806 гг. Незаурядный полководец. Предательски убит бакинским ханом. (Прим. публ.)) впоследствии обезглавленный в Баку, дал ему новое имя, каковое он носит и поныне, в честь императрицы Елизаветы и императора Павла.

Крепость эта, построенная с исключительной прочностью и следованием некоторым принципам фортификации, не вполне, впрочем, совершенным, окруженная рвами и имевшая на вооружении турецкие пушки большого калибра, была взята русскими после нескольких дней осады со второго приступа. Хан Гянджи, хранивший в ней огромные сокровища, проявлял чудеса храбрости, пытаясь защитить траншеи; однако, оттесненный к стенам, отступил к батарее, где была чугунная пушка сорок восьмого калибра (ее сняли, но она сохранялась недалеко от того места, и Ван-Гален видел ее), вскочил на коня и с саблей в руке предпринял последнюю и безнадежную попытку держать оборону за этим орудием, но обрел там смерть: после чего все провинции, которыми он владел, перешли под [419] власть русского правительства. Если рассказывать о всех злодействах этого хана, получится длиннейшее повествование. С безмерной жестокостью он распоряжался жизнями всех, кто находился под его властью; его дочери, жены, служанки, все должны были по первому знаку удовлетворять его беспредельное сладострастие; насладившись и пресытившись ими, он получал удовольствие, предавая их по любому поводу свирепейшим казням.

Один человек служил управителем владений хана; он должен был, как и положено мусульманину, опускать взор, когда мимо проходила какая-либо султанша из гарема его повелителя, но однажды, пребывая в рассеянности, взглянул на одну из них; тиран, которому донесли о том, велел ему предстать перед собой и осведомился, с какой стороны он смотрел на султаншу; управитель сказал, и хан приказал немедля выколоть ему тот глаз, которым, по его разумению, этот человек совершил преступление, однако оставил после наказания у себя на службе, Тем не менее этот несчастный весьма отличился, защищая хана от русских; лишившись же вследствие перемены обстоятельств своей должности, он вынужден был довольствоваться местом прислужника при одной из мечетей Елисаветполя, где и зарабатывал себе на пропитание, когда наши путешественники встретились с ним. Человек этот признался им, что после завоевания Гянджи русскими и по день их встречи он всего лишь один раз видел казнь, то есть за восемнадцать лет казнили всего одного преступника, меж тем как во дворце его бывшего повелителя казни происходили чуть ли не ежедневно в любую пору суток. Русский корпус нашел в этой крепости некоторые запасы, позволившие частично восполнить расходы казны, однако поскольку большая часть ханских сокровищ была закопана в землю, а тех, кто проделал это, хан велел умертвить, дабы остаться единственным обладателем тайны, русское правительство после падения Гянджи не получило тех больших средств, на которые надеялось, исходя из слухов о богатствах ее владетеля. Розыски их, время от времени производимые без разрешения отдельными лицами, а также свинец, добываемый из многочисленных шахт в окрестностях крепости, стали причиной того, что репутация некоторых чиновников из администрации Елисаветполя изрядно пострадала. <...>

Погода стояла чрезвычайно приятная, вдали виднелись [420] покрытые снегом горы Карабаха. Почти посередине пути между Шахбулаком и Шушей в Оксеране находился казацкий пост; он расположен в одной из красивейших долин провинции. После Шахбулака повсюду встречаются прекрасные пастбища, местность изобилует прозрачнейшими ручьями; все это свидетельствует о том, что здешние земли весьма благоприятны для скотоводства, и этот род промышленности приносит значительные богатства стране.

Вскоре после Оксерана дорога начала постепенно сужаться и через четыре версты вступила в теснину, увенчанную башнями, по сторонам которых видны были остатки древних стен; в эпоху, когда еще не знали пороха, эти стены перекрывали доступ в страну, не давая врагу проникнуть в нее. Сразу за башнями и тесниной дорога на Шушу идет под крутой уклон и до того трудна, что это даже тяжело представить.

Размеры Карабахской провинции и чрезвычайное плодородие земли сделают из нее при хорошем управлении самый полезный и продуктивный округ во всей Российской империи. Таково было, по крайней мере, мнение тех, кто глубоко знал эту страну. Дивное небо, чистейший воздух, возвышенное расположение над уровнем моря делают из Шуши одно из самых здоровых мест во всей Кавказской губернии; реки и ручьи в Карабахе, многие из которых путешественникам довелось видеть, берут начало из целебнейших родников. Лишь низменная часть Карабаха, граничащая с Елисаветполем, малоплодородна и нездорова. Едва прибыв в Шушу, Ван-Гален почувствовал значительное облегчение болезни, приступы которой мучили его в продолжение всей экспедиции, вплоть до возвращения в Тифлис. <...>

Князь Мадатов прибыл в Шушу одиннадцатого и согласовал диспозицию с ханом, и когда Ван-Гален присоединился к генералу, в Дагестан уже отправился отряд карабахской кавалерии числом пятьсот всадников под командованием одного из ханских сыновей. Пятнадцатого у Ван-Галена и его спутников был день отдыха в Шуше, и они были представлены хану генералом, назначившим на следующий день выступление в Нуху.

Хану Карабаха на вид было лет сорок-пятьдесят; роста он был довольно высокого, лицо, глаза и борода цветом были такие же, как у большинства татар; у него недоставало [421] половины носа, которой он лишился в юности в схватке с персами. В мае хан обитал не в столице, а вне города в прелестнейшей башне, стоящей в горах рядом с дорогой на Шахбулак; там же находился и его гарем. Прощаясь с представленными ему офицерами, он, зная их маршрут, пригласил их отобедать у себя в башне в девяти верстах от Шуши, сказав, что будет их там ждать. Генерал Мадатов, у которого в Шуше имелось множество превосходных коней, сменил тех, какие того требовали, оставил здесь также коляску и остальную часть пути проделал верхом. Хан встречал их у дверей своей башни, с ним был его секретарь или министр. <...> Хан первым уселся в кресло, полагая, вероятно, что тем самым он дает доказательство своей дружественной приязни; за его креслом стояли министр и другие служители дворца, среди них мимодар и слуги, на которых возлагается обязанность сопровождать почетных гостей и услужать им. Кое-кто из свиты генерала пожелал посмотреть, разумеется, только со стороны, на гарем хана; офицеры эти, полагая, что коль скоро хан ввел европейские обычаи в своем доме, то, наверное, и смягчил суровое затворничество своих султанш, направились в прекрасный и весьма ухоженный сад с многочисленными искусственными каскадами, под сенью дерев которого хан привык вкушать отдохновение. Оказалось, однако, что приверженность к европейским обычаям на гарем не распространяется; он был окружен неприступной стеной. Офицеры обратились к некоему армянину, служителю дворца, с просьбой рассказать про обитательниц гарема; тот, трясясь от страха, поведал им, что в гареме содержатся двадцать три султанши, по большей части юные, родом из семей кавказских горцев. В прежние времена, когда жизнь и смерть подданных была в руках хана, подобная нескромность могла бы стоить слуге головы. Ныне же власть хана урезана, и тяжкие наказания, каково бы ни было преступление, должны утверждаться в суде в Тифлисе, председателем которого является главнокомандующий.

Когда все вернулись в залу приема, там уже был сервирован по-европейски стол, во главе которого сел хан; рядом с ним сидел князь Мадатов, взявший на себя роль толмача и переводивший все вопросы хана; указав ему на Ван-Галена, князь сказал, что тот не знает никаких восточных языков и очень плохо понимает по-русски, потому что приехал из королевства, [422] расположенного на другом краю Европы. Хан тут же поинтересовался, кто царь (король) в его стране, на что Ван-Гален не нашел ничего лучшего как ответить, что Бурбон. Хан же похвалился часами с цепочкой, которые подарил ему Ермолов, когда был здесь при возвращении из своего посольства в Персию. После сильного дождя, который кончился очень скоро, все выехали из башни хана, сопровождаемые мимодаром, молодым татарином, прекрасным наездником, чрезвычайно услужливым и деятельным, а также слугами. <...>

Глава 15

ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ КУРУ. – НУХА. – ГАРЕМ И ДВОРЕЦ БЫВШИХ ХАНОВ. – ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И БОГАТСТВА НУХИ. – ФИТАХ. – МУСТАФА-ХАН. – ВЫСТУПЛЕНИЕ ИЗ ШИРВАНА В ЮЖНЫЙ ДАГЕСТАН

<...> Каждая провинция, смежная с Курой, обязана наблюдать за теми, кто переправляется через реку, и не пропускать на другой берег подозрительных лиц. Один татарин, перевозчик и сторож, за день до того позволил некоему местному вору похитить лодку и переплыть на противоположный берег. О проступке, подтвержденном другими перевозчиками, было доложено князю Мадатову, который велел явиться этому сторожу, после чего приказал казакам, сопровождавшим его в качестве ординарцев, как следует выпороть виновного кнутом (вид плетеного из кожаных ремешков бича, имеющий большое распространение в России), отчего через несколько секунд обнаженная спина провинившегося имела совершенно плачевный вид, хотя и за дело. О наглядном этом уроке немедленно стало известно, и имел он цель гораздо более важную, чем могло бы показаться с первого взгляда. Пожалуй, целью этой было показать невыгодность нарушения закона.

В Нухе рыбные тони на Куре взяты на откуп компанией армян, которая платит за это правительству Грузии довольно большую сумму. Среди тех, кто пришел встречать генерала и его сопровождающих, находилось одно из главнейших лиц этой компании; он продемонстрировал большое количество рыбы, которую выловили его рыбаки, пока офицеры обедали, что [423] свидетельствовало о богатстве этих вод; здесь добывают также икру, или кавиар, столь ценимую в России.

В три часа дня переправа через Куру была завершена. <...>

Двадцать второго в десять утра въехали в Нуху и спешились у ханского дворца, назначенного для постоя. В конце предшествующего (1819) года хан Нухи умер, не оставив наследников, и его государство перешло во владение России. С этого момента управление им осуществлял главнокомандующий, направивший туда майора Бодарского, весьма достойного во всех отношениях офицера, который без поддержки воинского контингента лишь с десятком казаков, оставленных ему для поддержания связи с Тифлисом, обеспечивал во вверенной ему провинции образцовый порядок. <...>

Не следует удивляться легкости, с какой произошла смена владельцев этих провинций. Жители с воодушевлением приняли новый порядок вещей, ибо они избавились от непомерных поборов, каковые налагала на них алчность ханов. С другой стороны, суровость, с какой генерал Ермолов карал своих подчиненных даже за малейшие взятки, безошибочный выбор, который он обыкновенно делал, назначая их на должность, чрезвычайно способствовали моральному покорению страны, вызывая у ее жителей доверие и уважение. <...>

Население Нухи, основным занятием которого является шелководство, составляет более сорока тысяч душ. <...> На другой день по прибытии князь Мадатов, сопровождаемый несколькими офицерами, представился в диване. А на следующий день на площади перед дворцом собрались триста всадников, выставленных Нухой для участия в экспедиции. После смотра, произведенного генералом, отряд этот направился в Дагестан под командованием здешнего татарина. (Обиходное название, которым обозначались представители разных горских племен (см. «Кавказский пленник» Л. Толстого)) Это был молодой человек двадцати трех лет, принадлежащий к одной из первейших фамилий города, который уже успел отличиться в подобной же экспедиции прошлого года под командой своего ныне покойного отца. Он был в ранге армейского офицера, отличительным знаком чего у татар является, невзирая на чин, одна лишь лента с серебряной кистью, которая повязывается [424] на рукояти сабли. Вооружение этого отряда находилось в прекрасном состоянии. <...>

В тот же день татарский отряд выступил, направляясь навстречу своей судьбе. Генерал Мадатов со свитой в понедельник двадцать четвертого мая выехал из Нухи в Ширван. <...>

Ранним утром следующего дня (двадцать шестого) въехали в Ширван. <...>

Ширванский хан, звавшийся Мустафой, уже переехал в свой летний лагерь в версте от Фитаха. Его гарем располагался на высокой, плотно сбитой оградой из досок, на квадратной площадке, каждая сторона которой равнялась примерно двумстам футов и на которой размещались жилища, купальни и сады его наложниц. Недавно построенный кирпичный дом всего в один этаж служил для приема людей хана, а чуть дальше стояли кибитки, предназначенные для свиты генерала. Шатры эти, особенно хана и князя Мадатова, были такими же, как тот, в котором Ван-Гален по ту сторону Кавказа впервые увидел генерала Ермолова, когда представлялся ему, без особых отличий, если не считать, что пол в кибитке Мустафы был устлан коврами. Отослав своих приближенных, хан вошел в нее и уселся на одну из не слишком роскошных подушек, что лежали там повсюду; генерал после некоторых приготовлений, тайна которых раскроется позже, отпустил почти всех офицеров, оставив при себе лишь князя Орбелиани и Ван-Галена. Непосредственно после этого начались переговоры.

Мустафа-хан был человек лет пятидесяти, мощного сложения, среднего роста, голос имел зычный. Выглядел он весьма хорошо, несмотря на множество шрамов от ран, которые носил на теле и, надо полагать, в сердце из-за угрызений совести от бесчетных преступлений, совершенных им, замешанным, как утверждали, в непрестанных кознях персидского двора. Если верить слухам, основывавшимся на постоянном возрастании налогов в этой провинции и на всеми отмечаемой суровой экономии ее владетеля, сумма наличных денег Мустафы перевалила за двести тысяч дукатов, то есть за два миллиона двести тысяч франков, что здесь является огромным капиталом. Мустафа уже правил в Ширване, когда по последним мирным договорам, окончательно подтвержденным Ермоловым во время его посольства в Персии, эта провинция отошла к России, и хан вынужден был платить ей дань. Многие из его [425] политических действий возбудили подозрения в Тифлисе у полиции, глава которой почитал его за одного из самых коварных и непримиримых врагов. Основания этому давали его упорное стремление к деспотическому правлению, родственные отношения с недовольными, бежавшими в Персию, но более всего его религиозный фанатизм. Офицеры за глаза называли его «бородатой ширванской змеей». Он был близким родственником и другом хана Казикумука, против которого направлялась экспедиция, Мустафа должен был дать от своей провинции контингент в четыреста всадников; легко догадаться, с какой неохотой подготавливал он их, но генерал Мадатов, следуя неизменному принципу главнокомандующего никогда не проявлять признаков недоверия к татарам, чей характер и мужество он прекрасно знал, счел необходимым не делать какого-либо различия между этой провинцией и двумя предыдущими, не смешивая поведение жителей Ширвана и их хана.

Самое существенное в той аудиенции сводилось, как любезно поведал князь Мадатов Ван-Галену, не понимавшему ни слова из того, что говорилось, к заверениям Мустафы в верности, какими тот пытался обмануть его. Мустафа утверждал, будто у императора Александра нет более надежного подданного, а у генерала Ермолова друга, более стремящегося к сотрудничеству в замирении и приведении к процветанию всех здешних земель, и при этом постоянно отрывал правую руку от кинжала и, прижимал ее к груди, как бы доказывая тем свою верность и решительность. Аудиенция закончилась, принесли кальян, который курят на персидский манер; провожая генерала и сопровождающих его офицеров, хан пригласил их на следующий день к себе на трапезу. <...>

У генерала Мадатова имелись, как впоследствии он поведал своим спутникам, поводы, и весьма обоснованные, опасаться за свою жизнь, а равно – и за жизнь офицеров своей свиты. Поскольку единственный эскорт его составляли именно офицеры, он приказал им всю ночь по двое нести караул вокруг его кибитки. Подозрения же основывались на дерзости Мустафы и на той легкости, с какой он мог бежать вместе со всеми сокровищами и женами в персидские владения, находившиеся всего в нескольких верстах оттуда. <...> Днем хан явился с визитом к генералу Мадатову в его кибитку, а затем проводил его вместе с офицерами в свою, находившуюся шагах в [426] тридцати, где и была приготовлена трапеза. Мустафа был столь же привержен к старым обычаям, в которых воспитывался, сколь хан Карабаха к европейским нравам. Общество, собранное ханом, состояло из трех знатнейших представителей его рода, приблизительно того же возраста, что он сам, которые стояли до тех пор, пока хан не позволил им сесть, генерала и большей части офицеров его свиты. В кибитку вошли трое ханских слуг; один с хлопчатым разноцветным полотенцем; второй с большой склянкой розовой эссенции, накрытой золотой крышкой с отверстиями, а третий с серебряным кувшином и серебряным же умывальным тазом. Всем поочередно, начиная с хана и генерала, был поднесен таз, дабы вымыть руки, а потом, прежде чем вытереть, слуга орошал их розовой эссенцией. После этого благовонного омовения вошла следующая порция слуг с подносами; один был поставлен перед ханом и генералом, остальные перед гостями; разделившись по трое, гости уселись вокруг каждого подноса, где находилось угощение как раз на такое число приглашенных.

В центре каждого подноса диаметром фута в три находился пилав, единственное яство, подававшееся на этом пиру; это вареный рис, который после того как с него стечет вода, перемешивается с кусочками мяса и нутряного сала, сухими фруктами и шафраном, затем туда добавляют масло и держат на медленном огне, пока оно не будет готово. На блюдо его по здешнему обычаю укладывают в виде конической пирамиды высотой чуть больше фута. Вокруг пилава раскладывается всякая жареная птица, окрашенная шафраном, разнообразные фрукты, сухие либо свежие в зависимости от сезона; ставится сыворотка и холодная вода, но сваренная с медом и сухими фруктами и призванная компенсировать отсутствие вина; напитки эти подаются в больших чашах либо кувшинах. Азиаты ловко подхватывают тремя пальцами правой руки порцию пилава, уминают, придавая ему любую форму, и отправляют в рот, не потеряв по пути ни зернышка риса. Широкий плоский хлеб наподобие лепешки служит им салфеткой, а иногда также и ложкой. Левая рука неизменно лежит на поясе: таково требование хорошего тона, и это придает жителям Востока несколько фанфаронский вид.

 <...> Затем повторилось омовение рук, точь-в-точь как перед началом трапезы; по правде сказать, оно было к месту и [427] даже необходимо, имея в виду тот своеобразный род вилок, какими пользовались при еде. После этого принесли кальяны, которые в соответствии с обычаем пошли по кругу. Хан время от времени предлагал свой генералу, как того требует учтивость при общении с лицами, к которым питают дружеские чувства.

<...> Подлинной столицей Ширванского ханства является прославленная Шемаха, расположенная в восемнадцати верстах от Фитаха. Несчастный этот город, подвергающийся постоянным опустошениям в гражданских и внешних войнах, переселился вместе со своим ханом в Фитах, который благодаря тому, что находится на возвышенности, был с очень небольшими затратами превращен в крепость, защищающую от войн подобного рода. Под ее защитой за двенадцать лет население Фитаха выросло до двадцати пяти-двадцати восьми тысяч человек; именно такой численности оно достигло в описываемую пору. <...>

Когда спустился вечер, хан покинул их, дабы предаться наслаждениям у себя в гареме; русские же офицеры провели ночь настороже, в точности как предыдущую. <...>

На следующее утро Мустафа дал прощальную аудиенцию в главном зале дома, смежного с его гаремом. <...>

Во время этой встречи с князем Мадатовым ханский секретарь предавался занятию, о котором даже неприятно рассказывать, не говоря уже о том, чтобы присутствовать: он все время залезал рукой под рубашку на спине и неизменно извлекал оттуда нечто, что крайне интересовало его и было целью этого омерзительного занятия. Рассказывают, что раньше персы и татары носили нижние рубахи из тафты, и якобы по правилам их религии на целый год полагалась всего одна рубаха, которую меняли только по прошествии оного; мы не беремся ручаться в истинности этого утверждения, но тем не менее легко себе представить, что скрывали под собой украшенные галунами одежды и блестящая кольчуга, а также занятиям какого рода предавался государственный министр и ближайший советчик хана. <...>

Хан, несмотря на всю свою безмерную хитрость, не сумел скрыть огромного желания задержать у себя генерала с офицерами на несколько дней, вне всякого сомнения, чтобы оттянуть начало кампании, предпринятой против его родича, что [428] позволило бы тому выиграть время, столь драгоценное в подобных обстоятельствах. Тем не менее отряд кавалерии, выделенный этой провинцией, выполнил приказ о немедленном выступлении в Дагестан. Князь Мадатов с офицерами покинули Фитах в девять утра двадцать восьмого мая.

Глава 16

ЧЕРТОВ МОСТ. –ДАГЕСТАН. – КУБА. – АСЛАН-ХАН И ЕГО БРАТ. – ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ РЕКИ. – СОЕДИНЕНИЕ ВОЙСК. – СМОТР ЭКСПЕДИЦИОННОГО КОРПУСА. – ПЫЛКОЕ ЧЕСТОЛЮБИЕ БРАТА АСЛАН-ХАНА

Когда продвигаешься из Ширванской провинции через нагромождения обрывистых скал в Дагестан, то справа оказывается Бакинское княжество, или ханство, которое после трагической гибели прославленного грузинского генерала Цицианова по праву завоевания принадлежит Российской империи. Хотя это самая маленькая провинция Грузии, тем не менее она дает значительные доходы, и не столько оттого, что омывается Каспийским морем, сколько благодаря богатым залежам нафты, которые таятся в ее земле. Некий армянин заплатил казне за право эксплуатации их более двухсот тысяч рублей ассигнациями (около восьмисот тысяч реалов). <...>

В сих краях поныне живут многочисленные семьи выходцев из Персии, а также индусы, верящие в Верховное Существо, зримый образ которого явлен в священном огне, ему-то они и поклоняются. Жрецы, стерегущие вечный огонь, круглый год ходят нагими, в одной лишь темно-лиловой набедренной повязке. По легендам огнепоклонников, священный огонь зародился много миллионов лет тому назад; они верят, что Творец всего сущего заключил злого духа в недрах земли, откуда временами излетает пламя: его горение следует поддерживать непрерывно, дабы помешать злому духу выбраться на поверхность. Языки пламени достигают двух-трех туазов высотой и представляют собою не что иное, как газ, выделяющийся из нафты, бьющей из буровых скважин. Его используют для освещения, а само вещество, нафта, добываемое армянами, употребляется еще вместо смолы или дегтя. [429]

Погасить пламя можно, заткнув скважину куском мокрой шерстяной ткани.

Летом на берегах Дагестана, когда южные ветры раскаляют атмосферу, огромные массы газа выбрасываются в виде огненных метеоров, и это явление производит сильное воздействие на суеверные души несчастных фанатиков.

Дорога через Кавказ, которой ехал генерал со своими спутниками, сокращала путь, однако изобиловала многочисленными препятствиями, свидетельствовавшими, что пользуются ею нечасто. Пришлось взбираться в гору по крутой козьей тропе через девственные леса, никогда не знавшие топора; деревья, растущие по краям тропы, преграждали путь могучими ветвями, так что на каждом шагу приходилось останавливаться, спешиваться и вести лошадей в поводу. <...>

Когда же поднялись на самую высокую точку тропы, то неожиданно обнаружили, что она преграждена пропастью глубиной туазов в триста. Несколько древесных стволов с набросанными поперек них ветками соединяли края пропасти, образуя мост, по которому можно было преодолеть эту преграду. Князь Мадатов верхом на своем прекрасном карабахском скакуне переехал на ту сторону первым: требовалось немалое хладнокровие, чтобы обуздать в себе страх перед сей пропастью; ведь лошади, ступавшей по веткам, которые покрывали этот мост, достаточно было сделать одно неверное движение, и она вместе со всадником рухнула бы в бездну. Когда все перешли, один из офицеров осведомился у генерала, как называется этот мост.

– Чертов! – бросил генерал, повернувшись к Ван-Галену.

– Чертов это значит адский?

– Не думаю, что он достоин другого имени, (в оригинале фразы, выделенные курсивом, приведены по-русски в латинской транскрипции) – ответил генерал.

Вероятней всего, то были первые европейцы, и даже более того, первые русские офицеры, проехавшие здесь, отчего начальнику штаба подполковнику Коцебу пришла мысль оставить тут свои фамилии; все спешились и более полутора часов потратили на то, чтобы охотничьим ножом вырезать на чудовищно толстом стволе орехового дерева фамилию генерала, [430] название «Чертов мост», фамилии и чины всех остальных, а также дату перехода.

Куба, древняя столица княжества того же имени, административный центр Дагестана после завоевания его русскими, выглядит достаточно уныло, хотя благодаря своему расположению в вершине тупого угла, стороны которого направлены на Баку и Дербент, в один прекрасный день сможет стать городом со значительной торговлей. Несмотря на то, что обработка земли здесь не соответствует плодородию почвы, густые кроны деревьев, обрамляющих дороги, защищают путешественника от лучей солнца. В день прибытия Ван-Галена в Кубу, – а произошло это в конце мая, – и по пути до нее через южные отроги Кавказа жара доходила до тридцати градусов. <...>

Здешние татары, невзирая на постоянное общение с русскими, несомненно ревнивее всех на свете относятся к своим женщинам и держат их в строжайшем заточении. Ни за столом, ни на прогулке, ни на дорогах нельзя было встретить представителей обоих полов вместе: крайне любезная дама, супруга кригскомиссара Григорьева была, благодаря европейскому происхождению, единственной дочерью Евы, которую смогли увидеть прибывшие офицеры.

На следующий день после прибытия в Кубу большой отряд великолепной азиатской конницы с шумом ворвался на улицы селения, возвестив о появлении двух персон, которым были предназначены первые места в этой военной экспедиции. Одним из них был Аслан-хан, суверенный владетель Кураха, (Курах – центр Кюринского ханства, Ван-Гален употребляет это название для обозначения всего ханства) небольшого татарского княжества, зажатого, если можно так выразиться, между землями Кубы, Дербента и обширного Казикумукского ханства, на которое и была обращена его враждебность. Аслан-хан, как далее увидит читатель, пожнет плоды своего участия в экспедиции: за верность Российской империи ему предстояло сменить на троне низложенного мятежного хана. С Аслан-ханом прибыл его единственный брат, (Гассан-ага) молодой воин благородного и мужественного облика лет тридцати-тридцати четырех. Он командовал многочисленным [431] отрядом брата и таил в душе личную вражду к правящей фамилии, против которой шел воевать; вражду, причиной каковой были нанесенные ему когда-то оскорбления, а такое никогда не изглаживается из злопамятного сердца кавказца.

Несмотря на свои религиозные верования, каждый из них с гордостью носил на груди крест Святого Владимира, второй по значению русский военный орден, полученный за многочисленные услуги, оказанные в различных обстоятельствах Российской империи. Как неоднократно имел возможность убедиться Ван-Гален, оба они не были излишне фанатическими приверженцами пророка, и когда генерал барон Вреде ⁴⁵³, управлявший всем Дагестаном, приглашал их к столу, ни пост, падающий на ту пору года, ни предписания Корана не препятствовали им отведать все яства и воздать должное разнообразным и изысканным винам.

В то время специальные миссионеры, присылаемые в Черкесию и Дагестан Лондонским Библейским Обществом, подчиненным английской масонской ложе «Великий Восток», уже предпринимали усиленные попытки умерить фанатизм мусульман или их веру. Эти проповедники, равно как и члены их семейств, отличавшиеся примерной и праведной жизнью, пользовались особым покровительством русского правительства. Пусть даже их цели и намерения были чужды русскому кабинету, но они постепенно цивилизовали все эти племена. Оттого барон Вреде, следуя в этом смысле желаниям петербургского кабинета, со всей благожелательностью и рвением способствовал им в распространении Библии, переведенной с английского на все живые языки Азии и снабженной в Тифлисе чудесными литографиями.

Аслан-хан уже возил с собой роскошный экземпляр Библии, подаренный бароном Вреде; благодаря этому начальному шагу к обращению, то ли искреннему, то ли притворному, русские власти относились к нему с удвоенной благосклонностью.

В течение нескольких дней после прибытия в Кубу генерала Мадатова со свитой туда подходили регулярные русские части, выделенные Ермоловым в экспедицию. Начальник штаба Коцебу выезжал их встречать и назначил им встать лагерем на расстоянии полутора дней пути от Кубы в направлении вражеской территории.

Армейская артиллерия, а также артиллерия терских [432] казаков, которой пришлось идти по дагестанскому берегу и встретиться во время этого долгого перехода со множеством препятствий, дожидались в Чакуре (небольшом селеньице, расположенном в направлении Дербента) приказаний князя Мадатова.

Отряды конницы из Нухи, Карабаха и Ширвана, прибывшие почти в тот же самый день в окрестности Кубы, получили приказ выступить и идти на соединение с армейским корпусом; во время их совместного прохода через Кубу был произведен негласный смотр.

В шесть вечера первого июня князь Мадатов со штабом в сопровождении эскадрона донских казаков выступил из Кубы. Восемьсот всадников под командой брата Аслан-хана, составлявшие лучшую часть его войска, также присоединились к остальным отрядам, стоящим в лагере.

Ван-Гален нагнал их ночью на небольшом хуторе, где они стояли биваком среди усыпанных плодами черешен и диких слив; утром в десять снялись с бивака и через поля роз, источающих сладостный аромат, направились в Чакур, где стояла артиллерия. Чакур – небольшое татарское селенье между княжествами Куба и Курах. <...> Стоит оно на возвышенности, примыкающей к южным отрогам Кавказа, откуда текут многочисленные ручьи и реки. <...> Переправляться через них небезопасно в любую пору, а тогда они были особо многоводными вследствие таяния снегов в горах. Всю вторую половину дня второго июня множество наездников Аслан-хана измеряли глубину воды в разных местах. До ночи брод так и не был найден, пришлось отложить его поиски на следующий день. Однако ночью вода немного спала; князь Мадатов назначил время переправы: первой пошла артиллерия, за ней следом фуры с провиантом и боеприпасами, причем перед каждым обозом шел опытный и искусный проводник из местных жителей, измерявший глубину. У кавалерии же был свой проводник. Глубина и скорость течения оказались не единственными препятствиями; неровное дно, вырванные деревья и отломанные ветви, вывороченные камни, что нес с собой стремительный поток, чрезвычайно затрудняли переправу и увеличивали ее опасность. Достаточно сказать, что при глубине воды по пояс пришлось затратить пять часов, чтобы переправиться на противоположный берег. Несмотря на самоотверженные [433] усилия офицеров артиллерии, потери составили два человека и шесть лошадей.

В одиннадцать войска соединились в обширном лесу, что рос на другом берегу, выстроились походным порядком и вскоре вошли в провинцию Курах. Аслан-хан, которому вступление на свою землю, недавно захваченную врагом, доставило живейшее удовлетворение, приказал в первой же деревне, куда войска пришли в середине дня, приготовить для них всевозможные фрукты и прохладительные напитки: к вечеру они были в лагере, где уже несколько дней стояли части экспедиционного корпуса. <...>

Аслан-хан, постоянно имевший от своих лазутчиков точные сведения о передвижениях неприятеля, узнал, что Сурхай-хан (таково было его имя), осведомленный о приближении русских войск, отступая со всеми своими силами к собственным границам, предпринял неудачную попытку захватить с налету крепость Чирак, расположенную на рубеже двух провинций в восемнадцати верстах от лагеря, где стоял в тот день экспедиционный корпус. Решив оказать отчаяннейшее сопротивление, он приказал всему своему ханству подняться на войну, так что теперь под его рукой находились от тридцати восьми до сорока тысяч воинов, в том числе от шести с половиной до семи тысяч конницы, не считая персидских пушек, какие ему удалось заполучить. Не сумев взять крепость Чирак, он укрепил соседствующий с ней аул Хосерек, вырыв вокруг него траншеи и превратив в самое неприступное селение в своих владениях.

Князь Мадатов, получив все эти сведения и принимая во внимание, что Аслан-хан имеет чин генерал-полковника (на самом деле Аслан-хан имел чин полковника. Чина генерал-полковника в русской армии тогда не было вообще. (Прим. публ.)) иррегулярной конницы, поставил его во главе всех татарских отрядов. Аслан-хан немедленно, еще до проведения назначенного смотра, из-за полного сходства в одежде неприятеля и своих людей, приказал всем им воткнуть в свои бараньи шапки по веточке, наподобие пера, чтобы в критические моменты сражения регулярные части не спутали их с врагами. Об этом отличии было объявлено в дневном приказе по корпусу, который уже на рассвете четвертого июня, чуть только сыграли [434] зорю, самую приятную для жителей Востока музыку, стоял под ружьем, готовый к смотру. Двенадцать пушек восьмой бригады, причем у четырех из них прислуга была из терских казаков, батальон гренадеров (второй Грузинского полка), два линейных батальона фузилеров (второй и третий Апшеронского полка), два батальона егерей (первый и второй Куринского полка), регулярный эскадрон донских казаков и более трех тысяч легкой татарской конницы выстроились для смотра.

Воинственный вид татарских отрядов, соперничающих между собой великолепием коней, оружия и сбруи, давал все основания сравнить их с любым самым блистательным кавалерийским подразделением Европы; право, стоило увидеть, как при звуках русской военной музыки воодушевились и воины, и их кони. Отряд Аслан-хана выделялся среди всех выразительностью лиц и решительностью движений. Никогда еще грузинские провинции не представляли России столь превосходную, блестяще экипированную конницу; татарская знать окружала своих властителей; вооружена она была, подобно курдам, живущим у подножия Арарата, длинными тонкими пиками, очень легкими и чрезвычайно удобными в бою; каждый был в сверкающем шлеме, кольчуге и с круглым щитом. Всем этим князьям и знати Россия определила младшие офицерские чины, о чем свидетельствовали шнуры и кисти на их саблях, что приравнивало их к дворянам среднего ранга. И чувства, какие питали курахцы к своим противникам, и воодушевление от присутствия в их рядах брата Аслан-хана, слывшего среди татар чем-то наподобие Сида, (Сид Кампеадор (наст. имя Родриго Диас де Бивар, ок. 1040–1099) – испанский рыцарь, герой войн с маврами, герой эпической «Песни о моем Сиде», где представлен как воплощение рыцарских достоинств) а равно решительные лица воинов, на которых читалось желание скорей схватиться с врагом, позволяли почти с полной уверенностью предсказывать победу. Потому-то Аслан-хан на вопрос одного из русских офицеров, держит ли он при себе, подобно Мустафе, телохранителей, ответил: «Мои телохранители – мой народ, и если я выступаю против моих врагов, весь он добровольно устремляется на защиту моей персоны и страны». Столь редкостное единение существовало между народом и его властелином; к сожалению, между братьями оно отсутствовало. Назначение Аслан-хана [435] командующим конницей удвоило ревность и гнев его брата, ибо в его душе, исполненной неутолимого честолюбия, жила жажда возложить на свою голову венец, равно как в сердце – жажда подвигов. Разъяренный, оттого что не его облекли званием командующего, которого, по его убеждению, он один был достоин, тем паче, что даже соперники признавали его самым доблестным воином страны, он в тот же вечер неожиданно покинул своих товарищей по оружию. Какое-то время, полный ярости, он где-то блуждал, после чего, взбешенный, вне себя от гнева, ворвался в шатер Аслан-хана, который принял его, невозмутимо покуривая трубку. Он потребовал удовлетворения за то, что хан принял командование: предпочтение старшему брату жестоко оскорбило его. Хан дал ему излить свою ярость, Князь Мадатов, Коцебу и Ван-Гален вошли во время ссоры в шатер. Бешенство этого неистового честолюбца было столь велико, что присутствие генерала не то что не умерило, а скорей даже распалило его. Поскольку Аслан-хан отказался сразиться с ним, он, дрожа от гнева, разодрал на себе рубашку и, подставив брату обнаженную грудь, вскричал:

– Трус! Посмотрим, хватит ли у тебя смелости нанести безоружному удар кинжалом!

Их растащили, надо признать, не без некоторых усилий, но неприглядная эта сцена тем не кончилась. Когда брат Аслан-хана, по всем внешним признакам, успокоился, генерал дал ему понять, что принял решение именно ему поручить командование авангардом; слова эти были подобны бальзаму, пролитому на рану; огромные черные глаза молодого воина горделиво сверкнули. Интриганы-придворные принялись разжигать пылкий нрав молодого человека, являвшего собой тип истинного азиатского вождя, с целью принять участие в будущем разделе захваченной у врага добычи; они понимали, что от уравновешенного и благоразумного Аслан-хана им ничего не перепадет. <...>

Когда Ван-Гален и офицеры обедали у генерала, подъехали верхом два мальчика и безбоязненно, с изрядной самоуверенностью осведомились, где находится князь Мадатов, добавив, что желают говорить с ним. То были сыновья Аслан-хана. Старший, несмотря на то что был хромой, имел воинственную осанку ветерана, поседевшего в битвах. Двумя годами раньше он, сражаясь плечом к плечу с отцом, был ранен пулей и после [436] этого принужден был ходить на костылях. Второй, которому едва исполнилось семь лет, был также при полном вооружении и отличался не менее воинственным обликом. Узнав во дворце о прибытии русских и о том, что отец отправился на войну, они так приставали к тем, кому была вверена опека над ними, что их воспитатель, человек по виду вполне благоразумный, в конце концов согласился отвезти их к Мадатову. <...> Генерал попытался отговорить их от этих планов, но, видя, что они все непреклонней упорствуют в намерении принять участие в войне, и утомясь их ребяческим упрямством, пригрозил им отцовским гневом, а воспитателю и слугам приказал немедля увезти их домой. Юные воители расплакались от ярости, и пришлось приложить немало трудов, чтобы их схватить, посадить на лошадей и наконец отослать. Подобный воинственный пыл, крайне рано проявляющийся у этих народов, весьма необычен, когда дело касается мусульманских династических отпрысков, каковыми были те, что явились к генералу Мадатову, так как ежели вследствие ранения они лишались какого-либо из членов тела, то теряли право наследования престола после смерти отца, как и произошло в описанном случае.

Глава 17

ПЕРЕДВИЖЕНИЯ ВОЙСК. – КРЕПОСТЬ ЧИРАК. – ВСТУПЛЕНИЕ НА НЕПРИЯТЕЛЬСКУЮ ТЕРРИТОРИЮ. – СРАЖЕНИЕ И ВЗЯТИЕ ХОСЕРЕКА. – ТАТАРИН, НАГРАЖДЕННЫЙ КРЕСТОМ ПОЧЕТНОГО ЛЕГИОНА

Ранним утром пятого, едва проиграли зорю, войска покинули бивак и, пройдя десять верст, встали лагерем на большом лугу. Полторы тысячи конницы, составлявшей авангард, сопровождали несколько взводов, направленных на разведку окрестностей. Два батальона были назначены тащить пушки, так как местность была настолько пересеченной, что катить их на колесах было попросту невозможно: их тянули волоком на выдолбленных бревнах, как это проделывал и неприятель с имевшимися у него персидскими пушками разного калибра.

Затем марш был продолжен, и к вечеру пришли в Курах, обычную резиденцию Аслан-хана, где стоял русский гарнизон, [437] прикрывающий этот пункт от частых набегов лезгинцев. <...>

Аслан-хан всячески старался снабжать генерала Мадатова сведениями о неприятеле, которые постоянно получал от своих лазутчиков: сведения эти отличались изрядной неточностью и неопределенностью: шпионам и эмиссарам хана было весьма трудно проникать в страну, где все поднялись на войну и где каждый житель самым деятельным образом исполнял полицейские функции.

В десять утра седьмого июня войска подошли к крепости Чирак, укреплению достаточно несовершенному, однако для неприятеля, от которого она защищала границу, вполне серьезному. Она стоит на вершине небольшой горы, на склоне которой амфитеатром расположен аул Чирак. Наполовину разрушенный минарет мечети напоминал о недавнем печальном событии.

Три гренадера из русского гарнизона крепости в один из дней спустились в аул, чтобы запастись хлебом для своих товарищей. Когда они уже возвращались, на них под покровом тумана внезапно напала шайка лезгинцев. Гренадеры, видя, что до крепости добраться не удастся, почли за лучшее укрыться в мечети в надежде на скорую помощь своих товарищей. Но лезгинцы, занявшие удобную позицию, не только не оставили им никакой возможности сообщиться с крепостью, но и воспрепятствовали жителям аула помочь им, почти сразу же атаковав мечеть, так что у несчастных не осталось иного выхода, кроме как запереться в минарете и обороняться всеми возможными средствами. Ожесточенные, жаждущие крови, лезгинцы упорно рушили минарет, и через два часа верхняя его половина рухнула, точно отсеченная саблей, как раз тогда, когда отряд из крепости, безуспешно пытавшийся прийти на выручку храбрецам, вынужден был отступить и укрыться за стенами. Трое несчастных гренадеров, оказавшиеся беззащитными после разрушения минарета и превратившиеся в открытые мишени для врагов, воззвали к небесам и один за другим пали, изрешеченные пулями, Лезгинцы, не удовлетворившись убийством, отрубили им головы, руки, ноги и даже в своей свирепости дошли до того, что омывали их кровью себе лица и руки, дабы предстать перед своим ханом в таком столь любезном для него виде.

Но гарнизон не замедлил жестоко отомстить, правда, не [438] так зверски и бесчеловечно: когда экспедиционный корпус подошел к Чиракской крепости, там содержались пленные и два знамени, захваченные у врага в недавнем сражении. <...>

Хосереку, расположенному в двадцати шести верстах от Чирака, предстояло стать театром военных действий следующего дня, и хотя полностью отсутствовали карты, кроки и вообще какие-либо даже минимальные сведения о характере укреплений, по традиции аул этот и в русском корпусе, и среди татарских воинов считался неприступным. Ни Аслан-хан, ни его отец, ни кто-либо из его людей никогда не бывали в этих землях по причине давней закоренелой вражды. Что же до русского штаба, то у него, несмотря на значительное собрание карт и планов, не имелось никаких достоверных сведений об этой территории, так что, вне всяких сомнений, участники экспедиции были первыми европейскими офицерами, проникшими в эту часть Кавказа. <...>

Дорога из Чирака в Хосерек идет между двумя бесплодными обрывистыми возвышенностями белесоватого цвета; та, что по левую руку, по мере продвижения становилась более пологой, другая же, напротив, все круче; на вершине ее, на обширном плато, и стояла крепость Хосерек.

В шесть утра, чуть только начал рассеиваться туман, была замечена первая группа и знамена неприятельской конницы, как то и подтвердили пленные лезгины, содержавшиеся при штабе. Генерал Мадатов, вставший во главе кавалерии, тотчас отдал приказ всем колоннам ускорить шаг, а брату хана Аслана, уже знакомому читателям, приказал, используя первую же доступную тропу, произвести разведку местности по правую руку. Якубовичу и Ван-Галену, единственным офицерам кавалерии, сопровождавшим генерала, было назначено принять участие в этом маневре, который, благодаря исключительной подвижности татарской конницы, был произведен, невзирая на пересеченную местность, с поразительной дисциплинированностью, быстротой и уверенностью.

Первые две попытки русских выйти на плоскогорье оказались безуспешными из-за меткого смертоносного огня неприятеля и его численного превосходства, и лишь с третьей, уже почти отчаянной попытки они отбросили врага, который с невероятной быстротой перестроился и отступил с поразительной выдержкой, свойственной армиям совершенно другого [439] тактического уровня. Императорские войска понесли значительные потери, причем в обстоятельствах, с какими не приходится сталкиваться европейским солдатам, а именно из-за невероятной меткости стрельбы, особенно при отступлении, что характерно для всех кавказских наездников от Черкесии до владений лезгинцев. Когда русские, захватив первые знамена, считали операцию завершенной, а их конный авангард уже атаковал окопы вражеской пехоты, отступавший противник открыл по всей линии огонь, и брат Аслан-хана рухнул с коня, пораженный пулей в грудь; пулю эту, как показали впоследствии захваченные пленные, выпустил сын Сурхай-хана, с которым покойный стремился вступить в поединок, вызов на каковой послал ему накануне со специальным нарочным.

Событие это резко изменило ситуацию, чему немало способствовало неосмотрительное поведение татарской знати, обступившей русских. Неустрашимые воины, они, забыв о своем долге, соскочили с коней и расточали пышные хвалы своему бездыханному предводителю, который, как они верили, слышит их; тем самым они сеяли расстройство и смятение в шеренгах императорских войск; видя это, неприятель тут же повернул и с удвоенной отвагой бросился на них, так что спасение трупа брата Аслан-хана обошлось дорого. Татары, что со слезами на глазах подняли его на плечи и так несли, как бы желая тем показать свою братскую привязанность к нему, заплатили большими потерями. Последствия этого происшествия могли бы оказаться чрезвычайно серьезными и экспедиция могла бы завершиться полным поражением, если бы одна из тех случайностей, что порой решают судьбы сражений, а равно и империй, не позволила Якубовичу и Ван-Галену перестроить конницу и контратаковать неприятеля.

Среди многочисленной отборной конницы из Карабаха, оставленной в резерве и не принимающей участия в сражении, Ван-Гален отметил татарина лет сорока-сорока пяти, на груди у которого на засаленной красной ленте висела звезда Почетного Легиона. Несколько весьма выразительных, вполне соответствующих ситуации, французских слов, какими обменялся Ван-Гален с Якубовичем, а равно и то, что он сам наблюдал, помогли этому татарину понять всю критичность положения, после чего он тут же начал действовать, выступая как толмач, благодаря чему карабахская конница устремилась на врага, [440] оттесняя его. Генерал Мадатов, который верхом с расстояния двух верст наблюдал за передвижением своих войск, поскакал к ним в сопровождении третьего батальона Апшеронского полка, сформированного в память об обезглавленных в 1806 году в Баку Цицианове и Эристове; батальоном командовал тогда майор Мартыненко ⁴⁵⁴. Это подразделение, впереди которого шли три цепи стрелков, продвигаясь по самой непроходимой местности, вышло на равнину, где сражались Якубович и Ван-Гален, и, на ходу построившись в каре, открыло плотный огонь, заходя в правый фланг вражеской коннице, которая, уже оттесненная, начала отступать, хотя и сохраняя порядок. В этот момент раздался отдаленный, но тем не менее энергичный голос генерала, послуживший сигналом к одновременной решительной атаке карабахцев и апшеронцев на неприятельскую конницу, и та бросилась врассыпную, бежала с поля сражения в горы, сея смятение и уныние в селениях этой страны. В это же время среди позиций вражеской пехоты взорвался пороховой погреб, вызвав в ее рядах полнейшее замешательство; воспользовавшись этим обстоятельством, майор Мартыненко повел батальон в штыки на находившиеся перед ним брустверы, которые составляли правый фланг первой линии неприятельских укреплений. Он взял их с незначительными потерями, закрепился, чтобы иметь возможность дать отпор неприятелю, который, поняв важность утраченной позиции, пытался отбить ее, но в конце концов прекратил бесплодные попытки и отступил, укрывшись за брустверами второй линии.

Было уже десять утра, когда майор Мартыненко закрепился на правом фланге неприятельской линии; то была чрезвычайно выгодная позиция на возвышенности, откуда хорошо были видны укрепления Хосерека и лагерь вражеского резерва, устроенный на равнине, что доминировала над крепостью; в центре его стоял шатер Сурхай-хана, украшенный множеством самых разных вымпелов. <...>

Аслан-хан с частью конницы с самого начала стоял на дороге перед аулом, отбивая неприятеля, который во время операции Якубовича и Ван-Галена неоднократно большими массами налетал на него; Мартыненко получил приказ с частью людей выдвинуться к траншеям Хосерека, дабы поддержать рекогносцировку. [441]

Русская пехота, следовавшая по дороге с генералом, остановилась, выйдя на возвышенность, доминирующую над лугами, что раскинулись вокруг Хосерека. Князь Мадатов, видя, как неприятельские аванпосты под натиском Аслан-хана отступают к крепости, и выслушав доклады офицеров штаба о состоянии укреплений и обороны, дал диспозицию наступления четырьмя колоннами. Первую составляли гренадеры Грузинского полка под командованием майора Сицианова при поддержке четырех пушек; она располагалась на левом фланге и должна была на всякий случай оставаться в резерве. Второй и третьей колонне придавались шесть артиллерийских орудий; вторую колонну, которой командовал подполковник Коцебу, составлял первый батальон Кубинского полка; третью под командой подполковника Сагинова ⁴⁵⁵ – половина второго батальона Апшеронского полка. Эти две колонны образовывали центр и следовали по дороге прямо на селение. Аслан-хан получил приказ занять позицию с другой стороны крепости и кладбища. Четвертая колонна, составленная из второй половины второго батальона апшеронцев с приданными двумя полевыми пушками, пошла на редуты, что соединяли левый фланг крепости с возвышенностью, где располагался неприятельский лагерь. Командовать ею генерал поручил Ван-Галену.

В час дня русские одновременно пошли в атаку на крепость и были встречены сильным и частым огнем осажденных, причем в значительной мере он был обращен против четвертой колонны; обходя на короткой дистанции подножие возвышенности, она попала под обстрел с фланга со стороны стрелков, до той поры прятавшихся в укрытии.

Четвертая колонна оказалась между двух огней на пересеченной местности, где к тому же были вырыты канавы и траншеи, что делало невозможным какой-либо маневр батареи, против которой в особенности был направлен меткий огонь лезгинцев (на ногах уже остались немногие из прислуги); все это вынудило Ван-Галена ускорить штурм. Он уже приготовился к нему, но тут генерал, заметив его приготовления, спешно направил к Ван-Галену своего адъютанта князя Бебутова с приказом остановить штурм и задержать колонну до тех пор, пока батарея, расположенная в центре, не откроет огонь по неприятельским укреплениям для облегчения приступа и уменьшения возможных потерь. [442]

Однако к моменту, когда князь Бебутов добрался до расположения Ван-Галена и передал ему приказ командующего, четвертая колонна, стоящая в шестидесяти шагах от неприятельского бруствера, огонь с которого все усиливался, находилась в слишком невыгодном положении, чтобы выполнить приказ. <...>

Да было уже и слишком поздно исполнять его, и Ван-Гален, убедив в этом князя Бебутова, взмахнул саблей, давая сигнал к штурму. Спустя десять минут, неустрашимо карабкаясь по лестнице из трупов и ранцев, солдаты овладели передовыми брустверами Хосерека, захватив два главнейших знамени лезгинской знати. Захватывая траншею за траншеей, они ворвались в селение. Неприятель, видя, что его коммуникации с возвышенностью вот-вот будут перерезаны, устремился в главную мечеть, где приготовился к отчаяннейшему сопротивлению. Здесь с Ван-Галеном соединился Сагинов с третьей колонной, который обходным маневром подошел поддержать его преждевременный штурм, меж тем как первая и вторая колонны с другой стороны крепости отвлекали осажденных на себя.

Через несколько минут была взята мечеть, защитники которой дорого поплатились за свое неразумное упорство. Знамя Апшеронского полка, развевавшееся на минарете под звуки военного марша, возвестило генералу, который наблюдал за сражением, падение Хосерека. Две другие колонны, воодушевленные столь удачным исходом, не замедлили войти в аул, подавляя последние попытки сопротивления уже ослабевшего противника.

Защищенная дорога, построенная Сурхай-ханом для сообщения между своим лагерем и крепостью, послужила прикрытием третьей и четвертой колоннам для прохода на возвышенность: колонны столкнулись с частью неприятельских резервов, которые при штыковой атаке русских поспешно бежали. Майор Мартыненко крайне своевременно, как и подобает опытному офицеру, выступил с позиции, которую ему в самом начале боя определил генерал, нанеся совместно с конницей стремительный удар по левому флангу неприятеля, и теперь уже разгром его стал полным и бесповоротным. Шатер Сурхай-хана, где встретились Ван-Гален и Мартыненко, был отдан в добычу солдатам, что в этой стране почитается за проявление наивысшего презрения к хвастливому врагу. [443]

Аслан-хан, для которого этот день стал поистине победным, со своей конницей стоял за кладбищем: он должен был брать в плен, но не карать всех, кто, спасая жизнь, бежал из крепости, а их были сотни и сотни, особенно когда пали последние укрепления и была взята мечеть; не собираясь их наказывать, он отпускал пленных по домам, и благодаря этому вся страна очень скоро узнала о разгроме под Хосереком.

Поле боя и улицы, заваленные ранеными, лошади, военная добыча, большое количество превосходного и дорогого старинного оружия, чугунные пушки разного калибра, неумело поставленные на лафеты; от тридцати до сорока знамен, тысяча пленных (в этой варварской стране редко дают пощаду пленникам после столь ожесточенного боя), разбежавшееся неприятельское войско – таковы были результаты сражения при Хосереке.

Потери русских войск, не столь значительные как по численности, так и по знатности убитых и раненых, составили девять офицеров, триста человек пехоты и шестьсот – конницы.

Когда оба батальона Апшеронского полка спустились с возвышенности туда, где был разбит лагерь, в их шеренгах были видны значительные пробелы, произведенные неприятельским огнем, к тому же только у немногих офицеров и унтер-офицеров не было повязок, свидетельствующих о ранении; когда они пришли к месту, назначенному им для бивака, к ним подошел генерал и самолично поблагодарил их. <...>

В России существует обычай: если воинская часть брала приступом крепость или редут, иными словами, шла грудью на укрепление, то после сражения она проходит маршем перед главнокомандующим или самым высшим чином среди присутствующих, и во время этого марша в шеренгах бывают оставлены пробелы на месте тех, кто был унесен с поля боя мертвым или тяжело раненным; те же, кто отделался легкими или не слишком тяжелыми ранами, идут в бинтах и повязках в строю. Благодаря этому генерал с первого взгляда имеет представление о понесенных потерях, окончательное число которых позже докладывается ему штабом.

По завершении марша обоих батальонов (они последними вошли в лагерь) генерал по обычаю, издавна существующему в России, подозвал и пригласил отобедать к себе командиров, которые отличились при штурме и оказались достойными в [444] соответствии со строгим статутом военного ордена Святого Георгия, награждения им. Сагинов и Ван-Гален получили эту почетную награду. Генерал собственной рукой возложил этот же орден на грудь погибшего брата Аслан-хана. Мартыненко, Якубович, князь Бебутов, а также другие офицеры были награждены крестами Св. Владимира либо Св. Анны, которыми жалуют как военных, так и штатских лиц. К знамени Апшеронского полка была прикреплена полосатая лента национальных цветов Российской империи, то есть оранжевого и черного, являющихся и цветами ордена Святого Георгия, как знак отличия, дополняющий эту награду.

Меж тем семьи, не сумевшие или не пожелавшие бежать из Хосерека и прятавшиеся в многочисленных погребах и подвалах селения, стали постепенно вылезать из своих укрытий и подходить к генералу, который говорил с ними со всей вежливостью и гуманностью, свойственной европейским солдатам, чего эти азиаты, вне всяких сомнений, никак не ожидали.

Многочисленных неприятельских раненых, скопившихся в селении и в каждом его доме, доверили попечению родственников и священнослужителей под присмотром двух армейских хирургов. В одиннадцать вечера, перед тем как отправиться ко сну, генерал распорядился отпустить на свободу всех пленных, содержащихся в лагере. Каждому из них был выдан пропуск, и они без помех возвратились к родным очагам, так что жители Казикумука (столицы ханства) смогли убедиться, что не против них направлена враждебность русских; те хотят лишь низвергнуть угнетавшего их тирана. <...>

Так завершился достопамятный день 12 июня (24 по нашему стилю). Было много беспорядка и сумятицы, но вряд ли следует обращать на это чрезмерное внимание, поскольку они естественны и неизбежны в сражении с противником столь же воинственным, сколь и недисциплинированным. Племена здешние, убежденные, что неустрашимость и личная доблесть составляют единственные достоинства воина, с тщеславной самонадеянностью уповают лишь на самих себя и отвергают всякую дисциплину, почитая европейскую тактику проявлением трусости, каковая, по их мнению, присуща всем христианам. Ни многочисленные примеры, опровергающие их убеждения, ни тяжелые уроки, которые они неоднократно получали, не могут разрушить в них подобных предрассудков, и потому, [445] потерпев поражение, они приписывают его единственно лишь воле небес. Несомненно, смирение Евангелия и спесивость Корана играют в этом определенную роль, ибо воззрения таковые свойственны всем магометанам, будь то в Азии или в Африке.

Лезгинцы, хотя и являются, подобно большинству народов Кавказа, с самого юного возраста отличными стрелками, пехотинцы, пожалуй, самые никудышные в мире. Лезгинец страстно любит своего коня и верит, что конь дан Богом человеку, чтобы разделять с ним его славу и неудачи. Он с детства упражняется в верховой езде и в обращении со всяким оружием и уверен, подобно лучшим европейским стрелкам из пистолета, что пуля или стрела, пущенная им, попадет туда, куда он ее посылает. У их ружей, калибр которых на пять адарме (адарме – старинная испанская мера веса, равная 0,179 г.) меньше наших, дальность стрельбы благодаря более длинному стволу раза в полтора больше, чем у тех, что приняты на вооружение в европейских армиях. Огонь их отрядов, ведущийся всегда из укрытия, удивительно меткий и непрерывный, причиняет значительные потери, каких в Европе не знают; их пренебрежительное отношение к воинской дисциплине и артиллерии усиливается еще и тем, что своим метким огнем они способны снять прислугу любого выставленного против них полевого орудия. Идут ли они в наступление или отступают, это всегда сопровождается криком и воплями, что является непременным следствием их неукротимого фанатизма. Когда им приходится сражаться на позиции (имеется в виду – укрепленной), они с длинными своими ружьями за спиной стесняются толпой, отражают удары сабель левой рукой, обмотанной, наподобие щита, буркой, а другой рукой бросают в противника кинжал, что при их меткости и ловкости на небольшой дистанции в редких случаях не имеет фатального результата. Их начальники в сражениях выделяются блестящими кольчугами, шлемами и шишаками, богатым оружием, украшенным золотом и серебром, и роскошным шитьем одежд, а при обороне укрепленной позиции знаменами с вышитыми изречениями их пророка. [446]

Татарские контингенты, входящие в состав русской армии, которые прежде не менее враждебно, чем лезгинцы, относились к военной тактике, благодаря общению с русскими войсками с каждым днем все больше приучаются к порядку и дисциплине, ничуть не теряя при этом своей природной храбрости, и лишь в отдельных исключительных случаях, наподобие гибели брата Аслан-хана, в пылу схватки они забывали о приобретенной выучке и с огромным трудом удерживались от испускания воплей. Татары из Карабаха, Кураха и других княжеств Грузии, включенные в русскую армию, в прежние времена составляли отборную часть персидского войска; после того как они покорились Российской империи, их помощь в войнах на Кавказе и в Армении была весьма полезна русским. Конница эта, с каждым днем все больше приобретающая черты регулярной, станет со временем одной из самых лучших частей российской армии.

Русский солдат, по натуре своей столь же неприхотливый, как испанский, идет в атаку с такой же неустрашимостью, и ему не нужно поднимать дух всякими сильными средствами, к чему прибегают в подобных обстоятельствах европейские генералы, дабы пробудить мужество в своих войсках. Огонь и неистовый напор неприятеля русские солдаты выдерживают с неизменным и полнейшим хладнокровием, а когда возвращаются в лагерь, довольствуются для удовлетворения своих потребностей куском хлеба либо лепешкой да глотком воды. Истово верующие и неизменно верные своей религии, что составляет основу их личного достоинства, солдаты по сигналу своего командира к атаке осеняют себя крестным знамением со строгим единообразием (что является одним из положений устава русской армии), бросают исполненный полнейшего доверия взор на того, кто с саблей в руке ведет их в бой, словно желая проникнуть в его мысли, и следуют за ним в полном молчании, круша врага с неутомимым напором и воодушевлением. У Ван-Галена есть крестик из позолоченного металла, который торопливо вручил ему старый солдат, смертельно раненный при штурме бруствера; сделал он это, очевидно, на всякий случай, чтобы его драгоценная святыня не досталась нехристям.

Вечером Ван-Гален поручил разыскать татарина, награжденного орденом Почетного Легиона, который так отличился [447] утром в сражении, и тот явился к нему ночью, когда офицеры покидали палатку генерала.

– Вы понимаете французский? – осведомился у него по-русски Ван-Гален.

– Oui, mon Mayor, (Да, господин майор (фр.)) – ответил тот на французском.

– Что означает эта награда?

– L'Empereur me la donna a Wagram... (Император пожаловал мне ее при Ваграме (фр.)) и я получил бы сегодня от него вторую такую же, если бы он мог видеть нас в деле. <...>

Примечательный этот персонаж был из числа тех мамелюков, которые последовали из Египта за остатками французского корпуса и из которых впоследствии был сформирован эскадрон императорской гвардии.

Попав в плен к русским во время незабываемого отступления из Москвы, сей ветеран-азиат был выслан русской полицией на его родину в Карабах и с большой охотой исполнял свою воинскую повинность всякий раз, когда его хан собирал войско и на него выпадал жребий, и с не меньшей же охотой заменял на этой службе других.

Глава 18

БЕГСТВО СУРХАЙ-ХАНА. – ИЗЪЯВЛЕНИЕ ПОКОРНОСТИ СТРАНОЙ. – ВОЗВЕДЕНИЕ НА ТРОН АСЛАН-ХАНА. – УХОД ПОБЕДИТЕЛЕЙ ИЗ СТРАНЫ

Сурхай-хан бежал со всей стремительностью и в середине ночи того памятного дня 12 июня с весьма малым числом людей уже был у стен своей столицы. К несчастью для него, роковое известие о поражении опередило его на несколько часов, и он обнаружил ворота Казикумука запертыми. Вотще выкрикивал он свое имя и причины, побудившие его к столь внезапному появлению тут; его категорически отказались впустить, объявив о том с высоты стен, так что он имел все основания считать себя лишенным власти. Вне себя от ярости он принялся изрыгать угрозы, что лишь внушило презрение к нему. Несколько старейшин, уполномоченных объявить окончательную [448] волю народа, поднялись на стену и посоветовали ему ехать своей дорогой, ежели он хочет спасти свою жизнь, а иначе с ним обойдутся как с врагом.

Сурхай-хан, не столь мужественный, как один из его предшественников, который в подобных обстоятельствах собственной рукой нанес себе смертельный удар, не в силах снести позора, стал упрашивать депутацию старейшин, готовый пойти на тысячи унижений, лишь бы его впустили внутрь стен, однако когда и это не возымело действия, попросил в качестве последней милости, чтобы ему выдали всех его наложниц и дворцовых служанок. Через несколько минут их выпустили из города в сопровождении эскорта, вполне достаточного, чтобы обеспечить безопасность на пути до границы, то есть до последнего убежища, княжества, расположенного высоко в горах, в самой неприступной части Кавказа.

Итак, низвергнутый тиран отправился в изгнание вместе с двумя десятками наложниц и сотней служанок своего гарема, не оставив у народа никакой о себе памяти, кроме воспоминаний о жестокостях и несправедливостях, какие он творил во время своего правления.

Лезгинцы Казикумукского ханства, для которых война столь же желанна, как и для остальных их единоверцев на Кавказе, тем не менее умеют ценить блага мира, а с другой стороны, они менее склонны к разбою. Властолюбие и козни Сурхай-хана, ввергнувшие их в эту войну, ни в коей мере не поддерживались большинством благомыслящей части народа. Всегда следует принимать во внимание то, что мы с самого начала отмечали, говоря о Кавказе: управляют общественным мнением старики, а молодежь только исполняет их решения. Так что ранним утром 13-го, то есть 25-го июня, народ, дотоле подавляемый тиранством Сурхай-хана, громогласно возвестил о его свержении.

На рассвете же было создано временное правление, составленное, по древнему обычаю этой страны, из нескольких самых уважаемых семидесятилетних старейшин.

Понимая всю безнадежность сопротивления победителю, старейшины эти тотчас же договорились назначить депутацию, в которую вошли трое из них, и направить ее к Аслан-хану, дабы при его посредничестве с достоинством предложить мир и объявить о покорности русскому правительству. [449]

В тот же день в три часа пополудни они прибыли в хосерекский лагерь и были в шатре Аслан-хана. Тот немедля проводил их к генералу Мадатову. Не успели они еще договориться о предварительных основах договора, как старейшины эти по доброй воле предложили себя в заложники в качестве гарантии исполнения устного соглашения, однако хитроумный Аслан-хан, верный искусной политической линии, которую он наметил себе при обращении с новыми завоеванными подданными, после этого предложения возглавил лезгинскую депутацию и уже совместно с нею вел переговоры. Трое старейшин с мужественными суровыми лицами прибыли при полном вооружении и в самых великолепных и дорогих нарядах. Один из них, когда его окружили, рассматривая искусно выделанную кольчугу, продемонстрировал, что ружья всех троих заряжены, однако факт этот, который среди европейцев незамедлительно был бы воспринят как свидетельство коварных замыслов, здесь, напротив, является одной из составляющих этикета при подобных церемониях.

В соответствии с одним из пунктов договора присяга императору Александру, возведение на трон Аслан-хана и прочие акты должны были торжественно произойти в столице: посему вечером того же дня генерал отдал приказ всем подразделениям быть готовыми по первому сигналу к форсированному маршу, исключение составил лишь один батальон и несколько эскадронов, необходимых для поддержания порядка в Хосереке, соседи которого как раз возвращались по своим домам.

На следующий день экспедиционный корпус взял направление на столицу. Природная крутизна и труднопроходимость тамошних дорог, удвоенная к тому же преградами, которые постарался устроить Сурхай-хан в качестве оборонительных средств, настолько затрудняла продвижение артиллерийского парка, что пришлось отпрячь пушки, и теперь их поднимали полторы сотни пехотинцев, назначенных для этого из разных батальонов. Таким образом артиллерия с огромными трудами преодолела расстояние, не превышающее трех верст; видя трудности и медлительность продвижения, генерал приказал третьему батальону Апшеронского полка остаться с восемью из двенадцати пушек; остальные войска с четырьмя пушками встали на ночь лагерем в пятнадцати верстах от [450] вышеупомянутой столицы. Сопровождавшие корпус лезгинские посланцы, желавшие как можно скорей прибыть в Казикумук, отправили гонцов к его жителям, а также в ближние предместья и аулы с распоряжением в течение ночи исправить дорогу, чтобы обеспечить проход артиллерии. Жители со рвением вышли на эти работы, что свидетельствует об укоренившемся обычае подчиняться приказам старейшин. Но видя артиллерию, они не могли прийти в себя от удивления: то были первые пушки, въехавшие на своих колесах в их страну. Имевшиеся у них персидские пушки перетаскивали волоком на бревнах, как о том уже рассказывалось, и лафеты у них были самые примитивные, без колес.

В пятнадцати верстах от столицы, то есть в нескольких шагах от лагеря, где войска остановились на ночлег, был мост без каких-либо перил и вообще ограждения, чрезвычайно длинный, хотя и построенный как одноарочный; то было единственное средство сообщения, связывающее приграничные и внутренние земли ханства. Мост был до того узкий, что пришлось прибегнуть к некоторой изобретательности, чтобы по нему смогли проехать орудия. Углубляясь на лезгинскую территорию, все с каждым шагом укреплялись в мысли, что если бы властитель этой страны пользовался любовью и расположением народа и смог поднять его на свою защиту, завоевание ее затянулось бы надолго и было бы сопряжено с неимоверными трудностями.

Из Казикумука вышло навстречу генералу еще одно посольство или депутация старейшин. Заметили его, когда голова колонны уже поднялась на возвышенности, окружающие столицу, до которой оставалось верст восемь-десять. В воротах города третья депутация в окружении знамен и трофеев подала генералу на парчовой, шитой золотом и украшенной драгоценными камнями подушке ключи от города, а также на чистом подносе вареный, но рассыпчатый рис, выложенный в форме конической пирамиды, дабы русский командующий по древнему азиатскому обычаю взял пальцами щепотку и отведал в знак мира и братства. После чего ему поднесли в дар великолепного коня в богатой сбруе, ружье, запоясный пистолет, кинжал, наибольшая ценность которого заключалась в редкостном качестве дамасского клинка, что закаливался с добавкою яда. Все эти весьма дорогие подарки служили еще одним [451] подтверждением официального заключения мира и союза.

Князь Мадатов обратился к депутатам, по большей части седовласым, с речью и произнес ее на их языке; он изъяснил им благородные устремления императора Александра, чьи войска в качестве награды за свои победы жаждут лишь одного – чтобы народы Кавказа пользовались плодами мира, единственного способа достичь процветания и общественного благосостояния.

Преимуществом Мадатова было знание всех диалектов азиатского языка, на которых он не только говорил, но и писал, и это стало причиной его огромной популярности, а также особого благоволения, какое выказывал ему главнокомандующий Ермолов. Петербургское правительство, разумеется, обратило на него внимание и привлекало к самым трудным переговорам. Этот незаурядный генерал пал в жестоком сражении во время последней войны с Турцией. (Генерал Мадатов не был убит, но умер сразу после турецкий войны – 4 сентября 1829 года – от обострившегося туберкулеза.)

В заключение своей речи князь Мадатов объявил, что тиранически правивший хан низвергнут, победа решила его судьбу, и призвал народ признать своим новым правителем доблестного Аслан-хана. Лезгинцы разразились восторженными, радостными криками, подтвердив самым торжественным образом, сколь желанна им смена династии.

По прибытии во дворец его нашли в том же роскошном состоянии, в каком он был, когда им владел бежавший хан. Лестницы, галереи и покои были покрыты богатыми коврами и золотыми тканями. Аслан-хан расположился в зале приемов, окруженный всей лезгинской знатью. Генерал, обойдя вместе с русскими офицерами прелюбопытнейшие сады, галереи, купальни и прочие достопримечательности, где в кругу своих наложниц в основном и проводил время Сурхай, покинул дворец, позволив новому хану заняться созданием своего совета и назначением придворной челяди, почти основным занятием которых, как и в других частях света, станут дворцовые интриги.

Ночью в честь нового хана были устроены иллюминация и разнообразные поразительные фейерверки из тех, что более всего распространены в Азии. <...>

Спустя сутки после вступления в столицу русских явились [452] поздравить нового хана все, включая остатки войска Сурхая, который, будучи покинут народом, нашел убежище в крохотном безводном и диком краю, расположенном в Кавказских горах между Казикумукским ханством и чеченцами. По сведениям, полученным Аслан-ханом, там ждали только благоприятной оказии, чтобы безопасно переправить его в Персию или Турцию.

В одиннадцать утра торжественно отворились двери большой казикумукской мечети, которая по архитектурному стилю имеет известное сходство с мечетью Абдерраманов (Абдерраманы (Абдаррахманы) – имена первых эмиров арабской династии Омейядов, правивших в 732–750 гг. в Кордове.) в Кордове. Аслан-хан явился в сопровождении пышной и многочисленной свиты; в центре святилища стоял барабан, а на нем лежал Коран; в присутствии прославленного знамени второго батальона Апшеронского полка нотабли столицы и других селений ханства, призванные участвовать в церемонии, клали руку на вышеупомянутую священную книгу и приносили присягу на верность российскому императору и покорность Аслан-хану. Затем на свой манер подписывались под актом присяги, а именно окунали подушечку указательного пальца в чернейшие чернила и оттискивали на документе: подобный оттиск на бумаге или пергаменте, лежащем на Коране, почитается у них как священнейшая нерушимая гарантия данного слова. Рота Апшеронского полка была единственным подразделением, присутствовавшим, дабы воздать почести знамени, при этой церемонии, и полковая музыка у дверей мечети без перерыва играла веселые татарские мелодии в полном соответствии со вкусом лезгинского простонародья. Остальная часть корпуса стояла вне стен города под ружьем вместе с генералом и офицерами, чтобы торжественно почтить акт присяги, а равно и на тот случай, ежели произойдет что-то непредвиденное.

По завершении церемонии Аслан-хан, облаченный в царственный пурпур, предстал на стене мечети, что выходила на русский лагерь, и двадцать четыре артиллерийских залпа, эхом отозвавшиеся в окрестных горах, а также клики народа возвестили о восшествии на трон нового хана.

Мадатов у входа в свою палатку принял явившегося с визитом Аслан-хана и многочисленных придворных, окружавших [453] его. После лаконичного вступления, соответствующего сану, которым он только что был облечен, Аслан-хан с высочайшей трезвостью представил ситуацию, в какой находятся его новые владения, их военные, сельскохозяйственные и торговые ресурсы, средства, какие он предполагает применить, дабы обеспечить благоденствие народа, который он считает достойным того, чтобы отдать ему все свои заботы. Затем он красноречиво выразил свое пламенное желание как можно скорей урегулировать договор относительно воинского контингента и подати, которую с этого дня его новое ханство должно платить Российской империи; в заключение же добавил, что верховная военная власть, к которой он сейчас обращается, может доверять крепости его слова и немедленно, ежели сочтет это уместным, вывести войска из ханства, и это будет, как он полагает, самой разумной мерой, призванной успокоить опасения, которые возбуждает присутствие русского корпуса в душах тех, кто не способен понять мирные устремления генерала.

Речь эта, произнесенная с природной пылкостью, присущей азиатской манере выражаться, перед аудиторией, слагающейся по преимуществу из первейших людей страны, произвела на них большое впечатление, а предложенная Аслан-ханом система налогов, которая должна прийти на смену поборам его предшественника, похоже, окончательно завоевала ему все сердца.

После нескольких обоснованных замечаний касательно ситуации в стране, которая еще совсем недавно почиталась охваченной пламенем мятежа, зажженным кознями бывшего хана, князь Мадатов объявил, что выход корпуса состоится сразу же после получения гарантий, что порядок не будет нарушаться и не произойдет никакого восстания против санкт-петербургского правительства.

Тотчас же Аслан-хан, сжав одной рукой руку Мадатова, а вторую возложив на крест Св. Владимира, что украшал его грудь, горячо и страстно воскликнул, что он дает России в качестве гарантии свою голову, что лезгинский народ уже по одной причине своего благородного горского происхождения [454] достоин доверия, о котором он просит и которого жаждет, что скорейший уход русских легионов сотрет воспоминания о вражде, каковую разжигал в нем его бывший повелитель, и что даже тень недоверия со стороны русского императора будет для лезгинцев стократ более тягостной карой, чем та, что обрушилась на них в Хосереке. <...>

Поскольку русские офицеры привыкли разговаривать с Аслан-ханом доверительно и накоротке, один из них не смог скрыть удивления, видя, с каким упорством тот стремится остаться в одиночестве, отдав себя на милость народу, который еще несколько дней назад был весь целиком враждебен ему и с которым и его предки, и его подданные всегда воевали. Аслан-хан, желая прервать рассуждения этого офицера, дал весьма примечательный ответ: «Когда государь хочет сохранить голову, он должен предложить свое сердце, однако, – добавил он, сжав рукоять заткнутого за пояс широкого кинжала,– понимая, что будет предан, неизменно держать его в руках, чтобы сумел покарать предателя». (В 1826 году Сурхай-хан вторгся в ханство, пытаясь вернуть власть, но, не поддержанный народом, был разбит Аслан-ханом.)

Вечером того же дня состоялась встреча в палатке генерала, который, учитывая новые гарантии, предъявленные Аслан-ханом, счел, что больше нет резона противиться его настояниям. Назавтра утром на аудиенции, которая была дана явившемуся представиться новому государственному совету, генерал объявил, что, удовлетворенный верноподданническими устремлениями хана, более не требует гарантий верности лезгинцев и что войскам будет отдан приказ покинуть провинцию, как только будут получены присяга и соответствующие подписи на актах оной жителей удаленных регионов, которые по сей причине не смогли своевременно явиться в столицу. В беседе, состоявшейся в предшествующий день, Мадатов договорился с Аслан-ханом об освобождении многих несчастных русских, взятых лезгинами к плен, которые рассматривали их как военную добычу и многие годы укрывали в горах, где те исполняли самые тяжелые работы. Когда на следующий день генерал и офицеры увидели их, ни у кого не возникло сомнений относительно того, какие страдания пришлось претерпеть несчастным. Полуголые, с ввалившимися глазами, [455] мертвенно-бледные, с телами в синяках, со следами плетей, которыми их постоянно стегали, несчастные эти солдаты, предательски захваченные лезгинцами во время их набегов, были дружески приняты своими старыми товарищами, старавшимися выказывать им заботы, какие только позволяла обстановка военного лагеря. Один из освобожденных пробыл в плену восемнадцать лет и, поскольку все это время не общался с собратьями по несчастью, почти позабыл язык своих отцов. Тело его было испещрено шрамами и покрыто ранами, доказательством жестокого обращения с ним хозяина, одного из фаворитов бывшего хана. И все время, пока он пребывал в рабстве у этого человека, он был свидетелем постоянных нескрываемых сношений и частого обмена гонцами между Мустафой-ханом и Сурхаем. Получив о том сведения от бывшего пленника, Мадатов еще раз убедился в лживости и клятвопреступности Мустафы.

Впоследствии Мустафа, вызванный Ермоловым в Тифлис, дабы рассеять выдвинутые против него тяжкие обвинения, бежал из своей столицы Фитаха со всеми наложницами, сыновьями и сокровищами, оставив тем самым свои владения России, которая установила в Нухе свое постоянное правление. (За три года до этого Ермолов писал графу М. С. Воронцову: «Ты, конечно, помнишь Мустафу, хана Ширванского. Это поистине молодец. Подвластные его им довольны, беспокойств начальству нет. В земле похвальное устройство, и я сыскал его ко мне доверенность. С ним буду уметь ладить»)

Князь Мадатов, видя, что данное ему поручение полностью выполнено, отдал приказ возвращаться, и вечером девятнадцатого войска снялись с лагеря и двинулись в путь, сопровождаемые Аслан-ханом и его новым двором. <...>

Перевод с испанского Леонида Цывьяна и Майи Квятковской

Комментарии

437. Вельяминов 3-й, Алексей Александрович (1785-1838) - с 1818 г. в чине генерал-майора был начальником штаба Отдельного Грузинского, (с 1820 Кавказского) корпуса, в 1831-1838 - начальник войск на Кавказской линии и в Черномории, начальник Кавказской области.

438. Ванговен - имеется в виду Ховен Роман Иванович, фон дер (1775-1861) - генерал-майор, в 1812-1817 гг. комендант в Вильне, в 1818 - 1829 гг. грузинский гражданский губернатор.

439. Ахвердов Федор Иваевич (1773-1821) - с 1807 по 1811 правитель Грузии, с 1808 г. генерал-майор, с 1816 г. командующий артиллерией Отдельного Грузинского корпуса.

440. Привиль - Речь идет о Прибиле Иване Антоновиче (1782-1866). Прибиль служил в России с 1808 г. по военно-медицинскому ведомству, в 1816 г. покинул военную службу и определен акушером в грузинскую врачебную управу, в ноябре 1819 г. вновь принят в военную службу с назначением главным доктором тифлисского военного госпиталя; в русском подданстве с 1833 г., действительный статский советник с 1840 г., член военно-медицинского ученого комитета (с 1849).

441. Унгерн -Штернберг - капитан (с 1819) Нижегородского драгунского полка, уволен от службы в 1821 г.

442. Ермолов Николай - в 1819 г. полковник, командир Грузинского гренадерского полка.

443. Абхазов Иван Николаевич (1785/1787-1831/1832) - был адъютантом генерала П.С. Котляревского, в 1819-1820 г. служил в Грузинском гренадерском полку; позднее полковник (с 1821), командир 44-го егерского полка, с февраля 1829 г. в чине генерал-майора окружной начальник в закавказских провинциях.

Судя по лондонскому изданию мемуаров, Ван-Гален прибыл в Андреевский аул именно с Апшеронским пехотным полком ( см. Утверждение русского владычества на Кавказе Т. 3. Ч. 1. Тифлис. 1904. С. 275).

444. Речь идет о восстании в Кахетии в 1812 г. Причиной его был "невыносимый гнет злоупотреблений чинов нашей администрации", и в частности и злоупотребления чиновников при заготовке хлеба; особенно обострилась ситуация в связи с неурожаем 1811 г., когда для реквизиций стали применяться войска. В частности, в ходе восстания в феврале 1812 г. был истреблен почти весь гарнизон Сигнаха, состоявший из 70 человек (Утверждение русского владычества на Кавказе. Т. 2. Тифлис. 1902. С. 336, 356).

445. Чавчавадзе Александр Гарсеванович (1787-1846) - участник войн 1812-1814 гг., в 1814 г. был адъютантом Барклая де Толли; с 1817 г. полковник Нижегородского драгунского полка, в 1821-1822 гг. его командир; в 1823-1827 гг. состоял для особых поручений при Ермолове, а с 1828 г. при Паскевиче; участник русско-турецкой войны 1828-1829 гг., с 1828 г. генерал-майор; позднее с 1843 г. генерал-лейтенант, управляющий почтовой частью Закавказья; отец Нины Чавчавадзе, супруги А.С. Грибоедова.

446. Климовский Лев Васильевич (ум. 1821) - до 1816 г. служил в лейб-гвардии Драгунском полку, в 1816-1821 гг. командир Апшеронского пехотного полка.

447. Якубович Александр Иванович (1796/1797 - 1845) - за участие в дуэли, в 1818 г. переведен из корнетов лейб-гвардии Уланского полка прапорщиком в Нижегородский драгунский полк. 23 октября 1818 г. стрелялся с секундантом Шереметева А.С. Грибоедовым; с 1818г. поручик, за участие в походе в Казикумух произведен в штабс-капитаны; с 1824 г. капитан; литератор, участник подготовки восстания на Сенатской площади, приговорен к вечным каторжным работам, однако позднее срок сокращен; с 1839 г. на поселении в Иркутской, затем Енисейской губернии. Речь идет о знаменитой четверной дуэли из-за актрисы Истоминой: сначала стрелялись ее любовник В.В. Шереметев и А.П. Завадовский, на квартире у которого два дня прожила актриса, привезенная туда своим приятелем А.С. Грибоедовым; секундантами Шереметева и Завадовского были соответственно А.И. Якубович и А.С. Грибоедов. Поскольку виновников происшествия было двое, то Якубович потом стрелялся на Кавказе с Грибоедовым и ранил его.

448. Восстание в Имеретии. Повод к восстанию - церковная реформа в Грузии, проводившаяся с 1811 г. и имевшая целью лишить грузинскую церковь хозяйственной самостоятельности; в частности, церковные имения должны были поступить в ведение казенной экспедиции, часть церковных крестьян становилась государственными, церковные дворяне тоже переселялись на казенные земли. В Картли и в Кахетии реформа прошла относительно спокойно. В Имеретии же попытка описания церковных земель привела к восстанию. Для подавления восстания в Имеретию был направлен А.А. Вельяминов.

449. В описываемое время неподконтрольными России в Дагестане оставались лишь Авария и Казикумух. Зимой 1819г. Сурхай-хан Казикумухский (см. о нем прим. к стр. 58) предпринял поход против принадлежавшего ему когда-то Кюринского ханства, однако был отбит. 19 января Ермолов издал прокламацию, в которой объявлял, что Сурхай-хан лишается своих владений, а Казикумухское ханство присоединяется к России. В 1820 г. против Сурхай-хана была предпринята военная экспедиция, в которой принял участие и Ван-Гален.

450. Мадатов Валериан (Растом) Григорьевич (1782-1829) - потомок карабахских аристократов, в 1799 году поступил портупей-прапорщиком в л.-гв. Преображенский полк, отличился в войне с Турцией в 1808-1811 гг., в Отечественной войне 1812 г. и в заграничном походе, на Кавказе служил с 1816 г., с 1817 г. военно-окружной начальник ханств Шекинского, Ширванского и Карабахского; позднее генерал-лейтенант (с 1826), участник русско-иранской (1826-1827) и русско-турецкой (1828-1829) войн.

451. Коцебу Мориц Августович (1790-1861) - с 1806 г. офицер свиты его императорского величества по квартирмейстерской части, участник войны 1812 г., в 1816-1817 гг. входил в состав посольства Ермолова в Персию (оставил об этом воспоминания); в 1822 г. в чине подполковника назначен обер-картирмейстером Отдельного Кавказского корпуса, в 1825 г. обер-квартирмейстером резервных войск; участник русско-иранской войны 1826-1827 г., с 1831 г. обер-квартирмейстер Главного штаба и генерал-квартирмейстер Резервной армии; с 1834 г. генерал-майор, с 1845 г. начальник 4-й пехотной дивизии, с 1847 г. генерал-лейтенант; с 1854 г. в отставке, с 1855 г. сенатор.

452. Бебутов Василий Осипович (1791-1858) - с 1809 по 1812 г. служил на Кавказе адъютантом Тормасова, с 1816 г. адъютант Ермолова, с 1821 г. командир Мингрельского егерского полка и главноуправляющий Имеретией; участник русско-турецкой войны 1828-1829 гг., генерал-майор (с 1829), в 1829-1838 гг. начальник Армянской области, в 1842-1844 гг. комендант крепости Замостье; генерал лейтенант (с 1843), командующий войсками в Северном и Нагорном Дагестане (с февраля 1844), командир Дагестанского отряда; с 1847 начальник гражданского управления Закавказского края, с 1853 командующий действующим корпусом на кавказско-турецкой границе, с 1855 г. управляющий гражданской частью на Кавказе и за Кавказом и командующий войсками Отдельного Кавказского корпуса, не входившими в состав действующего корпуса, с 1856 г. генерал от инфантерии; с 1858 г. член Государственного совета.

453. Вреде 1-й, Богдан Евстафьевич - из лифляндских дворян, начал службу штык-юнкером в 1789 г., с 1818 г генерал-майор, в 1822 г. командир бригады в 21-й пехотной дивизии.

454. Мартыненко (ум. 1824) - в 1819 г. майор Апшеронского пехотного полка.

455. Сагинов Захар Павлович - в 1819 г. в чине майора переведен из Троицкого пехотного в Апшеронский пехотный полк, в 1826 г. в чине подполковника назначен командиром Тенгинского пехотного полка, в 1827 г. отрешен от должности за грубое обращение с офицерами и жестокость к нижним чинам, но продолжал командовать батальоном Тенгинского полка, с 1829 г. состоял по армии.