ХУАН ВАН-ГАЛЕН

ЗАПИСКИ

II.

Решение Ван-Галена поступить в русскую службу. — Путешествие в Россию. — Петербург. — Князь Н. М. Волконский. — Граф Румянцев. — Генерал Бетанкур. — Критическое положение. — Внимание русских офицеров. — Любезность Скарятина. — Неуспех просьбы, поданной императору Александру I. — Испанский посланник Бермундез. — Поступление Ван-Галена в русскую военную службу. — Подарок князя Голицына. — Иезуитская миссия в Моздоке. — Прибытие в главную квартиру генерала Ермолова в Чечне. — Представления Ермолову. — Андреевский аул. — Образ жизни Ермолова в походе. — Командировка в Тифлис. — Генерал Вельяминов. — Барон Рененкамф. — Бегство слуги. — Карабах. — Полковник Климовский. — Царские колодцы. — Тифлис. — Экспедиция в Казикумых. — Князь Мадатов. — Аслан-хан Кюринский и его брат Гассан-ага. — Кавалерийское дело. — Смерть Гассан-аги. — Штурм Хозрека. — Покорение Казикумыхского ханства. — Приезд генерала Бетанкура в Тифлис. — Неожиданная отставка Ван-Галена и повеление императора Александра I о высылке его из России. — Благородство Ермолова. — Отъезд из Тифлиса, — Генерал Гогель. — Передача Ван-Галена австрийским властям. — Высылка его из Австрии.

Ван-Гален, после долгого колебания, пришел к убеждению, что из всех европейских стран ему всего удобнее искать военной службы в России, так как трудно было предположить, чтобы русские войска, когда либо пришли в столкновение с испанскими. Не менее важным казалось ему и то обстоятельство, что император Александр I пользовался наилучшей репутацией в Европе, благодаря своим либеральным взглядам и умеренности, с какой он [652] пользовался своей неограниченной властью. В виду этих соображений, Ван-Гален окончательно решил ехать в Россию и отправился к секретарю русского посольства в Лондоне, Блудову, чтобы навести более точные справки о малоизвестной стране, о которой, подобно большинству своих соотечественников, он имел самое неопределенное понятие. Блудов встретил приветливо испанского эмигранта и, удовлетворив, его любопытству, посоветовал напастись возможно большим количеством рекомендательных писем, потому что император недавно издал указ, но которому запрещено было принимать иностранных офицеров в русскую армию.

Но это обстоятельство не могло остановить предприимчивого испанца, который, имея в своем распоряжении не более 60 фунтов стерлингов, считал невозможным для себя дальнейшее пребывание в Лондоне. Сначала он хотел отправиться в Петербург морем в виду дешевизны; но должен был отказаться от этого намерения, так как уже была поздняя осень и прошло больше месяца, пока ему выдали паспорт, задержанный испанским посланником, который старался всеми способами помешать его выезду.

«Наконец, 24-го ноября 1818 года — пишет автор — получив паспорт и около десяти рекомендательных писем к влиятельным лицам в Петербурге, я выехал из Гравезенда на купеческом корабле и через три дня прибыл в Гамбург. Отсюда я отправился сухим путем в Берлин. Дорога эта показалась мне невыносимой; дилижансы были настолько неудобны, гостиницы так плохи, что я не мог ни на что обращать внимания. Испания также не может похвастать своими гостиницами, но там, по крайней мере, видишь своего рода жизнь и веселье. Ничего подобного вы не встретите на берлинской дороге. Все скучно до невыразимости: дома, хозяева гостиниц, собаки, мебель — все имеет какую-то особенно постную физиономию.

«Земля была уже отчасти покрыта снегом; серое нависшее небо еще более усиливало тоску однообразная путешествия; и только к вечеру второго дня по мере приближения к прусской столице местность сделалась несколько живописнее. Наш дилижанс въехал в Берлине в полдень своим обычным медленным шагом, и после осмотра моего паспорта и вещей таможенными и полицейскими чиновниками, я отправился в гостиницу «Золотого Ангела», где мне советовали остановиться.

«Отдохнув с дороги, продолжает автор, я прежде всего отправился к секретарю русского посольства, Крафту, к которому имел рекомендательное письмо. Он принял меня очень любезно и, узнав о цели моего путешествия, сообщил мне самые точные сведения о характере, а равно и степени влияния при дворе тех лиц, с которыми я хотел познакомиться в Петербурге. Эти сведения были крайне неутешительны и настолько ослабили мои [653] блестящая надежды, что у меня явилась внезапная решимость ехать в Вену, где ожидали тогда русского императора, и представиться его величеству, чтобы ускорить решение своей судьбы. Но Крафт отговорил меня от этого намерения и посоветовал мне ехать прямо в Петербург с одним из своих знакомых, господином Кох, который мог быть моим спутником до самого Дерпта, где он должен был остановиться у своих родственников. Это предложение было слишком заманчиво, чтобы отказаться от него; и я с благодарностью принял его, тем более, что ничто не удерживало меня в Берлине, где театр был моим единственным развлечением...

«Мы выехали 18-го декабря. До этого момента мой приличный костюм в некоторой степени скрывал плохое состояние моих финансов, но трудно было скрыть его в дороге. Мой спутник скоро заметил необычайную легкость моего дорожного наряда, который состоял из меховых сапогов, перчаток и поношенного плаща, доставленного мне друзьями в ночь моего бегства из тюрьмы, и советовал купить теплое платье. Хотя я вполне сознавал справедливость его слов, но не желая открыть ему настоящей причины моего стоицизма, ответил, что настолько привык к своему плащу, что не чувствую надобности в более теплой одежде и легко переношу всякий холод. Кох не счел нужными, настаивать. Но в Кенигсберге, когда мы вошли на высокую башню замка Тевтонских рыцарей, откуда открывался прекрасный вид на город и окрестности, я прозяб до костей, и если бы не был уверен в добродушии моего спутника, то наверно заподозрил бы его, что оп пригласил меня с собой, чтобы испытать мою выносливость к холоду и наказать за хвастовство»...

В Полангене, при осмотре вещей, Ван-Гален получил впервые понятие о бесчисленных формальностях, которым подвергается иностранец на русской границе, и был отчасти избавлен от них, благодаря вмешательству своего спутника. У дверей таможни их осадила целая толпа евреев, предлагавших довезти их до Риги, но Кох не обратил на них никакого внимания, а отправился на станцию, где нанял почтовых лошадей. Погода была необыкновенно мягкая, несмотря на конец декабря, и только под, Митавой начали они ощущать холод, вследствие неожиданно наступивших морозов. Вдоль всей дороги не было никаких гостиниц, и только встречались грязные корчмы, перед которыми стояло множество телег и саней, принадлежащих местным крестьянам.

В Дерпте Ван-Гален простился со своим спутником, который, во избежание неудобств, ожидавших его при незнании языка, написал ему подробный маршрута дальнейшего пути до Петербурга, снабдил подорожной и заставил выучить наизусть [654] несколько необходимых русских фраз. Из Дерпта Ван-Гален отправился один в телеге, но с каждой верстой снег становился все глубже и езда затруднительнее. Следуя совету Коха, путешественник всюду давал ямщикам на водку, и вероятно с особенною щедростью, потому что многие кланялись ему в ноги и везли во всю прыть. Один из них, желая выказать свое усердие, несся с такой быстротой, что сломал телегу, слетел сам и выронил седока, который со страшной болью в спине должен был пешком вернуться на станцию, где с большим трудом добыл себе сани. По мере приближения к Петербургу местность становилась все населеннее, и, наконец, за три версты от столицы потянулся ряд деревянных домиков. «У городской заставы, говорить автор, ко мне подошел солдат и попросил меня выйти, чтобы переговорить с офицером. Тот, видя, что я насилу передвигаю ноги, извинился, что обеспокоил меня и, проводив до саней, дал несколько полезных советов относительно полицейских формальностей, которые мне предстояло выполнить по прибыли в город: «Вы едете из стран, сказал он, — где многие путешествуют без прислуги и могут всюду рассчитывать на хороший прием, но в Петербурге хозяевам гостиниц может показаться странным, что вы один. Если бы у меня был здесь кто-нибудь из моих слуг, то я с удовольствием дал бы вам его на время, чтобы избавить вас от тех неприятностей, которые вероятно ожидают вас»...

Ван-Галену пришлось убедиться на опыте с справедливости этих слов. После четырехчасовой езды по Петербургу, он все-таки не мог найти себе помещения, вследствие полного отсутствия меблированных комнат и трудного доступа в гостиницы, где неохотно принимали людей бедно одетых. Встречая всюду отказ, путешественник обратился, наконец, в «Hotel de d’Europe», лучшую гостиницу в городе, находившуюся против дворца, где, сверх всякого ожидания, он был любезно принять хозяином, который отвел ему большую, роскошно убранную комнату, так как все остальные номера были заняты. На третий день после приезда, Ван-Гален, в виду стесненных денежных обстоятельств, решился начать хлопоты по своему делу и посетить господ, к которым имел рекомендательные письма, хотя, по его словам, «великолепный вид их домов, неуважение, которое оказывали в Петербурге частным лицам, и прием, встреченный в гостиницах, сильно смущали его». Прежде всего, он отправился к начальнику главного штаба, князю Волконскому, но тот, едва узнав о цели его посещения, заметил резким тоном: «Это невозможно! Его императорское величество больше не принимает иностранцев на свою службу, и без того их слишком много!» Ван-Гален, не зная, что отвечать на это, молча поклонился и вернулся домой в самом [655] печальном настроении духа. Также неудачен был его второй визит к другому русскому сановнику, графу Румянцеву, имевшему большое влияние при дворе: «Когда я снял плащ в передней — говорить автор — то многочисленные графские лакеи; при виде моего скромного костюма, отнеслись ко мне с таким презрением, что мне стоило большего труда заставить их доложить о себе. Наконец, меня ввели в большую залу, куда, после долгого ожидания, вошел хозяин дома с каким-то господином, который простоял во все время моего визита. Граф, у которого были вообще очень приличные манеры, пригласил меня сесть возле него и, вставив серебряный рожок в ухо, внимательно выслушал то, что я ему говорил, отвечая, то шепотом, то громко, как все глухие, и при этом немилосердно гримасничал. Что же касается рекомендательного письма, то он положил его в карман не читая, надавал мне самых блестящих обещаний и, без сомнения, забыл о моем существовании, как только я вышел из комнаты, потому что моя просьба к нему осталась без всяких последствий»...

Но совсем иной прием был сделан Ван-Галену в других знатных петербургских домах, куда ему пришлось явиться с рекомендательными письмами, как, например, у генерала Бетанкура, главно-управляющего путями сообщения в России, у графа Салтыкова, князей Голицыных, барона Ралля, у братьев Тургеневых и проч. Все они отнеслись к Ван-Галену с большим участием, особенно Бетанкур, испанец по происхождение, пользовавшийся милостью императора за свои блестящие способности и честность. Он сам вызвался хлопотать за своего молодого соотечественника, хотя предупредил его, что не ручается за успех, так как имел много врагов при дворе, которые вредили ему всеми способами.

Благодаря Бетанкуру и другим знакомым, где Ван-Гален часто бывал на вечерах и обедах, у него скоро образовался обширный круг приятелей, преимущественно среди военных, которые, узнав о цели его приезда в Россию, обещали сделать все от них зависящее, для его скорейшего поступления на службу. Но на деле это оказалось труднее, чем можно было ожидать. Просьба Ван-Галена, поданная императору, осталась без ответа. Между тем, его денежные средства быстро истощались. Он сознавал, что его дальнейшее пребывание в дорогом отеле становилось невозможным и не решался выехать из него из боязни, что не будет в состоянии заплатить по счету. «Но по счастью — говорит автор — мои великодушные друзья, догадавшись о печальном состоянии моих финансов, заплатили за все шесть недель, проведенных мною в отеле. Вслед за тем, однажды утром ко мне явился граф М.... и сообщил, что его приятель, [656] Скарятин, которого я ни разу не видел в моей жизни, уезжает в Москву и предлагает мне помещение в своем доме. Отказаться от подобного предложения при моем безвыходном положении было бы нелепостью, и я немедленно переселился в дом Скарятина, где дворецкий отдал в мое полное распоряжение крепостного человека, который оказался крайне честным и услужливым. Таким образом, я очутился в великолепном и комфортабельном помещении; один из моих приятелей предоставил в мое пользование свой экипаж: сверх того, я получал ежедневно приглашения к обеду в разных семейных домах»...

Но и эта спокойная жизнь, чуждая всяких материальных забот, скоро стала в тягость Ван-Галену, вследствие неизвестности, в какой он находился, относительно своей будущности, и полного бездействия. Познакомившись с достопримечательностями Петербурга и не зная, чем занять время, он ходил для развлечения по русским церквам и слушал пение, которое «очень нравилось ему при его печальном настроении духа». Русская жизнь и нравы интересовали его только с внешней стороны. Он подробно описывает увеселения во время масленицы, пасхальную заутреню, разные столичные здания и преимущественно казармы. Между прочим, он упоминает о множестве гауптвахт на улицах и обязанности офицеров носить постоянно мундир и ордена, и находить это очень полезным в смысле дисциплины. С этой точки зрения он хвалит привычку Александра I гулять пешком по городу без свиты и являться там, где его всего менее ожидали, так как это заставляло солдат быть всегда настороже. Но его словам, император ежедневно присутствовал на параде без шинели во всякое время года, что было также обязательно для всех офицеров главного штаба... Однако, не смотря на все эти подробности, мы не знаем, случалось ли Ван-Галену видеть императора, потому что он нигде не упоминает об этом.

Наконец, по прошествии более четырех месяцев, генерал Бетанкур сообщил своему соотечественнику, что причина неуспеха его просьбы к императору заключается в неудовольствии, которое он навлек на себя со стороны испанского посланника, Бермундеза, не сделав ему визита. «Такое объяснение — говорит автор — показалось мне невероятным, но я по неволе поверил ему, когда вслед затем мне приказали явиться к графу Нессельроде и тот объявил мне, что его величество не может принять меня на службу, потому что испанский посланник считал бы это оскорблением для своего государя. При этом граф добавил, что если это препятствие не будет устранено, то моя просьба будет оставлена без внимания».

«Не зная на что решиться — продолжает автор — я [657] поспешил к генералу Бетанкуру и сообщил ему о результате моего свидания с графом. Он тотчас же приказал подать себе экипаж и поехал к испанскому посланнику, а на другой день написал мне, что посланник ожидает меня к себе. — Объяснитесь с ним откровенно, писал Бетанкур в своей записке, и постарайтесь расположить его в свою пользу. Иной способ действий кажется мне нелепым и несвоевременным»...

Ван-Гален решился последовать совету своего почтенного соотечественника и отправился к посланнику, который принял его очень вежливо и старался всеми способами отговорить от намерения поступить на русскую службу. — Вы этим дадите огласку нашим домашним несогласием, заметил, между прочим, посланник. Вы должны знать, что неприлично и не принято, чтобы испанцы, подобно швейцарцам, служили под чужими знаменами то в одной стране, то и другой, в качестве авантюристов... Если вам будет угодно, то я похлопочу, чтобы вас приняли в отряд Абисбаля, который отправляется в южную Америку и ручаюсь за успех... Я готов также взять па себя все издержки вашего путешествия сухим путем и морем... Но Ван-Гален отказался наотрез и просил только не препятствовать его поступление в русскую армию. Посланник, видя, что все убеждения бесполезны, обещал исполнить его желание.

Бермундез сдержал слово, но и это не принесло никакой пользы, потому что причина неуспеха просьбы Ван-Галена была иная, в чем он скоро убедился на опыте. Друзья его, зная, как дорога жизнь в полках, расположенных в окрестностях Петербурга, посоветовали ему подать просьбу Нессельроде о принятии его в кавказскую армию, где генерал Ермолов заслужил общее уважение не только со стороны русских офицеров и солдат, но и покоренных народов.

«Хотя я мало рассчитывал наудачу — говорить автор — но, тем не менее, отправился к графу и заявил ему о своем желании отправиться на Кавказ. Я тотчас же заметил по его лицу, что мое дело значительно подвинулось вперед и, что мои друзья были правы, дав мне такой совет. Русские не даром называют Грузно «теплою Сибирью», потому что туда ссылают офицеров, которых политические убеждения считаются неблагонадежными. Мне говорили даже, что это прозвище изобретено самим Александром I.

«После этого прошло еще несколько недель в полной неизвестности, пока генерал Бетанкур не напомнил его величеству о моей просьбе. Он же сообщил мне, что мое назначение состоится в самом непродолжительном времени и что если бы я не изъявил желания отправиться на Кавказ, то моя просьба осталась бы без всякого результата. Наконец, 16-го мая 1819 года, [658] состоялся приказ, которым я быль принять в кавказскую армию с чином майора в драгунский Нижегородский полк. По обычаю, я должен был тотчас сделать себе форменное платье, но и тут сказалась щедрость моих друзей. Они обмундировали меня, прежде чем я успел заказать себе что-либо и, устроив прощальную пирушку, проводили меня в дорогу, причем князь Борис Голицын подарил мне маленького негра, с которым я и отправился в путь»...

Короткое пребывание в Москве не позволило автору познакомиться надлежащим образом с достопримечательностями древней русской столицы. Он упоминает мимоходом о впечатлении, произведенном на него длинными, грязными улицами и отсутствием оживления, которое можно было ожидать от такого обширного и торгового города. Но общество показалось ему еще более гостеприимным и доступным, нежели в Петербурге, так что, по его словам, если бы он принял все те приглашения, какие получал от лиц, к которым имел рекомендательный письма, и от их знакомых, то ему пришлось бы остаться в Москве несколько недель. Хотя дорога на Кавказ была ближе через Тулу, но Ван-Гален отправился на Нижний Новгород, где в то время была ярмарка. Сообщаемые им подробности о Нижнем, Воронеже и других городах, через которые ему приходилось проезжать, настолько неинтересны, что мы считаем лишним приводить их.

По прибытии в Моздок, Ван-Гален тотчас же представился коменданту, который сообщил ему, что генерал Ермолов находится в Чечне, и посоветовал оставить экипаж и лишние вещи на хранение в доме иезуитской миссии. «Я не имел особенного желания обратиться к иезуитам — говорит автор — но, когда я вошел в дом одного из местных жителей, где мне предложили провести ночь, то был настолько поражен дурным запахом, грязью, множеством насекомых и крайней нищетой хозяев, что тотчас же отправился к иезуитам. Их было всего двое. Я был принят очень вежливо одним из них; другой был в это время в отсутствии, потому что на нем лежала обязанность исповедовать католиков, служащих в русской армии. Мой хозяин, живой и деятельный старик, ввел меня в чистую и красиво убранную комнату. Вечером он явился ко мне с визитом, и я узнал от него, что оп выселился из Франции во время революции, много путешествовал, был даже в Китае и, вернувшись оттуда, поселился в Моздоке со своим товарищем. Он сообщил мне, что Ермолов несколько месяцев тому назад оставил свою обычную резиденцию, Тифлис, и выступил с отрядом против чеченцев, которые грозили всей лиши Терека и особенно Кизляру». [659]

На следующий день Ван-Гален снова явился к коменданту и, выхлопотав у него конвой из трех казаков, отправился в главную квартиру генерала Ермолова, Линия Терека, еще недавно пустынная, была теперь защищена на всем протяжении казачьими станицам».

Не смотря на уверения в полной безопасности, Ван-Гален с беспокойством думал о том, что ему придется проезжать через леса, окаймлявшие Терек, с таким малочисленным конвоем. Поэтому он был очень доволен, когда встретил в Шаликовской станице два пехотные полка, которые также направлялись в главную квартиру, и тотчас же присоединился к ним. Полки подвигались тихо, потому что за ними следовало 300 телег с провиантом и только прекрасные виды, представлявшиеся на каждом шагу, до известной степени сокращали дорогу. Миновав редут, близ деревушки Аксай, который не задолго перед тем был самым крайним укрепленным пунктом, они через сутки приблизились к Андреевскому аулу, около которого находилась главная квартира русских. Сам главнокомандующий вышел к ним на встречу пешком, без всякой свиты. Главная квартира и весь лагерь были расположены в поле, под стенами аула, и поэтому прибывшие полки расположились тут же со своим обозом. Ван-Гален, воспользовавшись приглашением одного майора, провел ночь в его палатке.

«На следующее утро — говорит автор — пушечный выстрел возвестил приближение утренней зари. Я вышел из палатки и с высоты, на которой был расположен лагерь, увидел одно из самых величественных зрелищ, которое когда-либо представлялось моим глазам: с одной стороны был живописно раскинутый аул; с другой — тянулись на широком пространстве плодоносные долины, окруженные высокими горами самых причудливых очертаний. Когда пробило шесть часов, я отправился вместе с офицерами прибывших со мной полков к главнокомандующему, который жил в войлочной кибитке с одним окном, и все убранство которой состояло из походной кровати, стола и двух стульев.

«Из кибитки вышел адъютант и ввел нас. Ермолов, дружески поздоровавшись с нами, обнял по очереди офицеров, с которыми познакомился во время последней кампании против Наполеона. Затем, обращаясь ко всем присутствующим подробно распространился о положении дел на Кавказе, провел юмористическую параллель между французской и кавказской кампаниями и указал на цели каждой из них.

«Ермолову было на вид около сорока лет. Он очень высок ростом, пропорционально и крепко сложен, с живым и умным лицом. На нем был военный сюртук с красным стоячим [660] воротником и орденской ленточкой Георгия в петлице; на его постели лежала сабля и фуражка, который служили дополнением его обычного походного костюма. Простившись с офицерами, он пригласил меня остаться с ним еще несколько минут. Я счел лишним представить ему рекомендательные письма, пока он сам не спросить о них. Когда мы остались наедине, Ермолов поздравил меня с благополучным приездом и отозвался с похвалой о Нижегородском драгунском полке. При этом он добавил, что полк бездействует, благодаря способу ведения войны в гористой местности, где правильная кавалерия не может быть употреблена в дело надлежащим образом и, где необходимо заменять ее туземной конницей. Я выразил желание принести возможно большую пользу на русской службе; и он простился со мной, пригласив к обеду на следующей день»...

Кавказ в это время находился к состоянию сильного брожения. Необходимость принять энергические меры для более прочного умиротворения края побудила Ермолова устроить целую цепь редутов и укреплений, чтобы остановить беспрерывные нападения горцев на русские селения и побудить их уважать власти, а также с той целью, чтобы защитить более мирные кавказские племена от их разбоев. Согласно этому плану, Ермолов считал весьма важным занятие Андреевскаго аула в Чечне и испросил высочайшее соизволение на постройку там крепости. Из всех горцев чеченцы отличались наибольшею дикостью и склонностью к грабежу. Вместе с кабардинцами они нападали на русские селения, расположенные на линии Терека, имевшей большое значение для русских, так как вследствие скудных ресурсов страны весь провиант и боевые запасы для войска получались этим путем. Обстоятельство это было одной из главных причин, побудивших главнокомандующего начать военные действия в Чечне. Занять Андреевского аула не представляло особенной трудности, и Ермолову удалось одержать решительную победу над соединенными силами горцев, которые, бросив свой лагерь и раненых, бежали в горы. Андреевский аул опустел с приближением русских, которые нашли в нем только одного священнослужителя и несколько стариков. Ермолов приказал своим войскам расположится лагерем за стенами аула и, строго запретив солдатам входить в него в течение трех дней, дал знать бежавшим через оставшихся стариков, что они могут безопасно возвратиться в свои дома. Это распоряжение оказало свое действие, хотя между вернувшимися семьями почти не было мужчин.

«На следующее утро после нашего прибытия — продолжает автор — был отдан приказ нескольким батальонам занять аул и главная квартира была перенесена в укрепленную башню, снежную с мечетью и стоявшую на самом высоком пункте аула. [661]

Перед ней было поставлено несколько полевых орудий, больше для устрашения, нежели с враждебными намерениями.

«Я отправился в главную квартиру вместе с моим товарищем, майором, который приютил меня ночью в своей палатке. Имея в виду, что приемы у генерала Ермолова во время похода были совершенно бесцеремонные и гости часто не знали точного часа обеда, мы решили осмотреть аул. По дороге нам попалось на встречу несколько возвращавшихся семейств горцев, между которыми мы заметили необыкновенно красивых женщин, полузакрытых чадрами. Андреевский аул единственный промышленный пункт в Чечне и сравнительно наиболее богатый; поэтому жители из боязни, чтобы их дома не были разграблены, сочли нужным отправить свои семьи обратно в аул. Хотя русские солдаты вообще составляют предмет ненависти магометан, но так как они не прибегают к насилию и неистовствам, который столь обычны среди этих варварских народов, то мужское население города без всякой боязни отправило вперед своих жен и детей. Но сами они медлили возвращением до последней возможности, опасаясь заслуженного наказания за все убийства, грабежи и всякого рода насилия, которые они позволяли себе относительно русских.

«Когда мы пришли в аул, куда была перенесена главная квартира, то нам сказали, что обед давно готов. Но в виду того, что Ермолов в этот день отправлял депеши к императору, в которых давал самый подробный отчет о действиях отряда, нам пришлось еще целый час ожидать обеда. Я вышел с некоторыми из собравшихся офицеров в сад, где открывался превосходный вид на весь аул и окрестности. Отсюда мы прошли в мечеть, смежную с башней: я нашел здесь несколько пергаментов, написанных на неизвестном мне языке, и взял их, чтобы подарить иезуиту в Моздоке.

«По возвращении в столовую, я увидел, что гостей больше чем месть, обстоятельство, повторявшееся довольно часто, потому что всякий имел право являться без приглашения к столу Алексея Петровича, как называли все главнокомандующего. Слуги и в подобных случаях приставляли к столу деревянные скамьи работы русских солдат. По принятому обычаю мы все ожидали прихода генерала, чтобы занять свои места. Наконец, он вошел, поздоровался со всеми ос своим обычным добродушием, не делая никаких различий, и сел у средины стола, пригласив некоторых начальников сесть рядом с ним, а меня и майора усадил на почетные места в конце стола.

«Обыкновенно Ермолов перед обедом усиленно занимается делами со своими молодыми адъютантами, не отдавая предпочтения никому из них. Как словесные, так и [662] письменные приказы он поручал тому из них, кто первый попадался ему под руку. Я слышал от людей, знавших Ермолова в молодости, что он всегда любил серьезное чтение и хорошо знаком с классиками. При этом он не терпел пьянства и игры в карты. Последнее он строго преследовал, хотя эту страсть очень трудно вывести между его соотечественниками. Это была единственная вещь, где он выказывал нетерпимость, особенно, если чувствовал некоторое уважение к лицу, имевшему этот порок.

Вечером по уходе приближенных, (которые почти ежедневно собираются у него за чаем), он пишет и читает; и так как никогда не употребляет часов, то не ложится до тех пор, пока не смешится карауль у его окна. Однако, не смотря на это, прежде чем пушечный выстрел возвестит о приближение зари, он уже на ногах и производит осмотр лагеря. Таков неизменный образ жизни этого человека, который несет такую тяжелую ответственность и которому приходится переносить столько трудов по обширному и сложному управление отдаленным краем. С солдатами он обращается как с братьями, дорожит каждой каплей их крови и во время экспедиций употребляет все меры, чтобы обеспечить успех. Благодаря этому, он пользуется общей любовью и уважением своих подчиненных»...

Ван-Гален прожил три дня в Андреевском ауле, после чего Ермолов вручил ему несколько делегат, для передачи командующему в Грузии генерал-лейтенанту Вельяминову, откуда он согласен был отправиться на место картирования Нижегородского полка.

Ван-Гален отправился в Тифлис в сопровождении восьми казаков по узкой и неудобной дороге, имевшей мало общего с нынешней военно-грузинской дорогой, но сравнительно настолько же безопасной. Начиная от Терека, все военные посты до персидской границы были заняты казаками; на станциях устроены были или редуты, или сторожевые башни, где день и ночь стояли часовые для наблюдений.

По прибыли в Тифлис Ван-Гален немедленно явился к генералу Вельяминову и передали ему депеши главнокомандующего. Генерал принял его очень любезно и познакомил со штабными офицерами, из которых особенно понравился Ван-Галену один молодой лифляндец, барон Рененкамф, предложивший ему остановиться в его квартире.

Срок пребывания Ван-Галена в Тифлисе зависел от генерала Вельяминова, который не только не стеснял его в этом отношении, но даже пригласил к себе обедать запросто и отдал в его распоряжение свою библиотеку. Однако, Ван-Галену не удалось воспользоваться этим любезным приглашением; он [663] заболел перемежающейся лихорадкой, которая, по его словам, через пять недель обратила его в совершенный скелет». В довершение несчастия, маленький негр, подаренный ему Голицыным, воспользовался беспомощным положением своего господина и, захватив все его платье и деньги, бежал в Персию. После этого приключения больной поневоле должен был довольствоваться услугами двух приставленных к нему денщиков, которые с трудом понимали его ломаный русский язык. Так прошло два месяца. Ван-Гален встал с постели и, видя, что ему слишком долго придется ожидать полного выздоровления, решил отправиться в полк, несмотря на энергический протест лечившего его почтенного доктора Прибиля.

«16-го декабря — говорит автор — я выехал из Тифлиса с полковником Ермоловым, родственником главнокомандующего, бароном Унгерпом и несколькими другими офицерами. Наш путь лежал через Кахетию, которая в это время года была покрыта снегом и показалась мне крайне непривлекательной. Опустившись с высот Сигнаха, мы отправились вдоль богатых и живописных долин, которые тянутся от реки Алазана до Каракаха, бывшего целью нашего путешествия. Местность эта считалась очень опасной, вследствие близости лезгин, которые часто нападали на проезжих, особенно на офицеров, в надежде захватить их в плен и получить богатый выкуп. Но мы проехали совершенно благополучно, хотя с нами не было никакого конвоя, и мы могли издали обратить на себя внимания горцев своими блестящими мундирами и перьями на шляпах.

«По прибыли в Караках, где расположен был на зимних квартирах Нижегородский драгунский полк, мы тотчас же представились командиру этого полка, полковнику Климовскому, так как для этого заблаговременно нарядились в мундиры. Полковник принял нас очень приветливо; но мне очень было трудно объясняться с ним: я говорил очень плохо по-русски, а он не знал другого языка, кроме русского, хотя служил адъютантом у великого князя Константина во время кампании 1813 и 1814 г. Это обстоятельство побудило меня усерднее прежнего заняться русским языком, но несмотря на все усилия, дело подвигалось крайне медленно.

Все офицеры полка, по установленному обычаю, ежедневно завтракали, обедали и ужинали у полкового командира. Когда он был в отсутствии, то один из офицеров занимал его место. Ван-Гален наравне с другими встретил здесь самый радушный прием. Ему отвели готовую квартиру; между солдатами оказались обойщики, столяры и проч., которые сделали ему необходимую мебель. Для прислуги ему назначили двух денщиков, которые были отданы в его полное распоряжение. Благодаря этому [664] и суточным рационам, отпускаемым на него самого, слуг и лошадей, русский офицер, по словам автора, «мог жить прилично, особенно в Грузии, где получал двойное жалованье, хотя оно было гораздо ниже того, что получали офицеры в других европейских странах».

Не смотря на известные удобства, зимовка в горах показалась автору своего рода ссылкой, вследствие крайнего однообразия лагерной жизни. «Каждое утро, говорит он, полковник Климовский присутствовал при учении и упражнениях в верховой езде; после завтрака полковое начальство осматривало конюшни и любовалось красотой лошадей. В праздники главным занятием офицером, была охота, Всякого рода дичь водилась в таком изобилии, что шестеро солдат охотников снабжали ей весь полк. Но вечерам все собирались у полкового командира, пили в изобилии чай и пунш, курили трубки, играли в шахматы и карты, под звуки полковой музыки; в этом — замечает автор — состояло все наше занята; в длинные зимние вечера. Жена священника была наша единственная дама, но мы только изредка видели ее, потому что она вела очень уединенную жизнь. Ее муж, еще молодой человек, пользовался общим уважением; доктор же, наоборот, был настолько небрежен, что если бы сами офицеры не заботились о больных солдатах, то смертность в лагере вероятно достигла бы ужасающих размеров... Наши соседи лезгины не беспокоили нас днем, зато ночью приходилось брать постоянные предосторожности против их нападений. Мне рассказывали, что незадолго до моего приезда шайка лезгин, человек в двадцать, ворвалась ночью в лагерь, убила часовых и нескольких спавших солдат, пока крики раненых не подняли на ноги весь полк. После этого, сторожевые посты вокруг лагеря были удвоены. По ночам оклики часовых смешивались с воем шакалов, которых было такое множество, что с наступлением сумерек, они забегали в лагерь и таскали кур... Так просили мы несколько месяцев; все наши сведения о том, что делалось в мире, ограничивались короткими известиями, которые заключались в приказах, еженедельно присылаемых из Петербурга. Приказы эти мы получали с большею или меньшею правильностью, смотря по состоянию дорог в горах»...

Наконец, наступила весна; Нижегородский драгунский полк собирался перейти на летнюю стоянку в Царские Колодцы, снабженные хорошей водой и считавшиеся самой здоровой местностью. Но и там полк должен был оставаться в таком же бездействии, как и на зимних квартирах; поэтому Ван-Гален, воспользовавшись возвращением генерала Ермолова из Чечни, выпросил отпуск у полкового командира и отправился в Тифлис, куда прибыл 5-го апреля 1820 года. Отдохнув с дороги, он представился главнокомандующему и выразил ему свое желание [665] получить назначение в одну из экспедиций против горцев. Ермолов позволил ему оставаться при своей особе до начала военных действий.

Таким образом, автор довольно близко познакомился с Тифлисом, о котором, благодаря болезни, не мог составить никакого понятия в свой первый приезд. Мы приведем здесь в общих чертах сообщаемые им сведения.

Тифлис и в то время был средоточием всей торговли Грузии. Хотя базар был довольно обширен, но русское правительство для поощрения торговли решило построить другой базар в новом городе, на месте прежнего кладбища, хотя это не особенно нравилось суеверным жителям. Новый город расположен на правом берегу реки и составляет как бы продолжение старого. Здесь лучшие дома принадлежать русским властям и нескольким богатым армянам. Бани, которые играют такую важную роль в жизни азиатов, находились на восточной стороне города. Женщины, особенно высшего круга, по словам автора, проводили в них чуть ли не целые сутки и угощали тут своих приятельниц обедом, плодами и разными прохладительными. Кроме того, сообразно местному обычаю, каждое воскресенье знакомые собирались друг у друга и проводили время в танцах; но женщины плясали отдельно, потому что приличие не позволяло мужчинам принимать участие в их танцах. В теплое время года тифлисское общество собиралось в публичном саду, зимою — в клубе, основанном в конце 1819 года. Генерал Ермолов, не имея при себе семьи, не мог приглашать дам, но желая по возможности сблизить общество, поощрял вечерние собрания в клубе, который помещался в доме одного богатого армянина. При клубе была устроена библиотека и выписано несколько французских и немецких журналов; некоторые комнаты назначены были для чтения, другие для игры в карты и для танцев. В начале грузинское дворянство противилось этому нововведению, но потом мало по малу привыкло к нему, хотя дамы, вследствие незнакомства с европейскими танцами, плясали в особой зале, откуда слышались резкие звуки дайра (бубны), тари (род гитары) и других местных инструментов. Только за ужином все общество соединялось... Но скоро все эти развлечения были прерваны следующими событиями. В Имеретии и Гурии произошли беспорядки; правитель Имеретии, полковник Пузыревский, был изменнически убит в лесу. Для наказания мятежников посланы были отряды под начальством генерала-лейтенанта Вельяминова и вновь назначенного имеретинского правителя, князя Горчакова (экспедиция эта, как известно, кончилась полным успехом. Шайки имеретинского царевича Давида и князя Абашидзе были рассеяны; первый из них был убит, второй бежал в Ахальцых. По водворении спокойствия в Имеретии, Вельяминов вступил в Гурию и подошел к крепкому замку, принадлежавшему Кайхосро Гурию, одному из главных зачинщиков заговора против Пузыревского, который был известен своей преданностью Турции. Гуриел, не считая себя в безопасности, обратился в бегство. По взятии замка, Вельяминов приказал разорить его до основании, кроме находившейся там церкви, у которой был поставлен памятник полковнику Пузыревскому. (См. История царствования Александра I Богдановича, т. VI. стр. 309.). Одновременно с [666] этим, главнокомандующий решил начать военные действия в северном Дагестане. Целью их было усмирение Сурхай-хана Казикумыхского, который позволял себе всякие жестокости и насилия относительно своих подданных и соседей и в тайне подстрекал других ханов, данников России, к возмущению, которое должно было начаться одновременно на двух противоположных концах Грузии. Генерал Ермолов хотел затушить возмущение в самом начале и назначил в Казикумых экспедицию под начальством князя Мадатова.

Мадатов, уроженец Карабага, вступил в русскую службу с молодых лет, участвовал в кампании 1812 — 1814 годов против Наполеона и впоследствии был отправлен на Кавказ под начальство генерала Ермолова. Благодаря знанию языка и обычаев страны, храбрости и представительной наружности, он был чрезвычайно полезен при сношениях с горцами. Ван-Гален был прикомандирован, в числе других офицеров, к генералу Мадатову на время экспедиции и с радостью принял назначение, которое давало ему возможность познакомиться с различными народами Кавказа и удобный случай отличиться.

Для действий против казикумыхского хана Мадатову поручено было образовать отряд в составе двух батальонов Куринского полка, одного батальона Апшеронского, двух батальонов 41-го егерского полка, всего 2,500 человек пехоты, сотни казаков и 14 орудий. К этим войскам присоединились 500 всадников карабахских, 300 шемахинских и 400 из Ширвана, которых князь Мадатов, проезжая через эти провинции, приказал собрать в своем присутствии. Осмотрев конницу, он отправил ее в южный Дагестан, а сам с отрядом последовал туда же кратчайшей, но чрезвычайно трудной дорогой через кавказский хребет.

«Дорога от Ширвана в южный Дагестан — говорит автор — шла по крутым тропинкам, которые местами были загромождены огромными обломками скал, а горные склоны покрыты дремучими лесами. На самом перевале, когда мы думали, что миновали все препятствия, встретилась пропасть около шести сажень ширины и более двух сот сажень глубины, через которую вместо моста перекинуты были три дуба с ветвями, образовавшие переправу [667] не более трех футов шириной. Модатов первый переехал на другую сторону на своей маленькой лошадке; мы поневоле должны были следовать за ним. Спуск с горы занял боле двух часов. Нас окружал такой густой лес и такие высокие горы, что, несмотря на утреннее время, нам казалось, что мы в какой-то пещере. Миновав горы, мы вступили в Дагестан, который сделал на нас впечатление нескончаемого сада. К вечеру следующего дня мы достигли Кубы. Этот город был некогда столицей ханства этого имени и по присоединении к России сделался главным городом Дагестана, хотя он далеко уступает другим городам той же местности. Он окружен полуразрушенной стеной и улицы его настолько узки, что движение по ним экипажей почти невозможно.

В Кубе к русскому отряду присоединились два лица, которым суждено было играть видную роль в предстоящей экспедиции. Это были Аслан-хан кюринский, владетель небольшой области, дородный человек лет 45, и его брат Гассан-ага, который был значительно моложе его, очень красив собой и считался одним из храбрейших наездников Кавказа. Он сам был такого высокого мнения о своей военной доблести, что однажды, рассказывая товарищам о совершенных им подвигах, воскликнул: «Если бы Аллах сказал, что есть в мире человек храбрее меня, я убил бы себя со стыда». Братья явились в сопровождении 800 человек рослых всадников, вооруженных длинными копьями в панцирях, шлемах и щитах, что придавало им вид средневековых рыцарей. Князь Мадатов принял обоих братьев с большим почетом, так как они многократно оказывали важные услуги русскому правительству, и тотчас же назначил Аслан-хана командующим всей горской конницей. Гассан-ага обиделся этим, так как считал себя одного достойного такого почетного назначения, и, бросившись в палатку своего брата, вызвал его на поединок, осыпал оскорбительною бранью. Все усилия присутствовавших русских офицеров помирить их оказались напрасными; наконец, князь Мадатов успокоил раздраженного Гассан-агу, назначив его начальником авангарда мусульманской конницы.

5-го июня пришло известие о скором прибытии обоза, и князь Мадатов отдал приказ своим войскам выступить из Кубы к Чираху, лежавшему на дороге в Казикумых. По собранным сведениям оказалось, что Сурхай-хан, узнав о приближении русских войск, собрал поголовное ополчение и, присоединив к нему лезгин, расположился с 20.000 человек у селения Хозрек на неприступной и хорошо укрепленной позиции. Это было будущее поле битвы; но у князя Мадатова, по словам автора, не было никаких данных, чтобы составить заранее план действий. О карте не могло быть и речи; и никто из туземцев, находившихся в [668] русском отряде, не бывал в Хозреке, так что все сведения ограничивались сбивчивыми и легендарными показаниями местных татар.

10-го июня войска князя Мадатова прибыли в Чирах, a в следующую ночь передовые посты уже находились на неприятельской земле, в трех верстах за Чирахом. Отсюда до Хозрека оставалось всего 25 верст. Дорога, по которой двигался русский отряд, пролегала между двумя обрывистыми отрогами Кавказский хребта, из которых левый постепенно понижался, а правый тянулся до самого Хозрека. В 6 часов утра русские были уже в семи верстах от Хозрека; когда рассеялся бывший в это время туман, они увидели на высотах, вправо от дороги, толпы неприятельской конницы с разноцветными значками. Чтобы сколько-нибудь обеспечить движете русского отряда вдоль подошвы этих высот и отвлечь от Хозрека значительную часть неприятельских сил, князь Мадатов приказал Гассан-аге врезаться в левое крыло неприятеля с авангородом конницы. Якубович и Ван-Гален, как единственные кавалеристы из русских офицеров, находившихся при князе Мадатове, должны были присоединиться к брату Аслан-хана и принять деятельное участие в этом опасном движении. «Неприятель, стоявший на высотах в превосходном числе — говорит автор — встретил нас громким криком и ружейными залпами, которые заставили нас дважды отступить. При этом я невольно обратил внимание на отдельный сцены свирепости азиатов, которые были тем чаще, что в этой гористой местности не было никакого единства действий и все зависело от личной храбрости. Между прочим, я видел одного из всадников Аслан-хана и лезгина, борющихся в предсмертной агонии; они рвали друг друга зубами и крепко схватившись покатились в скалистую пропасть, увлекая за собою лошадей, которых оба держали за узду. Другой лезгин, поручив свою лошадь товарищу, сполз по крутизне вниз, чтобы отрезать голову неприятелю... Наконец, после третьей атаки, мы ворвались в неприятельскую линию; противник защищал каждую пядь земли с отчаянной храбростью; но нам все-таки удалось обратить его в бегство и прогнать до окопов. В это время брат Аслан-хана упал пораженный пулей в самое сердце; умирая, он просил окружающих отомстить за его смерть. Эта потеря, которая в европейском войске только слегка отразилась бы на ходе действий, почти парализовала нас в самый критический момент. Благодаря обычаю азиатов оплакивать убитого вождя и причитывать над его телом, неприятель успел собрать свои силы и окружил нас со всех сторон»... По счастью, князь Мадатов, следивший издали за ходом дела, заметил смятение, произведенное смертью Гассан-аги, и прискакал сам на место боя. Горцы, [669] ободренные его присутствием, окончательно сбили неприятеля с высот. В то же время, майор Мартиненко, с тремя ротами Аншеронского полка, напал на левое крыло казикумыхской позиции и заставил неприятеля отступить ко второму завалу. Артиллерия, в свою очередь, открыв сильный огонь по селению Хозрек, нанесла большой вред полкам, теснившимся на улицах, при этом взорвано было несколько патронных ящиков, посланных Сурхай-ханом...

С гор, по словам автора, видна была вся линия неприятельских завалов и весь лагерь Сурхай-хана казикумыхского. Его пестрая палатка была украшена знаменами; кругом были палатки его приближенных, также покрытия шелковыми разноцветными материями. Тут же стояло множество оседланных лошадей и несколько отрядов пехоты, составлявших неприятельский резерв. Все это представляло чрезвычайно оживленное зрелище и, вместе с тем, указывало на ресурсы неприятеля и способы его защиты, что имело большое значение в данный момент. Князь Мадатов, соображаясь с положением неприятельских войск, выждал прибытия остальной татарской конницы и шедшей в арьергарде пехоты, приказал Аслан-хану с его всадниками направиться в обход правого фланга неприятельской позиции, чтобы отрезать Сурхай-хану дорогу в Казикумых, между тем, как вся остальная пехота, построенная в трех колоннах, подошла к укреплениям Хозрека на ружейный выстрел. Артиллерия удачной канонадой, продолжавшейся около часа, успела сделать несколько брешей в валах, прикрывавших селение, и тогда все три колонны с криком «ура!» кинулись на штурм. Подполковник Сагинов, командовавший апшеронцами и майор Ван-Гален первые вошли на вал и оба были ранены; затем солдаты ворвались в бреши, выбили неприятеля из укреплений, гнали до мечети и, преодолев всякое сопротивление, водрузили на минарете знамя Аншеронского полка. Неприятель, теснимый со всех сторон и отрезанный от дороги в Казикумых, принужден был уходить под выстрелами артиллерии, по крутому ущелью, ведущему в лагерь Сурхай-хана, который также обратился в бегство со всей конницей, опрокидывая все, что задерживало его на пути. На расстоянии шести верст земля была усеяна телами убитых; 600 человек взято в плен. Трофеями победы были: весь лагерь и богатая ставка Сурхая, 11 знамен и значков и до 2.000 ружей.

К концу дня князь Мадатов приказал остановить преследовать неприятеля, а вслед за тем отдан был приказ войскам выступить из Хозрека и расположиться лагерем под его стенами. Раненые горцы были поручены муллам, под надзором одного из русских врачей, который был оставлен в селении. Все пленные были отпущены на свободу по просьбе Аслан-хана. [670]

В это время Сурхай-хан, бежавший с поля сражения с некоторыми из своих приближенных, прискакал ночью к воротам своей резиденции в надежде найти убежище. Но в Казикумыхе уже знали об его поражении и не впустили его, так как, по желанию народа, он был лишен власти и в городе учреждено временное правление старшин. Сурхай-хан не решился лишить себя жизни и просил о возвращении ему власти, предлагая самые унизительные условия, который были единогласно отвергнуты, благодаря общей ненависти, какую он возбудил против себя своей жестокостью и постоянными интригами. Наконец, городские старшины выслали ему, в виде милости, его жен и детей под прикрытием отряда, который должен был проводить его до границ Казикумыхских владений.

Вслед за тем, старшины отправили несколько человек из своей среды к Аслан-хану, чтобы через его посредничество изъявить покорность русскому правительству. Депутаты эти, по словам автора, явились в русский лагерь в три часа пополудни и были немедленно введены в палатку князя Мадатова, где, после предварительных переговоров, они сами предложили остаться в виде заложников, что было, безусловно, принято. Это были люди пожилые, со степенными манерами и воинственной осанкой, одетые очень богато и с оружием самой тонкой работы. Согласно некоторым пунктам предполагаемого договора, присяга русскому императору, провозглашение Аслан-хана владетелем Казикумыха и некоторые другие условия должны были быть заключены в самой резиденции сверженного хана. «В виду этого — продолжает автор — 13-го июня, вечером, был отдан приказ войскам двинуться к Казикумыху, за исключением двух рот пехоты, которые были оставлены в Хозреке. Это путешествие было одним из самых трудных, вследствие встречавшихся на пути гор, переправ через реки и узких тропинок, так что местами солдаты везли на себе орудия и зарядные ящики...

За десять верст от Казикумыха, князя Мадатова встретила депутация старшин с обычными приветствиями. У городских ворот ожидала его другая депутация со знаменами и шестами, украшенными зеленью, и подала ключи от города на богатом блюде, наполненном вареным рисом, который князь Мадатов должен был отведать. При этом ему подарили красивую и богато оседланную лошадь, ружье, пистолет, саблю и кинжал. Князь Мадатов обратился к старшинам с речью на местном языке, где в цветистых выражениях и со всевозможными жестикуляциями распространился о миролюбивых намерениях императора Александра I, который послал свои войска в их столицу с единственною целью водворения нового хана, посланного им Провидением, которого управление обеспечит их [671] благоденствие. Ответом на эту речь были громкие крики одобрения многочисленной собравшейся толпы.

«По прибытии в ханский дворец, не отличавшийся особенным изяществом и великолепием, — рассказывает Ван-Гален, — мы взошли на лестницу, убранную богатыми коврами и золотыми тканями, и, проводив Аслан-хана в главную залу, удалились вместе с князем Мадатовым. Последний приказал разбить себе палатку за городскими стенами и запретил кому либо из военных оставаться в городе.

«В начале слух о прибытии русских войск возбудил неудовольствие местного населения, но после речи Мадатова, о которой быстро разнеслись слухи по всей области, беспрестанно прибывали новые толпы, чтобы присутствовать при провозглашении нового хана. 17-го числа, в день, назначенный для церемонии, двери большой мечети были отворены настежь; Аслан-хан вошел, окруженный многочисленной свитой, которая провожала его от самого дворца. Посредине мечети, на барабане, под распущенными знаменами второго Апшеронского полка лежал Коран, на котором старшины всех магалов (округов) принесли присягу на верноподданство русскому императору и на повиновение Аслан-хану, вступавшему в управление областью.

«Для большей торжественности у дверей мечети поставлена была рота солдат и взвод Апшеронского полка; все же остальное войско стояло на некотором расстоянии от укреплений. По окончании присяги, Аслан-хан появился на городской стене в пурпуровом плаще и был провозглашен ханом Казикумыха при громких криках толпы и 24-х выстрелах русской артиллерии. Мадатов не считал приличным присутствовать на церемонии и оставался с нами в своей палатке, куда вскоре явился Аслан-хан со своей свитой и сказал речь, в которой упомянул о разоренном состоянии страны и просил о выводе русского отряда. Князь Мадатов возразил, что считает необходимым принять меры к полному умиротворению края, так как ответствен в этом перед генералом Ермоловым, и добавил, что русские войска немедленно удалятся, как только ему будут представлены гарантии относительно миролюбивого настроения жителей. Аслан-хан указал на русский орден, висевший на его груди и, схватив руку князя Мадатова, сказал с горячностью, что ручается за верность и прямодушие своего народа. Мадатов возразил, что не может дать окончательная ответа и хан удалился. Затем князь Мадатов виделся в тайне с Аслан-ханом и, переговорив с ним, объявил собравшимся старшинам, что, зная благонамеренность хана, не потребует никакого залога от казикумыхов и удалится немедленно со своим войском, как только будет приведена к присяге остальная часть населения, не [672] участвовавшая в церемонии. На следующее, утро князю Мадатову выданы были десять медных орудий и две пушки, находившиеся в башнях дворца и возвращены русские пленные, забранные в разное время.

Вечером 19-го июня снят был лагерь у Казыкумыха. Аслан-хан проводил князя Мадатова за четыре версты, где русский отряд расположился на ночь. Вслед за этим явились старшины городов и деревень и принесли требуемую присягу в соблюдении мира. Отсюда войска двинулись в обратный путь через Хозрек и Кубу, где была отпущена горская конница, участвовавшая в экспедиции.

Между тем, весть о победе, одержанной при Хозрек, дошла до Ермолова со всеми подробностями. Он торжественно благодарил князя Мадатова в письме за способ, каким была ведена экспедиция, и поручал передать его благодарность отличившимся офицерам и солдатам. Мадатов, исполнив поручение главнокомандующего, отпустил собранные им батальоны на прежние квартиры, а сам вернулся в Карабаг для окончательного устройства ханств, порученных его управление. Трое из офицеров, причисленных к его штабу: Коцебу, Исаков и Ван-Гален отправились ближайшей дорогой в Тифлис, куда прибыли 6-го поля. Ван-Гален по прежнему остановился у барона Рененкамфа, так как еще дорогой получил радостное известие о полном успехе испанской революции и намеревался вернуться на родину в самом непродолжительном времени.

«На следующий день по моем приезде — говорить автор — мы представились генералу Ермолову, который принял нас самым лестным образом, и, указывая на знамена Хозрека, стоявшие в углу его залы, отозвался с похвалой о храбрости офицеров и солдат, находившихся в отряде князя Мадатова. Расспросив о некоторых неизвестных ему подробностях, он любезно пригласил нас располагать его домом, обедом и библиотекой. Имя доступ в его дом во всякое время, я воспользовался первым удобным случаем и откровенно сообщил ему о причинах, побуждавших меня оставить русскую службу и вернуться на родину, Ермолов выслушал меня очень внимательно и ответил, что ничего не имеет против этого, по советовал остаться до тех пор, пока будут выполнены необходимые формальности и, он напишет донесение императору. Требование это было, вполне законно и я тем охотнее подчинился ему, что получил известие, что генерал Бетанкур, проездом в Крым, остановится в Кизляре. Я решил воспользоваться свободным временем и повидаться с моим почтенным покровителем в Кизляре чтобы еще раз поблагодарить его за оказанные мне услуги. Ермолов охотно отпустил меня и поручил передать письмо, в котором [673] просил генерала Бетанкура проехать через Кавказские горы в Тифлис и бросить взгляд на устроенные им пути сообщения, чтобы иметь возможность доложить императору о пользе улучшений, сделанных в крае».

Бетанкур ласково встретил своего молодого соотечественника, но предложенная ему поездка в Тифлис поставила его в затруднительное положение: маршрут его был назначен, и он ехал в Крым по особому указу его величества. Однако, узнав некоторые подробности о способе путешествия и рассчитав время, он решился исполнить желание генерала Ермолова. Едва отдохнув с дороги, он выехал из Кизляра с Ван-Галеном, которого посадил с собой в экипаж. Бетанкур путешествовал с комфортом, неизвестным на Кавказе, но который был необходим при его преклонных летах. Помимо нескольких колясок для него и его приближенных, сзади следовал огромный рыдван со всевозможной провизией, кухонной посудой и проч. На всех станциях были заранее приготовлены лошади и конвой, во избежание каких-либо остановок и т. п.

Ермолов был очень доволен приездом главно-управляющего путями сообщения, принял его с большим почетом и сам показывал ему все сделанные им улучшения в городе и окрестностях.

Генерал Бетанкур пробыл всего четыре дня в Тифлисе, но как раз в это время случилось неожиданное событие, которое положило конец военной карьере Ван-Галена в России: Император Александр I прислал приказ с обозначением орденов, повышений в чине и других милостей для всех отличившихся в Казикумыхской экспедиции, согласно донесению главнокомандующего. «В этом донесении — замечает автор — я был также упомянут, что мне достоверно известно; но полученная мною награда была совершенно. иная. Его величество, не одобряя положение дел в Испании, счел нужным сделать меня ответственным за то неудовольствие, которое возбудили в нем мои соотечественники. Он повелел главнокомандующему немедленно уволить меня от службы и выслать из России под конвоем, который будет ответствен за скорое и безусловное исполнение высочайшего повеления...

«Я не считаю себя вправе — продолжает автор — описать вполне великодушное поведение генерала Ермолова в настоящем случае, но в то же время не могу умолчать о некоторых подробностях, так как это было бы неблагодарностью с моей стороны.

«Главнокомандующий, зная насколько моя насильственная отставка произведет дурное впечатление на моих товарищей, в виду дарованных им милостей, и желая подготовить меня к [674] неприятному известно, утаил от всех содержание полученного им приказа, кроме Бетанкура, который должен был сообщить мне об этом перед своим отъездом. Я удивлялся странному обращению со мной генерала Бетанкура и печальным взглядам, которые он бросал на меня, и не мог понять причины. В час, назначенный для его отъезда, я пришел проститься с ним, так как лошади уже были поданы у крыльца. Он ожидал меня и, отойдя к окну, сказал мне с видом участия и сожаления: — Мой дорогой друг, несчастие преследует вас... вы узнаете очень неприятную новость, которую нельзя было ни предвидеть, ни предупредить... Не нужно ли вам денег?.. Он остановился и, видя, что я готов отказаться, вынул свою записную книжку, написал в ней несколько слов, и, вложив в мою руку, сказал: — В какой бы из европейских столиц вы не очутились без средств воспользуйтесь этой, запиской, вы получите требуемую вами сумму. Говоря это, он простился со мной со слезами на глазах и сел в экипаж, оставив меня в совершенном недоумении. Я был сильно встревожен и терялся в догадках, припоминая слова моего великодушного покровителя...

После отъезда Бетанкура, милости императора были объявлены участникам Казикумыхской экспедиции, но ни слова не было сказано об увольнении Ван-Галена, которое не могло доле оставаться тайной для последнего. Наконец, главнокомандующий, откладывавший до последней минуты неприятное объяснение, потребовал к себе Ван-Галена, чтобы поговорить о важном деле.

«Я пришел к Ермолову в назначенный час — говорит автор — он принял меня в своем кабинете и, сделав несколько общих замечаний относительно превратностей моей судьбы, сообщил мне высочайшую волю. Но при этом заметил, что не намерен исполнять полученный приказ во всей строгости, потому что знает характер Александра I и убежден, что подобное распоряжение исходить не от самого императора, а от окружавших его лиц, которые часто обманывают его. — По моему мнению, продолжал он, вы должны написать его величеству и изложить в коротких словах все те несчастия, которые вы испытали в жизни, не исключая и последнего распоряжения. Я, со своей стороны, объясню, почему я позволил себе отступить от повеления, которое могло дать повод обвинить его величество в неблагодарности и несправедливости. Я настолько дорожу честью и достоинством его имени, что не допущу, чтобы офицер, на услуги которого я хотел обратить его высочайшее внимание, уехал от нас с неприятным впечатлением. В виду этого, я не стану торопить вас с отъездом и не считаю нужным приставлять к вам стражи; единственно, что я потребую от вас, чтобы вы не вздумали посетить Петербурга или Москвы. Пока советую вам [675] носить по прежнему ваш мундир, чтобы никто не догадался о настоящей причине вашего отъезда...

Через сутки письмо Ван-Галена было отправлено в Петербург. Тем не менее, он не желал увеличивать ответственность генерала Ермолова перед правительством и решил по возможности ускорить свой отъезд из Тифлиса. Ему не удалось скопить денег на русской службе, так что он принужден был продать свою лошадь и книги, но и тут вырученная сумма не могла покрыть расходов путешествия с одного конца Европы в другой. Но это не особенно беспокоило Ван-Галена. Окончив свои дорожные сборы, он явился к главнокомандующему, чтобы получить от него последние приказания.

Ермолов назначил ему маршрута до Дубно, где он должен был ожидать окончательной резолюции государя. — Я уверен, добавил он, что его величество увидит свое заблуждение и отдаст вам должную справедливость. На всякий случай возьмите этот документ, он может пригодится вам (это был лестный письменный отзыв главнокомандующего о заслугах Ван-Галена в Грузии и особенно во время последней экспедиций против кавикумыхского хана). Кроме того, по приезде в Дубно я советую вам сделать визит дивизионному генералу Гогелю, моему старому приятелю, который приметь вас наилучшим образом... Затем, Ермолов, узнав о желании барона Рененкамфа проводить Ван-Галена до Моздока, охотно дал на это свое согласие; но только просил обоих друзей отложить свой отъезд до вечера, чтобы еще раз пообедать с ним.

«Когда мы встали из-за стола — говорить автор — и я должен был окончательно проститься с Ермоловым, он пригласил меня и Рененкамифа в свой кабинет, и обращаясь ко мне, спросил с самым сердечным участием: имею ли я достаточно денег, чтобы совершить путешествие от азиатской границы до самого крайнего конца Европы?

Я ответил на это, что помимо тех денег, который имеются у меня, я получил прогоны и надеюсь доехать до Дубно.

А затем на какие средства вы будете продолжать свое путешествие? спросил он.

Я думал обратиться к помощи испанского посланника, в первой столице, какая попадется на пути, и надеюсь, что он даст мне средства, чтобы дохать до испанской границы.

«Ермолов добродушно усмехнулся и сказал: — У вас довольно странное представление о посланниках! Но ведь это ребячество. Я хочу устроить таким образом, чтобы вы могли вернуться домой, не подвергая себя напрасным унижениям... Примите это от [676] меня... Не смейте отказываться... Когда поправятся наши дела вы можете возвратить мне эти деньги.

«С этими словами он всунул в мою руку кошелек с 300 голландских дукатов (3.300 франков). Это было все его достояние в данный момент, как я узнал потом oт Рененкамфа, в чем вряд ли кто мог сомневаться, зная полное равнодушие Ермолова к деньгам и его беспримерную щедрость. Кроме того, он подарил мне отличную белую бурку и просил сохранить ее на память, как произведение страны, и которой я находился на службе.

«Затем, он крепко обнял меня с отеческою нежностью и сказал: — Прощайте, мой дорогой друг! Господь да благословить вас».

«Лошади уже были готовы, и мы двинулись в путь, — продолжает автор; — на седьмой день мы прибыли в Моздок, где я простился на веки с моим дорогим приятелем Рененкамфом. С этого дня я не получал об нем никаких известий и не знаю, дошли ли до него те письма, который я писал ему»...

В Дубно Ван-Гален встретил самый радушный прием со стороны дивизионного генерала Гогеля, который был предупрежден об его приезде письмом Ермолова и тотчас же предложил ему остановиться в его доме, старался доставить ему всевозможные развлечения и познакомил с офицерами своей дивизии. Здесь Ван-Гален прожил около месяца, пока, наконец, 14-го декабря получена была давно ожидаемая «окончательная резолюция императора», которая была послана из Варшавы, откуда Александр I отправился на конгресс в Траппау. «Хотя в этой резолюции, говорит автор, уже не заключался приказ, чтобы я был выслан из России под конвоем, на подобие преступника, но она была ничуть не утешительнее для меня. В ней было сказано, к моему величайшему удивлении, что император отдает меня в полное распоряжение австрийского правительства, к которому я не имел ни малейшего отношения». Вместе с тем генералу Гогелю послана была инструкция немедленно отправить майора Ван-Галена во Львов в сопровождении русского офицера, который должен был сдать его австрийскому губернатору города.

Гогель старался всеми способами смягчить этот суровый приговор, он дружески спросил Ван-Галена не нуждается ли он в деньгах? предложил ему самому выбрать офицера, который должен был сопровождать его, и дал ему до Львова свой собственный дорожный экипаж.

В Австрии Ван-Гален встретил далеко не такое добродушное отношение к нему властей, как в России. Львовский губернатор, князь Рейс Плауен, к которому он тотчас же явился по приезде, вместе с сопровождавшим его майором Тархановым, [677] сразу объявил ему, что он вероятно пробудет довольно долго в Львове, потому что «еще не решено, что делать с ним». Затем Плауен обратился к майору Тарханову и довольно ясно намекнул ему, что его присутствие сделалось лишним и что он берет Ван-Галена на свое попечение.

«По возвращении в отель, говорит автор, смысл этих слов стал вполне понятен для нас. Мы нашли здесь гренадера, который должен был сделаться моим стражем; он с такой точностью исполнял свою обязанность, что следовал за мной по пятам и даже присутствовал, когда я ложился в постель. Майор Тарханов доказывал князю Плауену всю нелепость и бесцельность такого надзора; но на его слова не было обращено никакого внимания, и так как кончался срок, на который он был отпущен, то он простился со мной, оставив меня на попечение гренадера. Ничто не могло быть скучнее, как постоянное присутствие этого телохранителя, который тем не менее однажды сильно позабавил меня. Львовский комендант позвал меня к обеду, я принял это приглашение, в надежде узнать что-нибудь относительно ожидавшей меня участи, и отправился в путь в сопровождении моего сторожа, который к моему удивлению последовал за мной в залу, как тень ходил за мной, когда я двигался, и стоял у моего стула, когда я садился. Во все время обеда он не шевельнулся, его суровый и серьезный вид был в высшей степени комичен при его неподвижной позе...

Так прожил я много дней в обществе гренадера, мне не дозволено было ни писать, ни знакомиться с кем бы то ни было в городе, все мои просьбы и жалобы не приводили ни к каким результатами...

Наконец, 15-го января Ван-Галену объявили, что он может оставить Австрию. При этом ему дан был подробный маршрута, которого он должен был держаться при проезде через австрийские владения, с обозначением дорожных издержек; гренадер был сменен полицейским агентом. Последний проводил Ван-Галена до Брюнна и сдал двум полицейским, которые не расставались с ним во все время, пока он был в городе. Здесь ему торжественно объявили через комиссара о запрещении въезжать в Вену, хотя, по словам автора, у него не было там ни единого знакомого. Из Брюнна его отправили в Линц, где полицеймейстер грубо обошелся с ним и приказал повелительным тоном подписать бумагу на непонятном для него языке. Ван-Гален отказался и просил предварительно представить ему копию перевода. Тогда полицеймейстер разразился такой бранью, что Ван-Гален, выведенный из терпения «всеми неприятностями, которые ему пришлось испытать от агентов австрийского правительства», поднял со стола тяжелую чернильницу, чтобы бросить [678] ее в голову дерзкому чиновнику. Но его удержали во время и увели обратно в отель.

По счастью эта история осталась без последствий. В тот же вечер Ван-Галену подали для подписи требуемый документ в переводе и дозволили продолжать путь.

Так кончилось 60-ти дневное пребывание автора в австрийских владениях. В Пассау его окончательно освободили от полицейского надзора, и он без дальнейших приключений благополучно прибыл на родину 37-го февраля 1821 года.

Н. Белозерская.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Ван-Галена // Исторический вестник, № 6. 1884