СОКОЛОВ А. Е.

ПУТЕШЕСТВИЕ МОЕ В ИМЕРЕТИЮ

Таковое его заключение возбудило во мне величайшее любопытство к пространнейшим распознаниям внутренних в Имеретии обстоятельств, почему я и поручил Яковлеву не выпускать из виду сего человека и его ласкать. Пробудившись часу во втором по полудни, и видевши Князя Церетеля также встающего, я у него спрашивал, будем ли мы продолжать наше путешествие? Он оказал к тому свою [40] готовность. И так мы, севши на лошадей, спустились с крутой горы к мосту, через реку Рион ведущему, к Хидискари (мостовая застава) именуемому. Рион в сем месте течет быстро между 2-х ужасных утесов каменных, в которых высечены, по обоим концам моста, караульни с заставами. Мост же состоит из 2 толстых перекладин с одного берега на другой, на которых дурным мастерством накиданы доски.

Продолжая путешествие наше долинами, горами и рощами по правому берегу реки, переправившись через сей мост, в 7 часов вечера мы прибыли в Хонцкара, на довольно высокой горе лежащее селение. Под горою Князья Церетели и Авалов, простившись со мною, поехали к Царю, а Моурав Князь Джипаридзе остался со мною, для провожания меня в назначенное мне убежище, состоявшее на вершине горы, насупротив таковой же, на коем находилась башня, в которой Царь жительствовать и на нас из оной смотрел, когда мы на гору подымались.

Стало уже весьма смеркаться, и мы уже расположились на отдохновение, как призвал ко мне Князь Авалов с поздравлением от Царя с благополучным меня приездом, с предварением, что Его Высочество непременно меня пригласить к себе завтрашнего утра, и с просьбою, чтобы я забыл все прошедшее.

Я отвечал Князю сему, что для меня будет предел счастья, когда удостоюсь узреть Царя, и что с оным исчезнет из моей памяти все, что ему угодно.

Князь Джипаридзе расположился подле моей избы, в сенном шалаше, а я приказал Яковлеву, будто нечаянно, с ним завести какой-нибудь разговор, для извлечения от него каких-нибудь еще сведений о внутренних Имеретии обстоятельствах. Пошедши к нему, он то исполнил, и мне после донес в подробности о содержании разговора у него с Князем Джипаридзе имевшегося, как следует: что не только Царю, но и многим его вельможам известен уже предмет моего в Имеретию приезда. Что Царь, коль скоро известился о моем вступлении в его пределы, то в ту же минуту отправил тайно в Моздок и в Грузию лазутчиков для разведывания, и что 16-дневное отлагательство моего приема делалось, сколько в ожидании известий от лазутчиков, столько и для того, что Царь вознамерился прибытие мое употребить в свою пользу хитрым обманом Князя Дадиана, посылав к нему Килнткартхуцела, Князя Нижирадзе, [41] с предложением, чтобы он без кровопролития ему уступил крепость Цхывши, а с оною и область Лечгумскую, и с обещанием, во взаимство того, сделать ему всякое вознаграждение по его желанию; в противном же случае его стращал войсками Российскими, которые вспомоществовать ему якобы будут, коль скоро он таковых потребует от Российского посланца, к нему едущего, что Дадиан, однако же, отвергнул, и что, по сей причине, ему, Моураву, прислано было от Царя повеление о собирании войска.

Что Царь весьма ненавидит Россиян, но их страшится, и что, по тому, находится в крайнем беспокойстве о содержании Высочайшей Его Императорского Величества грамоты, у меня для вручения ему имеющейся.

Что Царь, давая убежище в пределах своих убежавшим из Грузии 3 Царевичам: Юлону, Александру и Парнаозу, к отягощению подданных своих имеет в предмете, при удобном случае и способах, возвести старшего из них, Юлона, паки на царство Грузинское, дабы тем сделать себе союзника и помощника во многих своих замыслах.

Что хотя слухи и рассеяны о побеге Царевича Александра в Персию под предлогом, якобы его неудовольствии на Царя, но что оные распущены с намерением, дабы маскировать замыслы их общие; но что сей Царевич отправлен от самого Царя с грамотою к Баба-Хану, в Персии властвующему, в коей Царь Шаха сего возбуждал к поднятию оружия против войск Российских в Грузии, для восстановления Царства сего в потомках покойного Царя Ираклия.

Что чинимые в народе разорения, как ныне собираемым войскам против Дадиана, так и взиманием по очереди с селений во всем Царстве разных припасов для Царевичей и их многолюдной свиты, возбуждают в оном всеобщий ропот, до того, что многие поселяне, оставляя хижины свои, удаляются в Грузию и в Турецкие области снискивать в оных себе пропитание способом найма в работу. Что недовольные распространяют внушения, что Царь незаконно царствует; ибо отец его, Арчил, племянник Царя Соломона-1 и брат Давыда, лишенного Царства, не токмо не царствовал, но и окончил жизнь свою не яко Христианин, но как изверг рода человеческого, быв проклят братом своим, Имеретинским Католикосом, за беспутство и беззакония еще при жизни своей, а по кончине [42] лишен погребения, и что по тому Царство принадлежит сыну покойного Царя Давыда, Царевичу Константину, варварски содержимому и оковами отягощенному.

Июля 25, в 8 часу поутру, приехал ко мне Князь Бежан Авалов, для приглашения меня к Царю, и я в ту же минуту поехал. Поднявшись на холм в некотором расстоянии от башни, слезли мы с лошадей и был я встречен Салтхуцесом, Князем Зурабом Церетелем, который нас привел в шалаш, где Царь находился и меня ожидал.

При входе моем в оный, Царь встал с дивана и меня встретил почти у самого входа.

Сделавши ему низкий поклон, я его Высочеству говорил:

«Что Его Императорское Величество, мой Всемилостивейший Государь Император Всероссийский, отправил со мною Высочайшую свою дружескую и благоволительную грамоту к Его Высочеству, поручить мне изволил пожелать от лица своего светлейшей особе Его Высочества благополучного царствования и наслаждения вожделенным здравием всему Царскому дому Его» (что Яковлев переводил по-турецки Князю Зурабу Церетелю, сей по-грузински изъяснял Царю; таким образом, я и всегда впоследствии с Царем и с его вельможами изъяснялся).

После сего вручил я Его Высочеству Высочайшую Государя Императора грамоту и часы, бриллиантами осыпанные, от имени Его Императорского Величества, сказав, что Государь Император Его Высочество просит оные принять в знак своего благоволения.

Царь, приняв от меня то и другое, и садясь на диван, указывал мне место подле себя, на которое я и сел.

Царь занялся разговором со мною о трудностях, которые я должен был перенести в путешествии чрез Снеговые горы, и извинялся, что некоторые обстоятельства ему воспрепятствовали со мною видеться прежде.

Я же Его Высочество благодарил за все попечения, мне оказанные начальствующими в тех местах, которыми я проезжал, заключив тем, что удостоившись узреть его Светлейшую особу, я все мои мысли на оную обращаю.

Спустя несколько минут и воспользовавшись его молчанием я встал с дивана и Его Высочеству говорил:

«Что Его Императорское Величество, пребывая в несомненном уверении о дружбе и всегдашней к себе [43] благонамеренности Его Высочества, и по единоверию, издавна существующих, надеяться изволит, что Его Высочество не отречется исполнить желания Государя Императора, в Высочайшей грамоте изъявленного».

Его Высочество, со мною прощаясь, мне токмо сказал, что он изволит заняться чтением грамоты.

С самой минуты моего к Царю вступления и при получении от меня грамоты, Его Высочество не мог скрыть своего смущения, беспрестанно краснел, и весь его со мною разговор приметным образом был несвязен. Наконец, сидевши подле Царя и видевши его теряющего contenance, сказав ему выше писанное, при прощании я Царю сказал, что, не осмеливаясь его обременять теперь моим присутствием, я Его Высочество прошу всепокорнейше мне дозволить к себе являться с почтением в те часы, когда Его Высочество не будет обременен делами. Царь мне на сие отвечал, что всякая минута со мною ему будет приятна.

Аудиенц-зал, в котором Царь меня принимал, состоял из шалаша, сажени в 3 диаметр имевшего, со всех сторон открытого, а задом прислоненного к забору, от башни идущего и кукурузными листьями крытого. Посреди оного сделан был на небольших бревешках помост из нескольких досок, покрытый шелковым ковром, что служило вместо дивана.

Одежда Его Высочества была весьма простая. На голове Грузинская большая шапка. Кафтан Грузинский зеленого цвета суконный, обложенный узеньким золотым галуном и подкафтанье ситцевое, красные суконные Турецкие шаровары, и род Арабских сапожков красных сафьянных. На шелковом поясе привешен у него обыкновенно кинжал в золоте оправленный. Окружен же Его Высочество был внутри шалаша всеми Царедворцами, а извне множеством народа. Когда я сел с Царем на диван, то принесен был чай, коим нас подчиняли

Около 3 часов сидел я на лугу, под тенью орехового дерева, близ избы моей, ко мне подошел Имеретинец, пожелавший мне здоровья, у коего я спросил, откуда и кто он? Он мне отвечал, что из Царского воинства, облегающего крепость Цхывши, в верстах в 6 в виду у нас находившейся.

На вопрос же мой о успехах их блокады, он мне сказал, что крепость непременно должна будет сдаться, по тому [44] что комендант оной Келовал, будучи преклонен к Царю, прислал к нему доверенного человека с 20-ю другими с ключами оной; что, однако же, было ложно.

Между тем чрез целый день занимался я размышлением о действии, каковое бы над Царем произвела Высочайшая грамота, мною ему врученная, и о способе, каким бы я мог о том узнать.

Князь Джипаридзе, если б что-нибудь узнал, конечно бы, мне сказал, но он с утра дежурил у шалаша Царского в куче Царедворцев.

Много я положил надежды на Князя Церетеля, но как его было залучить, чтобы Царь того не знал!

По счастью, однако же, случай мне в том поблагоприятствовал. К. Церетель ко мне прислал с человеком своим дыню, которую я, приняв, ему поручил сказать своему господину, что весьма бы желал с ним повидаться.

Спустя с полчаса К. Церетель ко мне приехал. В начале я обратил разговор на счета благосклонного Его Высочеством меня приема, потом мало помалу и на предмет моего в Имеретию приезда; что, как, по моему мнению, содержание Высочайшей Его Императорского Величества грамоты, Царю мною врученной, не может не быть ему известно, то, что я ни мало не сомневаюсь, чтобы Его Высочество не пожелал в точности исполнить Высочайшей Государя Императора воли, в оной изъявленной, для собственной своей пользы; полагаю, однако же, твердую надежду в нем, К. Церетеле, что он потщится Царю и истолковать все выгоды, от того произойти могущие, а в случае нерешимости Царя, по влиянию, которое он, Князь, над особою Его Высочества иметь будет, стараться его к тому наклонять.

Князь Церетель мне на сие отвечал, что Царь, прочетши грамоту, дал ее читать ему и племяннику его, Сердарю, Князю Кайхосро Церетелю, а более никому оной не сообщал, а потом ее спрятал, не показав ни малейшего вида, из которого бы заключить можно было о образе его мыслей по сему предмету. Что он с своей стороны, питая в душе преданность к России, прилагать будет всевозможное старание к убеждению Царя, чтобы он исполнил желание Государя Императора, и по тому еще, что с благополучием Царевича Константина [45] сопряжено и благоденствие всего дома Церетелев, по родству оного с Царевичем.

Что, однако же, он меня предупреждает в своем сомнении, чтобы Царь добровольно согласился Царевичу даровать свободу, а еще менее отпустить его в Россию, потому что Царю не безызвестно единодушное подданных своих желание Царевича видеть на свободе, и что неоднократное употреблял у Его Высочества ходатайство по сему предмету, в том виде, что как Царевич Константин единственный законный наследник Царства, то что гораздо Царю приличнее, вместо заточения, его держать при своем лице, дабы он с юных лет привыкал носить на себе достоинство, ему принадлежащее, на что Царь всегда отвечал, что лучше согласится умереть, нежели Царевича освободить, опасаясь, чтобы, по мере вступления его в зрелые лета, не покусился он соделать с Царем того же, что претерпел покойный отец Царевича, Царь Давыд. Да и что Царь никогда себе вообразить не мог, чтобы в юноше сем Российский Император мог принимать Всемилостивейшее участие.

Князь Церетель, поехав от меня, просил дозволения познакомить со мною племянника своего, Князя Кайхосро Церетеля и некоторых приближенных к Царю вельмож, что я принял с благодарностью и просил на завтра то исполнить.

В вечеру, довольно уже поздно, дядька Князь Авалов, пришед ко мне, сказал, что, по повелению Царя, он должен находиться при мне безотлучно, для наблюдения, чтобы не было мне ни в чем недостатка, и чтобы меня не беспокоил шатающейся народ своим любопытством.

Хотя я и понимал, что наблюдения его долженствовали простираться на то, чтобы иметь за мною присмотр, и чтобы не допускать до меня тех, которые бы мне могли подать какие-нибудь сведения, однако же, я Князя сего вежливейше просил принести мою благодарность Его Высочеству за милостивое обо мне попечение.

И так, приставленный ко мне одноокой Аргос (ибо он кривой на правый глаз) расположился в соломенном шалаше, на гумне, подле самой избы моей, а Князя Джипаридзе велено было от меня удалить, так что я более его уже не видал, а известно мне было, что его отправили чрез несколько дней назад.

Кроме сего главного Пристава, определили ко мне, по [46] повелению Царя, 2 дворян для услуги, которые должны была пещись о доставлении мне ежедневно барана, кур, хлеба и вина.

Надзор надо мною до того был строг, что и Князя Церетеля с сего дня никогда Царь ко мне не отпускал одного, а всегда были с ним 2 вельможи, из числа коих безотлучно находился в моих с вельможами свиданиях кривой дядька Царский, что однако же, мне мало препятствовало в моих операциях для залучения к себе людей, коих тайно видеть я хотел, как из последствия видно будет.

Июля 26, около полудня, приехал ко мне Князь Церетель с вельможами, Князьями Сердарем Кайхосро Церетелем, Зурабом Мачабелом, никакого отличного звания не носящим, но великою доверенностью Царя пользующимся, и Ростомом Нижарадзе, Калаптартхуцедом Царским, т.е., имеющим смотрение за гардеробом, кухнею и столом, а так же и должность виночерпия исполняющими Он всегда нам подавал чай и кофе, когда я бывал у Царя, а с ними кривой дядька Авалов.

Визит их у меня продолжался около получаса, и разговор не заключал в себе ничего важного, кроме того токмо, что, по-видимому, они были подосланы ко мне от Царя для узнания о Царице Анне, ибо они любопытствовали о ее пребывании при Высочайшем Дворе Российском, и образе, коим она в С.-Петербурге принята, почему и не упустил им о том дать понятие самое выгоднейшее для Царицы, говорив им, что она Всемилостивейше принята Его Императорским Величеством и всем Императорским Домом, и что пользуется Высочайшими Их Величеств милостями.

Когда сии вельможи от меня поехали, то Князь Церетель мне сказал от имени Царя, что Его Высочеству всегда приятно будет меня видеть у себя, когда я того пожелаю, я же его просил Царю изъявить мою нижайшую благодарность, с присовокуплением, что всякий раз не престану его, Князя Церетеля, или дядьку, Князя Авалова, предварять о таковом моем желании, для испрошения мне дозволения у Его Высочества свободного часа, в который бы я не был ему в тягость, и что я всегда готов и на востребование Его Высочества, когда приглашением к себе Царю почтить меня угодно будет. А того же вечера, часу в 5, послал я к Аргусу своему, его просить, чтобы он, когда пойдет к Царю, испросил у Его Высочества мне свидание на завтрашний день, но Царь меня [47] в том предварил, прислав ко мне в ту же минуту с приглашением к себе.

Разговор Царя со мною сначала касался до предметов посторонних, он спрашивал у меня, давно ли я в отлучке из С.-Петербурга, любопытствовал о учреждениях в России почт.

Но потом, как окружавшие его Царедворцы, по сделанному им знаку, все удалились, а остались с нами только Князь Церетель, дядька Князь Авалов, Мачабел, Сердар Князь Кайхосро Церетель и Князь Нижарадзе, то Его Высочество дал разговору оборот весьма неделикатный. По некотором молчании, Царь изъявил мне свое сомнение в том, что, по его мнению, перевод на грузинском языке Высочайшей грамоты, мною ему врученной, не сходствует с Российским оригиналом. Я же, ни малейшего вида сомнения, или удивления, не оказывая, Царю отвечал, что в содержании или смысле слов перевода с оригиналом ни малейшей разности быть не может, но что если бы то и могло быть, то, что я словесно Его Высочеству могу повторить о содержании Высочайшей грамоты; ибо мне оное не может не быть известно, потому что я имею и копию оной; что, впрочем, еже ли Его Высочество изволит еще в том сомневаться, то можно тот же час сверить, отдав Яковлеву оригинальную, а перевод Князю Церетелю, который изрядно понимает по-русски. Царь по моему предложению исполнил. Перевод таким образом, при глазах Его Высочества, сверен, и сходство обоих подтверждено. Царь покраснел и в великом замешательстве сказал, что, по его мнению, оригинал должен быть красноречивее. Я же отвечал, что то быть может, но что как бы перевод не складен ни был, однако же что настоящего в оном смысла оригинала конечно не потеряно.

По некотором молчании, Царь обратил разговор на предметы политические, и меня вопросил: Какою дорогою Французские войска в 1798 году пробрались в Египет? Сухим ли путем, или морем?

(Как вообще Азиатцы ни малейшего в науках понятия не имеют, то хотя вопрос сей и может показаться нелепым, однако же оный клонился к распространению любопытства Его Высочества на довольно важный предмет, а именно на тот, чтобы приобрести верные сведения о союзе Государя Императора с Портою Оттоманской, как из продолжения явствует). Я также просто Царю отвечал, что Французы до Египта [48] добрались морем, и истолковал путь, которым флот их туда шел.

Царь же с насмешкою на сие сказал, что если бы Туркам не вспомоществовали тогда силами Англичане, а в последствии Россияне, то во что бы Французы напоследок могли превратить бездейственное Величество Султана? Я отвечал Царю с усмешкою одним: «Конечно!»

Потом любопытствовал Его Высочество, есть ли еще ныне вспомогательные Российские войска в Царьграде, и Государь Император в тех ли еще дружественных с Портою сношениях, в каковых с оною был блаженные памяти родитель Его Величества?

Я в ответ на сие донес Царю, что, кроме 2 военных фрегатов, в Царьграде иных войск никаких нет, а что принадлежит до союза Его Императорского Величества с Портою, то что оный ни малейшего ослабления ни потерпел.

Царь за сим меня вопросил: Не имеет ли которое-либо из прочих Европейских Держав неприязненных видов, или действий, против Турок, присовокупив к тому с удивлением, как может столь долго существовать союз России с неверными!

Его Высочеству ответствовал, что все прочие Европейские Державы, по уважению союза России с Портою, равным образом с оною в дружестве пребывают; а что Османы, хотя и слывут Неверными, но, поелику они твердо наблюдают силу трактата, с Россиею ими заключенного, и никаких предосудительных подвигов против Империи Российской не предпринимают, то что, во взаимство того, и Россия равным образом обязанности свои по силе трактата хранить свято.

Царь на сие мне сказал, что пора бы Европу освободить, однако же, от сих басурманов, следов варварства коих Имеретия до сих пор еще не может изгладить. Мой же на сие ответ состоял в том, что в благоденствии, коим Имеретия наслаждается с того времени, когда таковое Царству сему даровано Великою Екатериною, Императрицею Всероссийскою, и коим вперед оное наслаждаться может под Высочайшим покровительством благополучно царствующего Государя Императора, не токмо давно можно было изгладить те следы, но что и можно надеяться и видеть Царство [49] Имеретинское в цветущем состоянии, по мудрому управлению оного Его Высочества.

(Читателю может показаться сей разговор мой с Царем и чудным, но я с мыслями ответы мои таким образом располагал; ибо мне некоторым образом известно было, что Царь мыслями беспокоился, чтобы каким-нибудь образом Порта, посредством России, с Имеретиею сближавшейся присоединением Грузии, не стала требовать возмездия за убиения Царем Ахалцыхского Сабуд-Паши, то я и хотел случай сей употребить в пользу, чтобы внушением Царю о неразрывном союзе России с Портою в нем не угасить внутреннего его неспокойствия, с тою надеждою, что, может быть, он тем скорее решится на исполнение Высочайшей Государя Императора воли; однако же, как видно из последствия, сие ни что не помогло; ибо влияние Грузии и оплошность тамошнего начальства возымело гораздо более над Царем действия.)

Поелику стало уже смеркаться, то, пожелав Его Высочеству успокоения, я с ним расстался.

Июля 27, около вечера, видели мы много конных и пеших, подымавшихся из за лесу на холм к шалашу Царскому. Были то аманаты, присланные к Царю из селений Лечгумских, около крепости Цхывши лежащих, Его Высочеством покоренных.

Того же вечера меня посетил Князь Церетель с вельможею Князем Цулукидзе. При сем постороннем человеке я ни как не мог с Церетелем поговорить о чем бы надобно мне было; он, однако же, сам ко мне приехал не без намерения; ибо, возвращаясь от меня и будучи по двору провожаем Яковлевым, он ему, для донесения мне, сказал, что вчерашний вечер, после свидания со мною, Царь, находясь с ним и с дядькою, Князем Аваловым, и занимавшись перечитыванием Высочайшей грамоты, вызвался к ним о нерешимости своей, дать ли свободу заключенному Царевичу, и отпустить ли его со мною, или нет? Что дядька ему на то отвечал, что весьма будет неблагоразумно, если Его Высочество упустить столь благоприятный случай заслужить Высочайшее покровительство, Государем Императором в грамоте ему и всему Царству обещанное, присовокупив к тому, что лучше бы Его Высочество сперва взял осторожности, чтобы Царица Анна, мать сего Царевича, не уезжала в Россию и Государя бы не могла утруждать о сыне [50] своем; а что, поелику уже Его Императорское Величество Всемилостивейшее берет участие в сем юноше, то весьма неприлично будет Царю того не исполнить. На что Царь промолчав, спрятал грамоту и более ничего по сему предмету не говорил. Сказав сие, Князь Церетель просил Яковлева мне сделать предложение, чтобы я созвал к себе нескольких из приближеннейших к Царю вельмож, для убеждения их к наклонению Царя на решимость.

А между тем достигали до меня слухи, что некоторые из Царедворцев, Царю приверженные, проведавшие о предмете моего в Имеретию приезда, на то весьма вознегодовали, и, отзываясь неистово на счет Царицы Анны, матери заключенного Царевича Константина, говорили, что «лучше у себя юношу сего искрошить, — нежели отпустить в Россию, чтобы напоследок отечество свое не подвергнуть жребию Грузии», и что таковая молва необузданности дошла уже до сведения Царя.

Почему и рассудил я за благо последовать, предложению Князя Церетеля, и того же вечера послал Яковлева к вельможам: сему Князю Церетелю, племяннику его, Сердарю, Князю Кайхосро Церетелю, Мачабелу и дядьке Князю Авалову, с приглашением их к себе, на утро в следующий день.

Июня 28, поутру часу в 8, означенные вельможи, кроме Князя Мачабела, который был куда-то отправлен Царем, а вместо его привел Церетель Князя Цулукидзе, собрались ко мне.

Как я уже приобрел много сведений о дурном расположении Царя к России и о его участии с Царевичами, в Имеретии укрывающимися, к восстановлению Царства Грузинского и к истреблению войск Российских в Грузии, а при том как мне известно стало, что приверженные к Царю, заочно неистовствуя на счет Царицы Анны, отклоняли Царя от освобождения Царевича, за которым я прислан, то я расположился с сими вельможами изъясниться по точному содержанию Высочайшей Его Императорского Величества грамоты, и их некоторым образом удалить от той мысли, что Государь Император Всемилостивейшее свое ходатайство об освобождении Царевича обращает к Царю по единому снисхождению на просьбу его матери, но что Его Императорское Величество желает сим испытать на самом деле благонамеренность к России их Царя, которая, по обязанностям, единоверия и по благоденствию, [51] коим Царство Имеретинское наслаждается с того времени, когда оное могущественным посредством России исторгнуто из владычества варваров, существовать непременно долженствует.

Вельможи казались слушавшими с великим вниманием все, мною говоренное, а по окончании разговору они поехали от меня к Царю, для донесения о том Его Высочеству. Я же, с ними прощаясь, присовокупил, с видом откровенности, что, во взаимство их усердия, я поставляю себе за счастье быть и за них старателем и ходатаем, когда бы случай к тому довел.

Хотя Яковлев, поздно вечером вчерашнего дня, и ездил к сим вельможам, для приглашения их ко мне, но в том не успел, потому что они все были у Царя, он поехал для того весьма рано сего дня поутру, пока Царь еще почивал. Пришедши в шалаш, в котором меня Царь обыкновенно принимал, он послал к Князю Церетелю Зурабу сказать, что имеет надобность с ним видеться, и пока он его тут дожидает, то подошел к нему какой-то незнакомец и по-грузински его вопросил, сведен ли он об успехе того дела, за которыми мы из России приехали? Яковлев, видя человека незнакомого, счел его шпионом, и ему сухо отвечал, что он ни дела, ни его самого, не знает. Но незнакомец, не взирая на то, Яковлеву тихонько сказал, что как Царь не имеет при себе исправного писца, то послал куда-то за другим для сочинения ответа Государю, который мы повезем, при обратном нашем вскоре из Имеретии отъезде. В самую ту минуту пришел в шалаш Князь Церетель, а незнакомец скрылся. Яковлев не оставил о том спросить у сего Князя, который в том признался, с негодованьем сказав, что его Царь не знает, что делает и с кем шутит; не только с сем случае, но и в том, что укрывательствует у себя 3 Царевичей Грузинских: Юлона, Парнаоза и Александра.

Между тем тревожило меня чрез целый день любопытство о действии, которое разговор мой с вельможами, по донесении об оном ими Царь, над Его Высочеством мог произвести; почему и поручил я Яковлеву, будто нечаянно с Аргусом моим встретиться, когда он, после полуденного отдохновения, пойдет по обыкновению к Царю, и по удобности или завести с ним о том разговор, или его ко мне мимоходом пригласит. Он действительно то исполнил личным с ним [52] наедине изъяснением, и сей кривой плут, с личиною откровенности, Яковлева уверял, что, по прибытии от меня к Царю, они Его Высочеству в подробности о имевшемся у них со мною разговоре донесли, и что хотя более 2 часов Царь с ними занимался по оному рассуждением, но, не оказав никакого решения, с ними разошелся к обеду, с тем чтобы вечером они все опять к нему собрались, для повторительного о том рассуждения, на котором, без сомнения что-нибудь они обще положат и, конечно, ко мне же приедут от Царя с уведомлением, или Царь меня к себе пригласит для изустного сказания мне своего решения.

Яковлев не оставил ему вкратце подтвердить, сколь полезно будет для Царя, если он без отлагательства исполнит в точности Высочайшее Его Императорского Величества желание, и не менее для тех, кои, пользуясь доверенностью Царскою, употреблять будут старание для убеждения к тому Его Высочества.

Июля 29, в 8 часу поутру, Аргус мой пришел ко мне с объявлением, что вельможи, у меня вчерашний день бывшие, желают со мною видеться, для сообщения мне некоторых предметов от имени Царя; почему я изъявил ему свою готовность их у себя принять в ту же минуту, если им то будет угодно. Они же действительно через полчаса все ко мне съехались.

После чаю и некоторых пустых разговоров, я их вопросил, каким повелением от Царя из их уст я удостоен? Они же между собою согласясь, поручили Князю Церетелю говорить следующее:

1. Что они обстоятельно донесли Его Высочеству о содержании моего с ними разговора вчерашнего дня; что Царь, вникая в истину того, сколь великое для него счастье быть удостоеным всемилостивейшего к себе благорасположения Его Императорского Величества, не токмо потому исполнил бы Высочайшее Государя Императора желание, для которого я к нему прибыл, но что, если могло быть угодно Его Величеству, то что он и все Царство свое и сам себя к стопам Его повергнет. Что, однако же, со всем своим усердием и приверженностью к Государю Императору, встречает Царь в том некоторое затруднение, на которое Его Высочество моего требует мнения.

Я их вопросил, в чем бы затруднение то состояло? Они же устами Князя Церетеля продолжали: [53]

2. Что Царю угодно, чтобы я прежде познал всю историю царствования покойного Царя Давыда, отца заключенного Царевича Константина, и те причины, по которым Царевич содержится в крепости.

Что когда Его Высочество, ныне царствующий Соломон Арчилович, по смерти Царя Соломона-1 оставался в малолетстве законным наследником Царства по его завещанию, то, до пришествия его в совершеннолетие, Царство Имеретинское, по общему избранию, поручено было во временное управление покойному Давыду, отцу заключенного Царевича, с титулом Царя. Что Давыд, спустя несколько лет, по принятии Царства, вместо того, чтобы заниматься сохранением целости и благосостояния оного, по некоторому злопамятству на вельмож, при Соломоне-1 бывших, простер на них свое мщение. Коль же скоро начали вельможи испытывать его гонения, то, прибегши якобы к царствовавшему тогда в Грузии Царю Ираклию с просьбою о избавлении их от варварств Давыда и возведении на Царство, возмужавшего уже почти Царевича Соломона Арчиловича. Что Царь Ираклий, быв ими к тому убежден, на то согласился, и, для произведения того в действо, отрядил к ним свои войска и всякие оказал вспомоществования. Когда же Давыд проведал о таковом подвиге и намерении вельмож своих, и о соглашении с ними Царя Ираклия лишив его Царства, то, желая за собою оное сохранить, и не надеявшись на войско Имеретинское, требовал вспоможения у Паши Ахалцыхского, обещав ему за то, когда Царство, с помощью сил его, за собою удержит, не токмо уступит во владение Порты многие места и крепости, но и отдаст им множество Христианских церквей, для превращения в мечети. Залогом же своих обещаний послал якобы Царь Давыд к Паше 16 юношей, детей первейших вельмож.

Что когда народу стало известно пагубное Давыда намерение сие, а паче то, что он Христианские церкви предавал владычеству варваров, то в Имеретии произошло от того гласное возмущение, и что все единодушно стали требовать отнятия Царства от Давыда и возведения на оное юного Царевича, Соломона Арчиловича.

Что Царь Давыд, лишившийся доверенности и преданности к себе народной, быв угрожаем силами Царя Ираклия, бежал в Ахалцых, где, распродан посланных туда залогами [54] прежде 16 юношей, детей вельможных, и собрав ополчение, из Турецкого и Лезгинского войска состоявшее, сделал трехкратное на Имеретию нападение, и, кроме убитых, отечество свое защищавших, увлек в плен до 17000 человек, которые потом были распроданы в разных местах Азии. Но что в 3-й раз не токмо войско Давыда было отражено храбростью Грузинскою (кто Грузинцев знает, тот едва ли такому чуду поверит); но и сам был взят в плен. Что Давыд покоренный, устрашившись истязаний за свои поступки, принял пред всем народом раскаяние и клятву, впредь ничего не предпринимать ко вреду Имеретии, за что не токмо он ничего не претерпел, но якобы, напротив, дано ему было имение, для пристойного себя содержания, и преимущество особы Царского поколения при нем было оставлено. Что, спустя короткое время, Давыд завел переписку с неприятелями Имеретии, в которой, быв уличен, в преступлении своем признался, и не токмо вторичную дал клятву жить спокойно, но, имея в одной руке крест Спасителя, а в другой Евангелие, торжественно отдал Царю Соломону Арчиловичу, ныне царствующему, малолетнего сына своего, Константина, в залог, с тем, что представляет его на жертву за пролитую кровь Имеретинцев, если впредь предпримет что-либо во вред Царства. Наконец, что, спустя малое время, Давыд нарушил и сию вторичную клятву и, не памятуя о данном им Царству залоге, паки бежал в Ахалцых, и что хотя его преследовали, но что он там скрывшись и заболев оспою, от оной умер.

3. Что хотя отец заключенного Царевича столь много зла и причинил Царству, которое бы следовало отомстить на сем юноше, однако же, что Царь, исповедуя теплую веру Христианскую, того не учинил, но в предосторожность, чтобы он, будучи на свободе, не последовал примеру отца, и, привлекши к себе единомышленников, не предпринял бы чего-либо предосудительного против Царя, содержит его токмо в крепости под присмотром, доставляя ему все потребное для его существования.

4. Напоследок, что Его Высочество со всею охотою готовь исполнить желание Его Императорского Величества, но что опасается, чтобы, когда Царевич, будучи освобожден и в Россию отправлен, а по просьбе матери Государем Императором и [55] ей отдан будет, не стал бы причинять Царю беспокойств вместе с материю своею.

Выслушав от них Арабскую сию сказку со вниманием, я с удивлением их спросил, что побуждает Царя делать такие заключения, и к Государю Императору иметь такую недоверчивость?

Их же ответ был, что, может быть, по тому, что Царь имеет в памяти некоторые случаи с соседственными Государствами, особенно с Персиею, на льстивые предложения коей в прежние времена Грузия склоняясь, чрезмерною доверчивостью обращала часто на себя собственное свое оружие.

Я же им сделал следующие возражения: что, поелику Его Высочество изволил требовать моего мнения на все, что от и меня его из уст их я теперь слышал, то я прошу их Царю донести:

1. Что Всероссийский Государь, обладатель пространнейших земель во всей Европе, как им самим то не безызвестно, правилами Неверных никогда не руководствуется, и что Высочайшее Его Императорского Величества слово в твердости своей непоколебимо.

2. Что Его Высочеству, их Царю, не простительно бы было сомневаться в том и тогда, когда бы Государь Император изволил к Царю просто токмо обратить свою просьбу об освобождении Царевича и об отправлении его к себе, но коль скоро Его Императорское Величество с просьбою во всемилостивейшей своей грамоте к Царю соизволяет вызываться тем, что Царевич, оставаясь навсегда в Империи нашей, и чрез то самое избавляя вас от напрасной заботы, прекратить всякое о себе сомнение, а в заключении той же грамоты, во взаимство исполнения Царем Высочайшего своего желания, Государь Император изъявляет свою готовность оказывать Царю и Царству Имеретинскому высокое свое покровительство: то если Его Высочество изволит вникнуть в сии Высочайшие слова, и оные по прямому оных смыслу понять, то я остаюсь в твердой надежде, что всякое сомнение его долженствует исчезнуть, и Высочайшее Его Императорское Величества желание точно исполнится.

Вельможи, между собою перетолковав, мне признались, что сколько они вместе с Царем ни прочитывали Высочайшую грамоту, но глубины смысла оной не поняли, что тот же час донесут о том Его Высочеству. [56]

Подтвердив оное им при прощании, я их просил мне доставить случай быть у Царя с почтением.

В вечеру Князь Авалов, возвратившись от Царя, вызвал к себе Яковлева и пред ним извинялся, что Царь, по некоторым обстоятельствам, принужден был отложить свидание со мною до завтрашнего дня, и именно по тому, что Царь, будучи беспрестанно обманываем Дадианом в сдаче крепости Цхывши, занимается распоряжением к решительному дела сего окончанию, взятием оной приступом, и что для того послал в какую-то крепость за пушками. А при том сей плут, с личиною усердия, не оставил Яковлеву откровенно сообщить, что вельможи опять рассуждали с Царем по содержанию последнего моего с ними разговора; что Его Высочество ничего решительного не объявил, оставив оное до свидания со мною. Так же, что он, Князь Авалов, рассуждал якобы с некоторыми Царедворцами о предмете моего к Царю приезда, но что они все пребывают в тех мыслях, что лучше Царевича истребить, нежели в Россию отпустить. Что он им истолковал смысл Высочайшей грамоты, Царем от меня по сему предмету полученной, и что после сего они хотя и оставили прежние мысли, но других никаких не объявляют

Июня 30, в 9 часов поутру, по приглашению, имел я аудиенцию у Царя. Образ, которым Царь меня принял, подал уже мне повод к заключению, что Его Высочество имеет нечто со мною поговорить по секрету; ибо как я вошел к Царю, то он не был окружен толпою Царедворцев, а были у него токмо довереннейшие вельможи, а именно: четверо, с коими я имел переговоры, брат Князя Цулукидзе и Князя Нижарадзе. После кофе и чая, Царь ко мне обратился с вопросом, что сказать ему я имею?

Я же отвечал, что если вельможи Его Высочеству донесли все от меня, ими слышанное, то что на сию минуту более ничего не имею, кроме подтверждения того, что Его Высочество напрасно изволит беспокоиться, имея столь твердое Всемилостивейшего Государя Императора уверение, в Высочайшей Его Величества грамоте изъясненное. Царь же на сие мне ни какого ответа не дал, но, задумавшись, сказал, что ему кажется, что Государю Императору подозрительные на его счет внушены мысли, и что, по-видимому, Его Императорское Величество изволит на него иметь гнев! [57]

Я же ему возразил, что Его Высочество несправедливо тем беспокоится; ибо Всемилостивейшему Государю Императору, по благости его, никакие подозрения не сродны; а при том да послужить Его Высочеству в доказательство тому противного Высочайшая Его Императорского Величества грамота, мною ему врученная, во всемилостивейший выражениях коей не заключается никакого смысла негодования Его Императорское Величества на Его Высочество; но что я осмеливаюсь просить Его Высочество меня удостоить доверенностью, почему таковое заключение он делать изволит.

Царь мне на сие сказал, что он наверное знает, что Генерал Кнорринг Государю Императору донес, что якобы он замечен в тайных сношениях с властвующим в Персии Баба-Ханом и с прочими соседственными Азиатскими владельцами, ко вреду войск Российских в Грузии.

Я же продолжал, что Г. Генерал-Лейтенант Кнорринг, по званию своему пограничного начальника, обязан непременно ведать о всем, что за границею происходить и о том Его Императорскому Величеству доносит по сущей справедливости; и что потому я Его Высочество смею уверить, что Г. Кнорринг не мог Государю Императору донести о сношениях Его Высочества с Персиею и прочими, если не имел в том уверительных доказательств.

Царь, согласуясь со мною, отозвался, что если не в том, то в чем-нибудь другом, он, конечно, пред Его Императорским Величеством обвинен.

В чем же обвинение то состоять могло? спросил я у Царя.

Его Высочество с принуждением ответствовал: что в рассуждении Грузинских Царевичей, в его Царстве обретающихся. А потом, обратясь к Князю Церетелю и Авалову, им говорил: «Не вы ли сами тому свидетели, сколь часто я их уговаривал, чтобы они принесли покорность свою Государю, и возвратились бы в Грузию, и что они меня никогда не слушались».

Князь Авалов пантомимою то подтвердил, а Церетель, отвернувшись, промолчал и, как казалось, с Царем в том не согласился.

Я же отозвался, что если Его Высочеству угодно, то я, может быть, на сие могу донести место, в чем Его Высочество, думаю, со мною согласится.

Царь мне говорил, что он мне за то будет обязан. [58]

(Как довольно уже мне было известно, что Царь все пребывал еще в надежде на то, что Грузия, каким-нибудь образом получит прежнее свое бытие, и что Его Высочество, имея переписку по сему предмету с бабкою своею, вдовствующею Царицею Дарьею, супругою покойного Царя Ираклия, участвует в ее замысле возвести на Царство Грузинское сына ее, Царевича Юлона, в Имеретии укрывающегося: то и старался я Царя вовлечь в сей разговор, дабы того коснуться так, чтобы ему не дать того приметить, что мне то известно, и из оного лучше приобрести понятие о истинном образе его мыслей.)

Почему я и продолжал: что Его Императорское Величество, по восшествии на престол Всероссийский, нашел уже Царство Грузинское к Империи присоединенное, и, обратив, Высочайшее свое внимание на все, что к образованию оного, для благоденствия всего Грузинского народа споспешествовать могло, простер равным образом милосердие свое и на Царевичей Грузинских, сохранением при них имуществ их и кроме того особенным от щедрот своих награждением. Что Государь Император, имея ясные доказательства покорности и повиновения тех из Царевичей, которые остались в своем отечестве, и других, добровольно пожелавших остаться в России, не может, конечно, не удивляться поведению 3 Царевичей, детей покойного Царя Ираклия. Юлона, Парнаоза и Александра, в Имеретии по днесь пребывающих, а кольми паче тогда, когда именем Его Императорского Величества неоднократно приглашаемы они были письмами Главнокомандующего в Грузии в отечество свое возвратиться, и когда Высочайшим Императорским словом обещано им забвение всего прошедшего, коль скоро они на путь истинный обратятся.

Царь, со вниманием сие выслушав, мне сказал, что, по его мнению, в том, что Царевичи сии имеют убежище в его Царстве, противного Высочайшей Государя Императора воли ничего быть не может; потому что всемилостивейшим манифестом им даровано прощение всех прежних их проступков, а при том и дозволено им избрать место для их пребывания, где они сами пожелают.

Но я донес Его Высочеству, что если им даровано прощение всех их прежних проступков, то оное в настоящем действии своем тогда токмо быть может, когда они, [59] возвратясь в свое отечество, повиноваться будут законной власти Его Императорского Величества и в верности к Престолу Всероссийскому учинят присягу, чего они еще не исполнили.

А что касается до дозволения, всемилостивейше им данного, избрать по произволу место для всегдашнего своего пребывания, то и оное простирается токмо до того, что они могут или оставаться навсегда в своем отечестве, или же где пожелают в Империи Российской, а не вне границ оных, на что без особого Высочайшего дозволения, никто из подданных самопроизвольного права не имеет.

Царь, после некоторого молчания, с видом признания, отозвался, что он по сему невинно вовлечен в проступок против Государя Императора.

Я же, в заключение сего, присовокупил, что, по здравому рассудку, казалось бы, что тот, которому прощены дурные дела, долженствовал бы хорошими поступками заграждать заблуждения, в которые обстоятельствами вовлечен быть мог, а не повторять оных, и что совсем того в противность поступаешь доднесь Царевич Александр, который, и в Имеретии не уживаясь, скитается по Азии.

Царь, со мною в том соглашаясь, отозвался, что он в таковых поступках Царевича Александра ни малейшего участия не имеет, а что Царевич, отпросясь на охоту, пропадал без вести, и после очутился в Ериване.

Я же Царю отвечал, что и я отнюдь не с теми мыслями о том Его Высочеству докладывал, чтобы я осмелился возыметь подозрение об участии его в побеге сего Царевича.

Царь потом продолжал, что он давно бы желал принести свое оправдание пред Его Императорским Величеством, или посредством письма, или же через посланца, которого бы отправил в С.-Петербург; но что, зная, сколь великую доверенность у Государя имеет Генерал Кнорринг, опасается того, что если бы было отправлено к Государю Императору письмо, то оное не дойдет, а удержано будет Г. Кноррингом; а если бы отправлен был посланец, то Г. Кнорринг его до С.-Петербурга не допустит, а конечно назад отправить.

С уверением Царя, что напрасно и в сем имеет сомнение, я его просил мне сказать, по какому поводу он заключения таковые делать изволит?

Его Высочество отвечал, что, когда прошедшею зимою он [60] отправил в С.-Петербург к Высочайшему Двору посланником Князя Джипаридзе, то Генерал Кнорринг, продержав его несколько времени в Георгиевске, отослал обратно, и что после сего Его Высочество не имеет более надежды впредь с Высочайшим Двором Российским быть в ближайших сношениях.

Я же просил Царя быть по сему предмету спокойным, представляя ему, что по одному примеру не всегда можно судить о последующих, а при том его старался уверить, что с предметом, с которым Князь Джипаридзе к Высочайшему Двору от Его Высочества был отправлен, Генерал Кнорринг, известясь об оном, и не осмелился посланника сего далее пропустить, а что мне также не безызвестно, что сей Генерал, отправив обратно Князя Джипаридзе с приличным званию, в котором он от Его Высочества к Высочайшему Двору был назначен, награждением, Его Высочеству донес письменно о причинах, по которым следовать ему далее воспрещалось, и с ним же прислал к Царю тому доказательства.

Царь должен был и в сем со мною согласоваться; ибо сказал, что то совершенная истина.

(Я в свежей памяти имел, что Генерал Кнорринг, с отношением к Его Сиятельству Вице-канцлеру, от 8 Февраля сего 1802 года, под № 422, о известии чрез сего посланца, Князя Джипаридзе, полученном, что якобы владелец Лечгумский и Одишский Дадиан, за некоторое умышление против Царя, из владений своих изгнан, при особом письме к Вице-канцлеру сообщил копию рапорта своего к Государю Императору о том, что Князь Джипаридзе от Царя Имеретинского был отправлен к Высочайшему Двору с поручением ходатайствовать о возведении на Царство Грузинское Царевича Юлона, и что он; Генерал Кнорринг, не рассудив пристойным с сими предметами посланца сего ко Двору отправить, послал его назад, поручив ему доставить Царю несколько печатных экземпляров Высочайшего манифеста о присоединении Грузии к Империи Российской и штата нынешнего оной образования.)

Заключение сей моей у Царя аудиенции, было то, что я бы весьма желал видеть тот предмет, который, по желанию Его Императорского Величества, препоручен мне быть долженствует, для доставления в Россию.

Царь же отвечал, что ничего о том решительного сказать еще не может. [61]

В вечеру сего дня посетили меня Протопоп из причта соборного Архимандрита Кутайского Николая, встретившего нас 24 сего месяца на дороге в селении Хывши, и купец, уроженец Грузинский, Георгий, о коем же упоминается 24 числа.

Протопоп сидел у меня весьма короткое время, любопытствовал токмо о пребывании в С.-Петербурге Царицы Анны. Купец же, разговаривая с Яковлевым по-турецки, его уведомлял, что о моем в Имеретии пребывании не токмо известно в Кутаисе, столице оной, но в Ахалцыхе и других соседственных областях. Что в Кутаисе желают нас видеть, и приезду нашему весьма радуются, и что как всем уже известно о предмете моего к Царю приезда, то большая часть народа, или все благомыслящее, весьма желают, чтобы Царь требование Российского Государя исполнил. Сей же купец сообщил за известие, что, по полученному Царем сведению о движении Дадиана с 300 человеками для подания сикурса блокируемой крепости Цхывши войском Имеретинским, Его Высочество отправил в оное Сердаря, Князя Кайхосро Церетеля, и Князя Отия Цулукидзе. Любопытно для меня было изведать о числе войска Царского, крепость облегающего, и вообще против Дадиана действующего; почему я сделал ему о том вопрос, а он мне донес, что оного было до 500 человек; но что как стало недоставать жизненных припасов, то что большая оного часть разбежалась, а теперь едва ли осталось оного до 200 человек всякого сброду, и что по тому, по повелению Царя, отовсюду войско набирается, для добавления недостающего, и везутся откуда-то 3 пушки.

Гораздо уже поздно вечером, вышед походить и, увидевши моего Аргуса, сидящего на гумне, у огонька, после ужина, я, будто нечаянно, к нему зашел; а цель моя была та, что как уже слухи подтверждались, что Царь послал куда-то и за каким-то Мдиваном или писцом, для сочинения ответной к Государю Императору грамоты, которую располагал отправить со мною: то чтобы с ним завести о том речь, и, если можно, изведать об особе Мдивана и о нынешнем месте его пребывания. Что действительно мне удалось, и вот что кривой мой Аргус рассказал, на вопрос, мною ему сделанный, скоро ли Мдиван из Кутаиса приедет, и кто он такой?

Что он некто Князь Соломон, и что не в Кутаисе, но в Тифлисе находится по некоторым препоручениям Царским; [62] что ожидают около воскресенья, или 3 Августа. Что он человек, имеющий дар красноречия, пользуется милостями и доверенностью Царя, ему пожаловавшего за усердие Моуравство, дворов из 70 состоящее, в коих можно полагать до 500 душ и сверх того ежегодного содержания, по 500 маргал, по званию Мдивана.

Сего для меня было довольно для заключения о предмете его пребывания в Тифлисе, когда сие сказание я сообразил с кратким описанием о сем человеке, мне сделанным Коллежским Асессором Яковлевым, его знавшим в то время в Тифлисе, когда он там находился с Министром, Г. Коваленским, следующим:

Что Князь Соломон Мдиван, должен быть самой тот, который, за отличные дарования и красноречие во многих Восточных языках, был употребляем Царем Ираклием в важнейшие дела; что уроженец он Лезгинский. Но в 1783 году, при заключении в Грузии с Россиею трактата, а за деланную им измену, Князь Соломон был брошен, а потом прощен и опять, по прежнему, у Царя Ираклия был в милости. Потом вторичную сделал некую измену, и лишился навсегда милостей Царских. Что преемник Царя Ираклия, Царь Георгий, его ненавидел, и что, напоследок, когда Грузия была присоединена к России, то Соломон бежал в Имеретию.

Однако же заключение мое простиралось токмо до того, что я несколько сомневался, чтобы Царь исполнил требование Государя Императора; а об истинных причинах того догадаться мне было до случая не почему.

Июля 31 пришел ко мне тайным образом купец, часто упомянутый Георгий и, между прочим, говорил, что, когда Царь ко мне отправлял на встречу в Бари своего дядьку, К. Авали-Швили, то ему приказал стараться разведать, какой уроженец Яковлев, которого я вперед себя к Его Высочеству тогда отправлял, к чему и действительно прилагалось с их стороны старание, но Яковлев, как сам должен был сказываться Малороссиянином, так и всем свиты моей людям о том строго было приказано; когда же его спрашивали, как он так хорошо знает Азиатские языки, то он говорил, что в последнюю Турецкую войну находился при Князе Потемкине и, быв употреблен в разные должности, мало помалу оным научился.

Сей же Георгий сказывал, что к крепости Цхывши [63] пришло Имеретинцев еще до 500, и что с оными отправленный от Царя Сердарь, Князь Кайхосро Церетель, может быть, успеет взять крепость сию.

В вечеру же меня посетил Князь Зураб Церетель, с которым я имел пространный разговор о непреклонности Царя к исполнению Высочайшего Его Императорского Величества желания, испытывая от него, что бы тому была за причина.

Он мне с прискорбием говорил, что сколько со стороны благомыслящих ни прилагалось старания к убеждению Царя на преклонность, но что Его Высочество, не внимая ни в какие выгоды, для него и для них всех, от того произойти могущие, ни малейше не расположен дать свободу заключенному Царевичу, а еще менее его со мною отпустить в Россию; а что хотя Его Высочество и оказывает вид опасения, чтобы сей Царевич, со временем, не соделался для него опасным. Но что есть кажется, какая-то сокровенная причина, от того Царя отвлекающая, кроме сего опасения, которой Князь Церетель якобы сам не постигает.

С оказанием моего на сие удивления, я Князю Церетелю откровенно сказал, что если Царь вздумает пренебречь священным Императорским словом, со стороны безопасности его обеспечивающим, то таковой недоверчивостью может огорчить Государя Императора более, нежели Его Высочество вообразить себе то может.

На вопрос же, им мне сделанный, донести ли о сем Царю? я оставил на его волю.

Между тем я все касался причин, какие бы Царя могли от того отклонить, а Князь Церетель все токмо подтверждал свое сожаление, что Царь добровольно лишает себя благоволения Высокомонаршего, и что сие надобно причесть к единому его невежеству, или упрямству.

Сей дипломатический разговор приходил уже к концу, и с моей стороны заключался признательностью за его усердие, а притом и откровением о моем желании постигнуть сокровенности Царя, останавливающие, кроме опасения от Царевича. Князь Церетель наконец мне отозвался, что он, может быть, в состоянии мне дать некоторую о том идею, из которой бы я мог сделать заключения пространнейшие по сему предмету, если я ему токмо дам обещание хранить о том тайну, и пред Царем ни малейшего виду не показывать, что я что либо знаю. [64] Я не мог не изъявить ему моего на то согласия в том смысле, что всякую обязанность, от него мне налагаемую, не и нано считаю, как удовольствием.

И так Князь Церетель мне за тайну сообщил, что сего дня, после полудни, Царь получил из Грузии известие о побеге Царевича Давыда из Тифлиса в Борчалы, и о возмущении, в Кахетии и Кизике ознаменовавшемся.

(Имевши уже достаточные сведения о замысле и участии Царя к возведению на Царство Грузинское Царевича Юлона, и об операциях Царевича Александра, к тому же клонящихся, я мысленно себя поздравил с неудачею моего в Имеретию путешествия, а о сокровенностях, Царя отклонявших, заключить уже было не трудно.)

Князь Церетель от меня уехал, и я занялся мыслями, где я и в каком критическом положении быть я должен, если мятеж возьмет свою силу, и если воцарится до того, что Имеретинцы, под предводительством Царевича Юлона и Парнаоза, вздумают Грузии вспомоществовать.

Августа 1-го, после полудни, слышно было несколько пушечных выстрелов. По разведываниям о том Яковлева и Ильина, мне понесенным, были выстрелы сии по Имеретинцам из крепости Цхывши сделаны. Тут же один из дворян, ко мне приставленных, нам за удивительное сообщил, что под горою, за нашею избою, лежит преогромная пушка, привезенная по повелению Царя, из какой-то крепости на 20 нарах валов. Пушка сия весьма огромна и должна быть древнего литья Турецкого; по-видимому, она и в Имеритию завезена Турками во время их над Имеретиею владычества. Лафета под нею не было, а притащена она на арбе (род телеги).

Около вечера прислал ко мне Царь письмо, им полученное в письмах зятя его, Мсигхаза Андроникова, на границе Грузии в Имеретии живущего. Оно было ко мне от Капитана Кавказского гренадерского полка Бартенева из Сурама, коим он мне подавал сведения, что Командующий в Грузии, Г. Генерал-майор Лазарев, в бытность свою в Сураме, ему приказал быть исполнителем, по моему востребованию, всепомоществования воинскими отрядами и способствовать к немедленному доставлению к себе в Тифлис пакетов, если от меня таковые получатся. Поелику Царь оное ко мне прислав одно приказал сказать, [65] что он того же вечера отправляет нарочного к помянутому зятю своему, и что не захочу ли я тем воспользоваться: то я написал к Вице-Канцлеру о моем положении и ненадежности в успешном моей миссии окончании, и к Генералу-Лейтенанту Кноррингу также, который нарочному и зело пьяному Имеретинцу от Царя отправленному, я поручил, для доставления в Сурам Капитану Бартеневу, как он за способнее признает.

Августа 2-го приходил ко мне опять купец Георгий, который мне сообщил, что Царь хотя ежедневно и не по одному разу прочитывает грамоту Государя Императора, и что сколько ни делают ему убеждений Князья Церетель и Нижирадзе, чтобы он исполнил в точности Высочайшую Его Императорского Величества волю, но что Его Высочество ни чему не внемлет и уже решился отказать.

Он же, между прочим, мне донес, что когда, нынешнею весною, Главнокомандующий Г.-Л. Кнорринг приезжал в Грузию, тогда Царь, описавшись, чтобы не было какого-либо из Грузии покушения для спасения заключенного в крепости Мухури Царевича, из оной его перевел в другую, называемую Сайайчегос, ближе к Ахалцыху лежащую, и что по отъезде Главнокомандующего из Грузии, Царевич паки перемещен в Мухури и содержится весьма крепко, имея, кроме 3-х запорок, бессменно караул из 25 человек.

Около вечера услышали мы нескладный звук дудок: было то Царское войско, в Хонцкари пришедшее и мимо Царя парадом проходившее, которое следовало к умножению воинства, крепость Цхыши облегавшего.

Августа 3-го, на рассвете, опять пришло множество конного и пешего войска, туда же назначенного. Между тем приказано от меня было стараться разведывать об успехах Царской рати над Дадианом, и в тот же день мне донесено, что Сердарь, Князь Кайхосро Церетель, несколько дней тому назад, с Князям Цулукидзе поехавший в армию, имел от Царя поручение, оставя под крепостью потребное число войска, идти с большим количеством, для покорения Лечхума, а потом и Одиши, но что едва ли Сердарь в чем успеет; ибо, по слухам, известно стало, что соседственный с Дадианом Владетель Гуриеля ему намеревается вспомоществовать; что Суанцы, Дадиану подвластные, не хотят участвовать в войне, а ожидают спокойно своей судьбы, в том, что если Лечхум останется за Дадианом, то [66] они будут по-прежнему ему повиноваться; если же Лечхумом Царь овладеет, то и ему подвергнуться с покорностью.

Часу в 6-м по полудни был я приглашен к Царю. Более часа я должен был с Его Высочеством заниматься пустыми разговорами, в которых, однако же, включались примечания о великости и могуществе России.

Солнце уже склонялось и я, видевши, что Царь нимало не расположен мне что-нибудь сказать о деле, вызвался к нему с вопросом: «Не имеет ли Его Высочество мне чего-нибудь милостиво приказать?»

Царь отвечал, что ничего, а что желал со мною токмо видеться и провести вечер в приятных разговорах.

Поблагодарив его, я Его Высочеству донес, что желал бы ему объяснить несколько слов. Почему все Царедворцы удалились, а с нами остались токмо Князь Церетель и Князь Авалов, дядька.

И так я Его Высочеству донес, что, имея счастье 10 уже дней при Светлейшей его особе находиться и ни чем решительным не будучи удостоен, а при том, как уже всем известно, что Его Высочество намеревается вскоре отправиться в поход, то что я долгом считаю подтвердительно Его Высочеству предложить, что не лучше ли будет, чтобы Его Высочество до похода своего за благо признать изволил Царевича Константина без отлагательства мне поручить, для, путешествия его со мною в Россию, в рассуждении токмо, чтобы мне не запоздать и не упустить лучшего времени для проезда через горы Кавказские в Сентябре месяце.

Царь мне отвечал, что он постарается то исполнить, но чтобы я взял терпения еще на неделю, в рассуждении того, что Мдиван, за которым давно уже он послал, на сих днях прибудет, и что потребно ему так же время для порядочного расположения ответной грамоты к Государю Императору. Я Его Высочеству отвечал, что из сего я токмо заключить могу о продолжающемся в мыслях его прежнем беспокойстве и недоверчивости к Высочайшим Его Императорского Величества уверительным словам, в грамоте изъясненным, и что в течение 10 дней моего при Светлейшем лице Его Высочества нахождения, не видевши того, чтобы сделан был хотя малейший подвиг, с Высочайшим желанием Всемилостивейшего Государя [67] моего сообразный, я нахожусь от того в совершенном недоумении, и долгом себе поставляю паки повторить Его Высочеству, что коль скоро я неоднократно удостоился слышать из уст его о том, что Его Высочеству ничего столь не лестно, как пользоваться Высочайшим Его Императорского Величества покровительством, и что он в том единую полагает свою надежду, то что, по моему мнению, столько же долженствует быть Его Величеству приятно в сем случае доказать то на самом деле.

Царь мне паки повторил, что он ни на что еще не решился, и что когда прибудет Мдиван, тогда немедленно все окончит.

Поелику уже начало смеркаться и Царь поднялся с своего дивана, то я пожелал Его Высочеству спокойной ночи, мысленно при том расположив в следующий день к себе пригласить вельмож, для подтверждения им убедительнейшего о неприличии того, если Царь не исполнит Высочайшего Государя Императора желания.

Когда Князь Церетель и Князь Авалов, по приглашению моему, ко мне приехали, около полудни Августа 4-го, я открыл с ними следующий разговоры по подтверждении им донесенного мною в их присутствии Царю накануне, и окончательного отзыва, Его Высочеством мне сделанного, я продолжал: что есть ли я должен полагать веру к изустным уверениям Его Высочества, неоднократно мне повторенным, о истинном его желании пользоваться Всемилостивейшим к себе благорасположением Его Императорского Величества, то что я не имею ни малейшего сомнения в том, чтобы Царь не исполнил Высочайшего Государя Императора желания по содержанию грамоты. Но поелику, по истечении 10 дней моего при Его Высочестве пребывания, я еще не вижу, чтобы Царь что-либо сообразное тому предпринять изволил, т.е., чтобы было послано за Царевичем, для его освобождения, то хотя и питаю я в себе уверенность, что Его Высочеством Высочайшая Его Императорского Величества воля исполнена будет непременно, однако же за долг считаю откровенно им сказать, для донесения устами их Царю, что для Его Высочества благоприятнейшая теперь минута утвердить за собою Всемилостивейшее благоволение Его Императорского Величества навсегда исполнением безотлагательным Высочайшей Его Величества воли. И наконец, что как Царь мне отозваться [68] изволил, что ему потребно время для порядочного расположения в мыслях ответа к Государю Императору, то, что я прошу их уверить Его Высочество, что лучший и приличнейший его ответ на Высочайшую грамоту может быть токмо тот, когда желание Его Императорского Величества, по содержанию оной, Царем будет исполнено без отлагательства.

Вельможи, сие выслушав, отозвались, что им самим удивительно поведение их Царя, и что они, как преданные к России, о том сердечно сожалеют. Сим заключился мой с ними разговор, и они поехали от меня, для донесения об оном Его Высочеству.

Августа 5, сидев по полудни на лугу, под деревом, где обыкновенно я отдыхал, видел я сперва одну кучу конных и пеших, а потом и другую подобную, которые подымались прямо к шалашу Царскому. Хотя и было от меня приказано об оных разведать, но удалось то еще лучше. Ко мне подошел Имеретинец, заговоривший изрядно по-русски а более по-польски. На вопрос, ему сделанный, кто он и где учился нашему языку, он отвечал, что он Поляк, выехавший с Бурнашовым в Грузию, а потом удалившийся в Имеретию с братом, и что ныне служит в войске Царском, блокирующем крепость Цхывши. Не входя в дальнее с ним объяснение, я его спросил о их успехах против Дадиана.

Он же мне рассказал, что несколько дней тому назад приехавший в армию Сердарь, Князь Кайхосро Церетель, хотя и забирался уже и далеко в Лечхум, но, убоявшись Дадиана, большую силу на встречу отрядившего, ретировался под крепость Цхывши, и хотел оную принудить; но как оная довольно укреплена, чтобы слабому Имеретинскому войску противостоять, то его испытание было тщетно; ибо их крепости Имеретинцев поподчивали пушечными выстрелами и оными у них убили 11 человек, а Сердарь, перепугавшись, отступил и опрометью к Царю прискакал с сим печальным известием, которое и Его Высочество до глубины сердца тронуло.

Что две кучи, мною виденные, конных и пеших, к шалашу Царскому поднявшиеся, были Сердарь, ретировавшийся со свитою, и приехавший откуда-то Соломон Мдиван.

Того же вечера я нечаянно встретился с моим Аргусом и между прочим ему сказал, что я, кажется, видел Сердаря, [69] бывшего несколько дней в отлучке и путеводительствовавшего храбрым воинством, то возвращение его не по поводу ли какой-нибудь победы, над неприятелем одержанной?

Но сей плут отвечал, что хотя гласной победы ни какой еще нет, а ожидать оной вскоре можно; но что Сердарь приехал для того, чтобы завтрашний день, который был праздник Преображения Господня, отслушать с Царем обедню, а сегодня всенощную.

Все сие было весьма хорошо. Соломон Мдиван приехал, и меня заставил размышлять о том, что будет, и чего не будет.

Поздно вечером Князь Зураб Церетель прислал ко мне фрукты со своим человеком, и ему поручил меня тайно предуведомить, что хотя Соломон Мдиван и довольно рано приехал, но токмо отдал Царю много писем, а разговоров с Его Высочеством не имел, и что Царь, отложив оные до завтра, отдал Соломону грамоту для чтения (ту, которую я Царю, приехав, вручил). Так же, что гость сей имеет какое-то письмецо и ко мне из Тифлиса, то, что не рассужу ли я кого-нибудь к нему за оным от себя послать? Еще же, что из России прибыль в Тифлис Царевич Баграт, и что о сем известие привез Соломон Мдиван.

Августа 6, поутру, я послал Казака к Князю Соломону Мдивану, поздравить его с приездом и спросить, не имеет ли ко мне из Грузии писем? Он же мне, чрез сего Казака, приказал отвечать, что через минуту будет ко мне сам, для вручения мне лично имеющегося у него письма.

Чрез полчаса он ко мне приехал, а Яковлев, его увидев, тихонько сказал, что он самой тот, о котором он мне говорил.

С приветствием он мне вручил письмо от Правителя Грузии Г. Д. С. С. Коваленского, в котором Его Превосходительство изъясняет следующее: что имея (откуда-то) официальное отношение о моем в Имеретии пребывании, он за удовольствие себе поставляет возобновить прежнее со мною знакомство и, пользуясь сим случает, мне рекомендовать вручителя письма сего, Князя Соломона Леонидзе, находившегося в Тифлисе по делам Царя Имеретинского, а ныне Его Высочеством вызванного для совещания по предмету моей миссии, который, по уверению в сем письме Г. Коваленского, не токмо ему дал слово [70] склонить Царя на освобождение Царевича Константина, но, по усердию своему к интересам нашим, и на дальнейшие предметы, Империи полезные.

А в P. S. письма сего Г. Коваленский приписал собственною рукою: что краткость времени ему не позволяет мне описать внутренних Грузии обстоятельств, но что он бы мне не советовал, на обратном пути в Россию, ехать через Грузию, а тою же дорогою, которою я прибыл в Имеретию. Что не возмущение, в Кахетий и Кизике ознаменовавшееся, может для меня быть опасно, и его побуждает мне подавать (столь благой) совет сей, но пресечение коммуникации из Грузии в Россию от беспокойств Тагнурцев и Осетинцев, в горах, чрез кои идет дорога, живущих, может соделать путь сей для меня затруднительным. Впрочем, заключает Г. Коваленский, казалось бы, чтобы мог снестись предварительно с ним по сему предмету, испроси на то дозволения Его Высочества, Царя.

Прочетши оное, я с Князем Леонидзе изъяснялся в коротких словах о настоящем положении дела, о сомнении Царя и его недоверчивости к Высочайшим словам, предварительно со всех сторон его обеспечивающим, и просил его употребить свое посредство к преклонению Царя. Он весьма откровенно мне отозвался, что есть ли Его Высочество не исполнит желания Государя Императора, то разве захочет быть и себе и Царству своему врагом, а при том Князь Леонидзе мне приметил, что он, по прочтении Высочайшей грамоты, Царю якобы тоже истолковал, и почти его убедил, но что некоторые из вельмож стараются Царя отвлекать от того.

Я любопытствовал у него, какую пользу они в том находят.

Леонидзе продолжал, что они суть те, которым отданы деревни несчастного Царевича, и что опасаются, чтобы, с освобождением его, им оных со временем не лишиться.

В заключение же всего он осыпал меня уверением, что, не взирая ни на какие противоборства, он употребит всевозможное старание к тому, чтобы Царь, для собственной своей пользы, Высочайшую Его Императорского Величества волю непременно исполнил.

Расставшись с сим гостем, обратился я паки к письму, им от Г. Правителя Грузии мне врученному. Вникая в смысл [71] оного, находил я в нем много учтивства, но начало оного: «что он имеет официальное отношение о моем в Имеретии пребывании», меня удивляло; ибо, проходя мысленно Высочайшие повеления, коими я, при отъезде моем из С.-Петербурга, и письменно и устно от Его Светлости Вице-канцлера снабжен, я не находил ни малейшего с оными согласия, чтобы Г. Коваленский откуда-либо мог иметь официальное отношение о моей миссии, до него ни мало не касающейся.

Не распространяясь в дальнее суждение о рекомендации, мне сделанной Г. Коваленским о Князе Леонидзе, так же ни мало не согласующейся с некоторыми сведениями, о изменнике сем мною приобретенными, должен я был оставить времени и обстоятельствам оную оправдать, или охулить. Вникнувши же в P. S. письма Г. Коваленского, я дозволил себе безошибочно мыслить, что Г. Коваленский, кроме того, что вмешался не в свое дело, еще и сумасбродствует.

Благой его совет не есть ли сумасшествие? Есть ли бы миссия моя совершилась успешно, то разве для того бы я последовал оному, чтобы погубить юного Царевича, коего целость для меня, конечно, была бы священное, нежели собственно моей персоны? Ибо, кроме неописанной трудности в пути чрез Снеговые горы, ежеминутно подвергал бы я его опасности быть похищенным хищниками, которые бы, конечно, случая сего не упустили употребить в пользу, или по собственной своей догадке, или по тайному наущению Царя, дабы приобрести великие суммы, которых бы Высочайший Двор не пощадил для выкупа и спасения сего Царевича. А при том Г. Коваленский, есть ли имел официальное откуда-либо отношение, то долженствовал бы также знать, что, кроме открытого предписания Главнокомандовавшего, у меня имевшегося, по секретному предписанию его к Командующему в Грузии, Г. Генералу-Майору Лазареву, о всех потребных мне вспомоществованиях, сделаны были уже сим последним все распоряжения, дабы, по моему востребованию, немедленно меня встретил конвой из Сурасма и в границах Имеретии, есть ли б надобность в том случилась.

Останавливаясь на сем, предоставляю я всякому судить беспристрастно и делать о сем подвиге Г. Правителя Грузии заключения по продолжению сего журнала.

Под вечер прибыло к Царю еще до 500 человек конного и пешего войска, которое расположилось в лощине, на [72] реке, под горою. Сего же вечера до меня дошло сведение, что Царь, не надеясь, с одним своим войском, покорить Дадиана, выписал, чрез Пашу Ахалцыхского, множество Лезгинцев, и что Его Высочество изволит сам вскоре отправиться в армию свою, а меня отправить до своего туда отъезда.

Августа 7, поутру, приехали ко мне Князья: Салтхуцес Церетель, Авали-Швили и Леонидзе, для переговора со мною, от имени Царя, в ответ на мой с ними разговор 4 числа.

Как обыкновенно, Князь Церетель был оратор, то и в сем случае Князь Леонидзе, хотя и по-русски недурно изъясняется, однако ему преимущество уступил; и так Князь Церетель говорил:

«Что Его Высочество, хотя и в юных еще летах, но в полной мере чувствует цену милостей к себе Его Императорского Величества; что по тому, со всем своем усердием, Царь готов исполнить Высочайшую Его Величества волю, но находится в столь тесных обстоятельствах, что с исполнением оной, хотя и казалось бы, что Царство его и самая его особа приобретут благополучие, как о том Его Высочество, по силе Высочайшей грамоты, понимает, но что, вместо того, и Царство его может прийти в упадок, и его особа осрамиться».

С удивлением я их вопросил, что сие за заключение?

Они же продолжали: «то еще гораздо прежде моего в Имеретию прибытия, настоящие обстоятельства уже существовали, т.е., что Царь имел войну с соседственным Владельцем, Князем Дадианом. Что Его Высочество до сего дня имеет некоторым образом желаемый успех, покорив 3 крепости и многие селения области Лечхумской, владельцы или помещики коих учинили Царю в верности присягу, и что теперь остается войну докончить токмо взятием крепости Цхывши. И что потому, есть ли Царь, освободив Царевича, со мною оного в Россию отправит, то что все вообще подумают, что Его Высочество то исполнил по какому либо принуждению, или боязни, от Императора Российского, а не добровольно, и что следствия из того могут быть те, что помянутые покоренные владельцы восхотят тем воспользоваться и отрекутся от своей присяги, и паки обратятся к Князю Дадиану, и тем обратят в ничтожество успех, который Царь имел и иметь намеревается.»

Я сделал им на сие возражение, что образ моих мыслей [73] с мыслями Его Высочества не сообразуется, и именно потому, что если Его Высочеству угодно понять по прямому слово Императорское, в Высочайшей грамоте изображенное, и оного силу, то, напротив, когда до сведения неприятелей, Царем покоренных и непокоренных, дойдет, что Его Высочество исполнил желание Государя Императора, по силе Всемилостивейшей грамоты, и что, во взаимство подвига такового, Его Императорское Величество обнадежить Царя соизволил Высочайшим покровительством не токмо Царю, но и всему Царству его, то что тогда неприятели не осмелятся предпринять ничего против власти Царя, а, напротив, с покорностью пред ним повергнутся, соседи же будут снискивать дружество Его Высочества.

Князь Церетель, по общему между собою соглашению, на сие говорил: «что хотя мое суждение и неоспоримо, но что Царь в таковом находясь опасении, не прежде согласится исполнить Высочайшую Его Императорского Величества волю, как по довершении начатых против неприятеля действий, в рассуждении того, что народ непросвещенный, привыкший последовать первым движениям рассудка, или не поняв порядочно существа дела, может на что пи будь подобное, мне от них уже сказанному, посягнуть. А что доставление способов к довершению его предприятий может в сем случае зависеть от меня».

Смекнув, к чему они добираются, я, однако же, будто не поняв, у них спросил, в чем от меня то зависеть может?

Князь Леонидзе вызвался ответом: «что как на границе Грузии расположено достаточное число войска, то что нельзя ли будет оного сколько-нибудь употребить для устранения неприятеля Царского, начав тем, чтобы принудить крепость Цхывши сдаться, что будет довольно для распространения Царю беспрепятственного покорения себе всех Дадиановых областей».

На сие нечего мне было сказать иного, как что ни я, ниже Главнокомандующий в Грузии, того исполнить не в силах, без особого на то Высочайшего соизволения Государя Императора. Князь же Леонидзе мне сделал предложение: «что поелику я ехать назад располагаюсь через Грузию, то для чего же, приехав в Тифлис, оттуда не сделать мне представления куда следует, для испрошения у Государя Императора Высочайшей резолюции на просьбу сию Его Высочества Царя? Что, по его [74] мнению, в 40 дней из Петербурга может в Тифлис обратиться ответ на сие представление, который, если для Царя будет удовлетворителен, то Его Высочество тогда, без малейшего отлагательства, все исполнит по Высочайшей воле Государя Императора». Но я им отвечал: что ответа из Петербурга не прежде ожидать можно, как дней в 70, а не в 40; а в заключение всего, что им даю на замечание, и для донесения Царю подтверждаю: что как Его Императорского Величества всегдашнее есть желание, чтобы со всеми соседственными областями пребывать в отношениях дружественных, то что я сомневаюсь, чтобы Государь Император, не быв известен об истинной причине, неприязненные и военные действия между Его Высочеством и Князем Дадианом произведшей, восхотел бы в оных соучаствовать.

Князь же Леонидзе, по-персидски, через переводчика, мне на сие, именем Царя, говорил: «что Его Высочество, возымев твердое намерение в непродолжительном времени окончить войну с Князем Дадианом, изволит вскоре сам в поход отправиться, и не прежде может решиться Царевича Константина в Россию отпустить, как когда войну окончит благоуспешно. Но что, в уважение Высочайшего предстательства Его Императорского Величества, Царь, возвратясь из похода в Кутаис, столицу Имеретии, даст Царевичу свободу и, смотря по обстоятельствам, его или оставить при себе, и приличным образом, как законного по себе наследника, будет воспитывать, или же отпустит в Россию».

Но я вельмож сих просил доложить Царю, что равным образом я, хотя в летах весьма юных, по глубину смысла сего намерения Царского постигаю. Однако ж, что не быв от Государя Императора, или же Высочайшим Его Величества именем от Министерства, уполномочен ни на какие по предмету моей миссии предположения или соглашения, а ограничиваясь содержанием Высочайшей Его Императорского Величества грамоты, Его Высочеству мною поднесенной, и полагая, что Его Высочеству долженствует быть угодно употребить в пользу столь благоприятный случай, с Неба ему ниспосылаемый, обращением на себя Высочайшего Его Императорского Величества покровительства и благоволения, я ожидаю токмо того, чтобы, по силе грамоты, Царевич Константин, получив свободу, был мне он [75] Царя препоручен, для доставления в Россию к Высочайшему Двору.

Вельможи, перетолковав между собою, от меня поехали, для донесения о всем Царю.

Вникнувши порядочно в сей разговор вельмож со мною, в котором часто говорил Князь Леонидзе, не трудно приметить, что расположение оного не токмо с прежними их со мною сношениями не сходствовало, но едва ли не истекло из хитрых соображений Князя Леонидзе, столь сильно Правителем Грузии, Г. Коваленским, рекомендовавшего. Ибо прежние мои с Царем и вельможами переговоры наполнены были с их стороны опасениями и недоверчивостью, а сим формальным предложением о вспомоществовании оружием, и наконец тем, что если того не будет, то и Царь, по желанию Государя Императора, не исполнит. Почему и должен я был заключить, что или Князь Леонидзе что-нибудь из Тифлиса привез к Царю в письме, на что Царь полагался, или же теми мыслями руководствовался, чтобы интриги Царя оправдать в том, что если бы с нашей стороны не было злого умысла против Царя, с которым мы требуем Царевича, то мы бы не отказали ему вспомоществования оружием против Дадиана.

Пришедшие накануне в Хинцкара 500 человек воинства, отправились в поход в Лечхум, около полудни, а за ними ожидали еще до 700 человек конных и пеших. Пушки же спокойно оставались на том же месте, по той причине, что все еще по окрестным селениям искали волов, на коих двигаться оные долженствовали.

Августа 8 аргус мой, Князь Бежан Авалов, посетивший меня между прочим с уверением о усердии и старательстве своем к убеждению якобы Царя на исполнение Высочайшей воли Государя Императора, мне повторил решимость Царя по предмету сему, так как о том вельможи накануне, в заключение моего с ними разговора, мне объявили.

9-го, в 8 часов поутру, прислал ко мне Царь тех же вельмож, кои у меня были 7 числа: сообщения ими мне, от имени Его Высочества учиненные, состояли в кратком повторены трехдневного их со мною разговора, с присовокуплением, что и «Его Высочество, имея столь основательные, по его мнению причины и доводы к оправданию себя пред Его [76] Императорским Величеством, не на иное что решился, как на то, чтобы меня отправить в Тифлис с тем, чтобы я оттуда донес куда следует об обстоятельствах, Царю препятствующих, Высочайшей воле Государя Императора повиноваться, и что если Государю Императору не будет то благоугодно, чтобы Царевич, по освобождении из заточения, оставался при Царе, то что тогда Царь, коль скоро о том будет уведомлен, его немедленно пришлет ко мне в Тифлис с своем чиновником».

Я же, для донесения Его Высочеству, им повторил прежде мною уже говоренное, т.е., что не осмеливаюсь ни в каком случае преступить пределов смысла Высочайшей Его Императорского Величества грамоты, мною Его Высочеству поднесенной, и что при том я вынуждаюсь оказать мое удивление в том, что Его Высочество все еще изволит колебаться; осмеливаясь, однако же, питать надежду, что, после неоднократных уверений, из собственных уст Царя мною слышанных о желании его воспользоваться милостью и высоким покровительством Его Императорского Величества, Его Высочеству может быть угодно не в половине исполнить Высочайшую Государя Императора волю, а точно, как изображена оная в Высочайшей грамоте, т.е., Царевича Константина освободить, и мне его препоручить, для доставления в Россию.

Поехавшие от меня вельможи, для донесения сего моего ответа Царю, часа через два ко мне паки возвратились, для сообщения мне, «что на таковое их донесение Его Высочество мне объявить приказал: что он, не будучи в состоянии решимости своей отменить, изволит написать ответную грамоту к Его Императорскому Величеству, в которой все подробно будет изъяснено, и с которою чтобы я поехал в Грузию, для отправления оной к Государю Императору. И что, буде на оную последует каковое либо Высочайшее соизволение, то что Царь, по получении о том от меня уведомления, сообразно оному тогда поступит».

Принужден будучи таким образом согласиться на желание Царя, я им отвечал, что, поелику таковая Его Высочества есть воля, то я оную принужденным себя видя исполнить, через, них, однако же, Царя предварить честь имею, что, по отправлении из Тифлиса грамоты Его Высочества к Государю Императору, я там останусь ожидать Высочайших повелений, или ответной Его Императорского Величества к Царю грамоты. [77]

В заключение же сего моего с вельможами разговора, я их просил доложить Царю, что я смею надеяться иметь честь явиться к Его Высочеству с почтением при моем отъезде.

Того же вечера был я приглашен к Царю.

Его Высочество, изъявив притворное сожаление свое к тому, что обстоятельства ему воспрепятствовали повиноваться Высочайшей воле Государя Императора, обратился и ко мне с таковым же убеждением, чтобы я тем не огорчился.

А по получении от Его Высочества грамоты на Высочайшее Его Императорского Величества имя, я Царю донес, что немедленно, по прибытии моем в Тифлис, оную я не премину отправить надлежащим образом, и останусь там ожидать Высочайших повелений или ответной от Государя Императора к Его Высочеству грамоты, присовокупив к тому, что я пребываю в твердой надежде, что если Его Императорское Величество, и по получении Его Высочества сей грамоты, не соизволит отменить своего Высочайшего желания видеть Царевича Константина при Высочайшем своем Дворе, и таковое Высочайшее свое желание Его Высочеству паки изъявить соизволит, то что Его Высочество тогда оное неукоснительно исполнить.

Царь не токмо обещал, но и дал мне в том клятву. В заключение же сего последнего моего с Царем свидания, я счел за необходимое Его Высочество просить, чтобы, с освобождением Царевича, которого я не инако теперь почитать должен, как священнейшим залогом благонамеренности и приверженности Его Высочества, по примеру предков его к престолу Всероссийскому, было от него приказано, кому следует, о наблюдении и сохранении его здоровья.

Царь обещал клятвенно и сие непременно исполнять.

И так, простившись с Его Высочеством, я спросил у него, когда угодно приказать, мне будет ехать? Царь же мне отвечал, «что, поелику завтрашнего утра после обедни он намеревается сам в поход отправиться против Дадиана, то что я могу ехать в то же время; а что касается до способов и вспомоществований, мне потребных в путешествии, то что уже о том повеления отданы».

Принесши Его Высочеству мою нижайшую за сие благодарность, и пожелав ему возможных успехов в предприемлемом путешествии на войну, я осмелился у Его Высочества испросить [78] одной и последней милости, состоявшей в том, чтобы он дозволил Салтхуцелу Князю Церетелю меня проводить до самой границы Грузии.

Причина же, к сему меня побудившая, есть немалой важности, а именно:

В течение моего в Имеретии пребывания, беспрестанно достигали до меня верные слухи о набегах, чинимых Лезгинскими хищниками на границы Грузинские, о намерениях Царевичей Грузинских, в Имеретии укрывающихся, учинить с сими хищниками нападение на Грузию, в коей происходили уже внутренние неспокойствия, а притом, что многочисленные толпы Лезгинцев собирались и в самой Имеретии, по приглашению Царя, для покорения, с помощью их, владельца Дадиана, то сколько по опасению, чтобы на пути не быть ими захваченным, столько, и еще более, по тому, что Князь Зураб Церетель, России весьма преданный, неоднократно, в моих с ним разговорах, мне давал чувствовать, что он бы желал меня провожать на моем пути из Имеретии до Грузии, и наконец что сей чиновник, имея в Царстве величайшее от народа уважение и почтение, мог мне служить защитою во всяком случае, а так же вернейшая моя цель стремилась к тому, чтобы откровенности сей особы сколько можно более воспользоваться в продолжение моего путешествия без свидетелей и аргусов; ибо, как я выше упомянул, сей Князь, под видом болезни, проживал, до моего в Имеретию прибытия, в своей деревне, дабы не иметь участия в предприятии Царя своего против владельца Князя Дадиана, с коим он состоит в ближнем родстве.

Царь, сколько я мог заметить, не весьма охотно на то согласился; однако же, после краткого раздумья, отозвался, что если мне то приятно, то и он отказать мне в просьбе моей не может.

Раскланявшись с Его Высочеством, таким образом, я поехал в свое убежище.

В следующий день, Августа 10 дня, после обедни, Царь прислал ко мне Князя Церетеля и Князя Авалова с подарками, состоявшими из 3 лошадей без уборов и из 200 червонцев на мою свиту.

После сего Князья сии поехали, с изъявлением благодарности моей к Царю на обед. [79]

Во втором часу пополудни увидели мы Царя, севшего на лошадь и в поход отправившегося. Салтхуцел же Князь Зураб Церетель, проводив Царя, приехал ко мне, и поелику я совсем был в готовности к пути, то, сев на лошадей, и мы в оный отправились.

Пустившись дорогою, по правому берегу реки Риона, вверх по оной лежащею, и достигши до моста, Хидискари именуемого (через который мы переезжали Июля 24 на пути из Бари в Ханцкара), мы через оный переправились. Поднявшись на гору и, не останавливаясь в селении Хывши, в праве у нас оставшемся, в рассуждении того, что как в оном, и в прочих окрестных селениях по левому берегу Риона лежащих свирепствовала прилипчивая болезнь. Мы продолжали путешествие наше по горам до селения Сухова, лежащее на горе, в коем мы расположились для ночлега.

Под сею деревнею находится и крепость того же имени: оная весьма невелика, и состоит из башни с небольшою оградою, на каменной скале выстроенных в ущелье гор. Для Азиатцев крепость сия, сколь сама по себе ни малозначаща, но может назваться непреступною; ибо скала, на вершине коей оная сооружена, совершенно со всех сторон изолирована и весьма утесиста. Сия-то самая крепость послужила гробом несчастному Сабуд-Паше, спасшемуся из Ахалцыха от бунтовщика, достоинство его похитившего, Шериф-Паши, и сделавшемуся жертвою доверенности своей к Царю Имеретинскому, убежище сперва ему давшему в своих пределах, а после, за мзду от похитителя, Его Высочеству обещанную, умертвить варварски его приказавшему.

Замечательного о сем месте сказать я более ничего не могу, кроме того, что селение Сухова довольно обширно и лежит на прекрасном, возвышенном и плодоносном месте. Переночевав в селении сем, в следующий день, 11 числа, в 7 часу поутру, отправились мы в путь. Проехав дальними горами и густыми лесами, Рачу от Имеретии отделяющими, в 10 часу достигли мы вершины одной горы, дремучим лесом окруженной, на коей существуешь небольшой монастырь во имя Св. Иякова, несколькими Черкесами сооруженный. Настоятель оного, сединою увенчанный старец, нас встретил и пригласил к отдохновению и разделению трапезы с его братиею, на что [80] мы охотно согласились; ибо усталость наша от переезда через огромные сии горы требовала отдохновения.

Пока делались приготовления к завтраку, любопытство меня влекло смотреть сие священное место, которое я нахожу достойным описать в той подробности, с каковою все предметы оного я успел рассмотреть, и которую об обстоятельствах и существовании обители сей, из уст Настоятеля я почерпнул.

Пространство, монастырем занимаемое, весьма необширно. Как церковь весьма убогая, так и кельи высечены в горе, а с внешней стороны доделаны наподобие Малороссийских мазанок. Хотя место сие можно назвать диким; ибо, кроме положения оного на вершине горы в дремучих лесах, оное со всех сторон отделено от селений, однако же, нельзя не любоваться изобилию, в коем обитель сия живет. В амбарах имеется у них много разного хлеба, в подземных погребах разного сорта вина и фруктов изящных, которые они умеют долго сохранять в оных свежими. Климат места сего весьма прохладный. С Сентября месяца выпадает уже на горах сих снег, остающийся до Мая, и бывает оного всякую зиму столько, что вся обитель им засыпается, и что монахи около трех месяцев живут совершенно под снегом, прорывая токмо его, для внутренней коммуникации из келий к церкви и к запасным своим амбарам.

Завтрак, чернецами для нас приготовленный, состоял из довольного количества, на Азиатской вкус хорошо приготовленных, плодов; ибо тогда был какой-то пост, хорошего хлеба и вина изящного. Укрепивши силы наши сею пищею и, простившись с гостеприимчивыми монахами, отправились мы снова в путь. Переехав еще одну великую гору, и спустившись с оной, мы продолжали путешествие по равнинам, изобильным и можно сказать прелестным, открывая вдали рощи, поля, луга и селения, составляющие от подошвы горы сей, на великое пространство, до границы Грузии, владения Фамилии Князей Церетелевых. В 7 часу по полудни прибыли мы в большое селение Салашубан, непременное местопребывание Салтхуцела Имеретии, Князя Зураба Церетеля, в котором, по приглашению помещика, меня сопровождавшего, мы остановились, не токмо для ночлега, но и для отдохновения в следующей день, в рассуждении того, что Князь Церетель должен был отпустить отсюда [81] лошадей, несших вьюки и под верхом бывших у свиты моей назади, и сменить оных новыми.

Проезжая все помянутое пространство от подошвы горы, составляющей границу области или владений Князей Церетелевых, до сего селения, мы переправились вброд 16 раз через реку Дзрючулу.

Селение Салату-бан лежит на быстрой реке Квириле, впадающей в Рион близ Кутаиса, у подошвы гор, на пологом скате.

На высокой каменной скале, представляющей высшую вершину всех гор, селение облегающих, находится изрядная крепость Модинахе, означающее на Грузинском языке: «Приди, посмотри!» состоящая из 2 регулярно построенных башен, каменною оградою соединенных и имеющих 4 небольших пушки.

Внутри ограды выстроил Князь Церетель дом на Европейской вкус, и таковой же построен и в селении Салату-бан, с Азиатским смешанный.

Я не могу умолчать о том удовольствии, которое я ощущал, обнимая взором как сие, так и прочие поместья Князя Церетеля, и сравнивая оные с прочими, через которые я проезжал в Раче и в малой части Имеретии. Сколько те находятся в разорении и неустройстве, столько в Церетелевых повсюду видно изобилие, присмотр и порядок.

Князь Церетель располагался меня принять в Европейском своем доме и в оном угостить по-европейски, но, к великому его огорчению, исполнить он того не мог, по той причине, что в доме его свирепствовала прилипчивая болезнь, понудившая все его семейство дом оставить и перебраться в крестьянские избы, на край селения.

Болезни сии, которые Азиатцы называют прилипчивыми, и в которых они варварски поступают с больными, не иное что суть, как следствия, часто опасные, собственной их неосторожности и их обжорливости. Как главнейшая их пища в жары состоит из разных плодов, как то: дынь, огурцов, слив разного рода и проч., и как они, от жадности, их употребляют еще недозрелыми, то и страждут кровавыми поносами, от коих, по неимению вовсе способов к излечению, весьма много умирали. С больными поступают варварски; ибо коль скоро кто [82] занеможет, то вся семья немедленно из дому удалится куда-нибудь подалее, а больного в доме запирают, оставляя без всякого призрения, кроме что носят ему пищу, но и сие делается так, что принесший пищу, сунув оную к болящему в окно, в ту же минуту опрометью от дома удаляется. Если же бы больному понадобилось об чем-либо с кем переговорить, то сей никак к дому не приближается, а, остановясь в дальнем от оного расстоянии, перекрикивается с страждущим во все горло.

По причине таковой-то болезни, коею страдала мать Князя Церетеля, не мог он меня принять и угостить в своем доме, а показал для пребывания нашего гостинной дом или огромный амбар, внутри коего по 3-м стенам поделаны помостки, наподобие нар.

Сии гостинные дома находятся во всяком селении у зажиточного помещика. Так как у Азиатцев не в обычае принимать приезжих в тот дом, который они с женами, или семьей занимают, то сии гостиницы и служат для помещения в оных приезжих и самого Царя, имеющего обыкновение каждый год путешествовать по Царству своему на счет подданных своих вельмож, которые, коль скоро кого Царь посещением удостоит, долженствуют каждый в своем поместье Его Высочество со всею многочисленною его свитою угощать и довольствовать, без получения за то платы, во все время, которое благоугодно ему покажется где пробыть.

Пробыв в сем селении весь следующий день, 12-го, в который Князь Церетель занимался распоряжением о дальнейшем путешествии чрез места, опасные от набегов и укрывательства хищников Лезгинских, разослав по окрестным селениям для собрания конных и пеших людей вооруженных и для отправления из числа собравшихся обоего рода сорока человек в ущелье Чератхеви, на границу Грузии, дабы открыть партии Лезгинские, если таковые бы в оном засели, и немедленно об оных нам дать весть. На другой день, Августа 13, в 7 часов пополудни, выехали мы благополучно из селения Салату-бан.

Переправясь в брод через реку Квирилу, под самым селением, принимающую в себя все речки, в Имеретию истекающая из Осетин, Кавказа, и впадающую близь Кутаиса в Рион, где она разливается на великое пространство и течет весьма [83] быстро, мы ехали частию ровными местами, а частию горам, и лесом, миновав несколько селений, владения Князя Церетеля, и около 7 часов вечера, достигнув небольшой деревни Корбаул, последней из поместьев сего Князя, близ границы Грузии, в лесу лежащей, расположились в оной для ночлега.

Августа 14, около 10 часа по полудни, мы выехали из Корбаул. Спустясь с большой горы густым лесом и весьма песчаными и каменистыми крутыми тропинками и извилинами, и переправясь в самом ущелье через реку Дзвирилу, в том месте, где в оную впадает речка Лашадхе, столь же трудно мы поднимались на другую высокую гору, на вершине которой мы остановились на лугу, в роще, для отдохновения и подкрепления себя пищею. На сем месте к нам явилось 40 человек конных и пеших Имеретинцев, из Чератхевского ущелья вернувшихся, с донесением, что они не открыли ни малейших следов Лезгинских партий, и что опасности нам не предстоит.

По отдохновении на сем месте, часу в третьем пополудни, мы отправились паки в путь с большим уже прикрытием Имеретинского вооружения, умножившимся явившимися 40 человеками, и состоявшим почти из ста конных и пеших, с ног до головы вооруженных людей.

Спустившись полого с сей горы, въехали в ущелье, Чератхеви, именуемое по речке по оному, того имени, протекающей.

Ущелье сие, по положению своему ужас наводящее, заслуживает некоторого описания, которое я, сколько можно короче и внятнее, сделать постараюсь. Спустившись полого с горы, как выше сказано, въехали мы в лесистую дефилею, весьма тесную, ограниченную с обеих сторон высокими утесами, продолжавшуюся с 1/4 версты и окончившуюся лощиною циркулообразною, могущею иметь в диаметре сажен 60 и окруженную высокими горами, густым лесом обросшими. В 4 частях окружности оной видны дороги, в горах скрывающиеся, и по лощине, почти крестообразно взаимно пересекающиеся: одна дорога, и именно та, по которой мы в лощину сию въехали и путь из оной продолжали, ведет в Грузию; другая же, выходя с речкою Чератхеви из ущелья гор, цепь Кавказа составляющих, продолжается по таковому же к горам, с Анатолиею граничащим, между Грузию и Имеретиею. До занятия Грузии войсками Российскими, ущелье сие всегда было занимаемо Лезгинцами, [84] пробиравшимися в оное по вышеописанной дороге от Анатолии, которые, партиею располагавшись в оном на целое лето, разоряли транспорты, из Имеретии в Грузию ходившие с вином и разными продуктами, а так же делали всегда отряды на ближайшие Грузинские селения для грабежей.

Проехав ущелье сие, поднялись весьма грязным лесом на небольшую гору, и с оной продолжали ехать равниною, лугами и кустарниками украшенною, имея по правую руку, расстоянием верстах в 40, цепь гор, к Анатолии прилегающих, а по левую, в верстах в 25, таковую же Кавказскую, или верхней Карталинии; равнина же, по которой мы ехать продолжали, включает в себе земли нижней Карталинии и множество селений, хищниками Дагестанскими в ничтожество обращенных.

Часов в 7 по полудни достигли мы до селения, Абиси именуемого.

Прежде нежели я познакомлюсь с Грузиею, думаю кстати здесь будет упомянуть хотя вкратце о характере, обычаях, существовании и образе жизни Имеретинцев, с коими я теперь уже расстался... Напрасен, однако же, думаю, будет труд мой для продолжения журнала сего, в том виде, как я, принимаясь за него, было намеревался. Правда, что приятно для меня было бы сохранить в оном памятник путешествия и, смею быть уверен, любопытных в оном примечаний, до края сего касающихся в разных частях. Но труд напрасен! А дневные записки, может быть, исчезли!

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие мое в Имеретию с линии кавказской, мое там у царя пребывание, с ним сношение и обратное оттуда путешествие в Грузию // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских, № 4. 1873