СЛАВСКОЙ

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ

СТАРОГО КАВКАЗСКОГО ВОИНА

(Окончание).

Надобно правду сказать, что несмотря на все уважение и уверенность в правдивости и прямодушии почтенного нашего полковника, также и бывшего корпусного нашего товарища штаб офицера, считал я весьма преувеличенными и не совсем вероятными рассказы их, в особенности же о подвигах Карягина. Можно ли, думал я, чтобы он с слабым отрядом своим, бывши несколько раз окружен неприятелем, не вдвое и не втрое, а в двадцать раз сильнее его, мог [226] не только с успехом отражать беспрерывные нападения, но еще бить и брать пушки, и тем более еще когда отряд его, постепенно уменьшенный убитыми и ранеными, дошел наконец до того, что оставалось не более ста человек, и с этого горстью людей, без достаточного продовольствия, держаться в крепости отвсюду окруженной несколькими тысячами Персиян; а к довершению всего, при совершенном истощении всех способов, обмануть их, и так сказать из-под носу их уйти и присоединиться к главнокомандующему. Я не решался делать возражении или просить по некоторым предметам рассказа пояснений, но признаюсь, многое мне казалось невероятным. Однакож, прослужив некоторое время в кавказском корпусе, я потом вполне убедился, что если начальник съумееть приобрести уважение и доверенность к себе русского солдата, то для него не будет ничего невозможного. Тогда может начальник свершать такие подвиги, которые точно при рассказе могут показаться невероятными и преувеличенными. В этом, еще повторяю, я совершенно уверился во время службы моей в кавказском корпусе.

К сожалению, служба эта продолжалась не долго и рассказ о том, что я видел и в чем сам участвовал, будет непродолжителен. Я поступил в полк, самый любимый тогда Алексеем Петровичем Ермоловым, нашим [227] главнокомандующим; он называл наш полк десятым легионом, славившимся, как известно, особенною неустрашимостию в Римском войске. Алексей Петрович был почти всегда с нашим полком, брал его во все экспедиции, предпринимаемые под личным его начальством; в лагере и во время переходов он никогда не отлучался от рядов наших; знал по имени не только всех штаб и обер-офицеров, но и большую часть унтер-офицеров и солдат; имел необыкновенное, немногим свойственное искуство заставить себя любить всех, кто был под его командою. Словом, видевши как действовал Ермолов, я вполне убедился в том, что все слышанное мною о князе Цицианове, также о Гулякове, Несветаеве, Карягине, Лисаневиче и Котляревском было справедливо, и рассказы о подвигах их ни сколько не преувеличены.

Первое вступление мое на настоящее военное поприще, то есть участие в сражении с неприятелем, свершилось под личным начальством самого Ермолова.

Хотя вскоре, после прибытия моего в кавказский корпус, начали говорить о предстоящем нам походе в горы, однако куда именно пойдем мы и с каким народом будем иметь дела, еще не было известно. Приготовления к походу долго продолжались, и мы, новички, страстно хотевшие скорей ознакомиться с образом войны на Кавказе, [228] выходили из терпения. Наконец подучено было росписание полков по разным отрядам и командам. С восхищением узнали мы, что наш полк назначен в отряд, предводительствуемый Ермоловым; он вскоре прибыл из Тифлиса, и мы выступили.

В несколько переходов мы пришли во владение шамхала и остановились, как говорили, на самое короткое время в принадлежащем ему городе Тарках. Но здесь настигли нас такие мятели, каких мы и среди нашего отечества не видывали. Артиллерийский наш парк и полковые обозы, стоявшие на поле, близ города, заносило всякую ночь, так что с утра почти до вечера должно было очищать нанесенный снег. Провиант почти уже весь был издержан: местное продовольствие от города также истощалось, и мы начинали терпеть недостаток, но не было ни уныния, ни ропоту между солдатами; всякий знал, что сильные мятели препятствовали ходу ожидаемого транспорта с провиантом.

Наконец, через несколько дней неприятного бездействия и недостатка в продовольствии, погода прояснилась; транспорт с провиантом, отправленный с кавказской линии и задержанный в пути сильными мятелями, прибыл; все мы ободрились и с удовольствием готовились к дальнейшему следованию, и только в это время узнали мы настоящее назначение наше. [229]

Ермолов с отрядом, состоящим из семи-тысяч человек, шел покорить Акушинскую область, самую обширную и воинственную во всем Дагестане. Мы узнали, что для встречи нас готово уже более двадцати-пяти тысяч человек, и что нам предстоит взбираться на неприступные, грозно возвышавшиеся перед нами горы; но никто не сомневался, что мы пройдем через эти горы, разобьем неприятеля и предприятие Ермолова будет увенчано полным успехом. Прибыв недавно в этот край, мы вскоре были проникнуты общим духом кавказских войск, то есть беспредельною доверенностию к главному своему начальнику; все были убеждены, что он твердо и отлично знает свое дело и не иначе приступает к свершению своих предприятий, как по зрелом обсуждении и с полною уверенностью в успехе.

Рота моя была назначена в авангард отряда, и мы, благословясь, первые начали взбираться на одну из самых высоких гор, называемую «Каланта». Крутизна в иных местах была так велика, что даже невозможно было ехать верхом на привычных горских лошадях. Я вел коня своего за поводья и мы кое-как вместе карабкались; наконец утомительное и опасное движение наше благополучно окончилось: мы достигли вершины горы и остановились, для [230] защиты этого места от внезапного нападения неприятеля.

Величайшее затруднение было с артиллерийскими орудиями: вести их на лошадях не было ни какой возможности; люди тащили их на себе с превышающим всякое вероятие трудом и опасностию, но ни кто не роптал и не жаловался.

Достигнув с авангардом прежде прочих вершины горы и увидев, что пространство этой вершины составляло не более пятидесяти сажен, я удивился как неприятель, имея, как утверждали, двадцать пять тысяч человек и зная, что нам нет другой дороги как через эту гору, не занял вершины прежде нас. Что бы могли мы сделать тогда? Обойти гору, по местному положению, не было ни какой возможности; брать ее приступом предстояла та же невозможность, потому что артеллерия наша с подошвы горы действовать не могла; лезть с штыками как на стены крепости тоже было нельзя, ни какой гигантской силы не достало бы на это. Словом, должно было отдать всю справедливость предусмотрительности и правильным соображениям нашего главнокомандующего. Он, разными переговорами и предложениями, мастерски умел усыпить неприятеля, воспользовался оплошностию его и достигнул самого выгодного результата, не потерпев ни какой потери. [231]

Таким образом заняв высокую и по общему мнению неприступную гору Каланту, то есть преодолев самые важные затруднения предстоявшей экспедиции, нам оставалось только несколько переходов до встречи с неприятелем.

Дух бодрости, единодушия, согласия и веселости, одушевлявший всех бывших в отряде, наполнял душу мою каким-то неизвестным мне прежде, сладостным ощущением. Все беспокойства, затруднения, неизбежные лишения и перемена в образе жизни нисколько не утомляли и не тяготили меня: я не шел, а как будто летел на славный пир. Словом, воспоминания о первых впечатлениях при вступлении моем в действительную службу, то есть участие в военных экспедициях кавказского корпуса, останутся на всю мою жизнь незабвенными.

Наконец приблизились мы к неприятелю. Начальник авангарда занял попавшуюся нам на пути деревню, лежавшую на крепкой и хорошей позиции, донес главнокомандующему и отрядил небольшую часть казаков из авангарда для рекогносцирования и открытия неприятеля. Я был тогда капитаном, и пользуясь хорошим расположением начальника авангарда, убедил его поручить мне это дело.

Начальствуя над расторопными, опытными и знающими свое дело казаками, я приблизился со всеми предосторожностями к неприятелю, [232] укрепившемуся на противуположном хребте неприступных как казалось гор; но для исполнения в точности данного мне поручения должно было осмотреть местность и открыть ближайшее и удобнейшее средство к нападению на неприятеля. В право от нас был большой овраг: я оставил в некотором расстоянии казаков моих и отправился на противоположную сторону оврага. Оглядываясь на все стороны, увидел я, не более как в 50 шагах от себя, неприятельский пикет, засевший за каменьями с ружьями на присошках. Я осадил мою лошадь и в то же время прожужжало мимо ушей моих несколько пуль. Возвратиться назад не осмотрев оврага, значило бы исполнить не с должною добросовестностию данное мне приказание; притом же мне стыдно было возвратиться к казакам своим, как бы испугавшись первых выстрелов. Все это заставило меня не только не скакать назад, а еще более приблизиться к оврагу. По мне последовал еще залп, и один злодей метивший прямо мне в голову, к счастию не много ошибся, он прострелил мою фуражку и сорвал ее с головы.

Между тем казаки, услышав выстрелы, подскакали ко мне.

Вскоре потом квартирмейстерский офицер, находившийся при главнокомандующем, привез повеление от него вытеснить неприятельский [233] пикет из оврага, а самому этому офицеру, коммандированному для съемки позиции, приказано было дать нужное прикрытие и все способы к совершению сделанного поручения.

Это повеление было тотъчас исполнено. Стрелки наши бросились в овраг и выгнали оттуда неприятеля; авангард остановился, а квартирмейстерский офицер отправился вперед, чтобы избрать место, удобное для съемки. Пресерьезно сел он на одном скалистом обрыве, прямо против неприятельской позиции, спустил ноги вниз, в обрыв, как будто у себя в кабинете на покойном диване, вынул карандаш, бумагу, и принялся за дело, не смотря на то, что место было открыто и что он мог служить прекрасною целью для неприятельских стрелков; за этим дело не стало: несколько человек ползком придвинулись к нему на близкое расстояние и он разом со всех сторон осыпан был градом пуль; но по необыкновенному и невероятному счастию, ни одна пуля в него не попала; раздробленные выстрелами камни с утеса осыпали его и много попало к нему на бумагу. Он преспокойно остался на своем месте, стряхнул попавшие на бумагу обломки камней и продолжал как будто ни в чем не бывало, свое дело. Опять раздались выстрелы, опять обломки камней посыпались на него, и он опять не двинулся с места, Начальник авангарда и многие [234] офицеры, в том числе и я, бросились к нему и убеждали его отодвинуться хотя несколько шагов назад, чтобы за скалою скрыться от пуль! — Не мешайте мне, господа, сказал он: напрасно вы меня уговариваете: избранное мною место самое удобное для съемки, и я не сойду, пока не окончу своего дела. — Между тем пули осыпали и его и нас. Мы отошли за скалу, а он не пошевелился и не сошел, пока не провел последнего штриха на плане. Окончив свое дело, он свернул бумагу и подошел к нам. Я с любопытством посмотрев на план, не заметил, чтобы руки его где либо тряслись; линии проведенные карандашем, были везде тверды и верны.

Такой подвиг неустрашимости и твердости духа в молодом офицере никого не удивил, когда мы после рассказывали: это было так обыкновенно в кавказском корпусе.

По причинам, которые объяснились нам в последствии, авангард наш получил повеление оставить занятую нами против неприятеля позицию, и присоединиться к главному отряду. Мы простояли в бездействии несколько дней. Между тем главнокомандующий ездил обозревать неприятельскую позицию и окрестные места. Мы не понимали, отчего не трогаемся вперед и стоим без всякого дела на одном месте; но вскоре причины тому нам открылись. [235] Главнокомандующий вел переговоры и требовал к себе для личного объяснения старшин неприятельских. К изумлению нашему, они явились без всяких предосторожностей к нам в лагерь, по требованию нашего генерала. В это время убедился я на самом опыте в том, что мае прежде говорили; то есть, что Ермолов умел приобресть от всех горских неприязненных нам народов такое к себе уважение и доверенность, что обещаниям и словам его они верили, как своему алкорану. Не знаю, в чем заключались объяснения этих старшин с нашим командиром, только все мы видели, что он обходился с ними ласково, угощал их и велел проводить из лагеря до наших аванпостов.

Вскоре по отбытии их получили мы повеление готовиться к походу. В два часа ночью, выступили мы на позицию, которую занимал прежде наш авангард. Без всякого шуму спустился отряд в овраг, и пройдя его, обратился к ущелью в обход неприятельской позиции. Движение это свершилось удачно; артиллерийские орудия спускали в овраг, и потом везли по ущелине на руках. Казаки вели лошадей своих и артиллерийских в поводу. Все шло тихо, стройно, ни в чем не было ни остановки, ни затруднений, и к свету явился весь отряд наш к совершенному изумлению неприятеля, на [236] правом его фланге, отрезав чрез то сообщение его с селением Левашом, где находились их семейства и имущества, как в безопасном по их соображениям месте.

В полном смятении бросились горцы с укрепленной своей позиции, защищать высоты, лежащие на пути к селению, где были собраны жены, дети и все их имущество. Но уже было поздно и все усилия неприятеля остались безуспешными; храбрые наши молодцы на штыках теснили их и сгоняли с одной высоты на другую, неутомимо преследуя их, по распоряжению самого Ермолова, бывшего с авангардом впереди. Неприятель в величайшем беспорядке предался бегству и был живо преследуем молодцами линейными казаками. Таким образом все препоны, противопоставленные нам природою и многочисленным неприятелем, были преодолены, и победа одержанная посредством личной храбрости, неутомимости, хладнокровия и знания дела нашего главнокомандующего, стоила нам не более, сорока пяти человек, убитыми и ранеными. Дальнейший поход наш можно было назвать веселою прогулкою. Нигде неприятель не показывался, и мы без всякого сопротивления заняли главный неприятельский город Акушу. С изумлением смотрели мы на прекрасные жилища поселян, попадавшиеся нам на пути к городу Акуте; Дома их, выстроенные из [237] необожженного кирпича, были обширны, содержались в чистоте и опрятности. Всего более поразила меня обработка земли в этих гористых местах. На самых крутизнах очищены были, как заключить должно, с большим трудом и усилиями, площадки поддерживаемые контрафорсами: словом, такого роду обработывание земли могло бы сделать честь самым просвещенным Европейцам. Никогда не забуду вечерних зорь, во время пребывания нашего в Акуше. Полковая музыка, с барабанами всего отряда, ракеты пускаемые с высоких гор и залпы из пушек повторялись эхом в многочисленных ущелиях, на несколько десятков верст в окружности; все это, как можно вообразить, наводило ужас на жителей бежавших из селений, и искавших убежища в этих ущелиях. Всех их безоружных и в особенности жен и детей, можно бы было стеснить и взять без всякого сопротивления. Но главнокомандующий наш не велел ни к чему прикасаться и дать им полную свободу, так, что они ободрились и начали постепенно выходить из своих убежищ. Кончилось тем, что весь народ, благодарный за великодушие и пощаду безоружных и бессильных, выслал своих старшин, с предложением покориться безусловно Русскому Императору и выдать нам аманатов. Так успешно [238] свершил Ермолов свое предприятие, и мы возвратились на квартиры.

Эта первая экспедиция, в которой я участвовал, поступив в кавказский корпус, сделала на меня сильное впечатление. Тогда записывал я все подробности; после того, находясь почти беспрерывно в походах и военных действиях, не имел ни времени, ни нужды записывать. Все шло своим порядком; везде победа сопровождала нас. Беспрестанно видел я, с какою неустрашимостию, отважностию и самоотвержением служили все в кавказском корпусе, начиная от генерала до последнего солдата, и ничто не удивляло меня; сверх-того вскоре почтенный наш полковник, был произведен за отличие в генерал-маиоры и назначен бригадным командиром, я также был произведен в маиоры и вскоре потом за отличие в подполковники. Алексей Петрович везде, где было только дело поважнее, посылал бывшего моего начальника с особыми отрядами, а он всегда упрашивал, чтоб меня командировали в его отряд: таким образом, мы с ним были почти беспрерывно в движении из одного края в другой, то на границах Грузии, то на кавказской линии, и у меня осталось в памяти только несколько необыкновенных событий, или лично с самим мною, или при мне свершившихся. Навсегда останется в памяти моей переход наш [239] через Баксанское ущелье, в большой Кабарде, по крутому берегу бьющей как водопад реки Баксана, стесненной со всех сторон громадными горами. Нам должно было проходить через подмытую рекою скалу, висящую над свирепым и шумным Баксаном. По тропинке, как по карнизу, шириною в иных местах не более полутора аршина, должно было следовать нашему отряду. Сам генерал Ермолов находился с нами. Ему известно было через лазутчиков, что далее на пространстве этого ущелья в одном месте укрепился неприятель; я с моим баталионом послан был вперед, чтобы вытеснить его. Пройдя некоторое расстояние этою узкою тропинкою, имевшею, как я прежде сказал, вид карниза, подошли мы к такому месту, где и эта тропинка обрушилась. Нам предстала совершенно неожиданная препона к дальнейшему следованию. Провал был сажени в три глубины, а потом опять продолжалась также тропинка. Я бросился сам и послал отъискивать другую дорогу, чтобы миновать провал; по крутые, каменные, голые скалы окружали нас со всех сторон, проходу решительно не было нигде и я в отчаянии хотел было уже возвратиться, в то время подошел ко мне старый кавказский ветеран, которого все в баталионе называли дядей. — «Как же это, ваше высокоблагородие, сказал он, вернуться назад, ведь […] воля ваша, не приходится: у нас еще такого примеру не было, чтобы мы не дошли туда, куда приказал Алексей Петрович. — Да что ж нам делать, отвечал я с некоторою досадою. Вишь, у нас крыльев нет, чтобы перелететь через провал. — «Как что делать? продолжал баталионный дядя: а вот позвольте мне, ваше высокоблагородие». С этим словом снял он с себя скатанную шинель, развернул ее и бросил в провал. — «Ну, ребята, шинели долой и бросайте туда». Все последовали его примеру. Он перекрестился и первый кинулся в провал с ружьем. — «Эге, эге! да как мягко ребята, кричал он оттуда: постойте дайте я еще поправлю и порасстелю шинели, чтобы вам было еще мягче». Я поблагодарил дядю за славную его выдумку, и сам спрыгнул к нему; за мною последовали другие офицеры, один за другим, а потом и солдаты. Благодаря Бога, все мы очень удачно свершив наше прыганье, пошли далее и сделали свое дело: прогнали неприятеля из ущелья и очистили дорогу для своего отряда.

В то же время другой баталион был отправлен по противуположному берегу, чтобы открыть, нет ли в ущельях где-нибудь засады неприятельской. Этому баталиону встретились совсем другого рода препятствия: ему должно было идти также по узенькой тропинке, которая [241] вдруг преграждена была каменною скалою, как-будто нарочно выстроенною. С большим трудом отыскали в одном месте этой скалы небольшое отверстие, через которое должен был перебираться весь баталион по одиначке; всех труднее это было для маиора; с большим трудом он мог протискаться через него.

Таким образом весь остальной отряд мог уже свободно идти чрез открытую нами дорогу. Встретившийся мне провал засыпали камнями и землею; узкое отверстие в скале, чрез которое должен был не совсем легко и приятно путешествовать маиор с брюшком своим, кое-как порасширили; и главный отряд, к которому и я с моим баталионом присоединился, следовавший по тому берегу Баксана, по которому я был послан вперед, продолжал дальнейший переход по топ же узкой тропинке, в виде карниза: но следование наше представляло величайшие затруднения и опасности, в особенности же для казаков, которые были необходимы при дальнейших действиях отряда. Они вели лошадей своих в поводу, однакож, не смотря на все употребленные ими предосторожности, несколько лошадей споткнувшись попадали с ужасной высоты прямо в реку Баксан. Необыкновенно быстрое течение повлекло их чрез подводные камни и тотчас раздробило на мелкие части, стремлением же воды [242] выбрасывало на берег, то как будто топором отрубленные ноги, то окровавленные головы несчастных жертв. С ужасом думали мы, что точно тоже было бы и с нами если б кто имел несчастие споткнуться, или у кого закружилась бы голова, в то время когда мы шли по этому карнизу. Однакож благодаря Бога, ни какой потери в людях не было; все благополучно миновали это опасное место и наконец вышли на довольно обширную площадь, где отряд остановился для отдыха.

Однакож в этот день я подвергался самой величайшей опасности, и одно только милосердие Божие спасло меня. Главнокомандующий наш и начальник его штаба, храбрейший, чудеснейший генерал Вельяминов, находились на том берегу, по которому я шел впереди. Адъютанты и ординарцы их были все разосланы с разными приказаниями, а надобно было отправить весьма важное приказании, на другой берег к баталиону, пролезавшему как я выше сказал, через отверстие в скале. Я сям вызвался исполнить это поручение. Мне предстояло переходить через реку по так называемой горной переправе, то есть по двум тонким слегам перевязаным прутьями и перекинутым с одной скалы на другую. Эти слеги колыхались как канат акробата; под ними ревел грозный Баксан; вода в быстром стремлении своем раздроблялась по подводным [243] камням и обращалась в мелкий дождь, и я недавно только был свидетелем последствий падения казачьих лошадей в бездну свирепой реки. Но что робеть то хуже, подумал я, и смело пошел по колеблющимся слегам. Сначала путешествие мое было благополучно, но вдруг ремень под сапогом моим оттянувшийся от дождя и верховой езды, зацепился за прутья, которыми были связаны слеги; далее идти мне было не возможно и на одной ноге должен я был балансировать над пропастию. Голова у меня закружилась и как нарочно пришли мне на память виденные мною трупы лошадей, раздробившихся на части при падении их на подводные камни. Меня тоже ожидает, думал я; сотворил молитву, и чувствуя что голова моя час-от-часу более кружится и силы ослабевают, я приготовился к смерти; но по неизреченному Божиему милосердию, видно за молитвы моих родителей, вдруг почувствовал я что нога моя зацепившаяся ремнем за прутья, не понимаю сам каким образом, освободилась; силы мои мгновенно возобновились, я поспешил вперед, и благополучно окончив опасное странствие мое, исполнил сделанное мне поручение.

К возвращению моему назад, по тем же колеблющимся слегам, я принял все предосторожности, оторвал ремни от обоих сапогов, и, подобно плясуну на канате, взял для [244] сохранения равновесия шест в обе руки; для ободрения же себя вспомнил, что в корпусе был я из числа первых в гимнастике. Но признаюсь, когда я ступил на берег, то от души поблагодарил Бога за избавление меня от предстоявшей мне ужасной, мучительной смерти.

— Далее нет ничего особенно интересного, продолжал мой сосед, перелистывая свой дневник, кроме рассказа о линейных казаках: всякий, кто служил на Кавказе, отдаст должную справедливость их отличной храбрости, неустрашимости, ловкости и сметливости. Много можно рассказать о молодецких их подвигах. Вот одно из событий, которому я сам был свидетелем. В Чечне, под Гороченским укреплением, которое тогда только что начинали строить, лагерь нашего отряда, стоял на последних ступенях высоких гор, прилегающих к обширной долине, которая простиралась до самой реки Терека. Верстах в двух от лагеря спускались в эту долину два глубокие оврага, чрез которые могли легко прокрасться неприятельские отряды и сделать внезапное нападение на лагерь. Для наблюдения за действиями неприятеля и ограждения лагеря от скрытых нападений, командирован был в наш отряд Гребенской казачий линейный полк. Храбрый и знающий свое дело командир этого полка, полковник Ефимович, кроме [245] обыкновенных предосторожностей, как-то: отдаленных скрытых пикетов, ведетов и частых разъездов, отправлялся сам ежедневно, с особою партиею, из пятидесяти казаков, для личного обозрения оврагов. В одно утро, партия его была готова к выступлению; подведенная ему лошадь как-то заупрямилась и не стояла смирно: он садясь на нее зацепился саблею за седло и оборвал портупею; поправлять было некогда: он наказал лошадь за упрямство несколькими ударами нагайки, кинул портупею с саблею и отправился в путь с двумя пистолетами в кобурах на седле и с нагайкою в руках. Приближаясь к оврагам, он велел партии идти прямо, а сам поехал с двумя казаками, несколько в сторону на одно возвышение, с которого удобно было рассмотреть по прямому направлению оврагов, не скрылись ли где-либо Чеченцы. На этом возвышении слез он с лошади, потому что она не стояла спокойно на одном месте, и велел ординарцу подать свою подзорную трубу. Но в эту самую минуту большая партия Чеченцев, человек до пятисот, выскочила внезапно из оврага и напала на казаков. По малочисленности их, держаться им было невозможно, притом же заблаговременно было приказано казакам, в случае нападения сильного неприятельского отряда, не сопротивляясь, скакать к лагерю, стараясь чрез [246] то завлечь неприятеля к скрытой нашей баттарее, где всегда было готово несколько орудий заряженных картечью, чтобы встретить и хорошенько поподчивать незваных гостей. Казаки исполнили это поручение, поскакали назад с полною уверенностию, что полковник присоединился к ним а скачет впереди, но случилось противное. Ефимович и бывшие с ним казаки, хотя и успели вскочить на лошадей, но были совсем отрезаны от своих и должны были скакать к лагерю прямо долиною, по высокой густой траве. Лошадь казака скакавшего впереди Ефимовича, запуталась в траве, споткнулась и упала; он тоже не успел удержать своего коня и полетел через голову на переднего казака; а к довершению всего, лошадь ординарца скакавшего сзади, споткнулась на лошадь Ефимовича и также упала. К счастию никто из них при этом падении не ушибся больно, но поймать лошадей своих они уже не могли. Таким образом все трое остались пешими, и Ефимович для защиты своей имел одну только нагайку в руках. Чеченцы отрядили против них трех своих наездников; двое из них метко выстрелили по казакам и положив их на месте поспешили возвратиться к своим, а у метившего в Ефимовича осеклось ружье, но он успел дулом ударить его в спину и несколько раз повторил удары. Избитый до полусмерти и не [247] имея чем защищаться, Ефимович, собрав последние свои силы, старался убежать от конного Чеченца и к счастию еще, что этому Чеченцу Бог знает почему не пришло в голову, доканать его саблею или кинжалом. Впрочем весьма вероятно и то, что может быть он хотел захватить его живого в плен, и за тем только бил в спину ружьем, чтобы лишить сил сопротивляться. Между-тем один из урядников заметил, что лошадь полковника, также и лошади бывших при нем ординарца и вистового, скачут полем прямо к партии одне, без всадников: он закричал: «Стой, стой, ребята! полковника нашего нет, вон лошадь его скачет одна; он или убит или попался в плен. За мною, за мною, на выручку полковника.» Несколько казаков остановились, примкнули к уряднику, поймали лошадей, подскакавших в это время к ним, бросились по следу протоптанному лошадьми в траве; и вскоре увидели рассказанные мною проделки Чеченца с Ефимовичем. Казаки гаркнули и стремглав поскакали на выручку его. В это время Ефимович получил такой сильный удар дулом ружья в шею, что не устоял на йогах; и еслиб Чеченец не услышал крику казаков, то верно доканал бы его саблею или потащил бы за собою на аркане, но увидев, что стремятся из-дали на него несколько казаков, он кинул [248] Ефимовича и сам поскакал назад к своим; однакож казаки бросились его преследовать, догнали и отмстили за своего полковника, то есть тут же положили Чеченца на месте; остальные подскакали к Ефимовичу, подняли его, помогли сесть на лошадь и вместе с ним, подгоняя его лошадь нагайками, пустились прямо в лагерь. Но и Чеченцы, рассыпавшиеся во время преследования, собрались опят в кучу и с яростию бросились на казаков. Все это происходило в наших глазах, но с такою быстротою, что даже отрядный командир не успел сделать распоряжения о высылке подмоги. К счастию две сотни Гребенских казаков остававшиеся в лагере, поспешно вскочили на лошадей и бросились стремглав на помощь к своим. С ожесточением устремились они на Чеченцев, опрокинули их и гнали через всю долину до лесистых гор, куда те поспешили скрыться. Тем и кончилась эта весьма неприятная потеха. Нам из лагеря все было видно, как на ладони: мы сосчитали более пятидесяти человек свалившихся с лошадей, были ли они убиты, или ранены, неизвестно; только кажется порядочно поплатились они за кратковременное торжество свое над казаками; однакож и со стороны казаков восемь человек сделались жертвами привязанности к начальнику. [249]

— Вот еще одно событие довольно интересное где я был сам действующим лицем, продолжал мой сосед, перевернув еще несколько листов в своем дневнике.

Офицер генерального штаба, который, как я выше рассказывал, делал съемку неприятельской позиции под пулями, был после того почти беспрерывно с нами; везде где только предстояла какая-либо опасность, его наверное можно было найти впереди; к этому прибавить еще должно то, что он приятным, веселым характером своим, готовностию всем жертвовать на помощь товарищам, словом, отличными нравственными своими качествами, успел приобрести уважение во всем корпусе. Мы называли его кавказким рыцарем Баярдом.

Мы искренно полюбили друг друга, сблизились, подружились и даже побратались, то есть поменялись крестами. Однажды находясь в экспедиции за Кубанью, в отряде под главным распоряжением начальника корпусного штаба генерала Вельяминова, обратился он ко мне с приглашением отправиться с ним вместе в секрет. Охотников сопутствовать нам явилось много. Мы выбрали десять отличных молодцев линейных казаков и по совещании с ними решились отправиться верст за двадцать от лагеря на известную казакам гору, у которой сходится несколько дорог; там, [250] говорили они, встретимся мы наверное с какою нибудь неприятельскою партиею.

После вечерней зари отправились мы в путь, вооруженные славными винтовками и взяв с собою несколько съестных припасов. Целую ночь шли мы почти без отдыха, и перед рассветом достигнув до избранного нами пункта, мы залегли под обрывистыми скалами в камыши, которые совершенно нас скрывали. Не много отдохнули и подкрепили себя пищею. Вскоре потом начала заниматься заря. Невозможно найти достаточных выражений для описания прелестей восходящего солнца в очаровательных живописных гористых местах. Впрочем, восхищаться прекраснейшею картиною восхождения солнца и живописным местоположением было некогда. Все внимание наше обращено было на исполнение принятой нами на себя обязанности. Мы с нетерпением смотрели вдаль, по всем направлениям дорог, соединявшихся вблизи избранного нами места и ведущих потом в гору в нескольких от нас шагах. Вдруг из одного ущелья показался всадник на красивом белом коне, потом другой, третий, мы насчитали их до двадцати-шести. Всадник на белом коне был впереди всех, прочие толпились в нескольких шагах позади его. Они стали постепенно приближаться к нам; но когда подъехали сажень на двести, то белый конь вдруг остановился, как [251] будто чего-то испугался и бросился назад. Всадник ударил его несколько раз нагайкою, и рьяный конь поднялся на дыбы, потом на мелких прыжках, как испуганный олень, пронесся не большое пространство, но как будто почуяв зверя, уставил уши, раздул ноздри, фыркнул, и опять со всех ног бросился назад. С удивлением и с особенным любопытством смотрел я на легкие, могучие движения коня, воспитанника роскошных долин и скал Кавказа, также как и на ловкость и силу форм всадника. Величественная его одежда, украшенная панцырем и шишаком, богатая шашка, кинжал и лук с колчаном стрел, все облитое вызолоченым набором под чернию, обрисовывало, при восходящих ярких лучах солнца, высокий стройный стан, мужественные и вместе с тем прелестные черты лица его. Все это давало ему вид красавца, рыцаря средних веков. Я смотрел и любовался на него как на героя старинных эпических поэм.

Всадник, возбудивший до высшей степени внимание и любопытство наше, был, как сказал мне сидевший подле меня казак, один из числа враждебных и самых ожесточенных против России горских владельцев, а окружен он был отважнейшими узденями своими.

Удержав и повернув опять белого коня своего, бросившегося от испугу назад, он в [252] досаде на неповиновение коня пригнулся к седлу, ударил его, и в несколько мгновений, как вихрь нагорный, проскакал большое пространство, осадив коня не более как шагах в тридцати от нас. Уздени были тоже на лихих конях и не отстали от него. Но верный белый конь с тончайшим чутьем зверя почуял нас. Он снова фыркнул, поднял гриву и весь дрожал, как будто предупреждал всадника о предстоявшей ему опасности. В это время раздался между нами условленный наперед сигнал, легкий едва слышный свист, и в одно мгновение десять пуль зажужжало. Выстрелы наши были метки; несколько пуль пойало прямо во враждебного нам закубанского владельца, белого коня его и бывшего вблизи его узденя. Они оба свалились с лошадей, и еще один уздень схватился руками за грудь и упал на луку седла своего; прочие бросились к убитым, подхватили их с особенною ловкостию и проворством, и во весь опор понеслись назад в горы. Остальные наши выстрелы берегли мы на случай нападения на нас самих, однакож несколько пуль было еще пущено в след бегущим; мы видели что еще один из них был ранен. С сожалением также смотрел я на красивого белого коня, лишившегося своего всадника. Он нес окровавленную ногу и долго не отставал от своих, но заметно было, что силы его [253] постепенно истощались, и он пал у подошвы горы, за которою скрылись бегущие. Долее оставаться нам было бы бесполезно и опасно: со всею вероятностию должно было ожидать, что сильная партия Горцев будет отправлена против нас. Мы поспешили возвратиться в лагерь.

С удовольствием можно также вспомнить о разнообразных видах и особенной, известной только в тамошней стороне охоте нашей во время переходов и отдыхов в лагере. Иногда верхами на лихих конях, с винтовками в руках пускались мы на травлю огромных кабанов; на всем скаку стреляли мы и убивали их, а иногда в то же время охотились и преследовали испуганных лосей и диких коз, которых тоже на всем скаку убивали; отправлялись иногда пешком на куропаток и фазанов. А по ту сторону Кавказа, в Грузии, была другого роду охота: на неутомимых горских конях гонялись мы на расстоянии десяти и более верст за несметным числом быстрых летучих джайранов. Джайран походит на дикую козу по форме, но нежнее и красивее; быстроту же и легкость джайрана ни с каким зверем сравнить нельзя. За ним охотятся также беркутами, похожими на орлов. Охота на джайранов верхами, с борзыми собаками, приятна, но весьма утомительна. Признаться должно, что никто из нас, на самых [254] лихих горских лошадях, никогда джайрана на быстром его бегу догнать не мог, и травили мы собаками не иначе как уставших и ослабевших. В лесах находили мы много медведей, барсов и даже иногда тигров. Никогда не забуду я одной большой сборной охоты нашей в Кахетии, не в дальнем расстоянии от реки Алазана. Нас собралось много штаб и обер-офицеров и даже два генерала; явилось также много охотников из солдат: они рассеялись по лесу, чтобы шумом и криком выгонять оттуда зверей. Между прочими один, только что поступивший из рекрут, бывший в числе охотников, подходя к опушке леса, услышал что в одном огромном кусте что-то сильно зашевелилось и с треском коверкало сучья. Рекрут приложился из ружья своего и выстрелил на удачу; многие из нас услышали выстрел и в след за тем какой-то ужасный свирепый рев и рыкание. Мы поспешили к тому месту, и что же увидели? Огромный тигр, смертельно раненый рекрутом выскочил из куста, вероятно с тем, чтобы броситься и растерзать его, но от расслабления сил не мог сделать сильного прыжка, и мертвый распростерся у самых ног рекрута. Вот, сказали мы торжествующему охотнику, сбылась с тобою пословица: Бей в куст, виноватого нуля отыщет. И в то же время сделали мы [255] складчину, купили у него кожу тигра, с тем условием, чтобы бросить жребий, и кому из нас достанется эта кожа, хранить ее в память такого необыкновенного события.

Зимою, стоя на кантонир-квартирах на кавказской линии, батальон мой был расположен в двадцати верстах от бригадного начальника, бывшего моего полкового командира, который, как я прежде рассказывал, при самом вступлении моем в кавказский корпус, по старинному его дружеству и знакомству с отцем моим, обласкал меня и принимал во мне истинное, сердечное участие.

Я получил от него записку, чтобы тотчас как можно поспешнее приехать к нему, по одному весьма важному делу. Мне и в голову не приходило, чтобы могла так внезапно предстоять совершенная перемена в моей жизни. Бригадный командир исходатайствовал, чтобы при производстве в маиоры, я был переведен в его бригаду, и после того, при всяком назначении его начальником какого либо отдельного отряда, брал он меня с собою; это бывало очень часто; почему и в теперешнем случае думал я, что он назначен начальником какой-нибудь новой экспедиции, или, что мне одному предстоит какая-нибуть командировка. Получив записку, я тотчас велел оседлать мою лошадь и поскакал к нему. [256]

Он встретил меня с мрачным, унылым видом. «Я должен сообщить тебе очень и очень неприятную новость,» сказал он мне. «Приготовься, любезный друг, к нежданному, тяжкому удару; вот прочти письмо, полученное мною от твоей матушки.»

Я взял письмо, и можно вообразить, до какой степени был я поражен известием, которое матушка просила бригадного командира передать мне, не имея духу сама писать ко мне прямо.

У меня было двое меньших братьев, воспитывавшихся вместе со мною в корпусе; они были выпущены после меня, за отличные успехи в науках, один в гвардию, а другой в артиллерию. Отец мой радовался на детей своих; о моей службе на Кавказе получал он хорошие отзывы от бригадного моего командира, который сохраняя чувство благодарности к отцу моему, был в частых с ним сношениях. Добрый, почтенный старичек наш неоднократно писал, что дети его служат ему утешением на старости лет, что он помолодел и поздоровел, уверившись на самом опыте, что мы оправдали его ожидания и вдруг почти в одно время, получил он известие, что средний брат мой, простудившись, сильно занемог горячкою и в несколько дней умер, а меньшой брат, купаясь утонул. Эти известия, полученные им вслед одно за другим, так [257] поразили старика, что с ним сделался удар: он лишился употребления языка, и впал в полное расслабление умственных и телесных сил. Матушка заклинала меня оставить службу и поспешить для успокоения и услаждения последних, может-быть весьма не долгих дней отца; вместе с тем убеждала и собственно за себя, не покинуть ее, писала что по старости и слабости своей чувствует она, что и ей остается не долго жить, и что ей очень и очень тяжко будет умереть на чужих руках.

Как громом поражен я был, прочитав это письмо, облитое, как мать моя писала, горькими ее слезами. Добрый бригадный мой командир смотрел на меня с истинным, сердечным участием и состраданием, а я как окаменелый сидел безмолвно с поникшею головой и не мог плакать. «Что делать?» сказал он мне, взявши с чувством мою руку: «Бог послал тяжкое испытание на почтенных твоих родителей, потерять одним разом двоих сыновей, которые обещали так много хорошего, и на старости лет не иметь никого при себе для утешения и облегчения в такой тягостной сердечной потере. Что делать? продолжал он, должно покориться воле Божией. Ты остался один у них, и я твердо в тебе уверен, что ты нисколько не поколеблется исполнить прямую, священную обязанность свою, послужить родителям твоим [258] на старости лет, чтобы хотя несколько отблагодарить за любовь и попечение их о тебе в твоей молодости. Впрочем, толковать много нечего, ты сам понимаешь и рассудишь, что тебе надобно делать в теперешнем твоем положении.» Я не мог ничего отвечать; все мысли и чувства мои были в каком-то странном оцепенении.

С состраданием смотрел на меня добрый мой начальник, и с глазами полными слез, взявши меня за руку, крепко пожал ее и сказал: «Не унывай, любезный друг, не гневи Бога своим отчаянием; покорись безропотно непостижимым судьбам Его.»

«Бедные, бедные старики мои! несчастные братья! погибнуть так внезапно и так преждевременно! Вы только что еще начинали жить, и какая прекрасная, блистательная будущность предстояла вам!» Я не мог продолжать, голова моя кружилась, я чувствовал, что совсем задыхаюсь; но к счастию слезы брызнули из глаз моих и после того мог я свободнее вздохнуть.

Начальник мой бросился со слезами обнимать меня. Это прямое нелицемерное движение прекрасной души его, много способствовало к уменьшению тягостного пароксизма глубокой горести моей: слезы ручьем полились из глаз моих и совершенно облегчили меня. После того мог я уже хладнокровно рассуждать о том, что мне [259] предстояло делать в настоящем моем положении. Тяжело, очень тяжело мне было оставить службу. Я был еще в цвете лет, служил чрезвычайно счастливо, успел приобресть хорошее мнение главнокомандующего и прочих моих начальников, уважение и дружбу товарищей, привязанность и полную доверенность моих подчиненных, словом, мне чрезвычайно нравились и жизнь и служба на Кавказе; но священная обязанность сына преодолела чувство честолюбия и все другие соображения: я решился выйти в отставку и ехать к моим родителям, чтобы по возможности успокоить последние дни их.

Добрый мой начальник подкрепил меня в намерении моем. Он сказал мне, что я исполнял, как должно благородному и добросовестному человеку, обязанности мои в отношении к отечеству, а теперь, по воле Божией, предназначено мне послужить моему семейству, и что сам Бог вознаградит и не оставит своею милостию доброго, почтительного сына. Он написал от себя к главнокомандующему, по каким причинам должен я оставить службу, и послал с нарочным просьбу мою об отставке.

Главнокомандующий отвечал, что хотя ему очень прискорбно расставаться с таким офицером, но что причины, побудившие меня оставить службу, так уважительны, что он не [260] имеет духа удерживать меня: однако же если обстоятельства мои переменятся и я захочу опять вступить в службу, то он с распростертыми объятиями примет меня в свой корпус. Вместе с тем писал он, что просьба моя пойдет в Петербург обыкновенным порядком, но что он очень понимает нетерпение мое поскорей ехать к моим родителям, и для того посылает мне отпуск на двадцать восемь-дней. Я отправился в тот же день, когда получил мой отпуск.

Много времени прошло после всего этого, но до сих-пор не могу я равнодушно вспомнить каково было мне прощаться с добрым, почтенным моим начальником, и в особенности с батальоном моим.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания и рассказы старого кавказского воина // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 77. № 307. 1849