СЛАВСКОЙ

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ

СТАРОГО КАВКАЗСКОГО ВОИНА

(Продолжение)

Объявленное нам решение идти на пролом к крепости Шаг-Булаху, было принято с единогласным восторгом. Это не только отважное, по можно сказать, отчаянное предприятие назначено было свершить ночью, и Карягин тотчас начал распоряжения к нашему походу. Вот при этом случае точно можно сказать, что русская пословица совершенно справедлива: «кинь хлеб-соль назад, а она очутится впереди». Карягин сделал когда то [112] большое благодеяние одному Елисаветпольскому жителю, Армянину; спас его семейство от разорения или, не знаю наверное, от какого то несчастий; сын этого Армянина, молодой человек, до такой степени был благодарен Карягину и полюбил его, что во всех походах и сражениях находился добровольно при нем. Он взялся быть нашим провожатым.

«Приготовления к походу были не продолжительны. Оставшиеся в целости два орудия зарядили картечью, запрягли для подъема их и патронных ящиков всех уцелевших лошадей. Раненые Карягин и Котляревский хотели было отдать своих верховых лошадей под пушки и идти с нами пешком, но мы все настоятельно убеждали их, чтобы они сели верхом, а где будет нужно, взялись мы своими руками помогать изнуренным коням, запряженным под пушки. Отряд наш выступил из лагеря тихо, избегая всякого шуму. Раненым помогали идти здоровые, а кто утомлялся и терял силу, тех брали и несли на руках. Карягин, зная по многим опытам, жадность и склонность Персиян к грабежу, не велел истреблять обоза, предоставив неприятелю все право позабавиться грабежем и чрез то дать нашему отряду более времени уйти по далее вперед. Только взятые мною на неприятельских батареях фалконеты и оставшиеся от наших убитых ружья, зарыли мы [113] в землю, а лафеты и колеса переломали и перерубили.

«Ночь была, слава Богу, темная. Проводник наш, тамошний уроженец, знал хорошо местность. Мы лили некоторое время покойно и скрытно от Персиян, но к несчастию — вдруг столкнулись с их разъездом; выстрелы посыпались с обеих сторон и весь неприятельский лагерь встрепенулся и поднялся на ноги. Аббас-Мирза послал за нами погоню, и мы опять были окружены. Присутствие духа, хладнокровие и отважность Карягина и Котляревского, также как и отличная храбрость всего отряда, а вместе с тем, — надобно правду сказать, — неискуство Персиян в военном деле, спасли нас от совершенной погибели; отчасти способствовало к избавлению нашему и то, что множество из числа посланных в погоню бросились грабить наш обоз.

«Однако ж Аббас-Мирза угадал наше намерение и послал в подкрепление Шаг-Булахского гарнизона большой отряд, под командою сына Карабахского Хана; но и этот молодец был не из числа храбрых; Бог знает почему, он не только не дошел до крепости, но с половины дороги, не сделав ни одного выстрела, возвратился назад в свой лагерь.

«На самом рассвете подошли мы к крепости; бывший в ней небольшой гарнизон, также [114] как и находившихся там двух важных сановников любимцев и родственников Аббас-Мирзы, нашли мы в крепком и покойном сне. Карягин воспользовался оплошностью, скомандовал: Вперед! и через несколько минут русские штыки блистали уже на стенах крепости: она взята была штурмом почти без всякого с нашей стороны урону, а у неприятеля было убито пятьдесят человек, и в том числе два сановника, любимцы и родственники Аббас-Мирзы.

«В крепости нашли мы несколько съестных припасов, пороху и снарядов; но самая главная и важная пожива наша была в том, что мы захватили двадцать здоровых и свежих лошадей. Однакож не прошло двух часов после взятия крепости, как явились и опять окружили нас тысячи Персиян под начальством самого Аббас Мирзы. И он думал было возвратить крепость также как мы ее взяли штурмом, но встретил по прежнему сильное сопротивление, потерял несколько сотен отважных, бросившихся на стены крепости, и отправился назад, в надежде принудить нас к сдаче блокадою крепости, окружив ее со всех сторон своими войсками. Наконец мы хотя несколько, что называется, очнулись. Карягин велел выстроиться всему отряду, и оказалось, что за исключением попавшихся в засаду, [115] так-же убитых и раненых во все время странствия нашего в беспрерывной борьбе, осталось на лицо способных к делу менее двух сот человек; с этою-то горстью людей окруженных несколькими тысячами неприятелей, ни кому из нас даже и в голову не приходила мысль о сдаче и невозможности защищаться. После этого, не правду ли я сказал вам при самом начале моего рассказа, что он точно может показаться невероятным и даже баснословным, а я решительно ничего не преувеличил, все так происходило, как я вам говорил. Впрочем, еще вам повторяю, что когда вы с нами долее послужите, то сами согласитесь, что для русского солдата, с храбрым, неустрашимым молодцем начальником, просто нет ничего невозможного.

«Аббас-Мирза, после неудачной попытки возвратить крепость штурмом, прислал к Карягину просить выдачи тел убитых родственников его; но Карягин отвечал, что не иначе исполнит его желание, как только с тем условием, чтобы он выдал попавшихся в засаду наших солдат и в особенности офицера. Аббас-Мирза дал знать, что все солдаты наши убиты на месте сражения и в плен ни одного не попалось, а офицер умер на другой день от полученных им ран. Карягин приказал выдать тела убитых и велел при том сказать, что насчет солдат и офицера он ему [116] верит, потому что у Русских есть старинное правило, «кто солжет, тому да будет стыдно», и что он конечно не захочет чтобы ему было стыдно.

«Однако ж отдых и торжество наше продолжались не долго. Съестные припасы найденные в крепости скоро истощились, и должно было употреблять в пищу лошадей. В этой ужасной крайности, истинный наш в то время благодетель, о котором я упомянул выше, верный Армянин Юзбаша предложил нам достать съестных припасов, а самое главное, взялся доставить к князю Павлу Дмитриевичу донесение о бедственном и стесненном нашем положении. Юзбаша вполне исполнил принятую им на себя обязанность. Удачно пробрался он в дом свой, стоявший от крепости верстах в пятнадцати, и узнав там, что князь Цицианов находится в Елисаветполе, отправил к нему донесение Карягина с своим родным братом, а сам вместе с отцем тотчас принялся молоть собственную свою пшеницу, оставленную на годовое продовольствие, и к следующей ночи напекли они для нас пятьдесят хлебов. Сверх того Юзбаша набрал с собою сколько мог огородных овощей и, прибавив ко всему этому двух убитых баранов, навьючил на пару лошадей все эти запасы и в туже ночь перед рассветом благополучно пробрался к нам в крепость. Карягин все [117] доставленное Юзбашею разделил по равным частям между офицерами и солдатами, и лично для себя взял одинаковую с прочими часть.

«Но этого запаса стало не на долго, и Карягин ободренный удачею Юзбаша решился опять послать его, но уже не одного, а с половиною всего отряда, то есть с сотнею человек и с двумя офицерами. Ночью вышли они из крепости, счастливо пробрались мимо персидского лагеря; однако ж пройдя потом несколько верст, наткнулись на неприятельский объезд. Единственное средство спасения было то, чтобы истребить всех до одного бывших в разъезде, потому что еслиб хотя один из них живой добрался до лагеря и дал знать о наших удальцах, которые перед самым носом неприятеля прошли и так славно ввели его в заблуждение, то погибель всего отряда была бы неизбежна.

«Старший Офицер наш славно распорядился в этом случае. При свете месяца, который к счастию, как будто нарочно в это время показался, увидев неприятельский разъезд, бывший благодаря Богу в небольшом числе, — человек может быть восемь или десять, — тотчас велел он всем своим солдатам лечь на землю и так притаиться, чтобы разъезд ничего не подозревал проходя по дороге мимо их, но как скоро к ним приблизится, то по команде тотчас вскочить и как можно скорей, не дав [118] неприятелю опомниться окружить его со всех сторон, и работать как должно русскими штыками. Все было сделано по сказанному как по писанному; весь разъезд в несколько мгновений был истреблен, а лошади его захвачены, к довершению всего, офицер наш был так предусмотрителен, что велел тотчас убитые тела стащить в ближний овраг и закидать землею и кустарником, за тем чтобы не было даже и следов свершенной нашими молодцами славной проделки.

«Избавленный таким образом предусмотрительностию офицера от явной погибели, отряд наш пришел благополучно еще до рассвета в селение, кажется, если не ошибаюсь, Касаметы, где отец Юзбаши наперед соображая, что доставленных сыном его запасов, станет нам не на долго, успел перемолоть остальную свою пшеницу и напек из нее хлебов. Юзбаша накормил солдат, остальные хлебы взял с собою, и весь отряд по совету его отправился в близ лежащие селения, где жили преданные России Армяне. У них купили несколько штук рогатого скота, вина, плодов и овощей; все это навьючив на благоприобретенных лошадей, отряд наш, не потеряв ни одного человека, к общей чрезвычайной нашей радости, возвратился в крепость. Персияне [119] тогда только заметили наших фуражиров, когда они подходили к крепостным воротам.

«Аббас-Мирзе видно наскучила лагерная жизнь и беспрерывные неудачи. Рассчитывая, что ему гораздо будет спокойнее и веселее в гареме, он ушел с большею частию войск восвояси, оставив однако ж держат нас в блокаде около восьми тысяч человек. Восемь тысяч против двух сот. Как вам это нравится? Потом Аббас-Мирза дня через три или четыре после славной своей ретирады вздумал прислать к Карягину парламентера, с чем бы вы думали? Не более и не менее, как с строгим повелением Шаха отца своего, чтобы отряд наш беспрекословно сдался в плен, за что обещал он нам пощаду и милость свою, в особенности же Карягину сулил золотые горы. Мы как вы можете вообразить, от души посмеялись этой неожиданной проделке, однако ж Карягин, желая более выиграть время и через самих Персиян войти в сношение с князем Цициановым, отвечал, что ему надобно подумать об этом предложении, в особенности испросить разрешения своего главнокомандующего.

«Персияне очень серьезно поверили этому ответу, и сами взялись доставить донесение Карягина к князю Цицианову, а между тем не только все военные действия прекратились, но по приказанию Аббас-Мирзы несколько раз были [120] присылаемы к нам съестные припасы и даже медик для пособия нашим раненым; впрочем все это было продумано, чтобы поддеть нас, как они воображали, на чудесную и премудро изобретенную хитрость, потому что через несколько дней после того Аббас-Мирза прислал объявить Карягину, что Елисаветполь уже взят Персиянами, что нам нет ни какой надежды получить подкрепление, и он вторично предлагал нам сдаться, повторяя прежние великолепные обещания; но Карягин и Котляревский уже прежде сообразили, что держаться в крепости с малочисленным нашим отрядом решительно невозможно, и что нужно было только выиграть время, чтобы нам освежиться и отдохнуть, а главнокомандующему придумать и изыскать способы помочь и выручить нас из беды. Карягин отвечал Аббас-Мирзе, что он просит только на одни сутки отсрочки, и что если не получит ни ответа, ни подкрепления от главнокомандующего, то согласится на сделанные ему предложения; но тотчас после отбытия присланного от Аббас-Мирзы, приступил Карягин к распоряжениям для выступления из крепости.

«Мы вышли ночью, и направили путь наш к крепости Мухрани, в которой, как мы узнали, не было в то время неприятеля. Величайшая осторожность и тишина были соблюдены при выходе нашем; и чтобы более обмануть [121] неприятеля, Карягин оставил двадцать человек часовых на стенах крепости, приказав им по прежнему перекликаться, как можно громче, чтобы через то отстранить всякое подозрение, что мы опять славно надуваем друзей наших. Но чтобы не потерять этих двадцать человек и бывшего с ними офицера, Карягин условился с Юзбашем по какой дороге пойдет отряд и оставил его самого, с тем чтобы часа через два до рассвета он вывел оставленных в крепости и присоединил их к нам в условленном месте в горах. Все это свершилось с полною удачею. Оставленные в крепости часовые громко перекликались, и Персияне успокоенные обещанием Карягина сдаться на другой день, не обращали внимания на то, что перекличка часовых продолжалась не долго и вдруг прекратилась. Словом весь наш отряд с орудиями, с достаточным количеством запасов и не потеряв ни одного человека, соединился благополучно. Однако ж спокойное движение наше продолжалось не долго: мы встретились с многочисленным конным персидским отрядом и хотя от первых выстрелов он весь рассеялся в разные стороны; но начальник блокадного корпуса, встревоженный выстрелами, догадался, что мы надули его. Он тотчас отправился сам догонять нас. К счастию еще было довольно темно: он не попал на наши следы, пошел совсем [122] в противную сторону и догнать нас уже не мог; а мы, идя по указанию благодетеля нашего Юзбаши, продолжали дальнейшее следование спокойно. Однако ж на пути нашем встретилось опять совсем неожиданное препятствие: мы подошли к какой то вырытой Бог знает за чем канаве; люди и лошади могли кое-как перепрыгнуть через эту канаву, а орудия перевезти было невозможно. Все мы собрались около орудий и не знали, что делать. Лесу для устройства моста в окружности ни где не было видно; объехать эту проклятую канаву и перевезти пушки в другом месте было также невозможно, снимать пушки с лафетов и переносить все на руках потребовалось бы много времени, а мы беспрестанно ожидали преследования; словом, мы были в величайшем затруднении. Но тут русская сметливость и отважность явились во всем блеске. У нас был общий шут или буфон всего отряда, а вы сами знаете, что во всякой роте и даже во взводе почти всегда бывают шуты, которые для поддержания бодрости и веселости в солдатах, в особенности в трудных тяжелых переходах, да и вообще во всяком затруднительном случае, необходимо нужны.

— Что шуты полезны и нужны, в особенности же в нашем корпусе, я уверился многими опытами впродолжении долговременной моей [123] службы, сказал полковник, который успел выспаться и закурив трубку пришел к нам. Я, командуя прежде ротою, потом баталионом, а теперь полком, всегда ободрял шутов и сам поощрял их, за тем чтобы не давать задумываться солдатам и поддерживать врожденную в русском народе веселость. Нельзя себе вообразить, каким вздором можно иногда развеселить русского человека. Надобно только шуту сделать гримасу, или сказать какую нибудь самую пошлую шутку, чтобы заставить хохотать от всего сердца. Никогда не забуду я, однажды в очень трудном переходе, возвращаясь к моему баталиону от полкового командира, подъехал я к четвертой роте и нашел почти всех помирающими со смеху. О чем вы смеетесь? ребята, спросил я у них. Не могим знать, ваше высокоблагородие, отвечали они мне: впереди смеются, видно Лукашка (так назывался славный наш шут) что нибудь там впереди проказничает. Я подъехал туда и нашел, что этот Лукашка поет какую то веселую песню, и несмотря на то что на нем навьючены были патронная сумма с полным количеством патронов и ранец с поклажею и сухарями на пять дней, он выскакивал из рядов, вертелся и приплясывал в присядку. В первой роте, перед которою он отличался, начался смех и [124] дошел до второй роты; оттуда перешел до третьей и распространился до четвертой, хотя никому не было известно, в чем именно состояли проказы любимого всеми шута. —

«Наш шут, продолжал расскащик, на этот раз не рассмешил нас, а оказал чудесный подвиг русской сметливости и самоотвержения, за которые к общему всех прискорбию заплатил он жизнию своею. Я уже сказал вам, что мы все были в недоумении, как переправить через канаву пушки. Что ребята стоять и задумываться, воскликнул он. Стоя города не возмешь. Послушайте меня. Вот что надобно сделать. Вы сами знаете, у русского солдата ружье — мать, жена, сестра, а пушка солдатская барыня: ну так надобно барыне переправиться с помощию наших матерей, жен, сестер. Понимаете ли, ребята? на ружьях перевезем пушки. Да как же ты из ружьев сделает мост, откуда возмешь сваи, сказал один длинный плечистый солдат из Малороссиян. Откуда взять сваи? Ах, ты хохлацкая башка! а это разве не сваи, отвечал шут показывая на его плечи. Слушай команду, продолжал он спрыгнув в канаву: кто молодец, сюда ко мне! С этим словом человек десять бросились к нему, и в том числе из первых плечистый Малороссиянин. Ну ребята, продолжал буфон, подавай к нам сюда ружья оставшиеся от [125] убитых и раненых, отвязывай их с лафетов и артельной повозки; мы эти ружья воткнем штыками в землю, вот и будут у нас знатные сваи для моста; на них положим мы свои ружья вместо перекладин и поддержим их на своих плечах. Тотчас ружья были отвязаны и поданы в канаву, их воткнули в землю штыками. Ну теперь, ребята, сказал шут тем, кто был с ним в канаве; отмыкай штыки с своих ружей, клади плотнее их на плечи, а вы отпрягай скорей лошадей, и на руках через наши плечи и ружья перевози живее пушки. Все это в несколько мгновений было исполнено, так что никто из офицеров не успел сделать ни какого возражения против столь неслыханной и уже слишком отважной переправы. Конечно пушки были легкие полевые, притом же и канава была не слишком широка; однакож, за всем тем, провесть их по плечам солдатским не могло бы никому прийти голову. Мелькнувшая шуту нашему мысль, или лучше сказать вдохновение было внезапно и неожиданно, никто не подумал о следствиях. Первая пушка разом перелетела по молодецким плечам. Ай да хват, ай да удалец, сказал командир роты, в которой служил шут; ну, уж теперь никому не позволю я называть тебя Гаврило свиное рыло. За это прозвище, буфон может быть в самом деле, а может быть и притворно, [126] из проказ, так сердился, что готов был браниться и даже драться со всяким. То-то, ваше благородие, на силу за ум взялись, хотите защищать Гаврилу Сидоровича, отвечал буфон из канавы. Живей ребята, продолжал капитан, отпрягай лошадей и дружно запевай:

Авось и другая пушка также лихо переправится, как первая.»

Авось слово важное в русском языке; на авось свершилось множество чудесных дел; но в теперешнем случае этой поговорке не посчастливилось. Все запели и дружно бросились перетаскивать на руках пушку, но от излишней поспешности и неосторожности одно колесо не попало на ружье, а со всего размаху соскочило на голову Гавриле прямо в висок. Он упал, вздохнув несколько раз, и только успел сказать: «Прощайте братцы, не помяните лихом и помолитесь за меня грешного». Многие офицеры, в том числе и я, бросились в канаву помогать ему; но он был уже мертв. Очень и очень была для всех нас тягостна потеря такого славного, умного солдата, сделавшегося жертвою сметливости и отважности своей. Однако ж долго задумываться было некогда; нам надобно было сколь возможно поспешнее с [127] небольшим нашим отрядом скрыться от преследования сильного неприятеля. Артилерийских лошадей кое-так принудили перепрыгнуть через канаву. Между тем Карягин приказал вырыть поскорей могилу; офицеры на руках своих понесли тело доброго нашего буфона и опустили в могилу. Карягин перекрестил его и громко сказал: «Прощай, истинно православный русский человек, верный царский слуга. Да будет тебе вечная память.» Офицеры поклонились его могиле, и многие из солдат с глазами полными слез сказали ему: «Прощай брат Гаврила Сидорович, моли Бога за нас.» Лошадей поспешно запрягли, однако ж Карягин до тех пор не тронулся с места пока наш медик, по приказанию его, не осмотрел плечь тех, которые вместе с покойным буфоном взяли на себя составить мост из своих плеч для переправы пушек; у иных были синие пятна, а у других даже и ни каких признаков не было видно, так быстро перелетели пушки.

«После этого несчастного случая продолжали мы беспрепятственно дальнейшее движение наше и благополучно дошли до деревни Косанет, родины нашего благодетеля Юзбаши. По прибытии туда, Карягин решился остановиться с отрядом, чтобы несколько отдохнуть и освежиться, а больных и раненых на подводах, собранных кое как из окрестных селений, [128] отправил, под начальством раненого и уже весьма ослабевшего Котляревского, вперед к крепости Мухраны, где Карягин решился опять остановиться и держаться до получения повеления князя Павла Дмитриевича. Но лишь только успел Котляревский с порученными ему ранеными и больными от нас отдалиться, как мы жестоко были атакованы несколькими тысячами Персиян, и натиск их был так силен и внезапен, что они успели, захватить обе наши пушки. Это уже была совсем не шутка. Карягин а за ним и все мы бросились как львы и тотчас штыками нашими отбили пушки. Испуганные Персияне дрогнули и обратились в бегство; их кололи без пощады в догонку. После этого Карягин видел совершенную невозможность держаться долее в Касанестах и решился идти для соединения с Котляревским в Мухран; но Аббас-Мирза, или сам заметил, или был извещен шпионами о движении Котляревского, и послал большой отряд пехоты своей, чтобы перерезать нам дорогу и предупредить занятие Мухрана; очень было бы худо нашим, если б не был начальником Котляревский. Он не смотря на слабость и страдания свои от ран, бросился первый вперед против неприятельского отряда, за ним последовали раненые, кто только хотя не много был в силах, и все кончилось, старое по старому. Персияне не выдержали нашего натиску, и дали [129] тотчас тягу, а наши пошли вперед и благополучно достигли до Мухрани, куда к вечеру прибыл и Корягин, защищаясь и отражая беспрерывные нападения неприятеля во все время следования его.

После всех бесполезных усилий Аббас-Мирзы уничтожить наш отряд, он может быть получил справедливые или ложные сведения о движении князя Цицианова, или по другим каким нибудь неизвестным нам причинам, отправился еще прежде наступления ночи со всеми своими войсками к Аскерану, а против нас оставил двух-тысячный блокадный корпус.

«В Мухране наконец мы успокоились и отдохнули, получая достаточное продовольствие посредством расторопности и сметливости нашего доброго Юзбаши. Здесь Карягин решился ожидать ответа главнокомандующего на донесение его; и скоро брат Юзбаши, посланый с этим донесением, привез нам повеление князя Павла Дмитриевича, держаться в Мухране до прибытии его самого с войсками на помощь нашу.

Наконец после десятидневного мучительного ожидания блеснули в отдалении русские штыки. Это был передовой отряд князя Павла Дмитриевича. Тотчас дали об этом знать в крепость, и все мы, как-будто ожили: беспокойство, труды, потери, все было забыто.

«Сам князь, не дойдя до Мухрана, [130] утомленный сильным переходом и нестерпимым зноем, остановился с отрядом своим, в селении, — не помню как оно называется, кажется, Маздагирти, — чтобы дать всем хотя не много отдохнуть и освежиться, и с небольшим передовым своим отрядом прислал нам повеление оставить тотчас Мухран и присоединиться к нему.

«В ту же ночь выступили мы из крепости, и опять поднявшись на прежние хитрости, обманули стоявший против нас неприятельский блокадный корпус. Юзбаша повел нас известным ему кратчайшим путем, чрез горы; так-что Персияне встрепенувшись и увидев, что мы их опять надули, не знали куда броситься нас отыскивать. Рано по утру присоединились мы к войскам, прибывшим с князем Павлом Дмитриевичем. Признаюсь вам, этот день был для нас таким же радостным, как праздник Христова Воскресенья.

«Вы можете себе представить, как храбрый молодец, отрядный наш начальник Карягин и ревностный его помощник, Котляревский, были приняты князем Цициановым. Он велел выстроиться и своему и нашему отряду, и при всех, перед фронтом, обнимал и целовал Карягина и Котляревского; называл героями, настоящими Русскими; ходил потом сам по [131] фронту нашего отряда, ( благодарил и офицеров и солдат, хвалил их, останавливался подле раненых, расспрашивал с участием об их положении, обещал донести о чудных подвигах всего отряда Государю Императору. Все мы были в полном восторге; громогласное ура! ради стараться! раздавались повсюду. Кончилось тем, что всех штаб и обер офицеров пригласил он к себе обедать, пил за их здоровье, еще распрашивал о всех подробностях подвигов наших; превозносил твердость, неустрашимость, отважность и распорядительность всех наших действий, и от души смеялся, как славно надували мы Персиян. В то же время унтер-офицеров и солдат приказал он также угостить на свой счет, причем во всероссийском и грузинском вине не было недостатка.

«Но я, к сожалению моему, не был участником в празднике, данном нашему отряду. Во время последнего движения нашего к крепости Мухран, были мы, как я вам сказывал, внезапно атакованы неприятелем, причем он захватил было наши пушки. Вместе с прочими бросился и я спасать их, и порядочно поплатился за это. Один смельчак добрался было с шашкою своею прямо до моей головы, и хотя я успел отразить его удар, однако ж он ефесом шашки больно зашиб мне голову; в [132] то же время другой бросился на меня и нанес мне рану кинжалом в руку. Разумеется, этих обоих забияк ваши молодцы разом подняли на штыки, а то бы они меня доконали. Не скоро добрался я до нашего лагеря, для перевязки раны, и от потери крови очень ослабел. Однако ж пробыв несколько дней в крепости, я отдохнул, освежился и имел довольно сил, чтобы стать на свое место во фронте при выступлении из крепости, для соединения с князем Павлом Дмитриевичем. Но как говорит пословица: «Прийдет беда, так отворяй ворота», во время ночного перехода нашего через горы, я как-то поскользнулся, упал и развередил мою рану, а к довершению всего при падении больно зашиб себе ногу; последствием этого было то, что я чрезвычайно ослабел, идти пешком никак не мог и не имел сил ехать верхом; меня понесли на руках; словом, от ушиба, от развереженной раны и от долговременных трудов и беспокойства, я пришел в такое изнеможение, что ни одним членом не мог тронуться и готовился умереть.

«Князь Павел Дмитриевич вскоре по прибытии нашем спросил: где офицер, который командовал отрядом, взявшим на неприятельских батареях пятнадцать фалконетов, и узнав в каком я положении, тотчас пришел ко мне, [133] благодарил меня, поздравил георгиевским кавалером; словом приветливостию и добродушием своим совершенно оживил меня; после того отвел в сторону пользовавшего меня медика, довольно долго говорил с ним, и тотчас приказал приготовить собственные свои двуместные дрожки, чтобы отвесть меня в Тифлис для излечения ран.

«Вы можете вообразить, до какой степени был я тронут: слезы невольно текли из глаз моих. Как приятно, когда начальники понимают, в чем именно состоит истинная служебная психология, то есть искуство заставить подчиненных своих любить и уважать себя. Этим участием князь Цицианов взял меня всего, на всю мою жизнь, в полное свое распоряжение, и я готов был, по одному его слову, броситься за него в огонь и воду. Теперешний наш начальник Алексей Петрович имеет также глубокие познания в этой истинной служебной психологии; вы сами увидите, до какой степени все, начиная с генералов до солдат, любят его, уважают и привязаны к нему.

В тот же день отправился я в Тифлис и не был уже свидетелем и участником в дальнейших подвигах Карягина.»

— К тому, что они от тебя слышали, остается прибавить не много, сказал наш полковник. Я был тогда инспекторским адъютантом при [134] князе Павле Дмитриевиче, и находился при нем безотлучно. В то время небыло, как теперь, начальников штаба, дежурных штаб-офицеров и старших адъютантов. Весь, корпусный штаб состоял из одного инспекторского адъютанта и трех или четырех писарей. Правду сказать, на грамоту я был не большой мастер, но князю и не было в том большой нужды: все бумаги распечатывал он сам, и писал на них своею рукою такие полные резолюции, что писарям оставалось только переписывать на бело исполнение; а по делам важным князь сам сочинял и черновые бумаги. Моя же обязанность заключалась единственно только в точности и поспешности исполнения приказаний и распоряжений его. Однако ж дела шли через мои руки, и то что вам не досказано о подвигах Карягина, могу я дополнить. И так, слушайте, господа: еще очень и очень много остается интересного. В то время, когда Карягин окруженный со всех сторон неприятелем почти в двадцать раз сильнейшим его, не только удачно отражал беспрерывные нападения, но и сам еще несколько раз бил, брал пушки и так искусно обманывал и ставил в недоумение неприятельских военоначальников, мы были весьма и весьма не в завидном положении. Князь хотел как можно поскорей поспешить на выручку к [135] Карягину, но в то же время получил известие, что сам Шах Персидский с сорока тысячным корпусом переправился через Аракс и намерен идти на Елисаветполь. Тотчас Князь сделал соображение, откуда и какие войска мог он собрать и противопоставить Персиянам, и сам им написал повеления идти форсированным маршем. Но все наши силы, которые по распоряжениям Князя должны были соединиться в Елисаветполе, не превышали тысячи человек, включая в то число несколько сотен донских и линейных казаков. Все собрались к назначенному времени, и Князь тотчас выступил на выручку к Карягину и на встречу к Шаху.

«Князь сколько возможно облегчил солдат; ранцы и шинели были сложены на взятые у обывателей подводы. Он приказал расстегнуть мундиры, снять галстуки, но за всем тем жар был нестерпимый и больших переходов делать было не возможно; люди изнемогали от ужаснейшего палящего зноя, и ежедневно по нескольку человек падали на марше от совершенного истощения сил. Так прошло трое суток; на четвертые дошли мы до реки Тертери, и в первый раз встретились с персидскою кавалериею отправленною за тем, чтобы выжигать хлеб на полях. Расправа была не долгая: несколько пушечных выстрелов распространили смятение в [136] рядах неприятеля, который по обычаю дал тягу. На следующее утро мы подошли к раззоренному и выжженному селению, не в дальнем расстоянии от крепости Мухран, где держался молодец, Карягин. Князь послал ему повеление оставить крепость и присоединиться к нему. Вы уже знаете; какой был сделан прием Карягину, Котляревскому и всему молодецкому отряду.

«Но отдых Карягина продолжался не долго. В тот же день после вечерней зари, Карягин, с присоединением семидесяти егерей к остаткам храброго его отряда, выступил по приказанию Князя в Елисаветполь. Путь туда предстоял через большие горы; вести пушки по горам было бы очень затруднительно, они были оставлены у нас, и опять тот же верный и преданный Юзбаша с шестидесятью вооруженными карабахскими Армянами взялся быть провожатым через горы.

«Сам князь Павел Дмитриевич с войском своим состоявшим, менее чем из тысячи человек, остался на месте в ожидании достоверных сведений, какое возьмет дальнейшее направление Шах с сорока-тысячною своею армиею, с тем чтобы сообразить, с какой стороны удобнее будет напасть и поколотить его. Но храбрый мудрый наш противник, при первом известии, что сам князь Цицианов идет против него, перепугался и тотчас [137] бежал за Аракс. Узнав о побеге его, Князь выступил было против Аббаз-Мирзы; но и он всячески избегал встречи с нами, и мы дошли до Аскараны, не видав нигде неприятеля.

«Между тем Карягин добрался без всяких хлопот до Елисаветполя. Но лишь только успел немного отдохнуть, как опять предстали ему новые заботы и опасности, и вместе с тем новое приращение славы и отличия. Аббас-Мирза, (как то после открылось) довольно удачно схитрил. Он избегал встречи с князем Цициановым, как потому, что тягаться с ним не так то ему было легко, а еще более по той причине, что некоторые, приверженные ему или подкупленные, Елисаветпольские жители дали ему знать о следовании из Тифлиса большого транспорта с провиантом, под прикрытием всего только трехъсот человек пехоты и драгун, с двумя пушками. Аббас-Мирза тотчас бросился на этот транспорт; с чем, как вы думаете? Не более и не менее как с пятнадцатью тысячами конницы и пехоты своей. Как вам это нравится? Пятнадцать тысяч против трехъсот человек! По всем вероятностям казалось бы, что транспорт тотчас будет захвачен, и прикрытие разом уничтожено и раздавлено, но не тут то было. Командовавший этим прикрытием храбрый подпоручик Данцов, (имена такого роду отличных офицеров невольно врезываются в памяти на всегда) [138] распорядился, что неприятель с большею потерею бежал назад. Однако ж и нашим обошлось это нападение весьма не даром, а самое главное было то, что начальник прикрытия, истинный герой Данцов, был смертельно ранен и вскоре потом умер. Вместо его принял начальство старший по нем прапорщик Плотневский, который пользуясь временным смятением и отступлением неприятеля, поспешил дать знать Карягину об отчаянном своем положении. Два драгуна вызвались на это отважное и опасное поручение, и счастливо доскакали до Елисаветполя.

У Карягина, хотя было точно железное здоровье, однако ж раны, беспрерывные тревоги, труды, недостаток в пище и в необходимом хоть самом кратковременном отдыхе после трудов, чрезвычайно истощили его силы. Он должен был слечь в постель; но узнав бедственное положение транспорта, не смотря ни на что, вскочил, велел ударить тревогу, и не более как в полчаса, с отрядом своим, присоединив к нему еще несколько выздоровевших, выступил на выручку транспорта.

Кстати и очень кстати подоспел Карягин на помощь к транспорту. Отряд, составлявший прикрытие, был уже в самом отчаянном положении. Большая часть людей были перебиты и [139] переранены; отряд оставался без начальника; один офицер, Данцов, был, как я уже вам сказывал, убит; принявший после пего команду прапорщик Плотневский был, от крайней его запальчивости и неосторожности, захвачен в плен. Но не смотря ни на что, нижние чины, поклялись не отдаваться живыми и защищаться до последней капли крови. Они вполне исполнили эту клятву, отвергли все великолепные предложения и обещания Аббас-Мирзы, и не взирая на ужаснейший зной и совершенный недостаток в воде, они, удержались до прибытия Карягина. Наконец, благодаря Бога, Карягин выручил их из беды, прогнал неприятеля и спас как весь транспорт, так и оставшихся в живых молодцов, бывших в прикрытии этого транспорта. Однако ж, лишь только успели они свободно вздохнуть, как опять возобновились атаки неприятеля. Карягин тотчас построил весь отряд в каре, и по прежнему обычаю так удачно поподчивал Персиян пушечными выстрелами, что они попрежнему же обычаю обратились в бегство и скрылись в сделанные ими заблаговременно окопы. Этого то и было надобно Карягину. Ему было известно через лазутчиков его, Армян, что одно его имя приводит Персиян в ужас. Он воспользовался приобретенною над ними поверхностию, бросился со [140] всем отрядом на штыки, выбил неприятелей из окопов, не дав им опомниться, и захватил даже их батареи с пушками; потом не теряя минуты открыл жестокий огонь по самому лагерю Аббас-Мирзы. Последствием этих правильных и сообразных с обстоятельствами распоряжений было то, что Аббас-Мирза поспешно оставил свой лагерь и побежал куда глаза глядят, бросив множество хлеба и повозок. Все это успел захватить Карягин. Ьдержав таким образом блистательную победу, он возвратился в Елисаветполь с военными трофеями и большею добычею, захваченною в лагере Аббас-Мирзы. Через несколько дней потом и князь Цицианов прибыл с своим войском в Елисаветполь.

Вскоре после того Аббас-Мирза оставил подведомственные и покорившиеся России владения. Тем окончились все военные действия в 1805 году.

Князь Цицианов, в донесении своем Государю, наименовал Карягина и Котляревского наихрабрейшими, примерно отличнейшими офицерами, делающими честь вверенному ему корпусу. Как они, так и все находившиеся в отряде, по ходатайству князя получили большие награды. Сохранивший непоколебимую верность и преданность, Армянин Юзбаша был пожалован в прапорщики и сверх того дана [141] ему золотая медаль на шею и пожизненный пенсион по двести рублей серебром в год.

К сожалению раны, увечье и последовавшее от того расслабление сил и частые болезни Карягина, положили преграду дальнейшему его служению.

Через год после рассказанной вам славной экспедиции его, он умер, оставив воспоминание о себе как о храбром, неустрашимом, славно знающем свое дело военноначальнике и добрейшем, благороднейшем человеке.

Теперь к дополнению рассказа о подвигах Карягина, надобно вам прочитать присланный к нему от князя Павла Дмитриевича ответ, который Карягин должен был послать к Аббас-Мирзе, в ответ на предложение его сдаться в плен. Я из любопытства сохранил копии, как с этого ответа, так и со многих прокламаций и переписок князя с Персидским Шахом и с некоторыми владельцами горских народов.»

Из числа многих бумаг у него хранившихся полковник выбрал и прочитал нам следующее:

«Нигде в просвещенных и известных царствах, чужого государства чиновнику повеления не пишут; но не смотря на сие, по повелению главнокомандующего от Каспийского моря до Черного генерала от инфантерии и разных [142] орденов кавалера князя Павла Дмитриевича Цицианова, отвечаю вам на вопрос, сделанный мне Мирзою Ростомом, за что мы земли ваши занимаем? Ни я, ни сам главнокомандующий и главноуправляющий Грузиею вам на сие ответа дать не может. А так как всякий генерал должен свято исполнять повеления своего Государя, то и главнокомандующий в Грузии исполняет повеление Его Императорского Величества Государя государей. Богом вознесенного Великого Императора, который положил границами России реки Аракс и Куру. В письме вашем изволите писать, что родитель ваш ко мне милость имеет: а я вас имею честь уведомить, что воюя с неприятелем, милости у него не ищет никто, кроме изменников. Я же поседевший под ружьем, за счастие себе сочту пролить кровь мою на службе Его Императорского Величества.»

Этот ответ, сочиненный и писанный собственною рукою князя Павла Дмитриевича, служит доказательством, что он вполне понимал дух народа, с которым имел дело, и знал как должно действовать с Азиятцами.

(Окончание в следующей книжке.)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания и рассказы старого кавказского воина // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 77. № 306. 1849