СЛАВСКОЙ

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ

СТАРОГО КАВКАЗСКОГО ВОИНА

Мне было одиннадцать лет, когда я поступал в неранжированную роту первого кадетского корпуса, а братья мои, средний девяти и меньшой осьми лет, были определены в малолетное отделение.

Добрый, почтенный наш отец, прежний сподвижник Суворова, за ранами бывший уже в отставке, не смотря на болезненное свое состояние, ежегодно после уборки хлеба приезжал навестить нас в Петербурге. Очень грустно вспомнить, что не много доставляли мы радости ему; в особенности же я, на которого как на старшого возлагал он всю надежду, был величайший шалун. Однако ж осведомившись, что я учился довольно прилежно и что все шалости мои происходили от ветрености и беспечности, он утешался мыслию, что с летами все пройдет, и в увещаниях своих всякой раз повторял, что Бог, по милости своей, верно не допустит детей его быть бесчестными людьми; что может-быть и наделают они много глупостей, но верно [6] никогда не будут трусами и не сделают ни какого подлого поступка. Вместе с тем советовал он нам служить, и непременно служить в военной службе, до последнего изнеможения и истощения сил своих.

Между-тем время шло. Наступил незабвенный 1812 год, неприятель вторгнулся в Россию. Батюшка писал к нам, что не взирая на лета и увечье свое, он поступил в ополчение, и хотя не имеет возможности стать в ряды воинов для защиты отечества, но по мере сил и способов своих, будет способствовать к приготовлению и образованию поступающих в действительную службу.

Мне было тогда семнадцать лет. Можно вообразить как страстно хотелось мне поскорей вырваться из корпуса и поступит в число защитников отечества; в особенности же манифест и известия о начале военных действий, о приеме сделанном Государю в Москве, о повсеместном вооружении, о готовности всем жертвовать для защиты отечества, все это так воспламенило меня, что я готов был выйти из корпуса, хоть простым солдатом. Товарищей, столь же восторженных как я, нашлось много, и мы в премудрых наших совещаниях решились было наделать каких-нибудь важных проказ, чтобы нас выписали солдатами в действующую армию; но к счастию, рассудительный и всеми уважаемый [7] фельдфебель нашей роты успел нас образумить. Он растолковал, что всего лучше для достижения цели нашей усилить прилежание, приготовиться к экзамену и поступить офицерами в действующую армию, а не солдатами в какие-нибудь дальние гарнизоны, куда нас выключат за проказы наши. Это последнее замечание и предупреждение нашего фельдфебеля, что за проказы выпишут солдатами не в действующую армию, а в дальние гарнизоны, сильно подействовало: мы стали неутомимо заниматься, выдержали испытание как нельзя лучше, и в начале 1813 года я произведен был в офицеры.

Но к несчастию, желание наше не вполне исполнилось: действующая армия выступила уже тогда за границу; мы были отправлены в резервную армию, под начальство князя Лобанова. Там распределили нас в резервы пехотных полков. формировавшихся на беспрерывном марше из внутренних губерний к границе и перешедших тогда в Варшаву. Нам неудалось и видеть неприятеля.

Должно признаться, что когда получено было известие о побеге Наполеона с острова Эльбы и вашему полку предписано было выступить за границу, я на радости, на одном приятельском бале в небольшом польском городе, где мы стояли, выпил несколько лишних рюмок [8] вина и после так охотно и шумно танцовал мазурку, что полковой командир прислал ко мне адъютанта посоветовать отправиться домой, а я в веселом расположении не скоро послушался доброго совета, и зато прямо с приятельского бала командирован был на гауптвахту, где погостил несколько дней, обдумывая и составляя планы о предстоящих мне подвигах в открывающуюся кампанию; но и этим планам не было предназначено свершиться. Неугомонный Наполеон не хотел подождать нас; он бросился на Англичан и Прусаков, и они одни все дело окончили, так, что когда мы подвигались к границам Франции, Наполеон отправился уже путешествовать на остров Святой Елены. Опять неудача, думал я с досадою. К довершению моего несчастия, не было даже и в виду ни какой надежды, чтобы формулярный список мой украсился описанием каких либо сражений с неприятелем. Все постепенно успокоилось; ни какой и ни с кем войны не предвиделось, и кампания, в продолжении которой я надеялся наделать чудеса, окончилась только большим смотром всей армии под Вертю.

Соединение всей нашей армии для общего смотра было весьма хорошо обдуманным и подготовленным уроком для множества иностранцев, собравшихся с разных сторон. После упорной, [9] кровопролитной, продолжительной кампании от Немана до Москвы, и оттуда до Парижа, вскоре потом опять явилась среди Франции новая, многочисленная и во всех отношениях отлично устроенная армия. Это конечно заставило многих приятелей и доброжелателей наших призадуматься и сознаться, что шутить с Русскими нельзя. С чувством вполне удовлетворенной национальной гордости, смотрел я на иностранцев и повторял стихи Державина:

Вот случай, думал я, прибавить теперь к этим стихам тоже о Галлах, Вельхах, и проч. Все испытали, каково тягаться с Русскими.

Наш полк поступил в корпус, оставленный во Франции, под начальством графа Воронцова. Это время, почитаю я самою счастливейшею эпохою в моей жизни; здесь я имел возможность несколько усовершенствовать довольно поверхностное корпусное свое образование; скоро сблизился с французским языком посредством практики и лексикона. В книгах не было недостатка; в городе, где стоял наш полк, была публичная библиотека; при том же и покупка книг стоила не дорого; жалованье и рационы получаемые офицерами [10] были значительны, а издержки на содержание маловажны. Корпусный командир, граф Воронцов, распорядился как нельзя лучше для поддержания русской самобытности и отстранения вверенного ему войска от сближения с Французами. Он употребил все способы для сохранения нравственного и телесного русского здоровья: для солдат по его распоряжению приготовлялся русский квас, черный хлеб, кислая капуста, и устроены были особые русские бани; для собрания офицеров учрежден отдельный, так называемый русский клуб, где за самую дешевую цену имели они обед, ужин, чай и кофе, могли читать даром все русские и лучшие французские газеты и журналы. Утро было посвящено службе: солдат учили стрелять в цель, делать быстрые построения из фронта в ротные и батальонные колонны; маневры бригадами и дивизиями представляли вид настоящего сражения; стрелков учили пользоваться местоположением во время маневров; на марше учили устроивать быстро карей; объясняли правила, как защищаться пехоте от нападений кавалерии; с невероятною скоростию наводили и снимали понтонные мосты, и прочая. Словом, граф Воронцов приобрел право на вечную признательность всех, кто служил под его командою.

Вскоре по возвращении нашем в Россию, последовало новое распределение полков по [11] дивизиям. Наш полк был назначен в кавказский корпус, на смену бывшего в том корпусе полка.

По прибытии нашем к месту нового назначения, узнали мы, что командир кавказского корпуса был уполномочен выбрать и определить в наш полк всех, кого он заблагорассудит, из полка возвращающегося в Россию. Таким образом наш полк был вполне составлен и укомплектован из самых отборных молодцов как нашего так и выступавшего в Россию полка; и в только ротные и баталионные командиры, но и сами полковые начальники были переменены: наш полковник принял возвращающийся в Россию полк, в неполных кадрах, а полковой командир того полка сделался нашим начальником.

Я был в отчаянии, опасаясь что меня отправят назад в Россию, и опять не свершится странное мое желание видеть в формулярном моем списке в графе «был ли в действительном сражении», находился в таких-то и таких сражениях, отличился таким-то подвигом и ранен там-то. Более всего хотелось мне быть раненым. Такое желание может казаться странным и невероятным, но с самого мололетства моего видел я, с каким уважением обходились соседи [12] наши с израненым моим отцем, слышал часто рассказы о его военных подвигах и, признаюсь, с какою-то завистью смотрел на его раны.

Чтобы предупредить несчастие моего возвращения, я решился идти прямо к новому своему начальнику убедительнейше просить его оставить меня, не отправлять назад в Россию.

Рано утром явился я к нему.

Новый командир наш, человек уже довольно пожилой, был не совсем приветливого и веселого нрава, и вообще, как я слышал, был в большом против нас предубеждении, называл нас белоручками, Французами. Он принял меня не весьма ласково.

— Что вам угодно, сказал он угрюмо.

Я начал было говорить ему, что имею к нему убедительнейшую просьбу, но он не дослушал, и смотря на меня пристально, спросил как моя фамилия.

— Славской, отвечал я.

— Как Славской! да не сын ли вы Ивана Никифоровича Славского?

— Точно так, я сын его.

При этих словах он бросился ко мне на шею и начал целовать; потом остановившись и посмотрев мне прямо в глаза, сказал. [13]

— Да и я как глуп! что тут расспрашивать! надобно посмотреть, чтоб тотчас узнать, что это сын Ивана Никифоровича. Однакож в ты, братец, что за сахар-медович такой, за чем же ты не пришел тотчас ко мне и не сказал, что ты сын Ивана Никифоровича? Настоящий ты брат Француз! все ощипки да оглядки! не так надобно поступать сыну Ивана Никифоровича. Да постой, постой! с какою ты просьбою пришел ко мне? неужели хочеш осрамить своего отца, неужели ты трусишь оставаться с нами и пришел ко мне просить, чтобы тебя отправили назад.

— Помилуйте полковник! совсем напротив, отвечал я. Именно об этом-то я и пришел убедительнейше просить вас, чтобы меня оставили и не отправляли назад.

— Ну вот брат молодец! это-то и ожидал я от сына Ивана Никифоровича.

И с этим словом он бросился снова целовать меня.

— Ну, давай руку, мой любезный, и слушай первое приказание своего командира: не далее, как сейчас же, вели перенести все свои пожитки ко мне, мы будем жить вместе, и я с первою же почтою напишу к отцу твоему, истинному моему благодетелю, что я и не знаю как [14] благодарить Бога, зато что он прислал ко мне молодого Ивана Никифоровича. Да ты, братец, не может представить, как ты на него похож. Ну, вот, продолжал полковник, осматривая и поворачивая меня со стороны на сторону, так и вижу доброго моего почтенного отца и командира, то есть именно отца.... я расскажу тебе все, что он для меня сделал.... однакож я удивляюсь, что он не сказал тебе обо мне, когда ты сюда отправлялся.

— Я заезжал к нему на самое короткое время. Притом же, признаюсь вам откровенно, прибавил я, мне и в голову не приходило, что с нашим полком будет то, что теперь сделалось, то есть, что всех нас так растасуют. Я так люблю мою роту, что ни за что в мире не хотел бы с нею расстаться.

— Да зачем же и расставаться, сказал полковник. Я возьму всех, кого ты назначиш, выкинь только от себя всякую дрянь, негодяев, Французов, которые верно есть у тебя, потому что разумеется, в семье не без урода; а я тебе вместо их подбавлю своих багатырей, и у тебя будет чудесная рота; ты брат на самом деле увидит, что у нас за молодцы. Вы Французы или полу-Руские, то есть не ты, потому что не может-быть, чтобы сын Ивана [15] Никифоровича был не настоящим Русским, — вы не имеете понятия, что значит здешний солдат; для него нет ничего невозможного: зато какие чудеса можно делать с ними. Покойный благодетель мой, князь Павел Дмитриевич (Цицианов), вселил этот дух в здешних офицеров и солдат, а нынешний наш корпусный командир Алексей Петрович (Ермолов) умел мастерски не только поддержать, но и усилить этот дух. Когда ты с нами более поживет и обуркаешься, то сам услышиш и увидишь, какие чудеса здесь делаются и к чему способен русский солдат. Однакож соловья баснями не кормят; слушай команду: марш сейчас домой, вели ту же минуту своему деньщику явиться ко мне со всею твоею поклажею, а сам собери роту свою, которая верно тебя любит, потому что ты ее любит, — сердце сердцу весть подает; скажи своим ребятам, что ты с ними не расстаешься. Приготовь мне рапорт, сколько именно нужно тебе людей для полного укомплектования твоей роты. Да постой, постой; прибавил он догоняя меня. Я обедаю по русскому старинному обычаю равно в двенадцать часов; смотри не опоздай: я очень сердит, когда голоден.

Новый командир мой чрезвычайно понравился мне своим простым обращением и прямодушием. Мне хотелось на первый случай показать [16] ему точность и исправность в исполнении данных приказании. Тотчас по возвращении домой отправил я деньщика со всеми моими пожитками к полковнику, а фельдфебелю приказал собрать роту. Объявление мое, что мы все остаемся по прежнему в настоящем нашем составе и не разтанемся друг с другом, было принято с полною радостию. Громогласное ура! раздалось по рядам моей роты, и я внутренно порадовался единодушной привязанности ко мне офицеров и солдат. По совещанию с взводными офицерами и фельдфебелем выбрали мы из своей роты не более десяти человек, слабосильных, сухопарых и слабых здоровьем, потому что пьяниц, воров и негодяев у меня в роте, слава Богу, не было. Я объявил им, что нам должно проститься, и что они поступают в состав полка возвращающегося в Россию: они убедительно просили меня оставить их; некоторые говорили, что хотя они и худощавы, но сильнее может быть иного толстяка; другие, что они не успели еще поправиться после болезни и от того кажутся слабосильными; словом из десяти назначенных к исключению, должен я был по неотступной их просьбе и ходатайству офицеров и фелдфебеля оставить шесть человек. Дела мои по роте были скоро окончены, и я явился к полковнику еще прежде назначенного мне срока. [17]

— Ну что брат, ты успел уже все сделать? спросил меня полковник при входе моем, и вместе с тем приказал подавать обедать.

— Все, отвечал я; рота моя в восторге, что вы принимаете нас в полном нашем составе. Вы увидите как мы славно будем служить, только дайте нам несколько ваших старичков дядюшек, потому что мы еще рекруты для здешней службы... а вот и рапорт сколько нужно людей для полного укомплектования моей роты. — Хорошо, хорошо, я очень рад, что ты исправный исполнитель по службе, сказал полковник принимая мой рапорт. — Ты брат и в деле не будеш отставать. Ну да что и толковать! ты как я вижу, во всем похож на отца, а я тебе дам таких молодцев, что уж могу отвечать за них, они не ударят лицем в грязь.

В это время вошел полковой адъютант. Полковник передал ему мой рапорт и велел отдать в приказе, назвав поимянно солдат, которых назначил он перевесть в мою роту.

— Ты, как я вижу, удивляешься, что я прямо поимянно называю кого перевесть к тебе, сказал полковник: здесь служба совсем не такова, как, может быть, была у вас там во Франции; я беспрестанно бываю с своими ребятишками, всех их знаю поимянно, и со многими из них мы побратались на поле [18] чести. Ну, да полно об этом толковать; щи простынут. Эй! подавай водку. Сядем обедать.

За столом было нас человек двадцать штаб и обер офицеров, но все из прежнего полка, а Французов, как полковник называл офицеров нашего полка, всего только двое, я и бывший полковой наш адъютант, который исправностию, точностию в исполнении и проворством, с самого начала понравился полковнику, и он оставил его в том же звании.

— А я за тебя поссорился было с новым моим знакомым господином адъютантом, сказал полковник, опорожнив полную тарелку щей. После того, как ты ушел от меня, я стал перечитывать поданные мне ваши офицерские списки, потому что мне было досадно на себя, как я просмотрел твою фамилию. Славской, Славской... Да это самое драгоценное для меня имя, и его-то я пропустил читая списки. Я стал их вновь пересматривать, и что ж? в самом деле, я очень легко мог пропустить твою фамилию; ни кто не разберет что там навараксано, «Сланской, Слонской, Слипской, Сливской», как хочешь читай. Бестолковый Француз, ваш полковой писарь, такие каракули поставил, что ни на что не похоже. Нет господин адъютант, прошу сказать ему, чтобы он со мною не ссорился; чтобы [19] он изволил писать не потарабарски, а по русски, то есть, чтобы каждую букву выставлял не французским, а русским почерком, так, чтобы я мог читать без остановки. Учитель мой, при вступлении моем в службу, ротный наш писарь, был мастер своего дела: у него, бывало, всякая буква так ясно и разборчиво написана, как будто напечатана; вот так советую и ему писать. Теперь у вас стали все ученые; не так бывало в старину. Я помню, что когда я определился в службу, во всей нашей роте были грамотные только старший сержант, да ротный писарь, которому благодетель мой, отец вот этого молодца, продолжал полковник, показывая на меня, поручил ознакомить меня, с русскою грамотою. Нельзя право вспомнить равнодушно, прибавил он, чем я обязан моему благодетелю, и что бы я такое был без него? Вы господа молодые люди, воспитанные в кадетских корпусах, не имеете понятия о русских мелкопоместных дворянах. Я в пример поставлю моего покойного отца: нас было у него шесть сыновей и четыре дочери, а крестьян, мужского и женского пола, всего на все восемь душ. Старик мой, отставной фендрик (так назывались встарину прапорщики), должен был оставить службу за ранами, полученными в прусскую войну. Возвратясь на родину и видя ежегодное приращение своего семейства, он [20] должен был по необходимости, чтобы прокормить нас, приняться сам за соху: старшие братья мои помогали ему, и я, бывши парнем лет шестнадцати, также приучался к полевым работам. Тогда Бог принес благодетеля моего Ивана Никифоровича с ротою его на квартиры в наше село. Я как то по счастию понравился ему, и он уговорил моего отца записать меня к нему в роту. Правду сказать, хорош я был, когда определился на службу; на дворянина ни сколько не походил, а был просто мужик, рекрут, грамоте совсем не умел, и, ходил в сером кафтане и в лаптях; нас бедных мелкопоместных дворян, было множество в нашем селе; иные даже были еще беднее моего отца, и всех нас нельзя было различать с нашими крестьянами, — все мы были одинаково одеты и работали на равне с ними. Вот в каком положении поступил я под начальство благодетеля моего Ивана Никифоровича. Отцу родному нельзя было бы более заняться сыном, как он занимался мною! продолжал полковник, со слезами на глазах. Да и я, признаюсь, полюбил его более чем отца. Долго было бы рассказывать о походах и сражениях, в которых я был вместе с ним под его начальством; словом, все что я теперь имею и чего дослужился, всем я ему обязан, и век его не забуду. Он довершил [21] милости свои ко мне тем, что сблизил меня с князем Павлом Дмитриевичем; по рекомендации его князь перевел меня сюда и взял к себе в инспекторские адьютанты. Вот и это истинный благодетель мой, и его в век я не забуду, и его любил я как отца... Да и нельзя было не любить, так прямо и лез в душу добротою и молодечеством своим. Поживите-ка господа с нами (прибавил полковник обращаясь ко мне и к адъютанту), вы на самом опыте уверитесь, что великий Суворов, с которым я был в Италии уже офицером и сам несколько раз видел его в пылу сражений, не даром называл русских солдат чудо-богатырями. Служа здесь, вы также час от часу более уверитесь в том, что все зависит от начальника и что с русским солдатом нет ничего невозможного. Доказательством этому служат князь Цицианов, Котляревский и нынешний наш командир Алексей Петрович Ермолов.

— О таких людях, как князь Цицианов, Котляревский и Алексей Петрович и говорить нечего; все об них знают, сказал один штаб-офицер, весьма неуклюжий, загоревший от солнца, от чего умные быстрые глаза его еще более блестели. А досадно то, что множество славных дел, свершенных молодцами пониже их чинами, никому неизвестны; [22] например о подвигах Карягина кто знает и вспоминает?

— Честь и слава Карягину! прибавил наш полковник. Жаль, что он умер рано, а то и его имя также бы гремело славою, наравне с прочими нашими генералами. Однакож вы господа знаете, что я когда не в походе, то живу как русской мужичек, люблю уснуть после обеда. Бог с вами, оставайтесь; велите, кто хочет, подать себе трубки и кофе, а меня пока отпустите не надолго на боковую.

Большая часть гостей полковника разошлись по домам, но штаб-офицер говоривший о Карягине остался. Нам подали трубки и кофе, и мы с товарищем моим, полковым адъютантом, не имея ни какого понятия об Карягине и о подвигах его, просили рассказать нам обо всем подробно.

— Извольте, извольте, любезные новые товарищи, отвечал он. Я готов исполнить ваше желание: для вас конечно должно быть любопытно знать и об образе здешней войны, и о том, что иногда предстоит не только штаб-офицеру, но и прапорщику, командированному с каким нибудь отдельным отрядом, что здесь очень часто случается. Однакож, господа, вы сами прежде отвечайте мне на мои вопросы, где вы воспитывались и откуда поступили в офицеры? [23]

— В первом кадетском корпусе: отвечали мы.

— Тем лучше, давайте руки, любезные товарищи, и я там же воспитывался, и хотя гораздо прежде вас выпушен, но за всем тем, если мы и неоднокашники, то все-таки провели нашу молодость в однех стенах.

Новый наш товарищ по службе и старый по воспитанию, расспрашивал нас о корпусных офицерах и учителях, бывших в его время и остававшихся еще при нас; и он и мы вспоминали о корпусном нашем житье бытье. Разговор наш об этом мог бы очень долго продлиться, если бы мы опять не повторили просьбы, рассказать нам о подвигах Карягина, о которых мы не имели ни какого понятия.

— С охотою, отвечал он: тем более, что я имею полное право рассказывать вам все подробности, потому что служил в то время под начальством Карягина; однакож предупреждаю вас, что многое в рассказе моем может показаться вам преувеличенным и невероятным, но будьте уверены, что я вам говорю сущую Правду, именно то, что при мне, в собственных моих глазах свершилось.

«В бедственный для России 1805 год, то есть когда было Аустерлицкое сражение, и Русские, бывшие почти целое столетие везде и всегда победителями, в первый раз испытали неудачу, [24] или называя вещи настоящим их именем, потому что, как говорит пословица — быль молодцу не укора, были разбиты и побеждены, вздумалось и в здешней стороне любезным нашим соседям, господам Персиянам, самим собою, или по наущению агентов, присланных к ним от Наполеона, позабавиться и потягаться с нами; захотелось им безделицы, ничего более, как только выгнать нас из добровольно покорившегося России здешнего края. Для этого собрали они также безделицу, всего только до семидесяти тысяч, войска. Одна часть этого грозного ополчения была сосредоточена при Тавризе, а другая, под начальством и Аббас-Мирзы, расположилась в Ардате, против Карабахского ханства, отделив от себя сильный корпус в самый Карабах, под начальством сардаря...сардара... забыл его имя, ну да беда не велика не знать имени этого сардаря.»

«Персияне двинулись к переправе через Аракс, а для защиты этой переправы стоял, что нынче генерал-лейтенант, а тогда маиор Лисаневич, с отрядом из трехсот человек егерей и двухсот карабахских всадников. Защищаться им было не возможно; Лисаневич должен был отступить к крепости Шуши. Князь Павел Дмитриевич (Цицианов) предвидел это еще прежде, и предписал закаленному в боях храбрейшему молодцу, шефу семнадцатого [25] егерского полка полковнику Карягину поспешить на помощь к Лисаневичу; а у Карягина из всего его полка, за откомандированием в разные места, оставалось на лицо не более шестисот человек; следовательно и по соединении с Лисаневичем весь отряд состоял бы не более как из одной тысячи. Но об этом князь Павел Дмитриевич и не думал; он знал, что Карягин, и бывший под его начальством маиор Котляревский (что нынче генерал от инфантерии), также как и Лисаневич, будут уметь расправиться с Персиянами, а потому о неравенстве сил Персиян с Русскими нисколько не беспокоился.»

«Карягин, узнав об отступлении Лисаневича к крепости Шуши, сообщил ему предписание корпусного командира и в след за тем, выступил с отрядом своим также по направлению к Шуше; но на марше туда были мы открыты Персианами. Они густыми толпами начали приближаться к нам. Карягин построил отряд свой в каре, и занимая стрелками встретившиеся на пути высоты, продолжал предпринятое им движение к Шуше, но вскоре был атакован Персиянами, тысяч до трех, а у нас было всего только шестьсот человек и два орудия. Мы отстреливались то охотниками, то целым каре, и под сильным ружейным огнем шли верст более четырнадцати. Пройдя речку [26] Аскаран, отряд наш остановился на окопанном со всех сторон татарском кладбище, в расстоянии не более двух или трех верст от главного лагеря Персиян.»

«От усиленного марша, при беспрерывном отражении неприятеля, мы все утомились, можно сказать, до изнеможения; надобно было хотя не много отдохнуть. Карягин приказал разбить лагерь на татарском кладбище, бывшем в недальнем расстоянии от реки Аскарана; но лишь только успели мы кое как расположиться, сам сардарь атаковал нас. Еще никогда Персияне не нападали так сильно и отчаянно; огонь был, беспрерывный; сардарь, в надежд совсем нас уничтожить, послал сильный отряд кавалерии; но все усилия его были бесполезны. Кавалерия была допущена Карягиным на самую близкую дистанцию, и потом дружным залпом артиллерийских орудий и ружей отражена с большим уроном, чего впрочем и должно было ожидать, потому что только Персиянам могло войти в голову посылать в атаку кавалерию на пехотный окопанный лагерь. Сардарь несколько раз посылал на нас пехоту, но в она также не имела ни какого успеха; ничто не могло поколебать и расстроить нас. Бой продолжался часов восемь. День уже склонялся к вечеру, неприятель также утомился, как и мы. Сардарь приказал своим войскам отступить, но на [27] высотах, окружавших наш лагерь, устроил четыре фалконетные батареи и открыл жестокую пальбу. Лагерь наш похож был на осажденную крепость: никуда носа нельзя было показать; в особенности же затруднял нас недостаток в воде; к реке можно было подходить, и то с большою опасностию, с одной только стороны. Однакож мы не унывали. Бодрость духа, хладнокровие и неустрашимость начальника отряда и помощника его, чудеснейшего Котляревского, поддерживали нас. Мы все единодушно желали пробиться штыками и проложить себе путь к крепости Шуше; но множество раненых не могли за нами следовать, вести их было не на чем, лошадей было так много убитых и раненых, что остальных, прибавив к ним даже и всех офицерских верховых лошадей, едва было бы достаточно для подъема пушек и зарядных ящиков. Нечего было делать, тронуться с места было невозможно, оставалась надежда на помощь карабахского хана. Карягин с общего нашего согласия решился еще более укрепиться в лагере и ожидать пособия от этого хана; а того мы и не знали, что сын его уже изменил и передался Персиянам: таким образом в ожидании помощи и выручки еще прошли сутки, и убитых и раненых в нашем отряде еще прибавилось, а хуже всего было то, что сам начальник наш Карягин получил две сильные [28] контузии в голову и в грудь, и рану пулею в бок, однакож слава Богу, довольно легкую. К довершению всего, славный, деятельный и ревностнейший помощник его Котляревский, был также ранен пулею в ногу на вылет. Но они оба не унывали, и пример их поддерживал бодрость нашего духа. Положение наше было весьма и весьма незавидное, и становилось час от часу хуже; нестерпимый зной истощал наши силы, жажда нас мучила, а выстрелы с неприятельских батарей не умолкали; но на людях, как говорится, и смерть красна: начальники наши, Карягин и Котляревский, не смотря на раны свои, были безотлучно с нами, и отряд, уменьшенный почти до половины, не унывал: мы все усердно работали над укреплением нашего лагеря. Сверх бывших окопов кладбища, Карягин составил из обоза род каре, окопав его глубоким рвом. Таким образом продолжалась оборона. Мы отстреливались от неприятельских отрядов, беспрестанно против нас высылаемых, и чтобы дать им остраску и показать, что мы их не боимся, сами делали несколько удачных вылазок, преследуя обращенных в бегство нашими штыками и выстрелами. В таком положении прошел еще день, но к вечеру Персияне вздумали совсем отрезать нас от воды, для этого они перевели четыре фалконетные батареи, на берег [29] ручья, протекавшего вдоль левого фланга нашего лагеря, откуда мы еще кое-как доставали воду. Карягин увидел стесненное и опасное наше положение и решился отправить сто человек за ручей, с тем, что если и не удастся внезапно быстрою атакою завладеть батареями, то по крайней мере хотя согнать неприятеля с занятой ими позиции.»

«Это поручение возложено было на меня, и я не могу без душевного умиления вспомнить, что за чудесные молодцы русские солдаты! Поощрять и возбуждать их храбрость не было мне нужды. Вся речь моя к ним состояла в нескольких словах: «Пойдем ребята с Богом, перекрестимся и вспомним пословицу, двух смертей не бывать, а одной не миновать; умереть же, вы сами знаете, лучше в бою, чем в госпитале. Церковь святая за нас помолится и родные скажут, что мы умерли, как должно православным. Ну, ребята, слушай команду, крестись, вперед с Богом!» Все перекрестились; с быстротою молнии перебежали мы расстояние от лагеря до речки и как львы бросились в брод, прямо на неприятельские батареи. Первая из них в несколько мгновений была наша; все бывшие на ней переколоты штыками. Тотчас после того, не дав образумиться бывшим на второй батарее, скомандовал я вперед и никто не успел спастись, все пали под [30] штыками нашими. С третьею батареею недолго нам было расправляться; почти все бежали, однакожь мы успели догнать трех человек и я тотчас отправил их к начальнику отряда. Оставшаяся за тем четвертая батарея, досталась нам без всяких хлопот; храбрые неприятели наши просто кинули орудия и дали тягу. Таким образом пятнадцать фалконетов, делавших нам большой вред, менее чем в полчаса достались нам без всякого с нашей стороны урона. Вот доказательство, что может сделать горсть отважных, неустрашимых русских чудо-богатырей. Очень и очень приятно мне вспомнить это время, прибавил наш корпусной товарищ, показывая на свой георгиевской крест. Я смело могу смотреть всякому прямо в глаза и сказать, что ношу этот крест не даром, а заслужил его по статуту. Я донес начальнику отряда об удачном исполнении сделанного мне поручения и просил дальнейших приказаний. Между тем узнал он от пленных, что сам Аббас-Мирза прибыл с остальными войсками своими, на подкрепление сардара и ожидает только отставшей при быстром его движении артиллерии, с тем, чтобы всеми силами ударить на нас, то есть к трем тысячам бывшим у сардара, прибавить еще более десяти тысяч человек и соединенными силами атаковать отряд, в котором могло быть под ружьем менее [31] четырех-сот человек, в лагере защищаемом полковым обозом. Все это покажется просто невероятным, и даже теперь смешно вспомнить об этом, но тогда положение наше было весьма не забавно.

«Я получил приказание стараться сколько возможно поспешнее разорить батареи и со взятыми мною орудиями присоединиться к отряду. Можно вообразить, с какою радостию были мы встречены товарищами нашими при вступлении в лагерь со взятыми нами пятнадцатью фалконетами. Карягин и Котляревский целовало меня, благодарили храбрых моих сподвижников, и все кричали нам ура! ура! Но едва только успели мы успокоиться и немного отдохнуть, как объявленное плеными Персиянами свершилось на самом деле. На рассвете Аббас-Мирза с прибывшими к нему артиллерийскими орудиями атаковал нас; открыл из своих орудий жестокий огонь и послал против нашего лагеря почти всю свою кавалерию. Мы опять подпустили ее на дистанцию пистолетного выстрела и дали дружный залп из ружей и из пушек картечью: множество повалилось от наших выстрелов, остальные дали тягу. Аббас-Мирза раздраженный неудачею, выслал против нас новые войска, и опять мы точно также встретили их. Таким образом беспрерывно сражались мы до самой ночи; но [32] к счастию, персидская артиллерия плохо знала свое дело, и выстрелами своими вредила более нашему укреплению чем людям.

«Но в эту ночь случилось в нашем отряде очень и очень неприятное происшествие, которое чрезвычайно огорчило нашего начальника, и всех нас сильно встревожило. У нас был большой недостаток в продоволствии; оставалось только по нескольку сухарей у солдат, а офицерам просто нечего было есть, и солдаты делили с нами последние свои запасы. По необходимости должно было послать фуражиров; для этого командировали одного офицера, трех унтер-офицеров и тридцать-пять человек солдат в селение, лежавшее верстах в пяти сзади нашего лагеря, с тем, чтобы они захватили, что только можно будет, и поспешили поскорей возвратиться, потому что и самому Карягину и всем нам смертельно хотелось есть. Отсутствие фуражиров, по рассчету нашему, должно было продолжиться не более двух или трех часов, по прошло слитком четыре часа, а они не только не возвращались, но даже и не было об них ни какого слуху. Многие выходили из лагеря по дороге к селению на встречу к ним, но было везде тихо: это начинало нас беспокоить; мы боялись, что они попали как нибудь нечаянно в руки неприятеля, однакожь не слышно было ни одного выстрела, а мы [33] знали, что наши без сопротивления не отдадутся. Посланного с фуражирами офицера, мы не очень жалели; он был иностранец, Бог знает какой нации, по-русски изъяснялся очень дурно и по-немецки также довольно плохо: словом он принадлежал к сословию таких людей, которых Бог знает как назван порусски; по-французски aventurier, довольно удовлетворительно объясняет свойства такого рода людей, но как это перевесть по-русски? прошалыга, проидоха…. все это кажется не то; ну да по необходимости назовем avanturier проидохою. Теперь слава Богу перевелись эти проидохи, а в старину было их довольно в нашей армии, только в кавказском корпусе почти никогда таких прошалыг не было, и мы удивлялись, как и за чем этот попал к нам.

«Беспокойство об наших фуражирах постепенно увеличивалось, тем более, что мы были голодны. Сидя в нашем офицерском кружку и разделив по нескольку сухарей, данных нам солдатами, мы рассуждали, что такое могло случиться с нашими фуражирами. Тут один товарищ мой по кадетскому корпусу, славный, храбрый, добрый Лифлянец, который хотя не так хорошо говорил по-русски, но зато лихо дрался, вспомнил, что наш пройдоха накануне, когда нас подчивали с устроенных на берегу неприятельских батарей беспрестанными выстрелами, [34] говорил ему плохим немецким языком, что нам следует отдаться в плен, потому что совершенно безрассудно защищаться сотне людей против нескольких тысяч, и что в той армии, в которой он прежде служил, такой небольшой отряд как наш, будучи окруженным со всех сторон, тотчас выслал бы парламентеров и сдался бы на капитуляцию. «Я отвечал ему, продолжал мой товарищ, что потому только оставляю без внимания сказанные им глупости, что он понятия не имеет ни о России, ни о Русских солдатах; но что если он вперед осмелится повторять безумные свои суждения, то ему будет худо, то есть что его тотчас выгонят из службы. Тем наш разговор кончился; я хотел после теперешней нашей экспедиции при всех вас, пересказать что он мне говорил, и пригласить его оставить нас в покое и отправиться куда ему угодно проповедывать свои правила.»

— Выгнать его от нас конечно должно, отвечал я, и если теперь попадется он в плен и не воротится к нам, тем лучше: на что такой негодяй и трус нужен! Но я уверен, что посланные с ним солдаты не отдадутся живыми в руки неприятеля, если в самом деле этот пройдоха от глупости своей завел их как-нибудь в засаду. Странно только, что все тихо и не слышно выстрелов.

Таким образом прошла вся ночь в общем [35] беспокойстве. Карягин был чрезвычайно встревожен, высылал несколько раз и сам выходил из лагеря по дороге к селению, но ничего не было слышно. Наконец перед рассветом все объяснилось: из отряда фуражиров возвратились к нам: один фельдфебель один унтер-офицер и четверо рядовых; один с несколькими сабельными ранами на голове, другой раненный в руку кинжалом, третий с разрубленным лицом, и трое так изрубленные и изуродованные сабельными ударами, что через несколько минут по возвращении в лагерь умерли. С величайшею горестию узнали мы, что отряд по излишней самонадеянности офицера и по совершенному незнанию дела, был почти совершенно истреблен неприятелем. фельдфебель раненный только в руку кинжалом, и сохранивший более прочих силы объявил нам, что они кое-как успели отбиться, а прочие погибли, изрублены на месте и, как кажется, немногие захвачены в плен.

Да как же вы это поддались, спросил Карягин.

— Вот как, ваше высокоблагородие, продолжал фельдфебель. Когда мы пришли в деревню, офицер приказал нам поставить ружья в козлы, снять патронные сумы и отправиться по саклям отыскивать и брать все, что попадется из съестного. Я было доложил ему, что в [36] неприятельской земле нельзя оставлять ружья, потому что не равен час, может вдруг нахлынуть неприятель, то как же с пустыми руками защищаться; но он на меня прикрикнул, сказав, что нам бояться нечего, что деревня сзади лагеря и пробраться неприятелю негде, что с аммунициею и ружьями тяжело лазать по анбарам и погребам, а нам мешкать нельзя, надобно поскорей вернуться в лагерь. Нет, подумал я, что то все это неладно, не так бывало делали прежде отрядные офицеры. Бывало всегда половина команды оставалась на месте с заряженными ружьями, а другая половина отправлялась на фуражировку; при входе и выходе из деревни и по бокам расставлялись часовые и ходили патрули, чтобы вдруг не взначай не папал неприятель. Но с командиром спорить нельзя, надобно слушаться. Все наши ребята разошлись в разные стороны, а я остался на стороже, взошел на небольшой пригорок в деревне и стал осматриваться и прислушиваться на все стороны, но не долго стоял я на стороже. Хотя было довольно темно, однакож по шороху заметил я, что несколько человек выехали из лесу недалеко от деревни: один из них поскакал вперед и вскоре возвратился. Дело плохо, подумал я; тотчас соскочил с пригорка, побежал вдоль деревни и стал кричать: Эй ребята, сюда, сюда скорей, неприятель показался. [37] Между-тем подбежал я к нашим ружьям, схватил первое попавшееся мне но вдруг со всех сторон окружили меня Персияне; один из них ближе всех подскакал ко мне, я разом воткнул ему штык прямо в сердце. В это время меня ранили кинжалом, но я с горяча не почувствовал своей раны и продолжал отбиваться между тем собралось около меня человек десять наших, выбежавших на мой крик. — За много ребята, закричал я им: надобно прежде всего выручить наши ружья, а там еще поправимся. Все бросились за мною, но и Персияне опамятовались; они кинулись на нас с саблями и кинжалами. Я опять штыком и прикладом стал очищать себе дорогу к нашим ружьям; те кто был поближе ко мне прорвались к ружьям и захватили их, а прочих Персияне изрубили в клочки. — Валяй ребята, кричал я тем, кто захватил ружья; работай дружно штыками и прикладами. Все за мною бросились, и мы опять продрались на простор, угомонив таки довольно басурманов; однакож и нам досталось несколько сабельных ударов. Нечего делать ребята, сказал я, сила солому ломит. Надобно нам добраться кое-как в кусты, там верховые нам ничего не сделают; а кто из нас останется жив, тот поскорей беги в лагерь, может быть еще успеют выслать из [38] отряда выручку нам. — Шестеро из нас, хотя израненые и изуродованные добрались до кустарника. Персияне нас преследовали, бросились было за нами в кустарник, но мы так их встретили, что они скоро нас оставили в покое и возвратились к своим; а мы, кто еще был немного в силах, побежали в свой лагерь. Прочие наши ребята, кажись все пропали, или убиты или захвачены в плен, и выручать уже некого.»

«Все мы были поражены этим неожиданным несчастием. Особенно это тяжело было для Карягина; из небольшого числа людей, оставшихся у него после упорной защиты и отражения в пятьдесят раз сильнейшего неприятеля, потерять вдруг тридцать пять отборных молодцов — это уже само по себе не шутка, но еще сверх того Карягин предвидел, что Аббас-Мирза, узнав от попавшихся в плен солдат, о малочисленности нашего отряда, усилит аттаки на нас. Однако ж он не потерялся.

— Что делать братцы, сказал он собравшимся вокруг его: горем беды не поправит; будем делать свое дело, станем защищаться до последней капли крови. Мы православные христиане; Бог верно не попустит восторжествовать над нами басурманам; помолитесь и ложитесь пока отдыхать, а там что будет, то [39] будет. Надобно собраться с силами: завтра начнется потеха... много нам работы будет.

Предсказание его сбылось: часа через два после того, персидская конница и пехота, числом тысяч до пятнадцати, опять окружила нас. Но Карягин следовал прежней методе: дал им приблизиться до половины ружейного выстрела, и потом встретил таким дружным залпом пуль и картечей, что множество повалилось на месте, а прочие, также по прежнему обычаю, тотчас обратились в бегство; опять собрались, и опять точно также были встречены и разбежались. Аббас-Мирза видно расчитал, что не стоит терять людей против такого малочисленного отряда и что можно очень скоро одними пушечными выстрелами нас уничтожит. Он велел отступить войску своему и открыл жестокий против нас огонь; к счастию, персидские артиллеристы очень плохо знали свое дело; не многие из их выстрелов попадали в нас; они подвигали пушки свои или так близко, что ядра перелетали через наш лагерь, или отвозили так далеко, что выстрелы их не долетали до нас. Однако ж и небольшое число удачных выстрелов наносило нам величайший вред. Четырех-суточный, почти беспрерывный бой истощил все наши способы: большая часть лошадей была перебита и переранена; зарядов [40] оставалось уже немного, и в продовольствии был величавший недостаток; а к довершению всего, надежда наша соединиться с Лисаневичем, или получить какое либо подкрепление и помощь от Карабахского хана, совсем была потеряна. Что оставалось делать? Во всякой другой армии, признано бы было совершенно невозможным защищаться такому небольшому отряду, со всех сторон окруженному неприятелем, во сто раз его сильнейшим, и верно было бы решено положить оружие и сдаться в плен; но не так рассуждали наш отрядный начальник и храбрый, чудеснейший его помощник Котляревский: они посоветовались и приняли решительное, твердое намерение — никак не сдаваться, а идти на пролом сквозь персидские войска, к небольшой крепости на речке Шаль-Булахе; взять ее, во что то бы ни стало, занять выстроенную на утесистой скале цитадель этой крепости, и держаться в ней до последней крайности.

(Продолжение в следующей книжке.)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания и рассказы старого кавказского воина // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 77. № 305. 1849