№ 204

1827 г. 17 августа - 1 октября — Из дневника А. Красовского о расположении войск и боевых действиях под Эчмиадзином и Ереваном

Войска разделены были ниже следующим порядком.

Баталионы: полков Крымского пехотного и 39-го егерского разделялись каждый на два полубаталиона, полк 40-й егерский имел в каждом баталионе по три роты, а остальные роты, Севастопольские стрелки, пионеры и ратники грузинской и армянской дружин составляли сводный баталион.

В авангарде. Казачий Андреева полк, два полубаталиона 39-го егерского полка, два батарейных и два легких орудия. Под командою полк. Раенко.

В центре. Два полубаталиона Крымского полка. Сводный баталион. Два батарейных и два легких орудия. Две сотни казаков Андреева полка. Весь обоз. Под командою ген.-м. Тухолки.

В ариергарде. Два полубаталиона 40-го егерского полка. 4 легких орудия. 3 сотни казаков Сергеева полка. Под командою ген.-м. Трузсона.

Для построения отряда в боевой порядок назначено было занимать первую линию двумя полубаталионами 39-го егерского полка и одним полубаталионом Крымского пехотного полка с двумя батарейными и двумя легкими орудиями; вторую линию одним полубаталионом Крымского пехотного и двумя полубаталионами 40-го егерских полков [357] с двумя батарейными и двумя легкими орудиями. В резерве, для прикрытия обоза, сводный баталион с 4 орудиями; казаки располагались по флангам между обеими линиями, что все показано на особом чертеже.

У подошвы горы Карни-ярых собрался отряд около полуночи, в два часа по полуночи следовал далее по дороге. Авангард встречаем был неприятельскими разъездами.

Не имея возможности чрез дефилеи и ущелья следовать таковым боевым порядком, я приблизился к высотам пред Ушаганом походною колонною.

17 августа. В 7 часов утра я прибыл на высоты в 2-х верстах от Ушагана, с сего места открылись все силы неприятельские, под предводительством Аббас-Мирзы, занимавшие обе стороны Абарани, литера Е. Fs, которые состояли из 30-х тыс. кавалерии и пехоты и 24-х орудий, что подтвердилось и впоследствии.

Не имея возможности по ущельям и дефилям устроить назначенный мною боевой порядок, я переменил оный следующим образом: по обе стороны дороги следовали два полубаталиона 39-го егерского полка. Между оными 2 батарейных и 2 легких орудий, за оными 2 полубаталиона Крымского полка с 2 батарейными и 2 легкими орудиями, обоз под прикрытием с правой стороны сводным баталионом, с левой казаками и в ариергарде 2-го полубаталиона, 40-го егерского полка с 4 легкими орудиями, на плане под литерами А. В. С.

Главные батареи неприятельские устроены были на укрепленном бугре близ самого берега, под выстрелами их находится Эчмеадзинская дорога, с которой своротить и обойти сие место (по причине непроходимых скал) совершенно невозможно. Пехота неприятельская расположена была на выгодной позиции в три линии, примыкая левым флангом к Абарани, а правым пресекала дорогу; кавалерия же, рассыпанными массами, занимала все около лежащие высоты, я видел всю трудность пройти по этой дороге.

Отступление от сего места делало потерю Эчмеадзина невозвратною, а малейшая медленность могла ободрить персиян и ослабить доверенность ко мне моих подчиненных.

Солдаты, пред выступлением из лагеря, одушевлены были речью, сказанною при молебствии священником Тимофеем Мокрицким и приказом моим, прочитанным во всех ротах, выше сего написанным.

Я приказал, и колонны мгновенно двинулись на неприятеля; быстрым движением передовых войск и удачным действием артиллерии неприятель был опрокинут и поспешно отступил от дороги с большою потерею под батареи, устроенные за Абаранью на высотах, совершенно неприступных, где его атаковать никак было невозможно, ибо единственный переход чрез Абарань находился на картечный выстрел, под сильными батареями, и неприятель занимал главными силами неприступные высоты. Позицию сию атаковать не иначе можно было, как приблизившись к ней по правую сторону Абарани от Эчмеадзина.

Когда войски наши поравнялись с Ушаганскими возвышениями, то неприятельские батареи открыли по нас сильный огонь; артиллерия наша отвечала с большим успехом и вредом для неприятеля, и прикрывала движение войск. Пройдя сие место, начались самые трудные спуски, останавливавшие движение артиллерии и обозов, так что во многих местах должны были с пособием накатов спускать пушки.

Аббас-Мирза, заметивши стошь трудное следование мое, устроил отступившую пехоту и всеми силами быстро атаковал меня со всех [358] сторон. Действием 22-х орудий (за исключением двух большого калибра, оставленных на Ушаганской высоте) при самом удобном местоположении, наносил нам большой вред, особливо повозкам, из коих некоторые, будучи подбиты, требовали времени для очищения дороги, что поставило меня в самое затруднительное положение. Атаковать неприятеля всеми моими силами, опрокинуть и прогнать за Ушаганские высоты я мог с успехом, но в таком случае должен был бросить на жертву весь обоз и всю артиллерию. Оставалось мне одно: пройти к Эчмеадзину и атаковать Ушаганскую позицию от Эчмеадзина, при содействии отряда, следовавшего с осадною артиллериею.

Неприятель более устремлял главные силы свои на 40-й егерский полк и старался стеснять оный, занимая сильными массами со всех сторон ближайшие возвышения. Сей полк покрыл себя славою не только удержанием важнейших пунктов, но в крайних случаях неоднократно штыками опрокидывал превосходные силы неприятеля.

При одном трудном спуске подбита была ось неприятельскими выстрелами у батарейного нашего орудия, неприятель сие заметил и с запальчивым криком бросился толпами, чтобы овладеть оным.

Полк. Гилленшмит подвез уже запасный лафет, чтобы переложить сие орудие, но видевши, что неприятель в больших силах стремился на пас, производя по сему орудию сильный картечный и ружейный огонь, просил меня убедительно оставить его с орудием на жертву и не подвергаться столь очевидной опасности; я, сказавши, что сам с ним останусь, побуждал, чтобы как можно скорее перекладывали орудие, а между тем повел на штыки полубаталион 40-го егерского полка и мгновенно опрокинул неприятеля, но в то же самое время заметил, что неприятельские толпы по другую сторону дороги занимали уже возвышения в 50 шагах от орудия и теснили стрелков наших; тогда я остановил полубаталион 40-го полка, приказал м. Щеголеву не уступать ни шагу, а сам, взявши резерв того же полка, стремительно опрокинул часть неприятельской пехоты и кавалерии, едва успевшую занять сии возвышения, и в сем месте получил от гранаты неприятельской сильную контузию в правую руку, с повреждением кости, а вслед затем убита подо мною другая уже лошадь; бывший со стрелками пор. Пожидаев дал мне свою лошадь, и я с большим трудом, чувствуя жесточайшую боль в руке, едва с пособием людей мог сесть на нее. Я старался скрыть положение руки моей. Должен был показывать совершенное спокойствие и ободрять личным присутствием везде, где угрожала нам большая опасность.

Последние два отражения изумили неприятеля и остановили его. Я подъехал к орудию, которое в то же время переложено на запасный лафет и тронулось с места, в вслед затем отошли стрелки и 40-й егерский полк под прикрытием батарей наших, устроенных на картечный выстрел от сего опасного спуска.

Вслед за сим, когда неприятель сильно теснил первый баталион 40-го егерского полка, м. Щеголев получил пулею рану в голову и сильную контузию в ногу.

Баталионный адьютант, пор. Симановский прибежал ко мне сказать о сем, опасаясь, чтобы отсутствие сего отличного штаб-офицера не поколебало твердости баталиона, я сам тотчас приехал к баталиону, нашел оный выдерживающим самый жестокий огонь и когда спросил 3-й легкой роты фейерверкера Ковригина, бывшего при сем баталионе с одним орудием: почему он не стреляет картечами в толпы неприятельские, бывшие не далее 100 шагов, то он отвечал мне, что у него [359] осталось только два заряда, которые сохраняет для крайнего случая; я готов был в то же время обнять сего отличного человека, приказал немедленно подвезти ящик, после чего картечными выстрелами толпы неприятельские опрокинуты были за высоты и баталион отступил от сего места тогда, как получил приказание.

В одном опасном случае командир 3-й легкой роты артиллерии кап. Соболев, прикрывая с двумя орудиями трудный спуск, явил знаки мужества и неустрашимости, достойные удивления. Картечи и пули неприятельские осыпали его со всех сторон, я подъехал к его батарее с тем, чтобы ободрить, опасаясь весьма вредных последствий от преждевременного отступления, но кап. Соболев, с полным присутствием духа и удовольствием на лице сказал мне: «Будьте уверены, что ни 20 персидских орудий не собьют меня». После сего, нанеся неприятелю жестокий вред картечами, он отступил с орудиями, по данному приказанию.

Инженер ген.-м. Трузсон, командуя вверенным ему отделением, во всех случаях действовал с отличною храбростию и мужеством. Когда я сам лично водил на штыки 40-й егерский полк, то он, находясь вместе со мною, оказывал неустрашимость и присутствие духа; причем убита под ним лошадь, и я должен с признательностию сказать, что ему много обязан в успехе сражения.

Таким образом, отражая на каждом шагу стремление неприятеля, в 10 раз нас многочисленнее, мы были беспрерывно в самом жестоком огне от 7 часов утра до 4 по полудни, под зноем солнца нас палившего, и не имея от самого лагеря ни одной капли воды.

Спустившись на равнину, я остановился близ канавы в 2 верстах от Эчмеадзина. Стрелки и казаки, находившиеся по обоим сторонам, получили приказание присоединиться к колонам; но первые большою частию столь были изнурены и томимы жаждою, что большая часть из них, презирая опасность и будучи тесными сильными толпами неприятельской кавалерии, спешили, истощая последние силы, не к колоннам, а к воде и соделывались жертвою отчаянных неприятельских наездников.

Ожесточение их в сем случае простиралось до такой степени, что многие, невзирая на сильный картечный и ружейный огонь, приближались к самым колоннам, и были жертвою запальчивости своей.

Казаки же, по малочисленности их, не могли противупоставить отражение многочисленной неприятельской кавалерии. В сем случае я имел неосторожность отдалиться несколько от колонн, для ободрения стрелков и вместе с ними был окружен. Многие подле меня соделались жертвою от сабельных ударов, участь сия ожидала и меня, но бывший при мне храбрый обер-аудитор Белов успел об опасном моем положении дать знать ближайшему к сему месту командующему Донским Сергеева полком войсковому старшине Шурупову, который с отчаянною храбростию, вместе с Беловым и не более 50 человек казаков, бросились на неприятельские толпы, пиками и сабельными ударами очистили дорогу, многих из самых отчаянных куртинских наездников положили на месте, а остальных обратили в бегство, чем спасли меня и многих из наших офицеров и солдат, не бывших в состоянии защищаться, по неимению патронов и по совершенному изнурению сил своих.

На сем месте, в устроенном боевом порядке, показанном на плане под литерою Д., неприятель с новою запальчивостию стремился атаковать меня со всех сторон, а часть кавалерии заняли дорогу к Эчмеадзину, но после упорного сражения, во всех пунктах был отражен и потянулся к Ушагану, а я после сего отступил к Эчмеадзину. [360]

Большое содействие мог бы мне оказать комендант Эчмеадзинской артиллерии подпок. Линденфельд, если бы из гарнизона выслал к канаве 2 роты свежих войск с одним орудием; я никак не мог сего ему приказать, будучи совершенно окруженным, а он не исполнил сего, опасаясь, что при разбитии меня, гарнизон Эчмеадзинский будет ослаблен, почему 2 роты, по моему уже приказанию, высланы были тогда, как неприятель очистил сообщение мое с монастырем, к чему содействовали удачно пущенные выстрелы с башен монастырских.

Таким образом кончилась кровопролитная битва 17 августа. Можно сказать, что подобной еще никогда не бывало с персиянами. Они, будучи поражены 5 июля при Джеван-Булаке и видя в недрах своего отечества оружие наше, силу которого испытали уже под Елисаветполем и близкое покорение Эривани, столь много прославленной событиями и столь дорого ими ценимой, выходили из границ отчаяния. Колоны сарвазов, беспрестанно быв опрокидываемы картечами и штыками, возвращались с новым бешенством в бой. Запальчивая стремительность конницы изумляла нас, что едва ли когда можно было ожидать от народа персидского, и одним только русским свойственно было преодолеть такую стремительную и несоразмерную битву.

В сем сражении я наиболее обязан искусству, неустрашимости и твердости командующего артиллериею гвардии полк. Гилленшмита, командира 3-й легкой роты кап. Соболева и вообще всех артиллерийских офицеров и нижних чинов.

40-й егерский полк показал храбрость и твердость, достойные удивления. Командир сего полка подполк. Шумский, будучи ранен в руку пулею на вылет, не оставлял своего места до конца сражения, и вообще все начальники частей и офицеры сохранили во всех случаях строгий порядок, а нижние чины более, нежели оправдали ожидание мое.

Я должен упомянуть также об отличном поступке 1-й батарейной роты фейерверкера Осипова; когда ядро неприятельское перебило ему левую руку выше локтя и сделало жестокую контузию в бок, он упал и был поднят товарищами, чтобы положить на повозку, но он, придя в память, решительно от сего отказался, взяв в правую руку висевшую только на коже левую, сказал: «я лучше желаю умереть подле орудия», и таким образом вместе с оным дошел до монастыря, где сделана ему операция и он остался по сие время жив, под особым моим попечением.

Находившиеся при мне 20-й пехотной дивизии старший адьютант кап. Жилинский, адьютант мой штабс-ротмистр Врангель, а также покойный обер-аудитор 20-й дивизии Белов, оказали в сей день отличное усердие, примерную храбрость и неустрашимость; все посылаемые мною чрез них приказания не только доставляемы были с быстротою в самые опасные места, но неоднократно они содействовали личным присутствием к удержанию стрелками весьма важных мест.

Достойно замечания также, что больные нижние чины, находившиеся в Эчмеадзинском госпитале, сами добровольно уступали койки для раненых и ложились на голую землю, до устройства им постелей.

Потеря с нашей стороны заключается в убитых, раненых и без вести пропавших, всех чинов 1131 человек, но весьма ощутительна потерею убитых в сражении достойных и отличных офицеров: командира Крымского пехотного полка подполк. Головина, подпор. Апостолова, Севастопольского пехотного полка м. Белозора и 40-го егерского [361] полка пор. Чугаевича, подпор. Силина и прапорщика Боярницова. Неприятельская потеря простирается до 3 тыс. челов., что подтвердилось и впоследствии самыми верными доказательствами. В числе значительных персидских чиновников, раненых в сем деле, состоял командовавший всею регулярною пехотою сартип-Магмед-хан, получивший тяжелые раны пулями.

Прибывши к Эчмеадзину, я в тот же вечер в разное время отправил 6 человек армян, с повелением в лагерь мой, при Джингили, чтобы по прибытии осадной артиллерии. ген.-м. Лаптев с кабардинским полком и 4 батарейными орудиями следовал к Эчмеадзину и, не доходя до Ушагана, остановился в трех верстах на высотах, открытых из Эчмеадзина и сделал по два холостых выстрела из каждого орудия.

Сие служило сигналом к моему выступлению, дабы поставить неприятеля между двух огней, драться до последней крайности и принудить к отступлению.

Выбор при Ушагане для персидской армии позиции, которая пресекала сообщение с Эчмеадзином, закрывала всю Эриванскую провинцию и с удобностию давала способ действовать на наше сообщение с Грузиею чрез Гумры, делает особенную честь персидскому полководцу. И если бы армия сия имела дело не с русскими, то, конечно, успехи увенчали бы ее славою. Вообще движение Абасс-Мирзы с главными силами в Эриванскую провинцию принесло бы счастливый оборот делам его, если бы он успел разбить меня.

Абасс-Мирза, после сражения, при всех усилиях, не мог собрать и привесть в прежний порядок войска; под предлогом отвоза в крепости и по деревням раненых и погребения убитых, он не досчитывался половины армии.

Из числа посланных мною в лагерь, два человека были пойманы. Абасс-Мирза, узнавши содержание моей записки и опасаясь быть вновь атакованным, 19-го числа ночью оставил Ушаган и, уклонясь за реку Зангу, расположился лагерем на левом берегу сей реки, в 20-ти верстах выше Эривани и по прямому направлению от лагеря при Джингили, в 15-ти верстах, избрав позицию не только весьма крепкую, но почти неприступную от природы, укрепил еще лагерь свой ретраштементом.

В таком положении были дела наши в Эриванской провинции. Армия Абасс-Мирзы, хотя и потерпевшая поражение, но не разбитая, кроме гарнизонов в крепостях, когда приведена была в порядок, простиралась до 25 тыс. человек и могла нанести жестокое мне поражение, если бы я, с осадною артиллериею и транспортами, с снарядами и провиантом, состоящими почти из 2 тыс. арб и повозок, осмелился тронуться для осады Эривани. Оставаться в Джингили с необьятным количеством лошадей и волов, не имея вовсе в окрестностях, на расстоянии 10 верст, подножного корма, я никак не мог. Отступлением к Судагенту, где еще был подножный корм, открыл бы я неприятелю слабость мою. Поправить такое положение, принудив Абасс-Мирзу удалиться из Эриванской провинции и открыв действие к осаде и взятию крепостей Сардарь-Абада и Эривани, дать сим самый счастливый оборот кампании, можно было только тогда, если бы отряд мой увеличен был по крайней мере вдвое.

Не было ни малейшего сомнения, что Абасс-Мирза, усиливаясь защитить Эривань, знал совершенно, что от покорения сей крепости зависела участь войны. Все это не могло быть мне неизвестным и по [362] собственному моему понятию й по сведениям, полученным мною о положении здешнего края.

Для приведения в действие моего намерения, которое я открыл одному полк. Гилленшмиту, в полной мере заслужившему мою доверенность, я решился послать из Эчмеадзина 18 августа к г. корпусному командиру, вместе с донесением моим о Ушаганском сражении, другое шифрованное донесение, в котором показал положение мое с самой невыгодной стороны и даже написал, что без сильного с его стороны подкрепления, я не надеюсь возвратиться в прежний лагерь, без потери всей артиллерии, что и действительно могло бы случиться, если бы Абасс-Мирза не отступил и упорно защищал позицию его при Ушагане.

19 августа. Осадная артиллерия прибыла в Джингили и того ж числа ночью ген.-м. Лаптев выступил с Кабардинским полком и 4 орудиями к Ушагану. По утру рано 20-го числа на назначенном месте сделал выстрелы для сигнала, по которым я выступил из Эчмеадзина; оба отряда встретились около Ушагана, не найдя там неприятеля.

После выступления Кабардинского полка, до 3 тыс. кавалерии неприятельской приближались к лагерю и осадной артиллерии, но были весьма удачно отражены ген.-м. Берхманом.

21 августа. Усиливши Эчмеадзинский гарнизон 40-м егерским полком, я с Кабардинским полком и остальными войсками, 22-го возвратился в лагерь при Джингили.

Абасс-Мирза, продолжая укреплять свой лагерь, послал 2 тыс. человек отборной конницы в Бомбакскую долину, чтобы препятствовать следованию ко мне транспортов с провиантом, которые в сие время должны были переходить Безобдал. У меня оставалось провианта только по 2 сентября. Потеря одного транспорта могла поставить меня в самое бедственное положение. Я послал немедленно баталион Крымского полка с двумя орудиями, который, следуя форсированно, 26-го числа прибыл в Джелал-оглу и застал транспорт еще на месте, по причине, что баталион Севастопольского полка, высланный для конвоирования, отправлен был в Гумры; получивши о сем донесение с нарочным татарином и удостоверившись, что неприятельская конница заняла Бомбакскую долину, я послал 30 августа баталион Севастопольского полка, с двумя орудиями и всеми конными повозками и лошадьми, дабы, взявши на оные сухари, привезти, как наипоспешнее, в лагерь, где в полках оставалось только на три дни продовольствия. Приближение к Амамлам с одной стороны транспорта с провиантом, прикрываемого баталионом Крымского полка, а с другой баталиона и двух орудий, следующего из лагеря, при Джингили, принудило неприятеля оставить Бомбакскую долину, и 3 сентября я получил сухари, привезенные на посланных мною повозках в то самое время, когда у большой части людей не было уже ни одного сухаря.

Чувствуемая мною боль правой руки до такой степени изнурила силы мои, что я почти не мог держаться на ногах.

2 сентября пришли доложить мне, что солдаты, не имея уже ни одного сухаря для продовольствия, начинали роптать и говорить, что придется умирать голодною смертию; я с большим трудом встал с постели; вышел перед лагерь Кабардинского полка и объявил собравшимся около меня солдатам, что, служивши более их и будучи неоднократно по нескольку дней без продовольствия, узнал из опыта, что можно быть сыту не евши, и когда увидел, что они изумились сему, то приказал ротному командиру собрать песенников и петь, пока не получат приказания перестать и в то же время отданы приказания дежурному по лагерю, чтобы непременно пели во всех ротах, что и продолжалось [363] целую ночь до утра, а поутру я получил известие, что взятые с транспорта сухари везут ко мне на лошадях, посланных с баталионом из лагеря; тогда солдаты почти везде заговорили, что верно я знал о приближении сего подвоза, когда заставил их петь.

После отступления войск персидских за реку Зангу, я узнал, что с авангардом в Аштараке оставлен Селим-Хан-Айрумский, племянник и зять Измаил-хана, взятого ген. Бенкендорфом в плен; я слышал неоднократно от архиеп. Нерсеса, что чиновник сей готов оказать нам свою приверженность; почему послал к нему тайным образом письмо, в котором объяснил, что он, как житель Эриванской провинции, должен будет в скором времени сделаться или подданным нашего императора, или оставить свое отечество, для чего советовал ему, как человеку уважаемому, вступить со мною в сношение, не теряя времени, и стараться быть для нас полезным, не обнаруживая сего пред начальником персидских войск. Письмо это столько подействовало, что он в ту же ночь с одним приверженным ему чиновником, явился ко мне в лагерь, с обещанием исполнить в точности всякое желание мое, и с тех пор я уже не имел ни малейшего затруднения и опасности в пересылке бумаг, и получил от него все сведения, касавшиеся до войск персидских; 2 сентября он сам ночью доставил мне шифрованную записку корпусного командира, извещавшую меня, что отряд войск наших, под личным его начальством, выступает из Карабабы 27 августа и прибудет к Эчмеадзину около 5 сентября.

Сентября 4. Я выступил из Джингили с Кабардинским пехотным полком и 4 орудиями к Эчмеадзину, остальные войска и осадную артиллерию разделил на три отделения и приказал быть готовыми к немедленному выступлению по получении повеления.

Следуя к Эчмеадзину, я заметил, что Абасс-Мирза, со всеми своими силами тянулся от Эривани к Сардарь-Абаду, обходя Эчмиадзин в 6-ти верстах дорогою, идущею около Аракса; по прибытии же в Эчмеадзин, узнал, что корпусный командир с отрядом следует от Гарничая по Эриванской дороге, почему, с двумя ротами, одним орудием и 50-ю казаками, я отправился из Эчмеадзина к нему навстречу.

В тот же день, прибывши к Эчмеадзину, получил повеление, с частию моего отряда, половиною осадной артиллерии, следовать к Сардарь-Абаду; несмотря на болезнь, меня обременявшую, и сильную боль руки, я не оставлял ни на минуту моей обязанности. Прибывши к Сардарь-Абаду, возложено было на меня командование осаждающим отрядом; накануне открытия траншей, в полночь, во время сильного дождя, я сам лично, с обер-аудитором 20-й дивизии Беловым и двумя казаками Шамшева полка, осматривал весь сад близ самых крепостных стен, определил пункты для траншей и батарей. На другую ночь до самого рассвета все работы производились под моим личным распоряжением.

На другой день я впал в самый жестокий параксизм, продолжавшийся беспрерывно 30 часов, и встал с постели уже после занятия крепости.

После покорения Сардарь-Абада, войска выступили к Эривани, при осаде которой отряд мой также назывался осаждающим; под особым моим распоряжением производились осадные работы.

Мне было поручено, со всеми войсками отряда моего, остающимись от работ, всякую ночь занимать удобный пункт против северной стороны крепости, дабы препятствовать гарнизону уйти из крепости. [364]

Ночью с 30 сентября на 1 октября казачьи полки Андреева и Сергеева, под начальством командовавшего Крымским пехотным полком подполк. Красовского 2-го, и два дивизиона улан, под командою подполк. Ивлича, занимали высоты со стороны северного форштата, начиная от реки Занги; я сам, с 39-м егерским полком, баталионом Крымского, баталионом Севастопольского и Кабардинским полком, за исключением людей, находившихся в траншейных работах, стоял между северо-восточным углом крепости и северным форштатом, занимая двумя ротами 39-го полка все пространство до реки Занги.

В 10 часов ночи несколько конных и пеших неприятельских партий, выйдя из крепости, приблизились к северному форштату, и когда открыли наших егерей; то поспешно возвратились назад, кроме конной партии, в числе около 60 человек, которая проскакала между цепью, но будучи встречена казаками и уланами, стремительно бежала назад в крепость, с значительною потерею, и, как после открылось, с сею партиею был сам Гассан-хан и значительные чиновники.

В то же самое время по нашим траншеям и по всему фасу со стороны северного форштата открылся сильный огонь, по прекращении которого два раза неприятельские партии покушались выходить из крепости, но были обращаемы назад, с большою потерею, егерями, козаками и уланами.

1 октября, рано утром, неприятель выставил белое знамя и начали кричать с крепостных стен, что гарнизон сдастся; в то же мгновение я с гвардейским полком, 39-м егерским, баталионом Крымского, двумя ротами Севастопольского, 4 конными Донскими, 2 легкими пешими орудиями, двумя дивизионами улан и двумя казачьими полками, поспешно приблизился к северным воротам. Дивизион улан и 100 казаков поставил к самой реке Занге, а двумя ротами егерей занял выход из крепости, к реке Занге, с западной стороны, и сим совершенно было прекращено всякое покушение выйти из крепости. Коль скоро же мы успели очистить наружные ворога и ров, я нашел внутренние ворота в крепость еще запертыми, и когда, подошедши к оным с ген. Лаптевым, несколькими офицерами и гвардейскими солдатами, приказал находившемуся при мне обер-аудитору 20-й дивизии 9-го класса Белову, знавшему татарский язык, кричать, сквозь бывшую в воротах скважину, чтобы отперли ворота; в то самое время сам Гассан-хан, находившийся у ворот, выстрелил в скважину из ружья и пулею разбил голову Белову, потеря которого тем более ощутительна, что он в молодых летах соединял в себе отличные достоинства, необыкновенную храбрость и редкое усердие, и подавал собою надежду быть полезным в будущей службе.

Несчастная мать его лишилась в продолжение сей кампании двух сыновей; меньшой брат, служивший в Нашебургском пехотном полку унтер-офицером, умер от болезни.

Видевши медленность в отпирании ворот и по невозможности подвести к оным орудия, по причине, что наружные ворота еще не были совсем очищены, я послал полк. Шипова, с гвардейскою ротою и 2-мя ротами 39-го полка, обойти по рву и войти в крепость брешь, или в южные ворота, а вслед затем были отперты и северные ворота, в которые вошли со мною в крепость 3 роты гвардейских и баталион 39-го егерского полка, а в то же самое время прибыл ко мне и управляющий штабом ген.-лейт. гр. Сухтелен, с которым вместе найден мною Гассан-хан с главными чиновниками в мечети, оружие его, снятое мною [365] лично, отдал я гр. Сухтелену, для отправления корпусному командиру; учредивши при мечети караул, я приказал ген-м. Лаптеву занять крепостные стены, ген.-м. Берхмана, с двумя ротами 39-го полка послал, чтобы обойти все крепостные улицы и прекращать всякий беспорядок, какой мог бы случиться, а сам с двумя ротами того же полка, взявши комиссара, при магазинах находящегося, и армянского начальника Мелика Исаакова, поставил у всех хлебных и пороховых магазинов караулы; баталион Крымского полка и 2 роты Севастопольского оставались в резерве.

После покорения сей крепости, г. корпусный командир, выступая с войсками к Нахичевани, поручил мне управление Эриванской провинции и командование войсками, в оной остающимися.

ЦГВИА, ф. ВУА, д. 4313, лл. 15-30. Подлинник