ПОТТО В. А.

ГЕРОЙСКАЯ СМЕРТЬ ГРЕЧИШКИНА

На правом берегу Кубани, подле станицы Тифлисской, виден курган, усеянный крестами и надгробными плитами. Это — станичный некрополь. На этом кургане, отдельно от места общего упокоения, обращает на себя внимание другое кладбище, на котором похоронены офицеры и казаки, разновременно убитые в делах против горцев. В числе их покоятся останки и сотника Гречишкина, погибшего в бою 15 сентября 1829 г. вместе с пятьюдесятью казаками, бывшими с ним в разъезде. Могила его отмечена особым обелиском. Казаки старого времени пожелали в назидание потомству увековечить славную память товарища надгробным мавзолеем, который тогда, же и был воздвигнут над общей усыпальницей героев, предпочитавших смерть позору сдачи и плена.

Время и непогоды, для которых нет ничего заповедного, истребили этот памятник; но нынешнее поколение кубанцев, достойно унаследовавшее старинную славу отцов, опять возобновило его в 1869 г., по инициативе наказного атамана, который к скромным казачьим пожертвованиям присоединил и свою собственную ленту.

Вот что нам известно о жизни и последних минутах Андрея Леонтьевича Гречишкина.

Сотник Гречишкин был прирожденный линеец Тифлисской станицы. Он вырос посреди старинного порубежного казачества и с ранних лет стала” понимать, что на той вулканической почве, на которой он родился, храбрость есть первая добродетель. И он был храбр, как только бывают рыцари в [239] романах. Об его удали, вошедшей в пословицу между казаками, знали и в немирных горах, где умели ценить и уважать военные доблести даже в своих противниках. В то время по всей русской линии гремело грозою имя Джембулата, владетельного князя сильного темиргоевского народа, аулы которого были расположены в недальнем расстоянии от поселений кавказского линейного казачьего полка. Джембулат принадлежал к тем легендарным личностям, имена которых заживо увековечиваются народными сказаниями и песнями. Молва о Гречишкине дошла и до него. Тогда он выразил желание познакомиться с ним покороче, и при посредстве лазутчиков свидание между ними было устроено где-то на берегу Кубани. Они сошлись — и стали кунаками. Гречишкин инкогнито стал ездить в аулы Джембулата; Джембулат навещал Гречишкина. В большие праздники, христианские и мусульманские, кунаки обменивались подарками; но никогда не обменивались они сведениями о том, что происходит по ту или по другую сторону Кубани. Каждый из них считал преступлением выдавать тайны своего знамени. Они говорили обо всем, кроме политики. В полку знали об этих сношениях, но, зная и высокое понятие Гречишкина о святости долга, не придавали им никакого значения. Напротив, в те стародавние времена это считалось своего рода молодечеством.

Так наступила осень 1829 г., когда по линии пронеслась молва, что знаменитый Джембулат собирает у себя князей и старшин враждебных нам обществ на какое-то совещание, на котором должен присутствовать и турецкий эмиссар Сеид-паша, присланный из Константинополя, чтобы поднять против нас закубанские народы. Попытка подполковника Пырятинского напасть на аул Джембулата, чтобы захватить все это собрание, не увенчалась успехом. Небольшой отряд его был открыт на пути и после жаркого боя должен был вернуться обратно в свой лагерь, расположенный на. речке Псинафе.

А совещания между тем окончились, и 14 сентября, за левым берегом Кубами, под значками темиргоевского князя стоял уже отряд из пятисот отборных всадников с двумя Фальконетами. Отрядом предводительствовал сам Джембулат.

Первые слухи, об этом дошли опять-таки до Пырятинского. Но слухи эти говорили только об опасности, которая грозила линии, но ничего не говорила о том, где неприятель, сколько его и над какою частью кордона разразится громовый удар. Чтобы во всяком случае быть ближе к линии, Пырятинский с частью отряда выступил по направлению к станице Тифлисской. Он шел всю ночь, не останавливаясь, но дорога была пустынна, никаких признаков недавнего движения на ней заметно не было, никаких следов не открыто. Пырятинский понял, что не здесь [240] следует искать неприятеля, и под утро, круто повернув направо, двинулся на восток. Предчувствие говорило ему, что скопище стоит на Зеленчуке, и он шел прямо на Зеленчук, к той переправе через эту реку, которая известна под именем Песчаного Брода. Но и в этот раз так же, как и в тот день, когда он предпринял движение к аулу Джембулата, ему суждено было испытать неудачу, имевшую трагическое последствие. До Песчаного Брода оставалось верст семь, когда Пырятинский получил известие, что горцы прошли на Псинаф, где был оставлен им лагерь. Это известие заставило его вторично изменить свой план и воротиться на линию, чтобы быть ближе к Псинафу. Если бы он не обратил внимания на полученное сведение, а послушался бы своего предчувствия и продолжал идти на Зеленчук, — он бы застал неприятеля там. Горцы стояли именно у Песчаного Брода, притаившись в оврагах. Он мог бы иметь блистательное дело, и не только расстроил бы все замыслы неприятеля, но и предотвратил бы катастрофу, которая разразилась почти по его следам.

Ничего не зная о движении псинафского отряда, командир кавказского линейного казачьего полка, подполковник Васмунд, озабоченный охраною своих станиц, выслал в тот же день разъезд из 56 казаков и трех урядников, под командой сотника Гречишкина, на боевую опытность которого мог положиться.

— Андрей Леонтьевич! — сказал он: — дойди до Песчаного Брода, осмотри все балки, все скрытые места, но, если откроешь следы, скачи назад и Бога ради не вдавайся в неравное дело,

15 сентября Гречишкин выступил.

Миновав полковые покосы и покрытые вытоптанной травой выгоны, на которых под охраной вооруженных казаков паслись стреноженные лошади, разъезд вышел в открытое поле. Утро стояло такое, какие редко выпадают даже в апреле месяце. Кругом было тихо. Лес, мимо которого проходили казаки, безмолвствовал: пернатые певцы покинули его всего за несколько дней перед тем. В теплом и прозрачном воздухе реяли насекомые, и особенно много было между ними запоздалых белых бабочек. Большая часть деревьев еще сохраняли свой летний наряд, и только на некоторых из них, и то местами, начали появляться палевые и красноватые листья, блестевшие на солнце росой, которая не успела еще обсохнуть. Трава также была покрыта росой, и если бы заяц или тушканчик пробежали по ней, не говоря уже о человеке, то следов их нельзя было бы не заметить. Казаки ехали молча, не потому, чтобы они боялись открыть свое движение неприятелю: его нельзя было скрыть на большой дороге и в ясную погоду: но они молчали, [241] повинуясь предчувствию чего-то необыкновенного, какого-то кризиса, который в этот день должен наступить в жизни каждого из них.

К этим предчувствиям, овладевающим не только отдельными личностями, но и целыми массами, давно перестали относиться скептически. Они составляют явление, пока еще не объясненное, но в высшей степени интересное. Наука отводит им место на ряду с другими загадочными явлениями нашей внутренней природы, и, может быть, скажет о них когда-нибудь свое слово.

Молча проехали казаки большую половину расстояния до Песчаного Брода, никого не встретив. Здесь, в семи верстах от Зеленчука, сотник Гречишкин вдруг остановился. Он увидел широкий след, который шел от Псинафа и под довольно острым углом делал поворот назад к станице Ладожской. Открытие это привело его в сильное недоумение. Этот след оставлен русскою колонной — в этом нельзя было сомневаться. Но каким образом он попал сюда? Очевидно, до этого места доходил отряд Пырятинского, о выступлении которого из лагеря в казачьем полку ничего не знали. Но почему он не пошел дальше к Песчаному Броду, а своротил на дороге к Ладыжской? Не получил ли он новых сведений о неприятеле, заставивших его спешить назад на линию? Сотника Гречишкина взяло раздумье. Он не знал, на что решиться: продолжать ли путь к Зеленчуку, или же направить свой разъезд по следам Пырятинского? Казаки в первый раз заговорили.

— Это не их сакма, — заметил один из них; под местоимением их он разумел горцев: — потому тут вот и от артиллерии пошла колея; должно, наши тут были.

— Известно, наши, — подхватил другой. — Кому тут быть, окромя наших? У них и орудиев таких нет; опять же и то: татарва нешто так ходит? Гляньте, братцы, точно шнуром кто отбил.

— Если партия через Кубань переправилась, — рассуждал вслух сотник Гречишкин: — мы напрасно только время теряем, гоняясь за нею в этой стороне... А, впрочем, — добавил он, помолчав немного, — до Песчаного Брода семь верст всего осталось; командир приказал непременно до него дойти; до него, значит, и надо дойти. А потом, приударив коней, мы и колонну летом нагоним.

Он тряхнул головой, как будто хотел отогнать невеселую думу, выпрямился в седле и, приподняв нагайку выше плеча вместо команды, повернул от загадочного следа опять на дорогу к Зеленчуку. Казаки молча последовали за ним. Опять та же пустынная местность и то же мертвое безмолвие кругом [242] . Только мерный конский топот глухо отдавался в тишине. До Песчаного Брода оставалось не более трех верст, когда впереди показался всадник в черной папахе, с винтовкой в чехле за спиною. Пригнувшись к седлу, он скакал так быстро, как будто за ним была погоня. Гречишкин приказал окликнуть его. Казаки кричали, но или голоса их не достигали до него, или он притворялся, что не слышит. Ему махали папахами, чтобы он остановился, но он ни разу даже не оглянулся и, продолжая скакать все в одном направлении, скрылся за пригорком. Откуда он вынырнул, никто не заметил. Был ли он нарочный, посланный с каким-нибудь важным известием? Но от кого? В той стороне, откуда он показался, русского отряда не могло быть. Если это был лазутчик, то в таком случае почему же он миновал казаков, которых не мог не видеть, так как местность была ровная и открытая. Может быть, это был действительно нарочный, но только не наш; может быть, он послан от одной неприятельской партии, которая стоит на Зеленчуке, к другой, которая переправляется где-нибудь в другом месте. Эта мысль во второй раз заставила сотника Гречишкина призадуматься. Но он продолжал подаваться вперед, присматриваясь к берегам реки, которые тянулись вправо и влево, такие же пустынные, как и вся окружавшая их местность. Проехав еще некоторое расстояние, он увидел трех всадников, которые действительно как бы выросли из земли, так как до того времени скрывались в глубокой балке. Выбравшись наверх, они стали лицом к дороге, по которой ехали казаки, и как бы замерли на месте, сохраняя неподвижность статуй. Это был неприятельский пикет. Тут только Гречишкин понял, что скопище, пробиравшееся в наши пределы, притаилось в оврагах у Песчаного Брода. Он только не мог понять, почему отряд, шедший из Псинафа, вдруг переменил направление, тогда как неприятель был от него так близко. Не зная, какими силами располагает противник, Гречишкин на всякий случай отправил одного казака в ближайшую станицу, чтобы поднять тревогу на линии, а сам понемногу продолжал подвигаться вперед.

До оврагов оставалось уже не далеко. Между двумя из них извивалась дорога к переправе. Когда Гречишкин вступил на эту дорогу, лошадь его пугливо насторожила уши и, бросившись в сторону, едва не выбила его из седла. Лошади некоторых казаков также заржали; снизу, почти у них под ногами, послышалось ответное ржание, и вслед затем из оврагов справа, и слева начали показываться папахи и ружья быстро взбиравшихся по крутым покатостям неприятельских всадников. Едва, казаки успели выхватить винтовки, как уже были окружены с [243] трех сторон: свободною оставалась пока только дорога. Впереди, прямо против себя, Гречишкин увидел хорошо знакомые значки темиргоевского князя и понял, что ему придется иметь дело со значительной партией. Их было десять против одного. При таком подавляющем превосходстве неприятеля исход боя не мог быть сомнительным. Сотник Гречишкин видел это; он понял, что его маленькая дружина обречена на гибель, но он не терял присутствия духа и только старался ободрить казаков надеждой на близкую помощь.

Казаки спешились и, отстреливаясь, стали отступать. Они двигались медленно, шаг за шагом. Они по опыту знали, что торопливое отступление почти то же, что бегство, а бегство, позорное само по тебе, влечет за собой неминуемое поражение и, в конце концов, бесславную смерть. Уж если суждено умереть, то не лучше ли умереть так, чтоб и в приказах об этом упомянули, и в станицах заговорили. Не имея при себе патронного ящика, казаки дорожили каждым зарядом, и на целые рои пуль, которыми горцы их осыпали, они отвечали меткими, верно рассчитанными выстрелами. Это также не могло не замедлять их отступления; но оно замедлялось еще и заботами их об убитых и раненых товарищах, которых, несмотря на критическое положение свое, они не хотели бросить на произвол судьбы.

Около часу гремела перестрелка; только фальконеты пока молчали из опасения, чтобы их громкие выстрелы не были услышаны на линии. Люди падали с обеих сторон; только убыль в рядах неприятеля была едва заметной, тогда как в команде, достоявшей из шестидесяти человек, она становилась слишком ощутительной. Десятка два казаков уже выбыло из строя. Убитых перекидывали через седла; раненых приходилось поддерживать; стрелять могли не многие. Скоро огонь должен будет и совсем прекратиться. Приближалась решительная минута. До сих пор горцы не могли броситься на казаков, чтобы стоптать их дружным ударом, потому что дорога, проложенная между оврагами, была так узка, что на ней едва могли поместиться в ряд несколько всадников. Но чем дальше, тем дорога становилась шире, и перед казаками открылась наконец площадка, а на площадке новые толпы неприятеля. Таким образом, и последний путь отступления казакам был отрезан.

Гречишкин велел остановиться, заколоть лошадей и из их трупов составить редут. Такой крепости до него никто еще не строил. Он объявил казакам, что они должны защищаться до последней капли крови, что этого требует честь казацкого войска, честь русского оружия. “Если к нам и не придут на помощь, — говорил он, — это не наша вина; мы сделали, что могли; остается сделать не многое: только умереть”. [244]

Едва казаки успели засесть в построенный ими редут, как горцы, выхватив шашки, кинулись на них с таким ожесточением, что своим натиском, казалось, могли бы смять целую колонну. Но казаки предвидели этот опасный момент и, встретив неприятеля залпом почти в упор, отбили нападение. Два раза горцы возобновляли атаку, и оба раза неудачно. Может быть, несмотря на потери, им бы и удалось врубиться в середину карре, если бы кони их, испуганные видом нескольких десятков заколотых лошадей, не отказались перешагнуть через их трупы; они храпели, упирались и бросались в стороны, или поворачивали назад от этой страшной баррикады.

Тем не менее, дело доходило до рукопашных схваток, и в одной из них Гречишкин был ранен. Но он не показал этому вида и продолжал распоряжаться. Он боялся, что без него произойдет замешательство, — и тогда все будет кончено. А, между тем, — кто знает? — может быть, и в самом деле подойдет еще помощь. Но помощи ниоткуда не было видно. Обширное пространство между Зеленчуком и Кубанью по-прежнему представляло собою мертвую пустыню: никакой жизни, никакого движения по дорогам, протянувшимся светло-коричневыми лентами по направлению радиусов к станицам и кордонам. Только там, далеко впереди, на самом краю горизонта, где раскинулись русские поселения, облака то сходились, то расходились, точно совещаясь о том, как бы помочь одиноко погибавшим в поле казакам, о судьбе которых узнают только тогда, когда они уже не будут нуждаться ни в чьей помощи.

Тревожно всматриваясь в даль, Гречишкин заметил какое-то движение по ту сторону речки и зорким глазом увидел, что это шла помощь, но только не к нему: через Зеленчук переправлялись, высоко подняв ружья над водой, более ста человек неприятельской пехоты. Для того, чтобы раздавить горсть людей, которым ничего больше не оставалось, как умереть, пяти сот человек кавалерии оказывалось недостаточным; к ним в подкрепление шла еще и пехота. Неприятель победит, но он долго будет помнить эту победу: при казаках останется честь, которой не отнимут от них никакие скопища.

С момента прибытия пехоты участь казаков была решена окончательно. Они и сами видели это. Теперь к ним уже не нужно было обращаться с воззваниями; они знали, что надо делать дальше.

Между тем после четвертой атаки, отбитой также с немалым уроном для горцев, наступил короткий перерыв, и около значков темиргоевского князя образовался кружок, по-видимому, о чем-то совещавшийся. Вот от него отделились два всадника; в одном узнали самого Джембулата, в другом его [245] любимого нукера Хануса. Они подъехали к редуту с белыми платками, повязанными на шашках, и Джембулат громко окрикнул по-татарски:

— Кто у казаков старший?

Гречишкин назвал свою фамилию. Джембулат вздрогнул:

— Не здесь бы нам встретиться с тобою, Андрей Леонтьевич! — сказал он задумчиво.

— Не мы устраиваем встречи, — отвечал ему Гречишкин: — так было угодно Богу.

— Ты прав, — возразил Джембулат. — Но Тот, Кто устроил настоящую встречу, думал о твоем благе. Не будь здесь меня, тебе бы не уйти отсюда живому.

— Я и теперь не надеюсь уйти, — перебил Гречишкин: — я останусь здесь, на этом самом месте, с моими храбрыми товарищами.

— Подумай, Андрей! Вас десять, пятнадцать, много двадцать человек; нас более шестисот: бросьте оружие, никто не осудить вас, если вы сдадитесь.

— Меня удивляет твое предложение, — ответил Гречишкин: — ты меня знаешь, князь, и знаешь, что я предпочту смерть позору и плену.

— Ты прав еще раз! — возразил Джембулат. — Да совершится судьба!

Вернувшись к своей партии, он начал уговаривать горцев оставить эту горсть храбрых гяуров, обрекших себя на смерть, тем более, что пользы от их истребления они никакой не получат, да и подвигом это истребление никто не назовет. Но горцы были другого мнения. Озлобленные потерею, они требовали поголовного истребления казаков, и Джембулат должен был уступить. Двусмысленное поведение его и без того вызывало общий ропот. Ему нужно было сберечь свою репутацию и пожертвовать личными чувствами.

Молча, впереди всех, с обнаженной шашкой, кинулся Джембулат на завал и, ворвавшись первым, получил тяжелую рану, — такую тяжелую, что его на руках вынесли из боя. Конница отхлынула, но на ее место появилась пехота. С пронзительным гиком, с шашкою в одной и с кинжалом в другой руке, вломились горцы в ряды казаков, — и через несколько минут все было кончено. Гречишкин, несмотря на свою рану, защищался до тех пор, пока оружие не выпало из его ослабевших рук. Глаза его помутились; он зашатался и упал на окровавленную землю. Его тотчас изрубили. Редут, сложенный по его приказанию из конских трупов, пережил своего строителя. Из семнадцати казаков, встретивших последний натиск, остались в живых только пятеро: трое из них, покрытые ранами, [246] лежали без чувств; двоих, в которых были еще признаки жизни, горцы взяли в плен и увезли с собой за Зеленчук. Они отступили так быстро, что не сняли ни оружия с убитых казаков, ни сёдел с лошадей — вся их добыча только и заключалась в двух пленных казаках.

Минуть через двадцать оба берега реки опустели, и опять водворилась кругом тишина. За несколько часов перед тем ее нарушал конский топот казачьего разъезда, а, теперь притих и этот топот. Помощь, за, которой посылали, и которую с таким нетерпением ожидал Гречишкин, опоздала. Прискакавшие сюда на заре четыре сотни казаков увидели такую картину, от которой, как выразился один старый линеец, мороз пробежал у них по закожью. В версте от Песчаного Брода, между глубокими лесистыми оврагами, стояло, или, лучше сказать, лежало карре из конских трупов, а внутри его, между огромными лужами застывшей и сгустившейся крови, распростерты были в различных позах тела убитых казаков. Подле них валялись шашки, кинжалы, пистолеты, ружья и даже гильзы от патронов, и все это было перепачкано и залито кровью.

Посреди мертвецов нашли и трех раненых, которых горцы не увезли с собою только потому, что сочли их убитыми. От них-то и узнали все подробности совершившейся здесь катастрофы. У одного из этих казаков, Василия Русинова, было десять ран, у другого — Зиновия Похомова — восемнадцать; третий умер на дороге прежде, нежели увидел дым из трубы родного пепелища. Томительно долгою показалась им эта страшная ночь среди глухой, уединенной местности, посреди безмолвной тишины кладбища, огороженного конскими трупами. Обессиленные, истекшие кровью, мучимые жаждою, они не смели поддаться сну, не смели подать голоса, со страхом прислушиваясь к малейшему шороху: им все казалось, что горцы вернутся за покинутою добычей, — и им не миновать плена или смерти. И вдруг на заре послышался им конский топот, ветерок донес до них русскую речь, — и страдальцы радостно осенили себя крестным знамением.

Прошли с тех пор десятки лет, а могила Гречишкина с ее скромным памятником и поныне служить предметом народного почитания. Всякий раз, когда казаки Тифлисской станицы собираются в поход, они накануне выступления служат на ней панихиду и справляют тризну со стрельбою и джигитовкой... А сколько есть на свете могил с громкими именами и пышными мавзолеями, к которым никто не заглядывает, для которых с той минуты, когда над ними произносится: “мир праху твоему”, — действительно наступает мир, а с ним и забвение.

В. Потто.

Текст воспроизведен по изданию: Геройская смерть Гречишкина // Исторический вестник, № 10. 1906