ПОТТО, В. А.

ГАДЖИ-МУРАТ

(Биографический очерк)

(Материалами для этой статьи служила собственная записка Гаджи-Мурата, находящаяся в делах архива генерального штаба, письма князя Воронцова к военному министру, хранящаяся там же, и, кроме того, некоторые журнальные статьи, служащие как бы дополнением и пояснением к рассказу самого Гаджи-Мурата. Пр. авт.)

В числе знаменитых предводителей шамилевых скопищ, первое место, бесспорно, занимает Гаджи-Мурат, имя которого, в продолжение двенадцати лет, гремело по всем местам Чечни и Дагестана. Это был самый храбрый, ловкий, предприимчивый и влиятельный сподвижник Шамиля.

Он был уроженец Аварии. Как протекло детство Гаджи-Мурата, что послужило к развитию в нем того энергического, сильного духа, с которым он явился впоследствии как политический деятель, об этом не дошло до нас никаких известий. В первый раз имя его делается известным только в тридцатых годах, как имя знатного бека, отличавшегося в схватках к Кази-муллою, полчища которого наводнили тогда Аварию, с целью распространить в ней идеи мюридизма. Попытка Кази-муллы, однако, не имела успеха: он был разбит аварцами, и Гаджи-Мурат (В этом бою, происходившем под стенами Хунзаха, Гаджи-Мурат лишился своего отца, убитого мюридами. Пр. авт.), собрав на поле битвы значки и знамена, брошенные бежавшими мюридами, отправил их прямо в Тифлис, к барону Розену, как доказательство верности аварского народа.

Неудача Кази-муллы не остановила его преемников. Та власть, которая сосредоточивалась в руках аварских ханов, была необходима имамам. Отсюда новые домогательства их покорить Аварию. «Не имея достаточных средств к сопротивлению — [160] говорит Гаджи-Мурат в своей записке — я, вместе с Омер-ханом, управлявшим тогда Авариею, отправился в Тифлис, просить барона Розена о помощи. Мы прожили в Тифлисе десять дней, ничего не добились, и когда возвратились, то Гамзат-бек, наследовавший Кази-мулле, вошел в Аварию и, истребив изменническим образом аварских ханов, занял Хунзах».

Правление его продолжалось, впрочем, лишь несколько месяцев. Имея постоянною целью освобождение родины, Гаджи-Мурат поклялся отмстить за смерть законного хана и под рукою стал набирать себе партию. Народ, ожидавший только сигнала к восстанию, заволновался. Тогда составился заговор, в главе которого стал брат Гаджи-Мурата, Осман Гаджиев, и день, когда имам обыкновенно совершал публичные молитвы в мечети, был избран ими для его умерщвления... Напрасно Гамзата предупреждали о заговоре. «Можешь ли ты остановить ангела, которого Аллах пошлет за твоею душею? — спросил он одного мюрида, который настаивал сильнее прочих». «Разумеется, нет!» отвечал мюрид. «Так иди спокойно домой и знай, что никто не может избегнуть того, что суждено ему свыше», сказал ему Гамзат.

Действительно, дни Гамзат-бека были уже сосчитаны. Едва он прибыл в мечеть, как, пораженный зловещим видом нескольких людей, стоявших поодаль и укутанных в бурки, скрывавшие не только наряд, но даже лица незнакомцев, остановился в нерешимости. Отступать было поздно, потому что заговорщики (По показанию Гаджи-Мурата, их было около десяти человек. Пр. авт.) тотчас напали на мюридов. Чернь, бушевавшая на улицах, вломилась в мечеть и приняла участие в ожесточенной сече. Осман Гаджиев, пробившийся до самого Гамзата, нанес ему смертельный удар кинжалом, но, в свою очередь, тут же был изрублен мюридами. Аварцы, однако, победили. Обнаженное тело Гамзата было брошено на поругание черни и, в продолжение четырех дней, валялось на площади. Мюриды были истреблены или выгнаны из Хунзаха; только родственники Гамзат-бека, укрывшиеся в ханском дворце, долго не хотели сдаваться; но и они, наконец, были выбиты, схвачены и сброшены в кручу. Тогда хунзахцы единодушно избрали Гаджи-Мурата, как одного из главных виновников переворота, своим предводителем и, вручив ему власть, просили водворить порядок в стране ограбленной и опустошенной мюридами. Гаджи-Мурат с энергией принялся за дело. Когда об этом узнали в Тифлисе, ему пожаловали чин прапорщика [161] милиции и, до приезда казикумыхского хана, оставили управлять Авариею.

Упорно отстаивая край от домогательств нового имама Шамиля, Гаджи-Мурат, в разгаре деятельности, должен был, по настоянию русских, уступить свое место сперва Магомет-мирзе, хану казикумыхскому, а потом хану мехтулинскому, находившимся в ближайшем родстве с некогда грозным аварским домом. При последнем правителе, вопрос о занятии Аварии русскими войсками был решен окончательно: 27-го мая 1837 года восемь батальонов пехоты и три сотни казаков, с 22-мя орудиями, под начальством страшного для горцев генерала Фези, заняли Хунзах. Так как возраставшее могущество Шамиля грозило Аварии новыми бедами, то генерал Фези тотчас двинулся против имама, взял Ашильты, окружил Телитль и заставил Шамиля дать клятву не тревожить более горцев (В одном рукописном сочинении о кавказской войне нам случилось прочесть следующий характеристический очерк как этой экспедиции, так и личности самого генерала Фези.

Память о генерале Фези до сих пор живет на Кавказе, и до сих пор чеченцы поют про него следующую песню, переведенную, как нам передавали, почти с буквальною точностью:

Горе нам! Фези к нам с войском стремится:
Где бы нам, как бы нам, братцы, укрыться.
Мы в горы, мы в леса — всюду он за нами,
Бьет нас и рубит нас колет штыками...
В плен берет, скот гонит, палит селенья.
От него плач, стон — нету спасенья.
Прежде-ж, как Фези к нам сам не являлся,
В лес придти, нас найти — русский боялся.
В лес пришла, нас нашла грозная сила:
От нее может укрыть нас одна лишь могила.

Каждый куплет этой песни сопровождается заунывным чеченским припевом: «Ай, дай-далаллай!» который так и остается в русском переводе.) [162]

По занятии Хунзаха русскими войсками, Гаджи-Мурат вскоре приобрел себе сильного покровителя в лице генерала Клюки-фон-Клугенау, командовавшего войсками северного Дагестана. Генерал Клюки, оценив военные способности Гаджи-Мурата, ласкал его и старался привлечь к себе денежными наградами, обещая впоследствии сделать правителем Аварии. «Это породило ко мне, — говорит Гаджи-Мурат — зависть мехтулинского хана, который с тех пор изыскивал все средства, чтобы очернить меня перед русским правительством. Долго интриги его не имели успеха, но раз, когда Клугенау уехал куда-то на долгое время, он объявил коменданту, что я нахожусь в сношениях с Шамилем, и что нехудо бы было произвести об этом формальное следствие. Комендант распорядился меня арестовать и заключил в каземат, где, в продолжение нескольких дней, меня держали привязанным к орудию, а потом, под сильным конвоем, как государственного преступника, отправили в Шуру, хотя невинность моя была очевидна».

С дороги Гаджи-Мурат бежал; но мы не будем распространяться об этом эпизоде, уже известном читателям из статей г. Окольничего («Военный Сборник», ряд статей «Перечень последних военных событий в Дагестане». Пр. авт.).

Старинная вражда с Шамилем и невозможность примирения с русскими заставили Гаджи-Мурата на первых порах искать убежища в Цельмезе, где у него было много приверженцев. Здесь приезжал к нему посланный Шамиля с уверением, что имам, забыв прошедшее, примет его с почетом, если тот изъявит желание служить казавату. Гаджи-Мурат, не веря в искренность такого предложения, колебался, а между тем в Цельмез приехал лазутчик с письмом от Клюки-фон-Клугенау, который приглашал его опять перейти на сторону русских. Раздосадованный обидою, Гаджи-Мурат отправил письмо к мехтулинскому хану, который в бешенстве изорвал его на мелкие клочки и, своими происками, успел побудить прямодушного Клюки отправить против Гаджи-Мурата войско. [163]

Отряд из батальона пехоты и двух горных орудий, под начальством генерал-майора Бакунина, на рассвете окружил деревню. Дело продолжалось с утра до позднего вечера. Уже половина Цельмеза находилась в руках Бакунина, когда к Гаджи-Мурату подоспели андийцы, присланные на помощь Шамилем. Ободренные цельмезцы сами перешли в наступление и с огромным уроном отразили русских. Бакунин был убит, а остатки его отряда едва спаслись от окончательного истребления (Остатки отряда вывел из боя генерального штаба капитан Пассек, впоследствии генерал и известный герой Кавказа. Это был первый шаг его на военном поприще. Пр. авт.).

В отмщение за эту неудачу, Ахмет-хан, по прибытии в Хунзах, заковал в железа трех двоюродных братьев Гаджи-Мурата и через несколько дней приказал кахским жителям умертвить их. Тогда Гаджи-Мурат, с своей стороны, собрал сильную партию и, в продолжение пяти дней, опустошал окрестности Хунзаха. Аварские селения Цолада, Ендегодк, Местерах, Мохах, Багтлох, Тахита и другие, сделались жертвами его неумолимого гнева. Сам Ахмет-хан, которого приверженцы Гаджи-Мурата сторожили по всем дорогам, избегнул мщение только потому, что никуда не выезжал без сильного конвоя.

Все эти причины довели Гаджи-Мурата до окончательного отложения от русских. Напротив, в благодарность за помощь, оказанную в Цельмезе, он сблизился с Шамилем и был назначен им наибом Аварии. В этом почетном звании является он при начале роковых событий 1843 года.

«Когда восстание охватило весь Дагестан — говорит Гаджи-Мурат — Шамиль оказывал мне предпочтение перед своими наибами и чаще других предоставлял возможность подраться с русскими». Когда Унцукуль был взят и обстоятельства потребовали, со стороны Шамиля, энергической деятельности, чтобы воспользоваться плодами этого первого успеха, он поручил Гаджи-Мурату идти с трехтысячною партиею в Аварию и возмутить ее против русских. Успех превзошел все ожидания. Подвигаясь к Хунзаху, Гаджи-Мурат занял с бою село Ободу, потом Танус и грозил перервать единственное сообщение наше с плоскостью через Гоцатль и Гергебиль. Попытка хунзахцев выручить эту дорогу и взять аманатов в село Бетланчу, чтобы удержать его от измены, не имела успеха. При первых выстрелах, Гаджи-Мурат прискакал в деревню с несколькими мюридами, и ободренные [164] жители отразили милицию; затем он быстро пошел на Ахальчи и, когда гарнизон положил оружие, опять возвратился к Шамилю, который между тем обложил Хунзах — последний опорный пункт наш в центре дагестанского населения (В Ахальчи была часть 9-й роты Тифлисского егерского полка, под командою прапорщика Залетова, который, как говорят, заблаговременно писал из Ахальчи, что если ему не пришлют подкреплений, то, при приближении неприятеля, он должен будет сдаться. Залетов, при появлении мюридов, без выстрела положил оружие. Пр. авт.).

Напрасно Гаджи-Мурат с настойчивостью требовал приступа; Шамиль предпочитал блокаду, и только тогда, когда князь Аргутинский, с войсками южного Дагестана, был уже в Гергебиле, отправил к нему навстречу трехтысячную партию, под предводительством Гаджи-Мурата. Противники сошлись на гоцатлинских высотах; 13-го сентября началась кровопролитная битва, продолжавшаяся с утра до позднего вечера; Гаджи-Мурат был разбит, и Шамиль, вынужденный очистить Аварию, бросился в шамхальство и на кумыкскую плоскость.

Пока военные действия сосредоточивались в той местности, русские воспользовались случаем, чтобы, с своей стороны, оставить Аварию и отступить на плоскость без упорного боя. Гаджи-Мурат успел однако преградить им путь близ Ирганая и затем обложил селение Зыряны, запиравшее вход в балаканское ущелье. Целый месяц блокировал он здесь отряд храброго Пассека, довел его до крайности (Вот что передает солдатская песня (приписываемая Пассеку) о тех лишениях, которым подвергался отряд во время блокады:

Мы рогатую скотину
Всю в конец перевели;
Стали есть мы лошадину
И варили её и пекли.
Вместо соли мы солили
Из патронов порошком;
Сено в трубочках курили —
Распростились с табачком.
Обносились, оборвались,
С плеч свалилось все долой;
Тут-то мы хлопот набрались,
Чтоб управиться с зимой.
Мы рогожи постилали
Вместо бурок и плащей;
Ноги в кожи зашивали
После съеденных коней. Пр. авт.),

но не мог принудить к сдаче и кончил тем, что сам вынужден был удалиться в горы, разбитый свежим отрядом, подоспевшим на выручку Пассека. В [165] горах Гаджи-Мурат не долго оставался без дела: он тотчас собрал себе, новую партию и, бросившись на лезгинскую линию, угнал из Беженьян до восьми тысяч штук баранов, лошадей и рогатого скота.

«При отступлении», говорит Гаджи-Мурат, «я имел перестрелку и потерял убитыми двух сотенных командиров».

С 1844 года Гаджи-Мурат управляет уже одним из четырех округов (В этот округ входили: Авария, Карата, Технуцал и ближайшие к нему лезгинские общества; остальной Дагестан находился под управлением Кази-Магомы; вся западная часть горной Чечни подчинялась Ахверды-Магоме, а Салатавия, Мичик, Аух, Гумбет и Андия — Шуиб-мулле, прославившемуся известным ичкеринским походом.), на которые подразделялись тогда владения имама, и с этих пор принимает деятельное участие во всех главнейших событиях и предприятиях Шамиля. Так, в начале 1845 года, когда огромное скопище Даниель-султана обложило Чох, он первый рассеял акушинскую и цудахарскую милицию, спешившие на выручку, и, вместе с другими партиями, участвовал при взятии и разорении этого богатого, многолюдного и преданного нам аула. По счастью, успехи горцев были непродолжительны. Узнав о сборе самурского отряда около Тилитля, Гаджи-Мурат пошел к нему навстречу, но, «обманутый» — как признается сам — «искусным движением русских», был атакован ими врасплох и понес жестокое поражение. Тем не менее с необыкновенною энергиею он успел собрать вокруг себя новую партию и поспел в Дарго, чтобы принять участие в четырехдневном, кровавом бою, известном у солдат под именем «сухарницы» (В этом бою убит храбрый генерал Пассек. Это была третья встреча его с Гаджи-Муратом: в первый раз он дрался с ним в Цельмезе, второй — в Зырянах и третий — в даргинской экспедиции. Пр. авт.).

На следующий год, Гаджи-Мурат, вместе с Шамилем, участвовал в нашествии на Кабарду, откуда предполагалось идти за Кубань, чтобы, посредством мюридизма, связать между собою народы восточного и западного Кавказа, подобно тому, как были соединены между собою все племена Чечни и Дагестана, под управлением и властью одного Шамиля. «Впрочем» — говорит Гаджи-Мурат — «этот поход был одним из самых неудачных предприятий имама. Нас обманули. Мы с самого начала потеряли уверенность в успехах, потому что кабардинцы, вопреки своим обещаниям, встречали нас весьма недружелюбно, отказывали нам в самых необходимых предметах и заставляли терпеть большую нужду в [166] продовольствии. Вдобавок мы узнали, что обратная переправа на Сунже занята сильным отрядом, который готовился отрезать нам путь отступления. Шамиль растерялся и поручил мне, если возможно, поправить дело. Я повернул назад, смело ударил на русских и, овладев переправою, позволил Шамилю избегнуть страшного поражения. Добычи из Кабарды мы никакой не вынесли и радовались уже тому, что убрались домой без большой потери».

В 1847 году Гаджи-Мурат, вместе с Шамилем, защищает Гергебиль против князя Аргутинского, потом переходит в Салты и оттуда, с обычным мужеством, делает частые вылазки, чтобы воспрепятствовать правильному ходу осады, от которой зависала судьба одного из первостепенных аулов Дагестана. В одной из этих схваток, происходившей в густых салтинских садах, убит известный в кавказской войне подполковник Бибанов, заслуживший за оборону Низового укрепления разом два чина и орден св. Георгия (В 1843 году.). По словам Гаджи-Мурата, подполковник Бибанов лично защищал орудие и пал, пораженный несколькими пулями.

Когда на следующий год князь Аргутинский предпринял вторичную осаду Гергебиля, Гаджи-Мурат был болен и позже других наибов присоединился к сбору. Враги его воспользовались этим, чтобы уверить Шамиля в намерении Гаджи-Мурата передаться русским. Шамиль встретил Гаджи-Мурата холодно, и с этих пор, как полагают многие, начинается затаенное неудовольствие их друг против друга. Желая однако на этот раз снять с себя всякое подозрение, Гаджи-Мурат просил поручить ему оборону гергебильских садов в то время, когда русские пойдут занимать их. Шамиль согласился. «Бой», говорит Гаджи-Мурат, «был чрезвычайно жаркий; мои мюриды выказали отчаянную храбрость, но, несмотря на все, я должен был отступить и бросить более пятидесяти тел, которые достались в добычу русским».

В том же году, при вторжении Шамиля в Самурский округ, Гаджи-Мурат командовал отдельною партиею, спустившеюся со стороны ахтинских минеральных вод к Хозрам, где ожидал ее полковник Мищенко с полуторатысячною кубинскою милициею. Встреча противников произошла самым оригинальными образом: один из наших разъездов, отправленный навстречу неприятелю, наткнулся на несколько десятков конных лезгинов, которые, [167] с криком «Гаджи-Мурат!» бросились в шашки. Разъезд понесся назад, крича: «Гаджи-Мурат! Гаджи-Мурат!» Крик этот подхватила милиция, стоявшая на бивуаке, и, вскочив на коней, рассеялась в смятении. В добычу лезгинам досталось множество лошадей и несколько пленных. Затем, соединившись с партиями Кази-Магомы и Даниель-султана, Гаджи-Мурат поспешил навстречу князю Аргутинскому и, вместе с ними, участвовал в кровопролитном бою под Мискинджи. «В этом деле» — говорит Гаджи-Мурат — «русские разбили нас наголову. Даниель-султан с своею партиею первый подал сигнал к общему бегству; мы вынуждены были последовать его примеру, а между тем князь Аргутинский освободил Ахты и усмирил взволнованные наши деревни Самурского округа».

В 1849 году мы видим Гаджи-Мурата принимающим деятельное участие в защите Чоха, а в 1850 г. сражающимся уже в Чечне на шалинских полянах.

Как ни велика была слава, приобретенная Гаджи-Муратом в этих беспрерывных походах и битвах, но справедливость требует сказать, что он, подобно многим горским вождям, не обладал способностью руководить большими военными предприятиями, и потому часто терпел поражения. Его настоящим призванием были набеги, и в них никто не превосходил его отвагой, сметливостью и предприимчивостью. «То был искусный партизан-налет», говорит Окольничий «в роде некогда знаменитых панов Сапеги и Лисовского. Для него ничего не стоило, с четырьмя, с пятью стами конных, появиться в тылу войск, далеко в глубине занятого нами края, перейти сегодня семьдесят, завтра сто верст, отвлечь фальшивой тревогой войска совершенно в другую сторону и, пользуясь всеобщей суматохой, ускользнуть безнаказанно» («Военный Сборник» «Перечень событий в Дагестане».). Вот эти-то блестящие способности и создали Гаджи-Мурату ту популярность в народе, ту громкую известность в горах, какой не достигал до него ни один наиб и которая по-временам пугала даже самого Шамиля.

Один из первых грозных набегов Гаджи-Мурата был в Бежаньяны, о котором мы упоминали. Богатая добыча, доставшаяся горцам, прославила имя их предводителя и, вместе с тем, дала ему возможность подумать наконец о том, чтобы свести старинные счеты с домом мехтулинского хана. Самого хана в живых уже не было: он умер в 1843 году, а потому кровавая «канла» [168] должна была пасть на его семейство, жившее тогда в Дженгутае, в столице Мехтулинского ханства.

В бурную, ненастную ночь, вскоре по возвращении своем из Кабарды, Гаджи-Мурат внезапно подошел к Дженгутаю. С ним было только двести человек мюридов. Большая часть из них осталась в засаде, а остальные, с самим Гаджи-Муратом, тихо прокрались в самый аул, благополучно миновали русские патрули, ходившие по улицам, и, проникнув в замок, похитили оттуда ханшу так тихо, что не произвели ни малейшей тревоги... Можно себе представить испуг и изумление жителей, когда, проснувшись поутру, они узнали, что ханша Йок-Бике, вдова покойного Ахмет-хана, похищена самим Гаджи-Муратом, бывшим у них в Дженгутае. Если прибавить к этому, что замок, занимаемый ханским семейством, стоял на крутой горе, посреди многолюдного аула, и был обнесен высокой каменной стеною, с крепко запиравшимися воротами, что ворота оберегались сильным караулом туземцев, а в самом селении находился батальон русской пехоты, то становится совершенно непонятным, как мог Гаджи-Мурат исполнить это в высшей степени отважное похищение. К сожалению, в записи его об этом нет никаких подробностей (Не смеем ручаться за достоверность нашего рассказа относительно похищения ханши Йок-Бике; мы передали его так, как он записан нами со слов одного рассказчика. Было бы весьма желательно, что бы кто-нибудь из старых кавказцев, близко знакомых с этим происшествием, поделился с читающей публикой своими воспоминаниями. Пр. авт.). Он говорит только, что похищенная ханша в продолжение трех месяцев жила в его доме и наконец, по настояниям и ходатайствам Даниель-султана, была выкуплена родственниками ее за значительную сумму.

Не успели наговориться в Дагестане о необычайном событии, как сделалось уже известным, что Гаджи-Мурат опять посетил шамхальские владения, похитил сестру Алуна-Хаза, родственника шамхала Тарковского, отбил в Казанищах у сына его, Долгута, более тысячи штук рогатого скота, разорил Дурганы, аул принадлежавший подполковнику Али-султану, и пока войска, встревоженные этим известием, поспешно двигались в ту сторону, он из под самой Темир-хан-Шуры отогнал табун лошадей, принадлежавший русским. До какой степени простиралась отважность Гаджи-Мурата можно судить по тому, что раз, в 1849 году, он, с горстью отважных удальцов, ворвался в самую Шуру, где было сосредоточено несколько тысяч пехоты, и бросился [169] грабить армянские лавки. «Понятно» — говорит очевидец — «что эта безумная попытка не имела успеха; но совершенно непонятно, как мог Гаджи-Мурат, при общей тревоге, ускользнуть из города».

Не довольствуясь тою славою, которую приобрели ему набеги в шамхальство и в Мехтулу, Гаджи-Мурат задумал произвести набег и на лезгинскую линию, чтобы схватить старинного врага своего, Хаджи-агу-Елиссуйского. Это случилось позднею осенью 1850 года, когда Кавказ осчастливлен был приездом Наследника-Цесаревича, ныне благополучно царствующего Государя Императора. Войска лезгинской линии готовились принять дорогого гостя и вовсе не ожидали набегов со стороны Дагестана, как вдруг Гаджи-Мурат нагрянул к ним с огромною партиею. Схватить Хаджи-агу ему однако не удалось, потому что тот, извещенный вовремя, успел бежать. Аула Гаджи-Мурат не тронул; но, не желая возвращаться домой без добычи, спустился с гор в Нухинский уезд и двинулся открыто, по большой почтовой дороге, к Нухе, между Алманлами и Ахкабургской станцией. Первое, что попалось ему навстречу в наших пределах, была почта, следовавшая без всякого прикрытия. Почтальон, начавший отстреливаться, был убит, почта разграблена. Другая почта, следовавшая за первою, спаслась оригинальным образом: казаки, провожавшие ее, заметили впереди татарскую конницу, тянувшуюся дорогой, и, полагая что это милиция, отправленная навстречу Наследнику-Цесаревичу, проезжавшему в то время по Закавказью, послали из любопытства одного чапара спросить: куда и зачем они едут. Несколько татар, остановившихся под лесом и занятых навьючиванием сена, наивно отвечали чапару: «это Гаджи-Мурат, с мюридами, идет воевать против русских»! Ошеломленные такою вестью, казаки поспешно повернули назад на Ахкабурскую станцию и скрылись в ближайшем лесу.

Гаджи-Мурат уже знал, что с этой станции почтовые лошади были сведены на шемахинский тракт для подставы для проезда Государю Наследнику, а потому прошел мимо нее прямо к Бабаратме, где, вместе с почтовою станциею, был и казачий пост, состоявший из тридцати двух человек, при одном офицере. Кроме казаков, смотрителя, да почтальона из Нухи, ездившего накануне в Ахкабур хоронить убитого товарища, на Бабаратминской станции не было никого: ямщики и лошади были отправлены также по разным трактам, где ожидали проезда Его Высочества. Как казаки, так и смотритель, жили в Бабаратме [170] совершенно беспечно, не допуская мысли, чтобы сильная партия могла пробраться через кордонную линию и так далеко углубиться в наши пределы. И вдруг, в одно октябрьское утро, громадная партия, человек в семьсот, предводимая самим Гаджи-Муратом, внезапно окружила бабаратминский пост. Казаки предпочли геройскую смерть позорному плену и, защищаясь отчаянно, были перебиты все до последнего человека (Ожесточенные лезгины, истребив казаков, убили станционного смотрителя, нухинского почтальона и инвалид-сторожа; жену последнего они увезли с собою, а ребенка бросили в огонь пылавшего станционного дома. Пр. авт.).

«Лужи запекшейся крови у ворот, во дворе и в самых комнатах» — говорит один путешественник, посетивший вскоре после этого бабаратминский пост — «свидетельствовали, что бой происходил на жизнь и на смерть, и что лезгинам недешево досталась победа над горстью храбрых казаков. Будь станционный дом крыт черепицею, имей почтовая станция крепкие ворота, да две или три угловые башни, быть может казаки отбились бы. Пример находился у них перед глазами. В недальнем расстоянии от той же станции, где разыгралась эта кровавая драма, была землянка, устроенная в виде подвала, на небольшом косогоре, с толстою земляною крышею, приходившеюся почти в уровень с горизонтом, и с единственною дверью. В этой землянке засели шесть казаков, оставшиеся в Бабаратме, случайно, при вещах своей сотни, которая пошла на шамахинский тракт встречать Государя Наследника. Когда лезгины напали на станцию, казаки начали стрелять из своей землянки. Напрасно Гаджи-Мурат кричал, чтоб они сдавались; казаки отвечали новыми выстрелами и били наповал каждого, кто только осмеливался приблизиться к их двери. Увидев, наконец, невозможность ворваться силою, лезгины принялись раскапывать крышу; но едва образовалось отверстие, как казаки мигом обратили его в бойницу и разогнали рабочих. Тогда, дорожа временем, Гаджи-Мурат оставил их в покое и, разорив бабаратминский пост, пошел на елисаветпольскую дорогу, где мимоходом напал на два армянских селения: одно из них храбро отбилось от мюридов, другое сдалось и было разграблено.

На следующий год, весною, Гаджи-Мурат опять явился в шамхальские владения и на покосе близ Дешлагора отбил табун, принадлежавший Самурскому полку и горной № 4-й батареи. Опасаясь однако преследования, так как войска были в сборе, [171] он быстро прошел мимо Буйнаков, на север, в леса близ села Озени. «Здесь», говорит Гаджи-Мурат, «настигли меня нижегородцы. Не имея возможности уйти от них с людьми и лошадьми, утомленными до крайности, я бросился на небольшую гору и поспешил загородить себя бревнами. Через полчаса драгуны подошли и, спешившись, повели отчаянный приступ. Начальник их, Золотухин, с шашкою в руке, первый вскочил на бруствер, схватил значок и ранил меня шашкою. Я выстрелил в него из пистолета в упор и положил на месте. Падая, он успел однако перебросить значок своим солдатам, которые схватили его и вынесли из боя. Со смертью Золотухина драгуны были отбиты и начали отступление (Лейб-эскадрон Нижегородского драгунского полка, спешивавшийся в числе 80 человек, потерял в этом деле, не считая раненых, одними убитыми 23 человека нижних чинов и двух офицеров. «Конечно, значительность этой потери» писал князь Воронцов, сообщая об этой стычке в приказе по Кавказскому корпусу, «должна быть приписана преимущественно слишком отважной атаке драгунов. Не оправдывая того, что они слишком увлеклись преследованием и не рассчитали, что 80-ти человекам недолжно атаковать партии в 500 человек, занявшую притом сильную, укрепленную позицию, нельзя: однако же не сказать, что эта, хотя излишняя, пылкость доказала их храбрость и молодецкий дух, и что они достойно поддержали славу доблестного своего полка».). Начинало смеркаться. Воспользовавшись этим, я распустил свою партию, приказав спасаться врассыпную, чтобы затруднить преследование. Большая часть людей действительно пробралась благополучно, и мы отделались тем, что потеряли до ста-пятидесяти лошадей и несколько пленных».

Надо сказать, что в то время, когда Гаджи-Мурат ходил в набеги да дрался с русскими, Шамиль, давно обдумывавший план утвердить в горах наследственную власть, решился наконец объявить всенародно своим преемником старшего сына Кази-Магому, управлявшего Каратою. Тогда-то враги Гаджи-Мурата, Султан-Даниель-бек и беглый цудахарец Аслан-кади, воспользовались случаем, чтобы восстановить против него Шамиля. Они принялись кричать, что, прежде, чем объявить Кази-Магому своим наследником, имаму следовало бы узнать Гаджи-Мурата, как человека вредного, который сам готовился властвовать и, следовательно, мог сделаться главою всех заговоров и оппозиций против Шамиля (Говорят, действительно, когда Гаджи-Мурат узнал об этом, то будто бы, обратившись к своим приверженцам, сказал следующее: «Присяга Кази-Магоме насильственна и ничего не стоит. После смерти Шамиля, шашка, да громкая слава, покоряющая людей своим обаянием, одни решат, к кому должна перейти теперешняя власть имама: должна ли она, наконец, остаться в одних руках, как прежде, или разделиться между несколькими достойными?» Пр. авт.). Чтобы поправить дело, они советовали Шамилю послать [172] Гаджи-Мурата в Табасарань с пятьюстами всадников и требовать, чтобы он возмутил ее против русских, т.е. сделал бы то, чего не мог исполнить, в том же году, Омар Салтинский, с огромною четырехтысячною партиею. Гаджи-Мурат охотно взялся за это дело, но просил себе от двух до трех тысяч войска. Ему отказали, и дали только пятьсот человек конных. «Тогда», говорит Гаджи-Мурат, «не настаивая более, я с этою горстью выступил в поход из Араланов и, мимоходом, завернул в Буйнаки».

Буйнаки был большой, красивый аул, принадлежавший Шах-вали, родному брату шамхала Тарковского. Постройка амфитеатром, по склону крутой, лесистой горы, делала его неприступным и долгое время спасала от гаджи-муратовских набегов. Наконец час аула пробил. Партия Гаджи-Мурата подошла к нему на рассвете и, выждав время, когда все жители ушли на полевые работы, бросилась прямо к жилищу Шах-вали, где несколько вооруженных нукеров не могли оказать ей никакого сопротивления. Набег был так неожидан, что сам Шах-вали захвачен был врасплох, без оружия, с одним кинжалом на поясе. Несмотря на то, он дрался как бешеный, и прежде чем был убит, положил на месте двух или трех мюридов, Гаджи-Мурат разграбил его дом и взял с собою его жену, детей и несколько служителей.

Один буйнакский татарин сложил на этот случай песню, которая, следующим образом, передает трагическое происшествие: «Как хищный волк, или шакал, Гаджи-Мурат скрывался в нагорных лесах около Буйнак, и раз, заметив, что жители ушли на работы, он, как гиена, набежал на аул, убил хана, взял в плен его жену, детей и, как хищник, скрылся с своею добычею в леса и горы, облегающие Буйнаки».

«Расследование, произведенное по этому поводу», говорить командовавший войсками в Мехтулинском ханстве генерал-майор Плац-бек-Кокум (Из предписания генерала Плац-бек-Кокума начальнику особого отряда, стоявшего в Оглах, подполковнику Эттингеру, от 4 июля 1851 года за № 741. Пр. авт.), «показало с одной стороны оплошность тех деревень, мимо которых прошел Гаджи-Мурат, не будучи замечен [173] ни жителями, ни караулами (Это были селения, лежащие между двумя значительными аулами, Дорголи и Малым Дженгутаем. Пр. авт.), с другой ошибочность распоряжений мехтулинского пристава, который, получив еще накануне известие о том, что неприятель появился против Ахкента, не позаботился расставить пикеты по всем дорогам, чтобы следить за направлением партии. Таким образом разгром богатого аула совершился почти на глазах нашего войска, собранного и стоявшего наготове предупредить покушение неприятеля.»

Из Буйнаков Гаджи-Мурат пошел через владения Джамал-бека (Джамал-бек управлял частью подвластного нам Кайтаха.), который, узнав об участии Шах-вали, собрал свою конницу и преследовал Гаджи-Мурата до вольного Кайтаха. В Кайтахе дела Гаджи-Мурата пошли чрезвычайно успешно. «Кайтахцы и большая часть табасаранцев», говорит он, «не оказали мне никакого сопротивления; только некоторые беки со своими приверженцами, укрепясь в селении Хапчны, не хотели сдаваться, но они были выбиты и неотступно преследованы мною почти до самого Дербента. Когда я возвратился, восстание в Табасарани было уже в полном разгаре, и жители повсюду присоединялись ко мне целыми толпами. Я занял Хапчны и стал ожидать известий от Шамиля, который в это время должен был напасть на гамашинские высоты».

Шамиль, действительно, исполнил свое обещание. Как только князь Аргутинский с большею частью отряда, стоявшего на Турчидаге, направился в Табасарань, он бросился на гамашинский лагерь, где были оставлены два батальона пехоты, при четырех орудиях, под начальством генерал-майора Граматина, и атаковал его 15-тысячным скопищем. Поддержанный вовремя батальоном самурцев, Граматин блистательно отбил нападение и обратил Шамиля в совершенное бегство.

Почти в то же самое время в горах получила известие, что князь Аргутинский вступил в Кайтах и наголову разбил Гаджи-Мурата («Сию минуту» — писал генерал Граматин подполковнику Эттингеру от 13-го июля 1851 года — «получено мною известие о разбитии Гаджи-Мурата в Кайтахе, а я вас извещаю о разбитии мною сегодня же всех скопищ Шамиля на Гамашах. Потеря неприятеля в этом деле страшная. Я очень и очень благодарю Бога за дарованную мне в этом деле помощь. Теперь надо думать, что, возвращаясь из Кайтаха, Гаджи-Мурат бросится на малообитаемые места Даргинского округа, между позициею, занимаемою на кутлинских высотах полковником Келером, и Хаджал-Маками, или между тою же позициею и Оглами, где стоите вы. Поэтому будьте осторожны и примите меры к предупреждению неприятеля».

Опасения Граматина не сбылись: Гаджи-Мурат пошел назад через Акушу и, по выражению того же Граматина в другом письме к Эттингеру, «мимоходом пощипал там некоторые деревни». Пр. авт.). [174]

Вот некоторые подробности этого дела, заимствованные из записок самого Гаджи-Мурата. «13-го июля», говорит он, «князь Аргутинский атаковал меня в Хапчнах значительными силами. Я держался в продолжение трехдневного сильного боя, но наконец был вынужден оставить селение и скрыться в ближайшем лесу. Табасаранцы мои разбежались. С горстью оставшихся мюридов я бросился в Чирах, но русский отряд опять переградил дорогу и хотел заставить меня идти напролом. Однако мне удалось избежать поражения тем, что я обскакал неприятеля по дну глубокой и извилистой балки. Русские меня преследовали; я скоро был ранен и едва держался на измученной лошади; другие были не в лучшем положении. Вдобавок, во время смятения, жена Шах-вали успела соскочить с седла и перебежала к русским. Дети ее остались в плену и, впоследствии, попали в руки Шамиля, который получил за них огромный выкуп от шамхала Тарковского. Отступая далее, я встретил близ Автуров Аббу-Муселина-Рутулыского, который преследовал меня до самого Охрека. За Чатлухами меня нагнали опять мискинджанцы; от этих я отделался благополучно и даже, в виду их бросившись на плоскость в Терекиме, разграбил несколько ближайших аулов».

Неудача, испытанная Гаджи-Муратом в Табасарани, дала Шамилю возможность сложить на него вину и в собственном своем поражении на гамашинских высотах. Он прямо объявил, что причиною тому был один Гаджи-Мурат, который, вопреки приказанию идти в Табасарань, зашел в Буйнаки и через то не успел возмутить ее до прихода русских. Набег в Буйнаки Шамиль порицал безусловно и упрекал Гаджи-Мурата в убийстве Шах-вали, опасаясь за это мщения со стороны шамхала Тарковского, лица влиятельного и сильного в крае. Вдобавок он высказался резко, что ежели отборные мюриды были разбиты в Ханчнах Аргутинским, то это можно приписать только трусости того, кто ими командовал.

— «Что я не трус», сказал Гаджи-Мурат, «это знают на Кавказе даже малые дети. И горцы, и русские давно привыкли уважать мою храбрость. Что я потерпел поражение, это мне извинительно. Как ни были храбры мои мюриды, но их было только семьсот [175] человек, а русские солдаты — черти, не хуже мюридов! А ты-то как воевал? У тебя было пятнадцать тысяч и пушки, а Граматин с тремя батальонами разбил тебя наголову. Ты бежал, как заяц, и значит трус не я, а ты...»

Буря готова была разразиться, однако благоразумие удержало Шамиля: затаив обиду, он поспешил наружно примириться с своим строптивым наибом. Гаджи-Мурат получил приказание распустить свою партию; но едва он это исполнил, как в дом к нему явился мюрид и, от имени Шамиля, потребовал две тысячи пятьсот рублей, дорогую шубу и стамбульское ружье, добытые Гаджи-Муратом во время набега. Гаджи-Мурат исполнил все эти требования и, сверх того, послал Шамилю еще четырех лошадей и пленных детей Шах-вали.

«Народ, узнав об этом», говорит Гаджи-Мурат, «начал роптать и многие старались меня уверить, что я поступил опрометчиво, отправляя подарки, потому что вражда Шамиля ко мне не прекратится, а моя уступчивость даст ему право требовать большего. Действительно, через несколько дней ко мне явились опять трое мюридов и сказали, что за неудачный набег в Табасарань Шамиль лишает меня наибства, подобно тому, как сделал он это с Омаром Салтинским и требует выдачи всего моего состояния.

«Я выслушал мюридов и отвечал им сурово:

— Ступайте назад и передайте Шамилю, что все, что я имею, я приобрел моею саблею; так пусть Шамиль придет ко мне и возьмет все тою же саблею: без бою я ему ничего не отдам.»

Говоря таким образом, Гаджи-Мурат рассчитывал на преданность к себе аварского народа, и в этом не ошибался; однако опасность была так велика, что надо было подумать о средствах к обороне, на случай, если бы Шамиль захотел употребить открытую силу. Такие меры, действительно, оказались нелишними: Шамиль, получив отказ, тотчас объявил Гаджи-Мурата дерзким возмутителем и выступил против него с сильною партиею. Гаджи-Мурат, извещенный жителями, укрепился в селении Басландузе, выставил пушки и, в продолжение целого месяца, выдерживал блокаду. Наконец это ему надоело; он сделал отчаянную вылазку, напал на Шамиля с своими приверженцами и обратил его в бегство. Междоусобная война готова была разразиться в горах с страшною силою, когда духовенство и старшины [176] народа вмешались в распрю двух предводителей и приняли на себя посредничество к их примирению.

Шамиль, желая показать, что ставит спокойствие народа выше личных своих интересов, тотчас согласился прекратить все неудовольствия; но Гаджи-Мурат, озлобленный несправедливостью, потребовал прежде всего, чтобы, назначенный на место его наибом Аварии, Али Табасаранский был удален от должности, а звание наиба возложено на одного из двоюродных братьев Гаджи-Мурата. Шамиль согласился и на это условие. Тогда, казалось, не было уже более поводов к дальнейшим недоразумениям, как вдруг к Гаджи-Мурату является лазутчик от князя Аргутинского с предложением его содействия и помощи против общего врага их Шамиля.

— Что может сделать, для меня князь Аргутинский? — спросил Гаджи-Мурат, обрадованный этим известием и продолжавший в душе не доверять Шамилю.

— Князь поручил мне передать, что он готов бы был подать тебе помощь, сказал лазутчик: — но так как ты живешь внутри Дагестана, то он не может придти с войсками, и просит, чтобы ты дал сражение Шамилю на русской границе. Если этого сделать нельзя, выбеги со всем семейством в русские пределы.

Гаджи-Мурат задумался.

— Я очень, очень признателен князю за его участие, — сказал он наконец, — но передай ему, что выбежать из Дагестана мне нет никакой возможности, по причине частого населения и постовых караулов. Меня стерегут повсюду. Если же русские, забыв прошедшую вражду, готовы мне дать приют и оказать гостеприимство, я попытаюсь выйти через Чечню и полагаю, что в будущем не буду для них человеком лишним и бесполезным.

Действительно, с этой минуты Гаджи-Мурат начинает усердно хлопотать о позволении переселиться в Чечню, выставляя причиной, что жена его была чеченка, из аула Гехи. Получив однако отказ, со строгим подтверждением жить в Басландузе, Гаджи-Мурат принялся изыскивать меры для тайного побега и, с этою целью предварительно отправил в Гехи часть своего богатства, около трех тысяч рублей, и разные золотые вещи с двумя нукерами. К несчастью, один из нукеров бежал с дороги и известил обо всем Шамиля. Тогда мюриды, посланные в погоню, схватили другого нукера и отняли у него и деньги, и золото. [177] Лишившись почти всего состояния и не доверяя более жителям, между которыми явилось множество шпионов, Гаджи-Мурат покинул Басландуз и переехал в селение Ободы; но старшины аула, опасаясь кровопролития, просили его избрать себе другое убежище. Он переехал в Цельмез.

Отсюда Гаджи-Мурат вошел в переговоры с двумя наибами, которые, так же как он, терпели преследование Шамиля. Это были Шаво, управлявшей Анцухом, и Муртазали Телитлинский, брат знаменитого Кибита-Магомы, люди отважные, с твердым и решительным характером. Оба они готовились к открытому восстанию, потому что знали намерение Шамиля отнять у них наибства, и под рукою искали себе союзников между недовольными горцами. Так как жители Анцуха и Телитли были на их стороне, упорно отказываясь принять к себе других наибов, то положение самого Шамиля сделалось до того затруднительным, что он решился наконец прибегнуть к хитрости, столько раз выручавшей его в критические минуты. Собрав на совещание к себе старшин и духовенство, он предложил им созвать шариат и, на духовном суде, торжественно и раз навсегда примирить враждующие партии. Гаджи-Мурат, Шаво, Муртазали и сам Шамиль должны были явиться в это собрание, которое назначалось не в резиденции имама, а в небольшом чеченском ауле Автуры, лежащем неподалеку от знаменитой Шалинской поляны.

Гаджи-Мурат, всегда осторожный, на этот раз поддался предложению и, сев на коня, верхом поехал в Автуры, сопровождаемый только четырьмя своими мюридами. Он был уже недалеко от аула, как встретил в лесу человека, который, как благодетелю, объявил ему за большую тайну и заверил клятвою, что в Автурах ожидает его не добрый мир, а смертная казнь, и что Шамиль, собрав шариат, уже произнес приговор казнить мятежника, как нарушителя общественного спокойствия и опасного врага народа.

Тогда Гаджи-Мурат повернул назад и, взяв проводника в ауле Шали, доехал с ним до Чах-Кирея, где получил известие, что за ним разослана погоня по всем направлениям. Это заставило его поторопиться в Гехи, чтобы сделать попытку вывезти свое семейство из Цельмеза; но приказания Шамиля успели, как видно, опередить его. При самом въезде в аул, два мюрида, скрывавшиеся в улице, с криком бросились ловить его. Гаджи-Мурат проворно вынул винтовку и этого движения было довольно, [178] чтобы мюриды, как бы одумавшись и устыдившись своего поступка, тотчас объявили, чтобы он спасался скорее, потому что целая толпа ожидает его в засаде за деревнею. «Делать было нечего», говорит Гаджи-Мурат, «и я свернул на Рошнинскую поляну, где неожиданно наткнулся опять на русскую команду. Солдаты, подумав, вероятно, что мы намерены их атаковать, открыли огонь, ранили моего проводника и убили лошадь под одним из нукеров. Избегая боя, я повернул назад к Чах-Кирею, снова наткнулся на партии мюридов и только к вечеру, сделав уже значительный объезд, добрался наконец до крепости Воздвиженской»...

Остановившись в лесу, Гаджи-Мурат отправил трех человек к коменданту сказать, что их прислал Гаджи-Мурат, который просит у русских защиты и покровительства. Командовавший тогда Куринским егерским полком, флигель-адъютант полковник князь Воронцов (Сын князя Михаила Семеновича, наместника и главнокомандующего на Кавказе.), тотчас вышел к нему навстречу сам с целым батальоном пехоты и препроводил его в крепость. По доведении об этом до сведения главнокомандующего, князь Воронцов немедленно послал в Воздвиженское своего адъютанта, с повелением привезти Гаджи-Мурата в Тифлис, не так как пленника, а как человека знаменитого, со всею подобающею честью. В то же время князь Воронцов писал военному министру, прося его исходатайствовать у Государя позволения оставить Гаджи-Мурата на Кавказе, где из пребывания его надеялся извлечь большие выгоды при будущих военных действиях. Прочитав это письмо, покойный Государь Император изволил собственноручно написать на нем: «Слава Богу — важное начало!»; но, вместе с тем, приказал передать князю Воронцову, что Гаджи-Мурат, как человек, раз уже изменивший русским, не внушает его величеству особого доверия и что Государь соизволяет оставить его на Кавказе только на страх и ответственность самого главнокомандующего.

Прежде чем рассказать читателям дальнейшую судьбу Гаджи-Мурата, остановимся на тех немногих сведениях, которые он сообщает в своей записке о положении края и о средствах находившихся в распоряжении Шамиля для борьбы с русскими.

Средства эти, по показанию Гаджи-Мурата, состояли из тридцатитысячного войска, всегда вооруженного, всегда готового к [179] походу и подчиненного тридцати различным наибам. Силы у каждого наиба, впрочем, были неравные: одни командовали сотнями, другие распоряжались тысячами, что обусловливалось не только способностями наиба, но и положением страны, более иди менее удаленной от русских. Наибы предводительствовали в боях своими партиями и распоряжались всею административною частью страны, действуя на народ посредством старшин и кадиев, или пятисотенных и сотенных начальников, обязанность которых была следить за тем, чтобы все горцы имели исправное оружие и достаточное количество пороху. Судебною частью наибства заведывал мулла, назначаемый по выбору народа или по избранию самого Шамиля, но приговоры его утверждались наибом, который подвергал виновных денежному штрафу или содержанию в яме. Далее этого их власть не распространялась. Смертная казнь предоставлялась законами одной верховной власти имама; но это, по словам Гаджи-Мурата, нисколько не мешало наибам распоряжаться, на самом деле, и достоянием, и жизнью своих подчиненных.

Между наибами, пользовавшимися в горах особенною известностью по своему уму, по храбрости и по влиянию, приобретенному ими на народ, были: Талчик, Геха, Гайдемир, Абакар-Дебир Мухский, Андийский Лабаза, Гумбетовский Кади, Магомет-Амин Хиндалальский, беглый акушинец Абакар-Хаджи, глухой Нико-Гаджи из Чоха, Каир-бек Буртунайский и брат известного Кибита-Магомы, Муртузали Телитлинский.

В числе же людей сильных, но не наибов, Гаджи-Мурат называет: Кибита-Магому, человека ученого, уважаемого народом, но удалившегося от дел и спокойно доживавшего век в Телитлях у своего брата, наиба Аслана-Кади, человека безнравственного, большого лихоимца, которому Шамиль оказывал однако большие почести, несмотря на общий ропот народа; Кальвац-Дебира, жившего в Карате, Омара-Салтинского, смененного с наибства за поражение, нанесенное ему Агалар-беком, во время вторжения в Табасарань, и Шахмандира-Хаджи, вымененного из плена за князя Илию Орбелиани (Убит в чине генерал-майора и в звании командира Грузинского гренадерского полка, 19 ноября 1853 года, в сражении под Баш-Кадык-Ларом. Пр. авт.). Последние трое пользовались большим значением в народе, но принадлежали к числу опасных и сильных противников Шамиля. Что же касается до Даниель-Султана, то, говоря о нем, Гаджи-Мурат не скрывает своего презрения: по его [180] понятиям, это был человек двуличный, плохой, нерешительный воин и дурной магометанин, исполнявший обряды мюридизма только для вида, и то лишь в присутствии самого Шамиля.

Артиллерия горцев, по словам Гаджи-Мурата, была немногочисленна: Шамиль имел до 30 орудий русского литья, большая часть которых хранилась в самой его резиденции; те же орудия, которые стояли по укреплениям или давались в распоряжение наибов, были литья турецкого, или отлитые самими горцами, под наблюдением особого мастера-лезгина, жившего в Кухде. Артиллерийскою прислугою служили, большею частью, беглые русские солдаты, поселенные при ауле Ведень особою слободкою. Солдаты занимались выделыванием артиллерийских лафетов, зарядных ящиков и, сверх того, по наряду ходили в экспедиции с орудиями. Стрельба производилась обыкновенно снарядами, которые собирались после каждого дела с русскими, хотя у горцев был большой запас их (около 30 тысяч), взятый в Цатанихе, в кампанию 1843 года, и хранившийся в Хидатли, в особо высеченной для этого скале. Порох выделывался отчасти самими горцами, но главное производство его принадлежало турецкому подданному Джафару, давно уже переселившемуся в горы. Ремесло его было довольно выгодное, потому что каждый горец обязан был приобретать себе порох на собственные средства, а неимение пороха подвергало виновных тяжкому наказанию. В прежнее время, приобретать подобные вещи для горцев было гораздо удобнее, потому что вся военная контрабанда свободно доставлялась к ним из русских пределов; но в сороковых годах торговля эта была прекращена, и только железо, по прежнему, в изобилии доставлялось с кумыкской плоскости.

Относительно материальных средств Шамиля, Гаджи-Мурат замечает следующее: доход Шамиля состоял из пятой части добычи и, сверх того, из отдельных подарков, подносимых ему наибами или просителями. «Не могу сказать определительно» — говорит он — «как велико богатство Шамиля но знаю наверное, что деньги его хранятся в двух аулах, в Ведени и в Карате, и что в первом из них собрано не менее полутораста тысяч серебром и золотом». Оружия же и разных драгоценностей у него, большое количество. Что касается до остальных наибов, то, по словам Гаджи-Мурата, официальный доход их состоял только в помощи рук вверенного им края и в добыче, из которой, сверх [181] общего раздела поровну, предоставлялся им первый выбор лучшего.

Возвратимся к нашему рассказу:

8-го декабря 1851 года Гаджи-Мурат приехал в Тифлис, вместе с адъютантом главнокомандующего, и на другой день представился наместнику, который принял его в своем кабинете, осыпал ласками и долго беседовал с ним о судьбе его семейства, оставшегося в Цельмезе. Гаджи-Мурат казался чрезвычайно встревоженным и говорил, по-видимому, искренно, что до тех пор, пока его жена и дети будут находиться в руках Шамиля, ему нельзя принести нам пользы и доказать свою благодарность. Неизвестность, что сделает Шамиль с его семейством, повергла его даже в нервную лихорадку. Он начал тосковать, отказывался от пищи, лишился сна, по целым ночам молился Богу и искал уединения. Это заставило серьезно опасаться за его здоровье. Однако, мало по малу, тронутый к себе всеобщим вниманием, он стал выезжать из дома верхом, что было необходимо после долгой привычки быть постоянно на коне. Во время прогулок, в сообществе мюридов, его сопровождал почетный конвой из нескольких линейных казаков, который был однако не что иное, как стража, не спускавшая с Гаджи-Мурата глаз и зорко следившая за каждым его движением. В публике ходила молва, что этот прославленный наиб явился к нам с единственною целью изучить пограничную местность и высмотреть средства, которыми располагали русские. Тем не менее ему оказывали всюду большое внимание. Он появлялся даже на балах наместника и скоро выучился играть в шахматы, сильно заинтересовавшие дагестанского наездника.

Среднего роста, с густой, подстриженной и выкрашенной, по восточному обычаю, бородою, с проницательным взглядом исподлобья, в полном азиатском наряде, при оружии, Гаджи-Мурат производил невольное впечатление на всех (Единственный портрет Гаджи-Мурата был помещен в «Русском Художественном Листке», издававшемся Тиммом.). Ходил он медленно и как бы перекачиваясь, потому что обе ноги его были переломлены (Это случилось в 1841 году, когда Гаджи-Мурат бежал из-под караула, сопровождавшего его в Темир-Хан-Шуру: он бросился в пропасть, переломил себе ноги, но ползком добрался до ближнего аула и нашел там верное убежище. Пр. авт.). Его сопутники-мюриды смотрели дико, [182] совершенными зверями, и появление их в залах князя Воронцова производило всегда невообразимый эффект.

Но время шло, а о семействе Гаджи-Мурата не было никаких известий. Тревога его опять возобновилась. Однажды, разговаривая с князем Воронцовым, он вдруг воскликнул с необыкновенным жаром:

— Спасите мою семью... и тогда пошлите меня в Дагестан, в Чечню, на лезгинскую линию, пошлите куда угодно, но дайте мне наконец возможность служить вам. Клянусь Аллахом, что мое появление в разных местах за вашими границами поднимет весь Дагестан и приведет к падению Шамиля прежде, чем у вас этого ожидают и думают.

Князь Воронцов отвечал, что выкупить его семейство есть искреннее желание его самого, потому что русские не могут иметь к Гаджи-Мурату доверия до тех пор, пока семейство его будет оставаться в горах; что он, с своей стороны, давно уже приказал собрать всех пленных, оставшихся еще на наших линиях, и предложить обмен Шамилю, и если, по обстоятельствам, не прибавляет к этому денег, то постарается, взамен того, найти какой-нибудь способ помочь ему иначе.

— Но будем говорить откровенно, сказал в заключение князь Воронцов; я начинаю приходить к убеждению, что Шамиль ни за какие деньги не согласится на выкуп и, что, напротив, скорее он будет предлагать тебе прощение, а если ты не возвратишься — он перейдет к угрозам убить твою мать, жену и детей...

Гаджи-Мурат не дал докончить и, подняв руки к небу, произнес торжественно:

— Я призываю в свидетели всемогущего Бога, что никогда живой не отдамся в руки моего противника. Шамиль не прощает наносимых обид и мне придется умереть в горах под пулею, или под кинжалом наемного убийцы. А что касается семейства, Шамиль никогда не осмелится привести в исполнение своей угрозы: он будет бояться страшного мщения, и к тому же его не допустят до этого многие влиятельные и сильные лица Дагестана.

Чтобы подвинуть дело, Гаджи-Мурат убедительно просил князя Воронцова позволить ему самому отправиться на левый фланг, где, при посредстве некоторых преданных себе чеченцев, он думал установить постоянные сношения с своим семейством и, в случай крайности, сделать даже попытку выкрасть его из Цельмеза, как выкрал он некогда мехтулинскую ханшу из [183] Дженгутая. «Отвага Гаджи-Мурата, действительно, не знает границы, и я не сомневаюсь» — писал по этому поводу князь Воронцов в Петербург — «что он способен на самую отчаянную и дерзкую выходку»...

— «Вы понимаете, любезный князь» — писал он в другом письме к военному министру (Князю А. И. Чернышеву.) — «что все это ставит меня в весьма затруднительное положение. Я сознаю, что принимаю на себя большую ответственность. Рассчитывать вполне на преданность Гаджи-Мурата было бы, с нашей стороны, большою неосторожностью, а между тем, чтобы отнять у него все средства к побегу, нет иного способа, как только держать его под постоянным и строгим арестом, что было бы несправедливо и неполитично. Известие об этом тотчас распространится по всем местам Дагестана и сильно обескуражит тех, которые хотят перейти к нам, и которых сильно интересует, какой прием мы сделаем храбрейшему и знаменитейшему из всех наибов Шамиля».

Такие соображения понудили князя Воронцова дать Гаджи-Мурату позволение отправиться в Грозную, с условием не предпринимать ничего без разрешения генерала Козловского (Генерал Козловский был командующим войсками левого фланга кавказской линии. Пр. авт.), к которому главнокомандующий писал в то же время следующее: «Нам было бы весьма полезно, если бы Гаджи-Мурат, при бдительном за ним надзоре, ежедневно показывался жителям во время своих прогулок верхом, что окончательно могло бы рассеять вредные слухи, которые распускает Шамиль о том, что будто бы мы держим Гаджи-Мурата в тюрьме, и что подобная участь ожидает всех, кто переходит к русским»...

Первою заботою Гаджи-Мурата, по прибытии в Грозную, было собрать какие-нибудь сведения о местопребывании его семейства. К несчастью, один из самых близких к нему людей, на помощь которого он более всего рассчитывал, оказался убитым 10-го декабря (в том самом деле, где пал наш знаменитый Слепцов), поэтому в первое время не было возможности начать переговоров. Впоследствии же хотя и нашлись отважные люди, готовые пожертвовать Гаджи-Мурату своею головою, но так как Шамиль успел уже принять свои меры, то все их старания не повели ни к чему и вся зима прошла в безуспешных [184] переговорах. С наступлением весны, Гаджи-Мурату пришлось возвратиться в Тифлис, потому что князь Барятянский, сменивший генерала Козловского, писал наместнику, что пребывание Гаджи-Мурата на левом фланге начинает служить, хотя невольною, причиною раздора между некоторыми покорными нам племенами. В Таш-Кичу, например, князья перестали ходить в мечеть, когда Гаджи-Мурат молился в ней, говоря, что, будучи магометанами, они не намерены поддерживать мюридизма в том смысле, в каком понимает его Шамиль. Народ же, напротив, приглашал Гаджи-Мурата постоянно молиться вместе с собою и этим раздражал князей, жаловавшихся, что им нельзя исполнять свои религиозные обряды.

Князь Воронцов поторопился отозвать Гаджи-Мурата и, при свидании с ним в Тифлисе, резко отозвался о его религиозных увлечениях. Этот суровый выговор, а может быть и несколько холодный прием, сделанный ему в тифлисском обществе, впервые заронили в душу Гаджи-Мурата искру неудовольствия к русским. Впрочем, когда главнокомандующий сказал ему прямо, что на спасение его семейства рассчитывать более нечего, потому что сделать более того, что было сделано при переговорах с Шамилем, нельзя, Гаджи-Мурат объявил, что он давно уже отчаялся в этом и, поручая свое семейство милосердому Богу, просит позволения отправиться в Дагестан для участвования в экспедициях против Шамиля. До получения же согласия на это князя Аргутинского — которого ожидали в Тифлис — он выразил желание отправиться в Нуху и провести там несколько времени в исполнении своих религиозных обрядов.

Князь Воронцов согласился, тем более, что в это время начальником Нухинского уезда был подполковник Карганов, лично известный главнокомандующему своею энергиею и распорядительностью. К сожалению, назначенный сопровождать Гаджи-Мурата в этой поездке, умный и деятельный капитан Лорис-Мелихов, не раз доказавший свою способность обращаться с подобными людьми, опасно заболел и должен был уступить свое место другому. Выбор главнокомандующего остановился на капитане Бучкиеве. Это был офицер известной храбрости, заслуживший на Кавказе георгиевский крест, но недостаточно опытный в сношениях с азиатцами, и поэтому сделавший такие упущения, которые приготовили кровавую развязку.

Едва прошло несколько дней со времени отъезда [185] Гаджи-Мурата, как вдруг Тифлис, будто громом, был поражен известием о бегстве Гаджи-Мурата в горы. Оказалось, что растерявшийся Бучкиев сам прискакал в Тифлис донести князю Воронцову об этом происшествии. Князь, страшно рассердившийся, сказал Бучкиеву, что место его не здесь, а там, в нухинских садах, на следе бежавших. Он был чрезвычайно встревожен, не зная, как примет известие Государь, оставивший Гаджи-Мурата на личную его ответственность. Тифлис волновался. К счастью, почти вслед за Бучкиевым приехал начальник нухинского участка, князь Аргутинский, с новым донесением от подполковника Карганова, что Гаджи-Мурат пойман, убит и привезен в Нуху, откуда голова его будет отправлена в Тифлис для успокоения жителей.

Вот как, по словам князя Воронцова, происходило дело: Гаджи-Мурату дали в Нухе чересчур большую свободу. Правда, за ним был учрежден строгий надзор, и ночью вокруг его дома всегда выставлялись секретные караулы; но днем Бучкиев позволял ему выезжать, в сопровождении только пяти-шести казаков, что было, конечно, недостаточно, когда Гаджи-Мурат имел при себе своих четырех вооруженных нукеров. О какой-нибудь попытке, с его стороны, днем, по-видимому, не могло быть и речи, потому что нухинские жители, помня наведенный на них Гаджи-Муратом страх, смотрели на него довольно враждебно и сами сторожили его не хуже наших казаков. Так прошло несколько времени. Однажды, обедая у подполковника Карганова, Гаджи-Мурат изъявил желание осмотреть окрестности города. Карганов охотно принял предложение и, вместе с Бучкиевым, сопровождал его в этой увеселительной прогулке. Вернулись домой довольно поздно, условившись на будущее время чаще предпринимать подобные поездки, доставлявшие, как казалось тогда, суровому Гаджи-Мурату детское удовольствие. На следующий день, 22-го апреля, Гаджи-Мурат проснулся не в духе и жаловался на нездоровье. Отобедал он дома, а, спустя несколько времени, перед самым вечером, испросив позволение, опять отправился к Карганову в сопровождении своих нукеров и отличного урядника с пятью линейными казаками, из конвоя главнокомандующего. Сам Бучкиев остался дома. Казакам ничего не было сказано, куда провожать Гаджи-Мурата, а потому они свободно дали ему выехать за город. Отъехав версты полторы от городской заставы, Гаджи-Мурат вдруг выхватил из-за [186] пояса свой пистолет и, повернувшись в седле, почти в упор выстрелил в урядника. Урядник повалился мертвым. В ту же самую минуту один из его нукеров убил другого казака, ехавшего рядом с Гаджи-Муратом, и вся компания пустилась скакать во весь опор по направлению к Самурскому округу.

Когда прискакавшие казаки подняли тревогу в Нухе, и капитан Бучкиев, сев в тарантас, поскакал в Тифлис, подполковник Карганов тотчас принял энергические меры к поимке бежавших. Зная, что все проходы по ущельям, ведущим в Самурский округ, заняты нашими караулами, он приказал милиции скакать вниз, на плоскость, держась приблизительно того направления, по которому, в 1850 году, Гаджи-Мурат, вторгнувшийся в Нухинский уезд, шел на Бабаратминскую станцию. Распоряжение это увенчалось полным успехом: 23-го апреля, утром, беглецы были открыты и окружены, около деревни Белядушка, находившеюся там сотнею шушинской и, частью, нухинской милиции. Они завязали перестрелку. Гаджи-Мурат, с четырьмя нукерами, бросился искать спасения в гуще леса и засел в глубокую яму, вырытую тут же кинжалами и шашками горцев. К десяти часам утра, лес был окружен как этою милициею, так и вновь прибывшими частями, а равно и жителями ближайших и даже самых дальних деревень, прискакавшими сюда чуть не с лезгинской линии, под начальством Хаджи-аги, родственника Даниель-Султана и кровного врага самого Гаджи-Мурата. Несмотря на все убеждения майора Туманова, распоряжавшегося всею облавою, Гаджи-Мурат не хотел сдаваться. Он умер, по выражению князя Воронцова, как жил, т.е. отчаянно-храбро. Мюриды его зарезали своих лошадей и держались до тех пор, пока не расстреляли всех своих патронов. Тогда, с обнаженною головою, без шапки, Гаджи-Мурат, как тигр, выскочил из своей засады и, с шашкою в руке, один врезался в густые толпы милиционеров. Он был изрублен на месте; с ним пали двое мюридов, а остальные два, израненные, были взяты в плен и, впоследствии, преданы военному суду. С нашей стороны было убито два и ранено девять милиционеров.

Когда преследователи возвратились в Нуху и привезли с собою тело Гаджи-Мурата, все народонаселение этого города и даже окрестностей вышло навстречу с своею национальною музыкою, с зурною, накарром и с громкими криками ура!, свидетельствовавшими об общей народной радости. Голова Гаджи-Мурата была отрублена и тотчас отправлена в Тифлис, где ее долго [187] можно было видеть в здании полиции, так как князь Воронцов почел неприличным показывать ее публично, на площади, воткнутою на длинный шест, как того требовали многие тифлисские жители. Впоследствии ее отправили в Петербург к доктору Пирогову, у которого хранился уже череп наиба Идриса, убитого под Салтами. Сколько помнится, нам говорили, что голова Гаджи-Мурата была передана в один из наших санкт-петербургских музеев.

«Было бы чересчур длинно» — писал князь Воронцов военному министру, сообщая ему конец Гаджи-Мурата — «входить во все подробности о том, что я увидел и что узнал об удивительном характере этого человека. Скажу одно: смерть его освободила меня от большой ответственности. Этот неустрашимый человек — обоюдоострый меч, и причинил бы нам много хлопот и беспокойства, потому что его честолюбие равнялось только его храбрости, а храбрость его не знала пределов. В тому же, его религиозные мнения всегда казались мне искренними и в будущем могли нас ставить в большое затруднение»...

Те обстоятельства, которые заставили Гаджи-Мурата вторично, и так внезапно, изменить нам, до сих пор остаются неразъясненными. Князь Воронцов полагал, что причиною была тоска по семейству, а, может быть, и опасения, что князь Аргутинский, как говорили многие, не согласится взять его к себе в Дагестан, и, вследствие того, его положение у нас делалось бы весьма неопределенным и даже щекотливым. Напротив, некоторые горцы, отлично знавшие характер Гаджи-Мурата, говорили, что было бы всего вернее предположить не эти мелочные причины, а то, что Гаджи-Мурат, имевший большие сношения с лезгинами, хотел пробраться в Закаталы и сделаться независимым владельцем как от Шамиля, так и от русских, относительно которых он, во время пребывания в Тифлисе, обогатил себя многими полезными и важными сведениями.

Но так или иначе, а Шамиль, во всяком случае, потерял в Гаджи-Мурате лучшего наиба в целом Дагестане, отважные и смелые набеги которого наводили страх не только на пограничные мирные аулы, но и на отдаленные наши закавказские провинции.

1870 года.

В. Потто.

Текст воспроизведен по изданию: Гаджи-Мурат (Биографический очерк) // Военный сборник, № 11. 1870