ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск 2.

XIX.

Чечня во время Турецкой войны.

Разгром Персидской монархии и затем быстрое движение русских войск в Турцию, взятие ими Анапы и Карса, громовым ударом поразили Кавказ, и не могли не иметь самого благодетельного, отрезвляющего влияния на умы впечатлительных горцев. Напрасно теперь Бей-Булат и пророк Махома собирали народ на маюртупской поляне; напрасно они развертывали перед ним зеленое знамя Магомета, присланное будто бы из Стамбула, для призыва всех правоверных на помощь к хункару; им удалось опять только собрать лишь несколько разбойничьих партий, но население осталось спокойным и крайне недружелюбно встретило султанских эмиссаров. Никогда Восточный Кавказ не пользовался таким спокойствием, и никогда население не выражало нам большей симпатии, как в 1828 году.

Эту благоприятную для нас перемену в народе Емануель относил к своей снисходительной, человеколюбивой политике и был уверен, что не только нам не придется более прибегать к оружию, но что даже сами чеченцы будут истреблять тех, которые не пожелали бы покориться. Емануель, конечно, поддавался в этом случае некоторому увлечению, вполне впрочем понятному, так как даже самые прозорливые люди того времени не могли предположить, чтобы под этою завесой спокойствия таился будущий взрыв и продолжительная буря. [272]

Среди всеобщего затишья, один только Бей-Булат не мог и не хотел примириться с таким перерождением хищной чеченской натуры и не терял надежды рано или поздно увлечь за собою народ в борьбу с ненавистною ему русскою властию. Он стал выжидать благоприятной минуты, а между тем выдвинул на сцену двух знаменитых абреков Чабая и Умара, которым приказал наносить русским вред, какой только будет возможно. Чабай и Умар — оба служили представителями лучшего чеченского наездничества. Это были в своем роде знаменитые партизаны, которые с небольшою шайкою в 15-20 человек отчаянных головорезов держали, некоторое время, в осадном положении весь левый фланг Кавказской линии. Рыская по всем дорогам, смело переправляясь через глубокие реки, проскользая среди наших постов, и пробираясь в самые станицы — они с неимоверною быстротою переносились с места на место, не редко за целую сотню верст — и всюду производили пожары, грабежи и убийства. Только благодаря счастливому случаю, нам удалось наконец избавиться от этих опасных и беспокойных вожаков хищнических партий. В самый разгар своих похождений, Чабай и Умар наткнулись верстах в семи от Амир-Аджи-Юрта на команду 43-го егерского полка,— и оба сложили свои головы. Дело происходило так. Команда из 70 человек, под начальством прапорщика Мостовского, послана была в лес для заготовления фашинника и только что принялась за дело, как один солдат, ходивший на Терек, прибежал с известием, что видел на берегу конную партию, которая готовит тулуки очевидно для переправы. Мостовский взял с собою шесть егерей и кинулся к берегу. Его появление было так неожиданно, что партия, состоявшая человек из пятнадцати, кинулась в камыши и стала уходить в разные стороны. Чабай, попытавшийся остановить беглецов, остался один против шести егерей. Тогда рядовой Лазарев, [273] бывший впереди других, бросился на Чабая, и, выдержав выстрел почти в упор, схватил его в охапку; оба упали и продолжали борьбу на земле, пока подлетел рядовой Копавчук и ударом штыка положил Чабая на месте. Тело смелого хищника осталось в наших руках и было привезено в Амир-Аджи-Юрт. В страх другим, Энгельгардт приказал повесить труп перед крепостью, в расстоянии ружейного выстрела, чтобы его нельзя было похитить, и этим средством понудил чеченцев отдать за выкуп его нескольких русских пленных.

Возвратившаяся домой поодиночке, партия не нашла среди себя и другого вожака — Умара. Он пропал без вести, и только уже впоследствии узнали, что тяжело раненый в ногу, он заполз в камыши, и, не имея сил выбраться оттуда на дорогу, умер от голода.

Попробовал было Бей-Булат пустить еще шайку, под начальством старого разбойника Батала, но и та погибла от рук своих же единоверцев, не достигнув даже до Терека. Она была встречена между Дадин и Джавгар-Юртами партиею мирных чеченцев, под предводительством старшины Бек-Мурзаева, и разбита так, что, по словам очевидцев, сто немирных чеченцев бежало перед шестнадцатью мирными,— до того сильна была паника.

Не в лучшем положении находились дела Бей-Булата и на Кумыкской плоскости, где пропаганда его встретила отпор в лице большинства древней кумыкской аристократии,— смотревшей на Бей-Булата, как на проходимца низкого происхождения, к которому старые княжеские фамилии не могли относится иначе, как с презрением. Попытки Бей-Булата действовать оружием отражались оружием же, и из множества случаев — два особенно выдвинулись по мужеству, оказанному в них кумыками. Так, однажды, чеченцы отогнали табун кумыкского старшины Магомета Баташева, который настиг их с несколькими кумыками и, несмотря [274] на полное неравенство сил, так смело вступил в перестрелку, что остановил партию и дал время подоспеть соседним аксаевцам. В другой раз трое кумыков настигли 12 абреков, гнавших табун князя Али-Бека Адилева, Двое кумык остановились в нерешимости, но третий, Ассакаев, врезался в толпу, изрубил конного чеченца, двух опрокинул вместе с лошадьми,— и если не успел отбить табуна, то не дал и тела убитого им горца, которое привез с собою в аул. Горцы, впоследствии, выкупили труп за пять лошадей и Ассакаев добровольно отдал их ограбленному князю. Паскевич, желая поощрить преданных нам кумыков, наградил Баташева золотою, а Ассакова серебряною медалями «за храбрость».

1829 год открылся новым нападением на линию, в окрестностях Порабочевского селения, но и на этот раз партия едва успела спастись, окруженная казачьими резервами и пехотой, которую Энгельгардт держал небольшими частями по станицам. Постоянные неудачи обескуражили наконец и пылкого Бей-Булата. С тех пор, как жители деревни Курчали склонились на увещания коменданта Амир-Аджи-Юртовского укрепления, капитана Шпаковского и сами привезли к нему русскую пушку, взятую еще при Ермолове — он убедился, что поднять чеченский народ стать во главе движения и сделаться народным кумиром, как это было в 25 году, в кровавые дни смерти Грекова и Лисаневича, теперь невозможно; ограничить же свою роль предводительством мелких разбойничьих шаек, которые к тому же на каждом шагу терпели поражения — ему не хотелось. Бей-Булату пришлось призадуматься над своим положением. Он вспомнил тогда, что русское правительство не раз делало ему выгодные предложения — и теперь решил ими воспользоваться, избрав для этого посредничество Шамхала Тарковского. Польщенный Шамхал тотчас отправил в Чечню доверенное лицо с предложением, чтобы все почетные [275] старейшины чеченского народа прибыли в Тарки и высказали ему свои условия, если только искренно желали мира и доброго согласия. 4-го марта 1829 года в Тарки действительно прибыло 120 чеченцев, а во главе их сам Бей-Булат с своим сыном. Депутация от имени народа выразила желание покориться русскому правительству, но с условием, чтобы их аманаты были приняты Шамхалом и жили у него в Тарках, а не в Грозной; в обеспечение же договора Бей-Булат потребовал в заложники одного из родственников самого Шамхала, и старый Мехти отправил в Чечню Шахбаза, одного из двух побочных сыновей.

Подобный образ действий Шамхала возродил однако между ним и генералом крупное неудовольствие, выразившееся в резкой переписке со стороны последнего, считавшего, что поведение Шамхала в этом случае не совместно с достоинством России. Он дал ему понять, что покорность Бей-Булата и чеченцев будет признана благонамеренною только тогда, когда они принесут присягу без всяких условий, и потому настойчиво потребовал, чтобы Шахбаз был возвращен из Чечни обратно. Если же Бей-Булат не пожелал бы покориться на общих основаниях, то Емануель предлагал Шамхалу прекратить с ним всякие сношения тем более, что в покорности Бей-Булата никто особенно и не нуждался.

Обиженный Шамхал с своей стороны не хотел уступить Емануелю и жаловался на него Паскевичу, объясняя все дело только вопросом личного самолюбия начальника Кавказской линии, тогда как, по его мнению, в интересах России было безразлично кому бы не покорились чеченцы — ему ли Шамхалу или Емануелю. Главнокомандующий был недоволен возникшею перепискою и принял в этом деле, сторону Шамхала.

Он разъяснил Емануелю, что при настоящем положении дел, когда наши войска отвлечены турецкою войною, [276] нам не бесполезно иметь в Чечне две партии, которые, оставаясь обе покорными, поставлены будут своими междоусобными раздорами в необходимость воздерживаться от враждебных замыслов против русских. Вместе с этим он предложил Емануелю употребить все старания на то, чтобы отвлечь с Кавказа вредных людей, и с этою целью склонить Бей-Булата и 60 чеченских старшин отправиться в Тифлис, откуда главнокомандующий намеревался взять их с собою в действующую армию. По этому поводу Паскевич писал Емануелю: «одно отсутствие этих людей, которые будут у нас в роде заложников, должно удержать чеченцев от всяких враждебных покушений на линию, а между тем, обласкав Бей-Булата и старшин, я заставлю их быть приверженными к нам искренно, и тогда легче уже будет принять решительные меры против всего чеченского народа.»

В заключение главнокомандующий просил Емануеля, при будущих сношениях с Шамхалом Тарковским, оказывать ему возможное уважение не только как русскому генерал-лейтенанту, но как владетелю важной провинции, и выражал уверенность, что при свидании с Шамхалом во время проезда его в Петербург, Емануель употребит все средства, чтобы изгладить то впечатление, которое могло произвести на него последние сношения.

Емануель оскорбился. Он отвечал Паскевичу, что главнокомандующий напрасно придает Бей-Булату такое значение, которого он вовсе не имеет, ибо влияние его распространяется далеко не на всю часть покорной Чечни, и присутствие его в Тифлисе вовсе не гарантирует линию от набегов; без Бей-Булата найдется много отважных людей, которые примут на себя предводительство разбойничьими шапками и будут грабить по небольшим дорогам. Между тем выдача сына Шамхала в аманаты Бей-Булату не только унижает достоинство могущественного правительства, но [278] даже затмевает ту веру, которую у горских народов приобрели начальники на линии. Емануель рассказывает по этому поводу, что в 1827 году, когда ему случилось быть во Владикавказе, генерал Скворцов заявил, что старшины таугарского племени, обитавшего около Казбека, желали бы его видеть, но в обеспечение себя требуют аманатов. «Они должны верить священному слову начальника — отвечал Емануель — иначе я не могу их принять. Пусть уезжают в горы, а я найду их при надобности и в самых их ущельях». Скворцов и другие генералы были убеждены, что таугарцы, после такого отказа, не явятся; но едва Емануель на другой день выехал в Ставрополь, как старшины догнали его в Урухе и на коленях просили прощение за выраженное ими недоверие. В другой раз, беглый кабардинский князь Росламбек Берисланов, желая прибыть к Емануелю в Ставрополь для объяснения по какому-то делу, также просил для своего обеспечения аманата. Емануель велел сказать ему — пусть приедет на честное слово с тем, что если дело не исполнится по его желанию, то он может безопасно возвратиться в горы — и Росламбек явился. Потерять такое доверие Емануель считал крайне невыгодным, а между тем пример Бей-Булата давал право и другим требовать за себя заложников. Что же касается до Шамхала Тарковского, то Емануель писал в заключение своего рапорта следующее: «не только в отношениях к Шамхалу, как генерал-лейтенанту и значительному владельцу, но и ко всякому добромыслящему азиятцу, я, по самому образу мыслей моих, никогда не выйду из границ, начертанных законом, а потому и не имею повода изглаживать никаких впечатлений, происшедших якобы из моих отношений к Шамхалу, что не может никак соответствовать ни званию моему, ни месту мною занимаемому.»

Напрасно Емануель в своих донесениях указывал Паскевичу на ту подпольную интригу, которую в данном [278] случае вел Шамхал, желавший только распространить свое влияние на чеченский народ и подчинить его своему управлению. Паскевич смотрел на дело иначе и даже по желанию чеченцев назначил Шахбаза посредником между народом и нашим правительством, предоставив ему право выдавать билеты для свободного проезда в наши владения. Подобная политика, по мнению Емануеля, скорее всего могла вызвать общие беспорядки в Чечне, так как большинство народа, требовавшего сношений через Шамхала, имела у себя только одну затаенную целы вовсе не признавать никаких распоряжений, которые исходили бы от имени Емануеля или Энгельгардта,— и русская власть, таким образом, становилась в крае бессильною.

В это-то смутное время Бей-Булат, в сопровождении 140 выборных наездников, прибыл во Владикавказ и явился к генералу Скворцову. Пестрая, полуоборванная, но с виду грозная толпа, составленная из отчаянных разбойников чуть не всей половины Кавказа, производила впечатление; но в этой толпе едва ли был хотя один человек, который явился бы с открытою душою и с честными мыслями служить интересам России. Слух о торжественном приеме Бей-Булата мгновенно облетел Чечню, и, ко времени отъезда в Тифлис, партия его значительно увеличилась. Но из Тифлиса Бей-Булат повел в действующий корпус всего только 32 человека, а остальные, насытившись столичными удовольствиями, возвратились назад.

Русские войска в это время стояли уже в Арзеруме. Главнокомандующий принял Бей-Булата ласково, объявил, что забывает прошедшее и, шутя, добавил, что, покончив с турками, хотел побывать в гостях и у него.— «Потому-то мой отец и мой народ — ответил Бей-Булат — и прислали меня, чтобы я побывал у тебя прежде, чем ты вздумаешь заглянуть к нам.» Родожицкий, оставивший свои записки об этой эпохе, так рассказывает о своем свидании с Бей-Булатом. [279]

«Во время парада, по случаю взятия Арзерума — говорит он:— я нарочно ездил смотреть Бей-Булата, который с своими чеченцами стоял верхом на правом фланге сборного линейного казачьего полка, составлявшего конвой главнокомандующего. Бей-Булат человек среднего роста, довольно полный, пожилой, с багровым лицом и темно-красною бородою; глаза небольшие, кабаньи, т. е. быстрые, блуждающие и налитые кровью. В физиономии его не было ничего замечательного, кроме лукавства и скрытности; но казалось, что этот человек весь налит был кровью и жаждал ее. Смотря на него, я вспоминал об убийстве Грекова и Лисаневича и удивлялся, как этот разбойник, будучи главным участником чеченского бунта, до сих пор существует. При Бей-Булате безотлучно находились два почетных товарища и молодой оруженосец, мальчик или женщина, в богатой одежде, с круглым щитом за спиною и с двумя пистолетами за поясом; он возил за Бей-Булатом трубку и кисет с табаком. В Арзеруме, как Бей-Булату, так и двум его приближенным, отведены были особые квартиры, но остальным чеченцам приказано было расположиться в лагере вместе с казаками; однако недоверчивый и осторожный разбойник разместил всех своих сподвижников на трех, данных ему, квартирах.»

В то время, как Бей-Булат находился почетным гостем у Паскевича, начатое им дело в Чечне продолжал Астемир, и продолжал пожалуй еще с большей энергией и отвагою нежели сам Бей-Булат. Он еще сдерживал себя до тех пор, пока его братья, Кулай и Элдыхан, находились в Тифлисе, но когда они вернулись назад, Астемир тотчас соединился с кабардинским абреком Хетажуко Гукежевым и ознаменовал свой первый набег таким кровавым делом, какого не было слышно в Чечне с самого 1825 года. 7-го августа шайка, в числе 160 человек, выехала на Военно-Грузинскую дорогу и [280] между Ардоном и Урухом атаковала русскую команду, из 17 нижних чинов. Шла ли команда врасплох, или чеченцы смяли ее стремительным натиском — неизвестно; но когда выстрелы подняли тревогу и с соседних постов прискакали казаки, на месте происшествия лежало 17 изрубленных трупов — из целой команды не спаслось никого, кто бы мог передать подробности этого несчастного случая.

Успех был так заманчив, что шайка Астемира в течении нескольких дней возросла до 300 человек и приготовилась к нападению на одну из терских станиц. К счастию, в это время прибыла на линию 14-я пехотная дивизия, под командою генерал-лейтенанта барона Розена, присланная из России на усиление Кавказского корпуса, и два полка ее, Бутырский и Московский, были остановлены в окрестностях Георгиевска. Слух о сборах Астемира заставил Емануеля тотчас передвинуть Бутырский полк к Мекенской станице Моздокского полка и расположить его лагерем. Узнав об этом, Астемир отказался от намерения напасть на одну из казачьих станиц, но решил попытать свое счастье в схватке с только что прибывшим русским полком, еще не знакомым ни с порядком линейной службы, ни с условиями кавказской войны. Астемир рассчитал в этом случае верно и 16-го августа устроил засаду в камышах, как раз напротив Мекенской станицы. Мирные чеченцы, державшие разъезды по правую сторону реки, ничего не заметили. Между тем, утром 17-го числа, из Бутырского полка послана была за Терек небольшая команда для кошения сена,— и первая кавказская служба бутырцев окончилась для них печальною катастрофою. Триста чеченцев, выждав минуту, когда половина косцов, с тяжело навьюченными возами, отправилась к Тереку и стала грузиться на паром — вдруг выскочили из засады и кинулись на рабочих. Семь человек были захвачены в плен, остальные изрублены, а четыре мирные чеченца, [281] приданные к команде для содержания разъездов, пропали без вести. Из всей команды спаслись только один унтер-офицер да два рядовых, спрятавшиеся в густую траву и в суматохе не разысканные горцами. Набег такой значительной партии не мог совершиться без участия мирных аулов, и даже без прямого содействия конных постов, которые не могли не знать о присутствии партии, сидевшей в камышах почти целые сутки. Исчезновение разъезда, во время самого боя, также наводило на мысль, что бутырцы сделались жертвою измены, тем более, что целый ряд последовавших затем происшествий указывал на полное брожение в крае. Сам Астемир с этих пор редко предводительствовал в набегах, поручая их другим опытным вожакам, из числа которых особенною известностью пользовался в то время абрек Дадо Аджакаев, беглец из шамхальства, сделавший своею ареною преимущественно Кумыкскую плоскость; там он подстерег на дороге и убил известного кумыкского старшину Магомета Баташева, несколько раз нападал на андреевские стада и наконец в сообществе с другими абреками снял кумыкский пикет, стоявший на Ярык-су между двумя глубокими балками. Два кумыкские князя, Шемай Амзин и Девлет-Гиреев с 14 узденями пустились в погоню; но горцы навели их на засаду и почти всех перебили. Шемай и Девлет,— оба попали в плен и были проданы ауховцам. Замечательно, что после этого случая Дадо имел дерзость открыто явиться в Андреевой с билетом, выданным ему Шахбазом; его однакоже арестовали и отправили в Грозную.

Последнее обстоятельство подняло целую бурю. Бей-Булат, успевший уже вернуться из Арзерума, жаловался Паскевичу, что Энгельгардт приказывает брать под арест всех тех чеченцев, которые появляются с билетами Шахбаза, и что вследствие этого чеченцы угрожают разрушить мирный договор, ссылаясь, что если они заключили его, то [282] только из уважения к Шамхалу, и никогда не пошли бы на соглашение с Энгельгардтом, «поелику, знают его свойства.»

С своей стороны Энгельгардт, не желая навлекать на себя нареканий, требовал указаний Емануеля, как поступать ему с теми чеченцами, которые, покорившись при посредстве Шамхала, имеют аманатов в Тарках, а между тем хищничество их на линии и особенно на Кумыкской плоскости превосходит всякую меру. Он указывал на то, что в самое короткое время на линии произошло уже несколько случаев. Так, около Щедринской станицы, партия шамхальских (как их называет Энгельгардт) чеченцев, окруженная казаками в прибрежном лесу, завела перестрелку, стоившую нам трех человек убитыми и одного раненым. В другой раз, у Новоучрежденного поста, подобные же чеченцы ограбили трех кумыков, ехавших на станичную ярмарку, а из четырех казаков, вызванных с поста для их прикрытия — так как дело было под вечер — два гребенца убиты из засады, а третий захвачен в плен. Наконец, в районе Моздокского полка погибли два казака, один пропал без вести, но другого нашли убитым, и возле его два чеченские трупа,— оба изуродованные страшными ранами: одному нанесено было одиннадцать шашечных ударов, у другого распорота кинжалом вся поясница — видно, что старый богатырь продал свою жизнь не даром. По двум покинутым телам не трудно было разыскать виновных, и Энгельгардт доносил, что нападение опять сделано было теми чеченцами, которые имеют своих аманатов в Тарках.

Паскевич был крайне недоволен таким положением дел на линии, и на жалобы Емануеля отвечал, «что если бы Бей-Булат не был у него в Арзеруме с изъявлением покорности, то грабительства на линии со стороны чеченцев без сомнения производились бы еще в сильнейшей степени, [283] ибо — как выражается он — несогласия начальствующих на Кавказской линии с генерал-лейтенантом Шамхалом Тарковским, предложившим свое посредничество за Бей-Булата, не могли вести ни к чему хорошему»....

К сожалению, не только для Паскевича, писавшего это предписание, но даже для Емануеля и Энгельгардта оставалось тайною то, что совершалось тогда в Дагестане; а между тем многое объяснилось бы им, если бы они только внимательно проследили за тамошними событиями. Все что покорилось в Чечне через Шамхала, естественно находилось в сношениях с Тарками, а Тарки явно уже приняли учение Кази-муллы и, таким образом, пропаганда последнего начала пускать свои корни и среди чеченцев, подготовляя взрыв, который на долгое время вырвал из наших рук владычество над Восточным Кавказом.

Все это однакоже сделалось ясным только впоследствии, а тогда все беспорядки приписывались исключительно отдельным личностям в роде Астемира, и на них-то время от времени падали удары русского оружия. Так было прежде, и тоже самое случилось осенью 1829 года, когда Энгельгардт решил истребить деревню Иса-Юрт, лежащую за Сунжей и служившую обычным притоном Астемира. Иса-юртовцы, отлично понимавшие русскую политику, отклонили от себя грозу, тем, что выслали на встречу к генералу старшин и аманатов, прося оградить их самих от Астемира. Не решаясь истребить деревню, искавшую у нас покровительства, Энгельгардт 7-го ноября повел отряд на Далги-Юрт, окруженный со всех сторон дремучими лесами,— в которых, по указаниям лазутчиков и находились две крепкие башни, служившие жилищем самого Астемира и его товарища по разбоям, кабардинского абрека Хетажуко. Когда башни были взяты, Энгельгардт предложил Астемиру явиться с изъявлением безусловной покорности, урожая в противном случае истребить его имущество. Астемир [284] отвечал: «Я покорюсь, но с условиям, чтобы от меня не требовали возвращения пленных, и чтобы мне позволили воевать с карабулаками, с которыми я должен свести старые счеты.» Условия эти, разумеется, были отвергнуты, и отряд, разрушив башни и предав огню имущество Астемира, возвратился на линию.

Другой подобный же набег предпринят был в феврале 1830 года на Гудермес, где отряд полковника Ефимовича истребил деревню Кайбай, не раз замеченную в укрывательстве хищников; но когда войска подошли к другой деревне Елас-Хан-Юрт, то нашли ее готовою уже к обороне. Ефимович благоразумно воздержался от атаки, понимая, что значительная потеря в людях, неизбежная при открытом нападении, никогда не вознаградит за истребление ничего не стоящего чеченского аула.

Это были последние военные действия в командование генерала Энгельгардта. В половине февраля 1830 года он был назначен комендантом в Кисловодск, а место командующего войсками на левом фланге Кавказской линии занял начальник 14-й пехотной дивизии, генерал-лейтенант барон Розен. [285]

XX.

Предвестники восстания.

В начале 1830 года Чечня переживала тревожное время. Ей грозила участь попасть между двумя огнями: с одной стороны шли неясные слухи о приготовлениях Паскевича к большой экспедиции, грозившей Кавказу покорением всех его племен от Черного до Каспийского моря; с другой — народ волновал Кази-мулла новым, еще неведомым учением, которое только в смутных отголосках доходило до гор и дебрей Чечни. Это было то время, когда Кази-мулла, во главе вооруженных мюридов, двинулся на сильнейшее самостоятельное владение Дагестана — Аварию, и тем как бы показывал, каким образом мюрид одним взмахом шашки делает два дела: богоугодное — утверждение веры, и земное — обеспечение или завоевание для себя независимости. Вся страна с трепетом следила за ходом аварской экспедиции и ждала, что за падением Хунзаха имам спустится с гор на Кумыкскую плоскость и понесет свои победные знамена на Терек и Сунжу. Сношения между Чечнею и Дагестаном шли деятельно, и, благодаря своим аманатам, проживавшим в Тарках, чеченцы знали решительно все, что затевалось Кази-муллою.

Барон Розен, только что вступивший в командование войсками левого фланга, ясно видел необходимость оградить пределы Чечни от внешних вторжений и прекратить внутренние волнения, которые проявлялись уже в угрожающих формах. [286] Поэтому при нервом известии о сборе Кази-муллою шеститысячного скопища в Гимрах, он выехал в Внезапную, приказав следовать за собою форсированным маршем двум ротам 43-го егерского полка с двумя орудиями и двум сотням линейных казаков. Гарнизон небольшого укрепления, строившегося в Казиюрте, где находилась паромная переправа через Сулак, также усилен был двумя казачьими сотнями, а на линии сосредоточивалась целая бригада пехоты: полки Московский и Бутырский. Кроме того, из Закавказья уже следовали на помощь к войскам левого фланга и остальные полки 14-й дивизии, Тарутинский и Бородинский, с пешею батареею. Им приказано было расположиться на Тереке между Моздоком и Екатериноградом.

Но тучи также быстро рассеялись, как и собрались. Не успел Розен доехать до Андреевой, как пришло известие о поражении Кази-муллы самими же аварцами,— и что еще хуже: о сотнях правоверных тел, покинутых мюридами в руках неприятеля. Такой неудачи никто из горцев, проникнутых глубоким убеждением в святости имама, не мог ожидать,— и событие вызвало в народе сильную реакцию: в первую минуту все отшатнулось от Кази-муллы и бросилось к русским с изъявлением раскаяния и покорности. Розен счел дело поконченным и, приняв аманатов от соседнего Салатовского общества, вернулся в Грозную, а небольшой отряд, оставленный в Андреевой, поступил под команду полковника Ефимовича.

При более внимательном отношении к делу, Розен, конечно, мог бы прийти к заключению, что всякое религиозное движение, подготовлявшееся в народе самым складом жизни, не могло исчезнуть при первой неудаче, как бы она не была тяжела, и что изъявления раскаяний, покорность, аманаты — все это было последствием только мимолетного страха, обуявшего толпу, но не искореняло ни самой идеи, пустившей уже глубокие корни в душе каждого горца, ни силы проповедника, который [287] при небольшой находчивости мог обратить в свою пользу первый представившийся ему благоприятный случай. И случай этот, как нарочно, не заставил ожидать себя долго. Это было страшное землетрясение, прошедшее полосою по всему Дагестану и захватившее Кумыкскую плоскость.

Само по себе стихийное явление это не представляло ничего особенного в крае, где исторические факты свидетельствуют о гибели целых городов с стотысячными населениями, но уже видно так было назначено судьбою, чтобы это, сравнительно ничтожное, землетрясение сыграло политическую роль в руку Кази-мулле и его мюридам.

Вот что случилось во Внезапной.

25-го февраля 1830 года, в час и 23 минуты пополудни, жители были поражены каким-то необычайным гулом,— точно невдалеке скакала целая тысяча всадников. Никто не успел дать себе отчета, что это такое? — как вдруг земля заколебалась и два подземных удара, быстро последовавшие один за другим, раздались так сильно, что крепостные верки моментально рассыпались, тяжелые пушки были сброшены в ров, казармы рухнули, и из-под их развалин стали раздаваться стоны людей, придавленных образовавшимися грудами камней и бревен. В Андреевой катастрофа отразилась еще сильнейшими бедствиями. За густым облаком пыли, поднявшимся над городом, долго ничего не было видно и только слышался зловещий треск разрушавшихся зданий. Впоследствии оказалось, что в Андреевой разрушено было 900 каменных саклей и восемь мечетей; сорок человек жителей было убито, множество ранено и в том числе сам главный кумыкский пристав, князь Муса Хасаев, придавленный обрушившейся саклей. В соседней деревне от высокой горы, у подошвы которой она стояла, оторвалась громадная глыба земли, сажен в двести, и засыпала целый овраг, похоронив в нем и стада рогатого скота и отары овец. Каменные горы во многих [288] местах дали трещины; из расселин земли выступила вода и образовала бешенные потоки, уносившие все, что попадалось им на пути; потом эти ручьи исчезали и на их местах появлялись узкие, бездонные щели, полузатянутые сверху песком и илом. В первые минуты паника была так велика, что солдаты из крепости и жители из города бежали в поле, и до трех часов ночи, пока удары следовали беспрерывно один за другим, никто не осмеливался приближаться к стоявшим еще строениям, которые неведомая сила качала точно карточные домики. Только поутру, высланные команды, успели кое-как собрать и вынести из крепости покинутое имущество, ружья, амуницию и патроны. Землетрясение с небольшими перерывами продолжалось 21 день и кончилось только 18 марта. Все это время гарнизон Внезапной размещался в калмыцких кибитках, а жители частию разбрелись по соседним аулам, а частию. ютились под открытым небом, несмотря на суровую зиму, державшуюся к общей беде долее обыкновенного.

Сего печального явленья
Мы не застали, но следам
Еще живого разрушенья
Дивились с горестию там.
Все было дико и уныло,
Все душу странника в тоску
И грусть немую приводило.
Громады камней и песку,
Колонн разбитых пирамиды.
Степные, пасмурные виды,
Туман волнистый над горой,
Кустарник голый, и порой
Как будто мертвое молчанье

Так говорил Полежаев, описывая в своей поэме «Эрпели» чувства, волновавшие его при виде развалин некогда богатого и цветущего Андреева. [289]

Весьма любопытно, что обе стороны, и туземцы и русские, сошлись на этот раз в одинаковом стремлении — истолковать это грозное, но до сих пор не разгаданное, явление в свою пользу. Так горцы, убежденные, что все сверхъестественное, лежащее вне воли человека, предусмотрено в китабе — «книге книг» — обратились к своим улемам и шихам за разъяснением, какими грядущими бедами грозит им разгневанное небо? И вот, в ушах смущенной и перепуганной толпы раздался тогда мрачный и зловещий голос маюртупского муллы, призывавшего всех правоверных к покаянию; он говорил, что страшное, испытанное ими колебание земли есть знамение Божьего гнева и что предотвратить кару можно только соблюдением святого шариата. В этом голосе Розен увидел уже симптомы новой приближающейся бури и, с своей стороны, поторопился принять меры к удержанию суеверного народа от ложных суждений и толков. К сожалению, он обратился к прокламациям, в которых старался уверить народ, что землетрясение ниспослано ему в наказание за его измену и неблагонамеренные поступки против русского правительства. Но это уверение было воочию неубедительно, потому что народ собственными своими глазами видел лежавшую в развалинах также и русскую крепость. Поэтому нельзя не признать, что на этот раз, в виду обоюдности несчастия, призвание к покаянию со стороны маюртупского муллы было более понятно народу, и даже кумыкская аристократия, издавна верная России, поголовно обратилась к усердному соблюдению шариата. Прискорбнее же всего для нас было то, что сам кумыкский пристав князь Муса Хасаев, человек уже старый, под влиянием постигшего его несчастия, теперь оказался зараженным суеверным страхом до того, что даже должен был оставить свою должность. Он удалился в Аксай, где собирал народ, и то и дело передавал ему свои сновидения, казавшиеся ему почему-то вещими, [290] навеянными свыше. Волнение росло, и Розену пришлось обратиться к другому, более действительному средству, нежели видимо натянутые увещания. Сформирован был новый отряд из 800 человек пехоты и трехсот линейных казаков с четырьмя конными орудиями, который, под начальством полковника Ефимовича, расположился в районе между Внезапной, Таш-Кичу и Казиюртом, показывая готовность подавить малейшее смятение. За ним в виде резерва, опять стали на линии полки Московский и Бутырский; сюда же, на линию, окружною дорогою, через Кубу и Дербент, направлены были из Грузии оба баталиона Тенгинского полка, а через Кавказские горы шла целая бригада с ротою артиллерии, высланная из Гори. Это были те два боевые полка 14 дивизии, Тарутинский и Бородинский, которые уже были окурены порохом и искрестили горную Аджарию, под начальством генерала Сакена. Труден был поход их через горы в снежную зиму, при беспрерывных метелях и обвалах. Бородинский полк употребил три дня, чтобы пройти расстояние в 17 верст от Койшаура до Коби, а в Тарутинском метель занесла часть обоза, который пришлось покинуть в горах и, сверх того, под снежным обвалом, упавшим между Крестовой и Коби, погребено было пять нижних чинов да один осетин-подводчик.

С прибытием этой бригады на линию, числительность войск левого фланга возросла до 10 баталионов пехоты,— сила, которую берега Терека едва ли когда-нибудь видели. И несмотря на это, тревожные слухи продолжали доходить до Розена со всех сторон. Лазутчик, посланный им в горы, возвратился с известием, что Кази-мулла принимал у себя чеченскую депутацию, во главе которой находился Авко, один из крупных деятелей восстания 1825 года. Этот экс-имам Чечни и настоящий имам Дагестана имели между собою совещания и заключили условие, в силу которого чеченцы обязались принять шариат, а [291] следовательно и газават, т. е. войну за веру.

Вернувшись домой, Авко оповестил народ, чтобы все собирались в Маюртуп к 4 апреля. Народу съехалось так много, что маюртупская поляна была буквально заставлена конными и пешими чеченцами. Среди гробовой тишины, когда все замерло, стараясь не проронить ни единого слова, Авко прочитал письмо, в котором имам сообщал чеченцам, что весною придет к ним на помощь с таким многочисленным войском, «голова которого будет в Андреевой, а хвост на реке Койсу», и чтобы чеченцы к этому времени запаслись лошадьми и оружием. По всей Чечне закипели приготовления: все снаряжалось, закупало лошадей, исправляло оружие и заготовляло значки. Поддерживая в народе такое настроение, Авко время от времени напоминал ему о святости принятых им обязательств и о великости жертв, которые потребует от него религия. Так прошло две-три недели: наступила весна, и хотя до подножного корма было еще далеко, но нетерпеливый Авко уже кликнул клич,— и в один день около него собралось до 400 конных чеченцев. С этою партиею он двинулся на Кумыкскую плоскость, распуская слух, что идет навстречу имама. По мере следования, к нему приставали жители попутных аулов и скопище, быстро увеличиваясь, дошло до весьма солидных размеров. На Аксае, на месте старого Герзель-аула, Авко остановился и только тут объявил чеченцам настоящее свое намерение — воспользоваться сбором, чтобы разгромить город Андреев или отбить у кумыков стада. Но в толпе нашлось не мало благоразумных людей, которые наотрез отказались от подобного предприятия в виду русских войск, стоявших наготове,— и скопище, обманутое в своем ожидании встретить имама, недовольное своим предводителем, разошлось по домам.

Вся эта сумятица закончилась в Кумыкских владениях одним эпизодом, замечательным по стечению в [292] нем разом нескольких случайностей, невольно заставляющих призадуматься над судьбами управляющими человеком. Нужно сказать, что в числе опаснейших для нас предводителей горцев, пользовавшихся в Чечне, подобно Дадо, всеобщею известностию, были абреки — Байрам, по прозванию Аульский, Пантюк-Исак и Ходокой-Абукер, кумык по происхождению, бежавший в горы из Андреева. Когда партия Авко разошлась по домам, они собрали к себе человек 10 абреков и остались в кумыкской земле, не желая возвращаться с пустыми руками. Случай натолкнул их на трех, так называемых, горских евреев, ехавших без конвоя из Костека в Андреево, По-видимому зверь бежал на ловца, но судьба, «кесмет,» как говорят чеченцы, распорядилась иначе. В то время, как растерявшиеся евреи позволили хищникам обезоружить себя безнаказанно, подводчик-кумык выстрелил из ружья, и пуля сразила наповал как раз Пантюка-Исака, стоявшего верхом у самой подводы. На этот одиночный выстрел прибежал, случайно проходивший невдалеке, кумыкский уздень, по имени Хасав, и видя, что разбойников 12 человек и что самому ему бежать уже поздно, выхватывает винтовку, и выстрел, пущенный в толпу наудачу, кладет на месте второго предводителя, Ходакой-Абукера. Тогда озлобленные абреки кидаются на Хасава, но тот выхватывает огромный кинжал, и под его взмахом валится с седла и третий предводитель, у которого рука оказалась отрубленною по самый локоть. Горцами овладела ужасающая паника, и десять человек побежали перед двумя почти невооруженными и пешими кумыками. Раненого Байрама и труп Абукера они успели еще подхватить на коней, но тело Пантюка осталось на месте и было доставлено в Внезапную. Кроме трех предводителей, никто не был ни убит, ни ранен, точно судьба нарочно устроила роковую встречу, чтобы для двух из них навсегда закрыть книгу жизни, а [293] третьего привести в состояние совершенной безвредности. Много и долго говорили в Чечне об этом оригинально-замечательном случае.

Между тем Авко, вернувшись в Маюртуп, оповестил чеченцев, что вновь соберет их после праздника байрама, приходившегося в том году около 25 мая. В виду этих слухов, Емануель приказал держать войска наготове, но Розену разрешено было действовать только в том случае, если бы чеченцы действительно пошли на соединение с Кази-муллою. Тогда Розен должен был преградить им путь и заставить вернуться назад, а затем опять отойти на линию и не предпринимать никаких наступательных действий. Емануель, уже посвященный в обширные планы Паскевича, находил также, как и фельдмаршал, что для успеха в деле покорения Кавказа нужны были не частные экспедиции, а единовременное движение сильных отрядов в самую глубь неприятельской земли, и при том с разных сторон, чтобы разъединить горцев и лишить их средства подавать друг другу взаимную помощь.

Не отрицая, что в составе этого плана таились глубоко-обдуманные черты, как напр. проложение линии от самого Телава через Хевсурию по реке Аргуну до Грозной, — что было исполнено только по прошествии 28 лет Евдокимовым, и то лишь отчасти,— общий недостаток этого плана все же заключался в полном незнании нами горного Кавказа, как в топографическом, так и в социально-политическом отношениях. Но судьба сама позаботилась избавить нас от тягостного сознания в столь крупной ошибке, как движение в горы, и послала целый ряд сторонних обстоятельств, которые помимо воли втянули нас в военные действия и создали ряд частных экспедиций, имевших целью, как говорят официальные документы, упрочить предварительно спокойствие в некоторых местах Дагестана. Последствием вот этих-то [294] обстоятельств и были уже описанные нами действия Ефимовича, Скалона и Дурова в шамхальстве, а затем и самая койсубулинская экспедиция, отвлекшая внимание барона Розена от дел и событий, совершавшихся на левом фланге Кавказской линии.

Взглянем же теперь, что происходило в это время и по этому поводу в соседней с нами Чечне.

Как только Кази-мулла увидел, что койсубулинский вопрос близится к своему разрешению, и русские войска уже подступают к Гимрам, он тотчас послал некоего Ших-Абдуллу в самое сердце Чечни — Ичкерию, чтобы поднять чеченский народ на помощь к койсубулинцам. Был праздник курбан-байрам. В одном из многолюднейших аулов Ичкерии Ших-Абдулла совершил всенародно торжественное моление Богу об участи народа, и своим красноречием и необыкновенною восторженностию дервиша произвел такое сильное впечатление, что ичкеринцы в тот же день повязали на свои головы белые чалмы и провозгласили Абдуллу угодником Божиим, шихом, а себя его последователями. С этих пор толпы народа стали ежедневно собираться на гору Кечен-Корт, чтобы слушать поучения Абдуллы и совершать жертвоприношения, предписываемые кораном. Множество быков и баранов, приводимых религиозными слушателями, закалывались тут же, и мясо их служило обильной и бесплатной трапезой народу, быстро переходившему от молитвы к пиршеству, и от пиршества опять к молитве и покаянию. Когда слушатели оказались уже достаточно наэлектризованными, Абдулла объявил волю имама, чтобы те, которые надели чалму, как знак своей принадлежности к высокому духовному ордену, исполнили бы и на деле последнее слово закона — газават неверным. На первый раз он потребовал от каждого дыма по одному вооруженному человеку. Толпа собралась, хотя и несколько в меньшем размере, чем можно было ожидать,— [295] потому что Ичкерия была весьма многолюдна; но делу опять помог Авко, явившийся сюда с своею четырехсотенною конницею. Составилось совещание, на котором решено было отправиться на помощь к койсубулинцам ближайшею дорогою через Гумбет. Но гумбетовцы, опасаясь возмездия русских, восстали против такого решения и наотрез отказались пропустить их через свою землю. Тогда по совету Авко весь вооруженный сбор перешел в Маюртуп, чтобы усилиться новыми толпами чеченцев и затем уже проложить себе дорогу через Гумбет открытою силой.

Розен получил об этом известие под Гимрами. Все еще не придавая серьезного значения движению, начавшемуся среди чеченцев, он приказал только Бородинскому полку передвинуться из Наурской станицы поближе к Маюртупу и стать в Таш-Кичу для наблюдения за скопищем, а кумыкской коннице расположиться по границе, для прикрытия своей земли от вторжения хищнических партий. В этом расположении обе стороны оставались до конца койсубулинской экспедиции, когда помощь чеченцев оказалась ненужною. Ших-Абдулла распустил свои партии и вернулся в горы, а Бородинский полк отодвинулся назад на линию.

Наступил август месяц. Паскевич вернулся из Петербурга, и войска стали деятельно готовиться к большой чеченской экспедиции. Громадные силы, предводимые лично фельдмаршалом, должны были вступить в Чечню и, искрестив ее по всем направлениям, везде оставить свои укрепления и гарнизоны. Казалось, что близится уже последний час чеченской свободы, как вдруг одно обстоятельство разом разрушило все наши планы и соображения. Это была опять та внешняя, не зависевшая от воли человека сила, — которую не предугадать, не предупредить было невозможно. Это была страшная холера. занесенная из Дагестана, которая, развившись в ужасающей степени, немилосердно бичевала и население и войска, стоявшие по казачьим [296] станицам; заболел даже сам начальник линии генерал-лейтенант Розен. Паника распространилась повсюду. Главнокомандующий, уже перенесший свою главную квартиру в Пятигорск, как центральное место Северного Кавказа, убедился, что при таких условиях никакие военные действия невозможны и отложил их до половины сентября, когда наступление холодов должно было если не прекратить, то по крайней мере в значительной степени ослабить эпидемию.

В это же время Паскевич занялся введением нового военно-административного деления Кавказской линии, которая образовала четыре вполне самостоятельные части: правый фланг, начинаясь от берегов Черного моря, шел по Кубани до Усть-Лабинской крепости и заключал в себе всю территорию Черноморского казачьего войска и часть черноморского побережья. Центр занимал пространство от границ Черномории вверх по реке Кубани, а затем по Малке и Тереку до города Моздока; а от Моздока до Каспийского моря шел уже левый фланг, разграничивавшийся рекою Сулаком с Шамхальским владением. Большая Кабарда подчинялась центру, а Малая и Кумыкская плоскость — входили в состав левого фланга. Четвертый отдел составлял Владикавказский округ, куда входила часть Военно-Грузинской дороги, от поста Ардонского (на север от Владикавказа) до селения Коби, лежавшего у перевала через главный хребет.

Центр, по своей обширности, также делился на три дистанции, из которых каждая имела своего отдельного начальника; первая дистанция простиралась от устья Лабы до впадения в Кубань речки Джугуты; 2-я — от устья этой реки до Каменного моста на Малке, и 3-я — от Каменного моста по всей Большой Кабарде до Военно-Грузинской дороги.

Это административное деление, с его техническими названиями «центра» и «флангов», напоминавшими большую [297] армию, действующую в поле, показывало прямо, что Северный Кавказ превращается в военный стан, и что гражданское развитие его отодвигается в далекое будущее. Это и было причиной почему в стране, служившей исключительно военным целям подряд 34 года, естественные богатства оставались под спудом и даже не развились до надлежащей степени наши прекрасные пятигорские воды.

Почти одновременно с этим новым делением последовало и новое назначение барона Розена, получившего 21-ю дивизию, а на место его командующим 14 дивизиею и войсками левого фланга назначен был генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов.

Пробегая в памяти минувшие события кавказской войны, невольно вспоминается то время, когда Вельяминов,— один из выдающихся деятелей ермоловской эпохи, должен был покинуть Кавказ и искать службы в России. И вот, не прошло трех-четырех лет, как тот же Вельяминов появляется опять на Кавказе, но уже облеченный безусловным доверием фельдмаршала,— так немногие годы войны радикально изменили взгляды Паскевича на предшествовавшую ему эпоху и на ее деятелей. Вельяминов, принадлежавший к числу тех людей, для которых почти не существует собственного «я», а есть только долг, исполнение службы, да готовность принести себя всецело на алтарь отечества, не колеблясь, принял предложение фельдмаршала и прибыл на Кавказ 6-го сентября. Чеченская экспедиция была в это время только отложена, но не отменена совершенно; войска стояли в боевой готовности, и их то скученность служила главнейшею причиною развития между ними холеры. Вельяминов первый указал на это обстоятельство и настоял на том, чтобы все военные действия и даже намерения Паскевича — подготовить успех будущей кампании заложением большого укрепления при Казак-Кичу, на переправе через Сунжу, отложены были до весны будущего года. [298]

Он позаботился как можно скорее расположить полки своей дивизии на широких квартирах, чтобы поправить их санитарное состояние, «а затем,— как он писал Емануелю,— будет время подумать и о военных действиях.»

Пока войска отдыхали, Вельяминов знакомился с положением края и приходил к убеждению, что в Чечне подготовляется нечто близкое к событиям 1825 года. Знакомые ему имена Бей-Булата, Авко и Астемира не сходили с народных уст; и если первый из них держал себя осторожно и не участвовал, по крайней мере явно, ни в каких народных собраниях,— то нельзя было поручиться за то, чтобы он остался таким и в минуту решительного восстания. Надо сказать, что требование Ших-Абдуллы в Чечне оставило глубокие следы среди фанатизированного им населения. По его отъезде, сорок фанатиков отправились прямо в Ашильту, где находился в то время имам и настоятельно потребовали, чтобы он посетил Чечню, в интересах проповедуемого им учения. Кази-мулла действительно в исходе августа появился в Ичкерии и мог убедиться собственными глазами насколько чеченцы уже подготовлены к восприятию шариата. Каждое слово имама, говорившего поучения, принималось народом восторженно, и экзальтация достигла наконец до того, что многие, бросаясь к ногам проповедника, рвали на себе одежду и терзали собственное тело. Весь путь от Беноя до Кишень-Ауха представлял собою одно триумфальное шествие. Кази-мулла ехал шагом, сопровождаемый ружейными выстрелами и пением «ла-ильляхи-иль-алла» целых тысяч народа, сбегавшегося, чтобы только поцеловать след святого человека. Из Кишень-Ауха Кази-мулла проехал в Зондак и Маюртуп, где повторилось тоже, что было в Беное и в Кишень-Аухе. Ревностнейшими апостолами его являются на этот раз новые лица, как напр. Хаджи-Ягья, ноенбердынский мулла Койсун и другие, впервые выступавшие на [299] политическую арену и тем не менее уже начинавшие затмевать старые имена Авко и Астемира. Все они указывают народу на перенесенные им бедствия, угрожают в будущем еще большими карами и требуют, чтобы чеченцы, обратившиеся на истинный путь, надели чалмы или повязку около шапки, что в данном случае могло заменить им, хотя до некоторой степени, установленное путешествие в Мекку.

«Хотя сим только и ограничивается внушение мулл, доносил Вельяминов; но нельзя не проникнуть, что если бы удалось им и в самом деле подвинуть чеченцев к вооруженному восстанию, то повязка на шапке будет служить без сомнения условным знаком соединения магометан».

Симптомы общего движения не замедлили обнаружиться и в более резкой, осязательной форме. Это было нападение, произведенное в Ханкальском ущелье, на команду, посланную из Грозной для заготовки дров. Команда была сборная и состояла из 160 человек Московского и 43-го егерского полков, под командою прапорщика Тихановского. Молодой офицер не принял, как надо полагать, должных мер осторожности, и потому цепь не успела разойтись и занять назначенные ей места, как чеченцы, сделав из лесу залп, кинулись в шашки. К счастию еще, что под удар попали старые кавказские егеря, а не молодые московцы, отошедшие с своим офицером значительно левее. Захваченная врасплох, но не потерявшая присутствие духа, горсть егерей быстро собралась на голос своего унтер-офицера Соболева — старого ветерана, еще современника Грекова, и стала отбиваться штыками. Когда прибежали московцы, а из-за Сунжи, со стороны Грозной, показались сильные колонны пехоты и конницы, которые вел сам Вельяминов — горцы уже рассеялись. Поле битвы осталось за егерями; но в короткий момент рукопашной схватки 14 человек из них было изрублено, 12 ранено шашками и два захвачены в плен. [300]

Вельяминов по достоинству оценил стойкую оборону егерей и тут же пожаловал Соболеву знак отличия военного ордена.

Другим, еще более крупным событием, отразившимся в Чечне опять-таки общим волнением — был сбор значительной партии в несколько сот человек, которую сам Астемир повел на карабулаков. Нелишнее заметить, что карабулаки, считавшие себя потомками древней чеченской аристократии, всегда держались в стороне от других племен и старались входить в родственные связи только с кабардинцами. Подобные отношения вероятно и были причиной, по которой остальные чеченцы относились к карабулакам почти с такою же враждебностью, как и к надтеречному селению Брагунам, в котором проживали потомки чеченских владетельных фамилий. Замечательно, что в таких социальных взглядах на свое внутреннее устройство чеченцы сближались с шапсугами Закубанского края — племенем также искони демократическим; к этому сходству надо прибавить еще и загадочное деление этих двух народов на Большую и Малую Чечню, и на Большого Шапсуга и Малого.

Сам Астемир по своему происхождению принадлежал также к карабулакскому племени. Какие обстоятельства заставили его покинуть родину и сделаться абреком — об этом нет никаких следов ни в официальных документах, ни в частных рассказах; а между тем ненависть его к карабулакам была так велика, что он однажды готов был изъявить покорность даже русскому правительству, лишь бы только это правительство не мешало ему сводить свои старые счеты с карабулаками. Когда Астемиру в этом было отказано, он решил расправиться сам. И вот, в ноябре 1830 года огромная партия, в которой участвовало гораздо более мирных, чем немирных чеченцев, вошла в карабулакские земли, и через несколько [301] дней возвратилась назад с огромным количеством отбитого скота и лошадей. Замечательно, что мирные чеченцы на этот раз не думали даже и скрывать своего участия в набеге. «Сегодня — писал генерал Вельяминов к Емануелю — я говорил об этом происшествии с тремя старшинами Атагинской деревни, и они уверены, что не сделали в сем случае ничего дурного, хотя и ограбили деревни нам покорные. Они уверяют, что карабулаки в разное время похитили у них гораздо больше и, кажется, что, несмотря на значительное количество отбитого скота и лошадей, чеченцы не считают себя вполне удовлетворенными, а потому едва ли за сим предприятием не последует вскоре еще подобное же на карабулак нападение.»

Паскевич и сам убедился наконец, что брожение господствовавшее в Чечне, и в особенности соединение мирных и немирных аулов в одном общем набеге, отзывалось уже достаточною для нас опасностью, а потому разрешил Вельяминову, когда потребуют обстоятельства, не только подать помощь карабулакам, но и сделать частную экспедицию для наказания самих чеченцев.

Вельяминов начал с того, что наложил свою тяжелую руку на мирные надтеречные аулы, без участия которых не могло производиться никаких вторжений в наши пределы. Он потребовал от них деятельной кордонной службы, бдительности и карал за каждый прорыв неприятельской партии. Случилось, напр., что в темную сентябрьскую ночь чеченцы угнали десять штук рогатого скота из станицы Червленной,— и Вельяминов тотчас приказал отобрать от жителей двух деревень Брагуны и Нового-Юрта, мимо которых прошла партия, тоже десять штук скота и возвратить его казакам. В другой раз чеченцы отбили в Ногайской степи косяк лошадей,— и Брагуны опять поплатились точно таким же количеством голов, какое угнали чеченцы. Всякое воровство, всякий грабеж на линии [302] отзывался на мирных немедленным возмездием, а были случаи, когда Вельяминов привлекал к ответственности и самих владельцев. Однажды казаки заложили секрет в каюке, выдвинутом на середину Терека и подстерегли шестерых абреков, переправлявшихся на нашу сторону. Залп с каюка положил одного чеченца на месте, но казаки не успели захватить тела, потому что каюк сел на мель, а горцы, воспользовавшись этим, вытащили труп из воды и взяли с собою. Дело происходило на глазах мирного пикета, который по ту сторону Терека занимали в ту ночь жители Нового-Юрта. Казаки кричали с каюка, чтобы они ловили чеченцев, но пикет не сделал к тому ни малейшей попытки. На другой день, когда от ново-юртовцев потребовали ответа, почему они, находясь в таком близком расстоянии. не дали помощи и не отбили у хищников тела убитого, они отвечали, что сами ожидали нападения и потому не решились бежать на выстрелы. Вельяминов потребовал в Грозную владельца аула Шах-Гирея и засадил его в каземат. «По моему мнению — писал он Емануелю — за подобное поведение полезно владельцев не только подвергать строгому аресту, но, смотря по важности происшествия, можно иногда и владения лишать, ибо подобное поведение есть истинная измена.»

Мы увидим впоследствии, что тяжелое положение надтеречных аулов, вечно стоявших между двумя огнями, улучшилось только лишь тогда, когда в сороковых годах заложена была сунженская линия, совершенно отгородившая эти аулы от их немирных собратий.

Другое положение дел помнил на линии генерал Вельяминов. Принадлежа к числу тех людей, которые всецело приносили свою жизнь на пользу отечества, он и в отношении других требовал того же самопожертвования, которое считал нормальным в каждом человеке, и из подобных взглядов не исключал даже горцев, [303] принявших покорность. Вот почему он не хотел разыскивать причин, которые заставляли мирных уклоняться, так или иначе, от исполнения долга, а требовал от них того, чего должен был потребовать по своему характеру — безусловной верности. В этом убеждении он находил необходимым не выжидать уже исполнения общего плана Паскевича, а тушить пожар там, где он начинался. Он хотел показать и немирным чеченцам, говоря восточным изречением — «что у человека не должно быть двух языков и двух сердец», и что шатание между Кази-муллою и русским правительством может им дорого стоить.

Таким образом экспедиция была им решена, и войска получили приказание готовиться к походу.

Стремясь обеспечить успех, Вельяминов нашел необходимым обратиться к услугам опытного вожака-лазутчика, которому мог бы доверить свои сокровенные планы. Но так как ни одного чеченца он не допускал до себя то выбор его остановился на уряднике Моздокского казачьего полка Семене Атарщикове,— личности, прошедшей не бесследно в укладе быта нашего линейного казачества. Это был человек известный на левом фланге всем от мала до велика,— человек соединявший в себе все достоинства и все недостатки типа, созданного самою жизнию казака-порубежника. Смолоду он имел много кунаков среди немирных чеченцев, якшался с ними, вместе ездил отбивать ногайские табуны, переправлял во время чумы бурки на русскую сторону, вел ожесточенную войну с карантинною стражей, и за свои деяния ему не раз доводилось прогуливаться по «зеленой улице». Однажды за какую-то чересчур уже крупную шалость, которая в глазах начальства показалась просто изменой, ему пришлось пройти сквозь строй через тысячу человек четыре раза. Но Семен Атарщиков, с его железною натурою, выдержал и это испытание. Быть может другому давно бы уже быть на [304] виселице, но Атарщикова спасала необыкновенная храбрость, удаль, сметливость и наконец та безусловная готовность, с которою он в равной степени бросался и па дурное и на хорошее, рыцарское дело. Когда, в критические минуты жизни, ему грозила петля, он выкупал свою голову, привозя из гор головы каких-нибудь известных разбойников или оказывал услугу в качестве проводника, так как при своих опасных поездках изучил Чечню лучше любого чеченца. Вот этого-то человека приблизил к себе Вельяминов, доверил ему то, чего не доверял самым близким людям — и Атарщиков провел его отряд из конца в конец, предохранив от потерь и всяких случайностей. [305]

XXI.

Вельяминовская экспедиция.

В декабре 1830 года положение дел в Чечне представлялось в следующем виде:

Не решенная борьба Астемира с карабулаками, державшая обе стороны в напряженном состоянии, продолжала волновать народ близкою междоусобицей, которая, при развивающемся в стране религиозном брожении, могла быть для нас крайне опасною. Сам Астемир утвердился в одном из селений, Дзулгай-Юрт, невдалеке от Грозной, и отсюда производил свои опустошительные набеги на карабулаков. Обстоятельства усложнялись еще появлением известного Ших-Абдуллы, поселившегося также невдалеке от Грозной, и видимо старавшегося возжечь среди населения Малой Чечни тот же религиозный пожар, которым несомненно была уже объята Большая, С ним прибыло десять помощников-шихов. Все это были аскеты, суровые представители тариката, для которых вся цель жизни заключалась только в посте и молитве. И действительно, придя в незнакомую им дикую чеченскую землю без всякого оружия, с одним кораном в руках, они избрали себе место в дремучих лесах по берегам речки Рошни, вырыли там землянки и стали разносить из них «глаголы вечного Бога» но всем окрестным селениям. На чеченский [306] народ, склонный и без того к суевериям, ничего не могло подействовать так сильно, как окружавшая их таинственность. Вековые темные леса, занесенные снеговыми сугробами, бедные подземелья, напоминавшие скорее логовище дикого зверя, чем подобие человеческого жилья, и посреди всего этого суровые, вечно молящиеся азреты,— вот та картина, которая заставляла народ тысячами стекаться на поклонение к этим убогим землянкам. Зато какими заманчивыми, светлыми красками святые отшельники рисовали перед слушателями блаженства загробной жизни, где ожидали правоверных прекрасные гурии, где уготованы были для них все наслаждения! И чтобы достигнуть этого требовалось не суровое подвижничество,— которое не всякий мог снести на своих раменах, а привычная, знакомая народу война с ненавистными русскими....

Понятно, до какой степени все это разжигали народные страсти. Вскоре вся Малая Чечня заколебалась; в каждом селении народ подразделился на две партии, из которых одна смело и запальчиво стала заявлять себя сторонницею шариата. Вельяминов увидел, что если оставить дело в таком положении до весны, когда вековые леса Чеченской плоскости оденутся листвой, и экспедиции станут для нас гибельны,— то можно потерять и тот остаток народа, который мы еще имели основание считать до известной степени на нашей стороне. Из числа этих сторонников главную роль играл Бей-Булат, к которому Вельяминов относился однакоже с большим недоверием. Бей-Булат чувствовал на себе строгий, испытующий взгляд этого человека, и чтобы рассеять собиравшиеся тучи, сам отправился в Грозную. Он старался уверить Вельяминова, что со времени возвращения своего в Чечню всячески удерживал чеченцев от вторжения в наши границы, и что кроме одного случайного нападения в Ханкальском ущелье,— они были покойны. Бей-Булат предлагал дать в аманаты даже [307] своего единственного сына, но просил не обвинять его в случае обыкновенных разбоев, так как за весь чеченский народ поручиться нельзя. В подарок Вельяминову он привез с собою турецкое ружье, богато испещренное коалами, которое просил его принять на память. Вельяминов принял, потому что поднесение подарков не представляло собою в то время какого-либо исключительного случая, а практиковалась на Востоке, как деяние входившее в число соответственных жизненных адатов. Разрешив Бей-Булату отправиться к Паскевичу, который находился тогда в Пятигорске, Вельяминов относительно этого ружья писал между прочим к фельдмаршалу: «для собирателей антиков оно может представлять еще какую-нибудь цену, но для меня ни на что неудобно. Со всем тем я считаю неприличным в теперешних обстоятельствах не принять его в подарок, во-первых потому, что это было бы оскорбительно для Бей-Булата, а во-вторых, недоверчивость его оттого увеличилась бы. На возвратном пути его нужно бы было отдарить, но у меня на сей раз нет никакой собственной вещи, которая была бы на это прилична, а потому не позволите ли отдарить его золотыми часами, находящимися в числе экстраординарных вещей.»

— Я согласен на предлагаемый вами Бей-Булату подарок взамен ружья, которое он привез к вам — отвечал Паскевич:— а ружье прошу вас оставить у себя на память командования вашего войсками на левом фланге Кавказской линии.»

Несмотря на эту, по-видимому, дружескую встречу, Вельяминов имел причины жаловаться на Бей-Булата, так как его участие в наших делах имело уже чересчур пассивный характер. Оно не только не прекращало вражды Астемира к карабулакам, или широкой пропаганды Абдуллы, Авко и других проповедников нового учения; но даже не могло удержать чеченцев от постоянных [308] грабежей на линии. Как раз в это же время до Вельяминова стали доходить слухи о каком-то религиозно-политическом союзе Чечни с дагестанскими мюридами, к которому стала склоняться даже ханская Авария. Вельяминов решил, что далее откладывать экспедиции нельзя, и что наказание нужно начать с Малой Чечни, из которой пожар легко мог переброситься к соседям — в Кабарду и в Осетию.

18-го декабря в Грозной собрались четыре полка пехоты: Московский, Бутырский, Тарутинский и Бородинский, сводный баталион 43-го егерского полка, пять сотен линейных казаков и 22 орудия. Вельяминов не любил ходить с небольшими силами. Его принципом было всегда быть сильнее своего противника — и в этом заключалась тайна его успешных походов. Как только стемнело, войска двинулись на Дзулгай-Юрт, где жил Астемир, рассчитывая захватить аул еще до рассвета. Переправа через Сунжу отняла однакоже так много времени, что Вельяминов бросил обоз под прикрытием Тарутинского полка, а сам с казаками и с баталионом егерей пошел вперед, приказав остальным полкам по мере переправы догонять его форсированным маршем.

До Дзулгай-Юрта оставалось еще версты три, как движение отряда было открыто чеченскими пикетами. Времени терять было нельзя. Казаки с двумя конными орудиями пустились во весь опор, и вскочив в аул, закрытый еще предрассветною мглою, кинулась прямо к сакле Астемира, — ее указал один из дзулгай-юртовских жителей. Астемира в сакле уже не было,— он при первой тревоге вскочил на коня и скрылся в соседнем лесу, но его семья — малолетний сын, дочь, внук и двоюродная сестра, попали в руки казаков. Кроме их взято было в плен 39 человек, да человек 12 изрублено. Остальные, укрывшись в лесу, завязали перестрелку. Казаки спешились, раскинули цепь и удерживали неприятеля до прихода Вельяминова [309] с егерским баталионом. Егеря оттеснили чеченцев, а затем прибыл Бутырский полк и занял деревню. К вечеру собрался сюда весь отряд и стал лагерем на большой поляне, лежавшей впереди селения.

Система, которой Вельяминов строго держался в своем чеченском походе, настолько оригинальна, что о ней не лишнее будет сказать несколько слов. Он обыкновенно намечал себе пункт, к которому неуклонно шел с целым отрядом, а затем, достигнув его, тотчас располагался лагерем и ставил укрепленный вагенбург, откуда войска поочередно высылались небольшими колоннами для истребления соседних аулов. Когда окрестность была опустошена, отряд переходил на новое место, опять устраивал лагерь и опять колонна за колонною шла по всем направлениям. Таким образом достигались две цели: войска, вводимые в бой по очереди, приобретали практику и опытность в лесной войне, а вагенбург или укрепленный лагерь служил резервом для наших войск и угрозой для окрестных горцев, удерживая их от подания помощи своим соседям. В результате выходило то, что войска везде встречали слабое сопротивление и несли ничтожный урон. Нельзя не пожалеть, что этот способ ведения войны впоследствии был позабыт, и войска, двигаясь в чеченских лесах большими отрядами, растягивавшимися на несколько верст, всегда несли огромные потери.

Устроив лагерь, Вельяминов 21-го декабря взял се собою Московский и Бородинский полки с 12 орудиями и двинулся на запад к аулу Китер-Юрту. На пути встретило его несколько горцев, которые объявили, что целая половина деревни населена мирными и просили позволения указать их жилища в широко раскинувшимся ауле. Вельяминов согласился. Но когда войска приблизились, все население дружно встретило их жестоким огнем; тогда казаки бросились вперед и захватили ворота, но после жаркой схватки [310] были оттеснены — и воротами вновь завладели чеченцы. К счастию, в это время подошла пехота; 12 орудий дали залп, а затем, Бородинский полк с барабанным боем двинулся вперед и вошел в селение, которое тотчас же предано было пламени. В следующие два дня Бутырский и Тарутинский полки сожгли деревню Пхан-Кичу, а затем Вельяминов, удостоверившись из показаний лазутчиков, что один из покорных нам аулов, Даут-Мартан, перешел на сторону Ших-Абдуллы и дал убежище разогнанным шихам, двинул против нее в самый сочельник баталион егерей с полковником Сарачаном. Даут-мартанцы, рассчитывая, что поведение их неизвестно Вельяминову, спокойно оставались в домах, как вдруг на рассвете были окружены войсками. Жители успели бежать, но все имущество их осталось в добычу отряда.

Вечером егеря возвратились в вагенбург, а в самый день Рождества Христова войска сняли лагерь и двинулись целым отрядом к большому аулу Шелхичи, лежавшему на Ассе. По пути сожгли еще две непокорные деревни: Един-Юрт и Даут-Юрт, истребили громадные запасы заготовленного сена, а затем окружною дорогой через Казак-Кичу и Алхан-Юрт возвратились в Грозную. Здесь Вельяминов дал войскам отдохнуть два дня, а потом принялся рубить просеку и расчищать дорогу между Алдами и Грозной, чтобы приготовить себе обеспеченные ворота к югу. Как только работы окончились, отряд в ночь с 4-го на 5-е января 1831 года двинулся вверх но Аргуну и стал лагерем у Чах-Кери, нынешней крепости Воздвиженской. Отсюда 7-го января Бородинский полк занял селение Мартан-аул, а Бутырцы овладели Джарган-Юртом. Оба эти аула разделялись широкой полосою дремучего леса, который полки прошли из конца в конец, чтобы разыскать укрывшиеся в нем чеченские семьи.

В лесу было темно, сыро, холодно, и царствовало то [311] величавое безмолвие, от которого веяло на душу чем-то таинственным. Но на всем протяжении дремучего бора нашли только двух пастухов, от которых узнали, что семьи заблаговременно удалились в горы; поэтому войска, не теряя времени, двинулись дальше и в тот же день успели истребить еще один аул Енгели.

Это было последнее наказание, испытанное Малою Чечнею. 8-го января Вельяминов перешел через Аргун и стал на нравом берегу его у дер. Малой Атага. Отсюда начиналась Большая Чечня. Перед войсками лежала широкая, лесистая равнина, роскошная по своей природной растительности, и всегда игравшая роль житницы Большой Чечни и ядра ее населения. Здесь находились знаменитые аулы: Маюртуп, Герменчук, Автуры, Шали и Гельдиген,— испокон веков служившие при всех политических событиях камертоном, под который подлаживался весь чеченский народ. Поэтому удар Вельяминова направлен был правильно; но нельзя сказать, чтобы он по самому характеру страны мог быть для нее чересчур опасен: пересеченная местность давала жителям все средства скрывать свои семьи, а сожжение нехитрого чеченского жилища не представляло собою особенного бедствия. Чеченская сакля,— будет ли она в виде турлучной землянки или бревенчатого амбара, бывает готова в несколько дней, а что касается до хлебных запасов, то они до того обильны, что истребить их до последнего зерна не представлялось возможным. Словом, заранее можно было предвидеть, что кроме раздражения народа, едва ли эта экспедиция могла принести более существенные результаты.

На другой день по устройстве обычного лагеря, Вельяминов отделил из него полки Московский и Тарутинский, которые сожгли непокорную деревню Узекен-Юрт, а затем весь отряд двинулся дальше и 10-го января раскинул свой стан на знаменитой шалинской поляне. [312]

Здесь простояли два дня, истребили в окрестности аул Бесенбер, со всеми прилегавшими к нему хуторами, а затем, обойдя Шали, перенесли свой лагерь под Герменчук, или «Гребенчук», как называет его сам Вельяминов. Какое название правильнее — об этом пусть скажут последнее слово ученые исследователи; но несомненно, что последнее название звучит знакомым нам именем: «гребней» и наводит на мысль — не сидели ли здесь когда-нибудь гребенцы, как назывались те стародавние терские казаки, которых воеводы Ивана Грозного застали на притоках Сунжи? Недаром и один из притоков Сунжи поныне носит загадочное имя «Русской реки» — Урус-Мартана. Как только войска раскинули свой лагерь в самом сердце Большой Чечни, тотчас явились депутации от Автуров, Гельдигена и Маюртупа с предложением принести покорность и выдать аманатов. Но эта поздняя и вынужденная покорность вовсе не входила в виды Вельяминова, понимавшего необходимость жестоко наказать эти аулы, и, может быть, поэтому-то он поставил перед ними такие условия, которые, по мнению горцев, были немыслимы. Эти условия заключались в одном только пункте — выдача всех, находившихся у них, русских пленных и беглых. Но первых не могло быть у них много, потому что чеченцы, не терпя искони в своей среде аристократии, не придерживались, к чести их говоря, и рабства, а потому, по захвате наших пленных, всячески старались поскорее от них отделываться — разменом, выкупом или перепродажею в горы. На беглых же они смотрели с точки зрения национального гостеприимства, как на отдавшихся под покровительство их очагов, а потому никогда не выдавали их даже и впоследствии. Но Вельяминову не было никакого дела до тех или других воззрений чеченского народа, и он прямо и категорически потребовал то, что входило в прямые интересы России. Да и в самом деле, — в чем же могла выражаться покорность народа, если бы [313] в стенах его аулов продолжали томиться русские пленные и укрывались дезертиры? Тем не менее эти требования были отвергнуты, и Вельяминов решил наказать аулы оружием.

Оставив по своему обыкновению вагенбург при Герменчуке под прикрытием Бутырского полка, Вельяминов 15-го января повел остальные войска на Автуры, более других рассчитывавшие на свою неприступность. Действительно, при приближении к густому лесу, войска встречены были сильным огнем. Вельяминов тотчас послал приказание Бутырскому полку присоединиться к отряду, а между тем остановил войска и приказал артиллерии очистить опушку. Когда это было исполнено, егеря с маиором Пантелеевым кинулись вперед и, проложив себе дорогу штыками, ворвались в Автуры. На помощь к ним двинулся Московский полк с полковником Любавским. Бой загорелся жаркий и только к вечеру Автуры были окончательно заняты. Между тем весь вагенбург под прикрытием трех пехотных полков еще двигался по лесу. Неприятельская конница пыталась было отбросить казаков, следовавших в арьергарде, чтобы прорваться в обоз,— но картечь рассеяла толпы ее, и вагенбург прошел благополучно.

В этом лесном бою мы потеряли 14 человек ранеными,— а потому Вельяминов справедливо заключил, что при дальнейшем движении на Гельдиген надо ожидать еще более жаркого дела. 16-го января погода была ненастная; Вельяминов переждал густой туман, под завесою которого неприятель мог действовать гораздо смелее, и двинулся на Гельдиген только 17-го числа. Неприятель встретил нас опять в густом лесу и завязал сильную перестрелку. Несколько раз приходилось Вельяминову выдвигать вперед артиллерию, чтобы ослабить огонь неприятеля, и действительно, едва картечь осыпала лесные чащи — выстрелы смолкали и наступала тишина; но едва цепь трогалась с места, как перестрелка гремела с удвоенною силой. Чтобы не терять [314] время и не держать войска под огнем, Вельяминов приказал идти через лес форсированным маршем; тогда начался целый ряд рукопашных схваток, и стрелкам Тарутинского полка пришлись особенно жарко. Несколько пар даже было отрезано от цепи. Один из солдат, по имени Ефимов, был окружен целою толпою чеченцев, изранен шашками, но положил на месте трех человек и пробился к своим. Это был молодой солдат набора 28-го года, которому еще в Аджарии рота присудила знак отличия военного ордена; тогда начальство отказало ему в кресте за его молодостью,— теперь он заслужил его вторично.

Наконец лес был пройден, войска перешли страшный овраг, пересекавший дорогу под самым аулом,— и Бородинский полк двинулся на приступ. Судя по началу, можно было предвидеть жаркую схватку; но, к удивлению всех, гельдигенцы уступили аул без боя. В этот день мы потеряли одного офицера и сорок нижних чинов,— потеря еще не бывалая в отрядах Вельяминова.

Предав огню Гельдиген со всеми его запасами, войска 19-го января двинулись к Маюртупу. На пути — опять тот же священный, заповедный лес, те же нападения чеченцев и кровавые схватки на штыках и шашках. Чем далее в глубь чеченской плоскости, тем сопротивление неприятеля проявлялось сильнее, и тем значительнее становились наши потери. Особенно серьезное дело произошло на кулиш-юртской поляне, где стрелки Московского полка, захваченные в глухом овраге, выдержали шесть бешеных атак, но наконец были смяты и стали подаваться назад. Минута наступила критическая. К счастию, Вельяминов не дал окончательно пошатнуться стрелкам и двинул на помощь к ним весь 2-й баталион Московского полка; с его прибытием нападение было отбито, но в то же время бой разгорелся в арьергарде, где Бутырский полк был атакован свежими толпами пеших чеченцев. Цепь [315] была прорвана, но командовавший ею прапорщик Краснопольский, оставшийся во фронте, несмотря на две тяжелые раны пулей и шашкой, быстро восстановил порядок, а подоспевшая рота штабс-капитана Орловского окончательно отразила нападение.

Только вечером весь отряд стянулся к небольшому аулу Анто-Юрт и стал на ночлег. Этот переход стоил нам трех офицеров и более 60-ти нижних чинов убитыми и ранеными.

С рассветом 20-го числа войска вышли на маюртупскую равнину, истребили окрестные аулы, а 21-го января та же участь постигла и самый Маюртуп с его роскошными садами и плантациями. Этот аул был крайним пунктом нашего движения. Отсюда войска повернули назад и через землю мичиковцев 26-го января вышли обратно на Сунжу.

Таким образом вся плоскостная Чечня, пройденная насквозь до Кочкалыковского хребта, была предана Вельяминовым огню и мечу. Безусловное опустошение страны не могло не произвести на чеченцев должного впечатления, и хотя Вельяминов понимал, что эта вынужденная покорность не может быть ни прочною, ни долговременною, но задача его экспедиции и не заключалась в окончательном покорении страны русскому владычеству. Та цель, которую он преследовал, лучше всего выражается собственными его словами в донесении к фельдмаршалу:

«Во всяком случае — писал он — теперь можно ручаться, что чеченцы на некоторое время не примут участия в предприятиях горцев ни на Дагестан, ни на Джарскую область. Покушения их должны ограничиться только хищничеством на Тереке или в землях кумыкских, но и там, надеюсь, они не будут иметь значительных успехов.»

Оставайся Вельяминов на левом фланге, он может быть успел бы поддержать спокойствие в Чечне; но [316] спустя два месяца дивизия, которою он командовал, выступила в Россию,— а вслед затем мюридизм, зажегший своим фанатизмом всю приморскую часть Дагестана, увлек за собою в общий водоворот и чеченцев.

Зловещие признаки близкой и неизбежной борьбы в Дагестане обнаружились еще в январе месяце, когда распространились первые слухи, что в Гимрах и в Унцукуле на крышах некоторых сакель появились красные знамена — точно служившие призывом для общего сбора мюридов. Лазутчики утверждали настойчиво, что с наступлением магометанского поста, «уразы», нападение сделано будет на Казанище, где стоял небольшой русский отряд, под командою маиора Ивкова. Опасность казалась настолько серьезною, что сам Паскевич приказал отправить в шамхальство еще баталион Апшеронского полка с четырьмя орудиями, а Вельяминову предписал в случае надобности поддержать Казанищский отряд войсками с Кавказской линии.

Вельяминов получил это предписание 27-го января в то время, когда, закончив чеченскую экспедицию, стоял на Сунже. Видя, что до уразы остается только несколько дней, он не стал терять время на пустые разведки, а на следующий же день поднял отряд и выступил с ним в Тарки, полагая, «что лучше сделать даже ненужное движение, чем подвергать опасности войска, находившиеся в Дагестане.»

В Тарки с Кавказской линии вели две дороги: одна, по левому берегу Терека,— через Кизляр и Казиюрт, другая, по правую сторону,— через Амир-Аджи-Юрт, Андреево, Костек и Кумтер-Кале. Обе дороги представляли большие неудобства, как по дальности расстояния, так и по отсутствию воды; а главное — обе оне пролегали по таким открытым местам, на которых зимою свирепствовали страшные метели. Торопясь на помощь, Вельяминов избрал третий кратчайший путь, по которому русские войска еще [317] никогда не ходили. Он двинулся из Андреевой не на Костек и Кумтер-Кале, а переправился через Сулак в Чир-Юрте и вышел прямо па Кафыр-Кумык, в десяти верстах от Казанища. Таким образом Вельяминов выиграл три дня, и первый указал Паскевичу на возможность учредить хорошее сообщение между Кавказской линией и Северным Дагестаном. Он требовал только постройки постоянного моста через Сулак и придавал ему такую важность, что писал Паскевичу: «Предприятие это будет достойно Вашего Сиятельства, и чир-юртовский мост будет вечным памятником начальствования вашего над здешним краем.»

В Тарках Вельяминов узнал, что тревога вызвана фальшивыми слухами, но, как человек осторожный, решился выждать, что будет дальше, полагая не без основания, что затишье могло произойти и от быстрого прибытия его отряда. В этом он даже не ошибался, потому что приготовления в горах шли деятельные, но только они закутались еще более густой, непроницаемой завесой, сквозь которую не мог проникнуть даже такой светлый и пытливый ум, каким обладал Вельяминов. Простояв в Тарках более месяца, он наконец поднял отряд и 4-го марта выступил с ним обратно на линию. Открывая Шамхальство и даже Мехтулу, Вельяминов находил впрочем, что если бы мятежники и в самом деле вторглись в одно из этих владений, то для нас, кроме пользы, ничего не могло бы произойти, так как дало бы нам основательную причину действовать решительно. О неудачах русского оружия, ему, старому ермоловскому сподвижнику, не приходило в голову,— и то, что произошло впоследствии, было для него совершенною неожиданностию.

А между тем, едва Вельяминов возвратился в Грозную, как Кази-мулла вторгнулся в Шамхальство и занял Чумкескент, сделавшийся впоследствии предметом упорной [318] борьбы и стоивший нам столько крови и жертв. Но Вельяминову уже не пришлось быть деятелем в этих, начинавшихся тогда, исторических событиях.

Еще в декабре месяце 1830 года, по случаю восстания в Царстве Польском, Государь настоятельно потребовать возвращения в Россию 14-й дивизии для присоединения к 4-му пехотному корпусу. Паскевич задержал ее на несколько месяцев, чтобы дать возможность Вельяминову докончить чеченскую экспедицию, но затем должен был немедленно отправить ее в Рязанскую губернию. Государь полагал, что за оставлением на Кавказе 20-ой дивизии в полном составе действующих и резервных ее баталионов, Паскевич будет иметь еще достаточно средств довести до конца начатое покорение Кавказа, и потому разрешал оставить на линии — и то на короткое время — только 1-ю бригаду генерал-маиора Таубе. Вельяминов получил об этом предписание в Тарках и необходимость как можно поспешнее изготовить к походу 2-ю и 3-ю бригады — была одна из причин, заставивших его поторопиться возвращением на линию. Насколько Паскевич ценил деятельность генерала Вельяминова и насколько потеря такого достойного сотрудника была для него чувствительна — это лучше всего выражено в собственноручном письме его, которым он прощается с Вельяминовым.

«Командование Ваше левым флангом Кавказской линии — писал он к нему 26-го марта,— совершенно успокаивало меня относительно безопасности столь значительного пространства Кавказской области. В течении слишком полугода я с особенным удовольствием видел во всех Ваших действиях одни только неусыпные попечения и ревностное желание споспешествовать спокойствию края и обузданию непокорных воинственных обитателей Чечни, столь опасных набегами и дерзостью своих предприятий. Обязанный Вам признательностью, я был уверен, что Вы своим [319] усердием и познаниями будете в полной мере содействовать мне и в приведении на левом фланге к концу общих предначертаний о покорении горцев.

Но ныне, когда по Высочайшей воле отбытие Ваше с 14-ю дивизиею в Россию неизбежно и должно последовать в столь короткое время, мне приятно изъяснить перед Вами мой образ мыслей во всем, что касается служения Вашего в Кавказском корпусе. С прискорбием признаю необходимость лишиться в Вас достойного сотрудника и не могу не сетовать, что обстоятельства во второй раз удаляют Вашу полезную службу из округа, вверенного моему начальствованию. Лестно было бы для меня дальнейшее пребывание Ваше в сем крае, но священная воля Государя указала непременное возвращение Ваше в Россию с полками 14-й дивизии.»

Вот что отвечал на это Вельяминов:

«Сколько для меня лестно письмо Вашего Сиятельства, которым изволите одобрять мою кратковременную службу в крае под Вашим начальством, столько же неприятно обстоятельство, подавшее к оному повод. Признаюсь откровенно, что гораздо приятнее было бы для меня отправлять здесь под Вашим руководством несколько знакомый мне род службы, нежели внутри России заниматься по мирному положению единственно управлением дивизии; но так угодно Государю Императору, и мне остается только свято исполнить волю Его Величества».

С отъездом Вельяминова начальство над левым флангом Кавказской линии принял командир 1-й бригады генерал-маиор Таубе. Но это командование продолжалось слишком короткое время и протекло большею частью в Дагестане, чтобы дать какие-нибудь положительные результаты относительно общего спокойствия на линии; в Дагестане же действия его были весьма неудачны и послужили одною из главнейших причин, почему борьба, начатая у [320] Чумкескента, захватила собою все протяжение от Каспийского моря до Военно-Грузинской дороги. Эта борьба потребовала с нашей стороны чрезмерных усилий, и когда Емануель выл ранен, Вельяминов в третий раз является на Кавказ,— но уже в крупной роли командующего войсками на линии.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том V, Выпуск 2. СПб. 1889