ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск 2.

XIV.

Первое возмущение джарцев (Ших-Шабан).

Мы покинули джарцев в тот роковой для них момент, когда 26-го февраля 1830 года русский отряд вступил в Закаталы, и Паскевич объявил Джаро-Белоканскую область на вечные времена присоединенною к русским владениям.

Первою заботою фельдмаршала было введение во вновь присоединенной области прочной администрации, в голове которой стал известный генерал князь Бекович-Черкасский. Перед новым начальником легла широкая и трудная задача умиротворить край, населенный свободным народом, не знавшим до сего другого закона, кроме силы оружия, и исполненного ненавистью к своим завоевателям. Никогда суждение о джарцах не будет правильным, если мы не будем принимать во внимание — что такое по существу сами Джарцы.

Дело в том, что Дагестан по крайней мере еще во время арабов, явившихся на Кавказ в VII столетии, переполнился народом и его поля, обрабатываемые с таким настойчивым трудом, не могли уже обеспечивать своими урожаями и половины его населения. Отсюда проистекало вечное брожение в народе и исконные набеги его на окрестные страны с единственною целью пополнения своих дефицитов. Общее сознание неминуемости подобного положения страны [210] до такой степени сознавалось еще в древности, что напр. дагестанское племя маскутов, жившее к югу от Дербента, на приглашение в IV в. армянских проповедников принять религию Христа, учащую никого не разорять, не грабить и не красть, а трудиться руками, отвечало: «Это лукавство армянского царя, чтобы препятствовать нам опустошать Армению; чем же нам жить, если мы не станем грабить?»

По этой причине становится понятным, почему другая религия — мусульманство,— основанная на силе меча и этим самым узаконявшая уже периодические набеги на соседей, особенно иноверцев, так по душе пришлась всем дагестанцам. Вскоре по принятии ислама и при ослаблении соседней Грузии, лезгины перевалили через главный Кавказский хребет и заняли пространство от хребта вплоть до Алазани — т. е. всю местность бывшей Джаро-Белоканской области. Этим они раз навсегда овладели выходами из Дагестана в Закавказье, в которое и начались их бесконечные и чаще всего безнаказанные набеги. Значит джарцы в буквальном смысле явились колонией дагестанцев и колонией передовой, игравшей в отношении своей метрополии ту же роль, как наше казачество в отношении России. Как колония, джарцы имели свои корни в самом Дагестане, и туда каждый раз обращались за помощью в случае нападения извне. И такой взгляд на самих себя не изменялся, да и не мог измениться в понятиях джарцев до тех пор, пока сам Дагестан не пал окончательно перед нашим оружием. Затишье, наступившее в покоренных Джарах, не вселяло доверия, и князь Бекович, как опытный, осторожный генерал, держал свой отряд сосредоточенным. Войска располагались лагерем в Закаталах, возле строящейся крепости, и только две роты были отделены: одна в Белоканы, другая — для охраны муганлинской переправы.

Лично находясь в Закаталах, князь послал в [211] Белоканы для наблюдения за их разбойничьим населением русского пристава, войскового старшину Мещерякова, и имел намерение сделать то же самое по отношению к другим вольным лезгинским обществам, лежавших за главным хребтом — Анцух, Анкратль и Капучи, от которых ожидал аманатов.

Но в то самое время, как Бекович старался распространить наше влияние на общества нагорного Дагестана, та же самая цель занимала и Кази-муллу, ясно видевшего необходимость удержать эти общества от выдачи нам аманатов и тем сохранить в своих руках выходы в Закавказье. И вот, когда в Дагестане койсубулинский вопрос был в самом разгаре, в Анкратле появился некто Ших-Шабан, один из самых рьяных последователей имама. Шабан сам уроженец деревни Канады, лежавшей по близости Анкратля, пользовался среди своих земляков славою ученого человека и потому принят был с восторгом. Красноречивый проповедник, он с большим успехом повел дело пропаганды и в самое короткое время укрепил в глуходарах семена мюридизма. Анкратльцы первые отказали нам в повиновении, а к ним скоро присоединились и другие общества. Мало того, волнение проникло даже в самые Джары, где почва для того оказывалась вполне подготовленною. Старики говорят, что причиною этого были отчасти и сами русские, позволявшие себе бесцеремонное обращение с женщинами, а еще более грузины, имевшие с лезгинами свои давнишние счеты. Многие кахетинцы, пользуясь пребыванием наших войск за Алазанью, тайком прокрадывались в лезгинские деревни и вымещали на них старые обиды. Для прекращения подобных случаев Бекович учредил конные разъезды по берегу Алазани, а к лодкам и паромам приставил караулы; но зло прекратить было трудно, так как многие жители Сигнахского уезда имели свое хлебопашество и скотоводство за Алазанью, а [212] под этим предлогом переправлялись и те, у кого не было там никакого хозяйства. При таких условиях джарцам не легко было забыть свою прежнюю независимость, когда они, вольные, никем не стесняемые, наводили страх на соседнюю Кахетию. Вот почему народ бросался жадно на каждый слух, дававший ему какую-нибудь надежду на избавление, и почему появление Шабана в соседнем Анкратле отразилось движением и среди джарского общества. Стали говорить, что Ших-Шабан приглашает всех присоединиться к святому делу освобождения отчизны и быть в готовности по первому зову стать под его знамена. Одно обстоятельство самым непредвиденным образом помогло Шабану в исполнении его задачи относительно джарцев. Однажды, когда джарский кадий заседал в совете старшин, вошел неизвестный глуходар и подал ему бумагу. Оказалась прокламация Шабана. Растерявшийся кадий собрал народ и, прочитав перед ним то, что писал Шабан, разорвал прокламацию в куски и истоптал ее ногами. Но народ уже узнал ее содержание, разнес ее по своим домам и, таким образом, опрометчивый кадий сам сделался проводником ее в населении. Джарскую молодежь охватила лихорадочная деятельность, и если порядок еще не был нарушен явно, то только потому, что нашлось несколько благоразумных и опытных старшин, которые употребили все силы, чтобы не допустить до явного разрыва с русскими. А между тем Шабан, исполнив возложенное на него поручение, поехал обратно в Гимры, предупредив глуходар, что возвратится к ним перед праздником Курбан-байрам, приходившимся около 25-го мая.

Известие о появлении в Анкратле нового фанатика, старавшегося зажечь возмущение в только что успокоенной области, заставило князя Бековича разузнать обстоятельнее о положении дел — и в Анкратль отправлен был белоканский старшина Мамед-Муртазали-оглы, вместе с прапорщиком [213] Сосия Андронниковым. Они уже не застали Шабана и, может быть, только поэтому глуходары приняли их радушно, обещаясь даже со временем выдать аманатов. Но едва они уехали, вернулся Шабан — и весь народ опять перешел на его сторону.

Как раз в это время Паскевич выезжал в Петербург и, озабоченный делами в Дагестане, послал туда князя Бековича, а управление Джарскою областью поручил войска донского генерал-маиору Сергееву,— одному из своих сподвижников по турецкой кампании.

Сергеев приехал в Джары 27-го мая и первое, что его поразило,— это отсутствие в стране какого-нибудь укрепленного пункта, на случай борьбы с восставшим населением. Крепость, о которой так хлопотал Паскевич, еще была в зародыше, а об устройстве кордонной линии даже не помышляли совсем. Между тем настроение жителей и отношения их к нам мало предвещали доброго. Как новый человек в крае, Сергеев не мог уследить за всеми нитями развивавшегося заговора, но видел зловещие признаки его, выражавшиеся и в повсеместных сходках народа, и в отдельных случаях неповиновения русским властям, и в начинающихся разбоях.

Едва он прибыл в Белоканы, как пришло известие, что какая-то шайка, появившаяся вблизи Кварели, захватила пастуха, перешедшего со своим стадом черту пограничных постов, зарезала его, и труп бросила в поле; потом под теми же Кварелями нашли другого грузина, убитого в саду; в Чеканах пропал без вести мальчик, в Бахриане угнали скот, и, наконец, под самыми Катехами лезгины сорвали обывательский пост, из которого только один человек успел бежать, чтобы доставить об этом сведение.

В Белоканах уже знали о громадных сборах в горах, делаемых Шабаном, а потому Сергеев [214] поспешил вернуться в Закаталы, чтобы сделать распоряжение по обороне области. Гарнизон в Белоканах был усилен еще одною ротой, под начальством маиора Бучкиева, который предпочел однако расположить свой отряд не в самой деревне, а в стороне от нее, в наскоро устроенном редуте, представлявшем собою, хотя маленькое и тесное, но, по своему положению у выхода из гор, весьма важное укрепление.

Бучкиев был еще на походе, как к Сергееву приехал белоканский старшина Муртазали с известием, что Шабан появился в Джурмуте и назначил деревню Рог-но-ор, находившуюся верстах в 30 от Белокан, сборным пунктом для своего скопища. Дальнейшие намерения Шабана пока еще не выяснились. Дорога от Рог-но-ор разделяется: одна идет на Белоканы, другая на Катехи, третья в Закаталы, а потому трудно было решить, по какому из трех путей направится скопище Шабана. Еще не кончил свой рассказ старшина, как прискакал гонец от белоканского пристава Мещерякова; тот писал, что горцы уже в Рог-но-оре, что белоканцы волнуются, а джарцы намерены занять муганлинскую переправу и отрезать сообщение с Грузией.

Приближалась критическая минута. Теперь уже не оставалось сомнения в измене джарцев и надо было немедленно принимать меры, чтобы неприятель не застал нас врасплох. Белоканы, как передовой пункт, были поспешно усилены еще одною ротою Ширванского полка; переправа у Муганлы также занята достаточно сильным отрядом, а в Закаталы потребовали из Царских Колодцев два дивизиона нижегородских драгун.

К 12 июню все войска были уже на своих местах, и в тот же день, верстах в 15 от Белокан, показались первые неприятельские разъезды.

Если бы Сергееву пришла мысль со всеми силами [215] броситься на Рог-но-ор и внезапным ударом разгромить скопище, прежде чем оно окончательно приготовилось к действиям — не было бы никакого восстания и в Джаро-Белоканской области. Так действовали сподвижники Цицианова: Котляревские, Карягины, Небольсины, Портнягины, Несветаевы, Гуляковы и другие — герои первой легендарной борьбы нашей с Персией; так действовал отчасти и сам Сергеев в Турции, не раз громивший многочисленные партии курдов и турок. Но замечательно, что боевые генералы, с безоглядною отвагой ходившие на турок, теряли голову и пасовали перед горцами. Правда, в тылу у них стояло вооруженное население, но то же самое не раз случалось и в Турции, а главное, надо было понять, что население это, видимо колебавшееся, еще выжидало на чьей стороне будет перевес и не сразу решалось кинуться в омут восстания. Мысль об этом приходила в голову и Сергееву, даже делались распоряжения к внезапному ночному движению против Шабана; но вслед за этим приказания отменялись, — Сергееву казалось опасным идти через густые леса, и он предпочитал выжидать нападения на плоскости.

Такая нерешительность, чутко подмечаемая жителями, ободряла дух населения, — и первыми явно отложились от нас катехцы и белоканцы. На приказание выслать разъезды к стороне неприятеля, даже преданный нам белоканский старшина Муртазали отвечал с удивлением, что «неприятель идет не на них, а на русских.» Катехцы поступили еще чистосердечнее. Когда Сергеев послал им приказание защищать деревню, катехский старшина Ибрагим-Цодор-оглы отвечал, что жители примут Шабана с хлебом и солью, потому что бессильны оказать ему противодействие. Ответ был вполне естествен. Если Сергеев считал опасным движение против Шабана с такими силами, которые Паскевич признавал достаточными для разгрома турецких армий,— то что же могло сделать одно ничтожное селение? [216]

17-го июня произошло первое столкновение с неприятелем, окончившееся для нас весьма неудачно. Посланный Сергеевым в Катехи конный разъезд наткнулся в двух верстах от этого селения на 200 человек глуходар и был захвачен в плен. К ночи того же дня часть неприятельских сил заняла высоты над самыми Белоканами, и отряд Бучкиева увидел целые линии костров, венчавших собою вершины соседних гор. Прошло два дня, но ни с нашей, ни с неприятельской стороны, не было предпринято ничего решительного.

19-го числа главные силы Шабана спустились с гор и, оставляя в стороне белоканский редут, потянулись к Катехам. Навстречу к ним Сергеев послал подполковника Платонова с казачьим полком и частью милиции, а дивизиону нижегородских драгун приказал расположиться в резерве. Платонов занял Катехи и даже двинулся дальше; но едва головная конница его втянулась в ущелье, как была встречена сильным перекрестным опием, не устояла и в беспорядке ускакала назад. Эта новая неудача отразилась тем, что жители, собранные с подводами у Новых Закатал, все разбежались и постройка крепости остановилась.

Неудачные действия нашей кавалерии могли подорвать в населении доверие к силе русского оружия и поднять дух неприятеля. Поэтому 21-го числа Сергеев задумал со всем отрядом предпринять решительное наступление к Катехам, куда приказано было идти и маиору Бучкиеву, оставив в белоканском редуте только одну роту. Наступление это остановилось опять самым неожиданным образом. В ночь на 21-е число к Сергееву явился джермутский старшина Дебир-Магома с письмом от самого Шабана, который выражал желание перейти на русскую сторону и вступить в наше подданство, если ему дадут приличное содержание. Такого неожиданного оборота дел никто не [217] ожидал. Сергеев щедро одарил старшину и послал сказать Шабану, что готов ходатайствовать за него у фельдмаршала, если он обещает быть верным и усердным слугою. Мало того, сам Сергеев обещал на другой день приехать в Катехи, чтобы видеться с Шабаном в ущелье Кифисдара и лично выслушать его желания.

Только впоследствии выяснилось уже, что вся эта комедия была разыграна Шабаном только для того, чтобы задержать Сергеева в Закаталах. Дело в том, что предписание, посланное Бучкиеву о выступлении в Катехи, было перехвачено горцами и Шабан сообразил, что если Бучкиева захватить в лесах, то из русского отряда не спасется ни одного человека. Но для этого нужно было парализовать действия закатальского отряда. И вот, в то время, когда Дебир-Магома расточал перед русским начальником перлы своего красноречия, Шабан в пламенной речи, обращенной к лезгинам, говорил о том паническом страхе, который должны почувствовать русские при виде победных знамен исламизма, и что Аллах в справедливом гневе ослепит гяуров, дерзнувших в безумной гордости воевать с самим хункаром. Оставив, таким образом, Сергеева в полнейшем заблуждении насчет своих мирных намерений, Шабан ночью бросился со всеми своими силами на белоканскую дорогу. В лесу однакоже русского отряда не оказалось. К счастию для Бучкиева, он вовремя получил вторичное приказание, отменявшее движение, и рассвет 21-го июня застал его еще в Белоканах. Эта неудавшаяся попытка побудила Шабана, не откладывая, напасть на самые Белоканы.

Утром, 21-го июня, часовые, стоявшие в редуте, заметили, что с гор спускаются густые массы лезгин. Дали об этом знать Бучкиеву. Бучкиев, как уроженец Кахетии, отлично знал дух азиатских народов, и приказал своим ротам молча, без тревоги, стать в ружье и [218] спокойно выжидать приближение неприятеля. В эти минуты шесть тысяч лезгин развернулись перед белоканским редутом. Впереди всех, с зеленым знаменем в руках, на белом коне и весь в белой одежде, ехал Шабан. Тишина в редуте обманула его. Он гордо обернулся назад и сказал: «Смотрите, пророчество мое начинает сбываться.» Унылая песня мюридов огласила окрестность; за нею последовал отчаянный гик тысячи голосов — и вся масса, во главе с своим предводителем, ринулась на укрепление. Шабан, со знаменем в руках, первый подскакал ко рву и, спрыгнув с коня, с размаха воткнул свое знамя в землю. Моментально зареяли вокруг него и все остальные знамена. Тогда, по знаку Бучкиева, с редута загремела бешенная пальба и укрепление потонуло в густых клубах дыма. Тысячи глуходар, пораженные внезапностью, повернули назад; другие кинулись на вал, но, встреченные штыками и прикладами, были сбиты и сброшены в ров. Не смея теперь бежать по открытому полю, они засели в густое просо, и, дождавшись ночи, уже ползком и поодиночке, выбрались из-под наших выстрелов. Отбитое с большим уроном, скопище остановилось однакоже в виду укрепления. Всю ночь слышался скрип бесчисленных ароб, тянувшихся в неприятельский стан, и в редуте догадывались, что это жители свозили бревна, хворост и камни — все, что было необходимо для укрепления лагеря и осады редута. Было уже за полночь, когда лезгины, обратив туземные арбы в подвижные мантелеты, стали под их прикрытием приближаться к редуту. Несколько раз кидались они на штурм и каждый раз, встречая отпор, обращались назад. Между тем начался рассвет. И вдруг, как громовой удар, грохнул и раскатился по горам далекий пушечный выстрел — для всех стало ясно, что из Закатал идет сильная помощь....

Приготовляясь ехать в Катехи на свидание с [219] Шабаном, Сергеев с вечера приказал приготовить к походу две роты Ширванского полка, дивизион драгун, сотню казаков и три орудия. На следующий день, когда ожидали письма от Шабана, прискакал испуганный грузин с известием, что Шабан со всеми силами кинулся на Белоканы. Сергеев был поражен, но не озадачен: войска уже были готовы и только вместо Катех он форсированным маршем повел их к Белоканам. Пошли без привалов. Неизвестность, что сталось с нашим малочисленным гарнизоном, жутким чувством охватывала всех, от генерала до последнего солдата. Все сознавали, что надо торопиться; а тут, как нарочно, пошел проливной дождь, окрестность потонула в глубоком мраке, реки вышли из берегов и по дорогам образовалась такая грязь, что отряд мог подвигаться вперед только ощупью. Чтобы ободрить гарнизон, Сергеев на рассвете приказал сделать пушечный выстрел,— и этот-то выстрел, гулко прокатившийся по горам, принес осажденным весть о близком спасении. Когда отряд Сергеева поднялся на последнюю высоту, перед ним развернулась вся белоканская равнина: безмолвно и мрачно стоял опустевший, покинутый своим населением, аул Белоканы; в стороне от него виднелся редут, еще закутанный весь облаками дыма, и во все стороны беспорядочными толпами бежали от него лезгины, Громким «ура» разрешилось то напряженное, томительное состояние духа, которое так долго сдавливало грудь и туманило голову. Драгуны и казаки тотчас понеслись в погоню за бежавшими; за ними двинулась рота егерей — и преследование продолжалось 12 верст, пока неприятель не скрылся в горных ущельях.

Защита белоканского редута составляет один из доблестнейших подвигов кавказских войск. Сергеев свидетельствовал, что, находившиеся в этом деле, две роты Ширванского и рота 41-го егерского полков в течении 12 часов, не сходя с валов, дрались с неимоверным [220] присутствием духа. «При осмотре редута — пишет он в своем донесении — я лично удостоверился в доблести гарнизона; так как вся земля против двух фасов, на которые неприятель несколько раз бросался с азартом, вся была покрыта неприятельскою кровью, и еще дымящеюся.» Подвиг Бучкиева, сумевшего удержать за собою передовой оплот Джаро-Белоканской области, был награжден орденом св. Георгия 4 степени.

Ших-Шабан слишком поторопился нападением на Белоканы, и тем погубил, так успешно было начатое им, дело. Выжди он на Рог-но-оре — Гамзат-бек, уже прибывший в Джермут, мог бы без труда задержать наши войска в Закаталах и тогда участь белоканского редута, быть может, и была бы иная. Теперь, напротив, все обстоятельства обратились против горцев. Поражение Шабана так повлияло на впечатлительного Гамзат-бека, что он распустил лезгин и сам уехал в Аварию. Когда Ших-Шабан в сопровождении пяти или шести мюридов прискакал в Джермут, где должен был встретить гоцатлинского бека,— то там не застал уже никого.

Бой 21 июня сразу подавил начинавшееся восстание. Джарцы притихли,— и Сергеев воспользовался этим, чтобы открыть наконец областное правление, без которого правительственная организация не могла иметь надлежащей устойчивости. Церемонию он постарался обставить наибольшею торжественностью. 25 июня, в день рождения императора Николая Павловича, и, следовательно, спустя всего четыре дня после разгрома шабановского скопища, все старшины и масса простого народа наполнили собою и недостроенную крепость и ее ближайшие окрестности. Две тысячи наших солдат стояли под ружьем, пушки были заряжены. Молебствие совершено было под открытым небом, а затем все направились в дом, приготовленный для областного правления. Там, в обширной зале, стоял аналой и перед [221] ним красовались портреты во весь рост государя, императрицы и графа Паскевича. Среди глубокой тишины, на русском и на татарском языках прочтена была речь, в которой излагалась цель и значение для края гражданской администрации. После этого все члены правления, как русские, так и туземцы, были приведены к присяге «на должность», во время которой «для большей торжественности» гремел непрерывный ружейный огонь и пушечные выстрелы. Описывая благоговейное удивление жителей, Сергеев прибавляет наивно, что «умилительный вид русских чиновников располагал сердца лезгин к чувству доселе ими неиспытанному.»

С этой минуты только и начинается фактическое существование Джаро-Белоканской области.

Поражение Шабана не замедлило отразиться в благоприятном смысле для нас и в нагорных дагестанских обществах. Прежде других прибыли с заявлением своего раскаяния старшины из Джурмута. Сергеев торжественно объявил им прощение и отправил к ним приставом прапорщика Сосия Андронникова. Получив об этом известие, Паскевич не одобрил действий Сергеева и сделал ему выговор, поставив на вид, что прощать бунтовщиков никто не может, кроме главнокомандующего. Этот выговор поставил Сергеева в такое положение, что когда вслед за джермутцами явились к нему с изъявлением покорности жители Анцуха и Канучи, то он отклонил их заявление, ссылаясь на то, что не имеет разрешения начальства принимать покорность.

Паскевич опять сделал ему выговор и велел тотчас вытребовать аманатов, а в Анцух отправить приставом князя Иосифа Вачнадзе.

Нельзя не сказать, что этою покорностью нагорных обществ мы были обязаны усердию белоканского старшины Мамеда Муртазали-оглы, ездившего в горы. Постоянная [222] вражда его с джарцами также сослужила нам не малую службу, заставив Муртазали направить всю свою деятельность на раскрытие главных виновников возмущения. Среди них оказалось до десяти почетнейших джарских старшин, и Паскевич приказал предать их военному суду, а аманатов от верхних дагестанских обществ, находившихся в Тифлисе, держать в метехском замке. Усердным ходатаем за тех и других является тот же Сергеев, опасавшийся, чтобы крутые меры не вызвали в крае новых волнений; он просил по крайней мере отложить исполнение приговора фельдмаршала до более благоприятного времени. Паскевич согласился отложить аресты, но только до 1-го января, при чем велел объявить Сергееву, что так как вся область не может выставить более двух тысяч вооруженных людей, а отряд его состоит из трех тысяч солдат, то он не только не должен ничего опасаться, но, напротив, должен действовать смело и решительно.

Из этого соображения нельзя не видеть, что в данном случае Паскевич смотрел довольно поверхностно и, не признавая джарцев частию самого Дагестана, видел в них нечто совершенно отдельное и независимое от этой страны — ошибка, имевшая, как мы увидим в свое время, серьезные и важные последствия. [223]

XV.

Второе возмущение Джарцев (Гамзат-бек).

Июньские события, окончившиеся поражением Шабана под Белоканами, являлись как бы прологом тех смут и волнений, которые еще долгое время нарушали спокойствие Джаро-Белоканской области.

Эта первая попытка хотя и не привела к желанному результату — освобождению от власти русских, тем не менее имела важное значение в глазах народа, как пробный камень, показавший ему, какого возмездия он должен ожидать от русских за свою измену. Это возмездие, в видах успокоения жителей, ограничилось однако на этот раз только получением от них новых аманатов, и даже главные виновники восстания, вопреки предписанию фельдмаршала, не были арестованы.

Такая снисходительность Сергеева, являясь явною непоследовательностью в ходе общих распоряжений, принесла один только вред. Наружная покорность жителей, которою удовольствовался Сергеев, не могла служить гарантией дальнейшего спокойствия,— и его действительно не было. Глухое брожение шло по целому краю. Начались самые деятельные сношения с дагестанскими соседями, к которым джарцы взывали о помощи. Гонцы то и дело скакали в Канаду, в Джурмут, в Аварию и даже к койсубулинцам. [224] Возбуждение было всеобщее; джарцы волновались сильнее других и даже называли день, назначенный для общего восстания; ожидали только появления дагестанцев.

Сергеев, действительно, вскоре получил известие, что тысячная партия конных лезгин уже стоит на границах Тушетии, под предводительством старого нашего знакомца Бегая. Бегай, впрочем, скоро переменил направление и бросился на кистов, с которыми имел какие-то счеты. Против кистов и их соседей джерахов готовилась экспедиция и с нашей стороны, а потому лишнее поражение их было для нас даже не безвыгодным; но с другой стороны, присутствие близ наших границ такой многочисленной конной партии могло иметь связь и с новыми затеями дагестанцев.

Как бы в подтверждение этого от Сосия Андронникова пришло известие, что большие толпы лезгин, предводимых Гамзат-беком, идут на Джурмут и остановились только в одном переходе:— они ждали прибытия аварцев и жителей верхних глуходарских обществ, чтобы ринуться затем на Джаро-Белоканскую область и через нее прорваться в Кахетию.

Быть может громовой удар и не замедлил бы разразиться над краем, но лезгины занесли с собою холеру, которая, быстро развившись, захватила собою такой огромный район и навела такую панику, что горцы поспешно разошлись по домам,— и туча, на этот раз, как быстро собралась, так скоро и рассеялась.

Холера между тем проникла и в Джарскую область и делала свое опустошительное дело. Сильная смертность заставила Сергеева поставить войска на широких квартирах и прекратить крепостные работы. Вот этою-то минутою, когда войска, уменьшенные на половину, стояли разбросанными по саклям, и решили воспользоваться джарцы. Снова гонцы их понеслись в Дагестан, приглашая всех во имя Аллаха дать помощь угнетенным и побежденным единоверцам. [225]

В закатальских мечетях, в домах некоторых старшин и почетных жителей — везде устраивались сходки и толковали о нападении на русских. К счастию для нас, между заговорщиками не было согласия. Одни, опасавшиеся упустить время, советовали ночью напасть на наш ослабленный отряд и вырезать его, не ожидая прихода дагестанцев; другие, напротив, требовали непременно подождать дагестанцев, не уверенные в своих собственных силах. Это дало Сергееву время собрать отряд снова на закатальских высотах, а больных поместить в самой крепости, или в балаганах, наскоро огороженных завалами; караулы были усилены, часовые удвоены. Тяжелые минуты переживал отряд, которому день и ночь приходилось быть начеку, в ожидании нечаянного нападения. Но время шло, а никаких проявлений восстания не было,— и Сергеев опять мало-помалу стал успокаиваться.

Так прошел август; холера ослабела, хлеба были убраны, а вслед затем начались и тревожные известия. 14-го августа партия лезгин кинулась на тушинское селение Чиго, но, встреченная ружейным огнем пограничного кордона, повернула назад. Тушинский пристав князь Челокаев, находившийся в 15-ти верстах от места нападения, бросился наперерез хищникам, но те успели проскакать, и дело ограничилось только ружейною перестрелкою. В другой раз, 1-го сентября, лезгины напали уже под самыми Лагодехами на баталионного адъютанта Грузинского полка поручика Коханова, который вез с собою большую сумму казенных денег. Ехал он в сопровождении конвоя из местной милиции. Юзбаш селения Боженьян с несколькими грузинами скакал впереди и первый наткнулся на партию. Выдержав залп, грузины бросились в шашки и заставили хищников бежать, покинув на месте схватки 18 бурок и множество хурджинов с провизией. Эти два случая, показывавшие ясно, что в Дагестане, на наших [226] границах, держатся шайки, и что на глуходарские общества слишком полагаться нельзя, очевидно служили только прелюдией к дальнейшим кровавым событиям — и они не замедлили. В половине сентября в Закаталы разом прискакали два посланные — один из Анцуха от князя Вачнадзе, другой из Джурмута от Сосия Андронникова. Оба они извещали, что 13-го числа сам Гамзат-бек, сопровождаемый сотней отборных гоцатлинцев, прибыл в Мукрак и объявил призыв к оружию. Массы конных и пеших людей стали стекаться под его знамена. Встревоженные джурмутцы сами просили Андронникова выехать, как можно скорее, не ручаясь за его безопасность. Гамзат-бек действительно отрядил уже конный отряд захватить русского пристава — и если Андронников успел ускользнуть благополучно, то только потому, что сами джурмутцы, полюбившие добродушного князя, составили ему конвой из 360 наездников, которые сопровождали его до самых ворот белоканского редута. В Джарии закипела тревога.

Тифлисский военный губернатор генерал-адъютант Стрекалов, командовавший, за отсутствием Паскевича, войсками в Грузии, не рассчитывая уже на Сергеева, сам прискакал в Закаталы, чтобы лично удостовериться в положении дел и принять соответствующие меры. То, что он увидел, должно было наконец убедить его, что гроза недалеко. Как раз в это время случилось происшествие, которое рельефно обрисовало перед ним и настоящее положение вещей и отношения к нам жителей: адъютант Паскевича князь Яссе Андронников, заведовавший кордонною линиею, объезжая посты, заночевал около Катех в селении Мацехи; с ним было десять донских казаков и человек 60 конной туземной милиции. Ночью, когда все спало, сто человек лезгин налетело на деревню. Джарский конвой, не сделав ни одного выстрела, бежал — и казаки остались одни: пять из них было убито, остальные, вместе с [227] грузинским князем Баратовым, сопровождавшим Андронникова, захвачены в плен; сам князь спасся только благодаря хозяину сакли, который спрятал его на потолке; но все походное имущество его попало в руки неприятеля. Наскоро осмотрев деревню и не найдя Андронникова, лезгины сочли его бежавшим и удалились в горы.

Получив об этом известие, Стрекалов потребовал в Закаталы дивизион нижегородси?их драгун с двумя орудиями из Царских Колодцев, а между тем сам с ротою ширванцев двинулся в Мацехи. По всей дороге встречались ему вооруженные всадники, которые ехали то поодиночке, то целыми толпами. Проезжая по улицам деревни к дому, где ночевал Андронников, он видел также вооруженных людей, которые, казалось, чего-то поджидали, и имели такой подозрительный вид, что при осмотре дома Стрекалов счел нужным приказать своему конвою принять все меры предосторожности. На другой день, во время сбора джемата, те же вооруженные толпы замечены были по всей долине, на которой стоял наш лагерь. Стрекалов заметил старшинам, что если бы эти люди имели правильное понятие о духе русского правительства, то никогда не явились бы с таким вооружением на призыв начальства. По поводу поступка с Андронниковым было произведено строжайшее следствие, выяснившее, что нападение произошло не без участия жителей, так как катехский старшина Рамазан Тунуч-Мусалы-оглы в ту же ночь бежал в горы, вместе с семейством; оказалось также, что пограничные караулы, содержимые мацехцами, стояли оплошно, а, может быть, и с умыслом пропустили партию, и что конвой, сопровождавший Андронникова, бежал без выстрела. Стрекалов приказал арестовать и предать суду не только оплошный караул и конвойных, но и всех тех старшин, которых еще после первого возмущения приказывал арестовать Паскевич, и которые до сих пор оставались на свободе. [228]

Усилив отряд Сергеева дивизионом драгун, и двумя ротами Грузинского полка, прибывшими из Мухровани, Стрекалов 14-го числа возвратился в Тифлис. Для ограждения Кахетии поставили на ковалевской переправе через Алазань роту ширванцев со взводом артиллерии, а на урдобской — два эскадрона драгун с одним орудием,— под общим начальством командира Нижегородского полка подполковника Доброва. На третью переправу, к монастырю Степан-цминде, где в феврале месяце переходил Паскевич, направлен был весь казачий Александрова полк, за которым в резерве стала донская казачья батарея. Если бы всех этих сил оказалось недостаточно, Стрекалов имел в виду сформировать еще особый отряд и сам привести его на помощь к Сергееву.

События между тем шли вперед чрезвычайно быстро. 15-го сентября передовые толпы Гамзат-бека появились уже на горах, верстах в 15-ти от белоканского редута, а ночью конная партия, отделившаяся от них, нагрянула на самое селение. Войска в редуте слышали выстрелы и крики, но не могли дать помощи, так как сами ежеминутно ожидали нападения, и партия, разграбив армянских купцов, ушла безнаказанно.

Гамзат-бек не пошел однако далее. Он послал сказать джарцам, что не спустится с гор, пока не увидит среди них дружного восстания и не получит аманатов. Участь Ших-Шабана научила его осторожности. Сергеев придвинул к Белоканам отряд подполковника Доброва — дивизион драгун и роту ширванцев с тремя орудиями, а к Катехам для наблюдения за неприятелем выдвинул баталион пехоты, также с тремя орудиями и казаками, под командой подполковника Платонова. Вместе с тем он потребовал, чтобы сближены были войска и из Грузии; но последнее не было сделано своевременно, вследствие одного непредвиденного ни кем обстоятельства. [229]

В то время, как Гамзат-бек уже стоял на наших границах, и из Белокан по вечерам можно было наблюдать за бесчисленным рядом его костров, озарявших окрестные горы,— вдруг из глубины Дагестана, от нескольких враждебных нам до сих пор обществ, явились депутаты с просьбой о принятии их в русское подданство. Объяснить этот загадочный факт было возможно единственно лукавой манифестациею, придуманной горцами; но, к сожалению, Сергеев и на это дело взглянул иными глазами. Обласкав старшин, он отправил их назад с богатыми подарками и стал поджидать аманатов. Он до того уверился теперь, что Гамзат-бек, не имея за собою поддержки в Дагестане, не осмелится спуститься с гор, что сам отказался от присылки войск из Грузии, находя свои силы слишком достаточными, чтобы удержать в повиновении местное население. В этом самообольщении Сергеев даже не заметил, как жители Катех, Мацехи и даже из Джар целыми толпами стали переходить в стан Гамзат-бека. Сергеев спохватился поздно, когда об аресте главных коноводов, чего так добивался Паскевич и требовал Стрекалов — нечего было уже думать, потому что мятеж кругом закипел в полном разгаре. Гамзат-бек между тем занял Катехи. Там он принял аманатов от всех отложившихся от нас селений, и затем отправил их в Дагестан, объявив жителям, что останется у них зимовать и приказал поставить укрепление в Старых Закаталах, возле мечети, где был убит генерал Гуляков. К решительным действиям он не хотел однако приступать, пока не подойдут к нему последние подкрепления, а в ожидании их разрешил производить частные набеги на плоскость.

3-го октября партия человек в 500 действительно спустилась по Беженьянскому ущелью, против деревень Гавазы, Чеканы и Кучетаны. Деревни эти охранялись [230] обывательским постом из ста кахетинцев, а в резерве стояло 40 гренадер Грузинского полка с горным единорогом, под командою 22 летнего юноши, прапорщика Салтыкова. Пользуясь темнотою ночи, а может быть и оплошностью пикетов, партия незаметно обошла караул и кинулась прямо на лагерь Салтыкова. К счастию, секрет вовремя поднял тревогу, и когда лезгины устремились к ружейным пирамидам,— гренадеры встретили их штыками. Завязался отчаянный бой грудь на грудь, а тем временем с поста успели прискакать кахетинцы и, в свою очередь, врезались в неприятеля с тылу. Один из них, дворянин Херулишвили тотчас изрубил бойрактара и захватил лезгинский значок. Орудие, находившееся уже во власти неприятеля, также было отбито гренадерами. Тогда лезгины стали подаваться назад и через полчаса скрылись в Беженьянском ущелье ¹⁸. Эта ночь стоила нам 24 человека убитыми, ранеными и пропавшими без вести.

Через пять дней после этого происшествия к Гамзат-беку подошли ожидаемые им подкрепления, и 8-го октября он со всеми силами перешел в Старые Закаталы. Отряд Сергеева, усиленный донским Леонова полком, прибывшим из Банекичета, стоял возле новой крепости; сюда же двигались из Грузии еще два баталиона эриванцев с четырьмя орудиями и остальные части Грузинского полка, под командою генерала Симонича. Стрекалов, опередив войска, сам прибыл в Новые Закаталы и принял главное начальство над собиравшимся отрядом.

Познакомившись с положением дел в Джарской области, Стрекалов пришел к убеждению, что прежде всего необходимо преградить лезгинам все дороги в заалазанские места, а для этого построить ряд укреплений по пути к Белоканам и Талам. Этою мерою он думал [231] держать неприятеля в строгой блокаде; но неприятель не стал дожидаться пока его запрут в Закаталах, а сам двинулся вперед и заставил нас самих принять оборонительное положение.

Вечером 8-го октября раздались по нашей крепости первые неприятельские выстрелы; пальба шла всю ночь и весь следующий день; несколько пикетов было атаковано, и на одном из них казак поплатился жизнию. 10-го числа дело уже не ограничилось одними аванпостными схватками: лезгины, пробравшись густыми лесами к нашим кирпичным сараям, внезапно атаковали роту ширванцев, прикрывавшую рабочих. 13-го — дело произошло еще серьезнее. В этот день из лагеря высланы были фуражиры, под прикрытием двух рот Ширванского полка с казачьим орудием, под командой капитана Фокина. Как только прикрытие стало расставлять цепь,— 800 конных лезгин вынеслись из леса и кинулись в шашки. Цепь была опрокинута, и горцы с налета врубились в ширванские роты,... Бог знает, чем бы окончился для нас этот кровавый день, если бы не подоспела помощь. Во весь опор из лагеря прискакал Платонов с своими казаками и ринулся в пики. Отброшенные лихою атакой, горцы однако моментально оправились и возобновили нападение. Тогда из лагеря выслали еще две роты Ширванского полка с подполковником Овечкиным,— и только с их появлением неприятель отошел к Закаталам. Стрекалов доносил, что пространство, на котором происходила битва, была завалена телами лезгин; но для нас гораздо важнее было узнать, что из нашего небольшого отряда, выдержавшего короткую битву, выбыло из строя два офицера и 68 нижних чинов. Это свидетельствовало прямо, что неприятель смел, предприимчив, и что при дальнейшем развитии военных действий потери наши, в случае малейшей неосторожности, могут достигать значительной цифры. Действия Гамзата [232] не замедлили отразиться на джарцах — и даже те немногие люди, которые еще сохраняли нам верность, теперь один по одному стали переходить на сторону Гамзата; даже ингилойцы,— эти омусульманенные грузины, не забывшие своего происхождения, вся будущность которых исключительно зависела от нашей победы — объявили себя нейтральными и стали выжидать, чем кончится дело. Лезгины, рассыпавшись по лесам, препятствовали всем нашим работам, и, по справедливому выражению Сергеева, каждое срубленное дерево стоило нам потоков крови. При таком энергичном предводителе, каким оказался Гамзат-бек, нечего было и думать о блокаде неприятеля. Русский отряд, собственно говоря, сам очутился в блокаде и чтобы разорвать эту пока тонкую, но каждый день все более и более густевшую, сеть, оставалось одно средство — взять старые Закаталы. [233]

XVI.

Неудачная попытка взять Старые Закаталы.

К Старым Закаталам, находившимся в трех верстах от крепости, вели две дороги: одна, та самая, по которой шел Гуляков в свою последнюю предсмертную экспедицию, пролегала через самое селение Джары; другая вела со стороны Катех и имела важное значение, потому что по ней только неприятель и мог получать все продовольственные и боевые запасы; другие пути пролегали под самою крепостью и преградить их можно было незначительными отрядами.

Решаясь взять и уничтожить Старые Закаталы, генерал-адъютант Стрекалов должен был серьезно обдумать свое положение, так как необходимость оставить значительную часть войск для обороны крепости и лагеря позволяли употребить в дело сравнительно ничтожные силы. Назначены были две колонны: одна — (баталион Ширванского полка при двух орудиях) должна была демонстрировать со стороны Джар, чтобы привлечь на себя внимание неприятеля, а между тем другая, главная — два баталиона Эриванского полка, 40 сапер, четыре орудия — скрытно выдвигается на катехскую дорогу, - и отсюда ложбиной начинает приближаться к Старым Закаталам. 15-го октября, в 9-ть часов утра, с крепостного вала грянул пушечный выстрел, и [234] по этому сигналу обе колонны тронулись одновременно. Генералы Стрекалов и Сергеев поехали при главной колонне. «Любо было смотреть — говорил один участник похода — на строй эриванцев, только что возвратившихся из Турции. Полк был увешан георгиевскими крестами; оба баталионные командира, Кошутин и Клюки-фок-Клугенау, (впоследствии известные кавказские генералы) были люди бывалые, отважные, выросшие в опасностях; между офицерами не было ни одного, который поклонился бы пуле.» Сергеев весело балагурил с солдатами. Вся чуждая ему административная деятельность, требовавшая по его выражению «изворотов ума и политики»,— деятельность, к которой он не был подготовлен, и которая таким тяжелым гнетом лежала у него на душе, теперь осталась позади,— и он очутился в родной, привычной ему сфере походной жизни. Тот, кто увидал бы его теперь на бойком коне, обгонявшем эриванские колонны, не узнал бы того осторожного, пожалуй даже нерешительного генерала, которого видели в Джарах. На первую высоту, лежавшую за крепостью, войска поднялись без выстрела. Отсюда дорога втягивалась в леса, дремучею полосою простиравшиеся уже до самых Закатал. Опытным глазом окинул Сергеев эту мрачную чащу — и остановил отряд. Он полагал укрепиться здесь лагерем и отсюда, прорубая широкие лесные просеки, медленно подвигаться вперед к мятежному аулу. Стрекалов не разделял подобного взгляда, считая меру эту чересчур осторожною, и приказал Сергееву продвинуться вперед, стать в самом лесу и затем уже подвигаться просеками вплоть до неприятельского лагеря.

Трудно допустить, чтобы лезгины не знали о нашем приближении, а между тем, когда войска стояли уже на опушке леса,— в Старых Закаталах, как узнали впоследствии, еще шло народное собрание, и Ших-Шабан, незадолго прибывший в стан Гамзат-бека, говорил [235] зажигательную речь. Скорее можно предположить, что неприятель, сознававший для себя все выгоды лесного боя, нарочно не препятствовал нашему движению, стараясь заманить нас в места, памятные кровавыми событиями.

Между тем отряд, тихо подвигаясь по дремучему лесу, выбрался наконец на небольшую поляну. Здесь приказано было остановиться,— и Эриванский полк занял позицию по обе стороны лесной дороги: 1-й баталион, маиора Кошутина, расположился влево на небольшой высоте; 2-й, маиора Клюки-фон-Клугенау — вправо, на старом кладбище, при котором сходятся дороги от закатальской мечети и башни. Ближе чем на картечный выстрел, впереди этого кладбища виднелась небольшая прогалина, а за ней начинались сады, обнесенные каменными стенками; оба баталиона, разделенные между собою неглубокою балкой, находились в расстоянии один от другого не более 30-40 саженей. Позиция была неудобна и настолько сжата невылазною чащею леса, что баталионы не могли развернуться и в случае нападения должны были драться во взводных колоннах. Сергеев счел нужным доложить об этом Стрекалову; но Стрекалов нашел, что позиция по своей крепости не оставляет желать ничего лучшего и приказал — Кошутину тотчас укрепить левый фланг позиции небольшою батареей, поставленной на высоте, а Клугенау приступить к вырубке леса, чтобы очистить место для действия артиллерии. Но едва цепь, высланная вторым баталионом для прикрытия рабочих, продвинулась на лесную прогалину, как была осыпана ружейным огнем из густого кустарника. Командир полка, князь Дадиан, поскакал сам, чтобы удостовериться в степени опасности,— а в этот момент горцы выскочили уже из кустов и кинулись в шашки. Попавшийся как раз под натиск неприятеля, Дадиан едва не был убит, но, к счастию, его успели окружить солдаты; начальник же цепи, подпоручик Корсун, и вместе с ним 30-ть [236] нижних чинов были изрублены. Отрезанная от своего баталиона, не успевшая даже сбежаться в кучки, цепь была разорвана, смята и обратилась в бегство. Горцы ударили на кладбище, но Клугенау, успевший поднять баталион в ружье, отразил дерзкий натиск,— и лезгины тотчас рассеялись. Цепь, под командою штабс-капитана Потебни, опять заняла свое место, а для поддержания ее выдвинули за кладбище роту штабс-капитана Гурамова; затем две неполные роты остались на самом кладбище в общем резерве, а остальные люди, под общею командой капитана Антонова, принялись за вырубку леса.

Было уже три часа пополудни. Скоро из цепи дали знать, что впереди, в садах, лезгины опять собираются в значительных силах. Дадиан сам поехал к Стрекалову, находившемуся при первом баталионе, чтобы получить разрешение оттеснить неприятеля, пока это еще представлялось возможным. Но Стрекалов, имевший известие от своих лазутчиков, что неприятель находится в ничтожных силах, отправил Дадиана назад с приказанием усилить работы, а сам, поручив войска генералу Сергееву, уехал между тем назад в Новые Закаталы. Дадиан передал приказание Клугенау. Еще усерднее застучали топоры, еще чаще под их ударами стали падать вековые чинары, а наваленный лес между тем все больше и больше уменьшал позицию и окружал карабинеров такою засекой, которая давала горцам возможность подкрадываться к ним незамеченными. Большая часть сил Гамзат-бека в это время стянулась уже против 2-го баталиона и, прикрываясь засекой, скрытно окружила и цепь и рабочих. Прошел час, другой — и вдруг, как по условному сигналу, несколько тысяч лезгин поднялось со всех сторон и ринулось в шашки. Что произошло тогда — описать трудно. И цепь и резерв были моментально отрезаны от баталиона и разобщены друг от друга так, что карабинерам пришлось [237] защищаться поодиночке. Штабс-капитан Потебня, прокладывая себе дорогу с ружьем в руках, врезался в толпу неприятеля и был изрублен. Начальник резерва штабс-капитан Гурамов, не уступавший Потебне в отваге, один схватился с целою толпою лезгин и нал под их кинжалами. Лихие эриванцы почти все сложили свои головы возле своих начальников, и из 158 человек только 14 успели добраться до кладбища.

Все это совершилось так быстро, что часть баталиона, рубившая лес влево от кладбища в балке, и вправо от него по скату горы,— была застигнута врасплох и не успела даже схватиться за ружья. Капитан Антонов был ранен, а рабочие или бежали, или гибли без отпора под ударами горцев. Клугенау, кинувшийся было на помощь к ним с последним резервом, сам столкнулся с тремя тысячами лезгин — и не мог пробиться. Орудия по третьему выстрелу умолкли: артиллерийский офицер, поручик Опочинин, был ранен пулею в грудь, прислуга перебита, и оба орудия, вместе с зарядными ящиками, захвачены горцами. Отчаянные усилия Клугенау выручить пушки повели только к новым потерям. Сам Клугенау, оба ротные командиры, все фельдфебеля и большая часть офицеров и унтер-офицеров или были убиты, или изранены. Солдаты остались без начальников.

2-й баталион почти уже не существовал, когда на помощь к нему подоспел подполковник Кошутин с двумя карабинерными ротами своего баталиона; но их прибытие только без пользы увеличило число наших жертв, так как стесненная местность не позволила им даже развернуться. Кошутин, человек отчаянной храбрости, был ранен из первых, и его солдаты, сбитые натиском, побежали назад. Увидев катастрофу, Сергеев двинул в бой последние две, еще уцелевшие, роты с тем, чтобы дать возможность остальным выйти из-под ударов горцев,— [238] но роты сразу попали в общий водоворот и были увлечены потоком общего бегства. Сергеев таким образом остался на батарее один с сорока саперами. Горцы без труда овладели ничтожным укреплением, взяли оба орудия и из сорока сапер осталось в живых только восемнадцать; но эти 18 героев пробились сквозь сотни лезгин и вынесли на ружьях раненого генерала.

Остатки рот не попали уже на старую дорогу, а были отброшены в тесную улицу, где горцы, засев по обе стороны ее за глиняными стенками, безвозбранно расстреливали бежавших солдат. Поражение отряда было полное. В этот роковой для эриванцев день мы потеряли 4 орудия, одного генерала, обоих баталионных командиров, 16 офицеров и более 400 нижних чинов. В числе офицеров здесь же убит и подпоручик Литвинов — георгиевский кавалер, собственноручно взявший при штурме Карса неприятельское знамя.

Только в полутора версте от места битвы князю Дадиану удалось наконец остановить оба баталиона. Он дал им опомниться, привел в порядок и с барабанным боем новел вновь на неприятеля. Храбрый полк готов был новыми жертвами искупить свою минутную неудачу,— но в эту минуту прискакал адъютант Стрекалова с приказанием отступать в лагерь.

Возвращаясь из отряда Сергеева, Стрекалов заехал по дороге в баталион Ширванского полка, выдвинутый к Джарам, чтобы осмотреть его позицию. Но не прошло получаса, как сильная ружейная перестрелка загоревшаяся в лесу дала знать, что наша позиция атакована. Стрекалов приказал маиору Бучкиеву с двумя ротами и частью конных драгун идти на помощь. Но Бучкиев не отошел и версты, как встретил офицера с известием, что Эриванский полк разбит, Сергеев ранен, орудия потеряны. Растерявшийся Стрекалов приказал всем отступать под [239] защиту крепости. Напрасно князь Дадиан от имени полка два раза посылал просить позволения возобновить атаку; Стрекалов не позволил — и войска возвратились в лагерь грустные и убитые. Самолюбие эриванцев было сильно задето. Тридцатилетняя кавказская война представляла для них только длинный ряд блестящих побед, и в первый раз в лагере их, после кровавого боя, царило молчаливое уныние, не раскладывались бивуачные огни, не слышно было даже говора. На сердитых лицах солдат было отпечатано выражение затаенной злобы.

Страшная потеря, редко встречавшаяся в кавказской войне, доказывала, что старый полк отступил не при первом появлении неприятеля, что встретил его с своею обычною отвагою, и что если был побежден, то только многочисленностью и выгодным для неприятеля местоположением. Никакая тень укора не могла коснуться храброго Дадиана, которого все время видели впереди полка. Что же касается до распоряжений, то они от него не зависели,— он исполнял только то, что было ему приказываемо.

«Сколь ни огорчительно такое происшествие — писал Стрекалов в своем донесении к Паскевичу:— но мы стоим здесь твердою ногою, и оно ничуть не имеет влияние на общий ход здешних происшествий. Желая сохранить ту славу полка, которую он приобрел под Вашим начальством, я доставлю ему случай оправдать доверие, которое Вы ему оказывали».... «Все дело — говорит он далее — произошло от самонадеянности и презрения к неприятелю».

Государь был чрезвычайно огорчен подобным происшествием и, на основании первых донесений Стрекалова, во всем обвинял эриванцев. По этому поводу граф Чернышев писал к Паскевичу: «Государь Император с крайним прискорбием и неудовольствием усмотреть изволил, что Эриванский карабинерный полк, столь отличавшийся в последней кампании, под личным предводительством [240] Вашего Сиятельства, ныне, в деле 15-го октября против лезгин, оставил вверенные ему орудия в руках неприятеля и, не внимая гласу начальников, обратился в бегство, будучи преследуем незначительным числом горцев. Не постигая, какие обстоятельства могли побудить русских солдат к столь постыдному бегству, Его Величество желает чтобы Ваше Сиятельство сделали подробнейшее исследование сего происшествия и обо всем донесли Его Величеству.»

Как ни старался Стрекалов свалить вину на своих подчиненных, Сергеева и Дадиана, но из откровенных объяснений, данных последними, стало ясно, что причиною всего был один Стрекалов. Так именно взглянул на это дело и сам Паскевич. «Главнейшею причиною сего несчастия — отвечал он Чернышеву — генерал-адъютант Стрекалов: он раздробил отряд и завел его малыми частями в такие места, где невозможно было действовать.»

Военная неудача поразила Паскевича, но еще более он был поражен теми событиями, которые происходили внутри Джаро-Белоканской области. Весною, когда он уезжал в Петербург, ничто не могло предвещать, чтобы народ, без боя изъявивший покорность в сознании своего бессилия, так неожиданно и сильно ожесточился против русских. Причины этого могли крыться, как полагал Паскевич, только в дурном управлении народом и «в худой дисциплине тамошних войск.» Ссылку Стрекалова на Старые Закаталы, как на гнездо мятежа и вечной ненависти к России, Паскевич считал неосновательною. «С тех пор, как возведена русская крепость — писал он к Стрекалову:— Закаталы, удаленные от нее только на три версты, перестали быть тем важным и опасным пунктом, на который лезгины полагали некогда всю свою надежду.» Он указал ему на полную доступность закатальского ущелья, если действовать на один из флангов неприятеля, со стороны Катех или Белокан, и на полную несообразность [241] плана, принятого Стрекаловым — подходить вперед по лощине и рубить лес, давая неприятелю все средства обходить нас самих с флангов и с тыла. Система полевых укреплений у Белокан и Талов для прикрытия дорог, ведущих в Кахетию, также подверглась со стороны Паскевича строгому порицанию, «ибо — как говорит он:— нельзя преградить путь людям, которые, не имея никаких тяжестей, могут всегда проходить свободно; а чтобы отнять у них средства к набегам, нужно занять Катехи и Белоканы, с потерею которых они лишатся средств к продовольствию.»

«Если бы — пишет он далее:— приготовления к восстанию лезгин оставались скрытыми до самого вторжения Ших-Шабана, то этого нельзя бы было не поставить в вину Сергеева, который, будучи местным начальником, не знал о готовности народа поднять против нас оружие; но Сергеев не раз доносил о замыслах неприятеля и, следовательно, действия их не были так скрыты, как ваше превосходительство описываете; но меры, которые нужно было принять для предупреждения бунта, вами упущены, и ни один из соумышленников до сих пор не арестован; а между тем, если бы это было исполнено вами своевременно, то второго возмущения не могло бы и быть, так как народ лишился бы главных своих коноводов.» Все это было безусловно верно; но с другой стороны нельзя не заметить, что и действия самого Паскевича были не безупречны, потому что события в Джаро-Белоканской области являлись только прямым последствием событий, разыгравшихся тогда в Дагестане, и на которые Паскевич так мало обращал внимания. Там-то нужно было вырвать главный корень волнений, а без этого рубка отдельных ветвей мятежа не предохраняла от прорастания новых.

Находя, что пора щадить бунтовщиков уже миновала, Паскевич приказал Стрекалову срыть до основания все [242] дома изменников, скот и имущество их отдать на разграбление ингилойцам и кахетинской милиции. Разорению и уничтожению должны были подвергнуться впрочем только те дома, которые препятствовали свободному сообщению через самые Джары, а остальные велено отдать в собственность грузинам, которые за то обязаны были их защищать. Главных виновников возмущения приказано было судить военным судом и расстрелять из них до 25-ти человек, а остальных держать в Тифлисе, закованными в железа.

Таковы были суровые меры Паскевича, которыми он сразу хотел подавить в крае дальнейшее распространение вспыхнувшего возмущения. [243]

XVII.

Штурм Закатал и усмирение Джарской области.

После неудачного боя 15-го октября, Стрекалов более чем когда-нибудь должен был стремиться скорее довести до конца экспедицию и взять Старые Закаталы. Для выполнения этого предприятия, находившихся в нашем распоряжении, войск было однако недостаточно; стали ожидать новых подкреплений, а между тем приняли меры для обеспечения сообщений с Грузией. Войска на переправах были усилены, а в Алиабате, где находился большой продовольственный склад, учрежден был особый пост, под командой подполковника Платонова.

В течении двух дней после роковой битвы, пока приводились в исполнение все эти распоряжения, неприятель нас не беспокоил; он очевидно сам понес большие потери и приводил в порядок расстроенное скопище. Только 18-го октября в Старых Закаталах обнаруживаются первые признаки жизни, и Гамзат-бек высылает конную партию для захвата алиабатских складов, так предусмотрительно огражденных уже отрядом Платонова. Движение партии замечено было вовремя, и на помощь к Платонову послали еще роту Ширванского полка. Неприятельская партия, не решаясь с наличными силами сделать нападение, в свою очередь также послала за подкреплением, а в ожидании его остановилась близ Алиабата. [244]

Лазутчики, действовавшие на этот раз чрезвычайно энергично, известили Стрекалова, что в помощь алиабатской партии готовится к выступлению двухтысячное скопище джарцев. Известие это весьма встревожило Стрекалова и он тотчас послал к Платонову еще две роты с командою драгун и двумя орудиями, под начальством капитана Луневича.

Оба подкрепления вышли почти одновременно, так что из нашего лагеря было видно даже простым глазом, как потянулись лезгины из Старых Закатал, и как Луневич почти бегом торопился предупредить их в Талах. Это ему удалось — и роты в боевом порядке преградили путь к Алиабату. В то же время рота карабинер двинулась из лагеря наперерез закатальской партии, чтобы отрезать ей отступление. Опасаясь попасть между двух огней, лезгины подались в ущелье и, убедившись, что дорога в Алиабат окончательно закрыта, вернулись в Закаталы.

А между тем гроза над Алиабатом все-таки разразилась. Передовая партия случайно была усилена другими шайками, рыскавшими по плоскости, и кинулась на наши продовольственные склады; но, к счастию, за полчаса до нападения, рота Ширванского полка успела прибыть в Алиабат — и все попытки лезгин ворваться в селение были отбиты. Во время самого боя подоспела колонна Луневича, и партия, попавшая под молодецкий удар драгун, рассеялась по окрестным лесам.

На этот раз Алиабат устоял; но чтобы не подвергаться подобным случайностям на будущее время, склад перевезли в крепость, а пост уничтожили.

С 23-го октября начали подходить ожидавшиеся подкрепления. Первым прибыл граф Симонич с Грузинским гренадерским полком, а за ним казачий полк Карпова; на следующий день штабс-ротмистр князь Яссе Андронников привел тысячу конных грузин, собранных в [245] Сигнахском уезде; затем подошел конный татарский полк из Шекинской провинции, а за ним, с зурною и литаврами, явились две сотни тушин,— заповедная храбрость которых и непримиримая вражда к лезгинам, делали их очень ценным приобретением для русского отряда. Прибытие подкреплений на этот раз заключилось еще двумя грузинскими ротами, пришедшими вместе с артиллерийским парком.

По мере усиления отряда являлась возможность начать и решительные действия против Старых Закатал. Наученный опытом, Стрекалов стал более осторожен и решил предварительно ослабить врага стеснением его продовольственных средств,— мера, на которую особенно указывал Паскевич. В виду этого он хотел прежде всего разобщить Закаталы с Белоканами и Джарами, поставив укрепление на той самой высоте, где 15-го числа разыгралась кровавая катастрофа. Но так как одного укрепления было еще недостаточно, а надо было отнять у самих белоканцев все способы доставлять продовольствие закатальскому скопищу, то решили предварительно поставить и самые Белоканы в такие условия, при которых мы, а не лезгины, могли бы распоряжаться судьбами их жителей.

С этою целью 29-го октября из русского лагеря была направлена усиленная фуражировка к стороне Белокан, под прикрытием сводного баталиона пехоты и всей грузинской конницы. Неприятель понимал, что дело идет о вопросе для него чрезвычайно важном, и вышел из Закатал в значительных силах. Грузинская милиция первая ударила в шашки, смяла лезгинскую конницу и захватила значок. Неприятель отошел назад и во все время фуражировки держался в почтительном расстоянии. Войска между тем заняли Белоканы, и так как жители обнаружили попытки к сопротивлению, то часть селения была сожжена и разграблена. Но и эта жестокая расправа не сразу [246] образумила белоканцев,— и вредная деятельность их была парализована окончательно только тогда, когда к ним поставили в виде экзекуции, три роты Эриванского полка и телавских милиционеров.

В таком положении оставались дела до 4-го ноября, когда из Карабага прибыл 42-й егерский полк,— последний резерв, которого ожидал Стрекалов, чтобы приступить к серьезной блокаде закатальского скопища. Вступление егерей, предводимых известным в то время полковником Миклашевским, было чрезвычайно эффектно. Сам Миклашевский ехал впереди полка, окруженный татарскою свитой, в богатой одежде и на тысячных конях. Это все были молодые карабагские беки, которых Миклашевский взял с собою под видом доставления им случая к отличиям, а в действительности, чтобы отвлечь из края людей, которые могли быть опасны, при начинавшихся волнениях в Персии. Надо заметить, что персидские дела в ту пору представляли для нас большой интерес, так как они косвенным образом оказывали влияние и на сопротивление джарцев. Вопрос о близкой междоусобице между двумя персидскими принцами — Аббас-Мирзою и Гассан-Али-Мирзою, тревожно волновал наши мусульманские провинции, все еще тяготевшие к Персии. Присутствие в наших рядах Шекинского полка и множества карабагских беков, которые являлись как бы заложниками верности населения, оставшегося дома, ручалось теперь за спокойствие края и можно было быть уверенным, что наши предприятия у Старых Закатал парализованы не будут.

В лагере грузинские гренадеры приготовили егерям достойную встречу. Егеря, прославленные защитою Шуши, и гренадеры, питомцы Котляревского, считались между собою кунаками. Этот обычай куначества, присущий только боевым кавказским полкам, представляет собою прекрасный и достойный подражания образец военного [247] товарищества. На полях ли битв, на мирном ли бивуаке — куначество везде и всегда служит верным залогом взаимной помощи, дружбы и всяческих одолжений между частями, которые, побратавшись, назвали себя кунаками. Встреча вышла самая задушевная. У грузинцев был приготовлен обед, и оба полка, смешавшись вокруг походных котелков, принялись за радушно предложенное угощение. Егеря не хотели остаться в долгу и, прощаясь с гренадерами, просили их на следующий день откушать у них хлеба-соли.

День 5-го ноября начался совершенно спокойно; с утра из лагеря вышла к Катехам обычная фуражировка, под прикрытием двух рот Ширванского полка с двумя орудиями и частию казаков. Повел их старый и опытный подполковник Бучкиев. В лагере егерей готовилось гомерическое пиршество; и грузинцы уже собирались в гости к своим боевым кунакам,— как вот скачет гонец от Мамед-Муртазали-Оглы с предупреждением, чтобы русские были осторожны, так как джамат в Старых Закаталах порешил сегодня со всеми силами напасть на фуражиров. И, действительно, как бы в подтверждение этого известия, со стороны Катех донеслись глухие удары пушечных выстрелов.

В лагере ударили тревогу. Но едва войска стали в ружье, как Бучкиев пристал сказать, что лезгины сделали нападение на прикрытие, но были отбиты; особенно, по его словам, отличились при этом две тушинские сотни, которые без выстрела врезались в толпу, атаковавшую цепь, и почти всю ее изрубили. Тем не менее две роты егерей, еще не отдохнувшие с похода, высланы были на подкрепление Бучкиева, а между тем Стрекалов, предупрежденный уже Муртазали о намерении Гамзата, выставил баталион эриванцев с двумя орудиями и кахетинскою милицией к стороне Старых Закатал, чтобы заградить путь главному скопищу. [248]

Не успели карабинеры расположиться на позиции, как неприятель показался из леса и повел атаку, стараясь обойти наш левый фланг, чтобы прорваться к фуражирам. Дали знать в лагерь, откуда тотчас выслали на помощь еще баталион 42-го полка. В эту-то минуту случилось происшествие, которое едва не повлекло за собою катастрофу почти такую же, какую испытали эриванцы 15-го октября под Закаталами. Дело в том, что грузинская конница, сбитая сильным натиском лезгин, в беспорядке понеслась назад и смяла, идущий к ней навстречу, егерский баталион. Посреди общей сумятицы выручило всех хладнокровие и распорядительность графа Симонича; он успел с одною ротою броситься влево и, выбравшись на чистое место, образовал заслон, который на мгновение задержал неприятеля. Тогда, освобожденные от натиска, грузины рассыпались в стороны и дали простор баталиону. Две головные роты, предводимые отважным Миклашевским, бросились в штыки и погнали неприятеля. В эту минуту прибыл Стрекалов с баталионом Грузинского полка, и прибыл очень кстати, потому что оправившиеся лезгины новели новую атаку. Из лагеря потребовали последний грузинский баталион,— но он не успел еще прийти, как Миклашевский во главе трех рот вторично кинулся на неприятеля и разбил его наголову. Этим окончился бой 5-го ноября; фуражиры возвратились в лагерь, а вслед за ними отошли и остальные баталионы. День этот стоил нам трех офицеров и 135 нижних чинов, выбывшими из строя.

С этих пор наступает последний акт борьбы за обладание Закаталами.

После двухдневного отдыха, Стрекалов заложил наконец редут на том самом месте, где была битва 15-го октября и где сходились дороги от всех окрестных селений. В два дня укрепление было готово, вооружено и занято гарнизоном. Неприятель понял, что этот грозный [249] редут предвещает ему безусловный голод — и упал духом. Лезгины и без того давно уже кормились посменно, так как, с прибытием в наш лагерь значительного числа кавалерии, Гамзат не мог уже открыто добывать хлеб на равнине, а довольствовался тем, что приносили одиночные люди для небольшого числа своих товарищей. При таких условиях дальнейшая борьба становилась для лезгин немыслимою.

И Ших-Шабан и Гамзат-бек поняли теперь, что близится час, когда нужно будет или пасть на развалинах закатальской башни, или бежать в горы с разбитою славой. Эти ли причины, или другие, неизвестные никому, соображения понудили их вступить в переговоры, и посредником был избран тот же Мамед-Муртазали белоканский. Первый шаг к этому сделал Шабан, не только изъявивший личную покорность, но обещавший вывести из Закатал и распустить по домам тех лезгин, которых он привел из Дагестана. Стрекалов знал, что в неприятельском стане открылась большая эмиграция и потому отвечал: «пусть Шабан явится, но я даю ему право ходатайствовать только за себя, но никак не за мятежных джарцев.» Сергеев сам ездил в Талы на свидание с Шабаном и переговоры кончились тем, что Шабан действительно распустил свою партию, а сам явился в русский лагерь. С Гамзатом переговоры шли менее успешно, так как он требовал, чтобы вместе с ним получили прощение и джарцы; в этом ему отказали и переговоры затянулись еще на несколько дней.

Между тем тревожные события в Персии заставляли Стрекалова как можно скорее покончить с Закаталами — и штурм старой крепости назначен был 13-го ноября. Но накануне этого дня Гамзат-бек, вместе с своим братом и небольшою свитой, явился в русский лагерь и объявил, что сдается безусловно, ходатайствуя только за своих [250] лезгин, которые требовали свободного пропуска в горы. На это условие Стрекалов согласился и так как сам Гамзат-бек уже не желал возвращаться назад в Закаталы, то для вывода партии, простиравшейся, как говорили, до 3-х тысяч человек, был послан один из приближенных Гамзата, некто Абдулла согратлинский. Но, к удивлению, Абдулла явился на другой день с известием, что партия выйдет не иначе, как с самим Гамзат-беком, который только один может служить ручательством за их безопасность. Тогда Стрекалов, оскорбленный недоверием лезгин, которые, будучи заперты, не имели другого выбора кроме гибели или безусловного плена, а между тем еще предлагали условия — приказал остановить переговоры, а Шабана и Гамзат-бека объявил военнопленными, Оба они были арестованы и в тот же день отправлены в Тифлис за сильным конвоем. Мера эта вызвала ропот во всем Дагестане; но так или иначе, а горцы лишились двух способнейших своих предводителей — и Стрекалов не стал уже откладывать взятие Закатал. Штурм был назначен.

Разделенные на три колонны, войска ночью с 13-го на 14-е ноября направились по трем различным путям к одной и той же точке — закатальской башне. Средняя колонна, под начальством князя Дадиана, составленная из 10 рот Эриванского полка, карабагской конницы и 4 орудий, наступала по лощине прямо на Старые Закаталы, левая — графа Симонича, шла со стороны Катех и состояла из 4 баталионов пехоты, грузинской милиции и 6 орудий; правая — полковника Миклашевского,— два баталиона егерей, шекинский конный полк и два горные единорога,— направилась по вьючным тропам за снеговой перевал, отделявший Закаталы от Тальского ущелья, с тем, чтобы атаковать неприятельскую позицию с тылу.

Утро было такое туманное, что войска подошли к Закаталам, не будучи замеченными. Бой загорелся в [251] колонне графа Симонича, которая наткнулась почти в упор на неприятельскую позицию, ворвалась в селение, смяла неприятельские резервы и, по следам бегущей толпы, захватила закатальскую башню, вместе с одним орудием. Бой уже шел по всему селению, когда подоспели эриванцы и, заняв все пространство от старой мечети до дома старшины Чанка-оглы, овладели, стоявшим здесь, неприятельским лагерем и тремя остальными орудиями. Выбитые из Закатал, горцы массою кинулись по горным тропам к Тальскому ущелью — и там наткнулись на Миклашевского. Тогда толпа рассеялась в разные стороны, оставив в одном глухом бездорожном овраге все свои семьи, рассчитывая, что русские не будут преследовать их в горы. Расчет этот оказался однакоже не верен: войска действительно остановились, но хищные тушины, точно чутьем угадавшие добычу, разыскали несчастные семьи — и страшный овраг доверху завален был кровавыми трупами зарезанных жен и детей.

Так пали Закаталы, и свободе джаро-белоканских лезгин навсегда нанесен был смертельный удар.

Молва говорит, что после сдачи Гамзата, джарцы не могли держаться и, конечно, положили бы оружие по первому серьезному требованию; но что Стрекалову нужно было взять Закаталы открытым приступом, чтобы на пролитой крови восстановить свою военную репутацию, сильно пошатнувшуюся после понесенного им поражения. Победа была легкая — по крайней мере падение твердыни, перед которою войска стояли более месяца, стоила нам трех человек убитыми и 17 ранеными.

Загнанные в холодные снеговые ущелья, джарцы просили пощады, и Стрекалов обещал им помилование, если они немедленно выдадут главных зачинщиков восстания. Действительно, через два дня джарские старшины Оден-Оглы и Мамод-Вали-Чанко-Оглы добровольно явились в русский лагерь с повинной головою и были арестованы. [252] Джарцам тогда дали знать, что они могут выйти из гор, но уже без предварительного обещания им помилования. Джарцы подчинились и этому ограниченному снисхождению, но зато разоренный и обездоленный народ перенес всю силу своей ненависти на своих предводителей, и одного из них, Сулейман-Нур-Оглы, едва не закопал живого в землю — его отняли подоспевшие солдаты. Джары и Закаталы на глазах народа были сравнены с землею; прекрасные сады их пали под топорами солдат, а шелковичные и тутовые деревья пошли на выжигание угля.

Не считая более необходимым свое присутствие в области, Стрекалов 24-го ноября возвратился в Тифлис; войска были распущены, но в новой крепости, на всякий случай, оставлены были еще но баталиону от полков Грузинского и Эриванского.

____________________________

С отъездом Стрекалова, главное начальство в области снова перешло в руки Сергеева, который тотчас приступил к арестованию главных коноводов и к освобождению ингелойцев. Но распоряжения эти были перерваны в самом начале новыми происшествиями. Буря народных страстей, вызванная несбыточными мечтами освобождения, не могла успокоиться сразу, несмотря даже и на закатальский погром. Едва только русские войска были распущены, как белоканцы приютили у себя партию глуходар, во главе которой находился известный дагестанский разбойник Халы-Магома и отказались от выдачи нам аманатов. Пришлось предпринимать новую экспедицию. Приближение двух баталионов заставило глуходар бежать, но жители покорились только тогда, когда Сергеев, потеряв терпение в бесплодных уговорах, приказал заковать в железо четырех старшин и трех почетных обывателей. Все это не вознаграждало нас однакоже за бегство Халы-Магомы, [253] который, отодвинувшись в горы, стал скликать к себе толпы удальцов, не хотевших примириться с мыслию, что ворота Кахетии для них навсегда закрылись. Первым на призыв его явился старый Беган и толпа, приведенная им под сению четырех значков, послужила ядром нового ополчения. Сергеев имел об этом подробные сведения через Муртазали, но считал их невероятными, так как глубокий снег, заваливший горные проходы, исключал всякую возможность какого-либо вторжения. А между тем в Джермут подходили все новые и новые партии; прибыл наконец и богасский старшина Аличула-Магома, который принял формировавшееся скопище под свое начальство. В то же время за Богазским хребтом собирали партию дети Бегая и вместе с ними знаменитый белад верховий чанты-аргунского района — Алдам. На плоскости также было неспокойно: жители селения Цаблуани, лежавшего верстах в пяти за Белоканами, бежали в горы, вслед за своим старшиною Джан-Вали, и присоединились к скопищу. Бежали туда и джарцы и катехцы.

18-го декабря скопище Аличулы уже спустилось с гор и вступило в наши пределы. Одна партия отправилась в с. Гавазы для захвата анцухского пристава князя Вачнадзе; другая стала на дороге к Закаталам, чтобы преградить дорогу нашим войскам, а третья, при которой находился сам Аличула,— заняла Цамблуани. В Белоканы явились посланные с требованием, чтобы Муртазали дал в аманаты своих сыновей. Но когда Муртазали, вместо ответа, собрал 600 человек своих односельцев и расположил их возле своего дома,— суровый Аличула в ту же ночь с целым скопищем нагрянул на Белоканы, и люди, которым Муртазали доверил защиту себя и своей семьи, позорно бежали при первом его появлении. Очутившись лицом к лицу с трехтысячною партиею, верный нам старшина, все еще рассчитывавший, что ему дадут помощь из [254] редута, заперся в крепкой башне, находившейся в его дворе и решил защищаться до последней возможности. Но Аличула не захотел даже тратить пороха, а тем более крови своих сподвижников: он просто приказал обложить башню хворостом и поджечь его со всех сторон. Громадным костром вспыхнул наваленный валежник, и когда раскалившиеся стены дали трещины, и огонь проник во внутренность жилища,— башня рухнула и под ее развалинами погибли в пламени и сам Муртазали и все его семейство. В редуте явственно слышали выстрелы и видели широкое зарево, стоявшее над селением,— но помощи не дали «по случаю ночного времени и неизвестности о числе неприятеля».

Между тем скопище расположилось в Белоканах, как дома, а на следующий день было усилено еще новыми партиями, прибывшими из Дагестана. Эти партии, с 15-ю распущенными знаменами, дерзко прошли под пушечными выстрелами из русского редута и с дикою песнию: «Ля-илляхи-иль-алла» соединились с Аличулою. Теперь наступила минута, когда осада грозила уже самому Белоканскому форту и с высоких валов его можно было наблюдать, как конные партии, рыская по окрестным селениям, сгоняли к Белоканам длинные ряды ароб, нагруженных всевозможными осадными принадлежностями. Аличула очевидно торопился взятием форта; но русские войска с двух сторон от Закатал и Царских Колодцев уже двигались на помощь к атакованному гарнизону. 22-го декабря оба отряда соединились под Белоканами и начался последний акт длинной и кровавой драмы 1830 года. К вечеру, после жестокого боя, половина селения перешла в наши руки; но в другой упорно еще держались лезгины и выбить их оказывалось нам не под силу. Так наступила длинная декабрьская ночь. Густой холодный туман темною пеленою прикрыл обе враждебные стороны и прекратил [255] ожесточенную схватку. После страшной битвы вдруг наступила мертвая тишина — предвестница новой бури, готовой разразиться с первым лучом восходящего солнца. Но в глухую полночь неприятель снялся с позиции и вместе со всеми жителями вышел из деревни так тихо, что у нас заметили его отступление только с рассветом, когда Белоканы уже опустели.

Этим эпизодом и закончились тревожные события 1830 года в Джаро-Белоканской области.

Паскевич, получив донесение о поражении Аличулы, не мог однакоже постигнуть, каким образом горцы могли отступить безнаказанно, а жители удалиться в леса, и главное,— как они могли вывезти имущество, когда селение взято было приступом? Он справедливо заключил из этого, что преследования или не было вовсе, или оно было слабо, и потому писал в своем предписании к Сергееву, чтобы на будущее время отнюдь не ограничиваться рассеянием скопищ, а преследовать их до последней возможности, «ибо — как говорит он:— не стоит вовсе разбивать неприятеля и подвергать потерям наши войска, когда мы сами не пользуемся плодами победы». Он даже не верил донесению Сергеева, чтобы лезгины могли потерять 800 человек, и впоследствии поручил его преемнику секретно удостовериться в настоящей потере неприятеля.

Недовольный действиями Сергеева, Паскевич отозвал его из Закатал, а начальником Джаро-Белоканской области назначил на место его генерал-лейтенанта барона Розена.

Новый начальник области прибыл в Царские Колодцы 24 декабря и первая обнародованная им прокламация заключала в себе акт об освобождении ингелойцев. «Каждый из лезгин — гласила прокламация:— имевший до сих пор какую-нибудь власть над ингелойцами и ениселями, лишается отныне таковой навсегда, и племена сии впредь должны [256] вносить в казну все подати, какие платили они до сего времени лезгинам». Этот важный исторический акт был обнародован 25-го декабря, и с ним воспрянула к жизни от глубокой трехвековой летаргии та часть омусульманившейся Грузии, которая так долго томилась в непробудном рабстве.

____________________________

В таком положении застает Джаро-Белоканскую область 1831 год, начинающий собою новую эпоху кавказской войны.

Для полноты описанных событий остается сказать еще несколько слов о положении дел в соседней провинции, составлявшей некогда один из гезов вольного Джаро-Белоканского общества.

Мы уже знаем, что рядом с Джаро-Белоканскою областью, между нею и Нухинскою провинциею, в нагорной долине реки Гиши и притока ее Курмука, было расположено небольшое лезгинское владение, отличавшееся от других джарских обществ тем, что оно имело своих наследственных владетелей. Оно вело свое начало с конца XVI столетия, когда Шах-Абас, в видах ослабления Грузии, образовал здесь особое султанство и передал его некоему ренегату Али, по имени которого оно и стало называться Али-султанством. Русские из этого названия сделали имя Ели-су, как стали называть и самую речку Гиш. Елисуйские султаны своею осторожностью и предупредительностью сумели сохранить свою власть до времени повествуемых событий, как в среде своих подданных, стремившихся к такой же социальной свободе, какую имели джарцы, так и в ряду наших мусульманских провинций.

1830-й год начался в Елисуйском султанстве печальным событием: 9-го января скончался старый владетель Ахмет-султан, современник князя Цицианова, первый из [257] елисуйских султанов, признавший над собою главенство России. В мусульманских странах право наследства переходит не по первородству от отца к сыну, а по старшинству в роде — от старшого брата к младшему, и только в случае неимения брата сын может наследовать отцу, да и то только в том случае, если он рожден от законной жены равного происхождения. Покойный султан не имел братьев; а потому законным наследником являлся старший сын его, Имрам-ага; но это был человек слабый, не имеющий собственной воли, способный подпасть под какое угодно влияние. К тому же он был женат на дочери Хамед-бека, убитого в деле с русскими и находился во враждебных отношениях к казикумыкскому дому. Последнее обстоятельство не могло не породить массу затруднений, так как дружеские связи с казикумыкскими ханами обусловливались тем, что елисуйцы в летнее время пасли свои стада в Казикумыке. Все это сознавал сам покойный султан и во время своих отлучек поручал управление страною второму сыну Мусса-аге, человеку хороших правил и преданному России. Это же остановило на нем и выбор Паскевича. Нарушение первородства не вызвало в народе никакого неудовольствия, потому что елисуйские султаны редко наследовали по праву, а назначение их зависело чаще всего от влияния сильных соседей, или от местного джемата, голоса которого также приобретались деньгами или склонялись силою оружия. Народ давно привык к подобному порядку вещей и подчинялся ему беспрекословно.

Мусса-ага правил страною недолго, но успел оказать крупные услуги русскому правительству, удержав спокойствие в своем султанстве в то смутное время, когда соседняя с ним Джаро-Белоканская область была объята пожаром восстания. Елисуйцы не только исполняли все указания Сергеева, но выказывали не раз случаи [258] замечательного самопожертвования при исполнении обязанностей, которые требовались от них во имя русского дела. Был напр. такого рода случай. Во время открытия управления Джаро-Белоканскою областию, в Елисуйском султанстве появился беглец из Шекинской провинции, лезгин Мустафа-Кадано-оглы, известный своими разбоями. Можно было полагать, что его появление имело какую-либо тайную связь с происками Шабана или Гамзат-бека, а потому Сергеев потребовал немедленной его поимки. Мусса-ага послал за ним четырех своих есаулов, приказав им доставить Кадано живого или мертвого. Беглец был настигнут в д. Бабурле, по дороге в Нуху, но, запершись в сакле, защищался с такою отвагой, что из четырех есаулов — трое пали под его ударами, и только последний убил его самого и захватил в плен его товарища.

К общему сожалению, Мусса-ага, еще молодой и полный жизненных сил, скончался после кратковременной болезни, 25 сентября 1830 года. Ему наследовал брат его знаменитый Даниель-бек, человек умный, храбрый, с твердою волею,— человек, которому суждено было играть крупную роль в дальнейших перипетиях нашей борьбы с мюридизмом, но уже не в качестве елисуйского султана, а в качестве одного из ближайших советников и пособников дагестанского имама и тестя своего — Шамиля. [259]

XVIII.

Чечня после Ермолова.

После кровавого бунта 1825 года, Чечня, приглушенная Ермоловым, лежала в развалинах. Даже вторжение персиян в Грузию,— вторжение, охватившее такими несбыточными надеждами все мусульманское население Закавказья, отразилось на ней в такой слабой степени, что выразилось лишь одиночными разбоями и наездами на линию тех, для которых грабеж составлял уже единственный источник для прокормления семей, обездоленных русскими погромами. Правда, выдвинулись опять на сцену забытые имена пророка Махомы, Бей-Булата, Айдемира и других, но все эти лица служили теперь лишь послушным орудием в руках персиян и ничего самостоятельного выдумать не могли. В крае ходили персидские прокламации, но до какой степени туго шла пропаганда может служить доказательством следующий, не лишенный своего значения, случай.

В деревне Гельдиген жил один молодой чеченец, имевший богатую и знатную родню, на которую особенно старались действовать персидские агенты; юноша видел, что гельдигенцы не далеки от возмущения, и чтобы отклонить собиравшуюся грозу придумал следующую оригинальную меру: он просил начальника левого фланга генерала Лаптева захватить его в плен, и затем, вместо выкупа потребовать от гельдигенцев аманатов. Лаптев с своей стороны поручился, что не употребит во зло его доверия. Когда [260] все было обдумано, юноша отправился в одну из сунженских деревень навестить родных, а на возвратном пути, на условном месте, был окружен казаками и привезен в Грозную. Когда родные узнали о его захвате, они бросились хлопотать о выкупе; но Лаптев отверг все предложения и потребовал одного — аманатов. Волею-неволею пришлось принять это условие, и гельдигенцы, всегда стоявшие во главе кровавых движений, оставили в наших руках заложников своего спокойствия. Юноша был отпущен, а пример гельдигенцев заставил удержаться от восстания и их ближайших соседей.

Персидское золото также имело мало успеха, и на его призывный звон собирались лишь шайки бездомных удальцов, которым скучно было сидеть без дела. Но с осени 1826 года число этих шаек до того увеличилось, и мелкие нападения стали повторяться так часто и с такою дерзостью, что нельзя было не обратить на это серьезного внимания.

Первое нападение было сделано 15-го августа в окрестностях станицы Мекенской, Моздокского полка. В этот день два отставные казака, старые рыболовы, переправились на легком каюке на правый берег Терека и расположились под обрывом с своими рыболовными снастями. Место выбрано было удобное и можно было считать себя вне всякой опасности, так как только густые виноградники скрывали от взоров станицу; и даже над непроницаемою листвой раскинувшихся садов был виден ярко горевший золоченый крест станичного храма, а в стороне виднелась и сторожевая вышка. Кругом господствовала полнейшая тишина, изредка нарушаемая звуками голосов, доносившихся сюда по воде из станицы. Благодушно сидели два старика, отдавшись своему любимому занятию,— как вдруг, точно из земли, выросли чеченцы и кинулись на оторопевших рыболовов. Один из казаков, Ларионов, первый заметивший [261] опасность, бросился в воду и кое-как успел доплыть до берега; но товарищ его был схвачен и изрублен шашками. Выстрел сторожевого казака, видевшего всю эту картину, поднял тревогу, но когда казаки прискакали на место происшествия, там, кроме изрубленного тела, никого уже не нашли. С этих пор на линии только и было разговоров, что о происшествиях. Там из-под самой станицы чеченцы увезли двух казачек, собиравших хворост, там пропали два казака, пасшие табун, там разбили мельницу и захватили четырех казаков,— а мельница находилась всего саженях в семидесяти от мирного аула князя Темрюка Ахлова, откуда не дали помощи. В районе Гребенского полка ночной разъезд, осматривавший берег Терека, наткнулся на конную партию человек в двадцать, и в перестрелке с нею потерял пять казаков убитыми и ранеными, Потом другая партия, переправившаяся выше Щедринской станицы, благополучно миновала казачьи посты и кинулась в степь. Первыми подвернулись ей две гребенские казачки, возвращавшиеся с поля — их захватили; но тут поднялась тревога, и горцам пришлось, как можно скорее убираться за Терек. На возвратном пути им попался еще казак с несколькими женщинами; одну из них чеченец на скаку срубил шашкой, но с остальными возиться было некогда и их бросили. Меняя поминутно направление, чтобы уйти от погони, партия переправилась за Терек верстах в пяти выше Амир-Аджи-Юрта и как раз наткнулась на секрет, заложенный из укрепления. Десять егерей дали залп; четыре наездника свалилось, но остальные промчались мимо, и, преследуемые по пятам мирными чеченцами, едва-едва убрались за Сунжу.

В отместку за этот неудачный набег горцы угнали из-под Ищорской станицы табун, принадлежавший Ельдарову и подкараулили казачий разъезд близ Лафетовского поста так, что из шести казаков спаслось только двое. [262]

Этот длинный реестр кровавых происшествий заставил Лаптева проследить внимательно, откуда набегают тучи. Было дознано, что жители некоторых аулов, истребленных Ермоловым, укрылись в леса и, не желая выселяться, бросили даже свои поля, засеянные хлебом. Во главе этого общества отверженцев, живших только грабежом и разбоями, стоял карабулакский разбойник Астемир — друг и сподвижник Бей-Булата в событиях 1825 года. Его невидимая рука и направляла набеги на линию. Сам Астемир, со своею семьею, жил особняком, в дремучем лесу, у подошвы Черных гор; а верстах в восьми от этой трущобы, на берегу Аргуна, стояло небольшое селение Узени-Юрт, служившее сборным пунктом для всех хищнических партий. Сама по себе деревня была немноголюдна, но ее население, беспрестанно увеличивавшееся притоком новых беглецов, росло так быстро, что в последнее время Астемир стал выезжать из него во главе уже двух и даже трех сот отважных наездников. В летнее время без значительной потери подступить к этому разбойничьему гнезду было невозможно, и Лаптеву пришлось терпеливо выжидать наступления глубокой осени, когда опавшая листва обнажит леса и сделает их доступными.

В самом начале 1827 года в Грозной получены были известия, что Астемир со всею своею конницею выехал в мирные аулы, и что в Узени-Юрт почти не осталось мужского населения; Лаптев решил воспользоваться этой минутой, чтобы в отсутствии Астемира нанести удар его логовищу и, быстро собрав отряд, в ночь на 10-е января повел его на Узени-Юрт. К рассвету войска стояли уже перед аулом. Вся конница отделилась вперед. 350 линейных казаков с двумя конными орудиями, под начальством маиора Синакова, понеслись к селению; 400 мирных чеченцев с своими князьями переплыли Аргун и должны были идти обходною дорогой, чтобы отрезать жителям [263] отступление к лесу. Но как ни быстро скакали чеченцы, еще быстрее их несся всадник, с головой, окутанной башлыком, чтобы не быть узнанным. Это был один из изменивших нам лазутчиков. Он вскочил в аул и зловещим криком «урус»! — поднял всех на ноги. Оторопевшие жители бросились за Аргун с такою поспешностью, что казаки, едва успевшие настигнуть хвост бежавших, схватили только трех женщин, да убили и ранили человек пятнадцать; но остальные спаслись, так как чеченцы, замедлившие на переправе, не успели занять лесную опушку. Зато деревня Узени-Юрт, со всем имуществом и даже домашним скотом, была уничтожена до основания. Астемир явился слишком поздно, чтобы помочь узени-юртовцам, и отряд без потери вернулся на линию. Внезапность набега, живо воскресившая в памяти горцев жестокие расправы Ермолова, уничтожила в самом зародыше и замыслы Астемира поднять против нас мирные аулы.

С уничтожением разбойничьего гнезда спокойствие на линии установилось быстро; но зато в глубине Чечни, в недрах ее вековых лесов, по-прежнему копошилась крамола, и по-прежнему маюртупский мулла вел свою пропаганду. Но пропаганда его долгое время оставалась гласом вопиющего в пустыне, потому что у муллы не было под рукою сообщников, на которых он мог бы положиться в трудном деле народного восстания. Бей-Булат отсутствовал, а Астемир, лихой рубака и смелый наездник, не был способен ни к какой политической роли. Дело подвинулось несколько вперед только тогда, когда в крае появился наконец давно ожидаемый фирман персидского шаха. Мулла-Махома торжественно читал его в Маюртупе и на Мичике. «Ныне Божию милостию — говорилось в фирмане: — Я шах Персии, Грузии и Дагестана, по окончании нашего армазана-уразы буду с войсками в городе Тифлисе и очищу вас от русского порабощения. Если же я не учиню [264] сего, то не буду в свете шах Персии. К вам же по окончании уразы пришлю с войсками Нух-хана, которого снабжу немалочисленною казною и награжу вас по заслугам примерно, в чем уверяю вас святым алкораном.» Впечатление фирмана было настолько сильно, что не будь чеченцы так приглушены Ермоловым,— 1827 год не прошел бы для нас без больших тревог и потрясений. Но теперь среди чеченцев не было главного — единодушия. Все дело ограничилось поэтому только народными собраниями, на которых обсуждался вопрос о восстании в случае появления Нух-хана с войсками на Сулаке, да небольшим набегом в окрестности Грозной, где чеченцам удалось зажечь нефтяные колодцы. Обширная же программа, начертанная маюртупским муллою, старавшимся вовлечь в восстание мирные аулы, не исполнилась. Лаптев выдвинул за Сунжу баталион пехоты с линейным казачьим полком,— и этого оказалось вполне достаточным, чтобы удержать порядок и спокойствие.

В таком положении были дела, когда на место генерала Лаптева, отозванного Паскевичем в действующий корпус, начальником левого фланга Кавказской линии назначен был генерал-маиор Энгельгардт, бывший до того комендантом в Кисловодске. При первом знакомстве с положением края, Энгельгардт убедился, что общего восстания в Чечне ожидать нельзя; но он обратил внимание на то, что волнение не прекращалось среди засунженских чеченцев, благодаря тому, что в Галгае образовалось такое же опасное и вредное для нас разбойничье гнездо, какое представлял собою некогда Узени-Юрт под крылом Астемира. Сами галгаевцы в большинстве тяготились таким положением дел, вызывавшим внутреннюю неурядицу, но не имели средств управиться с буйными своими односельцами, которые, поселившись за Сунжею в глухих лесах, преимущественно на мельницах или небольших хуторах, [265] избрали своим сборным пунктом деревню Самашки. Туда приезжал гостить известный закубанский князь Тембулат Магометов, вместе со своею шайкою, там находили притон беглые кабардинцы и жили знаменитые абреки Тара Адзуев, Бакара Булатов и другие. Требовать выдачи их от жителей было бы мерою крайне несправедливою, потому что жители никогда не могли бы управиться с своими наезжими гостями, и потому Энгельгардт решил захватить их хитростью. Однажды летом, в самую страдную пору, сотня отборных моздокских казаков и столько же мирных чеченцев ночью подошли к Самашкам и, никем не замеченные, окружили поля, засеянные хлебом. 200 человек засело в засаду. Стало рассветать; из аула показался народ, идущий на полевые работы, а засада всех пропускала свободно, и жители, не чуя грозы, которая висела над их головою, принялись за уборку хлеба. Вдруг по условному сигналу засада поднялась, и все, что находилось на поле, оказалось оцепленным густою казацкою цепью. Так было захвачено почти все население Самашек, а вместе с ним попались в наши руки Тара Адзуев и вся семья Бакара Булатова. Но сам Булатов прорвался через цепь и, отстреливаясь, скрылся в лесу. Казаки отпустили домой всех самашинских жителей, а Тара Адзуева и семью Булатова увезли с собою. Но предварительно они приказали показать себе поля, принадлежавшие тем галгаевцам, которые жили на мельницах, и выжгли их хлеб на корню. При зареве пожара самашинские жители продолжали работать на своих полях, «разумея,— как выражается Энгельгардт,— что нами наказываются одни только злодеи.»

Нельзя сказать, чтобы подобные погромы, повторявшиеся время от времени, оставались для нас совсем безрезультатными. Уничтожение Узени-Юрта, захват кабардинских абреков, сожжение полей мятежных галгаевцев — все это приносило свою долю пользы, обуздывая грабежи и разбои, [266] но естественно, что не они могли изменить общее положение дел и настроения, господствовавшего в народе. Были другие факторы, которые управляли тогдашними событиями. Совпавший как раз с этим временем отъезд из края страшного для горцев Ермолова, значительное уменьшение на линии войск, ушедших на персидскую границу, наконец то нервное ожидание, чем окончится война, затеянная Персиею, так много обещавшей чеченцам в своих прокламациях — вот что волновало умы и угрожало создать нам целый ряд затруднений в недалеком будущем.

Летом, когда успехи русского оружия в Персии еще не обозначались громкими победами, когда стоял еще Сардарь-Абад, и жребий войны не был известен,— вдруг по всей Чечне, от гор Дагестана до Военно-Грузинской дороги, пронеслась молва о появлении Бей-Булата. Он приехал из Персии с шестью товарищами. Знатные муллы, почетные чеченцы, масса сподвижников его в кровавой борьбе с русскими встретили давно жданного гостя на самой границе с хлебом и солью. На Бей-Булата возлагались все упования коноводов Чечни и, действительно, физиономия ее мгновенно изменилась. Во все углы ее поскакали гонцы Бей-Булата, провозглашая общее восстание. И если общего восстания не последовало, то тем не менее масса хищнических шаек опять устремилась на линию.

У самого Амир-Аджи-Юрта появилась партия конных абреков, и в тот же самый день нашли двух солдат убитыми невдалеке от укрепления. Потом пропали два гребенские казака, шедшие из Щедринской станицы на Лафетовский пост, и только по следам, оставшимся на мокрой траве, можно было догадываться, что чеченцы, засев в густом лесу по обе стороны узкой дороги, где шли казаки, набросились на них сзади. Выстрелов никто не слыхал, а между тем лужа запекшейся крови ясно свидетельствовала о происходившей здесь схватке. [267]

Еще не успели наговориться об этом происшествии, как на заре, 7-го августа, поднялась тревога в Щедринской станице. Накануне был праздник Спаса Преображения, и казаки, прогулявшие всю ночь на станичном майдане, крепко спали, как вдруг набатный колокол поднял всех на ноги. Оказалось, что горцы напали на табун, ходивший в нескольких верстах от станицы. Двое сторожевых казаков были захвачены в плен, но третий вскочил на коня и, гикнув на табун, во весь опор погнал его к станице. Как не трудно было ему уходить от 14-ти конных чеченцев, но казак так искусно управлял своим табуном, что горцы сочли за лучшее бросить эту добычу, и при первом звуке станичного колокола скрылись за Терек. Табун таким образом был спасен, а к вечеру выбежал из плена и один из казаков, по имени Василий Гяуров. По его рассказу, он, улучив минуту, когда партия переправлялась через Терек столкнул сидевшего позади его чеченца, а сам кинулся в воду и, как отличный пловец, вынырнул на таком расстоянии, что горцам ловить его было некогда, а стрелять они побоялись.

Через несколько дней, в ночь на 21-е августа, в дистанции того же Гребенского полка случилось другое происшествие, которое по своей дерзости уже выходило из ряда мелких хищнических нападений. Это было истребление Роговицкого поста, стоявшего над Тереком, как раз на половине дороги между двумя станицами Червленною и Щедринскою. Обе станицы, составлявшие корень гребенского казачества, из покон веков славились своим молодечеством; но именно это-то молодечество и порождало в казаках такую беспечность, такое пренебрежение к опасности, от которых до полного расплоха был один только шаг. Широкой казачьей натуре был свойствен «шибок на авось» и удалым гребенцам не раз приходилось расплачиваться за то своими головами. Но так у них велось [268] уже исстари, и то же самое случилось в роковую ночь на 21-е августа. Несмотря на тревожное время, на Роговицком посту не соблюдалось никакой осторожности. Приказный да два казака под вечер отправились в станицу, еще один казак ушел на охоту, и на посту осталось всего четыре человека, из которых один стоял на часах, а трое, забравшись в камышовый курень, позабыли и думать, что существуют абреки. Ночь была темная, ветреная. Разбушевавшийся Терек с грохотом катил свои волны, и под его немолчный плеск тихо, один за другим, выползли на берег 12 чеченцев, переплывших реку на тулуках в том месте, где обыкновенно лежал казачий секрет, и где его теперь не было. Осмотревшись кругом, они, как ночные шакалы, тихо подползли к посту и вдруг разом и со всех сторон зажгли его камышовую ограду. Часовой, стоявший на вышке, заметил опасность только тогда, когда яркое пламя внезапно осветило окрестность, и перед ним в дыму замелькали какие-то странные фигуры, бегавшие с горящими головнями в руках. На его крик выскочили еще три казака с ружьями, но в эту минуту уже занялся соломенный курень, и казаки очутились объятые пламенем; держаться среди огня было невозможно, и они кинулись спасаться через горевшую ограду, кто в Терек, а кто в придорожные кусты; трое из них ушли благополучно, но четвертого настигла чеченская пуля и положила на месте, почти возле самой постовой ограды. Пожар между тем замечен был в соседних станицах; но когда прискакали казачьи резервы, пост уже догорал, а возле него не было ни казаков, ни хищников. Замечательно, что по другую сторону Терека, как раз против Роговицкого поста, мирные чеченцы содержали конный пикет, на котором в роковую ночь находилось четыре всадника. Люди эти видели как загорелся пост, слышали крики и ружейные выстрелы, даже сами стреляли на голоса - и все-таки не могли [269] уследить, где переправилась партия и куда она скрылась.

До сих пор нападения на линию производились лишь мелкими шайками, но вслед затем начались и более серьезные попытки, в которых осязалась рука самого Бей-Булата. Сперва он задумал отбить все русские стада, ходившие под крепостью Грозной; но когда, высланная им, партия была открыта мирными чеченцами и предприятие не удалось, тогда Бей-Булат выехал сам во главе семисот наездников с твердым намерением побывать в самой Грозной. Для этого он разделил свою партию на две части: одна, гарцуя перед самою крепостью, должна была выманить в поле и увлечь за собою гарнизон, а другая, скрытая за Сунжей, кинуться в это время на крепость и, пользуясь отсутствием войск, захватить и разграбить крепостной форштадт Удайся Бей-Булату дерзкое предприятие — слава его имени пронеслась бы по целой Чечне и, без сомнения, привлекла бы к нему массу сторонников. Но на его несчастие в Грозной уже знали, чего хотел Бей-Булат — и не вышли из крепости. Тогда Бей-Булат переменил свою тактику. Он приказал открыто готовить бурдюки для переправы через Терек и направил часть своей партии к Щедринской, рассчитывая, что бдительность грозненского гарнизона ослабнет. И, действительно, как только внимание русских обратилось в ту сторону, Бей-Булат в ночь на 12-е сентября внезапно кинулся на Грозную. Ружейный огонь и картечь с вала разметали дерзкое скопище, и оно искало спасения в бегстве. За темнотою ночи невозможно было судить о потере неприятеля, но, по всей вероятности, она была ничтожна, так как на другой день нашли только убитую лошадь, да перебитый картечью окровавленный чеченский пистолет. Партия, отправленная к Щедринской, также потерпела неудачу и была разбита 11-го сентября мирными чеченцами, встретившими ее под предводительством своего князя Устархана Куденетова. [270]

Вследствие этих неудач Бей-Булат оставил в покое и Терек и Сунжу, намереваясь перенести свою деятельность на Кумыкскую плоскость; но слух о взятии Сардарь-Абада, падение Эривани и пленение Тавриза парализовали все его действия. Под влиянием русских побед кумыки и чеченцы притихли, и при Бей-Булате осталось не более 80 сторонников, представлявших собою уже не политическую силу, а простую шайку разбойников.

Комментарии

18. Салтыков получил за это дело две награды: Анны 3-й степени с бантом и чин подпоручика.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том V, Выпуск 2. СПб. 1889