ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск I.

IX.

Покорение южных осетин.

Много выстрадала Карталиния от буйных набегов ее соседей, но ни один уголок ее не испытывал такой тревожной жизни, какой подвергалось Саобошио, имение князей Абашидзе. Здесь сходились границы Грузии, Имеретии и Ахалцыхского пашалыка, — этого притона хищных лезгин, служивших тамошним пашам за право безнаказанно грабить несчастную Грузию. Еще доселе в окрестностях Саобошио видны развалины квишетской башни, бывшей обычным местом для сбора лезгин, прокрадывавшихся лесами Боржомского ущелья. Как грозный призрак вставала эта мрачная башня на пути странника, навевая ужас своими развалинами и своею дурною славою. Сюда свозили лезгины все, что Бог посылал им на проезжих дорогах, и отсюда же передавали полон и добычу в Ахалцых. Поселянин, окончив дневные труды, всю ночь должен был стеречь порог своей сакли и спать с ружьем над изголовьем. Окрестные князья и дворяне с закатом солнца запирались в башни, вместе со своими семьями и слугами. Но не всегда и эти крепкие башни служили им надежною охраною. Живы еще старики, которые помнят ту страшную ночь, когда лезгины взяли из замка князя Абашидзе двух его дочерей, из которых, впоследствии, одна сделалась женою аварского хана, а другая — хана карабагского. [132]

Но вот отгремела турецкая война, навеки затих бранный Ахалцых а вместе с ним затихли и лезгины, грозные враги южной Карталинии. Но несчастная страна по-прежнему не имела покоя. У нее оставался другой, не менее страшный враг — осетины, наводившие ужас на северную часть Карталинии. Народные рассказы полны воспоминаний об этой кровавой эпохе, и нужны были многие годы спокойного развития Грузии, под мирным кровом России, чтобы заставить эти рассказы или вовсе исчезнуть из памяти народа, или, под влиянием времени, принять иные менее суровые и мрачные образы.

С окончанием турецкой войны, донесения, получаемые Паскевичем с осетинской границы, не заключали в себе ничего важного, но показывали все то же тревожное состояние края, не далеко ушедшего от жизни времен грузинских царей, когда каждый, ложась спать, трепетал за жизнь и имущество.

В апреле 1830 года осетины из фамилии Акка-Кобис-швили напали и Горийском уезде на восемь имеретин и двух из них убили, а шесть увели в горы. Это было началом обычной летописи «происшествий», которая обещала продолжиться дольше и дольше, все в том же направлении.

Паскевич в это время готовился к отъезду в Петербург; но он сделал заблаговременно все нужные распоряжения к экспедиции в Осетию и поручал наблюдение за нею тифлисскому военному губернатору, генерал-адъютанту Стрекалову.

16-го июня, в селении Цхинвалы, на самой границе южной Осетии, собрался небольшой отряд из одного баталиона херсонских гренадер, двух рот Эриванского полка, двух донских сотен и четырех горных орудий; к ним скоро присоединилось до тысячи человек карталинской милиции, прибывшей сюда из разных мест Грузии, под [133] начальством подполковника князя Тарханова. Распущен был слух, что Цхинвалы назначены местом лагерного сбора, а многочисленная милиция только усилит посты по карталинской границе.

Начальником этого отряда назначен был генерал-маиор Павел Яковлевич Ренненкампф — один из молодых генералов, выдвинутых эпохою Паскевича. Ренненкампф прибыл на Кавказ в 1827 году полковником генерального штаба, и его деятельность в сфере дипломатических сношений скоро обратила на себя внимание фельдмаршала; успешное же размежевание им границ между Россиею и Персиею, и затем сопровождение персидского принца Хосров-мирзы в Петербург доставили ему чин генерала.

Задавшись целью умиротворить Осетию, Паскевич желал добыть ее покорность не столько силою оружия, сколько политическим тактом, и потому остановил свой выбор на Ренненкампфе, как на человеке, наиболее отвечавшим этому требованию. Общий план, порученной ему экспедиции, заключался в том, чтобы проникнуть в Кешельтское ущелье, лежавшее в верховьях реки Паца, потом привести в покорность осетин, обитавших по большой Лиахве и ее притокам, далее, пройти через Маграндолетское общество, за снежный перевал Конго, и кончить экспедицию в Джимуре.

Все приготовления к походу делались с чрезвычайною скрытностию — и скрытность была необходима, чтобы облегчить успех войскам, которым приходилось действовать в стране совершенно неведомой и замкнутой, где неприятель, пользуясь выгодами местности, мог на каждом шагу создавать перед ними бесконечный ряд затруднений. Наконец все приготовления были окончены: солдаты получили для ходьбы по горам железные подковы, вьюки были снаряжены, провиант запасен, штат проводников, преимущественно из обществ питавших ненависть к кешельтцам, организован, и [134] влиятельные князья, священники и жители, приглашенные Ренненкампфом участвовать в экспедиции, съехались в Цхинвалы — ожидали только прибытия генерала Стрекалова, чтобы начать военные действия. Он осмотрел отряд 19-го июня и приказал в тот же день занять селение Джавы, служившее ключом ко всем ущельям рек большой Лиахвы и Паца.

Во время смотра, когда небольшой русский отряд стройно маневрировал по горной долине, — за деревнею, на высокой скале, чуть видимый глазу, стоял человек, с напряженным вниманием следивший за каждым шагом русского войска. Это был Акка-Кобис-швили — вождь осетинских разбойников, явившийся сюда из своего далекого ущелья. Он высчитал по пальцам русскую силу, и затем, как дикий тур, прядая с утеса на утес, спустился в долину, там, где от сотворения мира не было никакой дороги. В долине он один-одинешенек бросился на грузинское стадо, разогнал пастухов, и, выбрав самую тучную корову, угнал ее в горы.

— Я видел у Цхинвала русское войско — сказал он товарищам: — оно идет на нас. Но я слишком голоден, чтобы рассуждать теперь о делах. Вот моя добыча, — быть может последняя добыча из Карталинии. Съедим ее, и потом посоветуемся, как отвратить опасность.

Предложение было принято, и за шумным пиршеством сообщники Кобис-швили решили защищаться. А между тем русский отряд прибыл в Джавы и, оставив в них вагенбург, 21-го июня двинулся далее. Среди суровой и дикой природы, на каждом шагу развертывавшей все новые и новые картины, войска шли бодро и с песнями взбирались на утесы, в область снегов и туманов. Бот уже и Джавское ущелье едва чернеет внизу узкою трещиной, а дорога поднимается все выше по кремнистой горе, среди вековых лесов, на темной листве которых так [135] рельефно выделяются угрюмые и закоптелые башни. Быстрая Лиахва с грохотом катит, где-то глубоко внизу, свои мутные волны, а кругом обступают зияющие пасти бесконечных ущелий. К восьми часам утра войска достигли наконец, перевала и стали спускаться в Кешельтское ущелье. Скоро завязалась перестрелка. В войсках появились убитые и раненые; число их стало расти, и солдаты с удивлением замечали в среде сражавшихся женщин. Однажды, когда казаки взбирались на голый утес, из-за камней вдруг выскочила молодая осетинка, и, как разъяренная тигрица, обхватив первого попавшегося ей казака, напрягла все силы, чтобы вместе с пим низвергнуться в пропасть. Страшная борьба происходила на краю обрыва. Еще мгновение — и осетинка совершила бы свой самоотверженный подвиг; но силы ее истощились: она выпустила свою добычу из рук, и одна полетела в бездонную пропасть, где острые камни в куски изорвали ее тело.

Постепенно вытесняя неприятеля из одной деревни в другую, войска два дня находились в беспрерывном огне и только утром 22 июня достигли наконец высокой снеговой горы Зикара. Осетинские семьи успели уже скрыться за перевал, и перед войсками стояли одне вооруженные шайки. Рота херсонских гренадер смело двинулась на гребень крутого хребта, но, встреченная градом пуль и огромными камнями, остановилась. Солдаты укрылись за выдавшийся утес, и только благодаря этому, потеря их оказалась ничтожною. В это время подошли подкрепления: рота эриванцев, вместе с милициею князя Тарханова, выдвинулась из Тхели-Цхальского ущелья, другая рота подошла к гренадерам — и атака тотчас возобновилась. Взбираться пришлось на голый утес, и не смотря на огонь неприятеля, несмотря на то, что железные подковы, розданные людям, оказались никуда негодными, солдаты так смело поднимались все выше и выше, лепясь над самыми обрывами [136] зияющих пропастей, что осетины наконец не выдержали — и выслали парламентера. Бой тотчас остановили; но переговоры не привели ни к чему, так как кешелътцы, соглашаясь дать аманатов, требовали в залог одного из князей Мачабели, находившегося при русском отряде.

С восходом солнца, 23 июня, едва войска стали в ружье, как с гор опять посыпались камни. С страшным грохотом рикошетировали они по отлогостям скал, сталкивались, дробились, и своими обломками покрывали окрестность. Солдаты с изумлением смотрели на гору, к которой, казалось, нельзя было подступиться. В это время от свиты Ренненкампфа отделился капитан Нижегородского драгунского полка, князь Давид Осипович Бебутов ⁹, и, кинувшись вперед, увлек за собою солдат. Утес был взят и неприятель отброшен на самую вершину Зикара. Положение осетин, загнанных таким образом в глубокие снега, в которых они тонули по пояс, было отчаянное, но и войскам держаться на утесах, покрытых сырым и холодным туманом, не было возможности. Ударили отбой — и Ренненкампф отвел войска назад в Доудолаетское ущелье.

Гора, так сказать, осталась в руках неприятеля; но, тем не менее, бой на Зикаре имел решающее влияние на судьбу кешельтцев. На следующий день в лагерь явились их депутаты, и большая часть деревень выслала своих аманатов.

Из всех кешельтцев не хотела покориться только упорный Акка-Кобис-швили, удалившийся за снеговой кударский перевал, да крепкий замок Коло, служащий опорным пунктом другой, не менее известной, кешельтской фамилии Беге-Коче-швили. Необходимо было покончить с [136] этим разбойничьим гнездом; — и Ренненкампф 26 июня обложил Коло. В замке засело тридцать отчаянных головорезов, и на предложение сдачи — отвечали залпом. Прапорщик Бестужев ¹⁰ тотчас придвинул горное орудие и принялся бомбардировать башню. Однако, не только пробить брешь, но даже оторвать кусок от этой, слежавшейся веками, каменной глыбы оказалось невозможным. Ядра отскакивали как мяч, а в довершение всего лопнул лафет — и орудие перестало действовать. Тогда Ренненкампф двинул на приступ херсонские роты. Гренадеры бросились, но были отбиты с потерею 22 человек; в числе тяжело раненых находился и командир полка подполковник Берилев, которому пуля раздробила плечо; истекая кровью, он не пошел на перевязку и это послужило, впоследствии, причиной смертельного исхода раны.

Пришлось отложить атаку до ночи. Как только стемнело, охотники и часть грузинской милиции тихо подползли к воротам замка, чтобы сорвать их с петель. Это едва не удалось карталинскому дворянину Давиду Сулханову, но тяжелая рана вывела его из строя. Охотники отступили. Карталинцы еще держались некоторое время, и пока грузины стреляли по бойницам, один из них, Лаурсаб Пурциладзе, пытался подвести подкоп под самую башню; но, сложенный на извести, фундамент уходил так глубоко в землю, что работа оказалась тщетною. Отошли назад и карталинцы.

Наступила ночь. Мрачным силуэтом вырисовывалась на темном небе страшная башня, окруженная русскими бивуаками. Вдруг яркое пламя высоко взвилось над деревней и осветило окрестность. Разбойники, опасаясь ночного нападения, сами зажгли несколько домов, чтобы оградить себя от нечаянного приступа. Но никто из них не полагал, [138] что это губительное пламя предзнаменует их будущую жестокую участь.

Генерал несколько раз посылал к ним увещания положить оружие, но всякий раз они присылали ответ, что скорее погребут себя под развалинами, чем примут какие-нибудь условия. Последний наш посланный был задержан и не вернулся назад. Чтобы положить конец этой неслыханной борьбе, команды, высланные из лагеря, в самую полночь приблизились к башне и обложили ее громадными кострами. Осетины открыли огонь, и поручик Писаревский, зажегший первый костер, был ранен пулею в голову: едва он упал, как один фанатик, выскочивший из башни через амбразуру, набросился на него с кинжалом. К счастию, унтер-офицер Пархамович успел вовремя заслонить офицера, и осетин был убит. Между тем, от одного костра занялись другие. Яркое пламя, раздуваемое ветром, быстро поднялось до вершины замка, лизнуло его каменные стены и охватило все деревянные пристройки. Скоро затлели перекладины крыши; балки стали валиться внутрь башни; но среди удушающего дыма и пылающего огня слышалось только монотонное пение предсмертной молитвы. Видя не минучую гибель, осетины выкинули из окна окровавленную рубаху нашего парламентера. «Вот кровь, — кричали они: — которую мы пролили заранее в отмщение за нашу кровь.» Толстые, окованные железом, ворота долго сопротивлялись действию огня; но когда рядовой Немилостишев железным ломом сбил с петель одну половицу — пламя тотчас охватило внутренность замка, и вслед за тем с гулом и треском рухнула вниз его тяжелая крыша. Сноп искр высоко взметнулся к небу — и все застлалось черным удушливым дымом. В этот момент десять осетин выскочили из башни, надеясь пробиться; девять из них были убиты, а десятый, сам Беге-Кочешвили, захвачен в плен; замок с остальными защитниками сгорел. [139] И теперь только одне обугленные стены укажут любопытному путнику место, где тридцать человек с спартанскою твердостью защищались около суток против полуторатысячного русского отряда.

Уничтожение замка и истребление в нем разбойничьей фамилии Кочешвили имело большое влияние на прочих осетин. Появление русских на вершине заоблачных гор сломило их упрямство и дикую энергию. Сам Акка-Кобис-швили признал невозможность дальнейшей борьбы и с петлею на шее, свитой из свежих древесных ветвей, явился в лагерь. Он стал на колени и прикрыл свою голову полою генеральской одежды. Это был знак, что он вручает свою судьбу его великодушию. «Именем главнокомандующего — сказал Ренненкампф: — дарую тебе жизнь. Теперь можешь идти домой. Я отпускаю тебя на честное слово, что завтра, в эту же пору, ты будешь здесь вместе со всею твоею фамилиею.» Акка дал обещание и сдержал его. Он привел с собою не только семью, но и двух пленных имеретин, из числа шести, захваченных им весною. «А где еще четыре?» спросил Ренненкампф. — Их зарезал народ при вступлении вашем в Осетию, — отвечал Акка.

Вместе с Кобис-швили явились в лагерь и остальные кешельтские старшины, чтобы принесть присягу и похвалиться грамотой, хранившейся у них со времен Цицианова, как свидетельство их давней преданности русским и кроткого поведения. Генерал, никогда не слыхавший о кротости кешельтцев, с любопытством развернул эту хартию — и усмехнулся. Это было прошение самих же осетин, которые домогались облегчить участь своих аманатов и пленных; а Цицианов, возвращая эту бумагу назад, положил на ней резолюцию: «Вы дерзнули грабить и убивать воинов Его Императорского Величества — то подобную участь будете и сами иметь. Ждите вашего жребия». Генералу стоило не мало труда уверить безграмотных старшин, что в этой [140] хартии нет даже намека на похвалу их кротости.

Смирив буйных кешельтцев и поставив над ними моурава, отряд 5-го июня двинулся далее к маграндалетским осетинам, живущим в глубоких ущелиях большой Лиахвы. Пользуясь неприступностию своих жилищ, маграндалетцы не платили никаких податей, не отбывали повинностей и никому не повиновались. Можно было ожидать с их стороны упорного сопротивления, тем более, что к ним не было даже дорог, а вели тропы, которые не раз были облиты русскою кровью. Здесь именно, в 12 году отряд генерала Сталя понес большие потери и должен был вернуться обратно, — обстоятельство сильно пошатнувшее тогда зависимость от нас Осетии, а нас заставившее быть осмотрительнее. Эти тропы и теперь стоили не малых жертв отряду, у которого множество лошадей и вьюков сорвалось с круч в бездонные пропасти. Но маграндалетцы, на этот раз, не решились встретить наши войска на перевале. Погром кешельтцев уже лишил уверенности в себе остальные племена, и едва отряд стал на маграндалетской земле, как старшины явились с покорностию. То же самое сделали и жители боковых ущелий. Даже нарские осетины, обитавшие на северном склоне Кавказа, выслали сюда своих депутатов. Пользуясь этим, Ренненкампф отправил к ним генерального штаба штабс-капитана Ковалевского для собрания на месте подробных сведений об этих осетинах. Ковалевский, не колеблясь, отдал себя в руки незнакомых горцев, и вместе с ними отправился в горы. Жители попутных деревень встречали его с непритворною лаской, и Ковалевский мог удостовериться в искреннем расположении их к русским. Нарцы сами просили даже о назначении к ним моурава, вызываясь выстроить ему приличный дом и давать от себя содержание. Во время этой поездки Ковалевский изучил дороги, сделал съемку горных ущелий и представил [141] военно-статическое описание пройденного края, которое составило ценный вклад в тогдашнюю военную литературу.

Спокойствие среди маграндалетцев водворилось быстро, но оно не обещало быть прочным, так как одна из влиятельнейших фамилий Руби-швили, не хотела еще покориться. Ренненкампф приказал разрушить замок, покинутый ею в деревне Эдеси, а для захвата беглецов, скрывавшихся в ущелиях малой Лиахвы, отправил роту херсонских гренадер с штабс-капитаном Андреевым. В то же время мало-помалу он начал подготовлять и экспедицию к Джимуру.

Отделенное от маграндолетцев высоким снеговым хребтом, племя это теснилось в самых верховьях Ксана и давало у себя приют даже таким преступникам, которых отвергали самые дикие общества. Из Джимурского ущелья множество троп вело к Арагве, на Военно-Грузинскую дорогу, и эти-то тропы служили путями для разбойничьих шаек, появлявшихся между Душетом и Койшауром.

Чтобы обеспечить по возможности успех экспедиции и лишить джимурцев возможности искать спасения в соседних обществах, Ренненкампф воспользовался двумя ротами 40-го егерского полка, возвращавшимися в то время из Турции. Он приказал одной из них, с маиором Забродским, запереть мятежникам Ксанское ущелье со стороны Душета, а другой — с маиором Челяевым, ущелие Гуда, со стороны Койшаура; пути на малую Лиахву сторожили херсонцы, с штабс-капитаном Андреевым.

Таким образом к 11 Июля все главные выходы из Джимурского ущелья были заперты. Ренненкампф опасался однако, чтобы джимурцы со всеми силами не устремились на один из этих отрядов, решил идти вперед, не ожидая уже развязки дел в Маграндолетском ущелье. Он оставил в нем небольшую колонну, а с остальными войсками поднялся на снеговой хребет Конго и появился в Джимуре. [142]

Окруженные со всех сторон, осетины не осмелились сопротивляться и встретили Ренненкампфа с хлебом и солью.

Но в самой середине Джимурского ущелья, на высокой, обрывистой скале, находилось селение Тоуган-Сопели, по имени обитавшей в ней фамилии Того-швили. Старшие представители этой фамилии, два родные брата, Куджан и Соста-Мурад, были два истинные злодея, поражавшие своею кровожадностию даже угрюмых джимурцев. Летопись их злодеяний была так велика, что вооружила против них даже членов их собственной фамилии. Братья узнали, однако, о заговоре, и в одну прекрасную ночь вырезали всю свою фамилию. С тех пор селение Тоуган-Сопели, где совершилось это кровавое дело, получило в народе страшную известность и обратилось в притон осетинских разбойников. При приближении наших войск один из братьев, Куджан, выслал в аманаты сына, но сам бежал в глубь Ксанского ущелья и укрепился па горе Голавдуре. Русские нашли селение пустым, и мрачный замок был разрушен до основания.

Джимурцы сами известили, где укрывались разбойники, и маиор Забродский, стоявший в Ксанском ущелье, немедленно отправил на рекогносцировку часть грузинской милиции. Пробираясь лесом, грузины заметили в чаще вооруженного человека, которого приняли за часового, — и залп из ружей положил его на месте. Но когда грузины подбежали к убитому, то увидели молодую женщину, плававшую в крови. Признаков жизни уже не было; грузины сняли с нее оружие и, оставив труп в лесу, отправились дальше. Они принесли в лагерь известие, что шайка стоит на горе в совершенном расплохе. Тогда Забродский предложил жителям самим разделаться с разбойниками, но когда те отказались, он ночью напал на Голавдур со своею ротой и захватил всю шайку сонную. Только один из главнейших вожаков, Апанаси, вздумавший защищаться, [143] был убит унтер-офицером Высоцким, сбросившим его в глубокую пропасть. Все остальные сдались. В числе пленных оказался сам Куджан Того-швили и та молодая осетинка, которую накануне считали убитою. Эта женщина с двумя пулями в груди и с раздробленным плечом имела силу и мужество пройти в ночь более 10 верст по страшным кручам и скалам.

Этим закончилась экспедиция генерала Ренненкампфа. Войска наши проникли так далеко и прошли через такие места, где не только не была нога русского солдата, но куда не доходили даже грузинские цари, владевшие Осетиею целые столетия. Чтобы судить о трудностях, перенесенных отрядом, довольно сказать, что солдаты иногда по нескольку раз в день подвергались всевозможным атмосферическим переменам, переходя то от чрезмерного жара к зимним морозам, то, после стужи, попадая в пространство, раскаленное 40 ⁰ зноем. И все это переносилось бодро, с такою энергиею, что в отряде, кроме раненых, не было ни одного больного. Государь пожаловал Ренненкампфу орден св. Анны 1 степени и выразил особое благоволение войскам, участвовавшим в походе.

Так совершилось покорение южной Осетии, навсегда утратившей своею независимость. Главнейшие разбойники понесли достойное наказание. «Все они — писал генерал Ренненкампф — заслуживают казни; а так как разстреливание не производит на горцев особенного впечатления, ибо они с малолетства привыкли обращаться с оружием, то я нахожу за лучшее, для страха другим, приказать их повесить». Паскевич не согласился, однакоже, с таким заключением, и, назначенная им, военно-судная комиссия приговорила из числа 118 пленных только 23 человека к прогнанию сквозь строй и к ссылке в каторжные работы. В числе их был и знаменитый Куджан Того-швили. Опасение, что сын его, находившийся у нас аманатом, бежит [144] и будет мстить за своего отца, заставили Ренненкампфа отправить в Сибирь и его, чтобы предотвратить в Осетии будущие беспорядки.

Но Осетия покорена была прочно. Жители сами усердно ловили разбойников и приводили их к русским. Так доставлены были два брата, Ахлов и Магомет Руби-швили, бежавшие из маграндолетского замка. Страх попасть в русские руки был так велик, что известный разбойник Саато Беда-швили, когда жители хотели его схватить, сам застрелил себя из ружья. В Осетии не было еще примера самоубийства, и смерть Саато, решившегося прибегнуть к такой отчаянной мере, поразила население ужасом. Осетия поняла, что для нее нет возврата к прошлому, и что она начинает новую эру своей политической жизни. [145]

X.

Экспедиция в Северную Осетию.

В то время, как генерал Ренненкампф громил южную Осетию, во Владикавказе собирался отряд для наказания северных осетин и ингушей, обитавших по обе стороны Военно-Грузинской дороги, на всем протяжении ее от Владикавказа до самого перевала через главный Кавказский хребет. Вправо — если ехать к Тифлису, жили осетины; влево — ингушевские племена: галгаи, кисты и джерахи. Прочие ингуши, удаленные от Военно-Грузинской дороги и ютившиеся уже в низовиях Ассы, в ближайшем соседстве с чеченцами, не входили совсем в район военных действий отряда, так как экспедиция в их землю могла встревожить Чечню и вызвать вовсе нежелательные для нас осложнения.

Отряд; собиравшийся во Владикавказе, состоял из трех баталионов пехоты — два Севастопольского полка и один сводный ¹¹, и из двух конных сотен, — одной Астраханского войска, а другой Горского линейного казачьего полка. При отряде находились четыре кегорновые мортиры и четыре горные единорога, поставленные на двухколесные лафеты, устроенные на манер горских ароб, но только с [146] железными осями и оглоблями. Солдатам роздали бандули — род осетинской обуви для ходьбы по горам, а вместо ранцев они имели через плечо мешки с патронами и продовольствием. Казакам приказано спешиться и отдать лошадей под вьючный обоз, чтобы по возможности избавить отряд от наемных туземцев червадаров.

Начальником этого небольшого отряда был назначен генерал-маиор князь Абхазов, человек прослуживший тридцать лет в Грузии и отлично знакомый с местными условиями края. Князь Иван Николаевич Абхазов — грузин по происхождению, был одним из последних представителей славной цициановской эпохи, он одним из первых грузин вступил в русскую службу и проходил ее в рядах 17-го егерского полка, под руководством таких учителей, какими были Лазарев, Карягин и Котляревский. Участник их бессмертных походов, Абхазов носил георгиевский крест за штурм Ленкорани, и в чине подполковника уже получил в командование Грузинский гренадерский полк. С открытием персидской войны в 1827 году Паскевич назначил его управляющим мусульманскими провинциями за Кавказом, на место князя Мадатова. Это назначение лишило его возможности участвовать в военных делах, против коротко знакомых ему персиян и турок, но зато спокойствием Нухи, Ширвани и Карабага в это тяжелое время мы были исключительно обязаны характеру главного действующего лица в них — Абхазову. Его стойкость, благородные правила и ненарушимость раз данного слова привлекли к нему сердца всех мусульман и сделали, — как выражается Паскевич, — более, нежели все пышные обещания и все изгибы утонченной восточной политики его предместника.

Задача, поставленная теперь перед Абхазовым, заключалась в обеспечении Военно-Грузинской дороги от разбоев соседних народов. Соображая взаимное положение между [147] собою этих племен, Абхазов решил устремиться сперва на восток, чтобы смирить ингушей, и затем уже обратиться к прочному покорению Осетии. Последнюю цель предполагалось хранить до времени в величайшей тайне, чтобы лишить осетин предлога помогать кистинам или джерахам. Но Абхазов смотрел на это дело иначе. Таугарские старшины приглашены были им во Владикавказ, и, когда в числе их явились даже такие лица, как Беслан Шанаев, — князь Абхазов с тем прямодушием, которое отличало все его действия, объявил, что русские войска, усмирив беспокойных ингушей, вступят и в их землю, но вступят не для стеснения их привилегий, а, напротив, чтобы ввести среди них гражданственность, порядок и обеспечить права и собственность каждого. Речь эта имела такой успех, что сорок осетинских старшин тут же вызвались участвовать с русскими войсками в походе. Это обстоятельство настолько подорвало противную партию, что она не решилась уже открыто стать на сторону наших врагов, но, тем не менее, на совещании у Беслана Шанаева постановила встретить русских на пороге своей земли оружием.

Обеспечив себя со стороны таугарцев и поручив назрановскому племени наблюдать за дальними ингушами, Абхазов 8 июля выступил из Владикавказа двумя колоннами: левая, под начальством подполковника Плоткина ¹², (баталион пехоты, астраханская сотня и 4-ре орудия) пошла к галгаям; правая, при которой находился сам генерал Абхазов (два баталиона, сотня линейных казаков и также 4-ре орудия), — к Кайтукину посту, за которым начинались земли кистин и джерахов.

9 июля, как только колонна Абхазова перешла на правый берег Терека, тотчас же завязалась перестрелка. В джераховском ауле Калмикау засели кистины, [148] пришедшие сюда из своего ущелья, и между союзниками не замедлила произойти серьезная распря. Джераховцы хотели положить оружие, а кистины выгнали их вон из их же деревни и объявили, что будут защищаться одни. Абхазов приказали начать атаку. Но едва войска тронулись вперед — кистины бежали и были горячо преследуемы, как осетинами, так и линейными казаками, до тех нор, пока страшная крутизна гор не остановила кавалерию. Тогда конницу сменили егеря, и кистины окончательно рассеялись. Слабое сопротивление неприятеля показывало, что дух горских народов уже подорван. И, действительно, едва отряд вступил в Кистинское ущелье, как большая часть населения изъявила покорность. Только немногие из фамилии Льяповых, да жители Обина отказались дать аманатов, — и Абхазов решил наказать их оружием. 11-го июля войска, усиленные еще грузинскою милицией, пришедшей от Казбека и истребившей по пути фамильный замок Льяповых, стояли уже перед Обином.

Все окрестные высоты, были заняты неприятельскими скопищами. Но попытка кистин защищаться привела лишь к тому, что линейные казаки и осетины опять успели заскакать им в тыл, и неприятель, попав между двух огней, понес большие потери. Обин был сожжен, кистины смирились. В это самое время пришло известие, что левая колонна встретила сильное сопротивление у галгаев, и Абхазов немедленно двинулся туда на помощь. Слухи оказались однакоже преувеличенными. Дело заключалось в том, что Плоткин, встретив у д. Бахчатура сильное неприятельское скопище, состоявшее из галгаев, галашевцев, алхонцев и других племен, не решился к ночи переходить овраг, прикрывавший фронт неприятельской позиции, и отложил атаку до рассвета; 11-го же июля войска быстро овладели вершиной Сугулама, и галгаи тотчас выслали в лагерь своих аманатов. Плоткин привел их к присяге, [149] и теперь шел на соединение с правой колонной.

Легкость покорения ингушевцев превзошла самые смелые расчеты Абхазова; даже незначительные сопротивления, встреченные войсками при Калмикау, в Обине и на Сугуламе, не изменили общей картины этого счастливого для нас похода. Через неделю войска уже возвращались обратно на Терек. Погода до этого времени хорошая, теперь совершенно испортилась, начались туманы, пошли дожди, и дороги в горах так разгрязнились, что движение по скользким тропам, проложенным над кручами, сделалось крайне опасно. Войска шли медленно, небольшими переходами, принимая везде заявление покорности, — и если эта покорность не была чистосердечна и искренна, то все же она должна была надолго сдержать хищные инстинкты населения. Носились слухи, что где-то собираются шайки, но о них мало заботились, полагая, что несколько фанатиков не могут изменить общего настроения народа. Так дошли до Обина. Здесь был назначен привал; но еще войска не успели разбить бивуака, как из селения вдруг раздались ружейные выстрелы — и трое солдат были ранены. Рота Севастопольского полка, посланная с одним орудием очистить деревню, ничего не могла сделать горсти кистин, засевшей в крепкую башню. Тогда, не желая напрасно тратить людей, Абхазов приказал ночью подвести подкоп под самые стены, — и утром башня, вместе с своими защитниками, взлетела на воздух. Замечательно, что предводитель шайки Маркуст Бекаев, известный своими наездами на Военно-Грузинскую дорогу, был выброшен взрывом из башни и найден живым под грудами развалин.

Этим эпизодом окончилась экспедиция в землю ингушевцев. Отряд возвратился во Владикавказ и с торжеством вступил через триумфальную арку, поставленную на крепостном валу еще в намять Гюллистанского мира, заключенного генерал-лейтенантом Ртищевым в 1813 году. [150] На почерневшем от времени дереве надпись об этом событии давно уже стерлась, да и самая память о заслугах Ртищева постепенно исчезала вместе с воротами.

Из Владикавказа Абхазов отправил прокламации в Осетию, и прежде всего к таугарцам, приглашая их последовать примеру ингушей и покориться без сопротивления. Таугарцы отвечали отказом. Беслан Шанаев успел уже собрать до двух тысяч человек и, признанный единодушно начальником восстания, занял перевал из долины Терека в долину Геналдона. Его самонадеянность была так велика, что он не задумался атаковать целую бригаду 20-й пехотной дивизии, следовавшую в это время из Ларса к Владикавказу. Бой произошел в Ларской теснине 25 июля, и хотя нападение было отбито с большим уроном для неприятеля, но и войска имели убитых и раненых.

Абхазов увидел необходимость действовать решительно. Он выступил из Владикавказа 26 числа со всем своим отрядом и занял Ларс, откуда пролегал удобнейший путь в Таугарское ущелье. Сводный баталион с двумя орудиями, под начальством маиора Шлыкова, был выдвинут вперед и занял крайние высоты над Ларсом, чтобы обеспечить дальнейшее движение отряда. Но баталион не успел еще стать на позиции, как был атакован двухтысячным скопищем Шанаева. Стрелковая цепь, выдвинувшаяся слишком вперед, сразу была опрокинута. Ближайшие роты смешались, и видя, что два орудия не могут остановить натиска неприятеля — в беспорядке побежали назад. Баталионного командира не было при баталионе.

Поражение Шлыкова могло иметь печальные последствия и для всего нашего отряда, тем более, что в это самое время сильная перестрелка послышалась и впереди, у самой Балты. Там осетины напали на обоз Нашебургского полка, следовавшего к Владикавказу, под прикрытием двух рот, — и овладели частию транспорта: несколько повозок было [151] разграблено, два офицера и до 20 солдат убиты и ранены. Вероятно неприятель нанес бы обозу еще больший вред, если бы Абхазов промедлил выступлением из Ларса. К счастию, быстрое появление его на горах, на пути к Таугарскому ущелью, остановило успехи мятежников на обоих пунктах.

Три роты Севастопольского полка, высланные вперед, как только увидели беспорядочное отступление сводного баталиона, проворно сбросили с себя мундиры и ранцы, и в одних рубахах с такою стремительностию ударили на таугарцев, что неприятель мгновенно был отброшен назад и скрылся в завалах. В это время подошли остальные войска Абхазова, — и Беслан Шанаев, не смея думать о защите, бежал за Геналдонский перевал. С его отступлением бежала и партия, державшаяся около Балты. Теперь ключ к Осетии находился в наших руках, и ворота в Таугарское ущелье стояли открытые настежь.

День, начавшийся для нас так неудачно, закончился полным торжеством русского оружия, показавшего насколько ничтожны перед ним все силы Осетии. Тем не менее, Абхазов, не довольный поведением в бою сводного баталиона, вошел в подробное расследование всех причин, вызвавших неудачу. Причины эти, как оказалось, лежали в личных свойствах самого баталионного командира. Маиор Шлыков принадлежал к числу тех нервных натур, которые, при всех своих прекрасных качествах, не могут быть терпимы в военной службе, как люди безусловно вредные, не умеющие в виду опасности справляться с собою. Абхазов понял это своею прямою, честною душою и, обвиняя более всех самого себя в недостаточном знакомстве с характером своих подчиненных, ограничился, по отношению к Шлыкову, следующею оригинальною мерою.

Ходатайствуя о награждении отличившихся офицеров, он представил и наградной список маиора Шлыкова, [152] прописав в графе «за что представляется» следующую аттестацию: «40-го егерского полка маиор Шлыков с 20 на 21-е июля со сводным баталионом был послан занять первую высоту над Ларсом, но дурно исполнил это поручение. Он сам удалился от назначенного пункта и слишком удалил стрелков своих, которые, два раза подкрепленные пехотою и казаками и, наконец, горным единорогом и кегорновою мортирою не могли остановить нападение и вынуждены были ретироваться в беспорядке. Здесь маиор Шлыков не только не оказал храбрости, но закрылся против пуль шинелью — и в этом состояли все его действия и распоряжения.» Затем в графе: «к какой удостаивается награде», значилось: «В награду за таковой подвиг, по мнению моему, он заслуживает при первом случае быть в жарком огне, и ежели и тут ему не удастся обратить на себя внимание начальства, и он на опыте повторит свою неспособность для полевой службы, — тогда должен быть уволен из опой в гражданскую, или куда он изберет по своей способности.»

Паскевич, прочитав этот любопытный наградный лист, положил резолюцию: «Согласен. Употребить в первом деле против неприятеля». Как прошло испытание, и куда девался Шлыков впоследствии — сведений нет; по крайней мере, имя его уже не встречается в дальнейших реляциях.

В тот же день, войска заняли селение Саниб и стали бивуаком. Селение было пусто; но жители, успокоенные прокламациями Абхазова, мало-помалу стали возвращаться домой, — и первыми явились представители старейших осетинских фамилий Кондуховы и Есеневы. Абхазов объявил им прощение, но поставил условием выдачу мятежника Шанаева. Между тем все старшины и выборные окрестных таугарских аулов собраны были в лагерь и здесь, под знаменами Севастопольского полка, принесли присягу на верность Российскому государю. Только одна деревня Генал [153] отказалась участвовать в этом собрании и за то была сожжена, вместе с полями засеянного хлеба.

Бой на высотах Саниба, и затем слух о разгроме южных осетин, решили участь и северной Осетии. Беслан Шанаев, добровольно сложив с себя звание народного вождя, явился к Абхазову с повинной головою. «Я ничего не могу обещать, — сказал ему Абхазов: — но буду ходатайствовать, чтобы тебе оставлена была жизнь». Вместе с тем он потребовал от Шанаева вывести из гор тех жителей, которые еще не возвратились к своим домам, а самому на следующий день прибыть в д. Кани, и там ожидать решения своей судьбы.

30-го Июля весь отряд вышел из деревни Саниба и, переправляясь через бурные реки по мостам, устроенным уже самими таугарцами, прибыл в Кани. Здесь, на поляне, невдалеке от той горы, где, по народным поверьям, обитает святой Нох-Дзуар, и стоит его жертвенник — отряд был встречен Шенаевым с семью сыновьями и главными коноводами восстания. Все они тотчас были взяты под стражу, впредь до решения их участи фельдмаршалом.

Смирив таугарцев, отряд прошел в Куртатинское ущелье, разорил четыре аула и страхом дальнейшего возмездия вынудил жителей дать аманатов. Этому примеру последовали и жители Гизельдона. Теперь оставались непокоренными только две деревни, Кобани и Ламардон, которые не хотели и слышать о повиновении. Из этих двух пунктов Кобани обращала на себя особое внимание Абхазова. Она была расположена за Гизельдонским ущельем, обрамленным отвесными скалами, сходившимися местами ближе чем на четыре сажени. Быстрый Гизельдон, прядая каскадами на протяжении нескольких верст, делает дорогу непроходимую даже для вьюков, а при таких условиях и пятьдесят решительных и отважных горцев, взобравшись на утесы, [154] могли нанести отряду большие потери. Но обстоятельства изменились, как только гизельдонцы изъявили покорность. Они сами засели на скалы и охраняли ущелье во все время следования русского отряда.

Кобани покорились без выстрела; но даже и это не повлияло на буйных ламардонцев, которые продолжали готовиться к защите. Среди неприступных утесов и скал грозно возвышался старый осетинский замок и далеко виднелись его закопченные башни, не раз в тяжелые дни выручавшие своих обитателей. Воображение невольно населяло этот замок толпами духов и привидений, но в сущности, там жили только разбойники. Замок принадлежал фамилии Карсановых, всегда независимой, наводившей страх на целую окрестность, и теперь не хотевшей входить ни в какие сношения с Абхазовым. Абхазов приказал партизанскому отряду, из ста человек пехоты и 25 линейных казаков, овладеть Ламардоном; — и партизаны отважно исполнили свое назначение. Деревня была ими взята, замок сожжен, и башни взорваны: сами Карсановы успели бежать, но их оставили в покое, потому что с потерею имущества они утратили свое влияние и не могли уже быть для нас опасными.

Последний удар разразился над деревнею Чеми, стоявшей на склоне горы, над самою Военно-Грузинской дорогой, которая с высоких башен видна была на далекое протяжение. Башни эти — вечный приют придорожных разбойников, были взорваны, а жители переселены на плоскость.

Так окончилась экспедиция Абхазова в северную Осетию. Не желая оставлять в земле таугарцев никаких памятников, принадлежащих русским, он вывез с собою бывший у них фальконет и чугунный столб, отбитый осетинами в Ларсе в то время, когда его везли в Тифлис для монетного двора еще во времена Гудовича. [155]

6-го августа отряд вернулся во Владикавказ и был распущен.

Страх, наведенный на осетин одновременным действием наших отрядов по обеим склонам Кавказского хребта, заставил их безусловно согласиться на все, что им было предложено. Главнейшие коноводы восстания были преданы военному суду и понесли жестокую кару. Двое из них, прапорщик Азо Шенаев и Бита Кануков, как изменившие долгу присяги, приговорены к смертной казни; десять представителей старейших осетинских фамилий, и в том числе сам Беслан Шенаев, сосланы в Сибирь на поселение; туда же послали и всех аманатов от тех племен, которые нам изменили, а малолетние из них были обращены в кантонисты. На этой мере особенно настаивал Абхазов, писавший Паскевичу, что бесполезно брать аманатов, если они при малейшей шалости горцев будут оставаться без наказания.

Народ потерял свое самоуправление и свои привилегии. Из всех земель, принадлежавших к владениям таугарцев, куртатин, джерахов, кистин и галгаев образовалось приставство, которое должно было внести в жизнь осетинского народа начала гражданского порядка. Пристав назначался из русских офицеров, а его помощники и старшины в аулах хотя и были туземцы, служившие по народным выборам, но никто из них не мог уже сменяться без воли русского правительства. «Я надеюсь — писал по этому случаю Абхазов в своих прокламациях: — что с избранием вами помощника пристава положится конец гибельному кровомщению, поселяющему раздоры в ваших семействах. Правительство предоставляет себе карать нарушителей общественного спокойствия, и потому все убийцы должны быть представляемы начальству, отнюдь не мстя их семействам. Я приказал разобрать прежние кровомщения и предписываю немедленно прекратить всякий иск крови. [156]

«Объявляю вам также, писал Абхазов далее: что всякий из вас, встреченный вооруженным на большой Военно-Грузинской дороге, будет арестован и представлен во Владикавказ для строгого наказания. Вам, как подданным великого государя, нет никакого опасения ходить без оружия; но мера сия необходима для того, чтобы остановить гибельные намерения злоумышленников.» Таким образом все уголовные преступления судились уже по общим законам империи, а для разбора дел частных и тяжебных во Владикавказе был учрежден особый суд, также с участием туземцев, но под председательством владикавказского коменданта. Наконец, самое главное, старинная привилегия осетин — сбор пошлин с проезжавших по Военно-Грузинской дороге, была отменена; а, напротив, они сами были обложены податью, состоявшею из одного барана, двух куриц и 8 фунтов сыру с каждого двора.

Внимательный обзор Военно-Грузинской дороги и ближайшее знакомство с характером горских народов удостоверили Абхазова, что путь от Владикавказа до Казбека никак не может быть прикрыт боковыми постами, так как хищники всегда найдут тропы, которыми будут пользоваться и проходить не замеченными мимо наших кордонов. Имея это в виду, Абхазов предложил поселить возле дороги четыре казачьи станицы: у Балты, Ларса, Чеми и Колмикау, с тем, чтобы запереть осетинам выход на плоскость и поставить их в положение, в котором они находились во время владычества в стране кабардинцев. Недостаток земельных угодий, по мнению Абхазова, не мог служить препятствием к осуществлению этой идеи, так как ближайшие к станицам осетины должны были или выселиться на владикавказскую равнину, или смешаться с казаками, через что, как полагал Абхазов, скоро сольются в один народ и будут исполнять все повинности, к которым будут призваны. [157]

Большая часть осетин покорно подчинилась распоряжениям русского правительства; но были люди, которые не хотели примириться с установившимся порядком и втайне подготовляли новое восстание. Движение началось в д. Кобани. Абхазов, внимательно следивший за настроением умов в Осетии, решил потушить пожар прежде, чем он разгорится и для этого воспользовался самым суровым временем года — зимою, когда появление русских войск в горах считалось невозможным. 10-го декабря сто человек линейного баталиона, выступив из Владикавказа, заняли Гизельдонское ущелье, под видом заготовки дров. Прибытие их не возбудило ни в ком подозрения, так как появление рабочих команд было делом обыкновенным, а между тем, на другой день к ним скрытно подошло еще сто человек, и весь отряд, подвинувшись вперед, стал в трех верстах от Кобани, закрывая собою вход в Гизельдонское ущелье. Не успели жители хорошенько сообразить в чем дело, как к передовому отряду явился сам Абхазов с целым баталионом пехоты и 4 орудиями: Кобани были тотчас заняты, и растерявшиеся жители покорно выслушали суровый приговор. Им велено было немедленно выйти из деревни со всем скотом и имуществом. Когда это было исполнено, деревня запылала с четырех сторон и гул, потрясший окрестные горы, возвестил о взрыве каменных башен, составлявших оплот и гордость Кобани. В тот же день отряд двинулся обратно, а вместе с ним потянулись и жители, переселяемые на плоскость, в окрестности Владикавказа.

С этой минуты Осетия не имеет уже более своей истории. Прошли годы культурного развития ее под кровом России и в своем течении настолько стерли самый след бытовой самостоятельности народа, что южные осетины, окончательно слились с грузинами, а северные, — хотя и сохранили свои национальные черты, но сближение их с [158] русскою народностию идет чрезвычайно быстро. Былое время живет еще в воспоминаниях старых людей, но это время рисуется уже не в светлых, привлекательных образах, а в мрачных, обрызганных кровью, картинах. Старики говорят: «Мы до тридцатого года не боялись Бога и проводили всю жизнь в грабежах и убийствах, а «Абхазий» разом все прекратил.» Его особенно уважает простой народ, первый почувствовавший на себе благие последствия мер, принятых русским правительством.

Время князя Абхазова служит для Осетии эрою. Самое имя его упрочилось в народе так глубоко, что когда осетин желает определить какое-нибудь событие, то говорит: оно случилось идо или после «Абхазия.» Паскевич высоко ставил его деятельность. Оставляя Кавказ, фельдмаршал вызвал его в Польшу; но Абхазову не суждено было доехать до места нового своего назначения: он умерь на дороге от холеры.

Комментарии

9. Брат известного князя Василия Осиповича. Впоследствии, в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов, был комендантом в Варшаве.

10. Декабрист; родной брат известного писателя Александра Бестужева (Марлинского).

11. Две роты были линейного баталиона и две от егерских полков, 39 и 40.

12. Командир Севастопольского пехотного полка.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том V, Выпуск 1. СПб. 1889