ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

К исходу 1829 года, когда окончилась турецкая кампания, почти весь Дагестан уже был объят пожаром. В это время Кази-мулле повиновались: Койсубу, Гумбет, Андия, Чиркей, Салатавия и другие мелкие общества нагорного Дагестана; половина шамхальства, почти вся Мехтула, Казикумык, Кайтаг и Табасарань были на его стороне; чеченцы и кумыки были достаточно подготовлены, чтобы, в случае надобности, стать под знамена имама. Одна Авария упорно отвергала всякие попытки к сближению с Кази-муллою; но пропаганда и там незаметно подтачивала ханскую власть, и, за исключением Хунзаха, ни на одно из селений положиться было нельзя. Казалось бы, что пора для общего восстания горцев приспела. Но Кази-мулла имел свои основания не слишком полагаться на эту, им же наэлектризованную, массу. Как ни много было у него приверженцев, но были и враги, влиятельные и сильные, которые держались в стороне, но во всякое время могли составить оппозицию и увлечь за собою народ силою того же религиозного слова. Нужно было, следовательно, повлиять на этих главных духовных представителей народа, — и взоры Кази-муллы обратились прежде всего на бывшего своего наставника Сеид-эфенди араканского, могшего сразу вывести его на торную дорогу. [46] Кази-мулла решился предложить ему звание верховного кадия.

В Тарках еще недавно жил некто Дебир-хаджи, по прозванию Аксак, бывший шамилевский наиб, потом бежавший к шамхалу и получивший от него звание тарковского кадия. Вот этот-то Дебир, один из немногих оставшихся в живых свидетелей первых дней мюридизма, так рассказывал об этом свидании между Кази-муллою и Сеидом.

«Я был в то время — говорил он: — еще учеником Гази-Магомета; нас было несколько человек, и в том числе Шамиль, изучавший тарикат под непосредственным руководством самого наставника. Однажды Кази-мулла сказал мне, чтобы я собрался в путь, и мы в тот же день отправились с ним в Араканы погостить с неделю у Сеида. Пришли мы к нему поздно, когда солнце уже село, и после вечернего намаза, за ужином, Гази-Магомет повел речь с Сеидом о делах Дагестана.

— Что ты думаешь, эфенди, — спросил он его: — о нашем народе и нашей земле, когда-то осененной благодатию? Что она представляет собою теперь: дом войны, или дом мира?

— Я тебе отвечу, сын мой: — отвечал Сеид: — что наш народ — народ мусульманский, а земля наша — дом мира и, благодаря Бога, еще не сделалась домом войны. Ты слишком мрачно смотришь на вещи. Как твой наставник, я дам тебе совет: будь благоразумен; ты видишь насколько власть наших ханов возвысилась за последнее время. Не дай Бог, что может случиться. Побереги свою голову.

— Благодарю за совет, эфенди: — сухо отвечал Кази-мулла: — но ты забываешь, что голова мусульманина, а тем более чистого узденя, принадлежит не ханам, а единому Аллаху, творцу ее. Но дело не в этом. Не ошибаешься ли ты, эфенди, называя народ наш мусульманским? Можем [47] ли мы быть мусульманами, когда не следуем указаниям пророка, когда гяуры...

— Погоди! прервал его эфенди.- Кто тебе сказал, что наш народ не следует повелениям пророка? Он молится единому Богу, чтит коран, постится, ходит в Мекку, и совершает суд по шариату.

- Нет, ты говоришь не то, эфенди, возразил Кази-мулла: — Ты знаешь сам, что в вере народа одна только половина истина, а другая — ложь.

— Чего же не достает народу? Чего он не делает?

- Хорошо, я тебе скажу, чего ты не хочешь договаривать сам. Газават есть обязанность каждого мусульманина. Где же это в нашем народе? Одной молитвы недостаточно, чтобы быть совершенным перед Богом. В коране сказано: кто исполняет одну половину его и не исполняет другую — тот принимает на себя великий грех.

Сеид уклонился от ответа. «Окончим этот спор — сказал он: — и если хочешь, займемся лучше духовною беседою». Тогда Кази-мулла встал в сильном волнении и шепнул мне: «Сеид тот же гяур; — он стоит поперек нашей дороги, и его следовало бы убить, как собаку».

— Нельзя нарушать долг гостеприимства — сказал я: — лучшие выждем; он может еще одуматься.

Прокричали полуночный намаз. Сеид приготовился совершить молитву; но Кази-мулла резко сказал, что с ним молиться не будет. Тогда Сеид, ни слова не говоря, удалился, предоставив в наше распоряжение свою библиотеку. Мы разослали келим, помолились и легли спать. Опечаленный тем, что произошло у меня на глазах, я не мог заснуть до рассвета, и видел, что не спал и Гази-Магомет.

На другой день нам сказали, что Сеид еще до восхода солнца ушел в мечеть заниматься с своими учениками; следом за ним пошли туда и мы. Пока [48] продолжался урок, Кази-мулла сидел углубившись в чтение какой-то книги, но я видел, что он внимательно вслушивается в каждое слово эфендия, и время от времени по лицу его пробегала тень неудовольствия. Когда окончился урок, Кази-мулла подошел к Сеиду и попросил его прочесть из книги Азудия. Раскрыли книгу и начали; но в продолжении трех часов чтение не пошло дальше первой строчки, так как беспрерывно перерывалось горячими спорами. Между тем, на минарете прокричал мулла, и в мечеть стал собираться народ. Сеид закрыл книгу и сказал Кази-мулле: «Ради самого Бога прекратим разговор. Ты отлично знаешь все, что я могу тебе сообщить, и понимаю, чего ты желаешь. Но знай, я не могу принять участие в том, что противно моим убеждениям». С этими словами Сеид вышел из мечети. Кази-мулла несколько минут стоял в глубоком раздумье. «Да поможет мне Аллах наказать гяуров, а вместе с ними и тебя лукавый раб», — сказал он, провожая гневным взором удалявшегося Сеида.

В тот же день мы вернулись домой в Гимры. Неудача с Сеидом заставила Кази-муллу искать поддержки в духовных лицах из среды своих последователей. И вот, под его влиянием, образуется новое религиозное общество, целою головою стоящее выше обыкновенных мюридов. Это — шиха, угодники Божии, — которые своею видимою, наружною святостию должны были произвести на народ глубокое впечатление и принизить в его глазах таких либеральных ученых, как араканский Сеид. С созданием новой секты завершилась, так сказать, закладка мюридизма, и Кази-мулла, оградив себя на почве религиозной, мог перейти наконец к осуществлению своих политических замыслов.

Обстоятельства, по-видимому, ему благоприятствовали. В половине 1829 года, старый шамхал выехал в Петербург и там опасно занемог. С минуты на минуту ждали известия о его кончине, и в шамхальстве начались беспорядки. [49] Они случались и прежде, но теперь приняли особенно острый характер, благодаря тому, что один из младших сыновей шамхала, Абу-Муселим-хан, задумал, в случае смерти отца, овладеть шамхальством. Старший брат его, Сулейман, законный наследник престола, был слишком слаб, чтобы остановить волнение, и большая часть народа от него отложилась. Самые Тарки изо дня в день ожидали нападения мятежников. Быстрое приближение к Таркам подполковника Дистерло, с баталионом Куринского полка и тремя орудиями, отложило грозу. Движение в шамхальстве приостановилось; но, тем не менее, достигнуть примирения враждующих братьев Дистерло не удалось. Бунтовщики заняли крепкую позицию у Эрпели и там ожидали помощи со стороны койсубулинцев. Прибытие в шамхальство еще двух баталионов Апшеронского полка заставило, однакоже, мятежников смириться, — и надежды Кази-муллы, не имевшего еще сил фактически поддержать восстания, рушились при самом начале.

Он понял тогда, что все его попытки будут безуспешны до тех пор, пока он не увидит на своей стороне сильный аварский народ, и в особенности их умную правительницу ханшу Паху-Бике. Но добиться этого было не легко. Ханша лучше других понимала опасное значение нарождавшейся секты и стояла на страже. Она отвечала на письмо Кази-муллы любезным приглашением приехать самому в Хунзах, чтобы лично разъяснить ей шариат. Но Кази-мулла умел читать между строками. Он знал, что Ханша не будет стесняться с тем, кого считала своим прирожденным врагом и, опасаясь оставить в ее владениях свою голову, благоразумно уклонился от этой поездки.

Так наступил 1830-й год. Турецкая война окончилась. Планы Паскевича, касавшиеся покорения горских племен, близились к своему осуществлению, и первый удар должен был разразиться над джарцами. О событиях в Дагестане, мало кому даже известных, у нас никто не [50] заботился, потому что никто не постигал их внутреннего, глубокого значения в жизни дагестанских народов. Все это брожение, готовое вот-вот разразиться страшным ударом над головою русских, сводилось в донесениях только на то, что в Дагестане распространяется новое религиозное учение, с целью улучшить нравственность мусульман, и создана какая-то секта шихов. Но в чем заключается новое учение, что такое эти шихи, и кто руководит всем этим движением — оставалось совершенною тайною не только для главнокомандующего, но даже для ближайших местных начальников в Дагестане. Все эго может показаться теперь несколько странным, но так оно было в действительности.

И вот, в то время, как у нас делались обширные приготовления для покорения горцев, Кази-мулла деятельно работал над планом изгнания русских с Кавказа. Около него уже организовался небольшой отряд приверженцев, в числе 400 конных мюридов, которые готовы были поддержать своего наставника силою оружия. Это было ядро, к которому впоследствии должно было примкнуть все население Дагестана.

Первая деятельность вооруженных мюридов выразилась нападением на Араканы, с целию истребить ненавистного Кази-мулле Сеида. Этот человек на каждом шагу ставил опасные преграды замыслам имама, и отделаться от него нужно было во что бы то ни стало. Исполнить это казалось тем легче, что беспечный алим никогда не ограждал себя мерами предосторожности, да и самые Араканы были таким пунктом, для овладения которым вовсе не требовалось каких-нибудь чрезвычайных усилий.

Набег был решен в январе 1830 года.

Уже не смиренным странником, с посохом и мешком за плечами, а грозным вождем, на боевом коне, с кораном в одной и с шашкою в другой руке, выехал Кази-мулла из Гимр во главе своих отважных мюридов. [51] Внешность его производила глубокое впечатление. Это был человек среднего роста, широкоплечий и худощавый в лице, большие на выкате глаза его сверкали, как уголья, а глубокие морщины поперек высокого лба изобличали постоянную думу и тот внутренний огонь, в котором, как в горниле перегорали страсти, и, как сталь, закалялась железная, непреклонная воля. Всегда сосредоточенный в самом себе, угрюмый и молчаливый, как камень, там, где это было нужно, Кази-мулла являлся типом восточного честолюбца, спокойного, мрачного и холодно-жестокого. Таким по крайней мере его рисуют нам воспоминания современников.

Четыреста всадников, в белых чалмах — знак принадлежности их к духовному ордену, на бойких конях и с добрым оружием следовали за своим предводителем. Впервые скалы и ущелья Дагестана огласились тогда грозною боевою песнию мюридов: «нет Бога, кроме Бога». Жители попутных деревень с трепетом провожали глазами этот невиданный ими конный отряд, несший с собою смерть и кару тем, кто не хотел последовать истинам ислама.

К Араканам подошли на рассвете. Кази-мулла остановился на небольшой поляне перед селением и потребовал к себе аманатов. Араканцы, застигнутые врасплох, не смели сопротивляться, и мюриды торжественно вступили в селение. Испуганные жители, под угрозою сожжения деревни, дали присягу в мечети жить по шариату. Сеид был объявлен лишенным достоинства кадия. По счастию, его самого не было дома: он был в гостях у Аслан-хана казикумыкского, а потому Кази-мулла приказал только истребить все, что нашлось в его доме, не исключая обширных сочинений, над которыми ученый алим трудился всю свою жизнь. Большие кувшины с вином, открытые в подвалах, были вынесены наружу, разбиты, и вино разлито на землю и по полу. В это самое время беспечный Сеид, не подозревая того, что делалось в Араканах, спокойно возвращался [52] домой и был уже около деревни, когда один из араканцев встретил его и предупредил об опасности. Таким образом, только слепой случай спас жизнь дагестанского ученого. Сеид проклял бывшего своего ученика и бежал в Казикумык, где мог считать себя в большей безопасности, нежели в шамхальстве.

Нападение на Араканы было первым открытым действием со стороны Кази-муллы. Нельзя сказать, чтобы оно произвело благоприятное впечатление на умы шамхальцев; во многих местах, особенно в Каранае и Эрпелях, обнаружились волнения; старики, преданные адатам, стали колебать новое учение, провозглашая, что не должно следовать тому, чему не следовали их отцы и деды. Но Кази-мулла был настороже. С толпою своих мюридов он бросился на плоскость и, прежде чем противники его успели опомниться, главнейшие из них уже были захвачены и отправлены в Гимры, где их рассадили по душным и вонючим ямам; туда же скоро привезли и некоторых кумыкских князей, закованных в железо.

Еще печальнее окончилась попытка к восстанию в сел. Миатлах. Мюриды нагрянули туда, как снег на голову, и сам Кази-мулла выстрелом из пистолета в упор положил на месте непослушного кадия. Народ в страхе просил помилования. Кази-мулла даровал его, но взял аманатов, которые должны были отвечать головою за дальнейшее спокойствие жителей. Таким образом, власть в шамхальстве и в Мехтуле перешла в руки Кази-муллы уже фактически; но соседнее с ними Даргинское общество наотрез отказалось впустить его в свои пределы. Акушинский кадий отвечал, что даргинский народ исполняет шариат, а потому личное появление Кази-муллы в Акуше будет излишним. Распорядиться с акушинским кадием так, как он распорядился с Сеидом, было нельзя, потому что кадий был вместе с тем правителем сильного [53] народа, и его сопротивление могло погубить зарождавшееся дело в самом начале. Кази-мулла сделал вид, что довольствуется ответом и оставил его до времени в покое.

Как раз в это самое время начались приготовления Паскевича к большой экспедиции в Джаро-Белоканскую область. Джарцы молили Кази-муллу о помощи. Имам, не хотевший так рано открывать военных действий, понял однако, что покорение джарцев откроет русским свободный путь в Дагестан со стороны Кахетии, и горцы, сдавленные с двух сторон, будут заперты в своих бесплодных горах. Медлительность в этом случае могла подорвать учение газавата в самом его корне — и Кази-мулла решился действовать.

В последних числах января месяца 1830 года в Гимры созваны были народные представители со всех концов Дагестана и даже из Дербента. Кази-мулла явился перед ними в мечети. «Народ! — воскликнул он: — знайте, что пока земля наша попирается ногами русских, до тех пор не будет нам счастия; солнце будет жечь поля наши, не орошаемые небесною влагою; сами мы будем умирать, как мухи, и когда предстанем на суд Всевышнего, — что скажем ему в свое оправдание?... Я послан от Бога спасти вас. Итак, во имя Его призываю вас на брань с неверными. Газават русским! Газават всем, кто забывает веру и святой шариат! Не жалейте ни себя, ни детей, ни имущества; мы не можем быть побеждены, потому что за нас правое дело. С этой минуты мы начинаем священную войну; и я буду вашим газием. Готовьтесь!»

Вся эта пламенная речь, как нельзя лучине ответившая на задушевную мысль каждого горца, с быстротою молнии облетела край, и отовсюду под знамена Кази-муллы начали стекаться охотники. Зашевелилось и шамхальство, подстрекаемое опять Абу-Муселим-ханом. Русские власти уже знали о каком-то необычайном движении, начавшемся [54] в Гимрах, но ничего не могли предпринять, так как сведения об этом были крайне неопределенны и сбивчивы. А между тем в Гимрах уже выработался окончательный план предстоящего похода. Решено было идти в Хунзах, чтобы овладеть Аварией, необходимой Кази-мулле прежде всего, так как ее центральное положение в горах давало возможность с полным успехом распространять свою политическую власть во все стороны Дагестана. Усилившись воинственным аварским народом, имам предполагал общими силами вторгнуться в Акушу, чтобы наказать дерзкого кадия, потом овладеть Казикумыком — и таким образом отвлечь Паскевича от экспедиции в Джары.

Создав обширный и смелый план, Кази-мулла, однако, приступил к его осуществлению с большою осторожностью; он прежде всего решил исследовать ту почву, на которой ему приходилось действовать, и с этою целью отправил гимринского кадия в Хунзах для переговоров с правительницею. Кадий возвратился назад с известием, что ханша собирала большой джамат, на котором все, кроме хунзахцев, открыто высказались в пользу союза с Кази-муллой и требовали, чтобы Нусал-хан повел свои войска на соединение с войсками имама. Правительница протестовала против такого решения и, видя, что собрание принимает все более и более шумный характер, распустила старшин. Связь между Хунзахом, поддерживавшим ханскую власть, и народом, стремившимся навстречу новым грядущим событиям, таким образом, была окончательно порвана. Хунзах готовился к битве. Но что значило одно ничтожное селение, когда вся Авария становилась под развернутое знамя имама!

4-го февраля три тысячи всадников, имея во главе Кази-муллу, двинулись из Гимр по дороге в Аварию. Жители попутных деревень Пргоная и Казатлы попробовали не пустить мюридов, но были разбиты — и день [55] ознаменовался первыми кровавыми жертвами начинавшегося газавата. Но зато при дальнейшем движении все покорялось Кази-мулле без выстрела, и аварские деревни присоединялись к нему одна за другою, так что силы его скоро увеличились от 8 до 12 тысяч. В числе предводителей горцев насчитывалось в то время уже много славных имен, вошедших в известность среди народа своею ученостию и святостию жизни. Таковы были: Гамзат-Бек аварский, Шамиль, Ших-Шабан и другие.

Рассказывают, что приготовляясь идти в Аварию и зная, что на пути встретится безводица, Кази-мулла приказал заблаговременно зарыть в известных местах бурдюки с водою, и когда партия располагалась на отдых или ночлег, вода появлялась там, где ее никогда не бывало. Хотел ли он явиться народу новым Моисеем, или действовал так, просто без всякой задней мысли, как предусмотрительный вождь — об этом толкуют различно. Но суеверные горцы увидели в этом особую благодать, осенявшую «Божьего избранника», и по всему Дагестану пошла ходить молва о чудесах и святости имама. Сам Аслан-хан, отрицавший доселе политическое значение Кази-муллы, теперь встревожился и писал, что опасность предстоит большая, ибо Кази-мулла является в глазах дагестанских народов не простым вождем, а пророком. «Таких происшествий — добавлял он в своем письме к полковнику Мищенке: — никто здесь не видал и не помнит. Я сам нахожусь в большом беспокойстве, потому что, в случае появления его в Казикумыке, никто из моих подвластных не осмелится поднять против него оружие… Если хотите высылать войска, то высылайте как можно более и не велите им стоять в поле, а держаться по крепостям, ибо скопище газия будет чрезвычайно большое»...

Совет его приняли, и чтобы не подвергать опасности небольшой отряд, собиравшийся тогда для действия в [56] шамхальстве, задержали его в Дербенте. А Кази-мулла, между тем, все шел вперед и остановился у ворот Хунзаха.

На самом конце обширного Аварского .плато, у сел. Ахальчи, скопище имама разбило свой бивуак и стало грозным, хотя и беспорядочным станом. Перед ними, в туманной дали, вырисовывались хунзахские скалы, и на них большое многолюдное селение — резиденция аварских ханов, священная могила первого распространителя ислама в Дагестане — Абуль-Мусселим-шейха. Этот шейх был главою духовенства в войске аравитян, и существует предание, что раненный смертельно в одном из сражений, он завещал похоронить себя там, где ляжет с его телом катер. Катер пришел в Хунзах. Останки святого были преданы земле в тамошней мечети, где они покоятся и ныне, в особой пристройке, имеющей вид обыкновенной азиятской сакли. У гробницы шейха сохраняются и некоторые принадлежавшие ему вещи, как напр., рукописный коран, свидетель первых времен мусульманства, белый плащ, исписанный священными стихами, и сабля, не разлучавшаяся с ним в походах. Прежде тут же хранились посох и четки, но они утеряны во время одного из хунзахских погромов. Все эти вещи, составляющие предмет особого религиозного почитания, имеют в понятии народа силу талисмана, дарующего победу, и потому обе стороны в равной мере возлагали свои надежды на помощь святого: хунзахцы, — как на патрона своего родного гнезда, мюриды, — как на ревнителя веры, во имя которой они обнажили меч.

Как ни крепко было селение, вмещавшее в себе более семисот дворов и населенное по преимуществу абреками, мало помышлявшими об истинах ислама, тем не менее измена аварцев и грозные силы, обложившие Хунзах, не могли не смутить ханского дома. Ханша Паху-Бике попыталась даже вступить в переговоры, отправив в [57] стан Кази-муллы своего любимца, Елхаджи-гази-Магомета. Но Кази-мулла вместо ответа приказал продеть ему через ноздри веревку и в таком позорном виде, с навешанною на шею торбою, отослал обратно в Хунзах. Хунзахцы были глубоко оскорблены безрассудным поступком имама и дали клятву биться с ним до последнего.

Существует официальное сведение, что Елхаджи пострадал будто бы за то, что явившись в стан Кази-муллы мирным послом, пытался, по наущению ханши, подкупить некоторых из числа влиятельных горских вождей, и особенно гумбетовцев. Но старики-хунзахцы, живые свидетели минувших событий, упорно отрицают самый факт подкупа, и говорят, что выдумка эта нужна была мюридам, чтобы оправдать ненужную жестокость имама. В действительности, они видят в этом другую подкладку и утверждают, что увечье посла было преднамеренное, вызванное желанием оскорбить хунзахцев, с целию заставить их драться, так как Кази-мулла, вполне уверенный в своей победе, более всего опасался добровольной покорности хана, которая связала бы ему только руки. Не покорности, а истребления ханского дома домогался Кази-мулла, стремившийся на его развалинах основать свою духовную власть, как это сделали впоследствии преемники его, Гамзат и Шамиль.

Несколько дней прошло в обоюдных приготовлениях к битве. Хунзахцы не унывали. Те же старики рассказывают, что одно ничтожное обстоятельство много содействовало к поднятию мужества гарнизона. Хунзахцы увидели однажды в небе громадную стаю голубей, преследуемых коршуном. Голуби летели прямо на стан Кази-муллы и коршун с налета бил их во множестве. Появление коршуна в понятиях суеверного горца всегда предзнаменует победу — но кому? Хунзахцам или Кази-мулле? Люди, умудренные жизненным опытом, решили — хунзахцам: коршун был один и знаменовал собою Хунзах, одиноко стоявший посреди [58] общей измены, охватившей тогда Аварию.

Наступило 12-е февраля — первый день праздника Рамазана. Утром, после молитвенного пения, весь неприятельский стая пришел в необычайное движение. В Хунзахе быстро изготовились к бою, — и действительно, в 11-ть часов утра давно ожидаемый приступ начался. Большая часть скопища, где находился сам Кази-мулла и Гамзат-бек, двигались со стороны Ахалчи; гумбетовцы, предводимые Шамилем, направились в обход, через городское кладбище. Бешенный ружейный огонь, загремевший со стен Хунзаха, не остановил мюридов. Не спешно, с дикою, торжественно-унылою песнию: «Аллах акбер! Ля-илльляхи-иль-Аллах!» двигались вперед их густые толпы и скоро достигли до самых завалов. Никогда ничего подобного не видели хунзахские абреки. Разом встали перед ними рассказы, усердно распускаемые клевретами Кази-муллы о том, что его приверженцам всегда предшествуют легионы ангелов, что шашка, поднятая на них, мгновенно тупеет и в нацеленном ружье не вспыхивает порох. Суеверный ужас закрался в самые бестрепетные сердца — и у хунзахцев опустились руки. Пальба прервалась.... В эту минуту Шамиль ворвался в селение и тотчас водрузил на плоских кровлях домов свои знамена, давая этим знать Кази-мулле, что Хунзах уже занят. Еще минута — и участь аварской столицы была бы решена… Как вдруг, с непокрытой головою, с пылающим взором и обнаженною шашкой в руке, окруженная одними только женщинами, на валу появилась ханша Паху-Бике. «Хунзахцы! крикнула она — и голос ее покрыл раскаты ружейной перестрелки: — вы не должны носить шашек; если вы трусы, отдайте их нам женщинам, а сами покройтесь чадрами!»... Эти слова электрическим током зажгли мужество в пристыженных жителях, и они, как один, кинулись опять на стены. Знамена веявшие на крышах, мгновенно были сорваны и [59] скопище Шамиля выбито из селения. Сам он с 30-ю мюридами, отрезанный при отступлении, едва успел запереться в подгородней сакле, где был окружен и очутился в блокаде. Поражение Шамиля вселило смущение в главной массе штурмующих, — и Кази-мулла уже не мог поправить проигранного дела; толпы его, бросившиеся через завал, встречены были дружным залпом в упор — и отшатнулись назад. Пользуясь их замешательством, юный Абу-Нусал-хан сам сделал вылазку и кинулся в кинжалы. Женщины наравне с мужчинами отстаивали селение и одна из них, по имени Курнаиль-Хандулай, работая топором, отняла 14 винтовок. Паника, которой сначала поддались было хунзахцы, быстро перешла на мюридов — и они побежали. Хунзахцы гнали их через всю долину и только к вечеру, когда на Аварском плато не осталось уже ни одного мюрида, молодой хан с торжеством победителя вернулся в свою резиденцию. Пять неприятельских значков, 200 тел и 60 пленных были трофеями блистательной победы. В числе последних, как говорят, находился и сам Гамзат-Бек, но ему помог бежать один из хунзахских жителей. Шамиль также остался в Хунзахе, запертый в сакле, и должен был выбирать смерть или сдачу. Его выручили гумбетовцы, приславшие в тот же день просить у хунзахцев мира. Мир был заключен, и Шамиль с своими 30-ю мюридами получил свободу. Но гумбетовцы, ожесточенные своими потерями, встретили его такими укорами и дошли до такого неистовства, что сорвали с него священную чалму и едва не лишили жизни. Очень может быть, что здесь и окончил бы свое земное существование грозный впоследствии владыка «гор и лесов», если бы на его сторону не стал дервиш, кадий Нур-Магомет. Благодаря заступничеству старца, Шамилю была дарована жизнь, но народ изгнал его из Гумбета.

Император Николай Павлович в ознаменование [60] верности, оказанной Хунзахцами, и в память победы, одержанной молодым Нусал-ханом, пожаловал всему Аварскому народу белое Георгиевское знамя.

_______________________________

Так окончился первый взрыв мюридизма. Подобно раскату грома, гулко прокатился он по горам и ущельям Дагестана и замер под Хунзахом. Но горизонт все еще был заволочен мрачными тучами, и вслед за первым ударом надо было ждать последующих. [61]

V.

Кахетия и ее соседи.

В то время, когда грозные силы имама, сокрушившись о хунзахские стены, искали в стремительном бегстве своего спасения, Паскевич с войсками стоял на Алазани. Давно уже в голове фельдмаршала зрел грандиозный план быстрого и одновременного покорения гор, и теперь, наконец, приблизилось время осуществить свою мысль на деле. Смолкли победные громы на полях Турции и ничто уже не отвлекало главнокомандующего от внутренних дел, все еще не покоренного Россиею Кавказа.

Переходя к рассказу о событиях, которые привели наши войска на Алазань, к преддверию Джаро-Белоканской области, охарактеризуем в коротком очерке длинный ряд годов кровавой борьбы кахетинцев, с их хищными соседями — лезгинами.

В старые годы, когда над всем Закавказьем царила единая и нераздельная Грузия, и величавый образ Тамары воплощался в народных сказаниях в идеал земного могущества — вся за-Алазанская долина, простиравшаяся до самых гор Лезгистана, принадлежала той же Грузии и составляла восточную половину Кахетии. Господствующий народ здесь были грузины, господствующая религия — христианская. [62]

Но со смертию Тамары, как бы унесшей с собою в могилу величие и силу своей родины, миновал и золотой век Грузии. Страна, истерзанная нашествием монголов и полчищами Тимур-ленга, распалась на части, в ряду которых Кахетия, сложившаяся из трех эриставств: собственно Кахетии, Кахской и Джарской областей, является уже самостоятельным царством. Раздробленная и ослабленная внешними войнами, Грузия скоро изнемогает однакоже под тяжестию внутренней неурядицы и становится добычей своих хищных соседей лезгин.

За высокою грядою подоблачных вершин засели эти грозные, неумолимые враги всякого труда и спокойствия, и как дамоклов меч висели над головою кахетинцев.

Суровый климат, скудные произведения земли, голод и холод заставили лезгин перешагнуть порог своей бедной родины. Рассказывают, что первое селение, поставленное имп на одном из уступов южного склона Кавказского хребта, было Сарубаш, обитателями которого естественно явились самые отчаянные головорезы. Им нечем было жить, а у их ног лежала роскошная, но слабая Кахетия, представлявшая собою обширное и благодарное поле для хищнических набегов. Грузины, испытавшие скоро всю тяжесть близкого соседства новых пришельцев, потеряли наконец терпение и пошли на них с огромными силами. Сарубашцы укрепились. Завал, следы которого показывают еще и теперь в версте ниже селения, оказался не под силу грузинам, и они овладели им с помощию измены. Один подкупленный сарубашец вызвался провести их окольною дорогой, и часть грузинского войска спустилась в селение в то время, когда все вооруженные жители сторожили завал, а в домах оставались только старики, женщины и дети. Старики были в мечети и совершали вечерний намаз, когда на них нагрянули грузины. И пока испуганные сарубашцы, покинув завал, бежали на выручку семей, — все, [63] что находилось живого в деревне, было перерезано. Мечеть в Сарубашах и поныне называется Шагидмек-эры, что значит место мучеников.

Весть об ужасном побоище подняла на ноги все горные лезгинские племена, и грузины в свою очередь испытали ужасное мщение. С этих пор начинается вековая борьба: лезгины стремятся в Кахетию, кахетинцы мужественно отстаивают родину. Это была война не политическая, не религиозная, это самая ужасная из всех войн — война за существование. Как раз в это самое время, бедствия Грузии достигают своего апогея — Шах-Аббас вторгается в Кахетию и опустошает ее из конца в конец. Для дагестанских лезгин наступает решительная минута: они пользуются смятением Грузии, спускаются с гор и занимают Джарскую область. Страна, залитая кровью, покрывается трупами, остатками разрушенных храмов, выжженными садами и пажитями. Кто мог, тот бежал и искал спасения за Алазанью; оставшиеся принуждены были принять мусульманство. Но это вероотступничество не принесло им пользы. Ингелойцы (новообращенные) сделаны были рабами и обложены данью. Так, лучшая и плодороднейшая часть Кахетии, Джарская область, была на целые века отторгнута от Грузии.

В это самое время, как рассказывают грузинские летописи, кахский эристав не только не противился завоеваниям пришельцев, но сам принял магометанскую веру и стал к тому же понуждать подвластный ему народ. В награду за это лезгины признали его эриставство независимым владением, и новый правитель стал называться елисуйским султаном. Омусульманившаяся страна, скоро перестала напоминать собою что-либо христианское и окончательно укрепилась за Дагестаном. Так потеряла Кахетия другое эриставство, — и некогда сильное и могучее царство заключилось теперь в тесные границы одной Алазанской долины. [64]

Завладев большею частью Кахетии, лезгины разбились на отдельные общества, но позаботились оградить свою независимость общим оборонительным и наступательным союзом. Так образовалось три геза: к первому, самому влиятельному и сильному принадлежали Джары, Катехи и Белоканы, ко второму — Джанихи, Талы и Мухахи; третий гез образовывало Елисуйское султанство. Кроме последнего, где власть являлась наследственною, все названные общества управлялись выборными старшинами, но дела, касавшиеся общих интересов союза, напр., вопросы о мире и войне, решались не иначе, как целым джематом.

С отторжением двух эриставств, Кахетия, так щедро наделенная дарами природы, потеряла много; но и то, что осталось ей по правому берегу веселой Алазани, было прекрасно, в полном значении этого слова, — и не даром Кахетию издревле называли раем Иверии. Но этот маленький рай, заветным местом которого считался Телав, где была резиденция царя и где сосредоточивалась вся внутренняя жизнь кахетинцев, был похож на те виноградники, которые растут на лаве и пепле Везувия. Только Кахетии угрожали не подземные стихийные силы, а буйные соседи ее, набеги которых были столь же губительны, как и огненные лавы вулкана. Только одна Алазань отделяла Кахетию от ее исконных врагов, и эти враги были так близко, что мысль об обороне никогда не оставляла кахетинца, как не оставляли его кинжал и винтовка.

В таком положении были дела, когда русские войска заняли Грузию.

Обеспечение Кахетии составляло первую и существеннейшую обязанность русского правительства, но достигнуть однако этого возможно было лишь при условии, чтобы джарцы, сидевшие между горами и Алазанью, обратились в наши передовые форпосты. И вот, в 1803 году русские войска вступают в джарские земли, — и джарцы в первый раз, [65] подчиняясь силе меча, признают над собою главенство христианского народа. В то же время в Кахетии возникает ряд русских поселений, или штаб-квартир, которые, хотя не представляют собою еще достаточно сильных опорных пунктов, чтобы оградить страну от вторжений, но способствуют защите ее расположением в них сильных резервов. Старый развенчанный Телав, с его историческою славой, и рядом — Сигнах с величайшею святынею Грузии — Бодбийским монастырем, где покоится святая Нина, составляли центры, вокруг которых группировались все оборонительные средства страны, и куда, в случае опасности, сосредоточивались наши резервы. Верстах в 30 от Сигнаха, по направлению на Муганлы, где исстари веков существовала переправа через Алазань, видны были развалины третьего города, называвшегося Кизиком. Но от этих развалин не веяло седою древностию, как от других развалин Иверии, потому что Кизик основан был только в XVII столетии одним из персидских наместников, по имени Бежаном. Этот сатрап, опасаясь за собственную жизнь, покинул роскошный Телав, резиденцию кахетинских царей, и построил себе одинокий дворец в Кара-агаче. Прошло не много лет и около дворца вырос значительный город, который, с падением сатрапов, так же быстро исчез, как и возник, не оставив после себя никаких исторических памятников. Известно только, что во дворце его жили персидские наместники, и что отсюда разливались на всю Кахетию ужасы восточного тиранства.

На его-то месте, именно там, где стоял дворец, генерал Гуляков и заложил первое русское укрепление, названное Кара-Агач и послужившее впоследствии штаб-квартирою Нижегородского драгунского полка. С течением времени эта штаб-квартира обстроилась и в двадцатых годах, как описывает Гамба, представляла собою уже чистенькое, хорошо устроенное местечко. С удовольствием останавливался [66] глаз, после грузинских мазанок и татарских сакель, на укромных русских домиках, вытянувшихся в одну широкую длинную улицу. Уютные избы с черепичными кровлями, с дверями и рамами из чистого ореха, весело смотрели своими светлыми стеклами и, как бы прячась друг от друга в тенистых роскошных садах, ясно говорили о довольстве и привольной жизни своих обитателей.

За Кара-Агачем, все по тому же направлению к Муганлийской переправе, находилось другое укрепление, Царские Колодцы, по-грузински «Дедоплис-цкаро», раскинутое на возвышенном плато и пользовавшееся чрезвычайно здоровым горным воздухом. Название это перешло на урочище от тех колодцев, при которых грузинские цари, еще со времен Давида Вознобновителя, каждое лето становились сторожевым лагерем. Они защищали страну от лезгин, — и вы услышите здесь много рассказов и преданий, которыми народ любит вспоминать боевую деятельность своих великих царей. Но из длинного ряда событий, одно оставило после себя такое глубокое и сильное впечатление, что народ и доселе видит в нем явное знамение Божьего заступничества и покровительства.

Есть в Грузии, верстах и 25 от Тифлиса, по дороге к Сигнаху, древний монастырь св. Антония Марткобского. 13-ть столетий выдержали его каменные своды, не поддаваясь времени и величаво красуясь в зелени буковых дерев и грецких орехов. Но и святой монастырь выпил свою горькую чашу. Это было в половине минувшего века, когда Кахетия и Карталиния соединились под одним скипетром царя Ираклия. Летом, когда грузины занимали обычную свою стоянку у Дедоплис-цкаро, сильная партия лезгин ворвалась в Карталинию со стороны Ганжи и ударила на монастырь. Иноки были перерезаны, драгоценные оклады с икон сорваны, утварь расхищена и самая обитель разрушена. С горестью в сердце принял Ираклий весть о гибели марткобской [67] святыни и, бросившись наперерез хищникам, настиг их на берегу Иоры. Пятьсот лезгин, обремененных церковною добычей, прислонились к высокой горе, чтобы дать отпор грузинскому войску… И вдруг земля всколыхнулась. Этот подземный удар, слабо ощущенный в грузинском стане, опрокинул громадный утес, и пятьсот грабителей, как бы в наказание за свое святотатство, были погребены под массою осевшей земли и каменных глыб. Сами грузины были объяты ужасом. Суд Божий совершился въяве, и царь, пораженный чудом, праздновал это событие молебным пением марткобскому чудотворцу.

В те времена, о которых ведется рассказ, между Кара-Агачем и Царскими Колодцами тянулись сплошные дремучие леса, в самой чаще которых, на уединенном пике, стояли живописные развалины замка. Замок господствовал над всею Алазанскою долиной и представлял одно из грандиознейших сооружений в целой Кахетии. Некогда он служил любимым местопребыванием Тамары, которая подолгу жила здесь летом, и в знойные дни заставляла лезгин привозить ей лед с самых вершин снегового Кавказа.

При Ермолове Царские колодцы были штаб-квартирою Ширванского полка; но так как во все время его начальствования полк находился в постоянных походах, то и родное гнездо его представлялось взору путешественника несравненно беднее и непригляднее Кара-Агача. Впрочем, как у ширванцев, так и у драгун, были в прекрасном состоянии пасеки, огороды, конские заводы, а нижегородцы хвалились еще и рогатым скотом крупной талышинской породы ⁵. У ширванцев заведена была даже школа, где обучались грамоте до 70 рекрут.

Кроме этих двух полков, в Кахетии, — но уже по дороге от Телава к Тифлису, — квартировали еще Грузинский [68] гренадерский полк и батарейная рота Кавказской гренадерской артиллерийской бригады. Грузинцы стояли в Мухровани, артиллеристы — в Гомборах. И Мухровань, раскинутая на полугоре, в каменистой долине Иоры, и Гомборы, окруженные воровскими лесистыми балками, смотрели опрятно и весело. Чистенькие площади с небольшими деревянными церквами и ряд беленьких домиков с красными крышами радовали сердце русского человека в этой отдаленной глуши, как что-то близкое, родное...

Благодаря таким оборонительным средствам, которые усиливались еще грузинскою милицией, державшею кордоны по берегам Алазани, Кахетия пользовалась относительным спокойствием. Кровавых вторжений, с разгромом целых деревень и уводом в плен сотен и тысяч христианских семей, как это было в старые годы, уже не случалось; но от мелких разбоев и хищничеств не спасала никакая осторожность и бдительность кордонов. С ранней весны, когда деревья начинали одеваться листвой, и вплоть до ноября, когда глубокие снега заваливали горные проходы, лезгины из года в год принимались за свою обычную кровавую работу. И едва только солнце склонялось к закату, двери и ставни кахетинских домов закрывались наглухо. Как хищный зверь рыскал лезгин по опустевшим полям, выжидая добычи, и лучшее время летнего дня, очаровательный вечер, и самая ночь находились в их власти. Никто из поселян не смел выйти за ограду собственного дома, чтобы подышать прохладой, полюбоваться полным месяцем и звездами, так кротко и ясно мерцавшими на темной синеве южного неба.

Из длинного ряда происшествий, случившихся в 20-х годах нынешнего столетия, расскажем одно, как наиболее характеризующее тревожное положение края.

В деревне Хошми, недалеко от Мухровани, жил один грузин, по имени Чхейдзе, который любил ходить [69] по лесам за дичью и мало думал о встрече с лезгинами. Это был тип отважного и смелого охотника. Однажды, возвращаясь домой, он лицом к лицу столкнулся с 20-ю лезгинами. Не раздумывая долго, Чхейдзе выстрелил из ружья и, положив на месте одною пулею двух человек, бросился в лесную чащу. Опасность придала ему силы. Преследуемый лезгинами, он летел с легкостию серны, прыгая через громадные камни, через кусты и овраги — и благополучно ушел от погони.

Впоследствии узнали, что оба убитые им горца были известные в Дагестане белады, и что лезгины за их кровь будут искать крови Чхейдзе, которого знали в лицо и могли высмотреть издали своими ястребиными глазами. Но Чхейдзе был осторожен, — и горцы перенесли свое мщение на его односельцев. Скоро из той деревни, где он жил, пропали среди белого дня двое мальчиков, игравших недалеко от церкви. В другой раз, из двенадцати рабочих, посланных в лес, ни один не вернулся домой; жители, отправившиеся на розыски, нашли в лесу 12-ть обезглавленных тел с отрубленными кистями, которые лезгины очевидно увезли с собою. За один ловкий выстрел Чхейдзе погибло таким образом 14-ть его земляков; но лезгинам и этих жертв казалось еще недостаточно,

Верстах в шести от Хошми стояла древняя церковь во имя св. Троицы, принадлежавшая к числу тех характерных развалин, которыми так богата Кахетия. Долго, целые века стояла она в запустении, и могильный покой ее нарушался только один раз в году, на третий день Пасхи, когда стекались сюда со всех сторон богомольцы. Тогда под столетними сводами храма курился кадильный фимиам, и развалины оглашались молитвенным пением. Обычай этот повторился из года в год. Но никогда не собиралось на праздник так много народа, никогда не было вокруг развалин такого оживления, как именно в описываемую нами [70] эпоху. В числе наезжих гостей был один богатый поселянин, приехавший накануне праздника, вместе с споим девятилетним сыном; его огромные буйволы, выпряженные из-под арбы, паслись невдалеке от церкви, и там же играл его сын с двумя своими однолетками. Стечение народа не позволяло даже думать о возможности появления вблизи какой-нибудь бродячей шайки лезгин, а потому все были поражены, когда под вечер дети, игравшие у церкви, внезапно пропали, можно сказать, на глазах у целого народа. Несчастный отец в глубоком отчаянии пал на колени и дал обет перед старою церковью восстановить ее из развалин, если Бог возвратит ему единственного сына. Но все поиски оказались напрасными. Грузины обшарили весь лес, все придорожные норки и вернулись с пустыми руками. Все недоумевали, откуда появились лезгины и куда они могли исчезнуть.... А лезгины, между тем, находились тут же, посреди народа, приютившись с своей добычей возле самой церкви, в небольшой котловине, густо заросшей колючим кустарником. Грузины не раз проходили мимо, и никому не пришло в голову искать их так близко.

Всех горцев было 13-ть человек. Предводитель шайки был уже старик, но, как большая часть горских стариков, сохранял удивительную зоркость глаза, слух и силу руки. Он был бесстрашен, и вся его внушительная фигура дышала дерзостью и отвагою юноши. Его звали Азис. Он сам принадлежал к числу лучших лезгинских фамилий, а 12-ть человек, товарищей его по ремеслу, были все родные его сыновья. С ними Азис и выезжал обыкновенно на свои разбои.

Только под утро, когда все угомонилось в грузинском стане, лезгины вышли из своей засады, и к восходу солнца были уже в горах и в безопасности. Отсюда Азис отправил пленников дальше с одним из своих сыновей, а с остальными вернулся назад попытать новой [71] удачи. Но детям сопутствовала счастливая звезда. Старый охотник, кахетинец, Герсеван, давно уже следил за этою шайкой, и как только дети остались под присмотром одного человека, он осторожно подобрался к лезгину и взмахом широкого кинжала снес ему голову. Так погиб первый сын Азиса, — первая жертва, принесенная стариком своей неудержимой страсти к хищничеству. Герсеван взял детей и возвратил их родителям. Счастливый отец исполнил данный Богу обет, — и старая церковь восстала из развалин.

Азис еще долго разбойничал в Кахетии. Он пережил всех своих сыновей, из которых одни были захвачены в плен и пропали в Сибири, другие пали в боях, а третьи были перерезаны наемными убийцами. Оставшись один, как перст, Азис не хотел бросить своего ремесла и, как старый тигр, долго еще бродил в одиночку по лесам и селам Кахетии. Смерть постигла его также на хищничестве: он был убит из ружья тушинским мальчиком, которого хотел схватить и увести в горы.

Вот из таких-то мелких, но непрерывных, тянувшихся длинною вереницей событий и слагалась в то время вся жизнь кахетинца. В борьбе, длившейся десятки лет, конечно, бывали минуты, когда Кахетия переживала и более серьезную опасность. Но грозовые тучи, заволакивавшие ей горизонт, обыкновенно рассеивались прежде, чем успевали разразиться над ней громом и молнией. Последнее восстание джарцев было подавлено Ермоловым зимою 1820 года — и с тех пор Кахетия наслаждалась полным спокойствием. Джарцы, не обольщаясь более персидскими прокламациями, сидели смирно и не только смотрели спокойно, как провинции Ирана одна за другою переходили в руки России, но даже принимали некоторые меры к ограждению наших пределов.

А между тем защита Кахетии никогда не была так [72] слаба, как именно в эти тревожные годы. Все силы, оставленные в ней под командою генерал-маиора Зенича, состояли из двух резервных баталионов Грузинского и Ширванского полков, запасного эскадрона нижегородцев и шести орудий. Часть этих войск занимала Царские Колодцы, Мухровань и Гомборы, а остальные, вместе с донскими казаками и грузинскою милициею, стояли на кордонной линии. Но было бы ошибочно представлять себе и эти два баталиона какою-нибудь внушительною силою. В донесениях Зенича встречаются весьма интересные сведения о силе и числительности нашей пехоты. Так напр., он пишет, что в трех ротах Грузинского полка, стоявших на передовой линии в Шильдах, Сабуи и Кварелях, налицо было только 126 человек, и из них 73 слабых, которые не могли ходить по горам. В двух ротах Ширванского полка, оставленных в Царских Колодцах, могло выйти в строй 29 человек, т. е. по 15 штыков в роте… И несмотря на это, единственным несколько выдающимся случаем было нападение 10-го сентября 1828 года в окрестностях Кара-Агача, когда партия человек в пятьдесят разграбила обывательский обоз, следовавший из Нухи к Сигнаху, и перебила аробщиков. Подозрение пало тогда на Белоканцев. Зенич потребовал удовлетворения, и жители не только изъявили готовность выкупить пленных, но и вознаградили ограбленных кахетинцев.

Даже острый вопрос о хлебной подати прошел благополучно. Нужно сказать, что джарцы всегда уклонялись от уплаты подати хлебом, потому что за двойную и тройную цену сбывали его непокорным лезгинам. А между тем сбор именно хлеба имел для нас первостепенную важность, в виду необходимой заготовки продовольственных средств на турецкой границе. И джарцы на этот раз не только поставили хлеб, но еще гораздо дешевле тех цен, которые существовали в Сигнахе. Мало того, генерал [73] Раевский, зимовавший с Нижегородским полком, после турецкой кампании 1828 года, в Царских Колодцах, сам ездил к джарцам с небольшим конвоем и заставил их удовлетворить все претензии, которые годами накопились на них у грузин. Даже небольшое Белоканское общество, имевшее у себя едва только 600 дворов, уплатило тогда до 20 т. рублей. Девять известных разбойников выданы были головою, а их дома и сады сожжены самими жителями. Увлечение джарцев было так велико, что они, как милости, просили позволения отправить свою милицию в составь наших мусульманских полков, сражавшихся в Турции. Казалось, что лучших отношений существовать не может, — как вдруг одно обстоятельство разом, точно мановением волшебного жезла, изменило все настроение наших соседей. Это была роковая весть об истреблении русского посольства в Тегеране. Джарцы заволновались. В них появилась уверенность, что мы не выдержим войны против двух противников, и они поспешили воспользоваться этим моментом, чтобы сбросить с себя самую тень зависимости. Началось с того, что джарцы отказались выставить милицию, а затем начался с их стороны бесконечный ряд грабежей и разбоев. В апреле месяце, когда горы еще были завалены снегом и, следовательно, нельзя было сослаться на дагестанцев, какая-то партия захватила на Алазани четырех драгун, ловивших рыбу. Команда, посланная в погоню, захватила в свою очередь 11 встречных лезгин, и Раевский объявил, что они останутся заложниками до тех пор, пока джарцы не возвратят пленных солдат и не заплатят 500 рублей штрафа. Старая вражда вспыхнула с новою силою.

Турки, с своей стороны, вели усиленную пропаганду среди дагестанских лезгин, приглашая их вторгнуться в Грузию. Джары назначались сборным пунктом, и партии, спускавшиеся с гор, действительно наводнили собою [74] джарские селения. В это-то самое время Раевский с Нижегородским полком выступил в действующий корпус, и Кахетия осталась опять с теми же двумя баталионами, которые охраняли ее и в прошлом году. Но на этот раз положение дел было настолько опасно, что звание командующего войсками в Кахетии Паскевич возложив на генерал-маиора князя Чавчавадзе, ознаменовавшего себя блистательными действиями в турецкую войну 28-го года.

Кахетия переживала тяжелые минуты сомнения и колебания. Одни известия следовали за другими, тревоги сменялись тревогами, — везде требовались войска, а войск не было. Князь Чавчавадзе напрасно просил о присылке к нему хотя одного баталиона. Из Тифлиса могли уделить ему только часть карталинской милиции, которую он и растянул кордоном по всей Алазани. Пехота заняла старые крепости в Шильдах, в Сабуи, в Кварелях и Чеканах, В таком расположении русские войска ожидали неприятеля, который и не замедлил перейти в наступление. 18 июня конная партия лезгин, человек в 400, атаковала пост, стоявший у переправы Урдо, а затем уже тысячные партии их, под начальством Алдаша и Бегая, двинулись в Тушетию. По счастию, поход этот был неудачен. Тушины наголову разбили лезгин и заставили их вернуться обратно. Тогда князь Чавчавадзе сам предпринял рекогносцировку к стороне Белокан, чтобы выяснить по крайней мере настроение тамошних жителей. Селение оказалось занятым трехтысячною партиею, и русский отряд, состоявший всего из пятисот конных грузин, вынужден был отступить к Сакобским хуторам. Лезгины по его следам атаковали Урдоский пост и захватили на нем в плен 22 человека.

Теперь в измене джаро-белоканских лезгин сомневаться было нельзя. Оказалось, что некто Хаджи-Сулейман, странствовавший до сих пор с турецкими прокламациями в горах Дагестана, поселился в Катехах и своей [75] пропагандой волновал умы джарского общества. Князь Чавчавадзе потребовал его выдачи. В ответ на это явились старшины с просьбой оставить хаджи в покое, как человека святого, занимавшегося только духовными делами. Чавчавадзе арестовал старшин и объявил, что будет держать их на гаубтвахте, пока не пришлют Сулеймана. Джарцы вынуждены были уступить. Хаджи был арестован, но с дороги бежал, и депутация, явившаяся из Джар, просила Чавчавадзе освободить старшин, ссылаясь на то, что их отсутствие и было будто бы главною причиною оплошности конвоя. Чавчавадзе исполнил это желание; он отпустил старшин, но зато арестовал самих депутатов и рассадил их по тюрьмам. Джарцы продолжали волноваться; на помощь к ним явились две тысячи горцев, которые, в виде резерва, заняли Анцух и Капучи; а за ними, в Джармуте, формировалось еще пятитысячное скопище, под предводительством таких отважных людей, как Гамзат-Бек, Шавдух-Али и другие. По счастию для нас, горцы потеряли слишком много время на сборы, а тут наступила ненастная осень, и скопища, сколачиваемые наскоро, без теплой одежды, без обуви и продовольствия, стали расходиться по домам.

Последним эпизодом, заключившим события 29 года, было нападение Алдаша и Бегая на Кварельскую крепость. Но обстоятельства и здесь не благоприятствовали лезгинам. Малочисленный кварельский гарнизон оборонялся с таким упорством, что дал возможность собрать на тревогу ближайшие войска — и горцы отступили. Бегай попробовал было вторично напасть на Тушетию; но глубокие снега, завалившие горные проходы, заставили его вернуться обратно. Ранняя и снежная зима окончательно освободила Кахетию от угрожающей опасности. На плоскости осталось однакоже несколько партий, которые, приютившись в джарских селениях, продолжали набеги, — и войска стояли на кордонах целую зиму. [76]

Нужно было наконец выйти из этого неопределенного положения. Чавчавадзе просил позволения занять джарскую землю; но Паскевич отложил все предприятия до начала будущего 1830 года. — С джарцев должно было начаться покорение кавказских народов. [77]

VI.

Покорение джарцев.

Стоял февраль месяц 1830 года. Войска, только что вернувшиеся из Турции, с разных сторон шли на Алазань, и на берегу ее, у монастыря святого Стефана (Степан-цминде), становились бивуаками. Погода была теплая; дороги просохли, но леса еще не оделись листвой, и горы были завалены большими снегами, не допускавшими значительной помощи со стороны Дагестана. Паскевич торопился воспользоваться этим обстоятельством, чтобы произвесть экспедицию в Джары прежде, чем снега позволят лезгинам спуститься с гор, а зелень и чаща лесов доставят им средства к отчаянной обороне. Покончить с джарцами, как можно скорее, было необходимо для нас еще и потому, чтобы лишить их возможности, при дальнейших наших операциях в горах, помогать Дагестану и развлекать наше внимание и силы тревогами в Кахетии. Наученный опытом, Паскевич уже не хотел полагаться на одни, более нежели сомнительные обещания старшин, тем более что и 1830 год, подобно своим предшественникам, начался в Джарском обществе обычными происшествиями. Армянин из Сигнаха, Дато Маркаров, торговавший в Белоканах в товариществе с одним лезгином, приехал в это селение и остановился у своего кунака; но кунак предательски схватил его [78] в своем собственном доме и продал в горы вместе с товарами. Когда от белоканцев потребовали выдачи преступника, они дали ему возможность скрыться и затем отказались от уплаты штрафа. В другой раз лезгины увезли с урочища Чиаухах четырех грузинских мальчиков. След привел к лезгинским стадам, пасшимся в долине, и так как пастухи отказались указать направление, взятое партией, то стада были заарестованы. Чавчавадзе писал Паскевичу, что общее настроение лезгин довольно тревожное. Действительно, большие приготовления, делаемые к экспедиции, не могли оставаться тайной и раздражали джарцев, чувствовавших, что для них наступает последняя роковая борьба. Джамат, собранный ими в Мухинском ущелье, послал просить помощи у своих дагестанских соседей. Но соседи в ней отказали. Одни ссылались на большие снега, которые препятствовали им пройти через вершины Кавказа; у других стада были на плоскости, и они боялись их потерять. Таким образом, джарцам оставалось рассчитывать только на собственные средства, которые в сущности были довольно значительны: они могли выставить в поле до 10-ти тысяч вооруженных людей, но лишь под условием единодушной решимости к защите целого союза. В дни общих бедствий случалось не раз, что народы вставали, как один человек и, под давлением великой идеи, жертвовали всем, чтобы спасти свою родину. Дух единодушия разрастался тогда до колоссальных размеров — и слабые одолевали сильных. Но ничего подобного не могли представить собою заалазанские лезгины. Когда последняя надежда, слабо мелькавшая на успех аварской экспедиции, затеянной в их пользу Кази-муллою, рассеялась, в гезах обнаружилось колебание. Елиссуйский султан первый отпал от союза ⁶; за ним последовали Белоканы, потом другие селения — и [79] Джары остались одни. Чавчавадзе доносил Паскевичу, что по всей вероятности и Джары встретят русские войска с изъявлением покорности, если мы не потребуем уступки Закатал, составлявших ключ к обладанию областью, которые народ решил оборонять до последней крайности.

Собственно Закаталы составляли только часть большого селения Джар, раскинутого в глубоком ущелье. Это селение тянулось верст на восемь и представляло собою целый лабиринт извилистых улиц, где каменные сакли и густые фруктовые сады, окруженные заборами, образовывали целый ряд небольших крепостей, способных выдержать самый отчаянный приступ. Чем больше деревня углублялась в ущелье, тем чаще становились заборы, а пролегавшая между ними дорога — теснее и хуже. Все это заканчивалось наконец небольшим возвышением, на котором стояла каменная башня, а вокруг нее, уступами, громоздились сакли, отделявшиеся от самых Джар высокою и крепкою стеною. Это-то и были Закаталы. Лезгины называли их Зекер-Талы (Задние Талы), так как впереди Джар, в трех или четырех верстах, раскидывалось другое селение, тоже Талы, служившее центром Тальского геза. Вот эти-то Зекер-Талы, переделанные на русский лад в Закаталы, и считались оплотом, не доступным русским войскам, которые три раза занимали нижнюю часть Джар и ни разу не могли проникнуть в Закаталы. Даже бесстрашный Гуляков, гроза лезгин, доселе живущий в преданиях и памяти народа, не имел успеха и за попытку заплатил своею головой и поражением отряда.

Но Паскевич именно с Закатал-то и намеревался начать покорение джарцев, желая уничтожить в понятии народа самую мысль о неприступности этой твердыни. С другой стороны, он был убежден, что решительный удар, нанесенный джарцам в Закаталах, разом прекратит сопротивление остальных обществ и даже вынудит к покорности ближайшие племена нагорного Дагестана. [80]

17-го февраля, у монастыря св. Стефана на Алазани, окончательно сосредоточился весь русский отряд, назначенный к экспедиции. Здесь, под начальством генерал-лейтенанта князя Эристова, проведшего большую часть своей боевой службы на границе Кахетии и Лезгистана, собрано было восемь с половиною баталионов пехоты ⁷, весь Нижегородский драгунский полк, пять сотен казаков и 58 орудий. 20-го числа к отряду прибыл фельдмаршал, а 24-го войска перешли Алазань у Муганлинской переправы: пехота и конница по мосту, а обозы и пушки были переправлены на трех огромных паромах.

Такого большого отряда еще никогда не видали лезгины. Невозможность сопротивления была так очевидна, что все старшины и представители народа в тот же день явились в русский лагерь и были представлены Паскевичу. Они повторили перед ним желание удержать за собой Закаталы. Паскевич отвечал отказом. Тогда старины объявили, что они готовы уступить и самые Закаталы, если только удостоверятся, что сохранят за собою все привилегии и право на владение ингелойцами. «Единственное мое условие с вами — ответил главнокомандующий — это прощение виновных, если народ изъявит безусловную покорность, и конечное истребление тех, кто осмелится сопротивляться.» Он тут же объявил, что джарские земли отныне всецело войдут в общий состав Русской империи и, отпустив старшин, дал им несколько часов на размышление.

Лезгины покорились безусловно. В тот же день старшины их снова явились в лагерь и остались в нем заложниками спокойствия и тишины народа. Но среди прибывших людей не было ни одного представителя джарцев. В Джарах, тем временем, шли еще горячие прения и шумный джамат продолжался весь день и целую ночь. [81] Байгуши, которым терять было нечего, и масса людей, не надеявшихся получить прощение за прежние шалости, требовали боя; люди рассудительные стояли за мирное решение вопроса; — и дело между ними едва не дошло до кинжалов. Тогда выступил вперед старый Мамед-Вали, один из почтенных джарских старшин, и сказал народу: «Безумные! теперь ли затеваете ссору, когда русские стоят на пороге вашего дома? чего вы боитесь? те, которые умели щадить жизнь и имущество жителей богатого Тавриза и Арзерума, не откажут и нам в великодушии. Вспомните, что первая пуля пущенная из Джар, уничтожит нас поголовно.» В длинной речи он указал народу на ту счастливую будущность, которая, быть может, ожидает джарцев под управлением России и сумел примирить обе враждующие стороны. 26-го февраля представители народа с поникшей головою явились к Паскевичу; они поднесли ему хлеб-соль и повергли к стопам его ружье и шашку ⁸. Паскевич принял оружие, как знак безусловной покорности, и объявил следующие условия:

Весь Джаро-Белоканский округ отныне и навсегда присоединяется к России и входит в общий состав империи. Для разбора гражданских и тяжебных дел народу предоставляется право руководствоваться своими адатами, но дела уголовные подлежат ведению общих русских законов. Мусульманам гарантирована неприкосновенность религии и богослужения, но зато они обязаны были вносить государственную подать, отбывать все земские повинности, принимать у себя русские гарнизоны и давать аманатов. Самый щекотливый вопрос относительно ингелойцев решен был Паскевичем следующим образом: ингелойцы обязаны были платить подати тем из владельцев, на земле которых жили, но размер этой подати определялся уже [82] русским военным начальником, и никто из мусульман не мог произвольно увеличить налога. Лично ингелойцы получили свободу; они могли переходить куда пожелают, но дома, сады и земли должны были оставаться в пользу владетеля до тех пор, пока ингелоец не заплатит ему десятилетнюю сложность приносимого дохода.

Так пала самостоятельность джарского союз. Он был присоединен к России под именем Джаро-Белоканской области, и военным начальником ее назначен был генерал-маиор князь Бекович-Черкасский.

На следующий день, 28-го февраля, Ширванский полк, шесть рот 41-го егерского, две роты кавказских сапер, три сотни казаков и 10 орудий заняли Закаталы. Вслед за ними въехал фельдмаршал и, лично ознакомившись с местностию, приказал поставить в Джарском ущелье крепость, которая могла бы держать в повиновении жителей и ограждать наши границы от вторжения хищных лезгин. К постройке ее приступили немедленно; дома и сады джарских жителей, входившие в черту крепостной эспланады, были куплены казною за высокую цену, и жители не могли надивиться, что русские платят чистое золото за клочок земли и за груду камней, которые и без того принадлежали им по праву победителей. Окрестные леса были также вырублены, и вековые громадные чинары пошли на устройство деревянных оград, которые, на первый раз, признавались достаточными для защиты русского гарнизона. 3-го марта все войска разошлись по своим квартирам, и в Джарах остался один отряд князя Бековича.

С образованием Джарской области, явилась наконец, возможность изменить и кордонную линию, крайне тяжелую и неудобную для обороны. До покорения джарцев линия эта начиналась у Тионетского ущелья и шла по ту сторону Алазани до д. Чеканы, откуда круто, почти под прямым углом, уклонялась на юг к дер. Велисцихе и, обогнув джарские [83] земли, тянулась далее уже по левому берегу реки до Муганлинской переправы. Вся эта ломанная линия, имевшая протяжение более чем триста верст, была занята разбросанными постами, и, очевидно, не представляла ни на одном пункте достаточной твердости для ограждения Кахетии от набегов. Даже четыре роты, занимавшие Сабуи, Шильды, Кварели и Чеканы, по своему положению могли поддерживать посты только в верхней Кахетии, а вся остальная линия, по течению Алазани, уже выходила из круга их действий. Лезгины пользовались этим и, обходя наши резервы, вторгались в Кахетию правее их, около Сигнаха.

Теперь, когда все выходы из гор находились уже в наших руках и джарцы, привлеченные к отбыванию службы, занимали их своими постами, — кордонная линия прошла по прямому направлению от Тионет через Боженьяны, Белоканы и Джары к Мухахам. Вся эта линия разделена была на две дистанции: лезгинская — занимала протяжение от Мухахи до Лагодех, а кахетинская — от Лагодех до Тионет, при чем центральными пунктами в них назначены были Джары и Боженьяны.

Проводя новую линию, Паскевич задался разумною идеею заселить свободные за Алазанью земли русскими переселенцами и образовать из них новое линейное казачье войско, которое укрепило бы за нами наши приобретения. Нужно сказать, что как раз в это время был в полном ходу вопрос о переселении в Закавказский край 50 тысяч малороссийских казаков, которых думали поселить на персидской границе. Дело остановилось только за недостатком земель, так как под казачьи станицы требовалось около двух миллионов десятин, а такого громадного количества там отыскать было невозможно. Между тем, с покорением джарцев открылась свободная полоса земли, лежавшая между Алазанью и юго-восточным хребтом Кавказа. Полоса эта, заключавшая в себе до 70 тысяч [84] десятин, оставалась до тех пор в совершенном запустении, а между тем превосходный климат ее, плодородие почвы и изобилие леса представляли особые удобства для образования здесь оседлого населения. Паскевич и хотел воспользоваться этим обстоятельством, чтобы поселить здесь до шести тысяч казаков, которые, с одной стороны, совершенно прикрыли бы Грузию от непокорных лезгин, а с другой, — поселенные между Кахетией и джарскими владениями, служили бы наилучшим средством к скорейшему сближению русских с коренными обитателями края. Все это казалось тем более удобным, что споров на эти места никто предъявить не мог, так как в течении полутораста лет никто ими не пользовался, вследствие близкого соседства непокорных горцев. И кто знает — может быть и возникло бы тогда в этой части Кавказа повое казачье войско, а с ним вместе наступило бы и скорейшее умиротворение края, — но этому помещали крупные события, заслонившие собою все нарождавшиеся вопросы и надолго изменившие наши планы и предположения. То был мюридизм, озаривший своим кровавым ореолом весь Дагестан на многие годы.

Первую весть о вооруженном движении мюридов Паскевич получил на Алазани; но это известие не отклонило удара, направленного на Джаро-Белоканы. Личность Кази-муллы, туманная и загадочная, еще не сложилась тогда в те определенные формы, которые могли бы встревожить полководца, только что победоносно окончившего две войны с сильными магометанскими государствами, — и Паскевич, оставляя в стороне дагестанские события, решил неуклонно и твердо идти к достижению раз намеченной цели.

Джары были покорены — теперь очередь стояла за Осетией.

Комментарии

5. Быки этой породы отличаются от обыкновенных горбом между плеч и густою гривой.

6. Сын елисуйского султана служил офицером в Эриванском полку и был убит на штурме Ахалциха.

7. Грузинского полка 7 рот, Эриванского полка 6, Ширванского 10, 41-го егерского 6 и Кавказского саперного баталиона 4.

8. Оружие это было отправлено фельдмаршалом императору Николаю Павловичу и ныне хранится в императорском эрмитаже.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том V, Выпуск 1. СПб. 1889