ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XXXVII.

Несколько слов о холодном оружии.

Турецкая война, в ряду разного рода вопросов тактических, а также о снаряжении и вооружении армии, поставила на очередь важный вопрос о холодном оружии для русской кавалерии. Мы же видели, как требователен был Паскевич к действиям русской конницы, и потому естественным желанием его было довести кавалерию до возможного совершенства. Но в коннице все важно — и всадник, и конь, и оружие. Нижегородский драгун на своем степняке, мало холеном, но приученном ко всем невзгодам боевой жизни, не оставлял желать ничего лучшего, но что касается его оружия, то оно далеко уступало по своим качествам оружию неприятеля, с которым ему приходилось иметь дело. Превосходные образцы клинков, которые Паскевич видел у персиян, турок, курдов и у наших линейных казаков, дали ему мысль вооружить и нашу регулярную кавалерию точно такими же шашками.

С другой стороны вопрос этот не мог не интересовать и бывшего тогда министра финансов графа Канкрина, которому подчинялись в России оружейные заводы, а в том числе и фабрика белого оружия, открытая незадолго перед тем в Оренбургской губернии. Это был нынешний Златоустовский завод, основание которому положили в 1812 году несколько [678] известных солингенских оружейников, сделавших предложение учредить в России казенную фабрику исключительно для выделки холодного оружия. Европейские войны, длившиеся тогда вплоть до 1816 года, замедлили решение этого вопроса, и он осуществился лишь в 19-м году, когда в Златоусте поселились иностранные оружейники, которым придали в помощь нескольких русских мастеров и нужное число рабочих.

Естественное желание улучшить насколько возможно тогда еще новую у нас отрасль производства холодного оружия, заставило Канкрина обратиться за сведениями к Паскевичу, который в своих азиятских походах мог лучше других оценить достоинство восточных клинков. Восточное оружие издревле славилось в Европе; но с тех пор, как русские начали войну на Кавказе, стали приобретать известность черкесские шашки, удары которых, нередко перерубавшие ружейные стволы и даже рассекавшие панцири, приводили всех в изумление. Канкрин желал знать, из какого материала приготовляется это оружие, процесс самой работы и способы закалки клинков.

Обратились в Тифлис к лучшему мастеру Кахраман Елиазарову. Он сделал за 160 червонцев на пробу саблю и кинжал настоящего булата, но двух различных видов его, стальную шпагу, только с виду похожую на булат и, наконец, шашку, клинок которой представлял волнообразную поверхность только по середине.

Лучшими из этих клинков признавались булатные, далеко превосходившие обыкновенную сталь твердостью и остротою лезвия; они отличались по виду волнистыми разводами или рисунками, которые покрывали клинки и составляли признак их высокого качества. По словам Елиазарова, достоинство булата можно было распознать, как по наружному виду этих рисунков, так и по цвету самого грунта и по отливу клинка на свет. Чем выше булат, тем отблеск заметнее и тем сильнее он будет отливать синеватым, малиновым, а в самых высших сортах золотистым [670] цветом. Прямые линии, образующие рисунок, обличают низший сорт булата, а по мере возвышения его достоинств, оне переходят в кривые линии и точки, образуя фигуры, похожие на виноградные ветви, или имеющие вид сетки; и, наконец, чем темнее цвет грунта, тем выше почитается достоинство самого булата.

После булата первое место должно быть отведено старинным европейским клинкам, особенно времен крестовых походов. Почему, несмотря на все современные успехи и усовершенствование техники, старинные клинки превосходят своими достоинствами новейшие изделия — это объяснить себе можно лишь тем, что прежде приготовление оружие находилось в руках у людей интеллигентных, знакомых с наукою, которые употребляли и труд, и время, и все свои сведения на то, чтобы отлить, выковать и закалить клинок высокого достоинства. Тогда над отделкою одного клинка трудились по целым месяцам, иногда по годам, сотни раз перековывая и исправляя его там, где замечались какие-либо погрешности. Теперь ручная работа заменилась машинною, и клинки выделываются уже не одиночными штуками, а целыми массами. Людей науки, стоявших когда-то у очага и наковальни, сменили простые рабочие люди, а между тем древние сказания повествуют нам именно о многих знаменитых ученых оружейниках, как напр., об известном генуэзце Андрее Феррари и других живших в XIV, XV и XVI столетиях. К сожалению, историки, передавая сведения об их изумительных изделиях, ничего не говорят о способе выделки, которым они пользовались.

У нас подобные клинки нередко встречались на Кавказе и были известны под разными названиями: волчков, калдынов, терс-меймунов, крестовиков, франков и проч. Последними назывались, впрочем, все произведения генуэзских и других мастеров, пользовавшихся в Европе заслуженною известностью. Образцы почти всех этих сортов можно было встретить в старое время у наших линейных казаков, вооружение которых составляло такую оригинальную [680] мозаику, представляло собою такую коллекцию всевозможных редких клинков, которая стоила бы серьезного внимания и изучение тем более, что еще до сих нор никто не обращал археологических изысканий на этот предмет.

Казаки добывали подобное оружие исключительно от горцев, но остается загадочным вопрос — откуда оно могло появиться на Кавказе. В христианской Грузии это еще объясняется близкими сношениями ее с рыцарями крестовых походов, шум которых коснулся отчасти Иверии, и крестоносцы не могли не оставить по себе памяти на оружии туземцев. Но подобные клинки хоть реже, а все же встречаются в Чечне, в Дагестане, у осетин, и особенно много их было на Кубани и на восточном берегу Черного моря. Скорее всего это следы генуэзских и венецианских колоний во время господства их в Колхиде и в древней Фанагории; но можно предположить также, что оно занесено и сюда рыцарями крестовых походов. Но крайней мере известно, что черкесы любили разрывать могилы и курганы, н часто находили в них истлевшие кости, а вместе с ними рыцарские доспехи и мечи, которые переделывали в шашки. Кому же могли принадлежать эти останки, как не воинственным пилигримам святой земли, сложившим на их земле свои кости и свое оружие. На многих клинках попадаются изображения гербов Восточной Римской империи, каких-то крылатых юношей, или всадников в гусарской одежде, несомненно свидетельствующих о их венгерском происхождении; на многих сохраняются и полустертые временем латинские или итальянские надписи, выражающие то какое-нибудь молитвенное изречение, то воззвание к Богу или к Богоматери, то просто восклицание в роде: «Vivat Husar!» и т. п. Рассказывают, что в 1839 году при штурме Ахульго, взята была шашка с латинскою надписью: «Vivat Zavicha!» — это была фамилия известных польских магнатов; а так как по странному стечению обстоятельств в отряде в это время находился гвардейский офицер Завиша, раненый на этом же штурме, то ему и была поднесена эта [681] шашка, некогда принадлежащая, быть может, одному из его знаменитых предков. Нам лично случилось видеть на стариннейшем генуэзском клинке даже славянскую надпись. Она гласила: «за Кубанью при реке Урупе в 1787 году сентября 21-го и 22-го числа, и вторично за Кубанью октября с 11-го, ноября по 3-е число в действительном сражении супротив горцев находился.» На другой стороне весьма сложная монограмма владельца и восклицание: «Боже, помоги мне победить врага своего в горах и вертепах.» Мы видели эту шашку в известном магазине Шафа, но кому принадлежит она, свидетельница походов Павла Сергеевича Потемкина против Ших-Мансура, к сожалению, нам неизвестно.

Все эти клинки несомненно древнейшего происхождения, и их хотя с трудом, но все еще можно найти на Кавказе; но клинки ученого Андрея Феррари, с именем мастера и клеймом, изображающим волчью голову на конце какого-то барельефа — есть достояние лишь немногих музеев, и нам удалось только раз видеть подобную шашку в частных руках. Она принадлежит известному кавказскому генералу князю А. и унаследована им от отца и деда. Так редки, и потому так высоко ценятся клинки этого знаменитого мастера.

Добывая оружие в кровавых боях, когда над телом убитого завязывались отчаянные схватки, и смерть одного влекла за собою гибель десятка других прежде, чем удавалось завладеть оружием,— казак не мог не дорожить подобною шашкою. И, действительно, имя владельца какого-нибудь знаменитого клинка становилось известным не только в станице, но и в целом полку, возбуждая зависть, а подчас и недоброжелательство. Один путешественник рассказывает, как старый казак, одиноко доживавший свой век в отставке, предлагал ему купить у него шашку. Клинок был превосходный, настоящий терс-маймун, и рубил гвоздь, как сахар. Показывая шашку, вытащенную нм из какого-то подполья, старик предварительно запер двери и огляделся кругом, чтобы его не [682] подслушали. На вопрос: как ему не стыдно продавать такую шашку? Казак отвечал: «А куда ее передать? детей у меня нет, а держать такую вещь мне, одинокому старику, не безопасно. Я уже пустил славу, что сбыл ее на правый фланг, да все как-то не верят, все будто присматривают за мною. Долго ли до греха!»... И старик был прав. Еще в недалеком прошлом страсть к хорошему оружию не раз наталкивала казаков на преступления: случались воровства, бывали даже случаи убийств....

После изделий Феррари и других ученых мастеров, лучшими сортами европейских шашек на Кавказе считаются, так называемые волчки. Впрочем этим именем их окрестили русские; горцы называют такие клинки «калдын и терс-маймун»,хотя оба эти сорта различаются между собою даже по наружному виду. Калдын преимущественно встречается в Нагорном Дагестане, а у Хевсур — это почти исключительное оружие. Широкий, как меч. калдын имеет на одной стороне изображение креста над кругом, а на другой — бегущего волка. На терс-маймуне есть также небольшие кресты, расположенные в известном систематическом порядке, но бегущий зверек изображается лишь несколькими черточками, по сторонам которого иногда бывают, иногда не бывают латинские буквы Н. М. Эти клинки, высоко ценимые на Кавказе, чаще попадаются в Чечне, хотя чеченцам труднее других доставалось приобретение хороших клинков, так как они жили далеко от Черного моря и даже от Грузии — этих двух центров, откуда распространялось оружие. Неизвестно, почему чеченцы опознали в этом зверке обезьяну «маймун», отчего произошло у них и самое название клинков. Русские признали это изображение за волка и называют такую шашку волчком. Происхождение этих клинков относят также ко временам крестоносцев. Дело в том. что известная французская фамилия Монморанси имела этого волчка в своем фамильном гербе. Один из этих Монморанси, именно Генрих (Henri) участвовал в крестовых походах и, по обычаю тех веков, свита и оруженосцы его, как каждого феодального [683] аристократа, носила на оружии герб своего владетеля, украшая его еще иногда и начальными буквами Н. М. т. е. Henri Monmoranci. Вот это-то оружие, заказанное по всей вероятности одному какому-нибудь лучшему в то время мастеру, и получило по своему достоинству громкую известность на Востоке. Нет ничего удивительного, что грузины, посылавшие свои дружины в Иерусалим на помощь к крестоносцам, как знатоки и любители ценного оружия, старались приобретать эти мечи и занесли их в Грузию, где приноровили к потребностям края, т. е. переделали их в шашки; но эти шашки выходили почти прямые и только на конце обтачивались так, что представляли слабо изогнутую линию. Нет сомнения, что по их образцу туземные мастера стали выделывать клинки с такими же клеймами, но далеко не с теми достоинствами, каким отличалось оружие Монморанси. Подделка всегда и везде соблазняла оружейников, рассчитывавших на тех покупателей, которые, пренебрегая новым добрым железом, приобретают полосы, украшенные старыми гербами, хотя бы и вытравленные солью. Один булат не поддается подделке. Правда, волнистые разводы его могут быть вытравлены и на самом простом железе, но стоит только отшлифовать клинок или намазать его разбавленною серною или соляною кислотою, и эти рисунки исчезнут. Напротив, в настоящем булате, ежели бы разводы и были стерты временем, то стоит отшлифовать клинок или покрыть его ржавым лаком, употребляемым обыкновенно для окраски стволов, и эти рисунки выйдут наружу.

Но между туземными кавказскими мастерами в старое время были такие, изделия которых не только не уступали старым европейским клинкам, но даже превосходили их, предназначаясь почти исключительно для рубки панцирей. Такова например знаменитая на всем Кавказе «Гурда». Рассказывают, что один из туземных мастеров, достигший чрезвычайным трудом и усилиями до выделки этих чудных клинков, встретил себе соперника в лице другого мастера, старавшегося всячески подорвать его репутацию. Произошла [684] ссора, и первый, желая доказать преимущество своего железа, с криком «гурда» (смотри) одним ударом перерубил пополам и клинок и самого соперника. Имя этого мастера «гурда» — изгладилось из народной памяти, но его восклицание так и осталось за его клинками. Знатоки различают три рода гурды: это — Ассель (старая гурда), Гурда-мажар и Гурда-эль-мурза, отличающиеся друг от друга различными клеймами. Такою же славою пользовались на Кавказе кинжалы старого Базалая; но настоящие из них так редки, что немногим удавалось даже видеть их, и большинству они известны только по наслышке. Клинки эти высекают огонь не хуже огнива и бреют бороду, как бритвы. Нынешние мастера довольствуются тем, если кинжал при самом слабом ударе или нажиме врезывается в медную монету настолько, что поднимает ее за собою. Немногие однако же достигают и этого искусства.

Каким образом выделывались старые клинки наверное никому не известно. Со смертию мастера обыкновенно умирал секрет его и теперь трудно даже определить: зависело ли это от личного искусства в отковке и закалке железа, или же от какой-нибудь смеси между собою различных металлов. Даже Елиазаров, лучший мастер того времени, достигший замечательного художества в отделке булата, ничего не мог воспроизвести в роде гурды или волчка. Кахраман объяснил однако, что лучшие клинки выделываются им из старых железных подков, которые обрабатываются с порошком турецкого чуга и потом свариваются с турецкою сталью; самая закалка клинков производилась им весьма оригинальным способом: возле кузницы его стоял наготове всадник; раскаленное в горне лезвие кузнец передавал в руки всадника, который с места пускался в карьер и летел во весь конский опор до определенного места, подняв клинок против ветра. Сталь закаливалась быстрым движением воздуха.

Кахраман после долгих переговоров наконец склонился за высокую цену продать секрет изготовления булата и даже [685] научить этому искусству мастеров, которые будут присланы для этой цели в Тифлис, но требовал материала: индийского железа, из которого только и может быть выкован настоящий булат, турецкой стали и турецкого чугуна в порошке. Канкрин полагал, что из множества видов и чугуна и стали, приготовляемых на наших заводах, не трудно было выбрать сходные по качествам своим с турецкими. Но что такое индийское железо — Кахраман, получавший этот материал готовым из Персии и Индии, не знал и сам. На основании некоторых свойств его, а также и химических исследований, одни полагали, что это смесь из двух материалов — стали и железа, другие, что это сплав железной руды с самым чистым графитом и, наконец, третьи, что это есть ничто иное, как сталь Вуца. Правильно ли или нет было такое заключение — не знаем, но образцы русского железа, присланные Кахраману, не годились для выделки булата. Лучшими из них он признавал двухвываренную сталь Златоустовского завода, потом сталь литую и, наконец железо, которое, в переломе можно было назвать белым и которое, после раскаливания в горне, ломалось от удара молота. Из этого материала можно было изготовлять, хотя не булатные, но отличные дамаскированные клинки; из стали Бодаевского завода клинки также выходили хорошие, но уже без струи; металлы же прочих заводов и вовсе не годились для выделки добротного оружия.

В 1830 году из Златоуста присланы были в Тифлис четыре мастера, два немца и два русские, которые явились к Елиазарову и после двухлетнего обучения возвратились назад. Нужно полагать, что результаты обучения принесли заводу немалую пользу, потому что — случайно или не случайно — но лучшими клинками, выпущенными заводом, всегда признавались в кавалерии те, на которых была пометка 1832, 33-й и 34-й года, — что совпадает как раз с первыми годами деятельности кахромановских учеников. Потом клинки стали выделываться хуже. Не касаясь шашек последнего образца, еще не опробованных в деле, и потому не подлежащих [686] правильной оценке, нужно сознаться, что прежние шашки для боя не годились. Кому приходилось участвовать в кавалерийских схватках, тот подтвердит, что наша кавалерия рубить не умела, и что причина этого крылась прежде всего в неудовлетворительности наших клинков. Одиночные богатырские удары, на которые обыкновенно ссылаются очевидцы, ничего доказать не могут, потому что это проявление только физической силы, которую в равной мере требовать от всех невозможно. Гурда и волчок тем и хороши, что страшны даже в детских руках. [687]

XXXVIII.

Пушкин на Кавказе.

Война в Азиятской Турции 28-29 годов, составляя громкую эпопею в ряду наших кавказских войн, необыкновенно богата славными подвигами и блещет именами, достойными занять место истории. Но среди громких имен этих воинов, увенчанных кровавыми лаврами, встречается дорогое для России имя ее величайшего поэта Александра Сергеевича Пушкина, послужившего России в эту годину не мечем, а своим вдохновенным творческим гением. Дикая, неведомая страна, где вечно кипела война, куда уходили войска за войсками, представлялась народу страною какого-то мрака и убийств, откуда никто не возвращался, — и народ охарактеризовал ее именем «погибельного Кавказа». Пушкин,— добровольный участник похода Паскевича, первый заговорил о Кавказе, первый развернул перед русским читателем бесконечные красоты дикой, величавой горной природы, представил в ярких образах вольную жизнь кавказского горца, сумел показать, что эта воинственная и своеобразная жизнь полная невзгод, [688] тревог и опасностей, была в то же время жизнию, увлекающею в область поэзии. И то, что ученый бытописатель изложил бы во многотомных сочинениях, то поэт схватывал и очерчивал двумя-тремя штрихами своей художественной кисти, говорившей человеческому сердцу более, чем многотомные сочинения. Вот почему Пушкин принадлежит Кавказу, и как певец, посвятивший ему свои вдохновенные песни, и как человек, разделивший с кавказскими войсками боевые походы, труды и опасности под победоносными знаменами графа Паскевича. Он сам говорит, что муза его —

К пределам Азии летала
И для венка себе срывала
Кавказа дикие цветы.
………………………
Любила бранные станицы,
Тревоги смелых казаков,
Курганы, тихие гробницы,
И шум и ржанье табунов....

Пылкий по своей натуре, любивший все, что выходило из ряда обыденных явлений, Пушкин с ранней молодости рвался в военную службу, которая с ее гусарскою удалью, с полнейшею беспечностью о завтрашнем дне, с добрым сердечным товариществом, составлявшим в те времена отличительную черту военных кружков, — представлялась ему в самом привлекательном виде. Он рисовал ее себе не иначе, как окрашенною поэтическою кистью партизана Давыдова. Он сам говорит:

Но что прелестней и живей
Войны, сражений и пожаров.
Кровавых и пустых полей
Бивака, рыцарских ударов.
И что завидней кратких дней
Не слишком мудрых усачей,
Но сердцем истинных гусаров?...

Царскосельский лицей, в котором воспитывался Пушкин, тогда имел еще преимущество выпускать своих воспитанников одинаково, как в гражданскую так и в военную [689] службу, преимущественно в гвардию. Пушкин также избрал военное поприще; он хлопотал о поступлении в лейб-гвардии гусарский полк, где у него много было друзей и поклонников его таланта. Но отец его категорически заявил, что не может содержать сына в гусарах — и Пушкин выпущен с чином X класса в министерство иностранных дел, где служба представляла ему слишком много досуга. Увлечения молодости, шалости, наконец несколько политических памфлетов и сатир угрожали ему серьезными последствиями. Его спасло только заступничество Карамзина, Милорадовича и Энгельгардта, бывшего тогда директором лицея. «Вы мне простите Ваше Величество — сказал последний государю:— если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нем развивается необыкновенный талант; он и теперь уже составляет красу современной литературы, а впереди еще больше на него надежд. Я думаю что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его, чем ссылка, которая может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека». Благодаря этому все дело и ограничилось тогда высылкою поэта из столицы на службу в Екатеринослав. Там, посреди благодатной природы юга, положено было основание многим произведениям творческого гения Пушкина, и эта же поездка в Екатеринослав послужила косвенным поводом к первому знакомству Пушкина с Кавказом.

Летом в 1820 г, катаясь однажды по Днепру, он простудился и схватил жестокую горячку. В это самое время проезжал через Екатеринослав к Кавказским минеральным водам генерал Раевский, известный ветеран 1812 г, тогда командовавший 4-м пехотным корпусом. Сын этого Раевского, Николай, (впоследствии один из героев кавказской войны), был другом Пушкина. Он разыскал его в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада и принял в нем самое живое участие. Когда Пушкин немного поправился, старый Раевский предложил ему сделать путешествие вместе с его семьею на Кавказ,— и Пушкин охотно принял предложение. [690]

«Счастливейшие минуты жизни моей провел я в семействе Раевского — писал он к брату:— я не видел в нем героя,— славу русского войска; я любил в нем человека с ясным умом, с простой прекрасной душой, всегда любезного и милого хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером — он невольно привяжет к себе всякого, кто только сумеет понять и оценить его высокие качества». Так характеризует Пушкин героя народной войны - Раевского.

Два месяца Пушкин прожил в Пятигорске, купаясь в источниках, любуясь видами Кавказа. Судьба, как нарочно, привела его туда, где границы России отличаются резкою, величавою характерностью, где гладкая неизмеримость степей перерывается подоблачными горами, скрывающими за собою панораму юга. Часто, со всем семейством Раевского, Пушкин уезжал на гору Бештау пить железные воды, и жил там в калмыцких кибитках за неимением в то время других помещений. Эти оригинальные поездки, прогулки по горам, свободная жизнь, заманчивая и совсем не похожая на прежнюю; новость впечатлений, ночи под открытым южным небом; и кругом причудливые картины гор, новые нравы, невиданные племена, аулы, сакли, дикая вольность черкесов, а в нескольких часах пути жестокая, упорная война,— все это не могло не действовать на молодого поэта. Исполинский Кавказ поражал его воображение; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще сковывали свободный полет его вдохновения.

Созерцание суровых красот Кавказа навели его на мысль написать поэму из быта кавказских горцев, и поэма эта вышла в свет, спустя два года, под именем «Кавказского пленника». Правда, многое в этой поэме, говоря словами самого Пушкина, слабо, неполно, но за то многое угадано и выражено чрезвычайно верно. Сцена поэмы должна была находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа; но с заоблачных вершин бесснежного Бештау только лишь в отдалении виднеются [691] ледяные главы Казбека и Эльборуса,— и Пушкин, как сам признается, поставил своего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца, где возвышаются в дальнем расстоянии друг от друга четыре горы — последняя отрасль Кавказа. Впрочем, истинным героем поэмы является не пленник, а сам Кавказ с его природой и обитателями. История пленника только рамка, в которую Пушкин заключил свои великолепные описания, никогда не потеряющие своей поэтической ценности.

«Жалею, мой друг,— пишет Пушкин своему брату:— что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор, ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками разноцветными и неподвижными; жалею, что не входил со мною на острый верх пятихолмного Бештау, Машука, Железной горы, Каменной, Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы, древняя дерзость их исчезла дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная страна, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах,— и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона завоевания Индии»...

Не под впечатлением ли этих мечтаний вылилось у поэта то чудное поэтическое пророчество, которое вошло в заключительные строфы его «Кавказского пленника»:

Подобно племени Батыя
Изменит прадедам Кавказ,
Забудет алчной брани глас,
Оставит стрелы боевые.
К ущельям, где гнездились вы,
Подъедет путник без боязни,
И возвестит о вашей казни
Преданья темные молвы...

С Кавказских вод Пушкин, вместе с семейством [692] Раевского, отправился в Крым через Черноморье. Он ехал по Кубани, бок-о-бок с воинственными и всегда опасными племенами черкесов. «Видел я — пишет он брату: — берега Кубани и сторожевые станицы, любовался нашими казаками — вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности! ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков; за ними тащилась пушка с заряженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа, они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасть на аркан какого-нибудь хищника». Пушкин был совершенно счастлив, радовался военной обстановке своего вояжа, восхищался ловкостью и джигитовкой кубанских казаков. «Ты понимаешь — пишет он брату: — как эта тень опасности нравилась моему мечтательному воображению».

Вид берегов Кубани с ее линейною стражей, рассказы казаков и вся обстановка их быта на вечном рубеже между жизнью и смертью, создали в фантазии поэта живые образы настолько же грандиозные, насколько и верные страшной действительности. Прямо под живым впечатлением казачьего рассказа вылилась у Пушкина прекрасная песня, помещенная в «пленнике»:

На берегу заветных вод
Цветут богатые станицы.
Веселый пляшет хоровод...
Бегите русские девицы.
Спешите красные домой:
Чеченец ходит за рекой.

Кто был на Кавказе, тот не может не удивляться верности картин, набрасываемых Пушкиным.

Взгляните хоть с возвышенностей, на которых стоит Пятигорск, на отдаленную цепь гор, и вы невольно повторите мысленно те стихи, о которых вам, может быть, не случалось вспоминать целые годы: [693]

Великолепные картины!
Престолы вечные снегов!
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков.
И в их кругу колосс двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый
Белел на небе голубом.

Грандиозный образ Кавказа в первый раз был воспроизведен русскою поэзиею в поэме Пушкина, и только в ней русское общество познакомилось с Кавказом, давно знакомым ему по грому оружия. И впечатление было настолько сильно, что с этих пор Кавказ становится для русских заветною страною не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии, страною кипучей жизни и смелых мечтаний. «Муза Пушкина — говорит Белинский:— как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем, купленным драгоценною кровью сынов ее и подвигами ее героев». И Кавказ, сделавшийся колыбелью поэзии Пушкина, сделался потом колыбелью и могилою поэзии Лермонтова.

Следя за жизнию Пушкина в связи с его творчеством, нельзя не видеть, как сама жизнь непосредственно внушала ему его создания: под впечатлением Кавказа является «Кавказский пленник»; Крыму он обязан Бахчисарайским фонтаном. И как в Кавказском пленнике преобладающие картины достались на долю дикой природы Кавказа, так лучшею стороною Бахчисарайского фонтана были описания или, лучше сказать, живые картины магометанского Крыма; пребывание на юге вызвало поэму: «Братья-разбойники», и, наконец, «Цыгане». Проезжая из Кишинева в Измаил, Пушкин пристал к цыганскому табору, кочевал с ним и жил в шатрах его дикою жизнию кочевого племени.

За их ленивыми толпами
В пустыне, праздный, я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями; [694]
В походах медленных любил
Их песней радостные гуды
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил...

Между тем в судьбе Пушкина происходит новый крутой переворот. Одно из его писем имело для него печальные последствие и, в 1824 году, исключенный из службы, он был удален на жительство в имение его родителей. Там в селе Михайловском, Псковской губернии, под надзором местных властей, Пушкин провел два года чрезвычайно богатых и плодотворных в его поэтической деятельности. А между тем началось новое царствование; в Михайловское прискакал фельдъегерь, забрал Пушкина и помчал его в Москву, в кремль, прямо к Императору Николаю Павловичу. Государь принял его в кабинете чрезвычайно милостиво, долго говорил с ним и в заключение сказал: «Ты будешь присылать ко мне все, что напишешь; отныне я сам буду твоим цензором».

«Сочинений ваших — писал по этому поводу к Пушкину шеф корпуса жандармов граф Бенкендорф:— никто рассматривать не будет: на них нет никакой цензуры. Государь Император сам будет и первым ценителем произведений ваших и вашим цензором».

С этой минуты начинается новая эпоха в жизни Пушкина

Между тем наступил 1828 год. Объявлена была турецкая война, и русское войско перешло Дунай. Пылкое воображение Пушкина уже рисовало перед ним обольстительные картины предстоящих событий. Он видел быстрый полет русских орлов над Балканами, слышал боевые клики, весело внимал уже оглушительному шуму падения ветхого Стамбула и радостно приветствовал зарю свободы, занимающуюся над этою святою классическою страною. Желание его принять участие в военных действиях однако не могло исполниться: без сведений и необходимых приготовлений для военного дела нельзя было разделить славу войны — и ему было отказано. Бенкендорф писал ему, впрочем: «Государь благосклонно принял ваш [695] вызов, но изволил отозваться, что так как все места в армии уже заняты, то Его Величество воспользуется первым случаем употребить отличные дарования ваши на пользу отечества».

Знаете ли, чтобы я сделал на вашем месте? — сказал Пушкину один из знакомых:— Я бы предпочел поездку на Кавказ; в армию Паскевича, в страну, служившую колыбелью человеческого рода, где еще звучит эхо библейских преданий. Один переезд через кавказские заоблачные выси сколько развил бы перед вами красок, неуловимых теней и высоких мыслей! Ведь и брат ваш на Кавказе.

Этот разговор, напоминание о брате «Левушке», служившем тогда офицером в Нижегородском драгунском полку и, наконец, надежда увидеться с Николаем Раевским и со многими старыми друзьями, находившимися в армии Паскевича, решили дело. Едва переждав зиму, Пушкин выехал на Кавказ и 15 мая 1829 года был уже в Ставрополе.

«Желание видеть войну и страну мало известную — говорит сам Пушкин:— побудило меня просить позволение приехать в армию. Таким образом видел я блестящую войну, конченную в несколько недель и увенчанную переходом через Саган-лу и взятием Арзерума». Во время этой поездки Пушкин начал свой путевой журнал, и, впоследствии, издал его под заглавием «путешествие в Арзерум».

«В Ставрополе — говорит Пушкин:— я увидел на краю неба облака, поразившие мне взор равно за десять лет. Они были все те же, все на том же месте. Это — снежные вершины Кавказской цепи». Отсюда, через Георгиевск, Пушкин заехал на горячие воды и нашел в них большую перемену. «В мое время — говорит он: - ванны находились в лачужках, наскоро построенных, источники большею частию, в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведен по склону Машука. Везде чистенькие [696] дорожки, зеленые лавочки, правильные цветники, мостики, павильоны. Ключи обделаны, выложены камнем; на стенах ванн прибиты предписания от полиции; везде порядок, чистота, красивость.... Признаюсь, кавказские воды представляют ныне более удобств, но мне было жаль их прежнего дикого состояния; мне было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, над которыми я бывало карабкался. С грустию оставил я воды и отправился обратно в Георгиевск. Скоро настала ночь. Чистое небо усеялось миллионами звезд. Я ехал берегом Подкумка. Здесь бывало сиживал со мною Александр Раевский, прислушиваясь к мелодии вод. Величавый Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горами, своими вассалами, и, наконец, исчезал во мраке»....

На другой день Пушкин отправился в Екатеринодар, откуда начинается уже Военно-грузинская дорога. Набеги горцев делали ее опасною и наши путешественники ехали дальше до самого Тифлиса уже с конвоем. Сам Пушкин говорит, что незадолго до их проезда поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружье его слишком долго было заряжено. Что делать с таким народом! восклицает Пушкин. В Тифлисе он пробыл лишь несколько дней, торопясь, как можно скорее, настигнуть действующий корпус. Но его пребывание в городе не прошло не замеченным. «Надежды наши исполнились — писалось в Тифлисских ведомостях:— Пушкин посетил Грузию. Читающая публика соединяет самые приятные надежды с пребыванием Александра Сергеевича в стане кавказских войск и вопрошает, чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного? Подобно Гарацию, поручившего друга своего опасной стихии моря, мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани».

Из Тифлиса до Гумр Пушкин сделал переезд верхом, ночевал на казачьем посту и на утро, выйдя из палатки, с невольным изумлением остановился перед чудной картиной колоссальной горы, которая на ясном безоблачном небе [697] казалась ему огромным шатром, увенчанным серебряным куполом. На вопрос: что это за гора? ему отвечали — Арарат. «Как сильно действие звуков! — восклицает Пушкин: — жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни, и врана и голубицу, излетающих, как символ казни и примирения.... лошадь моя была готова. Я поехал с проводником. Утро было прекрасное, солнце сияло.— Вот и Арпачай,— сказал мне казак. Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заповедную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван; я все еще находился в России»…

В Карсе Пушкин узнал, что лагерь Паскевича находится всего в 25 верстах, и 13 июня утром был уже в палатке своего старинного друга генерала Раевского, командовавшего тогда Нижегородским драгунским полком. Пушкин приехал вовремя, так как в тот же день войска получили повеление идти вперед. «Обедая у Раевского — говорит он: слушал я молодых генералов, рассуждавших о движении им предписанном. Генерал Бурцев отряжен был влево, по большой арзерумской дороге, прямо против турецкого лагеря; между тем, как все прочее войско должно было идти правою стороною в обход неприятелю. Я ехал с Нижегородским драгунским полком, разговаривая с Раевским, с которым уже несколько лет не видался. Настала ночь; мы остановились в долине, где все войско имело привал. Здесь я имел честь быть представлен графу Паскевичу.

Я нашел графа дома, перед бивуачным огнем окруженного своим штабом. Он был весел и принял меня ласково. Чуждый военному искусству я не подозревал, что участь [698] похода решилась в эту минуту. Здесь увидел я нашего Вольховского ³⁵ запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он нашел однако время побеседовать со мною, как старый товарищ. Здесь увидел я и Михаила Пущина, раненого в прошлом году; он любим и уважаем, как добрый товарищ и храбрый солдат. Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как они переменились, как быстро уходит время! Я возвратился к Раевскому и ночевал в его палатке».

Таким образом мечты поэта, манившие его в пустынную Азию, наконец исполнились. Он видел край, где совершилось так много замечательных событий в древности и был среди неустрашимой горсти наших войск, творивших чудеса под знаменами юного полководца, находившего время посреди своих великих забот оказывать поэту лестное внимание. И Пушкин имел случай не раз удостовериться в том, что музы русской поэзии были знакомы победителю не менее самой войны.

«На заре — продолжает Пушкин — войско двинулось. Мы подъехали к горам, поросшим лесом. Мы въехали в ущелье. Драгуны говорили между собою: смотри, брат, держись — как раз картечью хватят. В самом деле, местоположение благоприятствовало засадам, но турки, отвлеченные в другую сторону движением генерала Бурцева, не воспользовались этими выгодами. Мы благополучно прошли опасное ущелье и стали на высотах Саган-лу, в десяти верстах от неприятельского лагеря. Природа около нас была угрюма. Воздух был холоден, горы покрыты печальными соснами. Снег лежал в оврагах.

Только успели мы отдохнуть и отобедать, как услышали ружейные выстрелы. Раевский послал осведомиться. Ему донесли, что турки завязали перестрелку на передовых наших пикетах. Я поехал с Семичевым посмотреть [699] новую для меня картину. Мы встретили раненого казака: он сидел, шатаясь на седле, бледен и окровавлен. Два казака поддерживали его. Много ли турок? спросил Семичев. «Свиньем валит, ваше благородие», - отвечал один из них. Проехав ущелье, вдруг увидели мы на склоне противоположной горы до двухсот казаков, выстроенных в лаву и над ними около пятисот турок. Казаки отступали медленно; турки наезжали с большою дерзостью, прицеливались шагах в двадцати и, выстрелив, скакали назад. Их высокие чалмы, красивые доломаны и блестящий убор коней составляли резкую противоположность с синими мундирами и простою сбруею казаков. Человек пятнадцать наших было уже ранено. Подполковник Басов послал за подмогой. В это время сам он был ранен в ногу. Казаки было смешались; но Басов опять сел на лошадь и остался при своей команде. Подкрепление подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли, оставя на горе голый труп казака, обезглавленный и обрубленный.

«Выстрелы утихли. Орлы, спутники войск, поднялись над горою, с высоты высматривая себе добычу. В это время показалась толпа генералов и офицеров: граф Паскевич приехал и отправился на гору, за которою скрывались турки. Они были подкреплены четырьмя тысячами конницы, скрытой в лощине и оврагах. С высоты горы нам открылся турецкий лагерь, отделенный от нас оврагами и высотами. Мы возвратились поздно. Проезжая нашим лагерем, я видел наших раненых, из которых человек пять умерло в ту же ночь и на другой день. Вечером навестил я молодого Остен-Сакена, раненого в тот же день в другом сражении».

Пушкин не был только зрителем этого сражения; он сам вмешался в казацкую цепь и, схвативши пику убитого казака, устремился на турок. Семичев, которому Раевский именно поручил следить за Пушкиным, с трудом вывел его из рукопашной свалки. Но можно себе представить, как наши донцы были изумлены, увидев перед [700] собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке. Пушкин один в целом лагере носил статское платье и писал в Москву, что солдаты, видя его верхом, величают пастором. Впечатление этого дня вылились из-под пера поэта прекрасным стихотворением, озаглавленным им «Делибаш».

Между тем 18-го июня лагерь передвинулся на другое место, а 19-го и 20-го произошли генеральные сражения, в которых были разбиты сераскир и Гагки-паша. Вот как описывает Пушкин впечатления, вынесенные им в эти два кровавые дня,

«19-го июня, едва пушка разбудила нас, все в лагере пришло в движение. Генералы поехали по своим постам. Полки строились, офицеры становились у взводов. Я остался один, не зная в какую сторону ехать и пустил лошадь на волю Божию. Я встретил генерала Бурцева, который звал меня на левый фланг. Что такое левый фланг, подумал я, и поехал далее. Я увидел генерала Муравьева, расставлявшего пушки. Вскоре показались делибаши и закружились в долине, перестреливаясь с нашими казаками. Между тем густая толпа их пехоты шла по лощине. Генерал Муравьев приказал стрелять. Картечь хватила в самую середину толпы. Турки повалили в сторону и скрылись за возвышением. Я увидел графа Паскевича, окруженного своим штабом. Турки обходили наше войско, отделенное от них глубоким оврагом. Граф послал П. осмотреть овраг. П. поскакал. Турки приняли его за наездника и дали по нем залп. Все засмеялись. Граф велел выставить пушки и палить. Неприятель рассыпался по горе и по лощине. На левом фланге, куда звал меня Бурцев, происходило жаркое дело. Перед нами (против центра) скакала турецкая конница. Граф послал против нее генерала Раевского, который новел в атаку Нижегородский полк. Турки исчезли. Татары наши окружили их раненых и проворно раздевали, оставляя нагих посреди поля. Генерал Раевский остановился на краю оврага. Два эскадрона, отделясь [701] от полка, занеслись в своем преследовании; они были выручены полковником Симоничем.

Сражение утихло. Турки у нас на глазах начали копать землю и таскать каменья, укрепляясь по своему обыкновению. Их оставили в покое. Мы слезли с лошадей и стали обедать, чем Бог послал. В это время к графу привели нескольких пленников; один из них был жестоко ранен. Их расспросили. Около шестого часа войска опять получили приказ идти на неприятеля. Турки зашевелились за своими завалами, приняли нас пушечными выстрелами и стали отступать. Конница наша была впереди; мы стали спускаться в овраг. Земля обрывалась и сыпалась под конскими ногами. Поминутно лошадь моя могла упасть, и тогда уланский полк переехал бы через меня. Однако Бог вынес. Едва выбрались мы на широкую дорогу, идущую горами, как вся наша конница поскакала во весь опор. Турки бежали; казаки стегали нагайками пушки, брошенные на дороге, и неслись мимо. Турки бросались в овраги, находящиеся по обеим сторонам дороги: они уже не стреляли; по крайней мере ни одна нуля не просвистала мимо моих ушей. Первые в преследовании были наши татарские полки, которых лошади отличались быстротою и силою. Лошадь моя, закусив повода, от них не отставала: я насилу мог ее сдержать. Она остановилась перед трупом молодого турка, лежавшего поперек дороги. Ему, казалось, было лет 18-ть; бледное девическое лицо не было обезображено; чалма его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею. Я поехал шагом; скоро меня нагнал Раевский. Он написал карандашом на клочке бумаги донесение графу Паскевичу о совершенном поражении неприятеля и поехал далее. Я следовал за ним издали. Настала ночь. Усталая лошадь моя отставала и спотыкалась на каждом шагу. Граф Паскевич повелел не прекращать преследования и сам им управлял. Меня обогнали конные наши отряды. Я увидел полковника Полякова, начальника казацкой артиллерии, игравшей в тот день важную роль, и с ним [702] вместе прибыл в оставленное селение, где остановился граф Паскевич, прекративший преследование по причине наступившей ночи.

Мы нашли графа на кровле подземной сакли перед огнем. К нему приводили пленных. Тут находились почти все начальники. Казаки держали в поводьях их лошадей. Огонь освещал картину достойную Сальватора Розы; речка шумела во мраке. В это самое время донесли графу, что в деревне спрятаны пороховые запасы и что должно опасаться взрыва. Граф оставил саклю со всею своею свитой. Мы поехали к нашему лагерю, находившемуся уже в 30 верстах от того места, где мы ночевали. Дорога полна была конных отрядов. Только что успели прибыть мы на место, как вдруг небо осветилось будто метеором, и нам послышался глухой взрыв. Сакля, оставленная нами назад тому четверть часа, взорвана была на воздух; в ней находился пороховой запас. Разметанные камни задавили несколько казаков.

Вот все, что в то время я успел увидеть. Вечером я узнал, что в этом сражении разбит сераскир арзерумский, шедший на присоединение к Гагки-паше с тридцатью тысячами войска. Сераскир бежал к Арзеруму; войско его, переброшенное за Саган-лу, было рассеяно, артиллерия взята, а Гагки-паша один остался у нас на руках. Граф Паскевич не дал ему времени распорядиться.

На другой день, в пятом часу, лагерь проснулся и получил приказание выступить. Выйдя из палатки, я встретил графа Паскевича, вставшего прежде всех. Он увидел меня. «Вы очень устали вчера?» — Немного, граф. «Мне вас очень жаль, потому что мы опять идем против паши и должны будем преследовать неприятеля еще 30 верст».

Мы тронулись и к осьми часам пришли на возвышение, с которого лагерь Гагки-паши виден был, как на ладони. Турки открыли безвредный огонь со всех своих батарей. Между тем в лагере их заметно было большое движение. Усталость и утренний жар заставили многих из нас слезть [703] с лошадей и лечь на свежую траву. Я опутал поводья около руки и сладко заснул в ожидании приказа идти вперед. Через четверть часа меня разбудили. Все было в движении. С одной стороны колонны шли на турецкий лагерь с другой — конница готовилась преследовать неприятеля. Я поехал было за Нижегородским полком, но лошадь моя хромала, я отстал. Мимо меня пронесся уланский полк. Потом Вальховский проскакал с тремя пушками. Я очутился один в лесистых горах. Мне попался навстречу драгун, который объявил, что лес наполнен неприятелем. Я воротился. Я встретил генерала Муравьева с пехотным полком. Он отрядил одну роту в лес, чтобы его очистить. Подъезжая к лощине, увидел я необыкновенную картину. Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненый смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на молодого своего друга. В лощине собрано было человек пятьсот пленных. Несколько раненых турок подзывали меня знаками, вероятно принимая меня за лекаря и требуя помощи, которой я не мог им подать. Из лесу вышел турок, зажимая свою рану окровавленною тряпкой. Солдаты подошли к нему с намерением его приколоть, может быть из человеколюбия. Но это слишком меня возмутило: я заступился за бедного турка и насилу привел его изнеможенного и истекающего кровью к кучке его товарищей. При них был полковник А. Он курил дружелюбно из их трубок, не смотря на то, что были слухи о чуме, будто бы открывшейся в турецком лагере. Пленные сидели спокойно, разговаривая между собою. Почти все были молодые люди. Отдохнув, пустились мы далее. По всей дороге валялись тела. Верстах в 15 нашел я Нижегородский полк, остановившийся на берегу речки, посреди скал. Преследование продолжалось еще несколько часов. К вечеру пришли мы в долину, окруженную густым лесом, и наконец мог я выспаться в волю, проскакав в эти два дня более 80-ти [704] верст. На другой день войска, преследовавшие неприятеля, получили приказ возвратиться в лагерь.

«24-го июня утром пошли мы к Гассан-Кала, древней крепости, накануне занятой князем Бековичем. Она была в 15 верстах от места нашего ночлега. Длинные переходы утомили меня. Я надеялся отдохнуть, но вышло иначе.

Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в горах, требуя защиты от турок, которые три дня тому назад отогнали их скот. Полковник Анреп (командир уланского полка), не разобрав чего они хотели, вообразил, что турецкий отряд находится в горах и с одним эскадроном уланского полка поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что три тысячи турок находятся в горах. Раевский отправился вслед за пим, чтобы подкрепить его в случае опасности. Я считал себя прикомандированным к Нижегородскому полку и с великою досадою поскакал на освобождение армян. Проехав верст двадцать, въехали мы в деревню и увидели несколько отставших улан, которые, спешась, с обнаженными саблями преследовали несколько кур. Здесь один из поселян растолковал Раевскому, что дело шло о трех тысячах волов, три дня назад отогнанных турками и которых весьма легко будет догнать дня через два. Раевский приказал уланам прекратить преследование кур и послал полковнику Анрепу повеление воротиться. Мы поехали обратно и, выбравшись из гор, прибыли под Гассан-Кала. Но таким образом дали мы сорок верст крюку, чтобы спасти жизнь нескольким армянским курам, что вовсе не казалось мне забавным».

Две знаменитые битвы и взятие Гассан-Кала решили как известно судьбу Арзерума. 27-го июня город сдался. Пушкин отправился в город вместе с Раевским.«Турки — говорит он: — с плоских кровель своих угрюмо смотрели на нас, армяне шумно толпились в тесных улицах; их мальчики бежали перед нашими лошадьми, крестясь и повторяя: христианин! христианин! Мы подъехали [705] к крепости, куда входила наша артиллерия. Пробыв в городе часа два, я возвратился в лагерь. Сераскир и четверо пашей, взятые в плен, находились уже тут. Один из пашей, сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостью говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков, П. дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика. «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт — брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных, и между тем, как мы, бедные, заботимся о славе, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».

Восточное приветствие паши всем нам очень полюбилось. Я пошел взглянуть на сераскира. При входе в его палатку встретил я его любимого пажа, черноглазого мальчика, лет 14-ти, в богатой арнаутской одежде. Сераскир седой старик, наружности самой обыкновенной, сидел в глубоком унынии. Около него была толпа наших офицеров. Выходя из его палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиной в руках и с мехом за плечами. Оп кричал во все горло. Мне сказали, что это был «брат мой» — дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали».

В Арзеруме Пушкин жил в сераскирском дворце, в комнатах, где помещался гарем. Дворец казался разграбленным. Сераскир, предполагая бежать, вывез из него все, что только мог: диваны были ободраны, ковры сняты. Тем не менее дворец представлял картину вечно оживленную, и там, где угрюмый паша молчаливо курил посреди своих жен и отроков, там его победитель получал донесения о победах своих генералов, раздавал пашалыки; разговаривал о новых романах.

С падением Арзерума война казалась оконченною и Пушкин стал собираться в обратный путь. «19 июля — говорит он:— пришел я проститься с графом Паскевичем и нашел его в сильном огорчении. Получено было известие, [706] что генерал Бурцев был убит под Бейбуртом. Жаль было храброго Бурцева; но это происшествие могло быть печально и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче. И так война возобновилась. Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, но я спешил в Россию.... Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования во след блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В тот же день я оставил Арзерум».

Нельзя умолчать однако, что есть и другое свидетельство одного современника, который говорит, что Пушкин не совсем по своей охоте должен был оставить Армению. Потокский рассказывает, что поводом к этому послужили постоянные сношения Пушкина с декабристами, которых в армии Паскевича было не мало и которые, в большинстве, были его лицейскими товарищами. В Арзеруме фельдмаршал позвал его к себе и сказал: «Мне жаль вас, Пушкин; жизнь ваша дорога для России, а здесь вам делать нечего; советую вам уехать обратно из армии, и я уже велел приготовить для вас благонадежный конвой». Пушкин порывисто поклонился и выбежал из палатки. В тот же день он отправился в Гумры».

Сам Пушкин, по возвращении в Тифлис, на вопрос одного знакомого, отчего он так скоро возвратился из армии? — отвечал с обычною живостью: «мне надоело ходить на помочах у Паскевича. Я хотел воспеть геройские подвиги наших молодцов-кавказцев: — это славная часть нашей родной эпопеи; но он меня не понял и постарался выпроводить из армии. Вот я и приехал».

Плодом поездки его на Кавказ явилась поэма «Галуб»; она навеяна на него мрачными развалинами исторического Татартуба, придорожными могильными памятниками, оставленными «хищным внукам в память хищных предков», и уже более близким знакомством с бытом и характером [707] горцев. За то и какая громадная разница между Кавказским пленником и Галубом — словно в разные эпохи и разными поэтами написаны обе эти поэмы, так широко и плодотворно развернулся в это десятилетие творческий гений Пушкина.

Чтобы судить о верности передаваемых им картин припомним, как Пушкин описывает, например, в своем путевом журнале осетинские похороны, которых ему довелось быть случайным свидетелем. «Около сакли — говорит он:— толпился народ; на дворе стояла арба, запряженная двумя волами. Родственники и друзья умершего съезжались со всех сторон и с громким плачем шли в саклю, ударяя себя кулаками в лоб; женщины стояли смирно. Мертвеца вынесли на бурке, положили его на арбу. Один из гостей взял ружье покойного, сдул с полки порох и положил его подле тела. Волы тронулись. Гости поехали следом; тело должно было быть похоронено верстах в тридцати от аула»....

Теперь посмотрите, как эта характерная сцена, произведшая на Пушкина глубокое впечатление, воспроизведена им в его Галубе:

Не для бесед и ликований,
Не для кровавых совещаний.
Не для расспросов кунака.
Не для разбойничьей потехи
Так рано съехались адехи
На двор Галуба старика.
В нежданной встрече сын Галуба
Рукой завистника убит
Вблизи развалин Татартуба.
В родимой сакле он лежит;
Обряд творится погребальный,
Звучит уныло песнь муллы:
В арбу впряженные волы
Стоят пред саклею печальной.
Двор полон тесною толпой;
Подъемлют гости скорбный вой
И с плачем бьют в нагрудны брони, —
И внемля шум не боевой [708]
Мятутся спутанные кони.
Все ждут. Из сакли наконец,
Выходит между жен отец;
Два узденя за ним выносят
На бурке хладный труп. Толпу
По сторонам раздаться просят.
Слагают тело на арбу,
И с ним кладут снаряд воинский:
Не разряженную пищаль,
Колчан и лук, кинжал грузинский
И шашки крестовую сталь ³⁶
Чтобы крепка была могила,
Где храбрый ляжет почивать,
Чтоб мог на зов он Азраила
Исправным воином предстать.
В дорогу шествие готово.
И тронулась арба.
За ней Адехи следуют сурово,
Смиряя молча пыл коней.
Уж потухал закат огнистый.
Златя нагорные скалы,
Когда долины каменистой
Достигли тихие волы.
В долине той враждою жадной
Сражен наездник молодой —
Там ныне в тень могилы хладной
Он ляжет бледный и немой.

К числу стихотворений, навеянных на поэта Кавказом, следует отнести также: «Подражание корану»,— так грандиозно передающее дух ислама и красоты арабской поэзии, подражание Анакреону: «Кобылица молодая, честь кавказского тавра», подражание Гафизу: «Не пленяйся бранной славой о красавец молодой», лирические произведения, как напр. Кавказ, Монастырь на Казбеке, Обвал и, наконец, полные глубокой задушевности стихи:

На Холмы Грузии легла ночная тень;
Шумит Арагва предо мною... [709]

Или:

Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной.
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальний....

и несколько других мелких пиес, как напр.: «Был и я среди донцов, гнал и я османов шайку», навеянных случаем, встречею, минутной вспышкой вдохновенья.

Из Тифлиса Пушкин ехал в сопровождении донских казаков, отслуживших очередь и возвращавшихся на родину, — и потом, когда предстали перед ним широкие степи Дона и величавый образ казачьего народа, вечно готового к битвам, он вспомнил своих старых соратников, и это настроение поэта вылилось в художественном произведении:

Блеща средь полей широких
Вот он льется!... Здравствуй Дон!
От сынов твоих далеких
Я привез тебе поклон.
Как прославленного брата
Реки знают тихий Дон:
От Аракса и Ефрата
Я привез тебе поклон.
Отдохнув от злой погони,
Чую родину свою,
Пьют уже донские кони
Арпачайскую струю.
Приготовь же, Дон заветный,
Для наездников лихих.
Сок кипучий, искрометный
Виноградников твоих.

Наконец, заключительною песнию Пушкина, довершившую, так сказать, эту вдохновенную передачу впечатлений славной войны, был «Олегов щит» — легенда, полная высокой поэзии и образности.

Когда ко граду Константина
С тобой, воинственный варяг,
Пришла славянская дружина
И развила победный стяг.— [710]
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На Цареградских воротах.
Настали дни вражды кровавой.
Твой путь мы снова обрели.
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли —
Твой холм потрясся бранным гулом.
Твой стон ревнивый нас смутил.
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил.

По возвращении в Петербург воспоминания о Кавказе никогда не покидали Пушкина. В одной из своих поэм «Домик в Коломне», он, как бы случайно, шутя, вспоминает знаменитый Ширванский полк и несколькими чертами с поразительною верностию рисует нам этот полк именно таким, каким он был в грозный день Ахалцыхского штурма.

У нас война! Красавцы молодые.
Вы хрипуны (но хрип ваш приумолк),
Сломали ль вы походы боевые?
Видали ль в Персии Ширванский полк?
Уж люди! Мелочь, старички кривые.
А в деле всяк из них, что в стаде волк.
Все с ревом так и лезут в бой кровавый....
Ширванский полк могу сравнить и октавой.

В другом стихотворении «19-е октября», посвященном лицейской годовщине, поэт особенно тепло и задушевно обращается к одному из своих отсутствующих друзей:

Я жду тебя, мой запоздалый друг,
Приди — огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи:
Поговорим о бурных днях Кавказа.
О Шиллере, о Гете, о любви....

27-го января 1837 года Пушкина не стало: он пал на дуэли, смертельно раненый кавалергардским офицером Дантесом. Пуля, попавшая в правый бок, остановилась в печени. Страдания его были ужасны, но твердость духа его изумляла [711] даже врачей. Арендт говорит, что он был в тридцати сражениях, видел много умирающих, но мало видел подобных. Последние минуты Пушкина были услаждены высоким вниманием Императора Николая Павловича, почтившего его собственноручною запискою: «Если Бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, — писал к нему. Государь: — то посылаю к тебе мое прощение и последний совет — умереть христианином. О жене и детях не беспокойся: я беру их на свои руки». Записку эту привез ему Жуковский. «Скажи Государю, — ответил Пушкин; — что мне жаль умереть: был бы весь его. Скажи, что я желаю ему счастия в его сыне, в его России»....

Между тем слух о катастрофе разнесся по всему Петербургу, и со всех сторон города экипажи и пешеходы длинною вереницей потянулись на Мойку, где близ Певческого моста, в доме княгини Волконской, была квартира поэта. Курьеры то и дело подъезжали к подъезду и скакали обратно, отвозя Государю известия о состоянии больного. Народ два дня ночевал на улице. И вот 29-го января, в три часа пополудни, опять подскакала курьерская тройка. Молодой флигель-адъютант быстро вбежал на лестницу, и также быстро вышел обратно, расстроенный, заплаканный. Толпа остановила его. «Неужели все кончено?» — «Все, все: молитесь за упокой души Александра» — ответил молодой офицер, — и тройка вихрем помчалась по направлению к Зимнему дворцу.

Прах Пушкина покоится в Псковской губернии, в Святогорском Успенском монастыре, всего в четырех верстах от любимого им села Михайловского. Могила его — за алтарем главной каменной церкви, возле самой монастырский ограды, мимо которой идет почтовая дорога в Новоржев. Старые липы осеняют черный мраморный памятник с простою надписью: «Александр Сергеевич Пушкин». Он стоит высоко на пьедестале, окруженный железной решеткой, и виден весь через ограду кладбища.

Кавказ откликнулся также на кончину своего любимого [712] певца, в лице молодого мусульманского поэта Сабухия ³⁷, написавшего прекрасное стихотворение «смерть Пушкина». Нельзя не отнестись с симпатией к самой идеи, побудившей молодого Азиятца быть отголоском той скорби, которою вызвала во всех концах России весть о кончине великого писателя. Замечательно также, что перевод этих стихов на русский язык сделан Марлинским (Бестужевым), и что это было последнее произведение пера его: через несколько дней он был убит в сражении.

«Бахчисарайский фонтан — так оканчивается, это стихотворение:- шлет тебе с весенним зефиром благоухание роз своих, а седовласый старец Кавказ отвечает на песни твои стоном в стихах Сабухия».

Комментарии

35. Тогда обер-квартирмейстер Кавказского корпуса. Вольховский был воспитанник Лицея, одного выпуска с Пушкиным. Маиор Нижегородского драгунского полка.

36. Трудно сказать, что Пушкин разумел под именем «крестовая сталь», вероятнее всего предположить, что это лучший сорт кавказских шашек, на которых выбиты кресты, как памятники крестовых походов.

37. Это псевдоним Нухинского жителя Мирзы-Фетх-Али-Ахундова.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 4. СПб. 1889