ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XXXII.

На границах Гурии.

Победа при Лимани, одержанная гурийским отрядом 5 марта 1829 г., не имела для нас никаких серьезных последствий. Кинтришская поляна по-прежнему осталась в руках неприятеля и давала туркам возможность собрать сюда еще более значительные силы, чем прежде. Уже в апреле месяце турки усилились войсками, прибывшими из Трапезонда на сорока лодках, а воспрепятствовать десанту с нашей стороны было невозможно, потому что при тамошних берегах вовсе не было русской эскадры. Два небольшие судна, находившиеся в Редут-Кале, служили только для содержания брандвахты и сообщения с Сухумом. Паскевич уже давно указывал на это важное обстоятельство; он писал к адмиралу Грейгу, что неимение близ Поти [584] военной флотилии дозволяет туркам беспрепятственно подвозить из Трапезонда к берегам Гурии не только съестные припасы, но даже войска, и что в конце концов отряд генерал-маиора Гессе может быть раздавлен неприятельскими силами. Но свободных судов в Черноморском флоте не было. Грейг отвечал Паскевичу, что флот занят весь, и что в его распоряжение он может прислать только одно призовое судно. Таким образом от содействия военной эскадры пришлось отказаться совсем, а между тем число неприятельских войск, собиравшихся на границах Гурии, быстро росло и скоро достигло 17 тысяч. Главные силы их стали на Кинтришской поляне, а два передовые отряда выдвинулись: один на берег Черного моря, к Николаевской крепости, другой — на озургетскую дорогу, к урочищу Муха-эстати. Кроме того, отдельный восьмитысячный отряд занял Кобулетский санджак. В непродолжительном времени в Кинтриши ожидали прибытия княгини Софьи с сыном, а вслед за нею должен был прибыть и сам Осман-паша трапезондский со всем своим корпусом. Таким образом на границе Гурии собиралась грозная турецкая армия, которая думала одним ударом рассеять слабые русские силы и запять Мингрелию и Имеретию.

Положение в это время Гессе, можно сказать, было безвыходное. Под его начальством находилась всего одна бригада пехоты, из которой семь рот Мингрельского полка при шести орудиях стояли в Озургетах, и шесть рот егерей с четырьмя орудиями в крепости св. Николая. Если прибавить к этому несколько сотен гурийской милиции, на которую при всей ее храбрости безусловно положиться было нельзя, - то это будет все, что мы могли противопоставить в данный момент 40 тысячному турецкому корпусу. Остальные 12 рот или занимали Абхазию, или были разбросаны малыми частями по небольшим укреплениям, которые необходимо было удерживать за нами, так как, вследствие беспрерывных нападений со стороны Кобулета, в [585] Гурии начинались уже беспорядки. В народе ходили прокламации бывшей правительницы, приглашавшей всех жителей поднять оружие против русских. Носились слухи, что князь Мачутадзе уже находится в турецком лагере, и оттуда, пользуясь своими старыми связями, ведет пропаганду среди гурийских князей. Правда, никто из гурийцев не склонился бы на сторону турок, но многие втайне сочувствовали несчастной судьбе бежавшей княгини, и это понятное чувство могло толкнуть их на скользкий путь измены.

Это был самый острый момент турецкой кампании, когда с одной стороны нам угрожала опасность потерять все побережье Черного моря, а с другой грозило вторжение персиян в Армянскую область и нашествие турок на Карс или Ахалцых. Паскевич, озабоченный тем, чтобы удержать за собою прошлогодние завоевания, не имел возможности отделить на помощь к гурийскому отряду ни одного человека. Все что он мог сделать — это настоятельно требовать присылки из России трех маршевых баталионов, давно уже назначенных в состав Кавказского корпуса, именно для обороны берегов Черного моря. Но баталионы эти направлены были сухим путем, и неизвестность, когда они прибудут, заставила его рассчитывать только на подручную помощь верного нам мингрельского народа. И действительно, сам владетельный Дадиан с трехтысячною милициею явился в Озургеты, чтобы стать под начальство генерал-маиора Гессе.

Прибытие мингрельцев было, как нельзя более, кстати. 4 мая, к стенам Николаевской крепости уже подходил рекогносцирующий неприятельский отряд, и хотя несколько пушечных выстрелов заставили его удалиться, однако это обстоятельство ясно указывало, что турки готовятся к наступлению. Атаку ожидали одновременно и в Николаевске и в Озургетах. Чтобы следить за действиями противника, время от времени пришлось высылать партии охотников, которые пробирались к самому вражескому лагерю, и оттуда [586] доставляли известия. В один из таких поисков, ночью на 8 мая, отправился гурийский дворянин Бежан Болквадзе и с ним трое охотников. Выйдя из лагеря, они разделились, и каждый из них пополз по избранной, знакомой уже тропинке. Но на этот раз смельчакам не посчастливилось. Невдалеке от турецкого стана Болквадзе лицом к лицу столкнулся с турецким пикетом из 8 человек, и так как отступать было некуда, то он с безумной отвагой бросился на него с кинжалом. В жестокой сече одного против восьми, Болквадзе получил несколько ран, но сам изрубил двух, двоих ранил и заставил четырех бежать. На шум рукопашной свалки между тем, подоспели охотники, и первый, явившийся на помощь — был дворянин Александр Квакелий. Его-то появлению израненный Болквадзе, быть может, и был обязан своим спасением. Этот отдельный эпизод имел для нас серьезное значение в том смысле, что показал каким прекрасным духом была вдохновлена гурийская милиция. Паскевич пожаловал Болквадзе — чин прапорщика, а Квакелию — знак отличия военного ордена.

Страшная буря, готовая пронестись над Гурией, однако неожиданно рассеялась. Турки так долго медлили своим наступлением, что упустили наконец удобное время, когда действительно могли раздавить слабый отряд Гессе,— а в июне месяце им уже было не до Гурии. Как только Паскевич открыл кампанию и стал у подножья Саганлугских гор,— уже не Гурия, а Карс, Ардаган, Арзерум — вот что поглотило внимание турецкого сераскира и заставило его сдвинуть все свои силы к центру. Перед Гессе остались лишь ничтожные отряды, занимавшие Кинтришскую поляну.

Для Гурии наступило время полного затишья, и Гессе спешил воспользоваться им, чтобы завязать сношения с соседями. Как из Ахалцыха велись переговоры с Аджариею, так перед Гессе лежала задача склонить на нашу сторону воинственный Кобулет. События на главном театре войны [587] не могли не оказать известного давление на умы впечатлительных горцев; и, действительно, кобулетские старшины сами спешили войти в переговоры, чтобы, в случае дальнейших успехов русского оружия, удержать за собою и при новых властителях ту власть, и то значение в народе, которые принадлежали им при старых турецких порядках. Но они, как всегда, действовали с большою осторожностью, предъявляли свои условия, колебались, медлили,— а Гессе не сумел, что называется, ковать железо пока горячо, и бесполезною перепискою там, где нужно было показать внушительную силу, выпустил из своих рук инициативу. После бейбуртской катастрофы влияние турок значительно усиливается. Новый сераскир, понимая как важно удержать за собою Кобулет, отправил туда 8 тысячный корпус, под начальством Тусчи-Оглы, который сумел дать народной готовности совершенно иное направление. Он убедил Кобулетцев, что война с Россией принимает для Турции более благоприятный оборот, что вся Европа обещает свое содействие, и советовал старшинам обдумать заранее, чьей стороны выгоднее держаться. Эта речь произвела сильное впечатление, и в конце концов Тусчи-Оглы удалось получить аманатов.

Таким образом переговоры с Кобулетом, начатые Гессе, по-видимому, при столь благоприятных условиях, окончательно не удались. Не удались они и с бывшею правительницею Гурии, княгинею Софьею, проживавшею в то время также среди кобулетцев. К ней было отправлено несколько писем. Паскевич обещал ей полное прощение, помилование ее сообщникам, возвращение наследственных прав ее сыну, Давиду, если она немедленно возвратится на родину. «В противном случае — писал главнокомандующий — малолетний князь, как беглец, противоборствующий пользам отечества, будет объявлен изменником и навсегда утратит наследственное право на княжение в Гурии». Письма эти посланы были несколькими дубликатами, но по странному стечению обстоятельств, ни одно из них [588] не попало в руки княгини, — все они были перехвачены турецким правительством. Теперь же, когда прибытие Тусчи-Оглы зарождало в ней новые надежды восстановить утраченную власть при помощи турок — писать к ней было уже бесполезно.

А между тем на главном театре войны события шли своим чередом. Вся Турция огласилась громом неслыханных до толе русских побед; пал Арзерум, и Паскевич, убежденный теперь, что турки, занятые защитою собственных земель, уже не могут предпринять ничего серьезного против нашего правого фланга, приказал генерал-маиору Гессе содействовать общему наступлению русского корпуса к берегам Черного моря и завершить кампанию покорением Батума. Такова была программа, поставленная перед ним Паскевичем. Но для выполнения этой программы перед гурийским отрядом возникал целый ряд новых задач, не менее важных по цели. Дело в том, что действия русских войск в глубь Азиятской Турции, а тем более всякое наступательное действие со стороны Гурии, естественно зависели от спокойствия соседних горных племен, — и спокойствия этого нужно было добиться в Аджарии и в Кобулетах во чтобы то пи стало, все равно: оружием, щедрыми обещаниями или расточением милостей. Отсюда является неизбежная связь между действиями двух отрядов. И Сакен, собираясь идти в Аджарию, действительно обратился к Гессе с просьбою о помощи. Но ни Паскевичу, ни Сакену не было известно о появлении Тусчи-Оглы, который, расположившись у Муха-эстати, не давал возможности исполнить ни ту, ни другую задачу. Положение Гессе в самом деле было весьма затруднительное. Идти к Батуму, оставив Тусчи-Оглы в стороне, было бы крайне рискованно; но еще рискованнее было идти в Аджарию, так как кобулетцы могли взять его в тыл, а турецкий корпус вторгнуться в беззащитную Гурию. Гессе решился разрубить этот гордиев узел. Он вознамерился прежде всего разбить стоявшие [589] перед ним турецкие войска, потом покорить Кобулет, и затем уже действовать в Аджарии. Поход на Батум во всяком случае откладывался в далекое будущее. Лучшего плана при данных обстоятельствах придумать было невозможно.

И вот, 4-го августа, гурийский отряд двинулся вперед одновременно двумя колоннами: из Николаевского укрепления, по берегу моря, шли два баталиона 44-го егерского полка и 500 человек гурийской милиции, под общею командою полковника Пацовского; из Озургет — два баталиона Мингрельского полка с шестью орудиями, под личным начальством Гессе. Неприятельский лагерь, раскинутый на Муха-эстати, был сильно укреплен завалами, и Гессе решился обойти его. Почти двое суток войска пробирались по едва проходимым тропам, и 6-го августа стали на высотах против левого неприятельского фланга. Милиция продвинулась еще дальше, и стала заходить в тыл турецкому лагерю. Таким образом атака была поведена с двух сторон — и успех был полный. Предводимая самим Дадианом, милиция смело пошла на завалы, взяла их штурмом и, поддержанная с другой стороны мингрельскими баталионами, ворвалась в лагерь. Все это произошло так быстро, что турки не могли удержаться в окопах и бросились в горы. Два знамя, одно орудие и весь лагерь со всем имуществом достались победителям. Вся честь этой победы принадлежала храброй милиции, заплатившей за нее кровью ста человек своих лучших воинов. На долю мингрельских баталионов работы пришлось сравнительно меньше, и вся потеря их не превышала девяти нижних чинов убитыми и ранеными.

Поражение Тусчи-Оглы навело панический страх и на другую часть его войск, стоявшую в завалах у Лимани. Она отступила при появлении колонны Пацовского, и егеря овладели тремя турецкими пушками, брошенными в завалах вместе с багажом и обозами. Пацовский преследовал бегущих по морскому берегу до самых ворот [590] Кинтриши; но турки, не надеясь удержаться в городе, зажгли форштадт и удалились, бросив еще 4 орудия. 9-го августа Пацовский соединился с Гессе, — и гурийский отряд в тот же день вошел в Кинтриши без боя.

Носились слухи, что княгиня Софья, вместе с сыном и дочерью находилась в Кинтриши и едва успела бежать при появлении Пацовского. Ряд нравственных потрясений, пережитых ею в самое короткое время, сломил ее здоровье, и бегство из Кинтриши было последним эпилогом ее скитальческой жизни. Она заболела, и 7-го сентября скончалась в Трапезондском пашалыке, в г. Гогние, где могила ее находится в греческом монастыре св. Софии. Малолетний сын ее и дочь Екатерина остались у турок.

Блистательное участие в боях мингрельской и гурийской милиции обратило на себя особое внимание государя. Владетельному князю Дадиану пожалован был орден св. Александра Невского, а сыну его, наследнику Мингрельского княжества, князю Давиду, орден св. Владимира 4 ст. с бантом. В то же время, желая почтить обе милиции такою наградой, которая и на будущее время, по роспуске их, оставалась бы в народе памятником доблестных дел, государь пожаловал им знамена, под которыми и ныне но первому призыву собираются храбрые мингрельцы и гурийцы. Оба знамени одинаковы и различаются между собою только надписями. На красных шелковых полотнах их, богато украшенных золотой бахромой и массивными кистями, в середине изображен св. Георгий, а на обратной стороне — двуглавый орел. Кругом, по бордюру, вышита надпись на русском и на грузинском языках.

На одном:

«Милиции Нашего вернолюбезного Мингрельского народа за верность и храбрость в кампании 1828 и 1829 годов против турок».

На другом:

«Милиции Нашего вернолюбезного Гурийского народа за [591] верность и храбрость. Взятие турецкого лагеря при урочище Лимани 5-го марта 1829 года».

Штурм этого лагеря составляет одно из лучших преданий гурийского народа, а потому и знамя, увековечивавшее этот подвиг в потомстве, было встречено князьями и дворянами на самой границе Гурии и с большими почестями препровождено в монастырь Шамокмедский. Там, в старинном первопрестольном храме Гурийского княжества, оно и хранилось до позднейших времен, как залог нравственного единения маленькой Гурии с могущественною Россиею.

За Муха-эстатскую победу Гессе была пожалована золотая сабля, украшенная брилиантами. Но эта победа была и последним торжеством гурийского отряда, которому вслед затем пришлось выпить и горькую чашу поражения.

Легкость, с которою Гессе удалось овладеть Кинтришами,— первым этапом на пути к Батуму, неожиданно открывала перед ним возможность завершить поход батумскою экспедициею. Но к несчастию, Гессе не сумел воспользоваться выгодами своего положения и, вместо того, чтобы на плечах разбитых врагов занять Цихис-дзири, брошенную турками в первую минуту паники, он остановился в Кинтриши и стал укрепляться. Первоначальное намерение его покорить кобулетцев оружием, — на что во всяком случае потребовалось бы менее времени, чем на бесплодные переговоры, осталось не выполненным. Не могла вследствие того выполниться и другая задача его — идти в Аджарию. В то время, как он занимался «восстановлением порядка в Кобулетском санджаке», т. е. писал прокламации и увещевал кобулетских старшин, — ахалцыхский отряд уже потерпел поражение. Теперь Гессе, в свою очередь, не мот рассчитывать на помощь Сакена и должен был отложить поход в Аджарию до более благоприятного времени. Более месяца простоял он в Кинтриши в непонятном бездействии. А турки между тем опомнились, собрали новые силы, еще грознее укрепили Цихис-дзири и [592] звали на помощь аджарцев. Обманутый кругом в своих надеждах покончить кобулетский вопрос мирным путем, Гессе вдруг решается на смелый шаг — овладеть Батумом. Но то, что легко могло удастся ему месяц назад, теперь являлось предприятием, не обещавшим уже никакого успеха.

Нужно сказать, что последние уступы аджарских гор почти подступают к Черному морю, оставляя лишь узкую, береговую полосу, по которой, как по дефиле, только и можно дойти до Батума. Но и этот путь, при самом входе в ущелье, преграждается громадною скалою, упирающеюся в самое море. На вершине скалы находится древний замок. который турки зовут Цихис-дзири. Это, как полагают и есть знаменитая крепость, носившая в древности название Petra.

В виду этой исторической твердыни, прославленной геройскими делами греков и персов, будет не лишним бросить беглый взгляд в глубину отдаленных времен, чтобы сказать несколько слов вообще об этой достойной внимание местности, носившей некогда название Колхиды, а потом Лазики.

Минуя мифические сказания о спутниках Язона, искавших здесь золотое руно, перейдем прямо к эпохе исторической. Известно, что богатство этой страны и ее обитателей издревле возбуждало в соседях желание властвовать над нею, и цветущий край обратился через это в арену долгой борьбы между народами Европы и Азии. Могущественный Кир поработил ее своей власти, и много веков Колхида платила персам постыдную дань. посылая каждые пять лет по ста молодых девушек и красивых мальчиков. Митридат понтийский присоединяет ее к своим владениям. Римляне отнимают ее у Митридата и, в свою очередь, уступают Византии, которая дает стране христианство и принимает ее под свой протекторатум. Вот тогда-то, по повелению императора Юстиниана, и возникает на берегу Черного моря, на отдельной скале, соединенной с [593] материком едва доступною плотиной, почти неодолимый замок Petra.

Но не окрепло в стране еще господство византийцев, как на смену их уже являются персы. Наемный гарнизон сдает им неприступный замок, и на страну снова ложится тяжелое ярмо персидского ига. С этих пор между восточными римлянами и персами начинается та жестокая борьба, о которой современные историки оставили полные интереса сказания.

Проведав о походе греков, персы с необычайною энергиею принялись усиливать укрепление Petra; они довели его стены до гигантских размеров; на целые пять лет свезли сюда продовольствие и устроили три великолепные водопровода, обеспечивавшие гарнизон водою. Но и греческий полководец Догистий повел осаду не с меньшею энергиею. Неприступность Petra его не смутила. Располагая громадными силами, он преградил к крепости все доступы с суши и затем, опустившись колодцами в землю, повел подземные ходы. Пока подкапывали стены, метательные машины делали свое дело, и гарнизон, быстро уменьшаясь в числе, скоро сократился до 400 человек, из которых только 15 были не ранены; а крепостные стены расшатанные снизу, уже едва-едва держались на одних подпорах. Казалось, нужен был еще один слабый толчок — и рухнувшая Petra сама погребла бы под своими развалинами героев защитников. Но непобедимое мужество скрывало от неприятеля отчаянное положение гарнизона, а счастливый случай на минуту облегчил его тяжелую участь. Догистий, уже уверенный в победе, захотел прежде узнать, как наградит его император, и, в ожидании ответа, прекратив осаду, отступил от крепости. Персы тотчас воспользовались дорогою минутою. Они засыпали мины землею, опять поставили стены, а три тысячи свежих воинов, тайно проникших в крепость, создали ей новую непреоборимую силу. Поздно заметил Догистий свою ошибку: теперь ему приходилось начинать осаду сызнова, — но и его упорству не [594] было пределов. Эта вторая осада отличалась еще большим героизмом обеих сторон, нежели первая. Употреблены были нечеловеческие усилия с одной стороны приблизиться к крепости, с другой — отдалить минуту ее падения. Греки изобрели особый стенолом, отличавшийся необыкновенною силой удара, и придвинули его под самые стены. Осажденные пускали град копий, сваливали бревна и камни, лили на головы осаждающих ужасную горячую смесь масла и серы, называемую колхидцами «маслом Медеи». Греки гибли сотнями, но молча и неустанно продолжали работы. Стенолом отбивал один за другим громадные камни, а рабочие железными крючьями оттаскивали их прочь. Наконец в стенах образовались проломы. Тогда шесть тысяч греков разом ринулись на приступ — и сопротивление пало. Рассказывают, что старый, 70-ти летний воин, по имени Бессос, первый проникнул в крепость, и хотя пал мертвым под ударами персов, но своею геройскою смертию вдохновил товарищей и проложил им путь к победе. Римляне истребили гарнизон, не победив его мужества. Из числа этих храбрых воинов, заслуживающих вечную память, семьсот человек было убито во время осады, 1,700 пало во время последнего приступа; остальные заперлись в цитадель и погибли в пламени, не соглашаясь ни на какие условия. «Они умерли — говорит историк:— до конца пребыв верными своему властителю».

Таково было прошлое знаменитого Цихис-дзири. и вот, на рассвете 15-го сентября 1829 года, русские войска остановились в виду этого грозного замка. Но то, что увидел перед собою Гессе, далеко превзошло все его ожидания. По тем немногим сведениям, которые доставляли лазутчики, он полагал гарнизон Цихис-дзири малочисленным, а теперь увидел, что прямой путь к скале загражден большим турецким лагерем, укрепленным завалами; с запада шумело море; с востока и юга теснились громады неприступных гор, отделенные от вражеского стана глубокими оврагами. И горы, и эти овраги [595] сплошь заросли дремучими вековыми лесами, перевитыми плющом и дикими колючими растениями. Через них лежала одна едва приметная узкая тропинка, но и та преграждена была сильным редутом, обойти который не было никакой возможности.

В довершение всего Гессе получил известие, что сам Ахмет-паша с значительными силами аджарцев идет ему в тыл; но тем не менее, он решил овладеть Цихис-дзири и приказал поставить на юго-восточных высотах две батареи, для свободного действия которых пришлось на значительное пространство вырубить лес. Но пока производились эти работы, прошло целых два дня, а в это время турецкие силы удвоились новыми подкреплениями. 16-го сентября обе батареи и военный бриг «Пегас», бомбардировавший укрепление с моря, открыли наконец огонь. Но при первых же выстрелах оказалось, что батареи поставлены были слишком далеко, а бриг за мелководьем не мог приблизиться к берегу, — и гром канонады бесплодно оглашал окрестность. Это обстоятельство побудило Гессе решиться на открытый приступ. Баталиону 44-го егерского полка приказано было овладеть редутом; его поддерживали две мингрельские роты; остальные шесть рот Мингрельского полка, назначенные для демонстрации с фронта, должны были, в случае благоприятной минуты, взять неприятельский лагерь. Вся милиция, расположенная в лесу, обеспечивала тыл со стороны аджарцев.

Приступ начался 17-го сентября за час до рассвета. Войска, испытавшие уже себя в боях при Лимани и Муха-эстати, где они брали турецкие позиции с одного удара, смело пошли вперед,— и егеря, пренебрегая жестоким огнем, ворвались в редут; в то же время мингрельцы овладели укрепленным лагерем. Но тут успехи их остановились; обе колонны, что называется, уперлись в скалу и осыпаемые градом неприятельских снарядов, не могли тронуться дальше. Турки, между тем, сделали [596] вылазку из Цихис-дзири и после двух часов кровавой резни русские войска с большими потерями стали выходить из редута и лагеря. Как раз в эту самую минуту с гор начали спускаться аджарцы, — и их появление решило участь гурийского отряда: расстроенные баталионы были охвачены с тылу и понесли жестокое поражение.

Штурм стоил десяти офицеров и 650 нижних чинов, т. е. более трети наличного состава отряда. Это была самая крупная неудача русских во всю войну в Азиятской Турции. Паскевич во всем винил Сакена. Донося об этом прискорбном событии, он писал государю, что неудача экспедиции произошла от несогласных действий обоих отрядов гурийского и ахалцыхского, вызванных несвоевременным походом Сакена. Последний, будучи разбит в Аджарии, поднял этим дух неприятеля, который, устремившись на Гессе с утроенными силами, нанес ему поражение. Ошибка же Гессе, по мнению Паскевича, заключалась в том, что он начал штурм, даже не зная о приближении аджарцев.

Событие это бесспорно могло иметь для нас весьма печальные последствия. Почти весь Кобулет восстал поголовно; значительные партии отрезали сообщение отряда с Николаевским укреплением; аджарцы ежедневно нападали на наших фуражиров, а между тем военное судно, блокировавшее крепость с моря, по случаю начавшихся бурь, должно было сняться с якоря, и турки воспользовались этим, чтобы подвезти в Цихис-дзири на легких лодках значительный запас продовольствия. Никогда еще положение отряда не было так опасно, и никогда Гурии не угрожало еще такое сильное вторжение. К счастию, в это самое время прискакал курьер с известием о заключении мира.

С прекращением военных действий, турецкие войска отошли к Цихис-дзири, русские — вернулись в Озургеты. С Гуриею тогда же было покончено. За смертию правительницы, малолетний Давид навсегда был отстранен от княжения в крае, и Гурия обращена в простую русскую провинцию. [597]

_____________________________

Грустно, сиротливо протекали дни молодого гурийского князя, потомка славных Гуриелей, вдали от родины, среди народа, искони веков враждебного вере его отцов и его отечеству. Ходатаем за него является барон Розен, сменивший на Кавказе Паскевича. В письме к государю, исполненном горячего чувства и убеждения, он доказывал, что десятилетний Давид не мог быть виновным в поступке своей матери, что ни он, ни сестра его, княжна Екатерина, всюду сопутствовавшие матери, не имели ни сил, ни рассудка отстать от нее, и что, наконец, тяжесть испытываемой кары: лишение наследственных прав и изгнание из родины, не за свою собственную вину, а за вину матери, может образовать из молодого Гуриеля опасного врага и возродить вечные тревоги и смуты на границах Гурии.

Император Николай Павлович милостиво принял ходатайство барона Розена и, 25-го января 1832 года, объявил высочайшее прощение всем гурийским князьям, дворянам и простым людям, бежавшим за границу с покойною правительницею. Вестником радости был послан в Трапезонд священник Шамокметского монастыря Иоанн Канделаки,— и вот, 15-го сентября несчастные изгнанники вступили на родную землю в порте св. Николая. С молодым Гуриели прибыл и дядька — воспитатель его, князь Мачутадзе, доселе слывший главным виновником побега княгини в Турцию. Но Розен усердно хлопотал снять и с князя Мачутадзе это тяжелое обвинение, удостоверяя, что вся вина его заключалась только в неограниченной преданности к бывшей своей владетельнице, воле которой он слепо повиновался. Розен рекомендовал его даже особому вниманию русского правительства. «Образование, которое получил малолетний князь, при всей скудности средств, имевшихся в распоряжении Мачутадзе — писал он по этому поводу к графу Чернышеву: — а главное, нравственные качества, привитые Давиду, делают полную честь его воспитателю.» [598]

И, действительно, двенадцатилетний Давид своею приятною наружностью, своими манерами и прекрасными качествами сердца возбуждал к себе общие симпатии. Не только гурийцы, но даже кобулетцы, мингрельцы и имеретины принимали живое участие в грустной судьбе молодого князя, и тем с большею признательностию встретили все царские милости, которые ожидали юношу при вступлении его на родную землю. Государь пожаловал ему, его сестре, княжне Екатерине и князю Мачутадзе пожизненные пенсии, вполне обеспечившие их материальное благосостояние. Молодой князь Давид был отвезен в Петербург и помещен в пажеский корпус, где в 1838 году и окончил свое образование. Произведенный в офицеры в лейб-Атаманский казачий Цесаревича полк, он отправился служить на Кавказ и в следующем же году убит под Ахульго. С ним кончилась в прямом поколении и владетельная фамилия Гуриелей. [599]

XXXIII.

Последняя служба татар.

Арзерум, Муш, Баязет, Батум и Гюмиш-хане — вот границы той огромной площади Азиятской Турции, на пространстве которой в кампанию 1829 года небольшому русскому войску приходилось вести кровавую борьбу с многочисленным и упорным врагом. Проследив шаг за шагом за всеми перипетиями этой борьбы на главном и второстепенных театрах военных действий, остается заглянуть еще в один уголок очерченного района — это в Ольтинский и Нариманский санджаки, которые в общем ходе событий играют хотя и незначительную, но самостоятельную роль.

Нариман, Ольта и Шаушет, по своему счастливому положению вне пути наступления русских войск, были пройдены мимо и скоро сделались гнездом всех разбойничьих шаек, поминутно нарушавших спокойствие запятых нами провинций. Дерзкое поведение воинственных жителей этих санджаков, вынудило Паскевича, вскоре после [600] занятия Арзерума, направить для покорения Ольты Грузинский гренадерский полк. Но внезапная бейбуртская катастрофа и волнение, охватившее тогда покоренные области, потребовали сосредоточения сил к Арзеруму, и гренадеры, не дойдя до Ольты всего лишь 16-ть верст, возвращены обратно. Не оставляя однако мысли об усмирении горных санджаков, главнокомандующий поручил это дело подполковнику Шумскому, стоявшему в Ардагане с 40 егерским полком и частию карапапахской конницы,

В половине июля месяца Шумский предпринимает ряд экспедиций с исключительною целью оградить движение транспортов и караванов по карсской и ахалцыхской дорогам. В одну из таких экспедиций он разбил значительную шайку, взял в плен одного из самых смелых, предприимчивых предводителей, и далеко углубился в горы. Две роты егерей успели даже проникнуть в самый Шаушет, рассеяли там скопища вооруженных жителей и отбили до тысячи голов лошадей. Появление русского отряда в недоступных горах произвело сильное впечатление и понудило многих ардаганских мусульман, бежавших туда еще в минувшем году, изъявить покорность и просить позволения переселиться на прежние места, в покинутые деревни; но большая часть коренного населения ушла еще далее, в недоступные ущелья, под покровительство ливанского бека, обещавшего им помощь. Эта экспедиция принесла еще и ту пользу, что турецкие войска, начавшие формироваться в Шаушете, Геле и Ливане, рассеялись.

Очистив, на сколько было возможно, край от бродивших в нем шаек, Шумский, 2 августа предпринял, уже большую экспедицию в Ольту. Город однако сдался без боя. Тамошний правитель, Кучук-бей, не желая покориться, бежал в Ливану, и на его место предложено было народу избрать другого правителя. Восстановив порядок, Шумский пошел назад в Ардаган, и ему необходимо было спешить, так как носились уже слухи, что где-то в горах собираются партии, чтобы отрезать отряду [601] обратный путь. В Пенякском санджаке две тысячи аджарцев, под предводительством брата Ахмет-бека, действительно, заняли позицию в крутых, лесистых горах,— и миновать ее было нельзя. Столетние деревья, срубленные и наваленные одно на другое, образовали грозные завалы, через которые отряду предстояло проложить себе дорогу оружием. Бой начался в 6 часов утра и кончился только в 11. Атакованный неприятель защищался с ожесточением; несколько раз аджарцы бросались из завалов в кинжалы, прорывались даже до самых орудий; но каждый раз картечь валила целые ряды их, и толпы опять скрывались в укрепления. Наконец артиллерия разбила завал и егеря, бросившиеся на приступ, овладели позициею. 200 неприятельских тел осталось на месте, и взят был в плен один из куртинских старшин со всеми своими телохранителями.

Но спокойствие, водворившееся в горных санджаках, было и не прочно, и не долговременно. Катастрофа, разразившаяся над головою Сакена в Аджарии, тяжело отозвалась на действиях маленького ардаганского отряда, и теперь когда Аджария открыто стала на сторону Турции, пускаться в горы с такими ничтожными силами, какие находились в распоряжении Шумского, было бы крайне рискованно. Экспедиции приостановились, а вместе с их прекращением стало утрачиваться и наше влияние на жителей Ольты и Наримана. Новый турецкий сераскир весьма искусно воспользовался таким положением дела. Он понял ту важную роль, какую могли играть на наших сообщениях, эти закинутые Бог весть в какую глушь уголки, и обратил на них особенное внимание. При энергической деятельности посланных туда эмиссаров, ему удалось возмутить народ и восстановить в санджаках прежнюю турецкую власть, в лице Гусейн-бека, человека также весьма энергичного и предприимчивого. Около него стало группироваться все, что было в населении беспокойного, праздного, недовольного вынужденным бездействием. Скоро под его начальством [602] образовались большие конные силы. Начались грабежи и убийства всех сторонников русской власти; партии опять появились на дорогах, и наши транспорты опять могли проходить по ним только с большими конвоями.

Обстоятельства значительно усложнялись еще и потому, что свободных войск не было ни в Арзеруме, ни в Ахалцыхе, ни в Ардагане. Паскевич надеялся было, что повсеместное поражение им неприятельских скопищ, во время трапезондского похода, повсюду водворит спокойствие, однако надежды эти не оправдались, не смотря даже на наступившие холода и постоянные ненастья.

Осень 1829 года настала ранняя. Сентябрь принес с собою пасмурные, дождливые дни и темные ночи. Утренники стояли такие холодные, что на окрестных высотах трава покрывалась инеем, и в местах, занимаемых пикетами, пришлось устраивать даже навесы для укрытия людей и лошадей от непогоды. Особенно страдала мусульманская конница, с ее породистыми, но нежными лошадьми, не выносящими холода. Болели и сами всадники, не имевшие для своей защиты ничего, кроме бурки, да и тою приходилось укутывать на ночь своих жеребцов. Лазы находились также не в лучшем положении. Трудно было представить, чтобы они, лишенные пристанища и вынужденные встречать суровую непогоду в глухих, едва проходимых трущобах, отважились бы на новые предприятия. Приближалось время зимних квартир. Транспорт за транспортом выходил из Арзерума по дороге на Гумры, куда перевозили больных и отправляли запасные артиллерийские и инженерные парки. Ушла наконец и батарейная артиллерия под прикрытием двух рот Ширванского полка, а за ними последовали 2 й и 4-п конно-мусульманские полки. Но прежде чем возвратиться домой, мусульманам нужно было сослужить еще одну боевую службу. Паскевич присоединил к ним пионерную роту с двумя кегорновыми мортирами и, поручив этот летучий отряд командованию подполковника князя Аргутинского-Долгорукова, приказал ему [603] пройти через Нариманский и Ольтинский санджаки с тем, чтобы наказать возмутившихся жителей ³⁰.

11-го сентября отряд выступил из Арзерума. Путь лежал через высокий хребет Тавр-Даг, уже покрытый глубоким снегом. Предводимый князем Аргутинским — будущим героем дагестанских гор, отряд смело преодолел все трудности, и 16-го сентября уже был в одном переходе от Ольты, Здесь, перед деревнею Сурп-Саркис, его ожидал неприятель. Тесное ущелье было занято большою толпою делибашей, к которым то и дело подходили из деревни новые и новые силы. Скоро число наездников возросло до 800 человек, и тихо заколыхались над ними три развернутые знамя. С Аргутинским была только одна конница; пехота же и кегорновые мортиры, — действие которых теперь могло бы так пригодиться, остались далеко в горах. Посланный к ним офицер, чтобы ускорить движение, вернулся с известием, что колонна ранее, как через три-четыре часа подойти не может: вьючные верблюды, на которых везлись орудия, были изнурены и так подбились горною дорогою, что едва переступали, а пионеры не могли оставить их без прикрытия. Между тем бездействие в виду неприятеля было крайне опасно — и Аргутинский решился атаковать делибашей, не ожидая пехоты. Он тихо подъехал ко 2-му конно-мусульманскому полку, стоявшему впереди и, обращаясь к его командиру, сказал: «Сейчас начнем атаку; нужно иметь впереди отборных людей, — вызовите охотников». Маиор Кувшинников, старый серпуховский улан, два раза раненый в наполеоновских войнах, сказал татарам короткую речь и вызвал охотников. Выдвинулись все четыре сотни разом. Самолюбие татар было задето, и никто не хотел оставаться сзади. Тогда Кувшинников повел [604] вперед первую сотню; за ним тронулась вторая, под личною командою князя Аргутинского; а остальные две, поддерживая это движение, наступали уступом. Весь 4-й полк остался в резерве. Сблизившись с неприятелем на сто шагов, Кувшинников начал атаку; но едва первая сотня пустилась в карьер, как остальные вырвались, так сказать, из рук своих начальников и устремились в битву без всякого приказания. Делибаши повернули назад, и первая линия высот была занята почти моментально; но за нею виднелась другая, третья, — целый ряд высот, и на каждой из них делибаши, пытаясь удержаться, вступали в рукопашную схватку. Их опрокидывали, гнали и, наконец, втоптали в деревню, где произошла последняя и самая горячая схватка: под самим Кувшинниковым лошадь была убита в упор из пистолета, три офицера и 14 татар ранены; но это-то упорство и послужило к гибели неприятеля: 4-й полк успел обскакать деревню и ударил делибашам в тыл. Поражение было полное. Начальник турецкой кавалерии Аслан-бей успел ускакать, но весь конвой его, из 54-х человек, с известным ольтинским наездником Омар-агою, был окружен в деревне и взят в плен. Два знамя, множество оружия, лошадей и скота составили военную добычу татар. Сколько у турок было убитых — неизвестно, но на сурп-саркисском кладбище, как доносил Аргутинский, было погребено до ста неприятельских трупов.

На следующий день, когда отряд уже приближался к Ольте, армяне дали знать, что турки занимают в городе одну цитадель, а что сам начальник санджака, Гусейн-бек, стоит в семи верстах за Ольтой на крепкой позиции у деревни Джунджуруз. Тогда князь Аргутинский оставил сотню мусульман и роту пионер для наблюдения за крепостью, а с остальною конницею пошел атаковать Гуссейна. На этот раз в авангарде шел 4-й конный полк, под командою Нижегородского полка капитана Эссена. [605] Желая скорее столкнуться с неприятелем, Эссен с места тронулся рысью и далеко опередил колонну. Но едва мусульмане его втянулись в глубокое джунджурское ущелье, как из-за скал и камней, со всех сторон посыпались пули, а на гребне выказалась огромная масса турецкой конницы. Отбиваться в тесном ущелье было неудобно. Часть мусульман спешилась, залегла за камнями, и под их прикрытием Эссен медленно, шаг за шагом, стал отходить назад на равнину. Вслед за ним, на ту же равнину, вынеслась из ущелья и вся турецкая конница. Картина была поразительная. Впереди всех скакали знамена; их большие полотна, развевавшиеся на быстром скаку, как бы указывали туркам путь к победе и славе; за ними красивыми толпами неслись синие и красные делибаши. Шелк, золото и яркость цветов красивой одежды — все показывало присутствие здесь одного из тех турецких начальников, которые любят окружать себя восточным блеском и сказочною роскошью. И Гуссейн-бек был действительно одним из таких начальников. В его привычке к роскоши таилось много обаяния, которому подчинялись даже суровые лазы. Все это составляло резкий контраст с нашими татарами, которые недавно еще были такими же нарядными, а теперь дрались в своих отрепанных за поход черкесках, с оборванными и полинялыми галунами. Забыв о щегольстве одежды, но сохранив доброе оружие, а вместе с ним и доблестный дух, татары хотя и пятились назад, но с достоинством, поджидая только помощи, чтобы ринуться на турок. Скоро со стороны Ольты показался 2-й конный полк, идущий на полных рысях. Уверенный теперь в поддержке, Эссен остановился и приготовился к атаке. Еще минута — полки соединились, и целая мусульманская бригада разом ударила на неприятеля. Пять байрактаров, скакавших впереди, были моментально изрублены,— и пять знамен захвачены ширванскими беками. Делибаши понеслись назад. Загнанные в ущелье, они пытались остановить [606] преследование, но капитан Эссен быстро спешил своих татар и повел их в кинжалы; две сотни полка Кувшинникова заскакали в тыл. Опасение быть отрезанными заставило делибашей уходить врассыпную; татары скакали у них на плечах, и преследование продолжалось до тех пор, пока неприятель совершенно рассеялся. Поздно вечером весь отряд собрался под Ольтою.

Между тем, пока шло кавалерийское дело, подпоручик Гангеблов, командовавший пионерною ротою, поставил против цитадели кегорные мортиры и открыл бомбардирование. Из цитадели отвечали пушечною и ружейною пальбою. С наступлением ночи пальба прекратилась. С рассветом первый предмет, бросившийся в глаза осажденным, были семь турецких знамен, развевавшихся на высоком кургане впереди русского лагеря. Они с очевидностью свидетельствовали об участи Гуссейн-бека; но гарнизон не думал о сдаче. Не зная числительности его, Аргутинский действовал осторожно, и с утра вновь начал бомбардирование. Восемь турецких орудий отвечали живым огнем. Борьба оказывалась для нас неравною. На все предложение сдачи, гарнизон требовал пропуска с оружием в руках, а князь Аргутинский на это не соглашался. Тогда, некто Хаджи-Шейх-Селим, мулла одной из ольтинских мечетей, вызвался быть посредником с тем, чтобы защитникам цитадели была дарована жизнь и сохранено имущество. Это подействовало, и через час перед Аргутинским предстало 20 аджарцев.

— «Где же остальной гарнизон? спросил Аргутинский. Аджарцы переглянулись. «Мы все тут, нас только и было 20 человек», — отвечал один из них.

Замок тотчас был занят пионерами и в нем взяты две медные мортиры и шесть легких пушек.

Едва войска покончили с Ольтой, как возвратились два армянина, ходившие на разведки и привели с собой ливанского грузина, который заявил, что Гуссейн-бек сегодня ночует с небольшим конвоем, невдалеке от [607] Ольты, в деревне Карапет, Таускерского санджака. Мысль захватить Гуссейна была так соблазнительна, что Аргутинский, не смотря на усталость конницы, выдержавшей двухдневный горячий бой, тотчас приказал готовиться к походу.

С закатом солнца весь отряд был уже на пути. В Таускерский санджак вели две дороги: по одной двинулся Эссен, но другой — Кувшинников с своим полком, пехотой и артиллерией. Прошли уже добрую половину ночи, как в колонне Кувшинникова вдруг грянул выстрел. Передовые татары наткнулись на пикет у самой деревни Паласуры. Времени терять было нельзя. От Паласуры до Карапет всего несколько верст и жители могли предупредить Гуссейна об опасности. Весь 2-й полк понесся карьером. В это время с противоположного конца деревни выскочила конная партия и устремилась к лесу. Сотня мусульман с самим Кувшинниковым понеслась за нею, а остальные продолжали скакать по таускерской дороге; пехота бездорожным полем поспешала бегом, чтобы занять дорогу на Киях и отрезать Гуссейну последний путь отступления. Но как ни быстро влетели мусульмане в деревню, Гуссейна они там уже не нашли. Своевременно извещенный об опасности, он пустил конвой по большой дороге, а сам, отделившись в сторону, бросился в горы по таким опасным местам, что из пяти, сопровождавших его нукеров — три сорвались с кручи и, вместе с своими лошадьми, разбились насмерть; но добрый конь Гуссейна вынес его из пропастей и оврагов. Между тем конвой, скакавший по дороге, попал как раз на 4-й полк и был истреблен им почти поголовно. Скоро вернулся и Кувшинников; оказалось, что в партии, которую он преследовал, был сам Кучук-бей, старый правитель Ольтинского санджака; но партия его успела однако раньше татар достигнуть леса и, бросив лошадей, спаслась пешею. Набег, строго говоря, не удался, но нравственные результаты его были огромны, так как он вконец подорвал обаяние [608] Гуссейна в народе. Когда отряд вернулся в Ольту, там уже вполне была восстановлена русская власть и был новый правитель, избранный народом. Ольта, Нариман и Шаушет смирились.

Князь Аргутинский и маиор Кувшинников, за действия их в окрестностях Ольты, получили ордена св. Георгия 4-й степени.

«Долгом считаю свидетельствовать перед Вашим Величеством — писал Паскевич к государю,- об отличной храбрости мусульманских полков, которые при всяком случае не переставали являть новые опыты привязанности к русскому правительству и тот доблестный дух, который мне удалось возбудить в них поощрениями и хорошим обхождением. Добытые ими семь знамен и ключ крепости Ольты повергаю к стопам Вашего Величества».

Поощрение и внимание, или, как выражается письмо к государю «хорошее обхождение» — вот те могучие двигатели, которые в руках Паскевича создали те превосходные боевые части, какими явились конно-мусульманские полки в боях против турок. Они не оказались впоследствии бессильными, под начальством того же Паскевича, и против европейской тактики, и против таких превосходно обученных войск, какими были венгерские гусары. А, между тем, нельзя не отметить тот факт, что на Кавказе, позднее уже не встречалось вовсе подобных милиций: полки выходили на службу, но к старым заслугам новых они не прибавляли.

_________________________________

По окончании Ольтинской экспедиции, отряд был распущен, и мусульманские полки возвратились на родину. Туда же, почти вслед за ними, прибыла и остальная бригада, покрытая славою последнего бейбуртского боя. Этим закончилась блестящая служба конно-мусульманских полков при действующем корпусе; они разошлись по домам, но памятником их доблестных подвигов и поныне остаются [609] знамена, высочайше пожалованные им 26-го октября 1830 года. На больших шелковых полотнах этих знамен, сохранивших те же цвета, какими во время войны полки отличались один от другого ³¹, изображен государственный герб, а на верху, в копье, вензель Императора Николая I-го.

Ходатайствуя об этих знаменах, Паскевич предполагал пожаловать их целым провинциям, выставившим на службу полки, и хранить эти знамена в мечетях, на видном месте, при самом входе, чтобы тем возбудить благородное соревнование и в отдаленном потомстве. В торжественные царские дни знамена, как писал Паскевич, должны выноситься к народу и потом водружаться на куполах мечетей, «дабы видны были всем жителям». Император благосклонно принял ходатайство Паскевича о пожаловании мусульманским полкам знамен, «но с тем, чтобы оные хранились не в мечетях, а в присутственных местах главного города провинции». Такими пунктами названы были: Шуша, Старая Шемаха, Елисаветполь, Эривань и Нахичевань.

Для принятия знамен в Тифлис были вызваны от каждого полка и от конницы Кингерлы по 10-ти почетнейших беков и по 20-ти всадников, из числа имевших знаки отличия военного ордена. Но в Тифлисе были только прибиты к древкам полотна знамен, а торжество освящения их производилось уже в главных городах провинций, на глазах всего населения, в мечетях, где муллы и ахунды читали установленные молитвы, а народ повторял за ними слова произносимой присяги. По окончании обряда войска, находившиеся в параде, отдали знаменам установленную честь и освященные хоругви относились в присутственные места, конвоируемые конною сотней татар.

«Храните знамена эти — говорит Паскевич в своем [610] воззвании к народу: — под попечением правительственных мест ваших, и гордитесь ими, как знаменитыми отличиями, приобретенными мужеством и кровью ваших собратий. Да послужат знамена сии наилучшим и прочнейшим соединением между вами и победоносными войсками Русского Императора, и да ополчитесь вы всегда под сению их на защиту собственной земли и на поражение неприятеля нашего могущественного Монарха. Я совершенно уверен, что при новой необходимости призвать вас к оружию, вы поспешите еще с большим усердием составить из среды своей ополчение и с свойственным вам мужеством полетите туда, где неприятель осмелится показаться».

И этот завет любимого вождя, достойно их оценившего, татары свято хранят до сих пор, и из уст в уста переходят среди них сказания о минувшей године турецкой войны 1829 года. [1

XXXIV.

Последний бой под Бейбуртом.

Азиятские ополчения, легко уступающие победу, еще с большею легкостию возникают, так сказать, из своих развалин. И легковерие умов, и общий воинственный склад жизни восточных народов и, наконец, самая пылкость их и прирожденная им храбрость — все служит могущественным двигателем к тому, чтобы в несколько дней явилась сильная и хорошо вооруженная армия там, где ее вовсе не было. Так в Азии было всегда, так было и теперь, когда Паскевич сплою обстоятельств вынужден был отказаться от трапезондского похода и возвратился в Арзерум. [612]

Подобно волнам, стремящимся залить след пронесшегося корабля, лазы со всех сторон спешили на путь отступления Паскевича, и как бы заметали следы грозного нашествия русского войска. Но главнокомандующий был убежден, что позднее время года не позволит им начать военных действий и мало-помалу стал распускать войска на зимние квартиры. Последнее обстоятельство, в связи с неудачною экспедициею Сакена и возвращением самого Паскевича, пробудило в неприятеле новые надежды и дало повод к различным толкам и слухам. Из края в край быстро пронеслась весть, что русские оставляют Арзерум,— и общим отголоском было единодушное мнение, что пришел час, когда мусульмане должны восстать поголовно и, прикрытые победным знаменем пророка, исторгнуть наконец этот губительный меч из рук страшных гяуров, ниспосланный на них, как небесная кара.

Одушевлению народа много способствовал и удачный выбор нового сераскира, отличавшегося не только военными дарованиями, а, что еще было важнее, — твердою, настойчивою волею. Сам уроженец Трапезондского пашалыка, он принадлежал к воинственному племени лазов и сумел приобрести огромное влияние на своих соотчичей, которые целыми селениями и городами шли под его знамена. Его обаяние распространилось и на соседний Муш, и на далекий Ван — и целые толпы курдов ринулись на занятые русскими земли. Начальники племен разнородных, дотоле несогласные в своих политических взглядах, теперь соединялись и действовали единодушно. Куртинцы, лазы, аджарцы, кобулетцы были заодно. Между тем, из остатков разбитых войск быстро формировалась регулярная армия, общую числительность которой полагали в 18 тысяч пехоты и конницы. Сильные авангарды, выдвинутые им к стороне Арзерума, занимали Бейбурт и Килкит-Чифтлик, а главные силы стояли в Гюмюш-хане, поджидая артиллерию, которую везли из Константинополя морем.

Первые сведения о сборах неприятеля [613] главнокомандующий получил около 9-го сентября, когда русский корпус был сгруппирован возле Арзерума. Главные силы его стояли в самом городе; на двух главнейших путях к Трапезонду расположились авангарды Муравьева и князя Голицына, а для связи между ними, несколько сзади, стоял особый небольшой отряд из двух баталионов пехоты и полка кавалерии при двух конных орудиях. Деревня Кюли, прикрывающая Арзерум с юга, также была занята одним баталионом.

Пользуясь временным затишьем, Паскевич спешил заготовить на зиму запасы, и потому для сбора реквизиционного хлеба отправил в покорный нам Терджанский санджак особую колонну из шести рот 42-го егерского полка при 4-х орудиях, под командою полковника Миклашевского. Но Терджанский санджак был уже занят неприятелем. Здесь собрались делибаши, гайты, курды и арнауты, к которым присоединились и местные жители, под предводительством изгнанного нами правителя санджака, Махмут-бека. Таким образом составилось скопище в 5-6 тысяч человек, и 10-го сентября слабый отряд Миклашевского неожиданно был атакован на пути к д. Пекеридж. На помощь к Миклашевскому быстро прибыл из Аш-калы Муравьев с гренадерскою бригадою, и турки отступили. Войска заняли Пекеридж и преследовали неприятеля до самой д. Пун, издавна служившей резиденцией терджанских правителей. Селение было взято и дом Махмут-бека разрушен до основания. В это время пронесся слух, что сам сераскир со всеми силами идет на Аш-калу, с целью прорваться к Арзеруму,— и Муравьев с своею бригадой вынужден был спешить назад, чтобы заградить неприятелю путь. Махмут-бек тотчас же воспользовался удобною минутой, потеснил бывший перед ним слабый передовой отряд и занял 15-го сентября опять Пекеридж. Миклашевский в ту же ночь сделал на него нападение, снова овладел селением и взял у неприятеля знамя. Но на рассвете шесть тысяч турок уже стояли [614] вокруг Пекериджа, отрезав Миклашевскому все пути к отступлению,— и отряд очутился в блокаде. Опять на выручку явился Муравьев и, под его покровительством, егеря отошли в Аш-калу. Таким образом задача отряда — сбор реквизиционного хлеба, не была исполнена. Но о реквизициях теперь уже нечего было и думать.

Около 20-го сентября Паскевич получил известия, что султан прислал настоятельный фирман, требовавший овладеть Арзерумом, и что артиллерия, которую ждали в Гюмюш-хане, прибыла из Константинополя. Во всех турецких лагерях шли деятельные приготовления к походу. Сам сераскир переехал в Бейбурт, чтобы быть ближе к начинающимся военным действиям. Его прокламации, обращенные к жителям, читались в городах н селах, в мечетях и на площадях; а между тем делибаши стали появляться уже под самым Мегмансуром, где стоял авангард князя Голицына.

Это необыкновенное возбуждение турок заставило Паскевича отказаться от намерения распустить войска на зимовые квартиры. Нужно было, напротив, воспользоваться сбором их, чтобы разрушить замыслы неприятеля,— иначе подобное положение дел не могло обещать спокойствия в завоеванном крае, и для охраны Арзерума пришлось бы оставить почти весь действующий корпус. Пример Ахалцыха, осажденного в глубокую зиму, научил Паскевича быть осторожным и не слишком доверяться затишью зимовых квартир.

Не теряя времени, главнокомандующий решился сам открыть наступательные действия, и начать их вторичным походом к Бейбурту. Сборы к выступлению. конечно, тотчас же были замечены и гонцы поскакали к сераскиру с известием, что русские уходят. Все мысли были настроены так, что другого исхода никто не хотел допустить, — и тем полнее было разочарование, когда увидели, что русские идут не назад, а прямо к Бейбурту. Все замерло в тревожном ожидании — что будет? [615]

Между тем, выступив из Арзерума и имея во главе магмансурский отряд князя Голицына, главные силы 26-го сентября прибыли в Мис-Майдан, как турки называют медные заводы, лежащие в двух часах пути от Бейбурта. Здесь присоединился к ним Муравьев, пришедший от Аш-калы с своею гренадерской бригадой. Он встретил на дороге большой купеческий караван, следовавший в Персию, под прикрытием турецкого конвоя, и привел его с собою к Паскевичу. Главнокомандующий сам допрашивал пленных; но показания их были настолько разноречивы, что основаться на них не было никакой возможности; одни говорили, что в Бейбурте находится не более пяти тысяч войск, и при них три небольшие пушки на арбах; другие утверждали, напротив, что неприятель имеет не менее 15 тысяч и 10 больших медных орудий. Ни угрозами, ни деньгами нельзя было выпытать истины. Все, что они показывали согласно — это то, что Бейбурт обнесен новыми шанцами и имеет несколько батарей, окопанных глубокими рвами.

В три часа пополудни войска поднялись с привала и двинулись вперед по левому берегу реки Чороха; на правую сторону переброшен был только Нижегородский драгунский полк, да конница Гайты, под общим начальством князя Голицына. Скоро там завязалась перестрелка, не умолкавшая уже до самого Бейбурта и достойная внимания тем, что здесь в первый раз конница Гайта и Дели сражалась с своими единоземцами. Но вот, наконец и Бейбурт. Верстах в шести от города, там, где ущелье делает крутой поворот и суживается, меньше чем на ружейный выстрел, виднелась неприятельская конница, приблизительно из тысячи всадников; за нею на вершине широкого хребта стояло до 500 человек пехоты. Были уже осенние сумерки, когда Паскевич, опередив войска, прибыл к авангарду. Он тотчас выдвинул вперед шесть конных орудий и приказал очистить ущелье. Не имея артиллерии, турки не могли держаться и стали отступать по гребню высот. [616] Паскевич поднялся на горы и, осмотрев передовые укрепления, приказал прекратить бесполезную перестрелку. Войска стали бивуаком на левом берегу Чороха. Неприятель очевидно не имел намерения оставлять Бейбурта, считая себя достаточно сильным, чтобы выдержать натиск русского корпуса. Всю ночь, на правом берегу Чороха, по вершинам гор и вокруг турецких окопов горели большие огни. В полночь возвратились наши разъезды и привели с собою несколько армян из ближних деревень. Все они показывали согласно, что в Бейбурте находится 12 тысяч войска при шести орудиях, и что сильный отряд, под личным начальством сераскира, идет сюда же из Балахора.

Любопытно заметить, что в ту же ночь и те же сведения были сообщены Паскевичу двумя секретными письмами: одно было от офского бека, назначенного нами некогда бейбуртским комендантом, другое от жены Осман-паши, командовавшего в Бейбурте войсками. Не зная, чему приписать подобный поступок со стороны женщины, пользовавшейся в своем кругу таким высоким положением, главнокомандующий, конечно, усомнился бы в верности доставленных ею известий, если бы они не подтверждали все тоже, что говорили ему армяне и писал офский бек.

Тогда главнокомандующий решил атаковать Бейбурт на рассвете 27 числа, чтобы предупредить соединение двух турецких корпусов, и на решение военного совета предложил вопрос, с какой стороны повести атаку. Большинство голосов высказалось за наступление с фронта; но Паскевич решил бросить свои сообщения с Арзерумом и, обойдя неприятеля слева, стать на западных высотах. К этому побуждало его во-первых желание избежать больших потерь в людях, которые неминуемо были бы при атаке с фронта, и во-вторых отрезать этим движением неприятелю путь отступления и истребить его совершенно. Отвергнув мнение военного совета, главнокомандующий взял исполнение этого маневра на личную ответственность, и в пятом [617] часу утра, в густой предрассветной мгле, повел войска обходною дорогою.

Казачьи полки: Карпова, Фомина и 2-й сборный линейный шли в авангарде, под командою генерала Сергеева. Грузинский полк и две роты егерей с 12 орудиями — в первой линии; Херсонский полк — во второй; сводная кавалерийская бригада, отборная сотня татар и конница Гайты, при шести орудиях — в третьей; за ними двигался резерв — полки: Эриванский карабинерный, Ширванский пехотный и 1 конно-мусульманский с 12 орудиями.

Обходная дорога была крайне неудобная; войска следовали по ней узким фронтом; артиллерия едва двигалась в одно орудие, и потому вся колонна растянулась так, что когда голова авангарда уже приближалась к городским высотам, хвост отряда только что начинал вытягиваться с места. Неприятель следивший за нашим движением с высот правого берега, легко мог воспользоваться этим невыгодным для нас положением, а потому, чтобы не допустить его атаковать войска на походе, Паскевич с Эриванским полком остался при выходе в ущелье, выжидая пока колонна стянется. А впереди, между тем, уже шла перестрелка. Турки вышли из Бейбурта и в трех верстах от города атаковали наш авангард. Сергееву тотчас послано было приказание не завязывать дела. Но пока посланный пробирался по горным тропам, объезжая дорогу, сплошь заставленную войсками — Сергеев уже начал атаку. Еще в первый раз шли в битву сборные сотни 2 линейного полка,— но их превосходный нравственный дух и соревнование с донцами возместили малочисленность авангарда. Громадная толпа неприятеля была опрокинута, — и линейцы ворвались в подгородную деревушку. Но тут им пришлось выдержать новый упорный бой со свежими силами. Неприятельская пехота, спустившись с высот, бросилась отнимать деревню. Новая атака — и казаки на плечах бегущих вскочили на высоты, командовавшие городом. Паскевич тотчас двинул гренадер, чтобы удержать отнятую [618] казаками позицию. Но пока они шли — турки в третий раз атаковали Сергеева. Казаки с трудом, но держались, а между тем подоспела вся гренадерская бригада и окончательно утвердилась на спорной позиции. Перед нами открылась теперь вся окрестность Бейбурта и ни одно движение неприятеля ни в городе, ни в окопах не могло укрыться.

Самый Бейбурт ютился в глубокой долине Чороха. Древняя крепость его теперь лежала в развалинах, взорванная во время первого бейбуртского похода, и вся оборона города заключалась только в его крепкой местности. Со всех сторон вплотную придвинулись к нему высокие и крутые горы. На восток за ними лежит Испирский санджак, на север — хартская равнина, памятная смертью храброго Бурцева и разгромом турецких полчищ в отмщение за эту смерть победоносным русским вождем. Река Чорох, обтекая город с трех сторон и разрывая северный кряж глубоким ущельем, несет свои воды через ту же равнину к далекому Черному морю. На левом берегу реки, тотчас по выходе из города, на скалистом и длинном кряже раскинулось старое турецкое кладбище, и мимо его из Бейбурта на тот же Харт идет большая дорога. Окруженный со всех сторон завалами и шанцами, Бейбурт был усилен на западном фасе, против которого стоял Паскевич, еще двумя батареями. Там же, впереди правого фланга русских войск, стоял укрепленный лагерь, прикрытый двумя редутами; старое кладбище тоже занято было батареею.

Между тем неприятель, сбитый нами с высот, остановился в версте перед городом, откуда стали подходить к нему подкрепления и число неприятельских войск возросло до пяти тысяч пехоты и конницы при двух орудиях. Ошибка неприятеля, решившегося выйти из своих укреплений в поле, не укрылась от Паскевича. «Чем более усиливались они в этом месте, — говорит оп: — тем вернее видел я возможность овладеть городом, ибо, [619] опрокинув их на собственные укрепления, мы могли вместе с ними ворваться в шанцы.» И вот, выждав время, когда неприятель, подвигаясь к нам все ближе и ближе, занял наконец высоты, отделявшиеся от нашей позиции одною глубокою лощиною, — Паскевич подал сигнал к наступлению. Гренадерская бригада Муравьева начала атаку; непосредственно за нею следовали Нижегородский драгунский и Сводный уланский полки, а вся иррегулярная конница, под общей командой генерала Сергеева, двинулась влево, чтобы, заняв все пути, ведущие на север, отбросить неприятеля, в случае потери им Бейбурта, в Испирский санджак, т. е. в сторону совершенно противоположную от Трапезонда.

Пехота наступала линия за линиею. Когда Грузинский полк начал спускаться в лощину, Херсонский — со всею артиллериею подвинулся на самый край спуска и через головы атакующих открыл по неприятелю учащенный огонь. Под его прикрытием грузинцы прошли лощину и без выстрела бросились бегом на противоположную высоту. Неприятель не выдержал этого безмолвного удара и быстро откинулся на следующий гребень. Там была та же лощина, и повторился тот же маневр: грузинцы переходили овраг, херсонцы, занимая их место, громили неприятеля. Турки, теснимые с одной высоты на другую, не выдержали наконец этого дружного наступления и обратились в бегство. Теперь они заботились только о том, чтобы скорее вскочить в свои шанцы, и густые толпы их заслонили собою всю линию укреплений. Неприятельский огонь оборвался. В это самое время из-за фланга нашей пехоты на полных рысях вынеслась кавалерийская бригада князя Голицына. Минута была самая решительная. Уланы с места во весь опор пустились за кавалериею, отбили ее от города и погнали по направлению к Чорохскому ущелью. На долю нижегородцев выпала еще более трудная и славная работа. Вот что рассказывают об этом участники бейбуртского боя. [620]

Едва полк, под командою полковника князя Андроникова, выдвинулся в колоннах к атаке, как перед ним лицом к лицу очутилась свежая неприятельская конница, заслонившая собою бегущих. Обе конные массы приостановились и в безмолвном созерцании, как бы измеряли силы друг друга. Но вот турецкий офицер, отделившись от цепи фланкеров, подскочил в упор к драгунскому фронту и выстрелил из пистолета. В это мгновение, стоявший перед первым взводом 1-го эскадрона поручик князь Язон Чавчавадзе кинулся на него с обнаженною шашкой. Офицер стал уходить, — Чавчавадзе насел на него вплотную. Видя, что оба они уже подскакивают к турецким линиям, и что Чавчавадзе не остановится, весь первый взвод без приказания ринулся за своим командиром; за взводом пустился весь первый эскадрон, за первым второй — и через мгновение все шесть эскадронов бешено неслись на турецкие окопы. Конница, стоявшая перед ними, была сметена, и драгуны врезались в бегущую пехоту. А, между тем, Язон Чавчавадзе и его противник скакали все дальше и дальше. Вот уже перед ними и грозная линия батарей и редутов. Турецкий офицер вскочил в укрепление. Чавчавадзе дал шпоры коню и, перелетев ров и высокий бруствер, очутился там же и посреди изумленных турок наконец настиг и изрубил противника. Как раз в эту минуту принеслись и драгуны. Полковник князь Андроников вместе с дивизорном ринулся на батарею — и через мгновение уже сидел на пушках. Два орудия сразу попали в руки драгун; одно из них было заряжено картечью. Тогда другой Чавчавадзе (Роман) спрыгнул с коня и, повернув орудие, сам сделал из него последний картечный выстрел по бегущим туркам.

Такое же славное участие приняли в битве и остальные эскадроны. 2-й дивизион, капитана Гринфельда, принявший несколько влево, вскочил на другую батарею и, изрубив прислугу, также овладел орудием; в то же [621] время 3-й дивизион, под командой маиора князя Баратова. оставляя за собою широкий кровавый след в рядах турецкой пехоты, пронесся через весь укрепленный лагерь и вырвал его из рук неприятеля, вместе с двумя редутами. Ни ружейный, ни пушечный огонь; ни рвы, ни укрепленные шанцы - ничто не остановило храбрых драгун. Они устремились в улицы города и захватили еще одно орудие. Таким образом, не прошло десяти минут от начала атаки, как вся линия городских укреплений с редутами и батареями пала под ударом шести эскадронов драгун — подвиг, достойный исторической славы нижегородцев! Елисаветполем они начали персидскую войну и Бейбуртом окончили турецкую.

Бой в улицах города продолжался недолго. Неприятель разделился на части: одни засели в домах, другие бежали к стороне Испира — за ними пошли драгуны и двинулась гренадерская бригада с 10-ю орудиями. В то же время Ширванский полк получил приказание очистить город, и пошел штурмовать саклю за саклею. Здесь в кровавом бою, ширванцы отняли три знамя — и несколько домов, взятых ими на штыки, воскресили в памяти жителей все ужасы ахалцыхского приступа. Под развалинами горевших домов гибли и правые и виноватые, — и вооруженные лазы и безоружные жители. Картина погрома и истребления была так ужасна, что паника охватила самых неустрашимых воинов. Все бросилось бежать, и толпа разделилась: одни стремились на север в чорохское ущелье; другие — влево на дорогу к Харту, но гибель ждала их по всюду. Те, которые искали спасения в ущелье, попали на отряд Сергеева и в ужасе бежали назад к городскому предместью; те, которые вышли на Харт, столкнулись с целым уланским полком, скакавшим за турецкою конницею, и полуэскадрон белогородцев, с штабс-ротмистром Юзефовичем, первый заметивший неприятеля, преградил ему дорогу. Турки открыли огонь. Тогда полковник Анреп приказал [622] первым двум эскадронам продолжать преследование, а 2-й дивизион повернул на пехоту. Юзефович со своими белогородцами врезался в ряды противника, взял знамя, — и неприятель бросился назад, стараясь пробраться окраиной города к Чорохскому ущелью. Но оттуда уже бежали другие толпы, гонимые казаками, и вся эта, обезумевшая от страха, масса ринулась к мосту, чтобы перейти на правый берег Чороха и бежать к Испиру. Все перемешались вместе, все спешили уйти, и в этой общей давке сотни несчастных, срываясь с моста, гибли в волнах сердитого Чороха.

В этот момент прискакал сюда 1-й дивизион улан, пол командою маиора Парадовского. Тогда чувство самосохранения осилило страх, и толпа в 4 тысячи человек, не успевшая переправиться, кинулась на кладбище и засела за каменной оградой и частыми могильными памятниками. Высокая ограда, замкнутая тяжелыми воротами, не допускала мысли ворваться на конях, а терять время в ожидании пехоты было нельзя. Парадовский спешил улан и повел их в пики. В это мгновение явился сюда же и полковник Анреп с 2-м дивизионом. Он обскакал кладбище и, также спешившись, ударил в пики с другой стороны. Командир 2-го дивизиона ротмистр Серпуховского уланского полка Хондаков пошел во главе своих эскадронов. Это был старый кавказский ветеран, помнивший еще времена Глазенапа, Булгакова и Портнягина. Он служил на Кавказской линии в том же Серпуховском полку, когда тот еще назывался Таганрогским драгунским ³², — и теперь ему предстояло воскресить в памяти старых улан кровавые булгаковские и портнягинские штурмы. И, действительно, подвиг вышел не заурядный. 300-400 улан схватились с тысячами турок, доведенных до отчаяния безвыходностию своего положения. Дивизион [623] Хондакова в жестокой свалке отбил орудие, действовавшее картечью, Парадовский — выбил неприятеля из-за гробниц и выхватил из рук турок два знамя. Сто человек защитников было переколото, 220 положили оружие и взяты в плен; остальные бежали и укрылись опять в садах и жилищах заречного форштадта. Штурмовать предместье уланам было уже не под силу. Но тут подоспел подполковник Поляков с двумя казачьими орудиями, а вслед за тем и весь Эриванский полк, отправленный Паскевичем на подкрепление к уланам. Держаться долго в заречном форштадте турки не могли. Бросив сады, они искали спасения на испирской дороге, пробираясь туда горными тропами. Уланы, карабинерный полк и весь отряд Сергеева преследовали их по пятам.

А между тем на той же испирской дороге, только далеко впереди их, гибла другая толпа, бежавшая сюда же непосредственно из самого Бейбурта. Драгуны, конвой главнокомандующего, гренадерские полки Муравьева — все двигалось по ее следам и, пользуясь каждою площадкой, попадавшейся в этой едва проходимой местности, провожало бегущих ружейным огнем и картечью. К сожалению, картечь поражала без разбора всех и вместе с лазами ложились целые семьи бейбуртских обывателей. Около деревни Дудузар неприятель был наконец настигнут; часть лазов, пытавшаяся сопротивляться, была истреблена штыками; остальные разбились на части: одни бросились опять по испирской дороге, где их преследовали драгуны и конвой главнокомандующего; другие вскочили на высокий утес Егры-Гаут, висевший над страшным обрывом — и были окружены гренадерами.

Сюда-то, к Егры-Гауту, бежали теперь и остатки толпы, разбитой уланами. Но они не успели взобраться на утес, как были настигнуты русскою конницей и, прижатые в глубоком овраге, к подножию скалы, выкинули парламентерский флаг. Начались переговоры о сдаче.

Между тем Паскевич, не получая в Бейбурте [624] никаких известий об успехе преследования, послал начальника штаба генерал-маиора Жуковского принять начальство над всеми передовыми войсками. Жуковский приехал на Егры-Гаут в ту минуту, когда гренадерская бригада уже обложила лазов на гребне, а внизу велись переговоры. Не зная о последних, а может быть, желая покончить все одним решительным ударом, он приказал баталиону Херсонского полка овладеть утесом. Херсонцы двинулись, но после жаркой схватки были сброшены вниз, и храбрый маиор Шагубатов пал во главе своего баталиона. Жуковский приказал повторить атаку. Капитан Беляев, устроив баталион, снова новел его на приступ. На этот раз прапорщик Мерецкий первый прорвался через окопы и взял собственноручно неприятельское знамя: но лазы, не имевшие пути к отступлению, дрались отчаянно — и гренадеры вторично были отбиты. Тогда начальник штаба выдвинул вперед орудие и под его прикрытием уже Грузинский полк овладел наконец утесом. Часть неприятеля была истреблена, остальные забраны в плен.

Внезапная атака Егры-Гаута прервала переговоры и в нижнем отряде: встревоженные лазы, опасаясь, что им грозит гибель, вновь открыли огонь. Но Сергеев разгадал их мысль и, избегая напрасной потери, благоразумно уклонился от боя; он принял выжидательное положение, и когда Егры-Гаут был взят — лазы сами бросили оружие.

Было уже четыре часа пополудни. Глухие раскаты выстрелов доносились только еще с испирской дороги, но и там они скоро замолкли. Драгуны и линейные казаки, преследовавшие лазов около 15 верст, вернулись назад уже в сумерках. Перед ними гнали более сотни пленных и везли отбитое знамя. Его взял Волжского полка сотник Чуксеев.

Трофеями победы было 12-ть знамен, шесть полевых орудий и 1,270 пленных. Потеря русского корпуса состояла из 10-ти офицеров и ста нижних чинов.

Когда на следующий день Паскевич благодарил [625] Нижегородский полк за его блистательную атаку, он обратился к князю Андроникову, прося назвать ему офицера, который на белой лошади первый на глазах русского корпуса перескочил через окопы. Ему представили князя Чавчавадзе. Главнокомандующий нашел его подвиг достойным георгиевского креста. Но георгиевские кресты за Байбурт получили только Сводного уланского полка ротмистр Хандаков и Нижегородского князь Андроников и капитан Гринфельд. Представлен был к тому же кресту командир 1-го дивизиона маиор Марков, но не получил его, как состоявший «под непосредственною командою полкового командира, который сам повел дивизион в атаку». Князь Чавчавадзе также взамен Георгия получил орден св. Анны 2-й степени, что, в поручичьем чине, представляло в то время случай едва ли не единственный.

Чтобы дорисовать картину военных действий, остается прибавить, что во время бейбуртского погрома сераскир находился в шести или семи верстах от города. Его пикеты уже выказывались по гребню северных высот, и действуй он энергичнее, дело, быть может, и приняло бы иной оборот, так как все русские войска были уже в расходе, и под рукой у Паскевича оставался только Ширванский полк. Но сераскир, увидев страшную гибель Бейбурта, предпочел отступить к Болахору. Недостойное поведение его вызвало всеобщее негодование, тем более, что, как сказалось впоследствии, он накануне имел уже официальное известие о заключении мира и скрыл его единственно из собственных видов. Еще большого осуждения заслуживал Осман-паша, командовавший войсками в Бейбурте, который не только не предупредил семейства жителей об опасности, но даже, по каким-то непонятным расчетам, удержал их в городе. Обыватели застигнуты были штурмом врасплох и вместе с лазами испытали одинаково горькую участь.

Страшную картину представляла темная осенняя ночь с 27-го на 28-е сентября. Бейбурт был зажжен со [626] всех сторон. Яркое пламя пожара, то отражаясь в быстрых волнах Чороха, то взметаясь тысячами искр, в густом дыму поднималось к небу и багровым светом озаряло скалы окрестных гор. В городе слышался гул и треск разрушающихся зданий. Пожар не тушили, — «и через два дня, говорит очевидец, само всесокрушающее время могло бы написать на развалинах Бейбурта fuit (был) — ни точки более».

Бейбурт был разрушен до основания и несчастные жители его рассеялись по окрестным селам,

С рассветом следующего дня Паскевич уже готовился идти на сераскира, как в ту же ночь прискакал из Трапезонда курьер с депешами. Пришло известие о заключении мира.

Турецкая война окончилась. Смолк на полях гром пушек, но окровавленный меч русских бойцов не надолго успокоился в ножнах своих — им предстояла кавказская война.

Комментарии

30. 1-й и 3-й конно-мусульманские полки остались на несколько дней в передовом отряде, и в эти дни события переменились так резко, что, вместо зимних квартир, им пришлось участвовать в новом походе к Бейбурту.

31. Т. е. в 1-м полку (Карабаг) красные, во 2-м (Шемаха) белые, в 3-м (Елисаветполь) желтые, в 4-м (Эривань) голубые, и в коннице Кенгерлы (Нахичевань) зеленые.

32. Полк этот был отправлен с Кавказской линии в Россию перед отечественною войною.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 4. СПб. 1889