ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

Оглавление IV выпуска.

XXX. В тылу и на левом фланге.

XXXI. Неудачный поход в Аджарию.

XXXII. На границах Гурии.

XXXIII. Последняя служба татар.

XXXIV. Последний бой под Бейбуртом.

XXXV. Мир.

XXXVI. Переселение христиан из Турции.

XXXVII. Несколько слов о холодном оружии.

XXXVIII. Пушкин на Кавказе.

XXX.

В тылу и на левом фланге.

В то время, как главные силы действующего корпуса, стремясь проникнуть все глубже и глубже внутрь Анатолии, совершали трапезондский поход и громили лазов в неприступных горах их родины, — остальным войскам, занимавшим покоренные области, выпала на долю менее завидная, но не менее почетная роль удержать за собою, добытые кровью приобретения. Они боролись с мятежом в Арзеруме, сражались с курдами близ Хныса и Баязета, бились с мятежными шайками под Карсом и Ардаганом, мужественно отстаивали границы Гурии и ходили в Аджарию. Пламя, которое в начале кампании разом угрожало охватить все русские границы, погасло с падением столицы Анатолии. Русские победы, как сильная струя холодной воды, потушили огонь, но искры продолжали тлеть и при малейшей оплошности угрожали новым пожаром.

Когда катастрофа разразилась над головою Бурцева, и гром турецкого оружия глухими перекатами прокатился по горам Лазистана, всюду разжигая страсти, и вдохновляя мусульман новыми надеждами,— отзвуку этому не осталось чуждо даже население самого Арзерума. Давно уже фанатики, преимущественно муллы, восстановляли магометан против [550] гяуров, но страх перед подавляющею силой сковывал страсти. Теперь минута казалась удобною. Большая часть войск ушла с Паскевичем в Бейбурт, и в Арзеруме осталось только пять баталионов, которые естественно не могли защищать все пункты обширного, стотысячного города. Патрульная и караульная службы, требовавшие усиленных нарядов, ежедневно рассеивали значительную часть гарнизона по всем уголкам Арзерума и давали заговорщикам заманчивую надежду в минуту восстания отрезать их от цитадели и истребить по одиночке. О дальнейших последствиях этого дела мятежники, кажется, не думали, да едва ли и существовал у них какой-либо определенный, строго обдуманный план,— они даже не знали, что, в самый день отъезда Паскевича, в Арзерум вступил 2-й сборный линейный казачий полк, экстренно вытребованный с Кавказской линии.

Русские власти давно уже следили через армян за развитием этого заговора, даже держали в своих руках его нити, и если не принимали никаких особенных мер к его прекращению, то только потому, что осуществление этого заговора просто казалось не вероятным. Турки были безоружны, да и вообще не способны к шумным демонстрациям, к борьбе на баррикадах, к тем бурным, порывистым движениям, которые можно наблюдать в народах, живущих страстною, политическою жизнью. Даже восстание арзерумской черни, грозившее 27-го июня кровавыми уличными сценами, ничего не доказывало, потому что оно имело свои особенные причины. Тогда перед воротами города впервые стояло иноземное войско, и народ был доведен до отчаяния страхом неизвестного будущего. Это будущее наступило для него с того момента, как русские вошли в цитадель; но с тех пор народ давно уже примирился с своим положением, был даже доволен своею судьбою, и увлечь его на скользкий путь восстания могли разве только угрозы каких-нибудь необычайных кар в будущем. Но для этого нужно было уже, чтобы страх такого возмездия был сильнее страха перед всесокрушающею русскою силою. [551]

И тем не менее, 24-го июля, на другой же день после отъезда Паскевича, весь город пришел в какое-то необычайное движение. Армян вовсе не было видно на улицах, а обыкновенно вялые и полусонные турки оживленно ходили по базарам, и не то, чтобы со злобою, а скорее с какою-то гордою важностью поглядывали на русских. Наступил вечер. Муэзины прокричали свой обычный призыв к молитве; давно была пора потухнуть огонькам, едва-едва мерцавшим сквозь пузырчатые окна турецких домов, а они не потухали; турки оставались на улицах и видимо о чем-то совещались. Стечение народа в такое время, когда все правоверное население обыкновенно покоилось мирным, безмятежным сном, привлекло внимание русских, уже с утра бывших настороже,— и, когда убеждение разойтись по домам не имело успеха, Панкратьев приказал арестовать 12 главных заговорщиков, за которыми давно уже следила полиция. Их всех захватили в домах без шума, без всякой огласки, не привлекая внимание народа, и в ту же ночь под сильным конвоем увезли в Эривань. Толпа народа, лишенная руководителей, еще некоторое время слонялась по улицам, но видимо не зная, что делать, разошлась по домам. На другой день брожение повторилось слабее, а на третий, когда на площадях появились войска, а по улицам заходили конные патрули, город притих, и жизнь мало-помалу пошла обычною колеею.

Восстание не состоялось; но во всем этом деле было слишком много загадочного. Трудно было предположить в самом деле, чтобы народ решился с голыми руками идти на войска и брать укрепленные пункты. Но откуда у него могло появиться оружие? Самый тщательный обыск, произведенный в окрестностях, дал только случай открыть в деревне Ирхинисе спрятанное знамя, увеличившее собою число русских трофеев; но ни складов оружия, ни пороха,— ничего, о чем так много говорили армяне, найдено не было. На разграбление арсенала мятежники также рассчитывать не могли уже потому, что арсенал находился внутри цитадели, и прежде чем овладеть им, нужно было покончить с [552] русским гарнизоном. Оставалось предположить одно — расчеты на какую-нибудь постороннюю помощь. И, действительно, строжайшее следствие, произведенное Панкратьевым, выяснило нечто по серьезнее домашнего заговора:— открыты были тайные сношения арзерумских жителей с мушским пашою, с курдами и лазами, при посредстве которых только и мог осуществиться безумно затеянный план истребления русских.

Главнокомандующий получил известие об этих происшествиях уже за Балахором и был весьма доволен благоразумными распоряжениями Панкратьева. «Объявите в прокламации жителям — писал он к нему из Килкит-Чифтлика:— что многочисленные скопища лазов, соединившиеся против нас в окрестностях Бейбурта, рассеяны ныне, как прах от сильного ветра. Харт, гордившийся смертию русского генерала, истреблен вместе со всеми защитниками его, и в самой деревне не оставлено камня на камне; сады и сакли — все обращено в пепел и сравнено с землею. Три, бывшие там, знамени достались победителям, и вы, показав сии знамена обывателям Арзерума, сообщите им о сем жестоком наказании. Да научатся они из сего примера, что русские столько же великодушны к покорным, сколько строги к буйным мятежникам». Знамена эти, по приказанию Панкратьева, возились по улицам города и на всех перекрестках глашатаи читали его прокламации.

Таким образом, поражение лазов лишило заговорщиков одной из опоры, на которой лелеялась самая мысль о восстании: но оно не могло убить этой мысли в конец, так как оставался еще другой источник, питавший мечты,— это курды. Но скоро и последней иллюзии был положен предел. С тех пор, как враждебные действия мушского паши становятся открытыми,— получает окончательное решение и самый вопрос о давно длившихся переговорах с курдами. С этой минуты руки у Панкратьева развязываются, и гром русского оружие оглашает безмолвствовавшие до сих пор поля Курдистана.

Нужно припомнить, что мушский паша еще зимою начал [553] искать покровительства русских, и поводом к такому сближению послужили внутренние смуты в его пашалыке. Восстановив против себя почти все население и страшась готовившегося бунта, он предложил Паскевичу свои услуги против турок с тем, чтобы русские поддержали его колеблющуюся власть. Эти сношения не укрылись тогда от сераскира, который, не имея войск, чтобы наказать пашу, поручил родному дяде его Ибрагим-беку составить себе в народе сильную партию и с помощью ее овладеть правлением. Ибрагим явился в Муш весною 1829 года, но сторонников себе не нашел, «ибо, как говорит официальное известие, был не любим в народе столько же, сколько и его племянник». Тогда он приехал в Арзерум к Паскевичу. Главнокомандующий принял его ласково; но так как переговоры уже велись с Эмин-пашою, то менять одного на другого пока не было причины, тем более, что поддержка Ибрагима во всяком случае потребовала бы с нашей стороны вооруженного вмешательства. Ибрагиму тем не менее дали надежду и оставили его при главной квартире, рассчитывая, что этим путем понудят Эмин-пашу, если не принять нашу сторону, то по крайней мере оставаться в бездействии,— а это было все, чего только желал Паскевич в данную минуту. Но положение Эмин-паши было таково, что ему приходилось стоять между двумя огнями. Возможность увидеть перед собою конкурента, в лице Ибрагим-бека, опиравшегося на русские штыки, заставляла его поддерживать связи с Паскевичем, а между тем ему положительно писали из Константинополя о близком заключении мира, и что Франция и Англия уже объявили, что не позволят России удержать за собою ни одного аршина из числа завоеванных ею земель. Последнее обстоятельство, ставившее всю будущность паши опять в зависимость от Турции, принуждала его заблаговременно изыскивать средства снискать расположение турецкого правительства. В этих-то видах он вошел в сношения с арзерумскими жителями, и как только главные русские силы выступили к Бейбурту, он, оставаясь сам в стороне, выслал на помощь к ним [554] сильные партии курдов, под начальством Мустафы-паши, прошлогоднего сподвижника Киоса. Об этих сборах курдов русские узнали только тогда, когда 2-го августа, ехавший из Арзерума в Хныс штабс-капитан Юматов внезапно был атакован на дороге сильною неприятельскою партиею. С конвоем из 29-ти черноморцев Юматов некоторое время держался на месте, но когда половина казаков была перебита, он ускакал в Арзерум.

Появление такой значительной партии почти под самым городом не могло быть случайным, и, действительно, в тот же день были доставлены сведения, что на границе Мушского пашалыка, в окрестностях Бин-геля, стоит 15 тысяч курдов с шестью орудиями. Это известие заставило Панкратьева тревожиться теперь не только за участь небольшой команды, стоявшей на покосе, в лугах, верстах в 35-ти от Арзерума, но и за самый отряд полковника Лемана, занимавший Хныс. Последнему тотчас приказано было отступить в дер. Кюли, чтобы быть ближе к Арзеруму, а на встречу к косцам отправили казачий полк Басова с ротой пехоты и двумя орудиями. Леман отступил беспрепятственно; но Басову пришлось выдержать жаркую схватку. Когда колонна его, 3-го августа, вместе с косцами возвращалась назад и была уже верстах в 15-ти от города, две или три тысячи курдов внезапно и со всех сторон атаковали казаков из засады. В одно мгновение арьергард был смят, боковые патрули отрезаны, обоз разбит — и Басов очутился в самом отчаянном положении. Еще никогда не дрались курды с такою отвагою и дерзостью. К счастию, пальба из орудий услышана была в Арзеруме, но пока на помощь оттуда подоспел генерал Сергеев с казачьим полком и частию пехоты, - Басов потерял уже 35 казаков убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Из числа последних четыре казака, впрочем, скоро явились назад, в сопровождении каких-то турецких старшин. Оказалось, что они, будучи отрезаны при первом натиске, бросились в ближайшую турецкую деревню Ханыч, и жители-мусульмане не [555] только дали им убежище, но скрыли от поисков курдов и потом препроводили к русским.

Как только из-под густой пыли, поднятой скачкой, стала вырисовываться русская колонна,— курды прекратили бой и поскакали назад. Преследовать их в горы было бесполезно. Но Сергеев знал, что за этими горами лежала небольшая поляна, на которой сидело несколько покорных нам деревень, и рассчитал, что если курдов оставить в покое, то они непременно застрянут в этих деревнях, и тогда накрыть их будет легко. С этою целью, соединившись с Басовым, он сделал привал и, выждав некоторое время, отправил пехоту назад, а сам с двумя казачьими полками кинулся в горы. Маневр этот увенчался полным успехом. Не ожидая возвращения русской конницы, курды спокойно предались грабежу окрестных селении. Уже весь скот и все имущество жителей перешло в руки хищников, как вдруг показались казаки. Сотня за сотнею, быстро спускаясь с гор, во весь карьер неслись по равнине, охватывая деревни. Ошеломленный неприятель бросил добычу и, беспощадно преследуемый казаками, был загнан в горные трущобы, где курдам уже пришлось спасаться пешком. В руках казаков осталось много лошадей, оружия, и еще более переметных сумм со всем походным куртинским хозяйством. Вечером оба полка вернулись в Арзерум с богатою добычею.

Все эти происшествия, так неожиданно нарушившие спокойствие Арзерумского пашалыка, угрожали принять еще большие размеры, так как одновременно с Мушем поднялся Ван, и на помощь к Баязету пришлось отправить весь Севастопольский пехотный полк с 4-мя орудиями. С уходом севастопольцев у Панкратьева остались только четыре слабые баталиона, из которых один занимал деревню Кюли, а три расположены были в самом Арзеруме. Очевидно, что этих сил было далеко недостаточно для разрешения той многосторонней задачи, которая лежала тогда на Панкратьеве, и ему пришлось искать опоры в христианском населении самого Арзерума. По его призыву армяне выставили целый баталион, [556] в состав которого поступили люди самых богатых и хороших фамилий. Панкратьеву чрезвычайно хотелось создать из него нечто похожее на французскую национальную гвардию, и, чтобы возбудить в армянах чувство самолюбия, он просил Паскевича разрешить им, в отличие от прочих, носить на левой стороне груди крест, нашитый из красного сукна, и дать баталиону белое знамя. Тогда же один из армянских патриотов, некто Микиртыч-ага, на собственный счет собрал армянскую конницу, а призванные на службу греки выставили пешую сотню, помогавшую войскам нести конвойную и посыльную службы. Явились и еще охотники, уже из арзерумских турок — Дели и Гайты; но от них Панкратьев поспешил отделаться сам, и был очень доволен, когда мог отправить их в лагерь Паскевича, где они были настолько же полезны, насколько могли быть вредны в мирной обстановке городской жизни.

Сформирование новых частей дало Панкратьеву возможность сделать экспедицию в Хныс, чтобы вывести оттуда большие запасы хлеба, покинутые при поспешном отступлении Лемана. Непонятно, каким образом курды, имея так много свободного времени, сами не заглянули в Хныс и не уничтожили этих запасов. Но посланный туда отряд генерала Сергеева нашел их в целости и перевез в Кюли, а казаки мимоходом сделали еще удачный набег и пригнали из куртинских кочевий до полутора тысячи голов овец и рогатого скота.

С окончанием экспедиции, в Кюли по прежнему остался один баталион пехоты, мало обеспечивавший даже ближайшие к нему окрестности. Частые и повсеместные набеги курдов, которым мы не могли противодействовать по малочисленности нашей конницы, продолжали разорять плодороднейшую часть пашалыка и колебали преданность жителей. Постоянное гнездо куртинских сборищ находилось частию в Кыгинском санджаке, а частию в санджаке Терджанском, где главным возмутителем являлся Махмет-бек, прежний начальник Терджана. Оставлять дела в таком положении было [557] невозможно, и Панкратьев ожидал прибытия только резервов, чтобы принять решительные меры к обузданию курдов.

В половине августа, как только из Грузии пришел один из маршевых баталионов, а вслед за ним и Крымский пехотный полк, экспедиция в Кыгинский санджак была решена, и войска, под общею командой генерала Сергеева, выступили 21-го августа двумя колоннами: левая, самого Сергеева, шла от Кюли, правая, полковника Миклашевского — от Арзерума. В деревне Бармаксизе, почти у подошвы снегового Кашмирского хребта, оба отряда должны были соединиться и действовать дальше одною общею колонною. Местность, по которой приходилось идти, была в полном смысле слова пустынною. Все население этого края, напуганное разбоями курдов, бежало, и в покинутых деревнях не было ни души. Полное безлюдье не позволяло ничего разузнать о курдах, и отряды шли, так сказать, ощупью, не зная что ожидает их впереди, даже на следующем переходе. 24-го числа, когда колонна Миклашевского подходила к д. Чогондур, казаки заметили какие-то следы и дали знать, что не вдалеке, по направлению к Кашмирским горам, прошла небольшая партия, возвращавшаяся, как видно, из набега с большою добычею. Что навело казаков именно на такие соображения — это их дело; Миклашевский не расспрашивал, а тотчас отправил в ту сторону сотню донцов и роту пехоты с подполковником Басовым. Отряд двинулся быстро и накрыл партию, отдыхавшую в д. Чогондуры без всякой осторожности. Из ста человек курдов половина легла под казацкими дротиками, часть перестреляла пехота, а остальные, успевшие спастись, разнесли тревогу по всем окрестным селениям. И вот, на следующий же день, когда отряды соединились в Бармаксизе, перед ними явился сильный неприятельский разъезд, видимо старавшийся высмотреть силы отряда. Курды подошли так близко, что сдвинули даже наши пикеты, и на помощь к ним Сергеев повел сотню своего полка и весь казачий полк Басова. На глазах отряда произошла лихая [558] кавалерийская стычка. Обе стороны, почти равные силами, одинаково одушевленные, разом понеслись навстречу друг другу, столкнулись — и через минуту курды уже скакали назад, оставив в руках казаков четырех пленных.

Тревога по всем предгорьям, где только были куртинские кочевья, поднялась ужасная. Все, что оставалось в них беспомощного: старики, женщины, дети — все кинулось спасаться за недоступный Кашмирский хребет; а из-за Кашмирского хребта в то же самое время сюда стремились вооруженные шайки, спешившие занять все горные проходы и даже тропы, по которым можно было подняться. Отряд, между тем, быстро подвигаясь вперед, захватывал стада, жег брошенные кочевки, вытаптывал поля. 27-го августа войска остановились наконец у самого подножия Кашмирского хребта, за которым лежал уже Мосульский, или, как его называли чаще, Мейданский пашалык. 600 человек куртинской конницы и часть пехоты, при которой находились кыгизский бек и сам Мустафа-паша, заслоняли горный проход н открыть дорогу надлежало оружием. Сергеев тотчас двинул вперед кавалерию. Казачий полк Басова понесся слева, Сергеева — справа, и курды, стиснутые с двух сторон казацкою лавою, обратились в бегство. Стычка продолжалась лишь несколько мгновений, но из числа казаков 15 были изрублены, а курды оставили на месте несколько тел и 30 пленных.

По следам бежавших отряд тронулся дальше. Перед ним стеною вставал увенчанный снегами Кашмирский хребет, и чем выше поднимались на него войска, тем недоступнее становились горы, и скоро измученный отряд остановился перед отвесными скалами. Сергеев пришел к убеждению, что подняться с артиллерией на эти страшные кручи и перейти снеговые вершины хребта — невозможно. Уже войска готовились к отступлению, как на горах появилась какая-то партия с большим белым значком впереди. Посланные навстречу к ней казаки дали знать, что это едет депутация от куртинских племен, обитавших в Мосульском пашалыке. Сергеев принял ее [559] на бивуаке. Курды просили пощады, обещая прекратить набеги и даже прибыть в Арзерум для принесения присяги. «Единственно из уважения к вашей покорности я останавливаю войска — отвечал им Сергеев: — но помните, что русские были на Кашмире, и если придут опять, то уже за тем, чтобы истребить ваши дома и семьи». Курды дали аманатов, и отряд, приняв под свою защиту несколько христианских семейств, желавших удалиться из мест, подверженных набегам, возвратился назад к Бармаксизу.

Так неожиданно счастливо закончилась для нас Кыгизская экспедиция. Войска, отдохнув в Бармаксизе, повернули в Терджан; но на пути Сергеев встретил правителя этого санджака с эфендиями и старшинами, которые, как представители законной власти, объявили, что старый бунтующий бек бежал, и в народе водворилось спокойствие. Они просили Сергеева остановить войска и не подвергать разгрому обманутый народ, обещая поставить все количество реквизиционного хлеба, который с них следовал. Генерал, уступая настоятельным просьбам, отменил экспедицию и пошел назад к Арзеруму. Но едва сделали два-три перехода, как поднялась тревога: дали знать, что курды напали по близости на греческую деревню. Два казачьи полка тотчас же поскакали на помощь и случайно выехали как раз на перерез возвращавшейся партии. К счастию курдов, гористая местность, мало знакомая казакам, покровительствовала их бегству и спасла от поражения; но пленные и добыча были от них отбиты.

На следующий день едва отряд миновал д. Чагондуры, памятную еще недавнею стычкой, как двести курдов опять налетели на обоз переселенцев, следовавший за отрядом.

Ударить, схватить, что можно, и ускакать — было делом одного мгновения. Дерзость их была изумительна. Сергеев пустил за ними оба казачьи полка. Курды на отличных лошадях летели, как ветер; но казаки на этот раз не отставали — слишком уж велико было желание у всех нагнать и истребить эту партию. В бешенной погоне, разгоряченные скачкой, казаки неслись все дальше и дальше, не обращая внимания, [560] что делается по сторонам; отряд давно уже скрылся у них из виду, начались горы, балки, овраги и — казаки внезапно были окружены сильною партиею. Охваченные со всех сторон, они не устояли, были опрокинуты и жестоко преследуемы курдами. Один офицер, урядник и 10-ть казаков были убиты. На плечах опрокинутой конницы, курды налетели на нашу пехоту, но, встреченные залпом в упор, остановились. Тогда казаки в свою очередь насели на курдов и гнали их на протяжении нескольких верст. После этого дела, казалось, можно было рассчитывать по крайней мере на относительное спокойствие; но едва Сергеев вернулся в Арзерум,— курды уже стояли перед Кюли и Хнысом.

Сводный баталион из рот 41 егерского и Кабардинского полков, при двух орудиях, расположенный в Кюли, под командою маиора Демьяненкова, сделал смелую вылазку и разбил неприятеля наголову. Удачное дело это не стоило бы нам ни одного человека, если бы сотник Князев не повторил ошибки Сергеева: в горячей погоне он попал на засаду, потерял несколько человек убитыми, и на своих плечах опять принес неприятеля к лагерю. Два наездника, не успевши вовремя сдержать лошадей, прорвались через цепь и доскакали до самых орудий. Один из них был убит, другой захвачен в плен. От него узнали, что партиею предводительствовал брат мушского паши Хуршид-бек, а что сам паша с значительными силами стоит против Хныса. В Хнысе русских войск не было; но жители заперлись в замке и на требование сдачи отвечали решительным отказом. Паша блокировал замок несколько дней, но, узнав о поражении Хуршид-бека, снял блокаду и отошел к Бин-гелю.

Таким образом Кыгизская экспедиция вовсе не оправдала тех громких надежд, которые на нее возлагались: курды бесчинствовали по-прежнему.

_____________________________

В таком положении находились дела, когда Паскевич вернулся из своего трапезондского похода и принял на себя успокоение Арзерумского пашалыка. Последние события [561] окончательно выяснили ему наши отношения к курдам, и так как в измене мушского паши не оставалось уже более никакого сомнения, то он решился изгнать Эмина, и на его место в звание паши возвести Ибрагим-бека, все еще проживавшего при главной квартире. С этого момента дальнейшие действия против курдов происходят уже в пределах Мушского пашалыка и находятся в тесной связи со всеми операциями левого фланга. Но прежде чем перейти к этим событиям, скажем несколько слов о том, что происходило в Баязете со времени отступления ванского паши от города в июне месяце.

С удалением турецких полчищ, опасность, грозившая тогда Баязету, далеко не миновалась. Паша, убедившись, что русским войскам в Арзеруме и без него много дела, а баязетский гарнизон остается все в том же малочисленном составе, ослабленный еще потерями первой осады и свирепствовавшей в городе чумою,— вновь собрал до 13 тысяч курдов и 12 июня появился уже под Диадином.

Нужно сказать, что во все время первой осады ни один неприятельский всадник не показывался в виду этого укрепления, и Диадин, уже привыкший к своей относительной безопасности, тем менее мог думать о нападении теперь, когда не было никаких известий о сборах неприятеля. 12 числа, как всегда, из крепости выслали на пастьбу всех лошадей и отправили косцов, под прикрытием 48 человек с прапорщиком Римом. Но не прошло и часа после их выхода, как в замок прискакало несколько испуганных армян с известием, что по дороге к Баязету тянется громадная куртинская конница с пушками. Риму тотчас послали приказание возвратиться назад; но он не успел отступить, как часть неприятельской конницы уже обложила крепость, чтобы препятствовать вылазке, а другая часть устремилась на его команду. Табун, испуганный гиком и выстрелами, шарахнулся; люди, едва сдерживая лошадей, в то же время должны были отбиваться от курдов. Из крепости увидели опасное положение Рима, и поручик Лико с 60 охотниками [562] сделал отчаянную вылазку. Ему удалось отогнать курдов от стен и выручить Рима. Неприятель на этот раз дрался не слишком упорно и, удовольствовавшись отгоном двух-трех десятков лошадей, отступил. К вечеру выяснилось, что это был один из боковых отрядов, а что главные силы ванского паши прошли стороною, и 18 июля уже стояли в двух переходах от Баязета.

Городу на этот раз угрожала опасность серьезная. «Положение Баязета — говорит Паскевич в письме к государю от 3 августа — становится все более и более затруднительным. Попов доносит мне, что ванский паша опять приблизился к крепости и уже сдвинул передовые наши пикеты. Чума сильнее прежнего свирепствует в рядах гарнизона, стесненное положение которого во время первой блокады было главною причиною распространения этой страшной заразы. Теперь уже нет средств остановить ее, ибо нет возможности прервать сообщение между собою нижних чинов, бессменно находящихся на крепостных стенах в ожидании приступа»... «Попов,— прибавляет Паскевич — не надеется защитить город и думает оборонять только замки: но оставить город нельзя, ибо с занятием его турки отнимут у крепостного гарнизона воду.»

Известие о новой блокаде Баязета совпало в главной квартире как раз с августовскими событиями, когда положение самого Арзерума казалось крайне тревожным. Как ни велика была потребность в войсках, однако на помощь к левому флангу пришлось отправить весь Севастопольский полк, черноморских казаков и 4 орудия. С этим отрядом выехал и новый начальник Баязетского пашалыка генерал-маиор Реут, назначенный на место Попова, которому приказано было вступить в командование своею бригадою.

От Арзерума до Алашкерта везде по дорогам было спокойно; но за Алашкертом Реуту начали попадаться уже куртинские партии, и 21 августа, на переходе к монастырю Сурп-Оганесу, произошла совершенно случайная стычка.

Верстах в 12 от Диадина, если ехать к Ефрату, [563] из-за пологих скатов небольшой горной возвышенности показывается гранитная церковь, возле которой теснятся несколько домиков, окруженных глиняною стеною с несколькими башнями и купами старых развесистых дерев. Это и есть Сурп-Оганесский монастырь — один из замечательнейших памятников старой Армении. Христианские легенды свидетельствуют, что он построен на том самом месте, где святой Григорий просветитель видел три огненные столпа, сошедшие с неба, и в тех местах, где они упирались в землю, построил три церкви, в расстоянии одна от другой около пяти верст. Поэтому вся местность известна под именем Уч-Килиса, что по-татарски значит три церкви. Две из них совершенно разрушились; осталась одна в Сурп-Оганесе — но и та испытала на своем веку много превратностей.

В те, отдаленные от нас, цветущие времена Армении, когда возник монастырь, он не стоял особняком, как стоит теперь; вблизи его раскидывался большой 60 тысячный город Покван, развалины которого и теперь еще можно видеть на берегу Ефрата. Когда меч Тамерлана прошел по краю и истребил город, страна сделалась пустынею, и брошенная церковь долгое время служила приютом в непогоду для стад, бродивших здесь кочевых народов; впоследствии же, когда из Арзерума через Алашкерт и Диадин легла большая торговая дорога, турки обратили церковь в караван-сарай — и даже теперь еще на внутренних стенах Господнего храма виднеются железные кольца, к которым привязывали вьючных животных. Монастырь восстал из развалин недавно, когда после долгих усилий армянам удалось наконец купить у турецкого правительства право на его возобновление, но он возник далеко уже не в прежнем блеске и величии. Сумрачный храм, почерневшие своды, следы древней живописи, сохранившейся еще кое-где по закопченным стенам и плафонам, бедные украшения алтаря, и еще более бедная ризница, свидетельствовали только о том, что монастырь существовал скудными подаяниями. Из всех сокровищ, наполнявших его во время разгрома, теперь [564] остались только святые мощи, спасенные тогда монахами и хранимые целые столетия в ожидании лучшего будущего.

Еще в Диадине отряд узнал, что монастырь уже несколько дней, как блокирует какая-то партия курдов. В то смутное время беспрерывных нашествий, когда неприятель хозяйничал по целому краю, монастырские стены не раз служили надежным убежищем для жителей. И теперь также в нем укрывалось несколько ближайших деревень, терпеливо выжидая конца тяжелой блокады. Но курды, рассчитавшие верно, что болезненность, неизбежная в монастыре при скученности людей и животных, голод и недостаток помещений, победят в конце концов упорство армян,— не с меньшим терпением стояли под его стенами, и, в ожидании сдачи, обещавшей им богатую добычу, довольствовались пока лишь тем, что случайно попадало в их руки по большим дорогам.

Когда колонна Реута подошла к Сурп-Оганесу — был ранний час утра, и густой туман окутывал окрестность. Это обстоятельство, вместе с немолчным скрипом маркитантских арб, тянувшихся вслед за отрядом, обмануло неприятеля, и курды, приняв двигавшуюся в тумане массу за новый армянский обоз, спешивший под защиту монастырских стен, налетели на него со всех сторон. Их встретили картечью — и неприятель, озадаченный своею ошибкой, бежал по всем направлениям; его преследовала козловская рота и отбила 20-ть пленных армян. Таким образом монастырь был спасен; но, убегая, курды повсюду зажигали хлеб, и путь их обозначался целым морем пламени. в котором гибло все достояние жителей.

Неожиданное прибытие русских войск заставило ванского пашу, державшего в блокаде Баязет, поспешно очистить край и распустить своих курдов. С этих пор на левом фланге восстановляется относительное спокойствие, а вместе с тем и самый баязетский отряд получает уже особое назначение. В сентябре месяце, как только вопрос об экспедиции в Муш был окончательно решен, главнокомандующий возложил исполнение его на войска генерала Реута; при [565] этом баязетский отряд должен был идти из Алашкерта прямо на Муш, а подполковник Кострицкий, стоявший с баталионом в Кюли, демонстрировать со стороны Арзерума.

Курьер еще только вез приказание Реуту, а Кострицкий уже занял Хныс и 11-го сентября сделал один переход к Мушу. Страшная тревога распространилась по всему пашалыку; со всех сторон курды устремились навстречу отряда, и даже явился сам мушский паша из Бин-геля; но Кострицкий, успевший таким образом привлечь на себя значительные силы, счел задачу свою выполненною и, после жаркого боя в дер. Хали-чауш, отошел обратно к Хнысу. Обманутые этим движением, курды потянулись за ним, и паша занял крепкую наблюдательную позицию всего верстах в 15-ти от города. Так прошло несколько дней — как вдруг к Эмин-паше прискакал гонец с известием, что русские идут со стороны Баязета и заняли уже небольшую крепостцу Милизгирд. Это известие так озадачило пашу, что он со всеми силами устремился на защиту Муша; но курды, не слушая никаких увещаний, рассеялись по своим кочевьям, и паша, покинутый войсками, не надеясь более на верность жителей, бросил Муш и поспешил укрепиться в подгородном замке Чаурма, куда последовали за ним лишь немногие из его приближенных. Но невозможность сопротивляться была так очевидна, что 4-го октября, как только пронесся слух о приближении русских, паша бежал за Кашмир и город сдался без боя. В добычу русским досталось семь орудий, из которых четыре найдены в покинутом замке, а три отбиты казаками во время преследования.

Бескровным завоеванием Мушского пашалыка заканчивается деятельность баязетского отряда. Реут именем главнокомандующего объявил Ибрагима мушским пашою,— и город покорно принял перемену властителя. Не трудно было однако предвидеть, что положение Ибрагима с удалением русских войск сделается крайне непрочным, но тем не менее, в виду приближения суровой зимы, медлить обратным походом было нельзя, и 10-го октября русский отряд, оставив Муш, [566] двинулся назад к Милизгирду. Город застали в большой тревоге, так как накануне пришло известие, что три тысячи курдов, под начальством Кассим-аги, вторглись в русские земли и опустошили Алашкертский санджак. Прискорбные слухи эти скоро подтвердились и донесением алашкертского коменданта; он писал, что рота Козловского полка с орудием и конною сотней армян, хотя и выслана была по тревоге, под общею командой подпоручика Игнатьева, и даже настигла хищников на реке Мурат, но дело ограничилось одною пустою перестрелкою. Курды, не смотря на превосходство в числе, видимо уклонялись от боя. Пользуясь сильным ветром, они зажгли за собою степь и, под завесой огня и дыма, ушли с добычею в горы. Армянская милиция отбила 4-х пленных женщин, но заплатила за это двумя убитыми и одним пропавшим без вести.

Это был, впрочем, эпилог, закончивший военные действия на левом фланге. В тот же день пришло известие о заключении мира, и благодатная весть эта, быстро облетевшая край, положила предел бесконечным куртинским набегам. Последний выстрел их раздался и замер на берегах Мурата. [567]

XXXI.

Неудачный поход в Аджарию.

Мы покинули Аджарию, Ахалцых, Гурию и Кобулеты при самом начале кампании 1829 года, когда победа при Лимани успокоила кобулетцев, а поражение при Дигуре охладило пыл аджарского бека.

Ряд блистательных дел, быстро проведших русские войска на путь к Трапезонду, казалось, устранили всякую опасность для правого фланга со стороны его воинственных соседей. Но вот роковая тучка пронеслась над Бейбуртом и в самое короткое время покрыла темным пологом весь горизонт; затишье сменилось волнением, которое в конце кампании уже разыгралось в целую бурю, грозившую бедой и Гурии и Ахалцыху.

Слишком незначительные силы, с которыми Паскевич открыл поход к Арзеруму, заставили его ограничиться на других театрах войны чисто оборонительными [568] действиями. Но это вынужденное положение, успех которого во многом зависел от удачных или не удачных переговоров с соседями, стеной стоявшими между ним и его слабыми, далеко откинутыми флангами, — не переставало тревожить главнокомандующего даже в самый блестящий период кампании. И опасения его имели свои основания: мы уже видели, чем кончились переговоры с курдами, теперь проследим в той же постепенности за всеми операциями правого фланга.

Отношение наши к Аджарии после нашествия турок на Ахалцых оставались все в том же шатком и неопределенном положении. Правитель Аджарии возобновил переписку с князем Бебутовым, но в тоже время, не желая терять выгод своей двойственной политики, продолжал сноситься и с турками. Льстивыми письмами и постоянными уверениями в своем желании искать русского покровительства, он удерживал наши войска от вторжения в Аджарию и свободно посылал свои на помощь к турецким военачальникам. Действия Ахмет-бека были облечены такой тайной и, по-видимому, такою безыскусственною искренностию по отношению к русским, что даже обманули прозорливость князя Бебутова. И в то самое время, когда последний, донося Паскевичу об успехе переговоров, писал, что ожидает с дня на день прибытия в Ахалцых самого Ахмет-бека, — случилось происшествие, разом выяснившее и двуличное поведение аджарского правителя и заблуждение Бебутова. На второй или на третий день после разгрома турецких армий на Саганлугских горах, казаки перехватили курьера, пробиравшегося в милли-дюзский лагерь с письмом от аджарского бека. Ахмет-бек извещал Гагки-пашу, что имеет в сборе до семи тысяч войск и намерен еще раз напасть на Ахалцых, но выжидает только удобного случая. Через час тот же курьер уже скакал назад и вез ответ русского главнокомандующего.

«Ахмет-бек! — писал к нему Паскевич: — письмо [569] ваше к Гагки-паше получил я по праву победителя. Храбрый соотечественник ваш — теперь русский пленник. Избавляя его от неприятного чувства писать о своем положении, беру на себя труд известить вас, что 19-го числа сераскир разбит и переброшен нами через Саганлугские горы, а 20-го числа равномерно нанесено поражение Гагки-паше, который и сам не избегнул плена. У них обоих отняты вся артиллерия и все магазины. Победоносные войска наши идут к Арзеруму искать под стенами его новой славы. Измеряйте после того сами возможность ваших успехов».

Рассчитывая, что письмо это произведет на Ахмет-бека удручающее впечатление и заставит его сделаться более податливым в переговорах, Паскевич с нетерпением ожидал новых известий из Ахалцыха. Они пришли наконец в начале июля месяца. Бек изъявил покорность, но требовал сохранить ему титул паши, правителя Аджарии, а, в отличие от прочих, пожаловать чин генерала и орденскую ленту. Князь Бебутов видел, что это были все те же требования, какие предъявлялись им уже несколько месяцев тому назад, нисколько не подвигая решение вопроса, а потому, не выждав даже ответа главнокомандующего на это письмо, послал в Аджарию поручика Туркестанского с более категорическим требованием. Он писал, что в последний раз входит в сношение с Ахмет-беком, и что если в заложники не будет прислан его сын, то правитель должен ожидать для себя дурных последствий.

Но результатов своего ультиматума князь Бебутов уже не дождался. Главнокомандующий, недовольный «бездеятельностию в переговорах», назначил его начальником Армянской области, а в Ахалцых послал генерал-маиора барона Остен-Сакена. Последнему приказано было окончательно выяснить наши отношения к Аджарии, и в случае нового упорства бека, принудить его к покорности оружием. Однако, решаясь на эту меру, Паскевич отлично понимал, [570] что силы, находившиеся в распоряжении Сакена, далеко недостаточны для выполнения столь серьезной задачи, и потому указал ему действовать с крайнею осторожностью и не иначе, как одновременно с действиями генерала Гессе из Гурии. Только во взаимной помощи обоих отрядов, долженствовавших с двух сторон войти в Аджарию и тем разъединить силы врагов, Паскевич и видел залог успеха в предполагаемой им экспедиции. Отвечая в то же время, на письмо Ахмет-бека, главнокомандующий писал к нему, что соглашается оставить в его управлении горные санджаки; но так как генеральский чин и пожалование лентой зависят непосредственно от воли государя, то он требовал, чтобы бек от лица народа предварительно принес присягу на подданство.

В таком положении находились дела, когда в половине июля месяца Сакен прибыл в Ахалцых и принял в свои руки переговоры с аджарцами. Туркестанский только что возвратился, но результаты его миссии оказывались крайне неблагоприятными. Паша продержал его у себя 14 дней и отпустил с самым уклончивым ответом: он писал, что по случаю возмущения в Нижней Аджарии ни он, ни сын его приехать не могут, и потому взамен себя посылают родного дядю Сулейман-агу. Но Сулейман в свою очередь отговорился болезнию и не поехал. Туркестанский между тем рассказывал, что возмущение в Аджарии вымышлено, и что Ахмет-бек собирает войска против гурийского отряда. Таким образом дело усложнялось, и перед Сакеном вставала трудная задача — так или иначе покончить наконец с этим, не дававшимся нам, аджарским вопросом.

Письмо главнокомандующего, в котором предлагались беку последние условия, еще не было отправлено; но Сакен, по-видимому, и не рассчитывал, чтобы оно произвело какое-нибудь благотворное действие. По крайней мере, отсылая его только уже после приезда Туркестанского, он с своей стороны прибегнул к угрозам и выразил их в такой [571] определенной, положительной форме, которая не допускала мысли о каких-либо уступках или снисхождениях.

«Письмо ваше через поручика Туркестанского я получил — писал он к Ахмет-беку от 4-го августа: — Ни вы, ни сын ваш, ни дядя Сулейман-ага не явились ко мне для изъявления покорности. После побед, одержанных над турками войсками великого государя нашего, было бы унизительно для русского правительства действовать слабо и довольствоваться одними обещаниями. Вы пишите, что нижняя Аджария взбунтовалась против вас, — на это отвечу вам, что если через четыре дня вы или сын ваш не явитесь ко мне, то я обязан буду двинуться с войсками в Аджару для подания вам помощи, или наказания вас. Поведение ваше решит, какую из сих мер я предпринять буду должен».

Как человек, у которого слово никогда не расходилось с делом, Сакен понимал, что угроза должна быть приведена в исполнение, — и тем непонятнее становится короткий срок, назначенный им для получения ответа. В это время нужно было приготовиться к походу, подтянуть войска из Сурама и условиться с Гессе. Но письмо к последнему даже по расчету времени не могло поспеть своевременно, а между тем Гессе мог встретить какие-нибудь затруднения, и тогда на его помощь пришлось бы рассчитывать только гадательно. Оно так и вышло на самом деле, когда, впоследствии, уже во время похода, пришел ответ, что Гессе занят на границах Гурии и не может принять участие в экспедиции. Таким образом Сакен остался одни, и должен был на своих плечах вынести всю подавляющую тяжесть, так невыгодно сложившихся для него обстоятельств.

Ничем не объяснимая поспешность имела, как увидим, роковые последствия,— и тем более достойна удивления, что Сакен, приготовляясь идти в Аджарию, в страну, куда не всегда решались вступать даже турки, хозяева [572] края — не скрывал ни от себя, ни от главнокомандующего тех трудностей, которые ожидал встретить в горном походе. Дремучие леса, скалы, пропасти, воинственный дух населения — все предвещало ему долгую, упорную борьбу, а между тем, он не мог рассчитывать даже на боевой состав своего отряда. Старые кавказские полки, Ширванский и Крымский, еще в июле месяце ушли в действующий корпус, и их сменили в Ахалцыхе только что прибывшие из России полки 14-й дивизии, Тарутинский и Бородинский. Оба они были в кадровом составе и наполнены рекрутами, плохо обученными, еще хуже выдержанными; а, главное, в них от полкового командира до последнего солдата не было ни одного человека, который бы когда-нибудь бывал в сражениях. Третий полк той же дивизии, 28 егерский, вызванный из Сурама, оказался в таком же положении; артиллерийская рота, находившаяся при этой бригаде, хотя по составу людей и была несколько лучше, но за то поход из России привел ее лошадей в такое состояние, что они требовали продолжительного отдыха. «Сначала — пишет Сакен в своем донесении Паскевичу: — я хотел взять с собою четыре полевые орудия, чтобы вооружить ими окоп, который предполагал поставить в теснине, с целью обеспечить себе отступление; но чрезвычайное изнурение артиллерийских лошадей и непривычка их довольствоваться подножным кормом, заставили меня отказаться от этого намерения, тем более, что из Ахалцыха в Аджару ведут три дороги, одна хуже другой, и от меня будет зависеть избрать одну из них для отступления; отряд же мой устроен так, что я могу проходить везде, ибо несколько артельных повозок и три арбы для поднятия больных, которые я повезу до последней возможности, в крайнем случае могут быть брошены.» Очевидно, Сакен представлял себе экспедицию далеко не в тех ужасающих картинах, которые ему пришлось увидеть позднее, когда ни на одну из этих трех дорог попасть уже было нельзя, а колесный обоз и даже раненых пришлось [573] покинуть в горах, в добычу неприятеля. В последние минуты, перед самым выступлением в поход, Сакен, кажется, и сам потерял значительную долю своей самоуверенности, что так заметно сквозит между строками его письма к Паскевичу. «Я буду действовать — пишет он: — со всею осторожностью, к чему в особенности побуждают меня неопытные войска; и если кроме истребления нескольких деревень не произведу ничего особенного, то по крайней мере отвлеку от генерал-маиора Гессе значительную часть неприятельских сил.» Об основной цели экспедиции — о покорении Аджарии, и даже о серьезном наказании Ахмет-бека, тут нет уже и помина.

Известия, пришедшие из Ахалцыха, крайне встревожили Паскевича, не ожидавшего такого крутого поворота дел на аджарской границе, - и распоряжения Сакена вызвали поэтому с его стороны суровые порицания. Приготовление к походу, в то время, когда письмо главнокомандующего с последними предложениями Ахмет-паше даже не дошло еще по назначению, показались Паскевичу крайне несвоевременными, а слабые силы, с которыми предпринималась экспедиция, не могли внушить серьезного доверия к самому успеху предприятия. Даже тон письма Сакена ему не понравился. «Письмо ваше — к аджарскому паше — отвечал он на его донесение — написано так, что если б Ахмет-бек и имел к нам некоторое расположение, то должен переменить оное, ибо письмо исполнено колкими выражениями и тоном повелительным, каким требуют от подчиненного; со входящим же в переговоры рассуждают, соглашаются или отвергают… Медленность в исполнении моего предписания в рассуждении отсылки письма и скороспешность в изъявлении неприязненности тому, кто искал покровительства всемилостивейшего Государя Императора, могут произвесть противное тому, чего я желаю, т. е. спокойствия правого фланга.» Он предписал Сакену немедленно остановить приготовления к походу, выждать ответ Ахмет-бека и прибегнуть к оружию только в крайней [574] необходимости и то не иначе, как по предварительному соглашению с гурийским отрядом.

Письмо это уже не застало Сакена в Ахалцыхе.

12 августа, отслушав напутственное молебствие, войска тронулись в путь. В состав отряда назначены были по одному баталиону усиленного состава от полков Тарутинского, Бородинского и 28 егерского — всего около 2700 штыков, казачий полк Студеникина, два горные орудие и 4 кегорновые мортиры. Уже с первых шагов для непривычных солдат обнаружилась вся трудность горного похода, а чем далее, тем дорога становилась все тяжелее и тяжелее, требуя для своей разработки неимоверных усилий. Но нот, наконец и Аджария. Перед войсками встает громада гор, одетых сплошными дремучими лесами. Воображение невольно настраивается на ожидание какой-то невидимой, но близкой опасности: все ждут первого выстрела,— а кругом ни движения, ни звука, никакого признака жизни. На всем лежит печать какой-то загадочной таинственности, той неестественной тишины, которая в природе встречается только перед сильного бурею. Страхом веяли на войска эти каменные громады, принимавшие их в свои безмолвные и мрачные объятия; а между тем о неприятеле нигде ничего не было слышно. Войска встречали на пути только пустые деревни; Сакен предавал их огню, не справляясь с тем, кому оне принадлежали. Казалось, что аджарцы или не хотят, или не могут драться; и по мере того, как это убеждение росло в русском войске,— возрастали притязания Сакена, и тон его становился все более и более настойчивым. Вообще эти первые дни экспедиции весьма характерны по взаимному недоразумению обеих сторон, как это по крайней мере вырисовывается из сопоставления рапортов Сакена с показаниями самих аджарцев. Ахмет-бек очевидно не ожидал вторжения русских и не был готов к обороне, а, между тем, всякая попытка его остановить движение войск путем переговоров принималась Сакеном за новую уловку оттянуть изъявление [575] покорности. Напрасно жена Ахмет-бека, женщина умная, имевшая в народе большое влияние, послала к Сакену письмо, в котором просила его не вступать в их землю; она писала, что муж ее исполнит все наши требования, и что причиною его неявки служит только отлучка в Нижнюю Аджарию. Сакен отвечал, что войдет в переговоры только с ее мужем, когда он явится в лагерь, — и продолжал идти вперед, сжигая селения. У деревни Чармур русские войска увидели в завалах несколько конных и пеших аджарцев. Это был казначей Ахмет-бека, Мамий-ага, выехавший также для переговоров. Он прислал сказать, что до приезда Ахмет-бека аджарцы сопротивляться не будут, но что он не может не удивляться действиям русских, которые истребляют деревни в то время, когда правитель ведет переговоры с русским главнокомандующим. В ответ на это Сакен приказал открыть огонь. Мамий-ага удалился с своим конвоем — и пустые завалы были разметаны русской артиллерией. Дом самого Мамия, находившийся в Чармурах, был разрушен, деревня разграблена. На следующий день сыновья Ахмет-бека, с несколькими десятками своих людей, пытались завязать перестрелку в тесном ущелье — уже последнем на пути к их резиденции, но рота Тарутинского полка, двинутая в обход но горам, заставила их отступить и очистить дорогу. Опять прискакал гонец от жены Ахмет-бека, которая на этот раз прислала ключи своего дворца и писала, что за отсутствием мужа не может сама оставаться в доме, чтобы достойно принять русского генерала и уезжает в горы.

Сакену еще представлялась возможность выйти с честью из своего, во всяком случае, затруднительного положения. Если бы он объявил теперь, что останавливает наступление и возвращается назад, снисходя на просьбы правительницы и веря ее обещаниям,— то смелое движение его, быть может, и не осталось бы совсем безрезультатным; но Сакен пошел вперед, — и через несколько часов перед [576] ним на красивой поляне открылась большая деревня Хули, резиденция аджарских беков. Войска заняли ее без боя и, таким образом, очутились в самом центре неприязненного нам населения. Богатая деревня эта уже была покинута жителями и все казенное имущество из нее вывезено — русские нашли только одну медную пушку, да небольшое количество пороха. Дворец Ахмет-бека был в страшном беспорядке, свидетельствовавшем о торопливом отъезде правительницы. Сакен распорядился однако поставить везде караулы и воспретил грабежи, делая этим последнюю попытку к сближению с аджарцами. Он написал к Ахмет-беку письмо, еще раз предлагая ему покориться, иначе грозил уничтожить его резиденцию; но в успех этого письма он уже не верил и сам. «Сомневаюсь,- доносил он Паскевичу: — чтобы мои требования были исполнены». И сомнения его не замедлили оправдаться на деле. Ахмет-бек отвечал, что имея намерение прибегнуть к покровительству русского государя, он нарочно оставлял дорогу к Ахалцыху открытою, но теперь, когда русские сами вошли в его земли, он готов защищаться и ожидает их в горах, на местности, известной под именем Шуа-хев.

Одно приближение Ахмет-бека, конечно, еще не могло бы встревожить Сакена, но дело в том, что одновременно с этим получены были с разных сторон известия самого угрожающего свойства. В то время, как отряд углублялся в горы, неприятель незаметно огибал его фланги и, собравшись в значительных силах, отрезал ему наконец все пути к отступлению. Положение отряда, стесненного таким образом в едва проходимых трущобах Аджарии, становилось опасным. Во что бы то ни стало надо было разбить это железное кольцо, скованное аджарцами с такою постепенностью и с таким старанием. И Сакен решился направить первый удар на самого Ахмет-бека.

Войска выступили 18 августа. Но не отошли они и [577] пяти верст, как остановились перед отвесною скалою, загородившею путь. Это и был знаменитый утес Шуа-хев, который в народе слыл неприступным. Узкая тропа, просеченная в скале, извиваясь над бездной, уходила из глаз, и в некоторых местах была не шире полуаршина, так что на ней не мог уместиться даже человек в походном снаряжении. Двинься отряд по этой тропинке — аджарцы истребили бы его одними каменьями, не прибегая даже к оружию. Перед очевидною невозможностью атаковать неприятеля, Сакену ничего не оставалось более, как возвратиться в Хули. Теперь только он понял, что ему надо заботиться уже не о победах, а о спасении своего отряда, которому грозила тяжкая и безысходная блокада. Отступить между тем в Ахалцых прежнею дорогой было нельзя, потому что неприятель собрал на ней все силы Верхней Аджарии. В этом-то безвыходном положении, когда никто из проводников не знал другого пути, нашелся аджарец, который вызвался провести отряд, но не в Ахалцых, а в Гурию. И Сакен согласился, потому что другого выхода не было. Ночью с 18-го на 19-е августа отряд взорвал пороховые магазины, предал огню дом Ахмет-бека со всем имуществом, и при зареве огромного пожара, обнявшего деревню, двинулся в путь. Войска были разделены на три части: авангардом командовал генерал-маиор Прянишников, при арьергарде остался Сакен, а между ними поместились вьюки, под прикрытием одной бородинской роты.

В 7-ми верстах от Хули начинается узкое, скалистое ущелье, ведущее в Гурию. Занять этот пункт было чрезвычайно важно, и авангард двинулся туда форсированным маршем. Но эта же поспешность вызвала беспорядок в обозе, который, торопясь за авангардом, растянулся на несколько верст. К счастию, неприятель, стороживший отряд на дорогах к Ахалцыху, поздно заметил его направление и успел преградить ему путь только незначительными силами. Генерал-маиор Прянишников [578] ударил в штыки и, пробившись, занял ущелье; но обоз был отрезан. Часть аджарцев устремилась на вьюки, другая заняла деревню на высокой скале, нависшей как раз над дорогой и, скатывая вниз бревна и камни, не пускала обоз вперед. Бородинская рота, разбившаяся на части, не могла поспевать везде, и Сакен должен был лично привести на помощь к ней еще две роты того же полка: одна — усилила прикрытие, другая, штабс-капитана Луценко,— быстро взобралась на утес и овладела деревнею. Множество аджарцев, не успевших покинуть зажженные дома, погибли в пламени, но и храбрая рота понесла чувствительную потерю: командир ее, штабс-капитан Луценко, был тяжело ранен, другой офицер убит. Пожар, внезапно озаривший утес над головами аджарцев и летевшие вниз, вместе с каменьями и бревнами, трупы собратьев произвели на неприятеля потрясающее действие: аджарцы отступили, и вьюки кое-как соединились с Прянишниковым.

Теперь всю тяжесть боя выносил на себе один арьергард. Задержанный в пути катастрофой с обозом, он должен был остановиться, а тем временем настиг его сам Ахмет-бек почти со всеми силами Нижней Аджарии. Как ни стойко дрались молодые войска, удивляя своим поведением в бою даже взыскательного Сакена, они в конце концов все же вынуждены были уступить подавляющей силе, — и арьергард пришел в беспорядок. К счастию, на помощь к нему подоспел в это время казачий полк Студеникина. Опытные в горной войне, казаки искусно поставили засаду, и, пропустив мимо себя расстроенный арьергард, бросились на неприятеля: 500 аджарцев при первом налете были сброшены в кручу, 60 изрублены, остальные остановились. Пользуясь этим, арьергард ускорил отступление и соединился с отрядом.

Таким образом часть пути пройдена была еще сравнительно благополучно; но оставалась другая, труднейшая, и войска после короткого отдыха двинулись опять в том же порядке. Некоторое время ожесточенный бой шел только [579] в арьергарде и в боковых цепях; но вот, на одном из поворотов ущелья, образуемом выступом голой отвесной скалы, на тарутинцев, шедших впереди, посыпались сверху камни и бревна. На этот раз штабс-капитан Щербаков с одним взводом быстро вскочил на утес, и через несколько минут путь был очищен,— но Щербаков заплатил за это тяжелою раною. Как ни кратковременна была остановка, однакоже она позволила аджарцам прямым путем, через горы, обогнуть отряд и запереть ему выход из ущелья. Растянутые по узкой дороге, сплошь заваленной убитыми лошадьми и раскиданными вьюками, войска остановились. Перед ним, на полугорье, лежала деревня Дид-Аджары, занятая неприятелем; справа, с откосов скал, с грохотом катились на дорогу огромные камни и целые обломки скал; слева — из-за реки, там где опушка сумрачного леса, одевающего высокий хребет, подходит почти к самой дороге,— градом сыпались пули, а сзади настигал Ахмет-бек с своими главными силами. Отряд был окружен в теснине и должен был пробиться или погибнуть. Взгляд, брошенный на местность, убедил Сакена в невозможности идти напролом. Тогда, не медля ни минуты, он приказал «замеченному им в особенной храбрости» капитану Левуцкому с тарутинским взводом скрытно подняться на горы и, обойдя деревню, взять ее в тыл; а поручику Левицкому со взводом егерей, и сотнику Лазину со спешенными казаками,— очистить правые скалы. Все трое прекрасно выполнили обходное движение, но двое из них: Левицкий и Лазин поплатились тяжкими ранами. Как только неприятель, охваченный с тылу, пришел в замешательство, Сакен воспользовался этим моментом и, под перекрестным градом пуль и камней, ударил в штыки. Тарутинцы, бородинцы, егеря и казаки, соревнуя друг перед другом, грудью пробили дорогу; но были минуты, когда положение отряда становилось настолько опасным и до того затруднительным, что каждому офицеру приходилось действовать отдельно. «Я видел — [580] пишет в своем донесении Сакен — как многие из них для ободрения солдат брали от убитых ружья и возвращались из боя с окровавленными штыками». В довершение опасности, упало с обрыва горное орудие и едва не досталось в руки аджарцев — его выручил казачий полк Студеникина; но это было, так сказать, уже последнее нравственное напряжение людей — отряд пробился, но большая часть раненых и почти все вьюки остались в руках неприятеля. Занятые добычею, аджарцы, к счастию, оставили преследование, и отряд благополучно выбрался в Гурию, откуда уже окружным путем, через Коблиенский санджак, вернулся в Ахалцых.

Экспедиция Сакена стоила нам 7-ми офицеров и до полутораста нижних чинов убитыми и ранеными. Аджарцы также понесли значительные потерн: но эти неизбежные жертвы войны не помешали врагу торжествовать победу, и Ахмет-бек, как говорят, отправил в подарок трапезондскому паше 47 русских голов и несколько невольников.

Так закончилась неудачная для нас аджарская экспедиция, прибавившая несколько блестящих страниц к боевой истории полков Тарутинского, Бородинского и 28-го егерского. Эти молодые полки, впервые участвовавшие в битвах, вышли из них закаленными воинами, сумевшими достойно поддержать честь русского оружия в самые трудные, критические моменты борьбы. И Паскевич отдал должную справедливость войскам, хотя в то же время и не скрывал перед государем всей тяжести испытанной нами неудачи. «Поход, сделанный в Аджарию для наказания жителей — писал он в своем донесении:— вместо ожидаемого успеха, совершенно не удался. Аджарский паша теперь разглашает везде, что будто бы наши войска изгнаны из его владений, и что он нас не боится, а из сего могут возникнуть для самого Ахалцыха опасности прошлогодние». Действительно, слишком много бедствий принесла аджарцам экспедиция Сакена, чтобы не вызвать с их [581] стороны желания мести. Путь русского отряда обозначался везде пеплом сожженных деревень, в которых гибло все имущество жителей; сам Ахмет-бек был глубоко огорчен истреблением своего родового замка и каждый день, как рассказывают жители, посещал его пепелище; много аджарцев было убито, а скопление огромных масс, необходимых для отражения нашествия, развило среди них чуму, и страшная зараза опустошала теперь и Верхнюю и Нижнюю Аджарии. Все эти обстоятельства не замедлили отразиться на самом ходе военных действий и повлияли с особенною силой на судьбы Гурийского отряда.

Из Гурии в то время приготовлялась большая экспедиция в Батум, и Гессе просил ахалцыхский отряд сделать диверсию к стороне Аджарии, чтобы удержать Ахмет-бека от помощи туркам. Но Сакен находился в таком положении, что ничего серьезного предпринять не мог; он писал к Паскевичу, что хотя и двинется к границам Аджарии, но не будет углубляться в горы, а постарается только демонстрацией отвлечь аджарцев от Батума, чтобы заставить их заботиться об обороне собственного края. С этою целью, 23-го сентября, весь отряд его, не превышавший 1300 штыков, скрытно расположился в Посховском ущелье, откуда в ту же ночь высланы были две казачьи сотни по двум различным дорогам. Одна, под командою войскового старшины Александрова, двинулась со стороны Посхова, сожгла большую деревню Бако, и также быстро исчезла, как и показалась; в то же время другая сотня, с поручиком Потебня, проникла в Аджарию со стороны д. Ракет, тоже предала огню какую-то деревушку, но назад не ушла, а стала в дремучем лесу, где на самой заре Потебня разом взорвал две пудовые бомбы и приказал бить в барабаны, чтобы показать присутствие здесь пехоты. Этот маневр совершенно удался; все аджарцы устремились к д. Ракет, а тем временем колонна Сакена свободно вступила в Аджарию со стороны Пацхова и целый день жгла окрестные селения. Ночью, чтобы опять [582] обмануть неприятеля, войска разложили большие огни, а сами поспешно отступили к Дигуру. Весь поход окончился истреблением 18-ти деревень, но в сущности принес весьма мало пользы для общего дела. В тот же день Сакен получил письмо от Гессе, который писал, что помощь опоздала, что отряд его 17-го числа потерпел неудачу под Цихисдзири, — и теперь надо заботиться уже о спасении самой Гурии.

И Гурия, и Коблиенский санджак, и Ахалцыхский пашалык лежали перед неприятелем открытыми. Дела на правом фланге принимали серьезный оборот, готовились кровавые события, — как вдруг 29-го сентября прискакал курьер с известием о заключении мира. Гроза рассеялась, - и страшный Ахалцых на вечные времена остался за Россиею.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 4. СПб. 1889