ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXVII.

В Арзерумском пашалыке.

Покорение Арзерума в 1829 году Паскевичем нанесло Турции страшный удар по тому нравственному влиянию, которое это событие должно было обнаружить на все население до отдаленнейших пределов Анатолии. Это был не простой город, падение которого обозначало бы только минутное торжество русского оружия,— это был важнейший военный и политический центр Азиятских владений Турции, представитель могущества своего государства, и победа над ним только и могла состояться при уничтожении сил последнего, а слава его имени должна была разнести позор его падения повсюду.

А как велика была слава Арзерума в Азии показывает то историческое соперничество, которое испокон веков существовало между ним и Константинополем. Настоящий азиятский турок и не смотрел на Стамбул иначе, как с пренебрежением, всегда соединяя в своем представлении с ним нечто слабое, изнеженное, потерявшее [502] бранный закал от беспрерывного общения с лукавыми франками. Эта характерная особенность старого города, привыкшего считать себя представителем истинного исламизма, в самых суровых формах его проявления, прекрасно выражена в известном поэтическом творении Пушкина, навеянном на него пребыванием в Арзеруме.

Напомним читателям это прекрасное стихотворение:

Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят
И прочь пойдут — и так оставят:
Стамбул заснул перед бедой.
Стамбул отрекся от Пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил;
Стамбул, для сладостей порока,
Мольбе и сабле изменил;
Стамбул отвык от пота битвы,
И пьет вино в часы молитвы.
В нем веры чистый луч потух:
В нем жены по базару ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в гаремы вводят,
И спит подкупленный евнух.
Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум:
Не спим мы в роскоши позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.
Постимся мы, струею трезвой
Святые воды нас поят;
Толпой бестрепетной и резвой
Джигиты наши в бой летят;
Гаремы наши не доступны,
Евнухи строги, не подкупны.
И смирно жены там сидят.
В нас ум владеет плотью дикой,
А покорен корану ум —
И потому Пророк великий
Хранит, как око, свой Арзрум. [503]
Аллах Велик! К нам от Стамбула
Пришел гонимый янычар,
И буря долу нас погнула,
И пал неслыханный удар:
От Рущука до старой Смирны.
От Трапезунда до Тульчи,
Скликая псов на праздник жирный,
Толпой ходили палачи:
Треща в объятиях пожаров.
Валились домы янычаров
Аллах Велик; Тогда султан
Был духом гнева обуян....

И вот, этот-то «многодорожный Арзрум», упорствовавший склонить свою голову даже перед гневным решением султана, теперь увидел в своих стенах чужеземное войско и над куполами его священных мечетей, с высоты цитадели, тихо веяло христианское знамя.

Русские войска, занявши Арзерум и не имея на далекое от себя пространство неприятеля, предались временному покою и созерцанию оригинального мира, в который они вступили. Все в новой для них стране возбуждало любопытство. Здесь перед ними развертывалась тайна векового существования народов, прошедших и оседавших на этой земле; здесь кругом еще были памятники той отдаленной эпохи, когда она была землею христианскою; здесь и теперь еще у восточных ворот Арзерума стояли развалины византийского храма, почти ровесника самому городу, который считает за собою 14 веков существования. В свое время монастырь этот был одним из величественнейших памятников византийского зодчества, и смотря на него по прошествии стольких веков, нельзя было не пожалеть о его так скоро упавших славе и богатстве. Но и то, что сохранило время — было прекрасно. Все боковые стены древнего храма и весь пол были выложены большими белыми мраморными плитами; своды, карнизы, ниши, пилястры, резные украшения — все было иссечено из мрамора, все представляло замечательно тонкую работу, обнаруживающую [504] изящный вкус зодчего. Турки, разрушив храм, обратили его в арсенал и поставили по сторонам ворот две высокие колонны, красиво изукрашенные по красному кирпичу голубыми изразцами. Но они оставили без внимания ценные лепные украшения здания и предоставили их произволу времени и людского невежества. И то и другое довершили свое истребительное дело: теперь все обветшало, упало, разбилось — и в таком виде нашли его русские в 1829 году. Попытка исследовать развалины, открыть в них какие-нибудь остатки древностей не увенчались успехом. Под мраморными плитами пола нашли длинный ряд гробниц, а под этими саркофагами обширный свод, наполненный истлевшими костями восточных римлян — и ничего более. Паскевич, впоследствии, приказал разобрать мраморные стены этого храма, и их на трехстах подводах увезли из Турции в Тифлис. Остатки христианского храма составили боевой трофей пришедшего сюда христианского войска.

Окрестности Арзерума безлесны. Голые горы с севера и востока подходят, почти к самому городу, а с других сторон его стелется плодоносная равнина, усеянная множеством живописных деревень, окруженных зеленью садов и пашен. Ни одна река не орошает Арзерума, но в городе изобилие воды замечательное. Не говоря о цитадели, где колодцы и цистерны устроены с чисто военною целью, в каждом доме богатого владельца есть фонтаны прекрасной свежей воды, проведенной сюда за четыре версты из окрестных гор, которые богаты ключами.

Собственно город Арзерум делится на три части. Первая из них — цитадель; но там, кроме казармы на баталион пехоты, комендантского дома, да двух мечетей, обращенных в пороховые погреба или цейхгаузы, не было никаких других строений. Главная жизнь сосредоточивалась в крепости. Здесь жил сераскир и важнейшие турецкие сановники. Древняя архитектура дворца много потерпела от новейших построек, но дома богатых обитателей-турок сохраняли еще во всей целости причудливые, роскошные [505] формы Востока. Живописная позолота стен и потолков во вкусе арабесок, деревянные резные украшения на окнах, дверях и перегородках, прекрасные узорчатые ковры, заменяющие привычную европейцу мебель, наконец, причудливое сплетение таинственных покоев, представлявших собою какие-то загадочные лабиринты,— все поражало воображение далеких северных пришельцев. Часто офицер, два месяца проживши в доме, не имел понятия даже об одной половине его, и каждый день открывал все новые и новые комнаты. Преимущественной роскошью и восточной красотой отличались гаремы. Это были в полном смысле слова приюты неги и покоя — повсюду бьющие фонтаны, мраморные бассейны, обольстительные картины.

Из общественных зданий выдавались бани — эта непременная принадлежность восточного города. При каждой из них находился свой особенный кофейный дом, которых множество было разбросано и по всем углам обширного города. Но главным украшением Арзерума служили 15-ть мечетей с красивыми минаретами и несколько богатых караван-сараев, в которых сосредоточивались лучшие произведение Востока: чудные шали, ковры, различные ткани, дорогие меха и драгоценные камни. Наконец, близь тавризских ворот, бросалось в глаза еще одно древнее здание, постройку которого относят ко временам владычества византийцев, — и эта догадка подтверждается прекрасно сохранившимися величественными портиками с гербами Восточной Римской империи. Турки обратили это роскошное здание в арсенал, где хранилось старинное оружие, ржавевшее здесь, вероятно, еще со времен Готфрида. Все эти панцири и шлемы с золотыми насечками или с серебряными сирийскими надписями, мечи и сабли с клеймами известнейших европейских и азиятских мастеров, щиты с изображением черных орлов с распростертыми крыльями в хищном полете — бесспорно принадлежали то римским легионам, то крестоносцам, то арабам в эпоху их завоеваний. Все это драгоценное по старине оружие [506] причислено Паскевичем также к военным трофеям, и вместе с римскими портиками отправлено было в Тифлис.

Общественная жизнь в городе начиналась, как и всегда, с восходом солнца и заканчивалась, по обычаю всех, мусульман, с закатом его, когда протяжные голоса муэззинов с высоких минаретов призывали правоверных на молитву. Но от утреннего до вечернего намаза улицы кишмя кишели народом. Суетились, впрочем, преимущественно армяне; турки же, в своих желтых, белых пли зеленых чалмах, в широчайших красных и синих шароварах и в разноцветных куртках, сановито ходили по базарам с длинными чубуками в руках, или сидели, поджав ноги, на широких лавках в открытых и не совсем опрятных кофейных домах. Все было пестро, красиво, нарядно; хотя, приглядевшись поближе, нельзя было не видеть все той же грязи и нечистоты, которые так неприятно поражали русских в Карсе и в Ахалцыхе.

К крепости примыкали со всех сторон обширные форштадты, по-турецки магле, населенные преимущественно греками и армянами, которых было больше, нежели турок. Здесь сосредоточивалась мелочная торговля, а главное — продажа съестных припасов. Дома здесь были уже не так богаты, как в крепости, и лучшим украшением форштадтов служили сады из пирамидальных тополей, раскинувшиеся по окраинам. Грязи и нечистоты здесь было еще больше, нежели в крепости, чему способствовала и бедность населения, и скученность его, и масса пришлого народа, не имевшего не только оседлости, но даже и постоянного крова.

Чтобы дорисовать картину тогдашнего Арзерума необходимо сказать, что эта столица Турецкой Армении была, вместе с тем, средоточием торговли всей малой Азии. Караваны из Константинополя, Смирны, Аравии и Персии стекались сюда круглый год, и здесь производилась или мена товаров, или продажа их, или упаковка для [507] дальнейшего отправления в назначенные места. Так, по крайней мере, говорили русским местные жители. Но война в этом отношении повлияла на Арзерум чрезвычайно невыгодно. Прилив товаров прекратился, и русские офицеры, желавшие возвратиться на родину с какими-нибудь азиятскими новинками, напрасно разыскивали их по караван-сараям. Только немногим, и то в домах купцов, удавалось найти бирюзу, изумруд, жемчуг, да две-три порядочные шали; но не многие могли купить и эти предметы по причине их страшной дороговизны.

Счастливее были любители древностей, собиравшие разные диковины минувших веков; но и тут не обходилось без комических ошибок и недоразумений, происходивших от незнания русскими самых обыкновенных азиятских вещей. Рассказывают, например, что один из подобных антиквариев долго носился с двумя вещами, возбуждавшими общее любопытство, а в некоторых, может быть, и зависть. Нужно сказать, что на всем Востоке существует легенда о том, что Александр Македонский, совершая свои походы, приказывал разбрасывать повсюду огромные мечи, стремена, узды и т. п., чтобы потомство воображало воинов его великанами. И вот, эта древняя сказка превращается в быль. Одну из таких вещей удалось найти счастливому археологу. Это была узда таких громадных размеров, что могла бы годиться даже для допотопного мастодонта. Другая вещь, приобретенная им, была еще драгоценнее в историческом смысле. Это был шлем Магомета, граненый, остроконечный, на подобие русских шишаков. Отрытый в груде какого-то железного хлама, он был очень заржавлен, однако же богатая золотая насечка проглядывала сквозь ржавчину, а кругом светилась арабская надпись, которую местами можно было еще прочитать; она гласила:... «принадлежит пророку Магомету»... Казалось, что после этой надписи не могло быть и сомнения относительно подлинности знаменитого шлема. А между тем ученому археологу скоро пришлось разочароваться в своих драгоценных находках. [508] Явились скептики, призвавшие на суд опытных туземцев — и дело разъяснилось. Огромная узда оказалась совсем не уздой, а простым конским треногом, к кольцам которого, так похожим на кольца уздечки, привязываются обыкновенные ременные путы; а шлем Магомета потерял и последнее свое обаяние, когда прочитана была остальная надпись, гласившая следующее: «Слава принадлежит пророку Магомету. Счастие тому, кто следует корану его. Да благословит Бог сию пищу». Магометов шлем, при ближайшем знакомстве с ним, оказался простою крышкою с пилавного блюда. Разочарование одних не исправляло, впрочем, других и в Россию тогда вывезено было любителями множество поддельных и никуда негодных вещей, особенно оружия.

Занятие какого-нибудь европейского города, не говоря уже о столицах, быть может и вызвало бы в войсках желание подольше постоять на месте, чтобы немного отдохнуть от боевых трудов, повеселиться, и потом рассказывать о своих приключениях тем, кто в продолжении долгих месяцев или не видел над собою крыши, или скитался под крышами буйволятников. Но здесь, в Арзеруме, этого не случилось. Восточная жизнь скоро прискучила всем и все желали одного — скорейшего движения вперед, тем более, что стали носиться слухи с одной стороны о новых предприятиях турок на Баязет, с другой — о появлении русского флота уже перед Трапезондом.

Но в окрестностях все было тихо и спокойно. Падение Арзерума, конечно, прежде всего не могло не оказать влияние на правителей соседних санджаков, которые мало-помалу и стали съезжаться в Арзерум, где Паскевич награждал их почетными шубами и подарками в азиятском вкусе. 4-го июля прибыла депутация из отдаленного Хныса, главного города санджака того же имени, и привезла с собою ключи хнысской крепости, прося принять ее под русскую .защиту. Соседство этого санджака с Мушем [509] делали приобретение его чрезвычайно важным, и 5-го июля главнокомандующий отправил туда баталион 41-го егерского полка, две сотни казаков и 4 орудия, под командою полковника Лемана, поручив ему войти через посредство жителей в тесные сношение с Мушским пашою. В самый Муш также был отправлен капитан Вачнадзе, чтобы побудить пашу исполнить свое обещание и сформировать в помощь русским несколько конных полков из тамошних курдов. Впрочем, Паскевич и сам сомневался в успехе этого посольства. «Надо полагать — писал он государю:— что мы от курдов не получим тех выгод, которые они обещали, но будет весьма полезно и то, если мы добьемся их нейтралитета и обеспечим наш левый фланг до Муша, а может быть и до Вана».

Предвидение Паскевича относительно курдов не замедлило оправдаться. При приближении Лемана, куртинский гарнизон покинул крепостцу вместе с шестью полевыми орудиями, но тщательно разграбил город и удалился к Мушу, не желая входить с русскими ни в какие переговоры. К Мушу же отступил и Эмин-паша, стоявший с небольшим турецким отрядом в окрестностях Хныса. Князь Вачнадзе, посланный с письмом главнокомандующего, нашел его уже в Битлисе, и писал Паскевичу, что паша находится «все в той же нерешимости и колебании».

Двумя днями ранее Лемана выступил из Арзерума другой отряд, под начальством генерала Бурцева, для занятия Бейбурта, лежащего в 120-ти верстах по пути к Трапезонду. За Бейбуртом начинается уже земля, обитаемая воинственным племенем лазов, о неимоверной храбрости которых молва наполняла всю Азию, и даже перешла в пословицу, гласившую что лаз за маленьким камешком, высидит пять дней и отобьется от пятерых противников.

Уже из этой характеристики населения, жившего за Бейбуртом, ясно, как важно было для русских занятие [510] этого пункта, стоявшего на рубеже Лазистана, где впоследствии могли образоваться против нас сильные ополчение из среды воинственных горцев. Бейбурт в русских руках обеспечивал безопасность не только Арзерума и правого фланга, опиравшегося в то время на побережье Черного моря в Гурии, но и угрожал самому Трапезонду оружием, более страшным; чем пушки, — моральным влиянием, которое он мог приобрести на окрестное население лазов.

Самый Бейбурт — город очень старый, современный, как полагают, первому грузинскому царю Фарнаозу; и в древности назывался Исперети, что значит «город крайнего предела», так как здесь оканчивались владения Грузии. Жители его и до сих пор говорят между собою по-грузински, а около города сохранилось небольшое село, которое турки называют Гурджи-Богаз, т. е. последнее гнездо грузинов.

Когда Бурцев подходил к Бейбурту, город был еще занят пятитысячным турецким отрядом Кягьи-бека, отступившим сюда почти из-под стен Арзерума. Вызванный сераскиром из Ольты, Кягья несколькими часами опоздал предупредить падение Арзерума и должен был уклониться на трапезондскую дорогу, где рассчитывал собрать остатки разбитых турецких войск, получить подкрепления от трапезондского паши и образовать новые силы, которые могли бы противостать дальнейшим успехам русского оружия.

Быстрое движение Бурцева расстроило эти планы. Подкрепления, направленные из Трапезонда, еще были далеко, и не могли поспеть ранее, как на третьи сутки, а отряд Бурцева уже подходил к медным заводам, лежавшим всего в двух часах пути от Бейбурта. Там стоял небольшой отряд, собранный из жителей. Но Кягья не рассчитывал на слишком большую стойкость греков, из которых он был составлен и, не желая рисковать последними, еще кое-как державшимися кадрами турецкой армии, [511] разделил свои войска на несколько частей и отступил с ними в горы.

Между тем Бурцев с небольшим отрядом из Херсонского гренадерского и 2-го конно-мусульманского полков с шестью орудиями, на рассвете 7 числа приблизился к медным заводам и овладел ими почти без сопротивления. Отсюда Бурцев двинулся дальше и на пути к Бейбурту был встречен депутациею, поднесшею ему городские ключи. В три часа пополудни Бейбурт был занят, и русское знамя развилось над стенами его обветшавшей уже цитадели.

В Бейбурте русским достались четыре пушки, знамя, большие запасы пороха и провианта. Кроме того, при осмотре города, в подвалах старого замка найдена была замечательная по своей археологической древности коллекция оружия, очевидно составленная большим знатоком и любителем дела. Это был сбор оружия почти всех времен и народов, начиная с допороховой эпохи и кончая образцами ружей со всеми их видоизменениями почти до последнего времени. Куда девалась потом эта замечательная коллекция — нет никаких сведений; но надо думать, что она бесследно погибла позже, во время военных гроз, разразившихся тогда над Бейбуртом.

Мирное занятие таких опорных пунктов, как Хныс и Бейбурт, позволило Паскевичу стать твердою ногою в завоеванном крае и достойно увенчало торжество русского оружия в этот период кампании, начатой в предгориях Саганлуга и оконченной в стенах Арзерума. С других отдельных театров военных действий также получались благоприятные известия. Острый аджарский вопрос, казалось, близился к своему разрешению; в Гурии все было спокойно; князь Вачнадзе вел переговоры с мушским пашою; Ольта, Нарыман и Шаушет просили русского покровительства. Сам Паскевич только ожидал прибытия Ширванского полка из Ахалцыха, и рекрут, направленных из Тифлиса, чтобы начать наступление к Сивазу. [512]

«Дай Бог — писал он государю: - чтобы все предначертания, данные мне, я мог исполнить к удовольствию Вашего Величества.»

Таким образом, временное затишье на театре военных действий, казалось, не было потеряно русскими даром. Но и турки деятельно готовились к новой борьбе и созидали новые силы в глубине недоступного для нас Лазистана. Война еще не была окончена. Она ждала новых жертв, готовя в последнем заключительном периоде кампании и тяжкие испытания, и новые победные лавры для русского воинства. [513]

XXVIII.

Бейбуртская катастрофа

(смерть генерала Бурцева).

Почти целый месяц минул со дня падения Арзерума, а главные силы русского корпуса все еще стояли в бездействии. Арзерум не сделался для них своего рода Капуей, но не расчетливо было с горстью людей еще далее углубляться в сердце Анатолии, покинув на произвол судьбы, посреди фанатического населения, двухсот верстную операционную линию без должного обеспечения, и Паскевич терпеливо ждал подкреплений. Наконец, 15 июля, они прибыли. Это был Ширванский пехотный полк, за которым следом тянулись и давно ожидаемые партии рекрут. Теперь оставалось только укомплектовать полки, и Паскевич уже рассчитывал быстрым движением к Сивазу наверстать потерянное время, — как [514] вдруг случились такие обстоятельства, которые заставили его сразу изменить весь план начертанной им кампании,

Продолжительность бездействия успела сказаться в таких невыгодных для нас результатах, которых именно боялся Паскевич, и которые давно, еще при самом начале кампании, заставляли его так усиленно испрашивать себе подкреплений. «На войне все зависит от благоприятной минуты, ее надобно не упускать — писал он тогда к государю, развивая мысль, что по взятии Арзерума необходимо идти вперед, не останавливаясь, чтобы воспользоваться смятением неприятеля, — «ибо, — как выражается Паскевич,— если ему дать время опомниться, то он соберет новые силы и восстановит дух народа.»

Но подкреплений в то время ему не дали; пришлось в ожидании их целый месяц стоять в Арзеруме, а в течении этого срока многое успело измениться. Впечатление грозных битв понемногу слабело; разбитые остатки турецких войск соединялись вместе, и скоро на горизонте появилось небольшое облачко, которое, надвигаясь со стороны Лазистана, быстро стало расти в грозовую тучу, и нависло над головою маленького Бейбуртского отряда.

Турецкие войска, удалившиеся в горы в первую минуту появления Бурцева, теперь опять сосредоточивались на полпути к Трапезонду у селения Гюмюш-Хане. Там производилась усиленная вербовка соседних горцев, туда являлись волонтеры, подходили свежие войска из Трапезонда и, наконец, приехал сам Осман-Чатыр-Оглы, прошлогодний защитник Анапы, — принявший теперь под свое начальство войска, вновь формировавшиеся в Лазистане. В распоряжении его находилось уже от 7 до 8 тысяч пехоты, при двух полевых орудиях. С каждым днем силы турок росли, а вместе с тем росла на неприступных утесах Гюмюш-Хане и грозная позиция, в которой, как в каменном гнезде, прочно засели турки, обезопасив себя крутизною скал и крепкими завалами от всякой случайной попытки со стороны Бейбурта. [515]

Близость неприятельского корпуса тотчас же отразилась и на поведении окрестных жителей. Постановленные между двух огней, и не видя более в малочисленном русском отряде того Дамоклова меча, который еще так недавно страшным призраком висел над их головами, жители-мусульмане не только сочувственно отнеслись к сбору турецкого отряда, но и фактически готовы были оказать ему помощь с оружием в руках. Правитель Испирского санджака и старшины Офского округа, ранее других вступившие в миролюбивые сношение с русскими, теперь видимо избегали всякого повода к сближению с Бейбуртом. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Бурцева. Опасаясь дробить и без того малочисленный отряд для охраны обширной территории, он предложил, чтобы жители сами защищали свои границы от покушения турецких партий; но старшины безусловно отказались от этого требования, ссылаясь на страдную пору, которая заставляла их спешить уборкою бейбуртских полей, засеваемых ими по найму.

Между тем, 17-го июля, из Бейбурта были замечены большие толпы народа, стекавшиеся в дер. Харт, лежавшую верстах в 20-ти от города. Конные разъезды, высланные мусульманским полком по тому направлению, открыли в деревне присутствие неприятельской пехоты и немедленно дали знать Бурцеву. От старшин потребовали объяснений. Те ответили, что в Харте неприятеля нет, а что сбор вооруженных людей производится единственно для охраны жатвы. Объяснению их, разумеется, не поверили и в Бейбурте приняли все меры осторожности, так что, когда на следующий день неприятель внезапно бросился на русские пикеты, войска встретили его уже наготове и отразили нападение.

Измена жителей теперь не подлежала сомнению, и положение Бурцева с каждым днем становилось опаснее. Правда, он имел приказание уклоняться от боя с сильнейшим противником, а в случае надобности требовать войска из резерва, для чего был даже выдвинут в деревню Ашкалу [516] особый отряд Муравьева, — но события складывались так неожиданно, развивались так быстро, что просить указаний или требовать помощи почти за сто верст, было уже не время. И Бурцев, под обаянием постоянных успехов, личной отваги и глубокой веры в несокрушимую силу русского солдата, решился действовать один, чтобы рассеять замыслы неприятеля прежде, чем они успеют окрепнуть.

18-го июля, как только глубокая ночь спустилась на землю, войска вышли из Бейбурта двумя колоннами: главная — три роты херсонских гренадер, рота эриванцев, 2-й конно-мусульманский полк и 4 орудия, — под личным начальством Бурцева, направилась по большой дороге на Харт; другая — под командою маиора Засса, две роты Херсонского полка и три орудия, пошла окольным путем через горные ущелья, чтобы напасть на деревню с тыла.

Казалось, время для движения обеих колонн рассчитано было верно; к сожалению, как это часто бывает в подобных случаях, расчеты не оправдались на деле. На рассвете 19-го июля Бурцев уже стоял перед Хартом, а Засса еще не было — дурные дороги задержали его в горах, и он опоздал. Бурцеву, таким образом, предстояло решить вопрос — ожидать ли прибытия вспомогательной колонны, и тем дать время неприятелю изготовиться к бою, или атаковать деревню немедленно, рассчитывая лишь на внезапность и быстроту удара. И Бурцев, не колеблясь, остановился на последнем.

Селение Харт, раскинутое на крутых высотах, охранялось несколькими башнями, которые, ютясь по крутизнам, обстреливали перекрестным огнем все подступы; самое селение было обнесено бревенчатым завалом и колючею засекой, а низкие, углубленные в землю грузинские сакли, недоступные пожару, представляли собою такой лабиринт беспорядочных азиятских построек, в котором четыре русские роты легко могли совершенно затеряться. Мертвая тишина царила в деревне и давала мысль, что неприятель застигнут врасплох. Но едва роты бросились на приступ, [517] как лазы, давно уже бодрствовавшие, встретили их почти в упор таким метким ружейным огнем, что потеря на первых же порах оказалась весьма значительною. Тем не менее, войска ворвались,— и удар их был так стремителен, что роты, выбив неприятеля из крайних домов, проникли почти до половины деревни. Но тут успехи их остановились: бой пошел одиночный, и войскам посреди узких, глухих переулков, на каждом шагу преграждаемых саклями, пришлось вести десятки отдельных штурмов. Напрасно гренадеры, прикладами выбивая двери, врывались в эти подземные жилища, — лазы перебегали в другие, и солдаты опять встречали перед собою те же преграды, ту же отчаянную защиту. Бурцев скоро убедился в невозможности овладеть селением с темп слабыми силами, которые находились в его распоряжении; но отступать не хотелось — все еще мелькала надежда вот-вот появится колонна Засса. Но проходили часы, Засс не являлся, а жестокий огонь, направляемый из бойниц в упор, не давал между тем солдатам ни шагу подаваться вперед. Роты стали расстраиваться. Офицеры напрягали все силы, чтобы привести их в порядок и поддержать в них мужество. Сам Бурцев, находившийся в передних рядах, время от времени брал в руки ружье, и, выстрелив без промаху, говорил солдату: «вот, братец, как надо стрелять!» — и солдат с любовью глядел на начальника, наравне со всеми подвергавшего себя опасности. Всем памятна фигура старого священника Херсонского полка Николая Шиянова, явившегося в эти минуты с крестом в руках, чтобы подкрепить слабевшие силы людей высоким словом молитвы. Но если человеческому духу нет на земле пределов, то физические силы имеют свои границы — и три слабые роты, самоотверженно смотревшие в глаза неминуемой смерти, все-таки не могли сломить отчаянной защиты тысячной массы врагов, гнездившихся небольшими кучками в каменных подвалах. Напрасно артиллерия громила селение: легкие снаряды ее не пробивали стен, [518] а сама она, между тем, несла большие потери. Орудия стали стрелять все реже и реже, и скоро замолчали совсем, когда прислуга их почти вся была перебита. Бой, хотя уже безнадежный, все еще продолжался,— как вдруг, около 10-ти часов утра показались большие неприятельские толпы, которые, огибая деревню, стали заходить нам в тыл. Теперь, в случае дальнейшего упорства, отряду грозила неминуемая гибель — и Бурцев приказал отступать. С трудом, штыками прокладывая путь, выбирались солдаты из переулков и строений; но неприятель наседал так горячо, что большую часть раненых пришлось оставить в руках разъяренных лазов.

Выходя из деревни, Бурцев приказал армянской сотне конно-мусульманского полка, случившейся у него под рукою, броситься в сабли, чтобы задержать преследование. Сотня тронулась, но тотчас же остановилась. Заметив колебание, Бурцев сам подскакал к армянам, ободрял, упрашивал, грозил им — все было напрасно, а тем временем лазы стеною валили вперед и уже овладели русскою пушкою. Подоспевшая рота херсонцев выручила ее штыками,— и отряд, после пятичасового боя, отошел на старое татарское кладбище, лежавшее в двухстах саженях от деревни. Здесь, под охраною каменной ограды и частых могильных памятников, представлявших собой лабиринт, не хуже хартовских улиц, отряд по крайней мере мог отдохнуть и оправиться.

Был уже полдень. Положение Бурцева становилось критическим, так как вновь подходившие лазы все гуще и гуще занимали высоты, лежавшие влево от Харта и, казалось, готовились штурмовать кладбище. К счастию, в эту то роковую минуту показалась, наконец, вдали давно ожидаемая, запоздавшая колонна Засса. Приближение свежих сил одушевило всех новым мужеством. К Зассу тотчас поскакал офицер с приказанием заходить в тыл неприятелю, занявшему высоты; пехота Бурцева двинулась туда же с фронта, от стороны кладбища, а весь [519] конно-мусульманский полк на рысях стал огибать правый фланг неприятеля. Взятые с трех сторон, лазы засели в оврагах, в ращелинах скал и защищались отчаянно. Ожесточенные невиданным после Ахалцыха сопротивлением, гренадеры никому не давали пощады, и неприятель, не выдержав наконец этой страшной резни, стал отступать. Защитники Харта, выславшие на подкрепление прибывших лазов большую часть своих сил, теперь уже не могли рассчитывать удержать за собою деревню и, покинув ее, торопливо уходили в неприступные горы.

Бой уже затихал. Страшно надорванные несколькими часами рукопашной схватки, силы борцов истощились; отступающие толпы редели, слабо меняясь выстрелами с русскою цепью. В это время, — рассказывает очевидец,— гренадеры заметили, что один старик с белою по пояс бородою и с большим значком в руках, стал отставать от толпы. Бурцев, как всегда находившийся впереди, видя, что добыча ускользает от усталых солдат, дал шпоры своей лошади и наскочил на лаза; пугливый конь, однако, бросился в сторону и удар пришелся по воздуху. В это время фельдфебель Князьков, бежавший у стремени Бурцева, хотел ударить лаза штыком; но тот увернулся — и Князьков дал промах. Бурцев занес во второй раз саблю, но в это время лаз выстрелил из пистолета почти в упор, и хотя Князьков в то же мгновение поднял его на штык, но уже поздно для Бурцева: пуля пробила ему грудь, и дрянной пистолет убитого лаза достался печальным трофеем Князькову.

В ту минуту, когда Бурцев упал, возле него находился только один денщик его, Максим Пономарев. Видя, что лазы с диким ревом уже бегут на место катастрофы, чтобы добить раненого генерала, он схватил его на руки и успел отнести к отряду. Главнокомандующий высоко поставил самоотвержение верного денщика и, в пример другим, пожаловал ему знак отличия Военного ордена. [520]

Смертельная рана Бурцева остановила преследование и вырвала победу из рук гренадер. У всех, как говорит очевидец, опустились руки. К неприятелю, между тем, подходили подкрепления из Гюмюш-Хане и лазы остановились на крепкой позиции в версте от деревни. Командир артиллерийской роты подполковник Линденфельд, принявший команду после Бурцева, не решился продолжать атаку; он потребовал из Бейбурта роту Херсонского полка и, когда она прибыла, отряд стал отходить назад эшелонами. Неприятель не преследовал и войска 20 числа возвратились в Бейбурт.

Кровавый день 19-го июля стоил русским одного генерала, 13-ти офицеров и более 300-т нижних чинов.

Бурцев не пережил раны и, после тяжких мучений, скончался в Бейбурте 23-го июля, в пять часов утра. Тело его было набальзамировано, залито воском и отправлено в Гори, где жило семейство покойного. Надо было видеть, — рассказывает один современник, - горесть и уныние Херсонского полка, чтобы судить, насколько Бурцев был любим своими подчиненными.

Как ни был огорчен Паскевич исходом и последствиями Бейбуртской катастрофы, — он не высказал и тени упрека достойной памяти почившего генерала. От постоянных успехов дух самоуверенности был сильно развит в войсках Кавказского корпуса, — и это настроение Паскевич ценил даже при его злоупотреблении.

___________________________

Так, подобно вечернему метеору, ярким светом блеснул и исчез на горизонте Кавказской войны храбрый и даровитый Бурцев. Он оставил по себе память человека высокообразованного, умного, храброго до дерзости и, главное, человека в высшей степени сердечного. Воспитанник известной в то время Муравьевской школы колонновожатых, он начал службу в 12 году в свите Его Величества, по квартирмейстерской части, а потом был адъютантом [521] у начальника штаба 2-й армии, генерала Киселева. Быстро подвигаясь по ступеням военной иерархии, он в 23-м году уже произведен в полковники, а в 24-м получил в командование Украинский пехотный полк, в одной дивизии с Пестелем и в одной бригаде с Абрамовым. Всем известна та выдающаяся роль, которую играли оба эти лица в декабрьских событиях 1825 года, — и печальная участь, постигшая их, не могла косвенным образом не отразиться на Бурцеве, бывшем с ними в близких и тесных сношениях. У него взяли полк и перевели на Кавказ под команду младшего.

В персидскую кампанию, не смотря на свое приниженное положение, Бурцев своими блестящими способностями обратил на себя внимание Паскевича, который приблизил его к себе и предоставил ему более широкую деятельность. Под Карсом Бурцев заслуживает георгиевский крест; на штурм Ахалцыха он ведет пионерный баталион и, когда был убит Бородин, принимает команду над штурмовою колонною. Георгиевское знамя 1-го Кавказского саперного баталиона и георгиевские трубы Ширванского полка добыты ими под начальством Бурцева. С этого же времени начинается и перемена в его служебном положении к лучшему. Он снова получает в команду Херсонский гренадерский полк, с которым рядом блистательных дел ознаменовывает себя в кампанию 1829 года. Ему два раза обязан своим спасением Ахалцых в такое время, когда всякая помощь из Грузии казалась немыслимою; ему принадлежала в начавшейся кампании честь первых побед — Дигур и Чаборио; его искусным маневром пользуется Паскевич, чтобы спокойно подняться на Саганлугский хребет, и на его же плечах выносится вся тяжесть боя 19-го июня. С производством в генералы, казалось, перед ним опять развертывалась широкая будущность; но судьба судила иначе — и бейбуртский поход является последним, заключительным эпилогом его славных подвигов: он пал во главе своих гренадер и был нелицемерно ими оплакан. [522]

В самый день похорон, утром 25 июля, в Бейбурт вступили главные силы действующего корпуса, и с ними прибыл Паскевич. В это время гроб Бурцева выносили из квартиры в походную церковь. Главнокомандующий принял участие в печальной церемонии и, сопровождая гроб, со слезами сказал офицерам Херсонского полка: «Господа! Вы хороните фельдмаршала»! Так высоко ценил Паскевич военные дарования Бурцева.

______________________________

Внутри православного собора города Горн, у левой стены его, видна небольшая гранитная колонка, увенчанная мраморным крестом, а перед нею — такая же гранитная гробница, окруженная железною решеткою. Под этою гробницею покоится прах храброго Бурцева, а под колонкой, в особой урне, погребено его сердце, которое билось при жизни горячею любовью к отчизне и замерло в последнем импете с сознанием свято исполненного долга.

Над гробницею, на медной дощечке, выбита надпись:

«Господь спаситель мой, — кого убоюся?» [523]

XXIX.

В стране Лазов.

Смерть генерала Бурцева и катастрофа, постигшая его отряд на штурме Харта, хотя и носили на себе характер лишь частной неудачи, но тем не менее, оне ослабили в турках тот нравственный гнет, который вселили в них русские войска в своем победоносном шествии к Арзеруму и, как увидим ниже, вызвали такие осложнение в операциях, которые не только замедлили движение вперед, но и совершенно изменили предначертания главнокомандующего. «Всем было жаль храброго Бурцева — говорит Пушкин в своих записках об арзерумском походе, - но это происшествие могло быть печально и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего далеко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче». И эти слова постороннего участника похода, служившие отголоском лишь мнения большинства военных людей, скоро нашли себе в грядущих событиях [524] полное оправдание. Теперь уже нечего было мечтать о быстром покорении Трапезонда, Сиваза или Токата, а являлась необходимость прежде всего упрочить шаткое положение правого фланга. И Паскевич тотчас двинул к Бейбурту весь отряд Муравьева, стоявший в Аш-Кале ²⁶, а вслед за ним выступил туда же и сам с гренадерскою бригадою, двумя казачьими полками и 18-ю орудиями.

Последний курьер только что повез государю донесение главнокомандующего о том, что дела в Азиятской Турции идут успешно, и что во всех санджаках распространяется покорность русскому правительству,— как вдруг, в два-три дня, обстоятельства переменились так резко и так неожиданно! Преувеличенные слухи о неудачном исходе Бейбуртской экспедиции, электрической искрой облетевшие край, вызвали повсюду несбыточные мечты и надежды. Сплотившиеся уже отчасти турецкие войска стали быстро расти, усиливаясь лазами. Ванский паша, устрашенный сначала разбитием турецкой армии, теперь вторично шел к Баязету и находился от него в пяти переходах. Весь Мушский пашалык волновался и значительные массы курдов двигались уже к нашим границам. Беспокойные люди готовы были возжечь дух возмущения в самой столице Анатолии, а возмущение в таком многолюдном городе, как Арзерум, могло поставить русских в опасное положение. Такова мрачная картина, начертанная самим Паскевичем в письме его к государю.

Но опять, как и прежде в июне месяце, Паскевич не спешил на помощь к левому флангу, где опасность возрастала почти с каждым днем, а обратил все свое внимание на правое крыло, существенно влиявшее на главные операции. Приготовление к походу шли спешные, и с рассветом 23-го июля войска выступили уже из Арзерума, под начальством, только что прибывшего тогда на Кавказ, генерал-адъютанта [525] Потемкина ²⁷. Сам главнокомандующий еще оставался в городе. Перед выездом он собрал к себе арзерумских старшин, долго беседовал с ними и, наконец, заявил категорически, что благоденствие жителей будет зависеть от их поведения, и, что в случае малейших беспорядков, город испытает страшную кару. В Арзеруме, под командою генерала Панкратьева, оставлены были: Кабардинский и Севастопольский полки, три баталиона егерей, три полка казаков и 24 орудия. Этих сил полагали достаточно, чтобы удержать за собою передовые пункты и наблюдать за спокойствием в самом городе.

Опередив войска, Паскевич 25-го июля прибыл в Бейбурт, где уже находилась колонна Муравьева. На следующий день сюда же подошел Потемкин, и весь действующий корпус расположился лагерем на трапезондской дороге, верстах в 10-тп за Бейбуртом.

Из тех немногих сведений, которые доставили лазутчики, было известно, что ядром турецких войск служит часть трапезондского корпуса, около которого и группируются лазы. Неприятель занимал несколько укрепленных деревень, облегавших Бейбурт полукругом и расположенных так, что если бы русские атаковали одну из них — другие брали самих атакующих в тыл или во фланг. Всеми войсками командовал Осман-паша, главная квартира которого находилась в Балахоре, а в прочих деревнях начальствовали храбрейшие и опытнейшие старшины по выбору самого народа. Слух о прибытии Паскевича несколько поколебал их решимость, однако все дали клятву взаимно помогать друг другу и, как обрекшиеся на смерть, поголовно оделись в белые саваны.

Паскевич не стал ожидать более определенных сведений о неприятеле и решил прежде всего наказать жителей Харта, кичливые рассказы которых о смерти русского генерала волновали умы соседних лазов. Нужно было унизить гордость [526] врага в том самом месте, которое он считал недоступным, и пролитую здесь русскую кровь возместить сторицею.

Большая деревня Харт ютилась в северном углу обширной равнины и с трех сторон вплотную окружена высокими горами. Горы эти, наполняющие собою весь трапезондский пашалык, упираются своими подошвами в северную окраину деревни и охватывают ее с востока и с запада. Громоздясь над самым селением дикими, прихотливо перевитыми кряжами и уступами, оне ниспадают к югу, и, обходя Харт, образовывают перед ним широкую равнину, простиравшуюся далеко за русский лагерь, почти до Бейбурта. Самая деревня, снаружи опоясанная садами и огородами, а внутри укрепленная баррикадами и перекопанная рвами, представляла одну из тех крепких местностей, атака которых всегда сопровождается большими потерями. Штурмовать деревню со стороны равнины, значило бы опять рисковать жизнию сотен людей, так как восемь тысяч лазов, после отчаянной защиты селения, даже выбитые из него, все-таки нашли бы себе опору в горах, где на каждом шагу сама природа представляла пм крепкие оборонительные позиции. Паскевич решился обойти деревню, чтобы атаковать ее с тылу, со стороны гор, и отбросить лазов в открытую равнину, где стояла многочисленная русская конница.

27-го июля, в два часа пополудни, весь русский корпус в боевом порядке двинулся к Харту. В версте от деревни, в виду кладбища — немого свидетеля геройских усилий Бурцева, четыре полка кавалерии с четырьмя орудиями выдвинулись вперед, и под их заслоном корпус потянулся вправо, в обход деревни. Неприятель, зорко следивший за нашими войсками, казалось, нисколько не был смущен близким их появлением. По всему протяжению наружных шанцев, в садах, в огородах, в деревне на плоских крышах саклей, па скалах, где возвышались грозные башни,— везде стояли его толпы и спокойно смотрели на движение русских. Когда весь корпус, обогнув деревню, стал на восточных высотах, Паскевич выдвинул вперед 12-ть батарейных орудий и [527] открыл огонь но неприятелю. Лазы отвечали сильною ружейною пальбою. По временам, оглашая воздух дикими криками, махая обнаженным оружием и выскакивая из своих закрытий навстречу летевшим снарядам, они — как выражается Паскевич — казалось, хотели удивить нас своею дерзостию, и можно было ожидать с их стороны отчаянной вылазки. Грохот канонады разнес между тем тревогу по окрестным селениям, и неприятельская пехота, поспешно двигавшаяся на помощь к Харту, выказалась двумя большими отрядами.

Позади деревни, к северу от нее, возвышался скалистый, остроконечный пик, резко выделявшийся из массы гор и своей оригинальною формой и своим положением. Этот-то пик и занял один из турецких отрядов, тогда как другой остановился на одном из горных уступов, лежащих почти в тылу нашей позиции. «Если бы я не щадил людей — говорит Паскевич — то ударом в штыки сейчас же мог бы вытеснить лазов из Харта; но было очевидно, что они, при поддержке извне, крайне дорогою ценою уступят победу, а потому я хотел сначала отогнать все секурсы, потом окружить деревню и, постепенно приближаясь к ней, истребить артиллериею все неприятельские оборонительные средства.» На этом решении Паскевич и остановился.

Было уже шесть часов пополудни, приближался вечер и главнокомандующий, торопясь покончить дело до наступления темноты, приказал грузинскому баталиону сбить неприятеля с высот, находившихся у нас в тылу, а баталиону Ширванского полка овладеть остроконечным пиком, чтобы отрезать защитникам Харта и последний путь отступления через Северные горы. Грузинцы. покровительствуемые огнем огромной батареи из 24 орудий, быстро овладели горным уступом, где стоял неприятель и расположившись на взятых утесах, заставили лазов убраться на самый гребень горы, откуда нм спуститься вниз уже было невозможно. Тогда, обеспеченные с тылу, двинулись вперед и ширванцы. Но исполнить задачу им было гораздо труднее нежели грузинцам, так как здесь приходилось действовать без помощи артиллерии, снаряды которой даже [528] не долетали до вершины остроконечного пика. В первый раз, после Ахалцыха, ширванцы шли в бой на глазах любимого шефа и, желая показать себя достойными славного имени, двинулись на приступ без выстрела. Сильный ружейный огонь, встретивший их с пика, замер в громовом крике ура — и через полчаса шанцы, венчавшие гору, были взяты штыками. Сброшенные вниз, лазы не успели опомниться, как были окружены русскою конницею. Два конно-мусульманские полка и две сотни линейцев неслись на них слева, дивизион нижегородских драгун с двумя донскими орудиями — справа. Тяжкий удар нижегородцев разорвал лазов на двое. Подпоручик князь Зураб Чавчавадзе 4-й с горстию драгун первый проложил себе дорогу сквозь ряды неприятеля, и заскакал им в тыл. Лошадь под ним была убита, он дрался пеший, получил рану — но не пустил лазов в горы. Тем временем подоспели татарские полки,— и лазы очутились в отчаянном положении: их поражали картечью и пулями; топтали конями, рубили саблями, кололи пиками. Видя невозможность пробиться, неприятель дрался с таким ожесточением, что целые партии, расстреляв патроны, выхватывали кинжалы и перерезывали друг друга, чтобы избегнуть плена. Бой почти небывалый по кровопролитию, происходил на таком тесном пространстве, что даже зарядные ящики артиллерии оказались потом избитыми пулями. Долина была завалена трупами, и только немногим из лазов удалось, прорвавшись сквозь этот страшный круг огня и железа, укрыться в горы: но и там еще долго преследовал их конвой главнокомандующего с полковником Верзилиным.

Этим кровавым эпилогом закончился день 27 июля. Темная ночь быстро спустилась на окрестность, и густой туман, заслонивший от глаз даже ближайшие предметы, остановил дальнейшие действия против Харта. Войска окружили селение со всех сторон: с востока и севера стояла пехота, с юга и запада — конница.

Часов в 9 вечера, уже в совершенной темноте вернулись линейцы, и полковник Верзилин доложил Паскевичу, [529] что верстах в 10 за Хартом, он неожиданно наткнулся на сильные турецкие колонны и должен был отступить. Известию однако не придали серьезного значения, полагая, что турки не осмелятся ночью приблизиться к Харту. В русских лагерях все успокоилось, как вдруг часов в 11 ночи страшная ружейная трескотня на северных горах подняла всех на ноги — ширванцы внезапно были атакованы с тылу значительными силами. То был действительно Осман-паша, явившийся из Балахора с тем, чтобы помочь жителям Харта вырваться из тесной блокады. Мрак ночи и неизвестность в каком положении находятся ширванцы, поставили Паскевича в некоторую нерешимость — что предпринять? К счастию, скоро прискакал офицер с донесением, что нападение турок отбито и ширванцы удержали позицию. Но едва перестрелка смолкла на северной стороне, как началась на западной и южной.

Приближение Осман-паши дало надежду лазам, окруженным в деревне, воспользоваться ночною суматохой, чтобы вырваться в поле. Толпы их, хлынувшие из западных и южных ворот, стремительно ударили на нашу кавалерию и стали пробиваться. На западной стороне попытка эта однако не увенчалась успехом. Драгунская цепь, быстро сомкнувшаяся во взводы, под командою храбрых офицеров поручиков: Акимова и Шилинга, прапорщиков: князей Язона, Романа и Спиридона Чавчавадзе, со всех сторон окружила лазов — и часть их была изрублена, а остальные втоптаны обратно в деревню. На южной стороне успех, напротив, был на стороне неприятеля: там лазы прорвали редкую конно-мусульманскую цепь, и пока на помощь к ней подоспел заведовавший ночными пикетами султан Таги-хан с дежурною сотней и прискакал взвод нижегородских драгун, под командой штабс-капитана Коцебу — они уже миновали равнину и скрылись в горах. 10 изрубленных тел, 16 пленных и три знамени — вот все, чем поплатились лазы за свою отчаянно-смелую вылазку.

Этот эпизод ускорил однако общую развязку. Пехота, [530] двинутая Паскевичем, вошла в деревню с разных сторон, и небольшая часть еще остававшихся защитников была истреблена поголовно. При осмотре Харта в нем найдено было до 80 тел замученных русских солдат — кровавый след последнего Бурцевского штурма; большая часть их была обезглавлена, с некоторых содрана кожа, иные, обугленные, висели над потухшими кострами. Все эти 80 изуродованных трупов, безмолвно свидетельствовавших о том фанатическом разгуле диких страстей, которым предавались лазы, торжествуя победу, были собраны вместе и преданы земле в одной общей братской могиле.

Пока пехота со всех сторон зажигала Харт и солдаты, пренебрегая добычей, бросали в огонь имущество жителей,— кавалерия с первыми лучами восходящего солнца, пошла преследовать неприятеля. Полковник Анреп, с своими уланами и 2 конно-мусульманским полком, двинулся к Балахору; Раевский, с нижегородцами и мусульманским полком Ускова, принял несколько в сторону, чтобы осмотреть соседние горы. Но пока последнему встречались на пути лишь одиночные бегущие партии, за которыми гоняться было бесполезно, Анреп открыл у Балахора весь лагерь Осман-паши, где находилось до трех тысяч пехоты и конницы. 2-й конно-мусульманский полк понесся в атаку, но, встреченный сильной турецкой конницей, был опрокинут. Устроившись, татары повторили атаку — и снова были отбиты. Между тем в тылу у неприятеля замечено было усиленное движение — тянулись обозы, отступала пехота. Тогда Серпуховского уланского полка поручик Голумбовский вызвался разыскать Раевского, и привести его к Балахору. Путь лежал через ущелье, занятое лазами; но раздумывать было некогда, и Голумбовский в сопровождении одного улана, пустился во весь опор под перекрестным огнем неприятеля. Лошадь под ним была ранена, но сам он и улан промчались благополучно и встретили Раевского уже идущего на выстрелы ²⁸. С прибытием его колонны, [531] 2-й конно-мусульманский полк в третий раз кинулся в атаку и, поддержанный карабагскими беками ворвался в деревню. Большая часть турецкого отряда успела уже отступить, но то, что осталось — подверглось полному истреблению. Два орудия, знамя, лагерь, артиллерийский парк, целые табуны лошадей, скота и баранов, наконец, имущество жителей нескольких деревень, спешивших удалиться в горы вслед за войсками — все сделалось добычею татар. В плен взято более 150 человек, и в том числе несколько турецких чиновников.

Общий урон русского корпуса в эти два дня состоял из 4-х офицеров и 66 нижних чинов; но, к общему сожалению, в числе тяжело раненых был один из выдающихся боевых артиллеристов, командир донской батареи подполковник Поляков.

Таким образом все силы турок, с таким трудом собираемые ими в Лазистане, были разбиты и рассеяны. «Имея счастие донести об этом Вашему Императорскому Величеству — писал Паскевич государю — повергаю к стопам Вашим четыре знамени лазов, народа храбрейшего между всеми азиятскими племенами». С этим донесением был послан карабагский султан Фарадж-уллах-бек, особенно отличившийся в последнем сражении. Паскевич хотел в лице его обратить внимание государя на мусульманские полки, боевая служба которых так высоко им ценилась.

4-го августа весь русский корпус перешел к Балахору. Отсюда произведена была рекогносцировка к стороне Куанс-Кале — небольшой крепостце, закрывавшей собою путь к Трапезонду. Носились слухи, что там собираются разбитые лазы; но дорога туда, извиваясь по косогорам узких ущелий, со страшными обрывами и кручами, оказалась до того затруднительной, что на десятой версте пришлось бросить всю полевую артиллерию, а далее не было пути даже для конницы. Один над другим громоздились горные хребты, пересекавшие дороги к Гюмюш-Хане и Трапезонду — и не было, казалось, этим хребтам ни конца, ни пределов. Не подлежало сомнению, что здесь пройти с обозами невозможно, и войска к вечеру вернулись к Балахору. [532]

На следующий день, 6-го августа, главнокомандующий решился сделать несколько переходов вперед по сивазской дороге, чтобы этим движением,— как он писал государю:— прикрыть покорные санджаки Арзерумского пашалыка и позволить жителям убрать свой хлеб, обеспечивший бы нам продовольствие на все зимнее время. Продовольственный вопрос действительно выдвигался тогда на первую очередь. Приближалась пора, когда Саганлугские горы покрываются снегом, и доставка провианта должна была прекратиться не только из Грузии, но и из ближайшего Карского пашалыка. На третий день похода, 8-го августа, войска прибыли в Килкит-Чифтлик — большое местечко, лежавшее всего в полутораста верстах от Сиваза. Местечко было покинуто жителями и, не смотря на то, зажиточность его выказывалась на каждом шагу, вполне гармонируя со всею окружающею его природою. Весь путь, по которому прошли войска представлял собою богатые пажити. В стороне виднелось много больших деревень, из которых в самых дальних вероятно еще оставались жители, потому что там паслись стада и ходили отары овец; поля были засеяны пшеницею, повсюду виднелись канавы, говорившие об искусственном их орошении,— а кругом, замыкая горизонт, стояли все те же безлесные, голые горы, не представлявшие никакой растительности, кроме травы, давно уже выгоревшей от солнца.

В Килкит-Чифтлике узнали через лазутчиков, что невдалеке стоит 9-ти тысячный турецкий корпус, на днях прибывший сюда из Трапезонда с целию прикрыть дороги к Сивазу и Токату. Донской казачий полк Фомина, высланный по тому направлению, имел довольно горячую стычку и, оттеснив передовые турецкие пикеты, действительно открыл неприятельский лагерь, стоявший на укрепленных высотах за речкою Шен-су. Сгущавшиеся сумерки заставили Паскевича отложить атаку до утра; но неприятель в глухую полночь снялся с позиции и отступил по разным направлениям так быстро, что посланная за ним кавалерия едва успела настигнуть его обозы. Теперь перед русским корпусом открывался почти [533] беспрепятственный путь до самого Сиваза, и главнокомандующий уже намеревался занятием его завершить кампанию,— как вдруг получились новые известия о тревожном положении дел в тылу и на флангах. Панкратьев писал Паскевичу, что курды простирают свои набеги почти до самых стен Арзерума; Баязет со дня на день ожидал новой блокады; Берхман доносил из Карса о поголовном возмущении жителей в Ольте, Наримане и даже в Ардаганском санджаке; Гессе извещал о беспокойном настроении аджарцев и кабулетцев. Все это очевидно находилось в связи с теми слухами, которые ходили повсеместно о назначении Трапезондского Осман-паши Анатолийским сераскиром на место плененного Галиба и о намерениях Порты вести войну до последней возможности.

При таких условиях когда начинались волнения кругом в покоренных пашалыках, удаляться от русских границ было невозможно — и Паскевич решил отказаться от покорения Сиваза. Но прекращая наступательные действия и, так сказать, изменяя весь план своей кампании, он не хотел дать этого заметить туркам и вознамерился диверсией к стороне Трапезонда принудить сераскира заниматься только собственною защитой, а не помышлять о нападениях. «Сими действиями — писал он к государю — я должен буду окончить здешнюю кампанию, ибо наступающая осень заставляет меня заботиться о возвращении части войск в Грузию».

12-го августа главнокомандующий лично передал полковнику графу Симоничу приказание занять город Гюмюш-Хане, лежавший всего в 75-ти верстах от Трапезонда и славившийся в крае богатыми серебряными рудниками, на которых работали исключительно греки. Поэтому христианское население в Гюмюш-Хане было весьма значительно, и там же находилась кафедра греческого митрополита. К походу назначены были два баталиона Грузинского гренадерского полка, три роты пионер, дивизион нижегородских драгун, казачий полк Фомина, 2-й конно-мусульманский, 4 горные единорога и 4 кегорновые мортиры. Этим войскам и суждено было достигнуть крайнего пункта, до которого доходил корпус графа Паскевича. [534]

Дорога к Гюмюш-Хане, начинаясь равниною, входит потом в ущелье и становится до того затруднительною, что, по выражению графа Симонича, превосходит всякое описание. Почти на всем протяжении ее легкие горные единороги приходилось поддерживать веревками, чтобы они не скатились с утесов, и все-таки один из них сорвался и придавил двух артиллеристов; три раза орудия разбирали совсем и несли на руках; в некоторых местах невозможно было проехать верхом, и даже привычные к горам мусульмане спешивались, проводя лошадей в поводу. На самом перевале, занимая вершину Гяур-Дага, стоял наблюдательный неприятельский пост. Выдвинутая вперед кавалерия скоро прогнала его и, преследуя 17 верст, захватила нескольких пленных. Между тем наступила ночь, а отряд ощупью все продолжал подвигаться вперед за невозможностию остановиться на тропинке, висевшей над бездною. Наконец, кое-как разыскали небольшую площадку, и весь отряд ночевал на ней, сбившись в тесную кучку.

С рассветом 13-го августа двинулись дальше. До Гюмюш-Хане оставалось уже верст пять или шесть, как по дороге показалась торжественная процессия: греческое духовенство с хоругвями и иконами, сопровождаемое целой массой народа, шло на встречу, оглашая воздух священными гимнами на древнем эллинском наречии. После короткого молебствия, городские ключи были поднесены графу Симоничу самим митрополитом. И как трогательна, как умилительна была эта картина братской встречи двух единоверных народов в далекой мусульманской стране, где столько веков не раздавалось молитвенного пения.

Посреди дикой природы, Гюмюш-Хане, тонувший в густых фруктовых садах и виноградниках, производил самое приятное впечатление. Город большой, красивый, с домами большею частию европейской архитектуры, построен однако на такой гористой местности, что жители совсем не держат у себя повозок или арб, по невозможности употреблять их в домашнем быту; даже в окрестности города не нашлось [535] ровной площади, где бы стать лагерем и войска разместили у жителей — пехота стала в домах, а кавалерия заняла сады. Легкие казачьи партии, ходившие разведывать, куда отступил неприятель, возвратясь, рассказывали, что за Гюмюш-Хане дорога еще хуже пройденной и не везде доступна даже для вьюков.

Турецкие войска, занимавшие Гюмюш-Хане, ушли отсюда только за несколько часов до прихода русских; за ними бежали и жители-мусульмане, предварительно разграбив дома христиан, оскорбив женщин и предав смерти несколько человек, пытавшихся прибегнуть к самозащите. Все эти неистовства прекращены были только с появлением передовой русской кавалерии, которая поспешила разогнать грабителей. Из военной добычи в Гюмюш-Хане найдено было одно чугунное орудие, да несколько вьюков свинца и пороха — все остальное турки увезли с собою; частное имущество бежавших магометан осталось неприкосновенным и дома и лавки их были тщательно опечатаны.

Занятие русскими города совпало как раз с праздником Успения Пресвятой Богородицы, и 15-го августа в соборе была совершена торжественная литургия. Старинный, с почерневшими иконами храм, величественное служение митрополита, греческие напевы, сохранившиеся здесь едва ли не с первых времен христианства, наполняли сердца присутствующих чувством неизъяснимого восторга. В первый раз после четырехмесячных походов, посреди отдаленных гор, молились русские солдаты в стенах православного храма, окруженные многочисленным единоверным им населением. И сам маститый митрополит, преклонявший колена во время чтения благодарственных молитв, и духовенство, и весь народ плакали счастливыми слезами. Им, незнакомым с политикою, казалось, что пробил час их освобождения, и что, под охраною русских штыков, начнутся для них теперь века счастия и благоденствия. Гром артиллерии, огласивший пустынные скалы при возглашении многолетие русскому императору, как бы закрепил в народе эти светлые надежды — и все разошлись по домам счастливые, радостные. [536]

Но час народной скорби, страха и общего бедствия уже тяготел над городом. Вечером прискакал курьер и привез графу Симоничу приказание оставить Гюмюш-Хане и отступить к Балахору.

Нельзя описать того потрясающего впечатления, которое произвело это известие на жителей. Уныние христиан было невыразимое. Митрополит, сохранивший более других присутствие духа, именем целого города умолял главнокомандующего не покидать их в жертву мщения лазов. Но при всем желании покровительствовать христианам, Паскевич должен был подчиниться важности военных соображений, и все, что он мог сделать в пользу города, это продлить пребывание отряда в Гюмюш-Хане еще на два дня. Несколько десятков городских семейств вызвалось, однако же, следовать за русскими войсками; но большинство не знало на что решиться: с одной стороны их пугала неизвестность будущего, с другой — грозным призраком вставало мщение турок; да и самая краткость времени мешала изготовиться им к выступлению. Митрополит, при всей опасности своего положения. как добрый пастырь, решился разделить судьбу остающихся жителей. Попечение о благе народа внушило ему мысль ехать в турецкий стан и заявить, что русские насильно увели с собою нескольких граждан, и что остальные просят у сераскира защиты и покровительства. Граф Симонич одобрил это решение и поездка митрополита, хотя до некоторой степени, ослабила ужасы мщения.

18-го числа утром граф Симонич выпроводил из города обоз переселенцев под прикрытием кавалерии, а в сумерках выступила за ними и пехота. Слух о том, что русские покидают Гюмюш-Хане, в тот же день дошел до сераскира, и к вечеру войска его стояли уже в девяти верстах от города. Передовой турецкий отряд подвинулся еще ближе, и бивуачные огни его ясно были видны с русских пикетов. Ночь, однакоже, прошла спокойно; неприятель не преследовал и граф Симонич на следующий день благополучно соединился с Паскевичем.

Причины, заставившие главнокомандующего так внезапно [537] оставить Гюмюш-Хане, заключались в тех неблагоприятных сведениях, которые на этот раз были получены им уже со стороны Бейбурта. Командир Херсонского полка полковник Бахман, преемник Бурцева, доносил, что сильные партии лазов угрожают нападением на город, и что сообщение его с Арзерумом прервано партизанскими шайками, которые захватывают наших курьеров, разбивают транспорты и нападают даже на небольшие военные команды.

_________________________________

В длинном ряду происшествий, случившихся в то время на арзерумо-бейбуртской дороге, особенно рельефно выделяется подвиг 12-ти линейных казаков 2-го сборного полка, отправленных с депешами из Арзерума в Бейбурт.

Уже в начале своего пути казаки встретили транспорт, конвоируемый сильным прикрытием, которое предупредило их, что по дороге проехать крайне опасно, так как вся окрестность наполнена шайками. Тогда линейцы выбрали из своей среды старшим старого гребенского казака Семена Бакалдина, бывавшего в кавказских переделках, осмотрели еще раз коней и оружие и, возложив упование на милосердие Божие, тронулись в дальнейший путь, усилив свою бдительность. Но как ни осторожно ехали казаки, на третьем переходе они вдруг лицом к лицу столкнулись с 30-ю конными турками, внезапно выехавшими из придорожного оврага. Казаки, по знаку Бакалдина, спешились и, залегши за камнями, открыли огонь; турки сделали то же — и на большой дороге закипела оживленная перестрелка. Бакалдин смекнул однако, что сколько бы времени они не стреляли, а ехать вперед все же надо, да и турок пулей с дороги не сгонишь — крикнул: «на-конь!» В одну минуту линейцы были уже в седлах, дали залп и, выхватив шашки, с кинжалами в зубах, ринулись на неприятеля. Внезапность нападения до того озадачила турок, что толпа их бросилась с дороги в сторону, к ближайшей деревне, не успев захватить даже тело одного из своих товарищей. Казаки неслись за ними с ужасающим гиком, но заметив, что из деревни скачет другая толпа — они, [538] отстреливаясь, отступили опять на дорогу; проскакав по ней во весь дух несколько верст, поехали шагом. Погони не было. Но вот на дороге узкий каменный мост. С двух сторон подступали к нему громадные скалы и, сдвинувшись вместе, образовывали такой узкий коридор, по которому можно было проехать только гуськом. Казаки приостановились. Кавказское чутье подсказало им, что здесь должна быть засада. И, действительно, несколько выстрелов, пущенных наудачу, разом вызвали 20-ть ответных пуль. Теперь не было сомнения, что неприятель засел по гребню скалы и сторожит свою добычу. Но миновать это роковое место было нельзя. Казаки попытались было выбить врага меткими выстрелами, но пули только рикошетировали, ударяясь о камни, и безвредно проносились над головами турок. Патроны, между тем, все были израсходованы, и оставалось одно — прорваться через ущелье. Бакалдин опять крикнул «на-конь!» — и казаки гуськом, по кустам и острому каменнику, понеслись под перекрестным огнем неприятеля. Но видно Бог хранил удальцов — ни один турок не загородил им дороги, ни одна нуля не попала в цель — и через несколько минут линейцы были вне опасности.

Дав вздохнуть коням, Бакалдин роздал товарищам несколько патронов, случайно сохранившихся у него в переметных сумах, и снова казаки тронулись в дальнейший путь. Едва они проехали версты две, как в третий раз перед ними явился неприятель, в числе 28-ми человек, преградивший им дорогу. Но, изведав уже на опыте, что перестрелка не приведет ни к чему, линейцы, выхватив шашки, ринулись на турок, и через минуту вогнали их в лесистое ущелье... Еще час пути — и вдали показался Бейбурт... Казаки вздохнули свободно.

Главнокомандующий произвел Бакалдина в урядники и пожаловал ему знак отличия Военного ордена; два другие креста украсили грудь его товарищей по выбору самих казаков. Это были: Терско-Семейного войска казак Андрей Панков и Моздокского — Мартын Мельников. [539]

__________________________

Восстание в тылу очевидно росло, и Паскевич поставлен был в необходимость перенести свои действия с Сивазской дороги опять в окрестности Харта и Балахора. Но отступая из Килкит-Чифтлика, сближаясь. так сказать, с Бейбуртом, он в то же время не хотел отказаться от мысли угрожать Трапезонду. Напротив, опытные лазутчики посланы были в горы разведать о настроении трапезондских жителей, и в особенности их беков. И если бы это настроение оказалось в пользу России, он имел намерение, не смотря ни на какие преграды, идти налегке и овладеть Трапезондом. С этою целью он остановил отряд у Балахора и решился сделать отсюда еще одну последнюю рекогносцировку.

Оригинальную и крайне живописную картину представлял собою русский стан, широко раскинувшийся на Балахорских горах. Сотни христианских семейств, бежавших из Гюмюш-Хане и других селений, ютились тут же, по откосам скал, и смягчали собою резкий колорит боевой обстановки. Русские солдаты, смешавшиеся с жителями, заботливо ухаживали за малолетними детьми и участливо делили с ними свой черствый сухарь. Длинные ряды белых палаток, то спускаясь в долины, то поднимаясь на холмы, как бы естественным пологом задернулись густою зеленью кустарника. Здесь и там грозно выступали вперед медные пушки, на жерлах которых скользил последний луч заходящего солнца. Но в особенности красивый вид представлял кавалерийский лагерь, пестревший всеми цветами радуги. И что особенно поражало глаз и удивляло зрителей — это то, что здесь, в самом сердце Азии, казалось, собрались представители всех азиятских народностей, чтобы под русским знаменем сражаться против турок. Здесь были целые полки мусульман наших закавказских провинций, были чеченцы Бейбулата, конница Кенгерлы, команда карсских армян, сотня баязетских турок, вольные курды и, наконец, отборный полусотенный отряд дагестанских горцев. Его привел табасаранский владетель Ибрагим-бек, еще молодой человек, принадлежавший к числу почетнейших лиц [540] Дагестана. Про него рассказывали, что, торопясь в Азиятскую Турцию, он пренебрег обыкновенными дорогами и прошел напрямик через вершины снегового Шах-Дага.

В заключение к этому, пестрому, оригинальному сборищу в Балахоре прибавились еще Дели и Гайты, прибывшие из Арзерума. Это были уже чистокровные османлы, подданные султана, еще так недавно стоявшие под бунчуком сераскира. Считаясь лучшею конницею в Турции, Дели и Гайты славились своим патриотизмом, и их появление в русском стане служило лучшим мерилом громадного влияния побед Паскевича. Любопытно было видеть — рассказывает один очевидец — как эта конница прошла церемониальным маршем мимо главнокомандующего, с своим маленьким барабаном, на котором бил что-то весьма несвязное чалмоносный барабанщик. Впереди ехали два баши (начальника), за ними байрактары, выкрикивавшие какие-то командные слова; конница тянулась в один ряд, как попало. Паскевич ласково приветствовал ее и всем раздавал подарки.

Войска в Балахоре простояли два дня. Местечко это лежит на разветвлении двух главных дорог к Трапезонду, из которых одна идет на запад, через Гюмюш-Хане, другая на север, через Каракабанский перевал. Первая из них уже была исследована колонной графа Симонича, и оказалась крайне неудобною. Оставалось сделать попытку пройти на Каракабан, тем более, что эта дорога почему-то носила название большого, пушечного пути. Но едва корпус вытянулся из лагеря, как тотчас же оказалось, что эта дорога совсем не оправдывала своего громкого названия. Даже легкая казачья артиллерия могла следовать по этой дороге только до первого перевала, который был так крут и высок, что на него уже нельзя было ввезти орудий. Далее остановилась и регулярная конница. Паскевич продолжал путь с одними татарами и казаками. При всяком новом подъеме все с любопытством и жадностью всматривались вдаль, надеясь окинуть взором отдаленную синеву моря и увидеть Трапезонд. Но гряды гор, вздымаясь одна выше другой, [541] заполняли собою весь горизонт, и всюду была безотрадная картина бесконечных голых хребтов, унизанных острыми скалами и разорванных лесистыми ущелиями и пропастями.

Но вот исчезла последняя тропа, по которой пробирались татары; пришлось спешиться и вместе с лошадьми лепиться по гладким и скользким утесам, ежеминутно рискуя сорваться в пропасть. Паскевич остановился и отправил вперед одну легкую партию с подполковником Степановым; она возвратилась через два часа и привезла известие, что на Каракабане стоит турецкий лагерь, и что от того места, где остановились татары, до Трапезонда считается 75 верст. Вечером Паскевич спустился с гор и соединился с остальными войсками.

«Неоднократно доносил я Вашему Величеству — писал Паскевич государю:— о трудностях трапезондской дороги. Я говорил тогда по показаниям лазутчиков и по разным собранным сведениям, но то, что я увидел теперь на самом месте, превзошло все мои ожидания. Почти на сто верст от моря тянутся параллельно берегам его во всю ширину гряды высоких, скалистых гор, и через них-то лежит дорога к Трапезонду. Во многих местах она суживается в тропинку, то восходящую на скалы по ступенчатым каменистым бокам, то идущую по косогорам узких ущелий, заваленных каменьями. Крутизна подъемов и спусков неимоверна. Все жители единогласно утверждают, что та часть дороги, которую я видел, есть лучшая, а от Каракабана начинается еще труднейшая и худшая. Чтобы достигнуть возможности провезти к Трапезонду батарейную артиллерию, надо употребить на разработку дороги не менее трех тысяч людей и 4 недели времени».

Теперь вопрос о невозможности похода к Трапезонду был решен уже бесповоротно, тем более что и надежды на сочувствие жителей не оправдались. Новый сераскир успел приобрести большую популярность в народе, а без содействия народа пройти к Трапезонду с 6-ю баталионами нечего было и думать. В довершение всего получены были сведения, что полуторатысячная конная партия Эрзигинского бека уже [542] прошла из гор, чтобы действовать на наших сообщениях. При таком положении дел Паскевичу ничего не оставалось более, как отступить к Бейбурту. А так как Бейбурт терял уже в это время значение передового пункта для движения к морю, то решено было оставить и его — войска вывести в Арзерум, а управление городом поручить преданному нам Офскому беку. Ему дали титул коменданта и отпустили значительную сумму на содержание трехтысячной милиции. Но само собой разумеется, что ни звание коменданта, ни сотни червонцев, брошенных на ветер, не могли удержать Бейбурта во власти Паскевича, как скоро русские войска оставили город. Сомнительно даже, чтобы бек израсходовал хотя бы один червонец на наем бесполезной милиции, которая в сущности ничего и никого защитить не могла.

Покидая Бейбурт, русские взорвали на воздух древние стены его цитадели, и вывезли все военное имущество, и даже хлеб, собранный у жителей. В Арзерум войска возвращались уже окруженные со всех сторон легкими неприятельскими партиями; одна из них отрезала часть подвижного госпиталя, другая напала на обоз гюмюш-ханинских греков. В первом случае рота Ширванского полка, штабс-капитана Рубана запертая в ущелье, более суток одна отбивалась от лазов; в другом — особенно отличился 1-й конно-мусульманский полк, вовремя поспевший на тревогу и выручивший греков. Так как главным притоном для всех этих шаек служила большая деревня Катанлы, то посланный для ее наказания отряд сжег деревню и разграбил имущество жителей. Таким же образом приказано было поступать со всеми придорожными селениями, замеченными в укрывательстве хищников.

Набег на Катанлы имел слишком много завлекательных сторон для наших мусульман и от охотников ходить в подобные экспедиции, не было отбоя. 29 августа, одна из таких партий, высланная князем Голицыным ²⁹ [543] от 1-го полка, с султаном Джафар-беком, напала на деревню Джан-Уран, разграбила ее дочиста и угнала скот. Отлично знакомые с русским порядком, карабагцы знали, что часть отбитого скота должна записываться в пользу казны, а отдать его им не хотелось. И вот, поделивши между собою добычу, они стали возвращаться в лагерь украдкой. На их беду они попались на глаза самому Муравьеву, и, чтобы скрыться от него опять ударились в горы. Два казака, по сланные воротить их, вернулись ни с чем и даже жаловались, что татары грозили им кинжалами. Тогда Муравьев выслал на перерез роту Херсонского полка, которая окружила татар и потребовала, чтобы они следовали к начальнику колонны. Шесть человек, самых отчаянных головорезов, выхватив шашки, кинулись на цепь и, прорвавшись, поскакали в лагерь. Муравьев приказал стрелять им в догонку и двое из них были ранены. Когда, наконец, вся непослушная орава с отбитым добром прибыла в лагерь под конвоем, Муравьев обратил внимание на то, что с нею не было ни одного офицера. Оказалось, что султан Джафар-бек, водивший партию в набег, ранее других успел прогнать своих баранов в отряд, и уже распродал их за один червонец. Червонец этот от него отобрали, а равно отобрали и от карабагцев весь скот, и в наказание им роздали его солдатам; но часть добычи уже попала в карабагский лагерь и концы ее были припрятаны так, чтобы разыскать их было бы трудом совершенно напрасным. Муравьев арестовал 150 карабагцев и, вместе с Джафар-беком, целый переход вел их пешком и без оружия. Карабагцы безропотно несли наказание, но жаловались, что по их понятиям добыча от них отнята неправильно. Князь Голицын также явился за них ходатаем. Но Муравьев был непреклонен и таки добился, что карабагцы признали себя виноватыми. Тогда он возвратил им оружие, а на другой день, в знак забвения прошлого подарил Карабагскому полку 60 голов рогатого скота и 200 баранов. [544]

Слух об этом происшествии, как снежная глыба, чем дальше катился, тем принимал большие размеры, и в Арзеруме вырос наконец в вооруженный бунт целого мусульманского полка, чрезвычайно встревоживший главнокомандующего. Но Паскевич не любил делать из мухи слона, и когда получилось подробное донесение Муравьева, он прекратил все толки, положил резолюцию: «оставить все без последствия», так происшествие это было предано вечному забвению.

С возвращением из Бейбурта, Паскевич обратил уже исключительное внимание на прикрытие Арзерумского пашалыка от набегов, которые могли иметь последствием разорение деревень и обеднение края, важного для нас в продовольственном отношении. С этою целью главные силы расположились в Арзеруме, а два передовые отряда были выдвинуты — один в Аш-Калу, к стороне Терджана, другой в Мегмансур, к стороне Бейбурта.

Так закончился на главном театре второй период кампании, наполненный исключительно частными действиями, и далеко уступавший своими превратностями блестящему периоду победоносного шествия русских войск к Арзеруму.

20 Отряд Панкратьева составляли следующие войска: пехотные полки Кабардинский и Севастопольский (за исключением двух рот, находившихся в Гумрах), весь 42-й егерский и по одному баталиону от егерских же полков 40-го и 41-го; Кавалерия: Сводный уланский полк, 1-й и 2-й конно-мусульманские полки, два неполные полка донских казаков и один Черноморский; Артиллерия: 12 батарейных и 8 легких орудий.

Затем в гарнизоне Карса остался только один 39-й егерский полк, да две с небольшим сотни донских казаков.

Комментарии

26. Под начальством Муравьева находились: Ширванский пехотный полк, кавалерийская бригада Раевского, два конно-мусульманские полка и 12-ть орудий.

27. Потемкин назначен был на Кавказ самим государем в помощь Паскевичу «для командования отдельными отрядами в случаях более важных и там, где личное присутствие главнокомандующего будет невозможно».

28. Паскевич пожаловал Голумбовскому чин штабс-ротмистра и орден св. Анны 3 ст. с бантом.

29. Генерал-маиор князь Андрей Борисович Голицын, бывший флигель-адъютант императора Александра I, был прислан на Кавказ в июле 1829 года для участвования в военных действиях, и 25 августа назначен командиром сводной кавалерийской бригады, на место Раевского, уволенного в отпуск.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 3. СПб. 1889