ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXV.

Покорение Арзерума.

Весть о поражении турецких армий быстро долетела до Арзерума, поразив все мусульманское население его страхом неожиданной и близкой опасности.

В городе поднялось невероятное смятение. Сераскир пытался было поддержать дух населения, разглашая повсюду весть о совершенном поражении русских, но скоро все иллюзии горожан были разрушены. По следам быстрой молвы появились бегущие из Гассан-Кала турецкие войска, — и преследующая их русская конница остановилась всего лишь в 15 верстах от города. Тогда сераскир, не скрывая более горькой истины, обратился к народу с горячим воззванием. Призывая жителей на защиту веры, семейств и домашних очагов, указывая им на сильные подкрепления, спешившие со всех сторон к Арзеруму, он старался возбудить мужество населения, обещая, что Аллах благословит их усилия. Национальная гордость и религиозное чувство были затронуты. Восточные жители легко переходят от одних впечатлений к другим, и горожане теперь толпами ходили по [458] улицам, призывая гибель на головы гяуров. А между тем, в городе уже появились прокламации Паскевича; оне приглашали народ к порядку и к повиновению русскому вождю, который один располагал судьбами Анатолии.

Мамиш-ага, посланный Паскевичем, прибыл в город в сумерках 24 июня; но то, что он узнал здесь от людей к нему близких, обещало мало хорошего. Большая часть народа уже стояла за упорную защиту города и Мамиш-аге предстояло действовать с крайнею осторожностью в отношении черни, всегда буйной и движимой первыми впечатлениями. Сообразив всю опасность и трудность предпринятой на себя задачи, он прежде всего обратился к Аян-аге, губернатору Арзерума. Тот обсудил все доводы, приведенные Паскевичем, все шансы к защите, которые были в распоряжении турок, и невольно согласился, что одна покорность может спасти и город, и жителей. Тогда он созвал городских старшин и прочитал перед ними воззвание русского главнокомандующего, причем Мамиш-ага со всею убедительностию очевидца разъяснил, что средства русских велики, войска непобедимы, искусство полководца неимоверно. Живой рассказ соплеменника, уважаемого всеми за ум, прямодушие и твердость, не мог не произвести впечатления, и старшины единодушно положили склонять народ к добровольной покорности.

Однакоже к буйным толпам, ходившим по улицам с криком: «умрем за веру и пророка!» было безрассудно явиться с категорическим предложением сдачи. Решено было прибегнуть к хитрости. Далеко за городом, на обширной поляне, стоял целый ряд палаток, занятых, как уверял сераскир, подходившими войсками; но Аян-ага знал отлично, что палатки были пустые и никаких войск в них не было. Ночью он приказал потихоньку снять их, а на утро, когда проснувшиеся жители не увидели на обычном месте военных шатров, — им под рукой объявили, что войска разбежались, и сам сераскир намеревается покинуть город, оставя жителей на произвол судьбы [459] и победителей. Молва быстро разнеслась по всем концам города и опять вызвала общее смятение. Военный караул, стоящий на городском валу, бросил свои места; толпы запрудили площадь, наполнили все улицы и видимо не знали, что делать. Тогда арзерумские старшины явились среди них с воззванием русского вождя, убеждая народ пощадить кровь своих собратий, — и народ, отуманенный страхом, с восточным фатализмом покорился этому решению.

Несколько почетных старшин вместе с губернатором города тотчас отправились с сераскиру объявить, что граждане желают сдать город на капитуляцию. Пораженный неожиданным оборотом дела, сераскир долго старался отклонить их от этого решения то убеждениями, то угрозами и, наконец, сказал:— делайте, что хотите; но я и мои паши не будем видеть этого несчастия: мы оставим город.— «Ты и твои паши в дни мира и спокойствия были нашими правителями; и теперь в дни бедствие должны разделить наш жребий» — отвечали старшины и объявили, что никого не выпустят из Арзерума. У сераскирских ворот тотчас поставлен был караул из жителей, а Мамиш-ага тайно отправил в русский лагерь гонца с известием о том, что происходит в городе. Это была та самая записка, которую Паскевич получил 25-го июня во время торжественного обеда.

Между тем русский корпус, ночевавший в этот день на р. Наби-чай в 20 верстах от Арзерума, с рассветом уже готовился двинуться дальше,— как дали знать о прибытии двух турецких чиновников.— В одном тотчас узнали Мамиш-агу; другой был Капиджи-баша, т. е. начальник городских ворот. Они привезли от сераскира просьбу прислать уполномоченное лицо для заключения капитуляции, а Мамиш-ага кроме того вручил главнокомандующему письмо от арзерумских жителей.

«Мы совершенно поняли смысл присланной нам прокламации,- сказано было в этом письме:— Чувства великодушия и человеколюбия, вас отличающие, внушают вам намерение сохранить мусульман и невинные семейства, [460] живущие в Арзеруме. Поэтому просим прислать к нам уполномоченного, дабы сераскир, паши, улемы и вельможи арзерумские могли вступить с ним в переговоры».

Капиджи-баша словесно подтвердил всеобщую готовность арзерумских граждан к добровольной покорности, но заметил, что никак не ожидал найти наши войска так близко к Арзеруму. «Сераскир и народ — говорил он: — полагают вас еще далеко, под стенами Гассан-Кала; теперь, увидя русских у ворот Арзерума, буйная чернь легко может воспламениться фанатизмом и тогда трудно будет ручаться за последствия». К этим словам Капиджи-баша прибавил, что около Арзерума войска не найдут даже воды для лагеря, так как все родники находятся под выстрелами городской обороны и советовал Паскевичу вести переговоры отсюда.

Такая заботливость о русских интересах показалась главнокомандующему подозрительною. «Турки кажется желают задержать нас, но это им не удастся» — сказал он начальнику штаба,- и, обратясь к Капиджи-баши, прибавил: «Именно только у ворот Арзерума я и предложу вам свои условия». Тотчас ударили подъем и войска тронулись. На пути Мамиш-ага нашел удобный случай сказать Паскевичу: «Вы хорошо делаете, что идете вперед. Сераскир с намерением отдаляет сдачу города под разными предлогами; он ожидает подкреплений — Кягьи уже идет из Аджарии. Мне нельзя было сказать вам это при товарище. Но вы сами поняли дело».

За речкой Наби-чай оканчивается Гассан-калинская равнина и начинается подъем на хребет Деве-Бойне, где дорога пролегает по узким и горным ущельям. Порывистый, чрезвычайно сильный ветер и движение войск по известковому грунту подняли такую страшную пыль, что затемнили солнце, в 20 шагах ничего нельзя было видеть.

В четырех верстах к востоку от города корпус остановился и занял позицию на берегу ручья с холодной, ключевой водою. Далее воды действительно не было до самого фонтана, устроенного под выстрелами крепости. [461]

Как только в Арзеруме заметили появление русских войск, часть турецкой конницы тотчас вышла из города, и, рассыпавшись в иоле, завязала перестрелку с казаками; войска между тем разбивали лагерь, а главнокомандующий готовил в это время ответ на письмо арзерумских граждан, которое Мамиш-ага и Капиджи-баши должны были доставить по принадлежности. Вместе с ними поехал и генерал-маиор князь Бекович-Черкасский, уполномоченный вести переговоры и заключить капитуляцию.

Проводив посольство, Паскевич лег на бурку и устремил внимательный взор на окрестности. Резкий, холодный ветер, вырываясь из ущелья, порывисто проносился над его головой, но, казалось, не мог вывести его из задумчивости — он весь ушел в созерцание лежащей перед ним столицы, и только по временам быстрый взгляд его, перебегая высокие минареты, углублялся в синеющую даль, будто желая проникнуть в самую глубь Анатолии. Прямо перед ним выдвигалась укрепленная высота Топ-Даг, пологим скатом подходящая к обширному предместью, за которым стояла крепость. Возвышенность эта командовала городом и могла считаться главным оплотом и ключом Арзерума. На вершине ее протянулись земляные шанцы, вооруженные пушками, и стояла часть неприятельской пехоты. К северу шла гряда гор, удаленная от предместий более нежели на два пушечные выстрела; а по другую сторону, на юго-запад, в тесной связи с городским кладбищем, возвышался отдельный продолговатый холм, также увенчанный целым рядом укреплений. Далее шли городские валы, крепости и наконец цитадель. и Паскевичу невольно должна была представляться мысль, что при единодушии жителей не легко будет преодолеть стотысячное, на половину вооруженное население, стоявшее под защитой полутораста пушек, которыми были унизаны оборонительные верки Арзерума.

А тем временем русский парламентер князь Бекович-Черкасский на глазах у всех уже приближался к городу. Его сопровождали оба турецкие чиновника, переводчик, два [462] офицера: поручик Миницкий и сотник Медведев, 15 линейных казаков и пять узденей большой Кабарды, служивших при князе телохранителями. Едва эта небольшая кучка всадников выехала за русскую передовую цепь, как с городского вала по ней открыли пушечный огонь. Не обращая внимания на выстрелы, Бекович продолжал ехать шагом. Но когда ядра чаще стали проноситься над головами казаков, то Капиджи-баша вместе с Мамиш-агою просили позволения отправиться вперед, чтобы остановить пальбу. Князь согласился. Через полчаса выстрелы смолкли, а вслед за тем вернулся Мамиш-ага, приглашая князя следовать далее. Причину вероломного поступка он объяснил своеволием нескольких праздношатающихся негодяев, которые, пользуясь удалением с батареи артиллеристов, захватили орудия.

Мамиш-ага привез с собою недобрые вести. В короткий промежуток времени, пока турецкие парламентеры ездили в русский лагерь, в настроении жителей успела уже произойти большая перемена. Голытьба, которой терять было нечего, нашла себе опору в распущенных, на половину деморализованных солдатах сераскира, и успела взволновать жителей, распуская слух, что в городе измена, сераскир арестован и что подкупленные старшины готовятся сдать Арзерум неверным. В городе в третий раз началось смятение. Обывательский караул, поставленный у ворот сераскирского дома, был прогнан солдатами и сераскир опять получил свободу действовать. Бушевавшая чернь угрожала теперь смертию всем, кого подозревала в сношениях с русскими, магометанскому духовенству с трудом удалось сохранить спокойствие при въезде в город русского парламентера.

При таких-то обстоятельствах въезжал в Арзерум князь Бекович-Черкасский. Миновав предместье и двое крепостных ворот, он продолжал свой путь по тесным, извилистым улицам, среди народа, стоявшего шпалерами. Глубокое молчание царило в толпах, с любопытством [463] смотревших на покорителей Карса и Ахалцыха. На многих лицах изображалось явное озлобление; однако тишина и порядок нарушены не были. По середине города Бековича встретил сераскирский чиновник, который, поздравив его с благополучным приездом, просил остановиться во дворце. Бекович учтиво отклонил это предложение, объявив, что остановится у Семид-аги, одного из сыновей прежнего арзерумского губернатора. В доме этом, приготовленном для русских предусмотрительностью Мамиш-аги, Бекович и вся его свита были введены в обширную, опрятно убранную комнату, где, по обычаю Востока, им тотчас предложили шербет, варенье, кофе и трубки. Несколько турок, присутствовавших тут, держали себя скромно и сдержанно. Но едва все общество, после взаимных приветствий, расселось на широких тахтах, как на улице послышался шум; народ окружил дом, занятый Бековичем, и дерзко кричал: «подайте нам посланника!» Присутствовавшие турки украдкой, но внимательно следили за Бековичем, желая подметить, какое впечатление произведут на него угрожающие крики. От этой критической минуты зависело многое. Князь неторопливо подошел к окну и, обратясь к народу, спросил, чего он хочет? «Мы никому не позволим попирать наши законы и веру!» — кричала толпа.— Хорошо сделаете — ответил ей Бекович:— но рассудите, если русские войдут со штыками, они не оставят камня на камне. Что тогда будет с вашими семьями? Неужели вы хотите подвергнуть себя, жен и детей ваших убийству, когда сераскир только и думает, как бы уйти от вас.— «Как уйти? Куда?» послышались недоумевающие возгласы.— Пойдите, убедитесь сами,— сухо сказал Бекович и отошел от окна.

Слова князя окончательно озадачили чернь. Толпа повалила ко дворцу и, убедившись, что имущество сераскира, более чем на миллион пиастров, действительно вывезено из Арзерума, тотчас распорядилась снова поставить караулы на всех заставах и никого не выпускать из города.

Между тем был уже поздний вечер. От сераскира два [464] раза присылали к князю Бековичу просить его пожаловать во дворец для начатия переговоров; но Бекович, под предлогом усталости, отклонил это свидание до 9-ти часов утра. Прежде всякого разговора с сераскиром ему нужно было объясниться с городскими старшинами, так как власть первого, при столь сомнительном положении дел, не могла простираться далеко. Вскоре комната генерала начала наполняться агаларами, кадиями, муфтиями и старшинами. Одни являлись, другие уходили; мысли каждого об условиях сдачи были различны. Сильное сомнение, недоверчивость и страх были написаны на многих лицах. Князь Бекович, в совершенстве владевший турецким языком, употребил все перлы восточного красноречия, чтобы убедить их в необходимости безусловной покорности. Наконец, после долгих и жарких прений, старшины склонились к тому, чтобы на другой день, после того как Бекович вручит сераскиру письмо главнокомандующего и возвратится домой раскрыть в присутствии всех старшин привезенное к народу письменное предложение Паскевича, и уже по прочтении его дать решительный ответ. Этим и окончились переговоры 26-го июня.

На другой день еще не взошло солнце, а толпы мусульман, в полном вооружении, уже снова мрачно бродили по улицам Арзерума. Беспокойное ожидание роковой минуты живо изображалось на всех лицах. В 8 часов утра сераскир прислал за князем Бековичем отличного арабского жеребца под богатым седлом, что служило знаком особенной почести. Вся русская свита отправилась также верхами. Ее сопровождало множество сераскирских слуг и несколько чиновников, шедших пешком у стремени Бековича. Сераскир ожидал посольство во внутренних покоях дворца, окруженный пашами, улемами и знатнейшими сановниками. При входе Бековича все встали, и сераскир сделал несколько шагов навстречу генералу. Проговорив обычное приветствие, князь Бекович вручил сераскиру письмо главнокомандующего и потребовал несколько минут аудиенции. Когда они остались наедине, печать рокового письма [465] была сломана — и сераскир, быстро пробежав первые строки, изменился в лице: русский главнокомандующий требовал, чтобы он, паши и войска признали себя военнопленными. Категорическое требование смутило старого шестидесятилетнего воина. Облеченный почти царскою властию в обширном кругу управления, повелитель всей Турецкой Армении, сераскир был поражен предстоявшею ему участью пленника. «Это невозможно, — сказал он в сильном волнении: — мы сдадим город, но я и мои паши должны быть свободны».

- Если вы надеетесь на свои силы, — отвечал князь Бекович: — то защищайтесь; но знайте, что тогда подвергнете город и жителей истреблению. Пример Ахалцыха у вас перед глазами. Граф не желал кровопролития; он требовал покорности, но жители упорствовали и были наказаны.

«— Хорошо, — сказал сераскир: — но я прошу три дня на размышление».

- К сожалению, — возразил Бекович: — в моем распоряжении только два часа. Если к этому времени крепость не сдастся, — граф будет штурмовать город.

«Что же мне делать?» спросил сераскир дрогнувшим голосом. — Примите честный плен, — отвечал Бекович: — жребий войны против вас; но если вы безусловно отдадитесь покровительству графа Паскевича, то не лишитесь ни вашего достоинства, ни вашего имущества.

После недолгого колебания сераскир согласился. Но это согласие было притворно, — совершенно другие мысли занимали турецкого военачальника, уже вознамерившегося искать последнего спасения в народном восстании.

От сераскира русское посольство возвратилось в собрание старшин для объявления ему воли главнокомандующего. Паскевич обещал всем жителям личную безопасность, неприкосновенность имущества, уважение к церкви, обрядам и обычаям; но требовал, чтобы крепость, цитадель, знамена, пушки, арсеналы и все магазины были сданы русской армии, чтобы все военные чины, начиная с сераскира и кончая последним солдатом, признали себя военнопленными, [466] а горожане сложили оружие и сдали бы его в арсенал, где оно будет храниться до заключения мира. В случае отказа принять эти условия, главнокомандующий угрожал разорением города.

Было уже 10 часов утра. Бекович предложил старшинам объявить эти условия народу, а между тем отправил от себя депутата к Паскевичу теперь же с известием, что сдача Арзерума во всяком случае последует не позже 4-х часов пополудни. Срок этот показался однако главнокомандующему слишком отдаленным; он увидел в нем тайное намерение затянуть время до вечера, чтобы отнять у русских возможность штурмовать Арзерум в тот же день, а потому отправил депутата назад и к прежним условиям прибавил еще два новые: 1) что крайний срок сдачи назначается в три часа пополудни, и если к этому времени не будут доставлены городские ключи, то и самая покорность не спасет города от занятия его войсками по праву войны и 2) чтобы сераскир приказал войскам немедленно очистить Топ-Даг; в противном случае пребывание их там будет принято за начало военных действий. Эти условия повез в Арзерум капитан Корганов, которому приказано было передать их Бековичу.

Князь Бекович тотчас отправился к сераскиру и объявил ему волю главнокомандующего, но сообщить ее бушующей черни, а тем более очистить Топ-Даг, занятый войсками, вышедшими уже из повиновения, оказалось невозможным. Тогда Бекович приказал Корганову ехать назад и доложить Паскевичу, что если к трем часам пополудни депутации с городскими ключами не будет в русском лагере, то штурм неизбежен. «Обо мне лично, добавил благородный Бекович — пусть граф не беспокоится: город защищаться долго не может, а дом, в котором я нахожусь, настолько крепок, что даст мне возможность с двадцатью храбрыми товарищами выдержать в продолжении нескольких часов нападение черни».

Смятение в Арзеруме между тем более и более [467] усиливалось. Уже окончились два часа, данные народу на размышление, а тысячи граждан, движимых то страхом, то фанатизмом, не могли еще прийти ни к какому соглашению. Тайные подстрекательства со стороны сераскира разжигали массу и без того уже крайне возбужденную. Дикие крики поднялись во всех концах города. На улицах появились какие-то фанатики, то приглашавшие народ именем Магомета спешить на батареи для защиты города, то требовавшие выдачи им голов русского посла и его свиты; старшины уже не находили мер к обузданию мятежников и сами вынуждены были прибегнуть под защиту русского посольства. Турецкие власти, опасаясь, чтобы князь Бекович не сделался жертвой неистовства черни, спешили предупредить его об опасности и советовали тайно бежать из города, пока было время. Но князь с презрением отвергнул эти предложения. Как уроженец Кабарды, выросший среди воинственного племени, он не боялся смерти; как русский генерал, он должен был твердо довести до конца свою миссию, и в случае надобности отдать свою жизнь при исполнении священного долга.

Вдруг по городу пронеслась весть, что русские штурмуют передовые укрепления — и возбуждение народной ярости достигло крайних пределов. Толпа бросилась к дому Бековича, дерзко требуя его головы. Некоторые взбирались под самые окна, чтобы стрелять в них, другие ломали ворота. Конвой Бековича приготовился к защите. Замечательно, что хозяин дома Семед-ага, свято соблюдая права гостеприимства, вместе с братьями и вооруженною прислугой явился к Бековичу и сказал ему: «Вы ели с нами хлеб и мы готовы защищать вас в нашем доме до последней капли крови.» Минута действительно была роковая. Тень деда Бековича, погибшего в Хиве почти при тех же условиях, растерзанный труп Грибоедова в бою с неистовой тегеранскою чернью — кровавым призраком вставали перед глазами русских. Но князь умел презирать опасность. С полным присутствием духа он вышел на балкон и громким спокойным голосом сказал народу: [468]

— Слушайте! Я вижу направленные в меня дула ваших ружей; но я не боюсь их. Знайте, что потеря меня ничего не значит для русских — на место мое найдутся тысячи; но от штыков их вы никуда не уйдете и испытаете злосчастную участь Ахалцыха. Сообразите, что русские возьмут Топ-Даг и придут сюда прежде, чем вы успеете одолеть моих защитников и даже убить меня самого. Я знаю закон ваш и напомню вам слова священного корана: противно магометанской вере, которую вы исповедуете, напрасно проливать кровь правоверных и подвергать мечети и храмы Магомета разрушению;— а это случится, неминуемо, если вы будете упорствовать. Теперь — поступайте как знаете.

Величие и твердость духа в опасности, как и всегда подействовали на толпу обаятельно — она была поражена мужеством генерала и силой его убедительного слова. Рев бури сразу перешел в тихий рокот — и волнение пало. В эту самую минуту на высотах Топ-Дага блеснули русские штыки и, как отдаленная зарница, обещая грозу, напоминали безумной толпе, как близка ее гибель. И народ в страхе пустился бежать по домам. Казалось все успокоилось, как вдруг возникло новое препятствие: явилась толпа арнаутов, составлявших гарнизон цитадели и потребовала, чтобы Бекович заставил сераскира заплатить им жалованье — иначе они не соглашались положить оружие и не давали ключей цитадели.— «Хорошо, я прикажу ему» — отвечал Бекович и один поехал во дворец сераскира. Народ везде расступался и пропускал его. Дело шло о ничтожной суме, всего о каких-нибудь шестистах рублях,— и деньги были уплачены. Но происшествиям этого памятного дня еще не суждено было окончиться. В то время, когда князь Бекович выезжал из Арзерума, сопровождаемый почетнейшими старшинами, кадиями и муфтиями,— несколько пришельцев, бежавших из покоренных крепостей, и не имевших в Арзеруме ни семей, ни имущества, бросились на городскую батарею и открыли огонь по русским войскам. Не имея возможности проехать через восточные ворота, занятые мятежниками, князь Бекович должен был [469] избрать другую дорогу через северное предместье и опоздал на несколько минут против назначенного срока. Но это промедление едва не стоило жизни сотням арзерумских граждан.

Вот что в этот день происходило в русском лагере.

Заря 27 июня застала Паскевича уже на коне и в поле. Он с видимым волнением ожидал результата миссии князя Бековича, так как рассвет этого дня назначен был им предельным сроком для сдачи Арзерума. Но солнце поднималось все выше и выше, а от князя Бековича не было никакого известия. Между тем с Топ-Дага стали стрелять батареи, и ядра ложились вокруг русских аванпостов, где был Паскевич. Кто-то сказал ему, что 27-е июня — годовщина Полтавского боя, и что в этот день русское оружие должно увенчаться новыми лаврами. «Дай Бог, чтобы только обошлось без крови» — заметил на это главнокомандующий. Прошло еще несколько часов томительного ожидания. Но вот ему доложили о приезде турецкого депутата, присланного старшинами города. Граф выслушал его объяснения и отправил назад вместе с капитаном Коргановым, потребовав, как было сказано, чтобы сдача совершилась не позже трех часов пополудни, и чтобы Топ-Даг немедленно был очищен. Время опять потянулось с необычайною медленностию; никто не знал, что происходит в городе,— и хотя главнокомандующий вполне полагался на мужество и политический такт князя Бековича, однако войскам приказано было быть в готовности к бою. Наконец, когда вернулся Корганов с известною запискою Бековича, и граф Паскевич убедился, что турки добровольно Топ-Дага не очистят — он приказал взять его штурмом.

Колонна генерала Панкратьева — три баталиона егерей, Кабардинский и Севастопольский пехотные полки, казачья бригада и 42 орудия — двинулась на приступ. Она шла с музыкой, с барабанным боем, с распущенными знаменами — и являла поистине устрашающее зрелище. Турки встретили ее довольно сильным орудийным огнем, но русские шли без выстрела — и неприятель после нескольких минут [470] колебания, бросив топ-дагские высоты, побежал в город, покинув на валу пять орудий, которые не успел увезти с собою. Топ-Даг был взят, и русская сорокаорудийная батарея, вытянувшись в линию, обратила свои страшные жерла на город. С полчаса длилось обоюдное гробовое молчание, как вдруг неприятель открыл огонь и ядра стали ложиться возле свиты Паскевича. Генерал Гилленшмидт, подъехав к главнокомандующему, доложил, что батареи готовы и спросил не прикажет ли он начинать? — «Подождите, отвечал Паскевич: — я дал сераскиру слово ждать до трех часов и сдержу его». До условленного срока оставалось только шесть минут. Но вот ударило три часа — и сорок два орудия загремели по городу. В этот самый момент, из ворот северного предместья показался князь Бекович с городскою депутациею. С русской стороны огонь тотчас прекратился; но турки продолжали стрелять, и депутатам, оставившим своих лошадей у подошвы Топ-Дага, пришлось подниматься наверх под турецкими ядрами. Это им не понравилось и они сами просили Паскевича заставить замолчать батареи. Между тем турки видимо направляли огонь туда, где был главнокомандующий, и ядра то пролетали над его головой, то делали перед ним рикошеты. «Что они в самом деле дурачатся — сказал Паскевич: — стрелять!» залп разогнал мятежников; но, покидая предместье, они, как бы в отомщение жителям, бросили огонь в пороховой погребок — и взорванная батарея взлетела на воздух.

Когда выстрелы смолкли, старейший из депутатов, Аян-ага, поднес Паскевичу городские ключи и в короткой речи изобразил чувства арзерумского народа, совершенно отдающего себя па волю победителя. Как раз в это время из города показались еще два какие-то всадника: оба они были в монашеской одежде, и один из них высоко поднимал в руках серебряное распятие. Это был знаменитый армянский архиепископ Карапет. Как христианский пастырь, он не мог принять участие в общей депутации мусульманского города, и ехал один, сопровождаемый лишь [471] монастырским служкою. Поднявшись на Топ-Даг, он с высоты холма благословил христианское войско и приблизился к Паскевичу. Главнокомандующий с глубоким благоговением приложился к святому кресту, обнял маститого архиепископа и затем снова обратился к турецкой депутации. Аян-Ага просил, чтобы граф в их присутствии утвердил своею подписью условия капитуляции. Акт, составленный в Арзеруме, был совершенно тождествен с условиями, которые предлагал Паскевич, за исключением только одного пункта, выговаривавшего свободу пашам и сераскиру. Прочитав бумагу, главнокомандующий под ней же написал собственноручно: «Утверждаю все пункты капитуляции, исключая свободы сераскира и пашей — они должны остаться военнопленными». Никто из депутатов противоречить не осмелился.

Таким образом участь Арзерума была решена, и сам сераскир не избегнул плена. А между тем в эти минуты, в далеких покоях своего сераля, сераскир все еще мечтал о свободе и сопротивлении. Он только что послал в Константинополь двух курьеров, уведомляя султана, что русские через несколько часов возьмут Арзерум, но сам он отправляется в Диарбекир, где рассчитывает в течении 20-ти дней собрать новую 50-ти тысячную армию и просил о присылке к нему полевых орудий, необходимых для скорейшего возвращения потерянной столицы. Сераскир прибавлял, что если Порта пренебрежет столь необходимыми мерами, то русский корпус, под предводительством такого полководца, поступки которого по отношению к мусульманам знаменуются только великодушием и милостью, может вскоре явиться и перед Скутари. Потерю Арзерума он приписывал измене жителей, будто бы обольщенных прокламациями Паскевича.

Около пяти часов вечера, как только капитуляция была подписана, колонна генерала Панкратьева, заблаговременно одетая в полную парадную форму, заняла Арзерум. Войска, с распущенными знаменами и музыкой, вступили через карсские ворота; оне шли в боевом порядке, имея впереди густую цепь стрелков, которая очищала дорогу. Кабардинский [472] полк тотчас занял наружные укрепления, а Севастопольский остался в резерве у карсского входа. Генерал Панкратьев лично вел егерей по извилистым и тесным улицам города к воротам цитадели. Некоторые жители выносили из домов на встречу проходившим войскам молоко, мед, плоды,— и странным казалось им, что солдаты, шедшие в строю, не принимали угощения; строгая дисциплина была совершенно чужда понятиям турок. Женщины, закутанные в длинные чадры, робко выглядывали из-за решетчатых окон своих гаремов; но многие, не выдерживая, сбрасывали с себя покрывала и хлопали в ладоши. «Это здесь, конечно, стоило тех роз, которыми осыпали нас германские красавицы в Лейпциге», — замечает один из очевидцев.

Так было в предместьях и в крепости; но едва войска стали приближаться к цитадели, как толпа арнаутов затворила ворота и издали стала кричать, что не отдаст ее русским. Панкратьев тотчас известил об этом Паскевича. «Очистить дорогу штыками»,— коротко отвечал главнокомандующий. Войска пошли вперед, и глухие перекаты барабанов, разом сменившие в полках веселую музыку, смутили дух арнаутов настолько, что они сознали бесполезность борьбы и отворили ворота. Было семь часов вечера, когда христианское знамя впервые, после павшего здесь много веков тому назад владычества римлян, опять развернулось на башне Арзерума. С Топ-Дага увидели его — и приветствовали криком «ура!» и пушечными выстрелами.

Заняв цитадель, Панкратьев, с ротою 24-го егерского полка, тотчас отправился в дом сераскира. 60-ти летний старик, за несколько часов перед тем самовластно повелевавший судьбами Азиятской Турции, принял его в глубоком унынии. Панкратьев обошелся с ним с подобающим уважением, однако поставил при нем караул и объявил, что от этой минуты действия его, как сераскира, прекращаются, и что отныне все его распоряжения должны согласоваться с волею русского главнокомандующего.

«Да будет так, если то угодно року», — отвечал [473] сераскир и передал Панкратьеву свой повелительный жезл, знамя с принадлежавшими к нему бунчуками и знамена трех, бывших под его начальством, пашей.

В то время, как описанная сцена происходила в серале, солдаты нашли под главной батареей цитадели обезглавленный труп последней жертвы деспотической власти сераскира. Это был лейб-медик его, армянин, казненный по утру, как говорили, за совет, данный им своему повелителю, безусловно покориться русским.

Кроме знаков сераскирской власти, в Арзеруме взяты были еще булава и два жезла, принадлежавшие Кягьи-беку, 29-ть войсковых знамен и бунчуков, 150 орудий и две огромные медные мортиры, изготовленные для 12-ти пудовых бомб. В крепости войскам достались обширные магазины, арсеналы, драгоценная библиотека с редкими восточными манускриптами и, наконец, знаменитые английские часы, снятые с главной городской мечети и теперь красующиеся над фронтоном здания Кавказского окружного штаба в Тифлисе. Судьба этих часов весьма любопытна. Они были подарены городу английскими купцами и жители выстроили для них даже особую красивую башню. Но затем едва раздался первый удар их, гулко пронесшийся по целому городу, как возмущенные муллы увидели в этом соблазн для правоверных и стали пророчествовать, что бой часов, возвещавший торжество христианского колокола, будет причиною разрушения города. Часы тогда же были испорчены, и до прихода русских в огромных колесах их заброшенного механизма голуби спокойно вили свои гнезда.

Так главный город Азиятской Турции покорно склонил свою голову перед всепоражающим блеском русского оружия. «Славная столица Анатолии, Арзерум, с стотысячным населением, с его высокой, крепкой цитаделью и огромной крепостью, — доносил Государю Паскевич, — пала к стопам Вашего Императорского Величества, 27-го июня, в день достопамятной битвы Полтавской».

Ответом на это донесение служил Высочайший рескрипт [474] на имя графа Паскевича, и покорителю Арзерума пожалован был орден св. Георгия 1-го класса.

С занятием столицы Анатолин, главнейшею заботою Паскевича было восстановить в покоренном городе порядок, спокойствие и безопасность. Эта трудная задача была возложена им на генерала Панкратьева, облеченного в звание военного губернатора Арзерумской области. Панкратьев прежде всего потребовал обезоружение граждан, и жители приняли это решение покорно, причем старшины просили однако удалить из города пашей и сераскира, которые втайне продолжали волновать народ. Панкратьев донес об этом Паскевичу,— и главнокомандующий приказал перевести их в лагерь. В полдень 30-го июня, за карсскими или восточными воротами города, там, где были разбиты палатки главной квартиры, стоял весь Эриванский полк под ружьем, а перед фронтом его четыре орудия, снятые с передков и наведенные на город. Множество русских офицеров, в парадной форме, и несколько турок, одетых весьма нарядно, толпилось перед ставкою главнокомандующего; тут же солдаты держали санджак и турецкие знамена в кожаных чехлах, а в стороне четыре арнаута водили прекрасных арабских жеребцов, на которых приехал сам сераскир и с ним трое пашей, вывезенные сегодня из Арзерума.

Сераскиру назначено было явиться к графу рано утром, чтобы избежать полуденного зноя, но он собирался в путь очень медленно и заставил ждать себя долго. Тем не менее, знаменитый пленник был принят в лагере со всеми почестями, подобающими его высокому сану. Граф вышел к нему на встречу в полном мундире, в голубой лепте, со всеми орденами и знаками отличий, приобретенными им в течении своей славной и долгой военной деятельности. Сераскир, напротив, одет был запросто, в красном халате и пестрой чалме с длинными распущенными сзади концами. После короткой беседы, Паскевич проводил его в особую зеленую ставку и приказал подать трубку. Спустя несколько минут, он вышел и распорядился, чтобы тотчас же [475] принесли сераскиру все его вещи и никого к нему не допускали. Почетный караул обратился в обыкновенную стражу.

Трех остальных нашей поместили вместе в особой палатке, разбитой вблизи сераскирской. Один из пашей, уже старик, по имени Абут, хлопотал только о том, чтобы ему позволили взять своих людей и не разлучали с товарищами; другой, черный как негр, Ахмет, был очень грустен и задумчив, вспоминая об оставленных красавицах своего гарема; а третий, знакомый нашим войскам со времени Бардузского дела, маленький, круглый и веселый, Осман-паша, беспечно развалившись, хохотал над своею участию и, кажется, «плевал в бороду» постигшему его несчастию. Это был истинный, беззаботный философ. Русские офицеры, обступившие пашей, больше всего и занимались с любезным Осман-пашою.

- Почему вы так дурно защищали Арзерум? спросил его кто-то.

«— Карс славен был у нас твердостию стен, Ахалцых — храбростию жителей, Арзерум — хорошенькими женщинами. Какой же защиты хотели вы от такого города», — отвечал Осман.

- Но у вас было много войска, а нас, посмотрите, как мало.

«— Ваш генерал побеждает не силой, а разумом»,— ответил паша.

1-го июля, в день рождения императрицы, под стенами покоренного города, отслужено было молебствие, глубоко врезавшееся в памяти всех присутствующих. В этот день звон церковного колокола впервые, после векового молчания, огласил окрестные поля Арзерума, и плавный гул его с каждым ударом возвещал правоверным торжество над ними христианского оружия. Армяне и греки плакали от умиления.

После молебствия, перед войсками прочитан был следующий приказ главнокомандующего:

«Друзья — товарищи!

«Ваши труды, ваши славные победы 19 и 20 июня увенчались самым блистательным образом. Вы не дали [476] отдохнуть и опомниться врагу, вами разбитому. Быстро преследуя его, вы на четвертый день явились перед стенами крепости Гассан-Кала,— некогда твердыни римской. И враг не осмелился поднять бесславного меча своего; он робко бежал, оставив вам крепость со всем вооружением и запасами. Еще два дня,— и вы под стенами Арзерума, и гордый старейшина городов Азиятской Турции униженно пал перед вами. Знаменитый день Полтавской битвы, отметится в летописях отечественной истории новым славным событием.

Беспредельная преданность ваша царю и отечеству познается вашим мужеством, а мужество ваше свидетельствуют знаменитые пленники и трофеи славных побед ваших. Сераскир, глава земли здешней, и воинство, с четырьмя своими пашами, в руках ваших; более полутораста орудий и все многочисленные запасы боевые и продовольственные отняты вами.

Радуйтесь доблестью вашею, храбрые товарищи мои! Чувство благодарности моей к вам превыше выражений!»

Затем главнокомандующий со всеми офицерами направился к турецким знаменам, развевавшимся перед его палаткою. Их было семь. Одно из них, главное, служившее символом власти самого сераскира — был богатый зеленый санджак, сделанный на подобие знамени Магомета, с бахромою и золотым бордюром, на котором красовалась вышитая малиновая надпись из алкорана. Древко его с большими висячими шелковыми кистями, оканчивалось вызолоченною рукою, к которой привязано было что-то в роде ковчега, сделанного из чистого золота, и хранившего в себе небольшой коран, как талисман победы. Кто-то шутя заметил, смотря на этот ковчежец, что коран обветшал и потерял свою чудодейственную силу.

При этом знамени находились три красивые бунчука, принадлежавшие также к сераскирским регалиям; это были золотые булавы с розовыми хвостами, красиво переплетенными белым, черным и красным конским волосом. [477] Далее стояли три знамени пашей — два малиновые и одно зеленое с золотом.

— Смотрите на эти трофеи — говорил Паскевич окружающим: — это плоды славных побед, приведших вас к Арзеруму.

От знамен граф прошел в палатку к сераскиру. Старый военачальник сидел поджавши ноги на богатом ковре, обложенный подушками рядом с ним помещался его эфендий-дефтердар, худощавый старик с черной бородою, в белой чалме и зеленом халате; позади стояло трое красивых пажей с опахалом; тут же присутствовали какой-то мулла, дервиш и четыре прислужника: один держал трубку, другой — кисет с табаком, третий — золотой кувшин с подносом, четвертый — утиральник. «И все эти лица — замечает Радожицкий — были сгруппированы точь-в-точь, как у нас обыкновенно группируют пашей в балетах». Паскевич сел на стул перед сераскиром и через переводчика сообщил ему о новой победе одержанной русскими в Европейской Турции, над верховым визирем, который был разбит при Кулевче. Сераскир глубоко вздохнул. «Видно пророчество Магомета сбывается — заметил он своему дефтедарю:— турки должны быть побеждены христианами, а затем вскоре последует и конец миру.

3-го июня, сераскир со всеми пашами отправлен был в Тифлис, а 7-го Паскевич праздновал взятие Арзерума большим военным парадом. Пока войска строились на цареградской дороге, главнокомандующий принимал, в сераскирском дворце, весь генералитет, всех офицеров и знатнейших турецких сановников. Паскевич был весел, доволен, ласково разговаривал с присутствовавшими; но все заметили его необычайную рассеянность. Он, казалось, внимательно слушал то, что ему говорили, но не редко отвечал совсем не на то, о чем его спрашивали. Он видимо был занят какими-то соображениями. «Все пустяки! они (турки) потеряли дух, бегут и не хотят драться с нами!» вот фраза, которую он повторял чаще других. [478] Действительно,— замечает один из современников — обязанность Паскевича в то время была велика, и ему было о чем подумать: безопасность Закавказского края возлежала на нем одном. Пускаясь с небольшими средствами на великие предприятия, он должен был безошибочно сообразить настоящее с будущим и присутствовать умом не в одном Арзеруме, но также в Тифлисе, Баязете, Дагестане, Ахалцыхе, Гурии и между кавказскими горцами, — и нигде не уронить чести русского оружия. На этом выходе военный губернатор города, генерал Панкратьев, представил ему, между прочим, Мамиш-агу, как главного деятеля, которому русские обязаны бескровным покорением Арзерума. Паскевич приказал подать золотую медаль на голубой ленте и возложил ее на агу. «Но ага не был весел — говорит один очевидец: — он растерялся и все время стоял с опущенными глазами, вероятно предчувствуя, что лента, обвивавшая шею его, превратится в роковую петлю, как только русские оставят Арзерум — и, кажется, заранее прощался с своею головою».

По окончании выхода главнокомандующий отправился к войскам, где его ожидала уже тысячная масса народа, привлеченная любопытством невиданного зрелища. Молебствие совершалось на открытом воздухе, и с каким торжеством армянское духовенство, участвовавшее в сослужении, впервые развернуло свои хоругви и украсилось ризами, чего не смело делать при турецком правительстве. Два григорианские архиерея в богатых митрах, с красивыми жезлами, безмолвно и неподвижно стояли по сторонам русского протоиерея; их взоры были опущены долу и они горячо молились за тех, кто дал им право молиться всенародно перед лицом своей паствы, под ясным небом своей родины.

За молебствием последовало церемониальное вступление русских войск в Арзерум. Впереди всех ехал Паскевич с начальником артиллерии и князем Бековичем-Черкасским, за ним шли полки и по тесным, грязным азиятским улицам выходили на единственную в городе [479] площадь, где собраны были все старшины, беки, кадии и муллы в разноцветных шубах, полученных ими в дар от русского главнокомандующего. «Все эти важные турки в больших красных сапогах,— рассказывает один очевидец — двигались медленно, как травяные жуки». Граф с лошади сделал им рукою приветствие и они, погладив свои длинные бороды, изъявили тем полное удовольствие; но угрюмые лица их скорее напоминали медведей, которых заставляли плясать поневоле. Множество женщин, окутанных чадрами, стояло на плоских крышах и с любопытством смотрело на суровых пришельцев севера. Музыка и особенно зурна, сопровождавшая татар, им очень нравилась; но за то мужьям и братьям их крепко не нравились наши лихие мусульманские полки, на которые они смотрели, «выворачивая бороды» и посылая им в след проклятия, как вероотступникам. Армянские сарбазы, наряженные в смешные персидские костюмы и красные шапки, были для всех забавны; армянки с крыш указывали на них пальцами и хохотали, не узнавая своих соплеменников. Тут же пропарадивало и человек десять конных курдов в пестром и широком одеянии…

У главнокомандующего был в этот день парадный обед, на котором присутствовали весь русский генералитет, начальники отдельных частей, армянские архиепископы, турецкие сановники и представители различных азиятских народностей, входивших в состав действующего корпуса. И посреди этих блестящих русских мундиров, посреди пестрых и ярких восточных костюмов, невольно бросались в глаза скромный фрак русского поэта, и рядом с ним грубая черкеска простого чеченского наездника. Этот поэт — был А. С. Пушкин; этот наездник — знаменитый Бей-Булат, гроза Кавказской Линии, убийца Грекова и Лисаневича, добровольно явившийся в Арзерум, служить под знаменами Паскевича. «Вот как судьба играет людьми — замечает по этому поводу Радожицкий,— думал ли я когда-нибудь сидеть в Арзеруме за одним столом с тремя [480] историческими лицами: великим полководцем, знаменитым поэтом и славным разбойником».

День закончился блестящею иллюминациею, фейерверком и шумным весельем в русском лагере. Так отпраздновали войска целый ряд блестящих побед — венцом которых служил Арзерум. Памятник этого славного события сохранился и по ныне в следующей бесхитростной солдатской песне.

Государевы солдаты
Говорят промеж себя:
Трудно быть нам в Арзеруме,
Но мы выкажем себя,—
Но мы будем в Арзеруме,
Хоть примерно говоря,
Этот город у султана,
Тожь, что Питер у царя.
Будь он золотом унизан
И брильянтами мощен,
Будь как ранец плотно пригнан,
И как перевязь лощен —
Но едва лишь граф Паскевич
Громким голосом вскричит:
«Взять его мне, братцы, духом!» —
Так он мигом затрещит.
Ведь не так ли нас начальство
К Ахалцыху подвело —
Турки плюнули картечью
И сражение пошло.
Как пошло оно,— им перцу
Закатили старики, и все вражье генеральство
Посадили на штыки.
Так неужли сераскира
Не закрутим мы смерчем?
Эка, невидаль какая!
Он нам просто нипочем!
В самом деле, старичишка
Мерз со страху, словно лях,
И едва завидел графа —
Графу в ноги чебурах! [481]
И взмолился по-каковски,
И об землю стукнул лбом,
И своим поганым царством
Государю бил челом.
О тогда-то лишь солдаты,
Так забравшись далеко,
Догадались, что для русских
Все возможно, все легко.
Что когда царь слово скажет,
Да начальником у них
Быть Паскевичу прикажет,—
То враги и ах! и их!
Что с таким вождем героем
Их в поход лишь поведут,
Они солнце завоюют,
Месяц за пояс заткнут;
И хватая с неба звезды,
Их потом в святую Русь
Перешлют к своим родимым
Вместо жемчуга и бус!

И действительно, никогда еще русское оружие не достигало на Востоке столь отдаленных пределов, и никогда со времен владычества мусульман в Малой Азии, Арзерум не видел в своих стенах христианского войска. В 14-ть дней граф Паскевич прошел до полутораста верст, перешагнул через два высокие горные хребта, рассеял две турецкие армии, взял в плен обоих главнокомандующих, покорил многолюдную укрепленную столицу Турецкой Армении и ниспровергнул власть Оттоманской порты в самом центре могущества мусульман на Востоке. И все эти сказанные подвиги стоили русским из 17-ти тысячного корпуса не более ста человек убитыми и ранеными, да двух умершими от болезней.

В этой борьбе ясно сказалось, что новая Азия до последних времен сохранила величайшее сходство в нравственном отношении с Азиею древнею. Читаете ли вы историю завоеваний римлян, следите ли за победами героя Македонского, повсюду изумляет вас одинаково разительное влияние событий [482] на умы и дух азиятского народа. Как прежде, так и теперь одна победа пролагала путь к новым; как прежде, одно завоевание вело за собой последовательно другие, и сила победителей неимоверно быстро как бы узаконяла владычество их над краем. Только при знакомстве с этою чертою азиятского населения, исполинские шаги Александра Великого, торжество оружия римлян и русские победы Паскевича в Азии становятся понятными, не содержащими в себе ничего чудесного. В уменье понять дух Востока заключается главная заслуга Паскевича и объяснение его громких побед. [483]

XXVI.

Геройская защита Баязета

(генералы Попов и Панютин).

В то самое время, как главные силы Кавказского корпуса победоносно вступали в Арзерум,— из Баязета прискакал курьер с донесением о сильном двухдневном штурме, который выдержал этот город против многочисленного неприятеля, бывшего под начальством Ванского паши. В первый день турки овладели даже частию города и взяли у русских четыре орудия; на второй — русские перешли в наступление, отбили назад орудия и отбросили неприятеля от города с громадною для него потерею. Мужеству небольшого русского [484] отряда Паскевич был обязан спасением этого важного пункта, составлявшего главную опору левого фланга тогдашней операционной базы.

Нужно сказать, что за выступлением отряда генерала Панкратьева на главный театр военных действий, во всем Баязетском пашалыке оставалось только четыре баталиона пехоты, казачий полк Шамшева и 12 орудий. В Баязете стоял Нашебургский полк и баталион Козловского, с четырьмя казачьими сотнями и 10 орудиями; в Топрах-Кале — две роты козловцев со взводом артиллерии, в Диадине — сборная команда из пехоты и казаков. Неприступное положение последних двух пунктов и не требовало, впрочем, сильнейших гарнизонов; но для защиты Баязета, где приходилось оборонять обширную городскую черту, не менее пяти верст в окружности, три баталиона было недостаточно. На этом основании Паскевич еще перед выступлением Панкратьева считал необходимым взорвать укрепленные замки в Топрах-Кале и Диадине, чтобы иметь войска сосредоточенными на одном главном пункте; однако по местным обстоятельствам мера эта оказалась неудобною, и, взамен того, баязетский гарнизон был усилен вновь сформированным армянским баталионом из туземных жителей. Была также попытка сформировать конный полк из баязетских курдов; но успеха она не имела. Курды уклонялись от службы, хотя старшины их, по-видимому, и готовы были помогать русским в сборе людей самым искренним образом. «Богом клянусь вам — наивно писал один из них генералу Панкратьеву,— что очень рад буду, когда вы возьмете их с собою в поход, потому что они никого не слушают». Но конница из таких непослушных людей, конечно, могла принести более вреда нежели пользы — и от этой меры пришлось отказаться. Войсками в Баязетском пашалыке командовал в то время генерал-маиор Павел Васильевич Попов — офицер замечательной храбрости и энергии. Сын памятного в русской истории Василия [485] Семеновича Попова, бывшего любимым секретарем Екатерины Великой, он начал службу в гвардейской артиллерии, участвовал с ней во всех наполеоновских войнах, потом был на Кавказе адъютантом Ермолова, получил в командование на 26-м году от роду Херсонский гренадерский полк, с которым заслужил под Ахалцыхом георгиевский крест и золотую саблю, осыпанную брилиантами — и теперь был командиром 1-й бригады 20-й пехотной дивизии. Человек молодой, с значительным состоянием, любивший пожить на широкую ногу, он с некоторою беспечностью характера соединял истинные военные дарования и, главное имел способность не терять головы ни при каких серьезных и трудных обстоятельствах. Такой именно человек и нужен был в Баязете, которому со всех сторон угрожали враги.

Некоторую противоположность с ним по характеру составлял его помощник, командир 2-й бригады той же 20-й дивизии, генерал-маиор Федор Сергеевич Панютин, тогда только что переведенный на Кавказ из внутренних губерний России, где он командовал Рыльским пехотным полком. Это был человек тихий, самого скромного образа жизни, везде вносивший с собою те гуманные идеи, которые отличали офицеров старого Семеновского полка, где Панютин прослужил 11 лет, со времени выхода своего из Пажеского корпуса вплоть до известной катастрофы, постигшей этот славный полк в командование Шварца. Панютин — тогда уже полковник — был наравне с другими переведен в армию и шесть лет, до самого вступления на престол Императора Николая Павловича, не удостаивался ни к каким служебным повышениям; наконец ему дали полк и в конце 1828 года произвели в генералы.

Новое лицо в своеобразной обстановке кавказской войны, Панютин не был новичком военного дела, почерпнув первоначальные уроки его в рядах того же Семеновского полка, с которым участвовал во всех сражениях [486] 12, 13 и 14 годов от Москвы до самого Парижа. С этими боевыми задатками, при известной доле гуманности и любви к солдату, которые пустили в нем глубокие корни и исключили возможность сухого служебного педантизма, ему не трудно было стать сразу старым кавказцем по духу, и, как увидим, сделаться вместе с Поповым душою баязетской обороны.

Первые сведения о сборах неприятеля против Баязета получены были через лазутчиков 15 марта. Тогда стало известным, что в Ване сосредоточивается пять тысяч конных и две тысячи пеших турок. В апреле слухи стали еще определеннее. Не трудно было угадать, что сераскир всячески будет стараться отвлечь в ту сторону часть главных русских сил, чтобы вернее обеспечить успех своих предприятий в центре. Глубокие снега, покрывавшие почти до половины мая долины и горы Баязетского пашалыка, замедлили несколько действия неприятеля, и, может быть, поэтому-то слухи за последнее время стали получаться самые разноречивые. То говорили, что сераскир, недовольный поведением Ванского паши, посылает на смену его нового правителя, а паша, по азиятскому обычаю, готовится к открытому сопротивлению; то приходили известия, что в Ване произошло возмущение и паша убит. Генерал Попов просил разрешение сделать движение в ту сторону, чтобы выяснить положение дел и затем действовать уже смотря по обстоятельствам. Паскевич такого разрешение не дал, но предоставил Попову войти в секретные сношения с сыном паши, Дефтердер-беком, который с давнего времени был в явной ссоре с отцом, и обещать ему Ванский пашалык и даже вооруженную помощь, если он только согласится на подданство России. Но еще не успели разыскать этого Дефтердер-бека, как стало уже известным, что паша не только жив и невредим, но делает большие сборы во всем Курдистане, чтобы овладеть Баязетом. С 29-го мая наступление неприятеля стало только вопросом времени и ожидалось уже ежедневно — [487] имелись точные сведения, что в Ване собрано 15 тысяч войск при 12 орудиях.

В начале июня толпы эти вышли из Вана, и 6-го числа, мимоходом сделали нападение на топрах-калинский форштадт, лежавший внизу под самою крепостцою. Комендант встретил неприятеля пушечным огнем и выслал для защиты форштадта половину своего гарнизона. Неприятель был выбит, но все-таки успел разграбить несколько домов, отхватил стада, ходившие на пастьбе, и увел с собою в плен до 70 армян. Удовольствовавшись этою добычей, турки оставили в покое крепостцу, которая по малочисленности своего гарнизона не могла внушать им серьезных опасений, и мимо нее потянулись к Баязету.

От Топрах-Кале до Баязета всего 130 верст. Но неприятель подвигался так медленно, что только 17 числа передовые части его показались верстах в 20 от города. На следующий день турки подвинулись еще верст на восемь; однакоже появление казачьего полка, высланного на рекогносцировку, заставило их отступить на прежнюю позицию. 19 числа казаки сами пытались осмотреть турецкий лагерь, но были встречены сильной неприятельской конницей и принуждены отступить. Тогда турки пошли вперед и заняли места, на которых перед тем стояли русские аванпосты.

Хотя в распоряжении Попова находилось только 1480 штыков, но укрепления Баязета могли выстоять против значительных сил даже и с меньшим гарнизоном. Уже два дворца баязетских пашей представляли собою такие два укрепленные замка, или вернее небольшие крепостцы, которые взять открытою эскаладою было почти не возможно.

Старый замок стоит на ужасающей высоте. Прикрепленный, как гнездо ласточки, к отвесной скале, возвышавшейся в восточной части города, он расположен тремя террасами. На первом уступе, за шестисаженными кирпичными стенами, стоит большая каменная мечеть с [488] красивым минаретом, а правее ее — богатые конюшни, на плоских кровлях которых помещались четыре медные пушки; оне защищают город, но в тоже время и грозят ему истреблением в случае какого-нибудь возмущения. Семисаженные стены второго уступа сложены из тесаных плит, и за этими-то гигантскими твердынями возвышается дворец баязетских пашей, окруженный надворными строениями, затейливыми банями, и опять рядом конюшен, с двумя большими пушками на кровлях. Стены третьего уступа еще грознее, еще выше — но за ними уже нет конюшен; над ними не стоят пушки; но за то на голых скалах там были разведены роскошные цветники, стоившие громадных трудов и еще более денег. Там помещался гарем паши. Перед темп комнатами, где жили прекрасные затворницы, выдвигаясь над вертикальною скалистою пропастью, причудливо и смело висели два деревянные балкона — место вечерних прогулок одалисок. В военном отношении эта красивая терраса могла служить последним редюитом, и взобраться на этот уступ для врага было делом не легким.

Новый замок, высеченный из белого камня и носящий уже печать европейской архитектуры, расположен гораздо ниже старого и был необитаем. Начатый постройкою, лет за сорок перед тем, еще дедом тогдашнего Белюль-паши, и строившийся при отце его, он был не докончен и заброшен последним владельцем, который по какому-то странному суеверию не захотел переселяться из старого замка. Тем не менее, новый дворец мог постоять за себя даже и в этом недостроенном виде. Наконец, в самом городе было несколько сильно защищенных батарей, из которых со стороны макинской дороги, откуда наступал неприятель, играли важную роль Красная, Новая, и в особенности, так называемая, Восточная батареи. С последнею в представлении народа связывалась чисто восточная легенда, намекающая на силу и значение этого укрепленного пункта в исторических судьбах города. Предание [489] говорит, что какой-то древний паша, задумавший построить Баязет, обратился к своим мудрецам за советом, каким образом истребить водившихся в том месте чудовищных змей, укушение которых влекло за собою мучительную смерть. Ему посоветовали обратиться к одному факиру, человеку, имевшему глубокие познания в деле чародейства. Факир явился к паше, и с того момента змеи исчезли, или стали безвредными. «Сила моего заговора продлится до тех пор — сказал он, прощаясь с пашою — пока не распадутся мои зубы.» Тогда мучительная мысль овладела пашою. Он отправил погоню за факиром, и когда заклинатель снова предстал перед ним, он приказал отрубить ему голову, а челюсти его обделать в чистое золото, чтобы тем предохранить зубы на вечные времена от распадения. На том холме, как утверждает предание, где пала голова несчастного факира, и построена теперь Восточная батарея.

Но если укрепления Баязета представляли врагам не легко одолимые преграды, то оборона самого города с его обширными предместьями ставила малочисленный гарнизон в весьма опасное положение. Город имел, как было сказано, в окружности до пяти верст, и на все это пространство нужны были войска. Тем не менее, Попов деятельно принялся за организацию обороны. Всю длинную пятиверстную линию он разделил на участки, занятые небольшими частями пехоты и армянской милиции, а казачий полк, поставленный внутри караван-сарая, составил общий резерв. Обороною города со стороны эриванской дороги заведовал сам Попов, а со стороны макинской — генерал Панютин.

20 июня, в пять часов утра, неприятель двинулся к городу. Передовые русские посты со стороны макинской дороги были тотчас сбиты. Попов отправил туда на подкрепление весь казачий Шамшева полк. Завязалось жаркое дело. Шамшев пять часов задержал неприятеля против Восточной батареи, оспаривая у него каждый шаг, но, [490] наконец, вынужден был отступить. Чтобы дать ему возможность выйти из-под ударов многочисленной конницы, пришлось выслать из крепости навстречу к нему две роты пехоты. Тогда, оставив казаков, Ванский наша перевел большую часть своих сил на эриванскую дорогу. Но то была только демонстрация, к счастию не обманувшая Попова. К полудню вся неприятельская артиллерия выдвинулась опять против Восточной батареи, а на горах, прилегающих здесь к мусульманскому форштадту, стало две тысячи пехоты. Во втором часу пополудни турки пошли на приступ. Под покровительством конных масс, выносивших на себе весь огонь русской артиллерии, турецкая пехота приближалась скрытно, пробираясь оврагами и косогорами, и почти не неся никакой потери. Вот она достигла уже окраины мусульманского квартала и стала строиться за холмом, увенчанным развалинами какой-то старинной башни. С ужасающим криком бросилась она отсюда на Восточную батарею и, не смотря на близкий картечный огонь, быстро овладела ее кронированным зданием. Армяне, защищавшие его, в некотором беспорядке отступили в город. При первом успехе турок, жители мусульманского квартала перешли на их сторону и открыли из домов ружейный огонь в тыл войскам, занимавшим Восточную батарею. Генерал Попов сосредоточил сюда почти все свои силы, спешил казачий полк и пододвинул резервы. Но пока часть турок штурмовала батарею, другая прошла через мусульманский квартал и бросилась в город. В это время заведовавший бороною макинской линии, генерал Панютин, и командир Нашебургского пехотного полка, полковник Боровский были уже ранены и отнесены на перевязочный пункт. Войска на батарее остались без начальников. Молодые артиллерийские офицеры Опочинин, Радуцкий и Селиванов почти в упор осыпали неприятеля картечью — но все было напрасно: турки валили вперед и скоро овладели батареею. Из 250 защитников ее осталось в живых только 60 человек; они боролись, как львы, но, уступая громадному [491] превосходству сил, вынуждены были, наконец, отступить. На батарее остался только один офицер Кавказской гренадерской артиллерийской бригады, подпоручик Селиванов — совсем еще юноша, впервые в этот день принявший крещение огнем; он был ранен пулею в ногу, но, опираясь на банник, продолжал переходить от орудия к орудию, и, сам заряжая их, стрелял до тех пор, пока вторая пуля, раздробив плечо, не повергла его на землю. Тогда отступившие уже артиллеристы кинулись снова на батарею, чтобы поднять раненого офицера. «Прочь! — закричал Селиванов: — к орудиям! Вы не должны были покидать своего места — защищайте батарею!» Солдаты кинулись в рукопашную свалку; град пуль осыпал место, где лежал Селиванов, и третья пуля поразила его в сердце. Смерть достойная русского офицера. Теперь никакие отдельные усилия не могли уже остановить торжествующих турок. Неприятель твердою ногою стал на батарее, и не пощадил на ней даже трупов: не только раненые, но и убитые были им обезглавлены.

В это время Панютин, окончив перевязку, вел на место битвы 1-ю гренадерскую роту Нашебургского полка. Солдаты, предшествуемые носилками, на которых несли в бой раненого генерала, шли ускоренным шагом. Пропустив мимо себя отступавших, гренадеры кинулись в штыки и отбили назад орудия. Но новый удар многочисленной толпы турок опрокинул их самих — и пушки остались за неприятелем. Через четверть часа сборная команда разных полков, в числе ста человек, под командою артиллерийского офицера штабс-капитана Трубникова, возобновила нападение. Батарея снова перешла в русские руки, — и опять торжество русских было кратковременное. Большая половина людей была перебита вновь нахлынувшими толпами турок; сам Трубников получил тяжелую рану в грудь, но, наскоро перевязав ее, остался во фронте, и отдал батарею только тогда, когда защищать ее уже было некому. Таким образом, в продолжении [492] трех часов жестокой битвы, Восточная батарея пять раз переходила из рук в руки, и с наступлением вечера осталась за турками; четыре орудия, стоявшие на ней, достались неприятелю.

Пока бой шел на батарее, Попов с главными силами отстаивал город. С двух часов пополудни до самой ночи, и даже ночью, битва продолжалась в улицах Баязета. Полковник Поярков, сменивший раненого Боровского, не выпускал неприятеля из татарского квартала; Шамшев отстаивал высоты у Красной батареи; оба они были ранены и оба до конца не покидали фронта. Армяне, отступившие под первым натиском турок, теперь дрались и умирали героями; их начальники, как свидетельствует Попов, были всегда впереди и почти все ранены. Но как ни дружны были эти усилия, — вытеснить неприятеля из татарского квартала и отстоять высоту перед Красною башней русские не могли, — и после полуночи турки фактически владели уже половиною города.

Положение защитников Баязета было из тех, где, при всей непоколебимой твердости и войск и начальников, спасение зависит только от неисповедимых судеб Промысла. Важнейшие пункты городской обороны были уже в руках неприятеля — и надо думать, что город был бы взят в туже ночь, если бы только Ванский паша с тою же энергиею продолжал наступление. Но турки остановились и стали праздновать победу в домах татарского квартала. До самого утра раздавались там радостные крики, ружейная пальба и какие-то стоны и вопли, которые, посреди глубокого мрака, производили на всех удручающее впечатление.

Ночью Попов собрал военный совет, на котором должен был решиться вопрос: быть или не быть Баязету. На совете этом присутствовали: генерал Панютин, полковники Боровский и Шамшев и маиор Кутлянский; остальные штаб-офицеры гарнизона или оставались при войсках, или были настолько тяжело ранены, что не могли явиться. [493] Панютин первый стал говорить о необходимости дальнейшей отчаянной защиты, указывая на то, что как ни ужасно положение гарнизона, но отступление может повести за собою последствия еще более ужасные. Решено было не употреблять новых усилий для овладения Восточною батареею, снять все орудия со стороны эриванской дороги и отстаивать только четыре пункта: Красную и Новую башни, да высоты, служившие подножием Новому и Старому замкам.

Едва войска разместились на названных пунктах, как неприятель с рассветом 21-го числа уже повел атаку на Красную батарею. Там стояли две роты Нашебургского полка, под командою храброго капитана Полтинина. Оне не только отразили нападение, но сами кинулись в штыки и разом заняли лежавшую впереди высоту, накануне оставленную Шамшиевым. Сюда тотчас приехал Попов, и сюда же принесли к войскам на носилках раненого Панютина. Турки, между тем, оправились и новели атаку на Новый замок; но и здесь, как и у Красной башни, нападение было отбито. Тогда шесть русских орудий сосредоточили свой огонь на татарском квартале, где стояли главные силы неприятеля. Скоро большинство домов уже лежало в развалинах, и неприятель мало-помалу стал выбираться из предместья, стараясь укрыться от огня в соседних блокгаузах и башнях. Пользуясь таким благоприятным моментом и общим одушевлением гарнизона Попов решился перейти в наступление. Армяне направлены были в мусульманский квартал, чтобы окончательно очистить его от турок, а стрелки Нашебургского полка с капитаном Полтининым, поддержанные двумя козловскими ротами, под общим начальством полковника Боровского, пошли на штурм Восточной батареи. Бой был жестокий; но нашебурцы и козловцы, соревнуя друг перед другом, отняли батарею у турок и возвратили назад четыре потерянные орудия. Новая попытка неприятеля овладеть этим важным пунктом отражена была блистательно, и батарея окончательно осталась за русскими. В татарском квартале [494] битва была еще гибельнее для неприятеля. Армяне, озлобленные тем, что несколько семейств их, живших в этой части города, были замучены баязетскими турками, не давали пощады ни кому, — ни детям, ни женщинам. Более тысячи трупов — говорит очевидец, — свидетельствовали о произведенной здесь дикой расправе с изменниками.

В половине первого часа турки, сбитые на всех пунктах, отступили от Баязета и остановились на горах, верстах в девяти от города. Их не преследовали. С одной стороны, Попов справедливо опасался, что турки, выманив русских из укреплений, атакуют их в поле, где все преимущество было бы на стороне неприятеля, а с другой — трудно было и рисковать преследованием, когда почти третья часть гарнизона выбыла из строя, а остальные были донельзя изнурены боем, происходившим 32 часа к ряду. Общая потеря русских в эти два кровавые дня состояла из одного генерала, 24 офицеров и 450 нижних чинов.

Отбитием приступа далеко, однако, не кончилась опасность, угрожавшая Баязету. Ванский паша стоял в виду города, поджидая подкреплений, и в Баязете деятельно готовились к новому отпору. Войска не сходили с батарей; и в тоже время спешили скорей изгладить тяжелые следы минувшего боя: переносили в Новый замок раненых, предавали земле убитых.

Положение Баязета было в это время тем печальнее, что неприятель угнал у жителей весь скот, а оставшийся издыхал от голода. Татары и армяне являлись к Попову, прося дневного пропитания, и им раздавали провиант из казенных магазинов, так как запасов у них никаких не было, а поля были вытоптаны куртинскими конями. Почин всякий день приходилось высылать казачий полк против неприятеля, который в одно и тоже время показывался с разных сторон; но для предохранения жителей от новых потерь и этой меры оказывалось часто недостаточно. Так, однажды, едва казаки, вызванные на тревогу, вернулись в лагерь, как курды повторили набег и отхватили весь [495] жительский скот, выпущенный в поле. 16-ть армян, карауливших его, были взяты в плен, и на следующий день тела их нашли с отрубленными головами. «Пока неприятельский лагерь так близко— писал Попов в своем донесении: — мы можем много потерпеть, ибо если мы пробудем еще три недели в таком положении, то жители погибнут с голоду, и та же участь непременно постигнет наших лошадей и быков артиллерийского парка». Он просил патронов, войск, и жаловался на крайний недостаток офицеров. «Снарядов — писал он к Паскевичу: — еще достаточно для двух неприятельских штурмов, но патронов едва ли достанет для одного.... В Козловском полку офицеров весьма недостаточно: прапорщики командуют ротами и нет ни одного штаб-офицера; полковой командир ранен, маиор Яниковский тоже; подполковник Тринесневский сошел с ума, Курский ушиблен лошадью без надежды к выздоровлению — и за полком смотреть не кому.... Чума продолжается; скученность войск усиливает болезнь и можно опасаться дурных последствий. Если бы немного подкрепления, то можно бы было прогнать неприятеля из его лагеря и освободиться от этой тяжкой блокады».

Так дни проходили за днями, не принося никакой перемены в положении гарнизона. Наконец, в исходе июня месяца к Баязету неожиданно подошли 300 рекрут, высланных из Тифлиса, и вместе с ними прибыла рота Козловского пехотного полка. Слабая помощь эта, при столь тяжелом положении, казалась защитникам города ниспосланною свыше; но за то, одновременно с этим, подкрепление подошли и к Ванскому паше, который стал еще сильнее, чем прежде. В Баязете со дня на день ожидали нового штурма, и гарнизону пришлось пережить несколько бессонных ночей, как вдруг с 3-го на 4-е июля прискакал лазутчик с известием, что турки бегут... «Не знаю причины, которые побудили их к этому — доносил Попов в тот же день Паскевичу:— но лагерь их почти со всем [496] имуществом брошен и наши казаки уже заняли прежние свои пикеты».

Ответ Паскевича не замедлил разъяснить в чем дело. Главнокомандующий писал в том смысле, что лучшею и действительною помощию для Баязета должны были служить победы, одержанные им в Саганлугских горах над Гагки-пашою и сераскиром, падение Гассан-Кала и взятие Арзерума. Успехи русского оружия в центре действительно освободили наш левый фланг от дерзкого противника,— и в Баязете только теперь поняли причину нерешительных действий и бегства Ванского паши почти в тот самый день, когда к нему подошли свежие силы. Слух об участи, постигшей на Саганлуге турецкие армии, лишил Ванского нашу необходимой энергии, а падение Арзерума, о котором в неприятельском стане естественно узнали гораздо прежде, чем в осажденном Баязете, довершило остальное. Паше приходилось теперь заботиться уже о защите своих земель и о собственной своей безопасности,— и в два дня весь Баязетский пашалык очистился от неприятеля.

Попов доносил Паскевичу, что магометанское население края теперь спокойно и, может быть, осталось бы таким даже во время вторжение турок, если бы Ванский паша не имел опоры в персидских курдах и через них не повлиял бы на те племена, которые кочевали в наших пределах. Действительно одним из главных возмутителей собственно баязетских жителей оказался куртинский ага Сулейман, член областного Баязетского правления и человек, предназначавшийся Паскевичем к командованию куртинским полком. Брат этого Сулеймана, находившийся при Ванском паше, заблаговременно был облечен уже в звание военного губернатора Баязетской провинции, и его-то влияние более всего отразилось на джалалинских курдах, которые восстали почти поголовно и потом бежали в Турцию; под тем же влиянием, усиленным еще примером Сулеймана, изменили нам [497] баязетские турки, — и в числе их были даже родственники тех, которые, находясь при главной квартире, пользовались особыми милостями Паскевича. Во время взятия татарского квартала некоторые из этих турок были убиты, и в их-то именно домах были найдены отрезанные головы русских. Армяне, по засвидетельствованию Попова, вели себя хорошо, русским преданы от души и повинуются начальству.

Политическая программа Паскевича по отношению к этому взволнованному краю выразилась в следующем лаконическом наставлении, данном им генералу Попову. «Всех баязетских турок оказавшихся изменниками — писал он:— арестуйте; старшин куртинских не трогайте, чтобы не вооружить против нас народа; армянам не верьте — их преданность может быть признаком страха».

— Армяне — возразил на это Попов: — столько показали приверженности к нам в опасное время, что я долгом поставляю себе ходатайствовать за них перед вашим сиятельством — они заслуживают доброго о них мнения»... И Попову удалось поколебать недоверие Паскевича по крайней мере настолько, что в своих позднейших инструкциях главнокомандующий выражается об армянах уже гораздо мягче.

Баязетские события заставили Паскевича пережить несколько крайне тяжелых минут раздумья и колебания. Нужно сказать, что первое известие об опасном положении Баязета было получено им секретно еще в Кара-Кургане, на третий день после милли-дюзской победы. Прискакавший из Баязета армянин, посланный оттуда в первый день штурма, не скрыл от Паскевича отчаянного положение гарнизона и передал от имени Попова просьбу о помощи. Но почти двести верст гористого пространства отделяли тогда действующий корпус от Баязета, а другой помощи дать ему было неоткуда. Правда, отряд князя Бековича-Черкасского, находившийся тогда близ Хоросана, мог бы быстрым [498] фланговым движением на третьи сутки поспеть к Топрах-Кале; но оттуда до Баязета еще оставалось 130 верст, и появление сикурса в таком далеком расстоянии вряд ли облегчило бы положение атакованного города. А между тем с удалением колонны Бековича с главного театра воины — все наши действия в центре были бы страшно ослаблены, и две блестящие победы, одержанные в Саганлугских горах, могли остаться безрезультатными. С другой стороны — падение Баязета неминуемо должно было отразиться на всех операциях главного корпуса,— и в этом смысле положение главнокомандующего являлось здесь крайне ответственным и затруднительным. Но заслуга Паскевича в том именно и заключается, что он не допустил частному военному обстоятельству увлечь себя в такую минуту, когда разгром сераскира открывал перед ним ворота Арзерума. Верный раз начертанному плану, он не хотел изменить его исполнение ни при каких обстоятельствах, и эта настойчивость была совершенно оправдана позднейшими событиями.

Кровавая оборона Баязета, стоившая славной защиты Ахалцыха, являет лишь новое доказательство боевых заслуг Кавказского корпуса. «В эту достопамятную битву— писал Паскевич государю:— войска Вашего Величества показали непоколебимое мужество, и я не должен умолчать перед Вами о славных подвигах наших офицеров в минуты самые критические и трудные». Особенному вниманию государя он поручал отличные заслуги генералов Попова и Панютина, служивших душою геройской обороны. Государь обоим пожаловал ордена св. Георгия 3-го класса, а 4-ю степень того же ордена получили полковники Боровский и Шамшев, капитан Полтинин и штабс-капитан Трубников. Донскому полку Шамшева и пехотным Козловскому и Нашебургскому пожалованы георгиевские знамена с надписью «за оборону крепости Баязета 20-го и 21-го июня 1829 года». Впоследствии, по переформировании Кавказского корпуса, георгиевские знамена этих обоих пехотных [499] полков были переданы в другие части, и ныне составляют принадлежность первого баталиона Севастопольского, и третьих баталионов Крымского, Тенгинского и Ставропольского полков.

__________________________________

Дальнейшая судьба обоих баязетских защитников была далеко не одинакова.

Попов, по окончании турецкой войны, вышел в отставку, отказавшись от той блестящей служебной карьеры, которая предстояла ему в будущем. Он даже не мог воспользоваться милостивым вниманием государя, который, желая удержать на службе «храброго генерала», предлагал ему заменить отставку временным отпуском. Расшатанное здоровье и расстроенные домашние дела вынудили его поселиться отшельником в одном из своих крымских имений и посвятить остаток жизни хозяйственным заботам, чтобы спасти хотя часть из того огромного состояния, которое принадлежало ему и пришло в совершенный упадок за время его службы.

Боевой товарищ Попова по баязетской обороне, генерал Панютин вернулся в Россию, и в 1849 году с началом Венгерской войны является одним из достойнейших представителей русской армии и ее блестящих подвигов. Со сводною пехотною дивизиею он спешно направляется в Вену, спасает разбитую австрийскую армию и останавливает успехи венгерского оружия. Блестящие победы его следуют одна за другою,— и Панютин кончает кампанию в звании командира 2-го пехотного корпуса, украшенный александровскою лентою и генерал-адъютантскими аксельбантами, В Крымскую войну он уже начальствует среднею, обсервационною армиею, охранявшею спокойствие юго-западного края, потом исполняет обязанность Варшавского военного генерал-губернатора и, наконец, назначается членом Государственного Совета. Последние годы своей жизни [500] Панютин прожил в Вильне и скончался 74-х лет от роду, 31-го мая 1865 года.

Прошло уже полвека со времени кровавых дней баязетской защиты, но имена Попова и Панютина живут, и будут жить вечно в славных преданиях Кавказской армии.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 3. СПб. 1889