ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

Оглавление III выпуска.

XX. Битва при Дигуре и Чаборио

XXI. Через Саганлугские горы.

XXII. Поражение Сераскира (битва при Капилы).

XXIII. Бой у Милли-дюза (пленение Гагки-паши).

XXIV. Поход к Арзеруму (занятие Гассан-Кала).

XXV. Покорение Арзерума.

XXVI. Геройская защита Баязета (генералы Попов и Панютин).

XXVII. В Арзерумском пашалыке.

XXVIII. Бейбуртская катастрофа (смерть генерала Бурцева).

XXIX. В стране лазов.

XX.

Битва при Дигуре и Чаборио.

Был уже май месяц 1829 года; природа оживала, а вместе с тем наступала и возможность открытия военных действий. Горные проходы быстро освобождались от льдов и снегов, реки спадали, и пути с каждым днем становились удобнее. Приближалось время военных гроз.

У турок шла необычайная деятельность. Войска их со всех сторон тянулись на сборный пункт, в крепость Гассан-кала, где должна была сосредоточиться сорокатысячная армия с 50-ю орудиями. Туда же прибыл и сам Гагки-паша, уже фактически вступивший в роль турецкого главнокомандующего. Множество арб и длинные верблюжьи транспорты с боевыми запасами и продовольствием [372] тянулись из Арзерума по горным дорогам на Нариман и Ольту, а за ними двигался особый 15-тысячный корпус сераскирского кягьи (начальника штаба), который имел поручение принять под свое начальство все войска, бывшие в Аджаре, и действовать с ними против Ахалцыха. Среди завоеванных нами пашалыков ходили по рукам турецкие прокламации, приглашавшие жителей спокойно оставаться в своих местах, но предупреждавшие, что всякий, кто не выкажет усердия к турецкому правительству, будет наказан смертью. Сообщение между Карсом и Ардаганом сделалось весьма затруднительным, так как турецкая конница, прошедшая из Ольты в Гельский санджак, стала в верховьях Куры и наводнила окрестность своими партиями. Несколько армян, пытавшихся пробраться этим путем, были убиты или захвачены в плен. Жители, объятые страхом, не знали, что делать и чьей стороны держаться. Магометане приостановились с посевом хлеба; некоторые совсем ушли в неприятельскую землю; другие только еще намеревались последовать за ними, но предварительно желали разграбить армян, защита которых ложилась новым бременем на войска карсского гарнизона.

Турция между тем не сумела воспользоваться усердием своих единоверцев. Тех, которые бежали к ним, они записывали в войска, а скот и арбы забирали под военные транспорты. В народе возник ропот, и многие деревни, ограбленные своими же соотечественниками, бежали обратно к русским. Но тем не менее фанатизм мусульман, подогреваемый турецкими эмиссарами и муллами, был так велик, что доверяться этому населению все-таки не приходилось.

Обширные средства, дававшие сераскиру возможность открыть кампанию разом на нескольких пунктах, требовали и со стороны Паскевича такого распределения сил, чтобы неприятель повсюду мог встретить должный отпор. Между тем, отношения к Персии еще не установились прочно, и осторожность предписывала держать войска и на [373] ее границе. Положение Паскевича, таким образом, представляло не малые затруднения. Весь план кампании приходилось переделывать. Теперь нельзя было и думать о наступлении против турок с двух сторон, от Карса и Баязета, как это предполагалось в минувшем году. Баязетский пашалык, как пограничный с Персией, сам уже требовал помощи, ибо, с удалением оттуда отряда Панкратьева, в нем осталось только четыре баталиона.

Инициатива наступления очевидно переходила к туркам и объектами их действий естественно должны были явиться Карс и Ахалцых. Стратегическая обстановка указывала нам необходимость обеспечить оба названные пункта и, сверх того, иметь сильный подвижной резерв, который в случае надобности мог бы дать помощь тому или другому из передовых отрядов. С этою целью колонна Бурцева прикрыла Ахалцых; отряд Панкратьева, усиленный еще войсками из Грузии, придвинут был к Карсу ²⁰ Муравьев, с гренадерскою бригадою, Нижегородским драгунским полком, тремя казачьими полками ²¹ и 28 орудиями образовал резерв и стал в Ахалкалаках.

Затем в Тифлисе остался только Крымский пехотный полк, находившийся в кадровом составе, да батарейная рота 20-й артиллерийской бригады. Это было все, чем могла располагать Грузия для собственной защиты, а потому пришлось по необходимости опять обратиться к сбору грузинской милиции. «Перед вами, грузины — писал в своем воззвании военный губернатор генерал Стрекалов — [374] открыто новое поле для действий. С появлением вашим в рядах бесстрашного русского воинства, вы становитесь участниками великих событий и дел нашего времени, удивляющих современников, заслуживающих благодарность потомства». Но и без этой прокламации грузины Горийского, Душетского, Телавского и Сигнахского уездов охотно выставили две тысячи ратников, которые, разбившись на дружины, заняли Боржомское ущелье и протянули кордонную цепь по Карталинии, а частью и по Алазани. Только Тифлис с его уездом оказался вне патриотического движения, охватившего Грузию. Стрекалов доносил Паскевичу, что во всем Тифлисском уезде не оказалось не только поселян, желавших добровольно служить в ополчении, но даже не нашлось помещиков, готовых стать против неприятеля. Паскевич обошелся без них.

Войска уже стояли на сборных пунктах, а главнокомандующий еще оставался в Тифлисе, поджидая прибытия персидского посольства. И только тогда, когда Хорсов-мирза был уже на дороге к Петербургу, — Паскевич поспешил к войскам, и 19-го мая прибыл в Ахалкалаки.

Весна в этом году стояла суровая; в половине мая снег еще покрывал вершины гор и ущелья, через которые пролегали дороги; в долинах шли постоянные дожди с градом и дул холодный ветер; кое-где показывалась только молодая травка, не дававшая еще подножного корма. А турецкая армия, готовая к бою, перешла уже в наступление. Первым замечен был корпус Кягьи-бека, который, пройдя долиною Геля, был близок уже к Ардагану. Это заставило Паскевича двинуться на встречу к нему со всей колонной Муравьева; но Кягьи-бек уклонился от боя — он отступил, и скрылся в аджарские горы. Следовать за ним Паскевич не решился, так как, по рассказам лазутчиков, дорога представляла такие трущобы, что туркам самим пришлось разбирать орудия и [375] перетаскивать их на руках. С отступлением Кягьи опасность для Ардагана нисколько не уменьшилась. Главнокомандующий отлично понимал, что стоит русским войскам отойти от крепости, как турки снова начнут угрожать ей, а потому, чтобы поставить гарнизон в положение вполне самостоятельное, он потребовал из Карса еще баталион 40-го егерского полка с четырьмя орудиями. Баталион пришел форсированным маршем. Но вслед за ним прискакал курьер от Панкратьева с известием, что главная турецкая армия начинает наступление. Действительно, передовой отряд, под начальством Осман-паши, перешел уже Саганлуг и стал по сю сторону гор у Ах-Булаха; в то же время Кягьи-бек, испытавший неудачу под Ардаганом, начал угрожать Ахалцыху, а Ванский паша стягивал свои войска к Баязету.

Крайность положения заставила Паскевича разделить свои силы.

«Движением моим к Ардагану — писал он государю: - я думал разбить неприятеля на нравом фланге, и потом направиться к Карсу. Но неприятель отступил в неприступные горы Аджарии. По всем известиям, число войск его, по соединении всех отрядов, может простираться до 30 тысяч. Генерал Бурцев с одним Херсонским полком не может держаться в поле против таких сил и должен будет отступить под самые стены Ахалцыха, — а это подвергнет его войска опасности получить чумную заразу, свирепствующую между гарнизоном». Чтобы выйти из такого положения, Паскевич приказал Муравьеву со всем ардаганским отрядом соединиться с Бурцевым около Дигура и закрыть туркам выход из Посховского ущелья на ахалцыхскую равнину, а сам в тот же день, 30-го мая, в сопровождении лишь Нижегородского драгунского полка, линейных казаков и двух рот пехоты, поспешил отправиться в Карс. «В Карсе — доносил он государю: — я с большими затруднениями могу собрать всего восемь баталионов против [376] всех сил сераскира. Помочь левому флангу нечем. Но если нам удастся разбить неприятеля в центре, то опасность с той стороны рассеется сама собою. Обстоятельства побуждают меня действовать немедленно, хотя укомплектование морем еще не пришло и рекруты не готовы, так что я начинаю кампанию на главном пункте менее, нежели прошлогодними силами».

«Донося о сем затруднительном моем положении, сделавшемся по неожиданным обстоятельствам даже критическим — заключал он всеподданнейший рапорт — присовокупляю, что я буду стараться выйти из оного, употребя все усилия, дабы заслужить Высочайшее Вашего Императорского Величества внимание».

1-го июня Паскевич был уже в Карсе. На тесной площадке перед домом, приготовленным для главнокомандующего, он встречен был генералом Панкратьевым и всеми офицерами его отряда; тут же теснилась огромная свита, ординарцы и конвойные казаки. После короткого представления, главнокомандующий вошел в дом и занимался до самого вечера, то принимая доклады, то выслушивая лазутчиков и проверяя их показания с теми сведениями, которые имелись уже в главной квартире. В полночь главнокомандующий потребовал к себе коменданта Карса и сказал ему: — «я хочу, чтобы турки еще сегодня же узнали о моем прибытии, а потому сейчас откройте беглый огонь со всех орудий крепости и цитадели». И вот разом загудела сотня орудий, — грянул первый гром наступающей военной бури, — и, будя сонную окрестность, как предвозвестник идущей грозы, глухо отдался в передовом турецком стане. Огненные языки, сливаясь в непрерывные ленты пламени, эффектно венчали в сумраке ночи и крепость, и цитадель, которая, казалось, кидала громы с небесной высоты и как бы знаменовала будущую славу русского оружия.

На следующий день, 2-го июня, отряд Панкратьева двинулся вперед, к Бегли-Ахмату, чтобы оттеснить [377] передовые турецкие силы. Но турки, узнав о прибытии Паскевича, в туже ночь сами ушли за Саганлуг и скрылись. Два дня не было никаких новых известий ни от Панкратьева, ни из-под Ахалцыха; на третий — в Карс прискакал курьер, штабс-капитан Кирилов, с донесением Муравьева о совершенном поражении Кягьи-бека. Кирилов привез с собой и отбитые турецкие знамена. Это было первое блестящее дело в открывающейся кампании, и Паскевич с живым интересом расспрашивал о подробностях боя, успех которого превзошел даже его ожидания.

Вот что случилось в районе правого фланга.

В то время, как Муравьев шел на соединение с Бурцевым и уже приближался к Цурцкаби, в Ахалцыхе еще не имели никаких сведений о распоряжениях, сделанных главнокомандующим. Курьер, посланный с этою депешею, встречая повсюду неприятельские партии, уже занявшие путь, должен был пробираться горами, без дорог, и опоздал на целые сутки. Тем временем, ничего не зная о наступлении Кягьи, Бурцев, по общему совещанию с князем Бебутовым, предпринял 30-го мая экспедицию совершенно в другую сторону, в Коблианский санджак для наказания возмутившихся жителей.

Был праздник байрам; в горах не ожидали появление русских, и беспечные жители оставили границу почти без наблюдения. Бурцев нагрянул врасплох и пошел жечь деревню за деревнею. В это-то самое время курьер с депешею главнокомандующего прискакал в Ахалцых и, не застав там Бурцева, пустился за ним в догонку. Он настиг его ночью, на бивуаке, и передал депеши. Бурцев очутился в положении весьма затруднительном. Немедленно исполнить приказание было невозможно, потому что большая часть его отряда осталась под Ахалцыхом, а между тем всякое промедление могло быть гибельным для Муравьева, который мог очутиться [378] один под ударами всего турецкого корпуса. Минута раздумья — и решение было готово».

— «Ну, Николай Яковлевич, — обратился Бурцев к своему баталионному командиру полковнику Гофману: — берите все, что есть — а это все было три роты Херсонского полка, двести казаков, да четыре орудия — и сейчас же выступайте к Дигуру. Я вернусь в Ахалцых и немедленно приду вслед за вами с остальным отрядом».

Гофман выступил в полночь кратчайшей дорогой и к 10-ти часам утра 1-го июня подошел к Дигуру. Кругом на всех высотах стояли неприятельские пикеты — признак, что турки уже прошли Поцховское ущелье. Гофман взял две сотни казаков и, переправившись через Поцхов-чай, произвел рекогносцировку.

С высокого берега реки окрестность была видна на большое расстояние, и перед ним раскинулась величавая картина горной природы Поцхов-чайского участка. Ряд деревень среди зеленеющего ландшафта гор и полей свидетельствовал о плотности населения и о богатстве жителей. Прямо пролегала большая дорога к с. Чаборио, далее виднелась по ней деревня Кель, а вправо, прижавшись к полугоре, раскинулся Дигур. Повсюду видны были следы сохранившихся в этом участке памятников религиозного почитания обитавшего здесь некогда христианского народа. Здесь и там остались развалины церквей и старинных башен, и с каждой из этих развалин соединено было в народе какое-нибудь легендарное или историческое предание. Особенно достойна внимания каменная скала на левом берегу Поцхов-чая, недалеко от деревни Дигура, о которой так много писали путешественники и рассказывали жители. Она представляет в профиль правильную фигуру женщины, стоящей на коленях в длинной и гладкой одежде. Фигура как будто иссечена резцом искусного художника. Вокруг нее, по откосам гор, раскинуты пахотные поля дигурских обитателей, — точно эта каменная женщина [379] охраняла и благословляла мирный труд земледельца. Местный мулла, красноречиво повествовавший о библейском потопе, уверял, что скала приняла настоящую форму от действия вод; но у жителей сохранилось другое предание, и они глубоко верят поныне, что в скалу обращена какая-то женщина, нарушившая супружескую верность. Суеверие мусульман поддерживает эту легенду, и — кто знает? — быть может образ окаменелой преступницы и удерживает дигурок от слишком легкомысленного отношения к жизни. Вдали, за этою скалою, стояла деревня Чаборио, и возле нее раскинулся огромный неприятельский лагерь, поставленный на полугоре, возле какого-то кладбища, усеянного каменными крестообразными памятниками, очевидно сохранившимися еще от старых времен христианства.

Едва казаки перебрались через речку и длинные пики их замаячили по высокому берегу, как в неприятельском стане поднялась тревога. Через минуту турецкая конница уже скакала к Дигуру. О Муравьеве не было никакого известия, и Гофман, спешивший, к нему на помощь, неожиданно сам очутился лицом к лицу со всеми силами неприятеля. Приказав казакам остаться на высотах по ту сторону речки, чтобы держать в своих руках переправу, он выслал к ним на помощь еще 60 стрелков, а три роты херсонцев с четырьмя орудиями расположил на правом берегу Поцхов-чая, — и стал выжидать нападения.

В половине 12-го часа, шесть тысяч турок повели атаку разом и на херсонские роты и на высоты, занятые казаками. Спешившиеся казаки отбивались геройски. Отстаивая самих себя, они в тоже время помогали и гренадерам, обстреливая метким огнем атакующую их конницу. В свою очередь, орудия, бывшие при гренадерах, помогали казакам, — и эта взаимная поддержка, доводимая до самоотвержения, спасла и тех и других. Свернувшись в каре, гренадеры держались стойко. Гофман, старый [380] солдат, дравшийся еще под Краоном, где под страшным натиском французской кавалерии ему доводилось отступать «тихим шагом» — сам распоряжался огнем, не позволяя никому выпустить лишнего заряда. Молча, с ружьем у ноги, стояли маленькие каре, и только, когда турецкая конница со всех сторон налетала на них, как шумная лавина, — каре окутывались белым дымом, гремел залп, и поле покрывалось людскими и конскими трупами. Кровавою баррикадой громоздились перед ними тела врагов, и чем дальше — тем выше рос этот страшный барьер, и тем труднее становились атаки. С 12 часов до 3-х пополудни держалась горсть русских под напором шеститысячной конницы. И нельзя сказать, чтобы эта конница, дралась нерешительно, вяло или колебалась бы в минуты опасности; под градом пуль, она, как порыв урагана, налетала на русские каре и, с размаху ударившись о стену склоненных штыков, с минуту кружилась на месте и, обессиленная, отступала с тем, чтобы повторить удар. Был даже случай, что турки врубились в каре, — и гибель его казалась неизбежною. Отважный байрактар. со знаменем в руках, первый наскочил на офицера, капитана Рябинина, и выстрелом из пистолета в грудь положил его на месте. Но солдаты быстро сомкнулись над телом своего командира — и каре устояло. Байрактар был поднят на штыки, и знамя его взято. Это было великолепное, трехцветное знамя — малиновое, зеленое и желтое — с надписями из корана. Выброшенные штыками, турки, правда, успели увезти с собою четыре русские головы, но за то оставили внутри каре с десяток лучших наездников.

Был уже четвертый час пополудни, когда прибыл Бурцев с двумя баталионами (херсонский и ширванский), и почти в тоже время показались какие-то войска, приближавшиеся к Дигуру с юга. Это шел авангард Муравьева. Неприятель, поздно заметивший его, тотчас прекратил бой, — баталион 40-го егерского полка с [381] 3-м конно-мусульманским полком соединился с Бурцевым.

Упорная защита стоила маленькому отряду Гофмана четырех офицеров и тридцати трех нижних чинов, выбывшими из строя; ранен был и храбрый есаул Чирков, командовавший в бою казаками.

В то время, как Гофман сражался под Дигуром, отряд Муравьева делал привал в селении Цурцкаби, памятном по кровавому бою, выдержанному здесь Бурцевым. Еще по дороге к этой деревне стали попадаться неприятельские пикеты, по которым можно было заключить, что неприятель где-нибудь близко — и войска отдыхали в Цурцкаби с большими предосторожностями. Около полудня казачьи разъезды дали знать, что впереди слышны пушечные выстрелы. Не было сомнения, что это Бурцев столкнулся с турецким корпусом, и Муравьев, оставив в Цурцкаби обоз, двинулся к нему на помощь. Густой туман, окутывавший горы, скрыл это движение, и только потому неприятель дозволил авангарду его беспрепятственно соединиться с Бурцевым. В сумерках подошли остальные войска Муравьева и стали отдельно, на правом берегу Поцхов-чая, напротив Чаборио. На общем совещании решено было на следующий день атаковать неприятельский лагерь одновременно двумя колоннами: Бурцева — со стороны Дигура, Сергеева (колонна Муравьева) — от Поцхов-чая. Сам Муравьев, как старший. принял начальство над обоими отрядами. Время для движения рассчитано было верно, но трудность переправы через Поцхов-чай и крайне гористая местность задержали движение Сергеева настолько, что бой произошел при совершенно других условиях, чем предполагалось.

Солнце стояло уже довольно высоко, когда колонна Бурцева начала наступление. Впереди шел баталион 40-го егерского полка с горными единорогами и донским казачьим полком, под общею командой маиора Забродского, которому приказано было занять высоты, командовавшие [382] неприятельским лагерем; за ними, в качестве частного резерва, двигался баталион Ширванского полка с двумя орудиями, а еще далее —два баталиона херсонцев и 3-й конно-мусульманский полк с остальною артиллерией.

На небольшой поляне, между двумя деревнями нижним и верхним Чаборио, стоял неприятель. И едва баталион Забродского поднялся на горы, как турки обрушились на него всеми своими силами. Войсковой старшина Студеникин бросился было на помощь с казачьим полком, но должен был спешиться, чтобы отбиваться от массы насевшей на него кавалерии — и дело сразу приняло дурной оборот. Колонна Сергеева, долженствовавшая по расчету времени уже быть на месте, еще не показывалась; баталион ширванцев, задержанный на пути тяжелой артиллерией, отстал далеко — и Забродский в продолжении часа держался один, возбуждая удивление даже в самом неприятеле. Видя отчаянное положение егерей, Бурцев приказал ширванцам бросить орудия; но ширванцы, понимая важность наступившей минуты, на руках втащили их на горы и вместе с ними явились на поле сражения.

Прибытие свежего баталиона заставило Кягью-бека выдвинуть из лагеря еще два орудия, которые, расположившись у выхода из деревни, открыли огонь по ширванцам. В тоже время часть неприятельского корпуса потянулась стороною к Дигуру с целью занять деревню и отрезать русским отступление. Положение Бурцева становилось опасным. Правда, две роты херсонцев, выдвинутые из главного резерва, успели преградить неприятелю путь через Дигурское ущелье,— и турки остановились; но за то остановились и оба Херсонские баталиона, не зная, где нужна будет их помощь, здесь или в Чаборио.

Таким образом, на главном пункте сражения вся тяжесть боя легла на два баталиона, — и баталионы эти не только выдерживали натиск целого корпуса, но мало по малу подвигались еще и вперед. Стрелки ширванского полка, [383] под командою подпоручика Левицкого, сбив турецкую цепь, бросились даже в деревню, стремясь захватить орудия; но в это время турецкая конница отрезала их от колонны, и стрелки, едва успевшие сомкнуться в кучки, очутились в середине неприятельских войск. Весь казачий полк войскового старшины Студеникина понесся на выручку. Донцы ударили сомкнутым фронтом, смяли турок, и на их плечах ворвавшись в Чаборио, захватили те два орудия, которые так соблазняли Левицкого. Ширванцы также прибежали в деревню, но тогда, когда донцы уже увозили орудия.

Решительная атака казаков произвела в рядах неприятеля минутное замешательство, и Бурцев тотчас приказал своим двум баталионам сомкнутыми колоннами и с барабанным боем двинуться в штыки. Наступила страшная минута. Можно было думать, что неприятель, в десять раз превосходивший силами эту храбрую горсть, сейчас же сомнет ее дружным ударом. Но тут случилось обстоятельство, — бесповоротно решившее судьбу турецкого корпуса; из-за фланга пехоты лихо вынесся только что прибывший на поле битвы 3-й конно-мусульманский полк, и, напутствуемый добрым пожеланием Бурцева, с резким криком «Аллах!» ринулся на турок... В тот же момент в тылу неприятеля появилась и колонна Сергеева.

Дело в том, что Сергеев двигаясь к Чаборио, встретил на пути Поцхов-чай, через который переправиться не было возможности. Сама по себе эта река не велика, и летом на ней везде имеются броды; но в конце мая и в начале июня; во время таяния снегов, она, подобно всем горным рекам, выходит из берегов, в особенности в низменных равнинах, и тогда переправы через нее делаются затруднительными и даже опасными. Войска Сергеева тщетно и во многих местах разыскивали броды, пока наконец, уклонившись далеко к югу, они успели перейти на другой берег не далеко от дер. Кель. Это [384] кружное направление сильно замедлило движение колонны, но за то счастливо и своевременно вывело ее в тыл неприятеля. Не выдержав страшной атаки татар, поддержанных еще полком Студеникина, и угрожаемая появлением Сергеева, вся линия неприятельских войск бросилась в беспорядочное бегство. Русская конница понеслась в погоню, и мусульмане на легких и быстрых конях, опередив донцев, нещадно рубили своих единоверцев. Это была еще первая служба мусульман в русском отряде, и честь первого боя выпала на долю борчалинских, казахских и шамшадильских татар; они взяли знамя,— другое досталось казаку Ефиму Кузнецову — и заставили неприятеля бросить две пушки, еще два знамя, множество вьюков и, наконец, весь лагерь со всем имуществом, снарядами и продовольствием. Победа была полная, — весь корпус рассеялся и сам Кягьи-бек едва-едва успел ускакать в Аджарию. Урон турок простирался, по их показанию, до 1,200 человек только убитыми, и был бы еще больше, если бы татарский полк не остановился в покинутом лагере. Находившиеся впереди всех, мусульмане больше всех и поживились добычею. Потом рассказывали, что, кроме разных ценных вещей, татары набрали там целые груды турецких червонцев.

Но кроме добычи, в турецком лагере захвачены были ими целые табуны верблюдов, а в палатке паши найдены четыре русские головы — те, которые турки успели увезти из каре капитана Рябинина; там же нашли всю переписку Кягьи с сераскиром, а на полу валялось брошенное письмо, начинавшееся словами: «В то время, как я пишу, русские, разбитые наголову, бегут»... Но на этих словах письмо и перерывалось.

В русском отряде выбыло из строя 8 офицеров и более 60 нижних чинов.

Как только окончился бой, две роты Эриванского полка, под командою маиора Клюки-фон-Клугенау, [385] отправлены были в Цурцкаби за вагенбургом. На пути Клугенау узнал, что по ту сторону гор тянется огромный турецкий обоз, и тотчас, перейдя хребет, еще покрытый снегом, настигнул его при входе в шаушетские леса. При его появлении турецкое прикрытие рассеялось, и обоз был взят; но, к сожалению, его нельзя было переправить за горы, по отсутствию в них колесных дорог. Клугенау роздал по рукам и навьючил на лошадей и быков все, что было возможно, а остальную добычу сжег вместе с арбами. Этим эпизодом и закончилась экспедиция Муравьева.

Весь русский стан гремел весельем до позднего вечера и особенно ликовали татары; они устроили в турецком лагере свой национальный праздник, и поднесли полковому командиру, есаулу Мещеринову, лучшую палатку, увешенную дорогим оружием. Этот первый «чапаул» (пожива) чрезвычайно ободрил их и заставил забыть о потерях, к которым татары вообще очень чувствительны.

Полковник Гофман за Дигур, а войсковой старшина Студеникин и маиор Забродский за Чаборю — получили ордена св. Георгия 4-го класса. Паскевич ходатайствовал о награждении тем же орденом и подпоручика Левицкого, но награда эта была заменена чином и золотою саблею.

Пущин в своих записках об этом времени рассказывает, что, будто бы, Паскевич, получив донесение Муравьева, разразился гневом на своих ближайших сотрудников Сакена и Вальховского, упрекая их в том, что они своими интригами заставили его уехать в Карс и тем вырвали из его рук победу а когда возвратился Муравьев, то вместо благодарности, он стал критиковать его действия и выговаривать за большую потерю, которая в сущности была ничтожною. Так ли, в действительности, происходило дело — других указаний, кроме Пущина, нет. Но есть, напротив, достоверное известие, что Паскевич обставил празднование победы при Чаборю необыкновенным [386] торжеством, н с донесением о ней к государю отправил адъютанта Муравьева, штабс-капитана Кирилова.

5-го июня, войска, собранные под Карсом, выстроились на обширной равнине вокруг церковного намета, у входа которого было поставлено пять турецких знамен. Одно из них, выделявшееся из всех роскошною отделкою и множеством красивых узорчатых надписей, все было покрыто запекшимися пятнами крови. Это было знамя, стоившее жизни храброму капитану Рябинину, и видно было, что турки расстались с ним не легко. Другое — было оранжевое, с вышитою луною; третье — зеленое, порванное в клочки, быть может в минуту борьбы, когда его брали донцы или татары; остальные два, брошенные турками во время бегства, представляли просто какие-то пестрые лоскутья. Все войска были одеты в парадную форму. Паскевич на серой лошади, в голубой андреевской ленте, пожалованной ему за Ахалцых, проскакал по фронту при громе барабанного боя и криках «ура». Когда подан был сигнал на молитву, он сошел с лошади и, окруженный знаменами, приблизился к аналою. Дежурный штаб-офицер прочел реляцию о победе — и началось благодарственное молебствие. С особенною сплою звучали для всех торжественные слова молитвы: «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!» — и последние слова ее замерли в громе пушечного залпа.

Паскевич еще раз обошел войска, останавливаясь перед каждым баталионом, приветствуя и электризуя солдат короткою речью. Не многословна и не красноречива была эта речь, но в ней было все, что может расшевелить и заставить сильнее биться солдатское сердце.

«Вот как славно наши дерутся — говорил он, указывая на турецкие знамена: — один клочок наш в пух разбил и рассеял неприятеля. Вы, ребята, конечно не уступите им!» — Рады стараться! кричали солдаты! «Я от вас не требую, братцы, больше того, как вы дрались под [387] Карсом и в Ахалцыхе».— Еще лучше будем! восторженно отвечали солдаты.

Перед 42-м егерским полком Паскевич сказал: «Вы не поспели, ребята. Сороковые (т. е. 40-й полк) выпросились у меня, да и отличились: в пух разбили турок! Там впереди (он показал рукой на Саганлугский хребет), говорят, собираются какие-то; вы их также сомнете штыками». — Позвольте! будем стараться! кричали егеря. Казакам рассказывал он о подвиге Студеникина, саперам напоминал Ахалцых; артиллеристам сказал: «У Муравьева отличились ваши товарищи; они на себе ввезли пушки на высокую гору, и оттуда засыпали турок картечью. Вы также сделаете при случае.» Мусульманские полки на приветствие Паскевича отвечали русским «ура». Главнокомандующий сказал им, что и от них ожидает такую же доблесть, какую уже показал 3-й полк в деле под Чаборио. Мусульмане отвечали на этот раз через переводчика: «Сардарь! наша жизнь до последней капли крови принадлежит государю.» Вспомнив, что с Кириловым приехал всадник, который взял турецкое знамя, главнокомандующий потребовал его к себе и тут же наградил знаком отличия военного ордена и подарил 10 червонцев.

Одних нижегородских драгун обошел на этот раз Паскевич своим приветливым словом. «Стыдно, братцы, сказал он, подходя к их фронту: — четвертую кампанию служу с вами, а такого дела за вами никогда не водилось»... Драгуны очевидно были сконфужены и глядели угрюмо. Дело в том, что в эту самую ночь из полка разом бежало 20-ть человек, вместе со старшим вахмистром 2-го эскадрона. Поводом послужило, как выяснилось, жестокое обращение эскадронного командира; и хотя побеги в то время вообще были не редки, но случай, где разом бежал целый взвод, выходил из общего уровня. До сих пор такие побеги встречались только в Тифлисском полку, где их объясняли близостью [388] персидской границы, и оскорбленным самолюбием старого полка, явно роптавшего на то, что Паскевич не взял его с собою в турецкую кампанию.

Поражение Кягьи-бека было настолько решительно, что Паскевич поспешил притянуть к себе не только отряд Муравьева, но и Херсонский полк Бурцева. Теперь, когда относительно правого фланга можно было быть спокойным, и Ахалцыхский пашалык, свидетель стольких битв и народных волнений, уже не отвлекал внимание главнокомандующего,— все помыслы Паскевича сосредоточились на главном театре войны, где подготовлялись важные события. [389]

XXI.

Через Саганлугские горы.

9 июня 1829 года, на пути на Карса в Арзерум, в деревне Катанлы расположился русский действующий корпус. Сильный не числом, а тем непоколебимым духом твердости в опасностях, который дает победы, — стоял он теперь, готовый к наступлению, на рубеже своих прошлогодних завоеваний. Впереди уже высились мрачные хребты лесистых Саганлугских гор, а за ними лежали неведомые страны, звавшие к себе войска для новых трудов и побед.

Широко раскинулся лагерь на необъятной зеленой равнине, орошаемой красивою речкою Карс-чаем. Занимая около двух верст протяжения, он издали казался станом многочисленного войска. На правом фланге стояли драгуны и казаки, на левом — мусульмане, в центре расположилась пехота со всею артиллериею, позади — уланы. [390] Вагенбург помещался отдельно, почти за серединою, на высоком холме, а в лугах, по ту сторону Карс-чая, ходили большие табуны лошадей и скота. Не менее роскошный вид представляли и самые окрестности этого лагеря. Вдали по разным направлениям виднелись деревушки; кругом лежали поля, засеянные хлебом. Страна казалась населенною, а между тем людей в ней не было. Война удалила их от родных очагов и заставила искать убежища там, куда не достигали военные бури.

Утром 9-го же июня вступили в лагерь и победоносные отряды Муравьева и Бурцева, а вслед за ними приехал и граф Паскевич. Он явился теперь перед войсками, облеченный новым доверием государя, с чрезвычайными правами, властью и всеми преимуществами главнокомандующего большою действующею армиею. Войска встречали его, впрочем, по домашнему, запросто, выбегая перед палатки в шинелях и без оружия. Все кричали «ура». Паскевич ехал шагом, поминутно останавливаясь и разговаривая с солдатами. На лице его сияло удовольствие,— обстоятельства начинали ему благоприятствовать.

Не трогая войск, предназначенных для действие на персидской границе, на Алазани и на левом фланге операционной линии, он сосредоточил теперь под своим личным начальством 14 баталионов пехоты, 12 полков кавалерии и 70 орудий ²². [391]

Из этих войск особенное внимание обращали на себя четыре конно-мусульманские полка, сформированные по мысли Паскевича. Первый полк составлен был весь из карабахцев, второй — из жителей Ширванской и Шекинской провинций, третий — из татар грузинских дистанций, и 4-й из мусульман Нахичеванской области. Все эти полки сохраняли национальный костюм и отличались друг от друга только суконными звездами, нашитыми на их высоких остроконечных папахах: у первого полка оне были красные, у второго — белые, у третьего — желтые и у четвертого — голубые. Такого же цвета были и полковые знамена, богато украшенные гербами Российской империи. Командовали полками русские офицеры, а сотнями — беки пли почетные агалары. Эти офицеры-азиятцы с бородами, в длиннополых чохах, в папахах, в эполетах и шарфах — представляли непривычному глазу весьма оригинальное зрелище. Но в общем полки являли собою превосходный вид: всадники были опрятно и красиво одеты, отлично вооружены и, кроме 3-го полка, сидели на кровных жеребцах карабахской породы. 3-й полк, по замечанию Паскевича, отставал от других по наружности, «но он уже отличился в сражении и зарекомендовал себя самым лучшим образом». Перед этою легкой, подвижной и развязной мусульманскою конницей, драгуны и уланы казались тяжелыми и неповоротливыми.

Еще оригинальнее смотрели армяне, бывшие персидскими сарбазами, в своей полуармянской и полуперсидской одежде; тут же находились и человек 12-ть курдов в живописных костюмах, на маленьких, но быстрых лошадках. Они пришли из Баязета. Это старшины вновь покорившихся племен, готовые воевать против турок с надеждою «почапаулить». Но их присутствие в армии имело и свое политическое значение: это были кадры, вокруг которых должны были собираться мусульмане вновь покоренных турецких земель.

На следующий день по сборе корпуса, 10 июня утром, [392] Паскевич делал маневры, чтобы подготовить войска к предстоящим действиям. Полки, построенные на поляне, правее лагерного расположения, двинулись к Саганлугским горам. Пехота училась на пересеченной местности; кавалерия закончила маневр общею атакой, во время которой мусульманские полки опередили всех и, перескочив Карс-чай, скрылись совсем из виду. Церемониального марша не состоялось: черная туча неожиданно выплыла из-за Саганлугских гор и заволокла все небо. Поднялась сильная буря с проливным дождем, с раскатами грома и молнией; опоясовавшей колонны огненными зигзагами. «Эти воздушные маневры с небесною канонадою — замечает один современник, — были великолепнее и ужаснее земных.» Войска спешили уйти в лагерь, где нашли свои палатки сорванными свирепевшею бурей.

В сумерках к Паскевичу явились двое лазутчиков, только что возвратившиеся из турецкого лагеря, где им посчастливилось даже украсть несколько лошадей: с ними выбежал и пленный русский солдат, взятый лезгинами еще при Ермолове. Все они согласно показывали, что верстах в 50-ти, у Миллидюза, стоит лагерем сильный турецкий корпус, под начальством самого Гагки-паши, которого они видели собственными глазами, когда он с чубуком в зубах сидел перед своей палаткой. Посланная по тому направлению партия линейных казаков, действительно, открыла турецкие пикеты.

В то время большая дорога из Карса в Арзерум раздваивалась около Катанлы и поднималась на саганлугский хребет двумя ветвями, идущими на расстоянии (от 3-х до 12-ти верст друг от друга. Левая ветвь шла через Миллидюз на Меджингерт, правая на Каинлы и замок Зевин. Спустившись с гор и подойдя к Араксу, обе дороги сплетаются вместе и у Керни-Кева выходят на транзитный арзерумский путь. Меджингертская дорога была короче нежели зевинская, за то зевинская удобнее и легче для движения, — но обе оне покрыты были густыми [393] сосновыми лесами и пересекались множеством глубоких оврагов.

Турецкий стан стоял на Меджингертской дороге, занимая один из пологих уступов Саганлугских гор, и по справедливости мог назваться почти неприступным: с фронта он опирался на обрывистый берег речки Ханы-чай; с остальных сторон его окружали глубокие овраги, заросшие густым бездорожным лесом, — и только с тылу, от Зевина, оставалась для входа в лагерь сравнительно удободоступная полоска земли, подобно плотине, ограниченная двумя оврагами. Но и эта плотина обстреливалась сильным редутом, устроенным в середине лагеря, на высоком холме, где стояла ставка главнокомандующего. Ни один стратег не выбрал бы более крепкой позиции и турки были уверены, что на высотах Саганлуга русское войско найдет себе гроб. С этою целью к Саганлугским горам и стянуты были значительные силы. Большая турецкая армия стояла у Гассан-кала, а сильный 20-ти тысячный авангард ее, под предводительством Гагки-паши, был выдвинут вперед и занимал неприступную миллидюзскую позицию. Таким расположением войск сераскир преследовал довольно сложный и запутанный план, в успехе которого, однако, не сомневался. Он рассчитывал заманить Паскевича по зевинской дороге в глубь Саганлугских гор, и тогда, приблизившись к нему от Гассан-кала, бросить весь корпус Гагки-паши в тыл русским войскам и, таким образом, запереть их в горных теснинах.

В русском лагере не имелось никаких достоверных сведений ни о качествах дорог, ни о силах неприятеля. Турки ревниво оберегали свое расположение и лазутчики, из опасения быть схваченными, производили свои наблюдения на скрытых тропах, отваживаясь лишь в темные ночи подползать к турецким лагерям, — а потому и известия их были всегда преувеличены. По их словам русские имели против себя в данную минуту до двух сот [394] тысяч войска и более ста орудий. В намеренном преувеличении заподозрить армян было невозможно, — запугивание русских не могло входить в их расчеты и, надо полагать, что их просто вводило в заблуждение беспорядочное расположение турецких войск. Из хаоса разноречивых показаний, действительным являлось лишь то, что к неприятелю ежедневно подходят резервы из Арзерума, и что силы его действительно велики. Паскевич отчасти предугадывал план сераскира и вознамерился обратить его против самого неприятеля.

В мыслях его уже созрело решение броситься по зевинской дороге в тыл к Гагки-паше, разбить его, и за тем со всеми силами устремиться на сераскира, который, по расчету времени, никогда не успел бы предупредить поражение своего авангарда. План был смелый, и при неудаче мог поставить Паскевича в безвыходное положение, — но другого пути к победе не было. Вся задача теперь заключалась в том, чтобы искусно скрыть направление войск и заставить Гагки-пашу думать, что нападение будет произведено с меджигертской дороги. С этою целью Паскевич приказал производить в ту сторону рекогносцировки, — а между тем поход готовился по зевинской дороге. Оставалось только разрешить вопрос, как пройти лес, где турки могли соединить все свои силы, чтобы остановить движение корпуса.

Вопрос этот должен был решить генерал-маиор князь Бекович-Черкасский, посланный в ночь на 12-е число осмотреть зевинскую дорогу. Проводив его, Паскевич в глубокой задумчивости долго ходил перед своей палаткой, обдумывая план предстоящих действий.

Под утро Бекович вернулся. Он доходил до самого подножия хребта и посылал влево, к лагерю Гагки-паши, казачий полк Басова, а вправо, на Зевин, гребенскую сотню с поручиком Пущиным. Басов, делая вид, что рекогносцирует окрестность, как бы нечаянно приблизился к [395] турецким аванпостам; но едва в неприятельской цепи поднялась тревога — казаки повернули назад и стали отступать на рысях, оставив турок в убеждении, что подходила казачья партия с целию осмотреть пути, ведущие к лагерю, и что им именно отсюда и следует ждать нападения. Движение Пущина, напротив, тщательно было скрыто. Пользуясь темнотою ночи, он пробрался на зевинскую дорогу глухими оврагами и прошел по ней вплоть до опушки леса, нигде не встретив никаких следов турецких разъездов. Паскевич решил тогда не откладывать далее переход через Саганлугские горы, — и войскам приказано готовиться к походу.

13-го июня в 5 часов пополудни весь действующий корпус, на легке, без вагенбурга, с одними полковыми обозами выступил из лагеря. Пройдя верст пять, он остановился в глухой лощине, закрытой со всех сторон утесами и глыбами скал. Здесь войска разделились. Херсонский гренадерский полк, с казачьей бригадой и 10 орудиями, под командой генерала Бурцева, потянулся влево, на Меджингерт, и скоро, выдвинувшись на высоты, показался в виду турецкого лагеря; остальные войска остались в лощине, чтобы под покровом сумерек, когда вечерние туманы закроют окрестность, быстрым движением скрытно перейти на зевинскую дорогу и обойти неприятеля.

Бурцев остановился на ночлег верстах в 15 от турецкого лагеря. Зарево, разведенных им громадных костров, внезапно, среди ночного мрака, озарившее широким полукружием вершины темных гор, озадачила турок. Между тем казачий полк Фомина, высланный вперед с целью тревожить неприятеля, скрытно пробрался по дремучему лесу к самым турецким аванпостам. Казаки гикнули в пики, сбили передовые пикеты и, в погоне за ними, перескочив несколько завалов, очутились перед самым лагерем. Это случайное нападение заставило всю турецкую конницу сесть на коней, чтобы отразить ночное нападение — и казакам пришлось отступать под натиском [396] громадной толпы, тысяч в пять коней. В лесу завязалась сильная перестрелка. Отступая, Фомин тянул за собою всю турецкую конницу, пытавшуюся несколько раз отрезать ему отступление или прижать к болотам, но казаки маневрировали чрезвычайно искусно. Подавляемые громадным превосходством сил, они, то отбиваясь ружейным огнем, то прокладывая себе путь холодным оружием, ни разу не допустили неприятеля обойти себя. Только партия в 11 человек, конвоировавшая военного топографа, отбилась в лесу от полка и пропала без вести, да у Фомина изрублено было до десяти казаков. Заря уже разлилась по небосклону. Грохот лесной перестрелки, неясно доносившийся до лагеря Бурцева, заставил его двинуть всю остальную кавалерию на выручку Фомина. Но едва казаки Карпова и татарский полк развернулись в опушке леса, как вдруг все высоты, лежавшие правее турецкого лагеря, зачернелись русскою конницею. То был корпус Паскевича, уже поднявшийся на Саганлуг. Эффект этой сцены вышел поразительный. Турки, не ожидая появления с той стороны русского войска, потеряли голову; в лагере их загремела тревога; пехота бросилась в ружье, но, видимо не зная что предпринять, бесцельно двигалась в разные стороны; вся кавалерия, преследовавшая Фомина, поскакала назад, бросив своих противников, и стала вытягиваться против зевинской дороги.

Переход Паскевича через горы был труден, но совершился беспрепятственно. Отправив Бурцева на меджингертскую дорогу, корпус продолжал идти скрытою лощиной, и ночью подошел к какой-то разоренной деревне, лежавшей уже на зевинской дороге, верстах в 12 от подошвы Саганлугских гор. Пехота остановилась здесь на привал, а вся иррегулярная конница, под начальством генерала Сергеева, отправилась дальше, чтобы захватить опушку леса, в котором могли находиться турки. Сергеев выслал вперед сотню казаков осмотреть дороги. Более часу не было от нее никаких известий, — казаки заблудились в [397] дремучем лесу; но за то, пока они выбивались на настоящий путь, им пришлось исходить все лесные тропы и овраги и, таким образом, превосходно исследовать местность. Они дали знать, что неприятеля нигде не видно, но что к стороне Миллидюза слышна сильная ружейная перестрелка. Сергеев известил об этом Паскевича, и из главной квартиры тотчас пришел на помощь весь Нижегородский драгунский полк с 6 орудиями. Кавалерия тронулась вперед и скоро стала подниматься на горы. Дорога шла узким каменистым ущельем; глухо шумел кругом вековой лес, покачивая вершинами столетних сосен, и чем выше поднимался отряд, тем чаще попадались между деревьями большие груды неталого снега. Было темно и холодно. Войскам запрещено курить и разговаривать, и даже приказание отдавались шепотом. Молча взбирался отряд, торопясь скорее миновать опасные овраги,— и вот, ранним утром 14-го июня, при первых лучах восходящего солнца, казаки поднялись на последнюю крутизну и стали на гладкой безлесной вершине Саганлуга. Отсюда до турецкого лагеря было верст восемь, не больше. До них ясно уже доносился грохот перестрелки в отряде Бурцева, и по направлению выстрелов можно было заключить, что русские отступают. Несколько встревоженный, Сергеев выдвинул всю свою конную бригаду с Нижегородским драгунским полком на крайние высоты,— и тогда-то внезапное появление этой конницы, повисшей над неприятельским станом, вызвало у турок тревогу.

«Откуда взялось ваше войско? С неба оно упало или из земли выросло?» - с изумлением спрашивали пленные, захваченные в этот день казаками — так тихо и незаметно поднялся на Саганлуг весь действующий корпус. В 8 часов утра на высоты, занятые Сергеевым, приехал сам Паскевич, а вслед за ним стали подходить и головные части пехоты.

Целых четыре часа оставался Паскевич на высотах, обозревая окрестности. Укрепленный стан Гагки-паши, [398] растянутый на пространстве двух с половиною верст, прикрытый шанцами, и окруженный лесистым оврагом, открывался как на ладони. Неприятель с своей стороны старался разузнать, что за войска были перед ним, — и турецкие наездники беспрерывно показывались то с одной, то с другой стороны. Несколько турок, неосторожно подъехавших слишком близко, были захвачены казаками. Это были первые пленные в начинающуюся кампанию. В полдень главнокомандующий воротился к пехоте, которая уже подтянулась и становилась лагерем. Бригада Сергеева также получила приказание отойти назад, и в передовой цепи остались только две сотни, под командой подполковника Басова.

Войска требовали отдыха. В эту ночь пехота прошла 39 верст с двумя лишь небольшими привалами, а горные дороги были трудны, и ночь была так темна, что авангарду приходилось время от времени оставлять небольшие костры, чтобы обозначить путь следовавшим за ним войскам. Лагерь, поставленный на вершине хребта, у самых верховий речки Инджа-су, в долине, окруженной горами, был обращен фронтом к неприятельской позиции. Перед ним лежала болотистая лощина; далее возвышалась опять гряда обнаженных гор, еще местами покрытых снегом, за горами узкою черною полосою вился глубокий овраг, а за ним и стоял турецкий стан, примыкая к нему своим левым флангом. На шпицах окрестных гор всюду расставлены казачьи пикеты, а на дороге к Зевину расположился сторожить егерский полк.

В два часа пополудни, когда в лагере только что успели отобедать, турки сделали попытку отбросить русские аванпосты, чтобы высмотреть расположение корпуса. Человек 500 делибашей и курдов, скрытно пробравшись лощиною, вдруг кинулись на казачьи пикеты. Басов вывел на встречу к ним сотню своего полка и, отстреливаясь, медленно стал отходить назад. Турки наседали бешено. Сам Басов был ранен пулею в ногу, но, чтобы не [399] обескуражить казаков, сел опять на коня и остался во фронте. Турки, между тем, заняли гору, с которой можно было видеть все лагерное расположение русских. С ними, как говорили, находился и Гагки-паша. Но то, что он увидел, было для него далеко не утешительно. По обеим берегам быстрой горной речки Инджа-су белела масса русских палаток, и яркие лучи солнца играли то на длинных рядах пехотных ружей, составленных в козла, то на медных орудиях артиллерии; дальше, внизу, в зеленой чаще молодого кустарника, чернелись кавалерийские коновязи и пестрели флюгера пик, а еще ниже живописно рисовался бивуак казачьих полков и милиции. Весь действующий корпус был перед ним. Поздно понял Гагки всю ошибочность и недальновидность своих расчетов. Все эти войска он мог бы, при более благоразумных действиях, надолго задержать в саганлугских лесах, а теперь они, как бы волшебством перенесенные на горы, грозили ему самому стать на его сообщениях с сераскиром.

Но вот забили барабаны, прозвучала труба, — и в русском лагере зашевелились. Три конные полка стали выезжать на дорогу; за ними выстраивались два баталиона с пушками, — и все это двинулось вперед, чтобы поддержать сбитые аванпосты. Но неприятель уже достиг своих целей; он не стал упорствовать и скрылся за горы. Аванпосты опять заняли свои места. На поле бывшей перестрелки остался только труп казака, обезглавленный и с обрубленными руками. Варварский обычай отсылать в Константинополь головы, а кистями отрубленных рук отпечатлевать на знаменах кровавые знаки, сохранялся еще тогда у делибашей во всей своей силе, и вообще нововведения султана мало коснулись Азии, где войска в большинстве носили свой живописный, старо-восточный костюм и крепко держались стародавних обычаев.

Сверх убитого, казаки потеряли еще 12-ть человек ранеными, из которых пять, спустя несколько часов, умерли. [400]

В тот же день случилось еще более неприятное происшествие. В лагерь привели трех пленных турок. При допросе они выказали необычайное упорство, по которому можно было судить, каким энтузиазмом пропитаны были турецкие солдаты. Один категорически отказался отвечать на все предлагаемые ему вопросы; другой, имевший две раны, не дал себя перевязывать; третий, назвавшийся пастухом, оказался сговорчивее и сообщил под большим секретом, что в верстах восьми от лагеря, в стороне от арзерумской дороги, пасется до 500 голов турецкого скота. Ему поверили. Но посланные туда с штабс-капитаном бароном Остен-Сакеном две сотни кавказских казаков, не нашли никакого скота, а наткнулись на сильную засаду и вынуждены были отступить с уроном; сам Остен-Сакен был ранен в ногу. Известие об этом доставлены были Паскевичу в то время, когда он совсем своим штабом стоял на горах и оттуда смотрел на турецкие позиции. Офицеры, окружавшие главнокомандующего, перешептывались о неудачах дня и пророчили на утро еще сильнейшее нападение со стороны турок. Паскевич был недоволен казаками.

На следующий день в лагерь пришло известие, что вагенбург, оставленный на прежней позиции у Катанлы, выступил на соединение с действующим корпусом. Огромный обоз, более чем в три тысячи повозок и в десять тысяч голов вьючных лошадей и порционного скота, должен был тянуться два дня, почти в виду передовых турецких караулов. Чтобы прикрыть его движение, Паскевич принял намерение угрожать неприятелю, и с этою целью два дня производил усиленные демонстрации к стороне турецкого лагеря. Ежедневно, по окончании обеда, половина корпуса поднималась на горы и выстраивалась против Миллидюза. Шесть баталионов пехоты с 36 орудиями занимали боевую позицию; бригада регулярной кавалерии выдвигалась вперед уступом; казаки, разбитые по партиям, начинали наступление и заводили легкую перестрелку с [401] турецкими пикетами. Сам Паскевич обыкновенно выезжал вперед, в сопровождении одного линейного казачьего полка, и занимал высоту, лежавшую отдельно от прочих, на которой и оставался до сумерек.

Движение вагенбурга не могло, конечно, оставаться тайною для турок. Они прекрасно понимали, какое решающее значение для целой кампании имела бы гибель, или хотя бы только расстройство русских обозов; но выйти из лагеря, с риском потерять его, было невозможно — демонстрации Паскевича приковывали их к месту. Туркам было естественно предположить со стороны русских известную хитрость, намеренное желание вызвать их в поле — и турки на ловушку не шли; напротив, они принимали все меры, чтобы быть в готовности встретить нападение, — и как только русские войска появлялись на высотах, в лагере Гагки-паши били тревогу, полки выстраивались позади укреплений, и ждали приступа. В сумерках, когда войска обыкновенно возвращались в лагерь, неприятель производил по колоннам несколько пушечных выстрелов. Выражали ли турки этим радость избавления от грозившей опасности, или торжество победы — неизвестно; но по турецким обычаям Гагки-паше не стоило ничего подарить сераскира донесением, что русские два дня штурмовали лагерь, но мужеством правоверных отбиты.

А между тем громадный русский обоз медленно подвигался к предгориям Саганлуга, конвоируемый всего двумя егерскими ротами и неполною сотней казаков. 15-го числа он ночевал под опушкою леса, а 16-го стал подниматься на горы. «Дорога — говорит один участник похода — была очень дурна, каменистая, ухабистая и довольно крутая. Мы с удивлением увидели здесь на юге сосновые леса, напомнившие нам Россию. Мои конвоиры набрали грибов, а я нашел чернику. Казалось, мы идем по Валдайским горам переменять квартиры, а вовсе не для войны и не перед неприятелем, который сидел от нас в десяти верстах, закутавшись своими окопами». О неприятеле [402] действительно как будто никто и не думал. Едва обоз вошел в горные теснины, как повозкам пришлось вытянуться в нитку, и порядок следования нарушился; началась бесконечная ломка осей, колес и оглоблей; опрокинувшиеся фуры загораживали дорогу, а между тем маркитанты, не хотевшие никому подчиняться, протискивались с своими арбами и вьюками вперед, ползли вверх по горам, путались между собою и окончательно мешали движению. Крик, шум и гам стояли в воздухе и доносились до турецкого лагеря. Тем не менее, вечером обоз соединился с главными силами — и ни одна арба, ни один вьюк из всего громадного вагенбурга не были потеряны. Почти одновременно с ним, на позицию пришла и колонна генерал-маиора Бурцева. Действующий корпус был теперь на высотах Саганлуга в полном составе.

Ежеминутно опасаясь нападения, Гагки-паша повсюду усилил осторожность. Не оставалось ни одной высоты, ни одной тропинки, ведущей к его лагерю, которые не были бы заняты пикетами. На арзерумской дороге, откуда Паскевич мог обойти его с тылу, паша поставил особый отряд, который под начальством Осман-паши и расположился всего в девяти верстах от русского лагеря.

Из глубины живописной бордусской долины, посреди роскошных садов и плантаций, поднимается крутая возвышенность, которой нельзя миновать, идя к Арзеруму. Осман-паша и выбрал ее для своей позиции. Прочные каменные шанцы, растянутые по гребню высот, упирались правым флангом в отвесные скалы, а левый — примыкал к обрыву. Впереди верстах в двух с половиною, извивалась болотистая речка Хункар-чай, и все пространство между ее берегом и подошвой высот было усеяно крупными каменьями, которые могли доставить стрелкам хорошее закрытие.

Вечером 16-го числа, несколько карсских армян, ездивших в разъезд на арзерумскую дорогу, первые открыли присутствие в Бордусе неприятеля. Паскевич [403] получил об этом донесение ночью и тут же, у бивуачного огня, приказал командиру 1-го конно-мусульманского полка подполковнику Ускову собрать более точные сведения о неприятеле. Усков выступил утром и, перейдя речку Хункар-чай, наткнулся на турецкую цепь, залегшую за камнями. Часть конно-мусульманского полка спешилась и завязала перестрелку, — по выбить стрелков из-за камней оказалось ей не под силу. Тогда, не вдаваясь благоразумно в решительный бой, Усков послал в лагерь за помощью, а сам между тем продолжал перестрелку, вводя в дело постепенно сотню за сотней, так что, когда подошло подкрепление — весь полк уже был рассыпан и патроны были почти на исходе.

Получив донесение Ускова, Паскевич немедленно отправил к нему полковника барона Фридерикса с баталионом эриванцев, с казачьим полком и 4 орудиями, а другой, гораздо сильнейший отряд выдвинул на речку Чермук, чтобы отрезать Осман-пашу от турецкого лагеря. С прибытием пехоты турки держаться внизу уже не могли, — у них не было артиллерии, да и весь-то отряд, как теперь оказалось, не превышал 1,600 человек. Тем не менее, они по-видимому решились оборонять свои укрепления; вся конница их тотчас явилась на правом фланге позиции, тогда как пехота, постепенно выбиваемая из-за камней, шаг за шагом очищала речную долину и, втягиваясь на гору, размещалась по укреплениям. Баталион эриванцев, сомкнувшись между тем в густую колонну, без выстрела продолжал наступление. Слева от него двигался конно-мусульманский полк; справа — казаки Карпова. Неприятель подпустил войска шагов на полтораста, и только тогда по всему протяжению шанцев разом открыл батальный огонь. В ответ на него загремело «ура», и конно-мусульманский полк, ринувшись карьером, первый вскочил в неприятельские шанцы. Произошла ужасающая резня. Половина турецкой пехоты, отброшенная влево, была прижата к отвесной скале, и раздраженные татары [404] рубили ее беспощадно: около трехсот человек было убито, ранено или сброшено в кручу только в одном этом месте. Фридерикс сам прискакал, чтобы унять бесполезное кровопролитие, и при помощи офицеров ему удалось наконец спасти от гибели не больше ста человек, сдавшихся в плен. Турецкая кавалерия спаслась только тем, что бросилась с кручи. Будь казаки Карпова ближе — ей не избегнуть бы истребления, но теперь одни мусульмане успели настичь ее хвост и порубить лишь нескольких всадников. Сам Осман-паша успел ускакать, но все восемь знамен, принадлежавшие его отряду, были взяты татарами. Русские потеряли двух офицеров и 14 нижних чинов.

Еще войска стояли на взятой позиции, как прибыл генерал Муравьев с другим баталионом эриванцев, с казачьим полком и 8-ью орудиями. Ему приказано было вместе с отрядом Фридерикса сделать рекогносцировку по арзерумской дороге к замку Загину. При урочище Чахир-баба, где начинался крутой спуск в загинскую долину, половина отряда осталась в резерве, а другая спустилась вниз и тотчас же наткнулась на турецкую кавалерию. Ее появление не могло быть случайным, и потому Муравьев, имевший приказание не вдаваться в бой, остановил войска и отправил вперед только сотню казаков с поручиком Искрицким. Но и этой сотне двигаться дальше уже не было возможности. И замок, и окрестные поля его были заняты турецкой конницей, а далее, на лесистых горах, белели палатки пехоты. Один из лазутчиков за большие деньги вызвался разузнать в чем дело, и скоро доставил сведения, что это передовые войска сераскира. Муравьев тотчас приказал отступать. Неприятель следовал за ним до самого подъема на Чахир-баба, но заметив там новый эшелон — остановился. Весь отряд Муравьева возвратился в лагерь.

Поражение Осман-паши, как первая победа на пути к Арзеруму, имела особое значение. Героем этого дня был [405] подполковник Усков с его мусульманским полком. Чтобы поощрить храбрых татар, Паскевич сам выехал к ним на встречу за черту аванпостов, благодарил всех, особенно отличившихся в сражении, и поехал во главе полка, ласково разговаривая с их беками и агаларами. Он восторгался их храбростью, хвалил их усердие, обещал награды. Отбитые знамена мусульмане везли за главнокомандующим. Граф подарил татарам, взявшим их, 50 червонцев, а знамена приказал с особым курьером отправить к государю, как живое свидетельство славной службы татар. Усков получил орден св. Георгия 4 степени.

В лагерь мусульманский полк вступил при общем крике ура, которым приветствовали его солдаты. Однако, к большому огорчению татар, в лагере их не оставили, а провели дальше и поместили в особый карантин, где вместе с ними очутились и пленные турки. Избежать этого было нельзя. Кроме знамен, они привезли с собою много оружия, платья и вещей, награбленных в турецком стане, — а недавние бедствия страшной заразы научили русских быть осторожными.

Полезная служба татар в рядах русской армии всецело была делом Паскевича, сумевшего организовать из них отличную конницу. Еще кампания только началась, а два мусульманские полка уже отличились — один под Чаборио, а другой под Бордусом. Этот последний полк составлен был из карабахцев — из тех людей, которые два года тому назад дрались против нас вместе с персиянами, — и тем рельефнее выдвигалась теперь заслуга полка в войне с другою магометанскою державою. «Враги Христа — говорит Родожицкий: — носили его знамение и дрались против своих единоверцев! Точно для мусульман настал апокалипсический конец мира!»

Отбитые трофеи Паскевич приказал выставить на высокой горе между нашим и турецким лагерями. Широко размахнув своими полотнами, разом взвились и, не [406] колеблемые ветром, тихо повисли в воздухе турецкие знамена. Вечер был тихий, ясный, — и эти немые свидетели поражения Осман-паши отчетливо предстали глазам и турок и русских. В рядах противника они усугубляли действие страха, уже проникшего в лагерь вместе с бежавшими остатками разбитого отряда; русским они напоминали ту присущую им несокрушимую силу и мощь, перед которой должен был склонить свою голову гордый и многочисленный враг. И, действительно, события скоро показали, что эти трофеи были только предвестниками той обильной жатвы, которую славным войскам Кавказского корпуса довелось собрать на высотах Саганлуга. [407]

XXII.

Поражение сераскира. (битва при Каинлы).

Русские войска уже три дня стояли на горах перед обойденным вражеским лагерем. Сам главнокомандующий во все это время, можно сказать, не сходил с коня, объезжая и осматривая окрестности, причем его всегда сопровождала большая свита генералов и начальников частей, которые, изучая местность, знакомились с предстоящею им деятельностью на высотах Саганлуга.

Результаты подробного осмотра были, однако, далеко не благоприятные. Оказывалось, что с места, занимаемого русскими, атаковать неприятеля были нельзя. Турецкий лагерь отделялся от нашего тремя грядами конических высот, между которыми лежали глубокие овраги, частию каменистые а частию топкие ²³. За этими высотами, огибая весь лагерь [408] Гагки-паши и уходя в даль почти до самого Зевина, тянулось Ханское ущелье — лесистое и окаймленное скалистыми, совершенно отвесными ребрами. Дорога обрывалась над самым ущельем, и артиллерию пришлось бы спускать на канатах. Очевидно, что атака с этой стороны, если и была возможна, то стоила бы громадных потерь уже потому, что неприятель мог употребить в дело свою артиллерию, тогда как наша оставалась бы на руках отряда бесполезным бременем.

Между тем, русские войска были убеждены, что не сегодня — завтра их поведут брать неприятельский лагерь, и, с любопытством и верою в успех рассматривая турецкий стан, делали свои заключения, как именно будут они выбивать бусурманов из окопов. При каждом появлении главнокомандующего солдаты просились в бой. Но Паскевич не хотел нести на себе нравственную ответственность за большие потери и сдерживал общее желание обещанием побед в недалеком будущем. «Многие из вас — говорил он в своем приказе по корпусу, впоследствии, когда победные лавры увенчали чело его: — просили меня вести испытанное войско этим трудным путем; но я не повел вас оным, щадя кровь вашу. Там мы купили бы победу слишком дорогою ценою, а каждый из вас дорог мне и по заслугам, принесенным отечеству, и по чувствам личной моей к вам признательности».

Предстояло таким образом двигаться дальше, в тыл милли-дюзского лагеря. Но для этого нужно было сделать трудное 50-ти верстное обходное движение в виду неприятеля, может быть, столкнуться на арзерумской дороге с самим сераскиром, передовые войска которого уже приближались к Загину. Трудность движения увеличивалась еще громадным обозом, который нельзя было оставить на месте, не раздробляя войск,— а их и без того было недостаточно. Другого выхода, однако не было, и Паскевич [409] понимал, что это движение — единственное, хотя и опасное средство к победе.

Чтобы скрыть движение от Гагки-паши, в полдень 18 июня генерал Панкратьев с шестью баталионами пехоты, с казачьей бригадой и 20 орудиями выдвинулся на те самые высоты, которые в последние три дня постоянно занимались русскими. Увидев эти войска в обычное время и на обычном месте, турки не имели повода думать о каком-нибудь новом предприятии со стороны Паскевича. Да если бы они и проникли его намерения, — колонна генерала Панкратьева была настолько сильна, что всегда могла дать им отпор, в какую бы сторону они не направились. Одновременно с этим, два баталиона, казачья бригада и 8 орудий прошли вперед, к Чакир-баба, и образовали второй заслон, который препятствовал турецким разъездам высматривать движение корпуса с фронта, тогда как колонна Панкратьева закрывала его с фланга.

В час по полудни двинулись и все остальные войска. Тогда Паскевич, обратившись к окружавшим его генералам, сказал: «Теперь мой корпус похож на корабль; я отрубил якорь и пускаюсь в открытое море, не оставляя себе обратного пути». Дорога на Зивин, лежавшая по полугорью и часто пересекаемая топями, была так узка, что обозам приходилось следовать в одну повозку, и когда голова их была уже на ночлеге, хвост только что трогался с места. Первый переход поэтому сделали лишь в 10 верст и остановились за речкой Хункар-чай на том самом склоне горы, где за три дня перед тем мусульманский полк имел прекрасное дело. К свету подошла сюда и колонна Панкратьева. Она до сумерек стояла на высотах, в виду неприятеля, а за тем, спустившись вниз и, разложив на горах большие костры, двинулась вслед за корпусом.

19 июня, едва забрезжился свет, войска тронулись дальше. Дорога сделалась шире и лучшие. Впереди шла гренадерская бригада, за нею в восемь рядов тянулся [410] вагенбург, прикрытый с правой стороны отвесным обрывом Бардусской долины, а с левой — Херсонским полком с 4 орудиями и кавалерийской бригадой генерала Раевского с конною батареею; сзади, в расстоянии полуверсты, шел отряд Панкратьева.

К 10 часам утра весь корпус, стянувшись у Чакир-баба, остановился. Внизу, от самой горы до развалин замка Загина, лежала перед ними волнистая долина, простиравшаяся в длину почти на девять верст; она начиналась острым углом при подошве самого спуска и, постепенно расширяясь, круто обрывалась у речки Каинлы-чай, окаймляющей ее широкую сторону; за речкою виднелась турецкая деревня Каинлы — а там опять возвышались горы, которые, перебрасываясь у Загина через Ханское ущелье, кольцом охватывали всю долину. Неприятельские разъезды, беспрерывно появлявшиеся то на горах за речкою, то по сю сторону ее на береговых высотах, свидетельствовали, что неприятель близко. Поэтому гренадерская бригада Муравьева, с двумя полками конницы и 10 орудиями, тотчас спустилась вниз и образовала сильный авангард, под прикрытием которого саперы принялись разрабатывать узкий и каменистый спуск для обозов. Но уже можно было предвидеть, что бой начнется ранее. Действительно, к полудню по всей широкой оконечности долины разом выдвинулись большие толпы неприятеля и, перейдя речку Каинлы-чай, стали растягивать свой фронт до Ханского ущелья; турецкая пехота, подкрепляя конницу, стояла за рекой на скате горы; резерв был скрыт в густых перелесках. Никаких верных сведений о неприятеле не было, и Паскевич предполагал, что войска эти вышли из лагеря Гагки-паши с целью преградить нам путь в узких теснинах, начинавшихся за Загином. Таким образом, казалось, главнокомандующему представлялся случай дать полевое сражение, и за тем, быть может на плечах неприятеля войти в мили-дюзский лагерь. Войскам тотчас приказано спускаться в долину. [411]

Колонна Муравьева первая развернулась в боевой порядок; левее ее, небольшим уступом назад, за речкой Загин-кала-су, протекающей в глубоком овраге, расположился Бурцев с Херсонским полком и 12 орудиями, составляя, так сказать, оконечность нашего левого фланга; в общий резерв назначены были три баталиона егерей, кавалерийская бригада Раевского, казачий и два конно-мусульманские полка с 16 орудиями; остальные войска остались на Чакир-баба в прикрытии вагенбурга.

Едва русские войска успели приготовиться к бою, как неприятель уже повел атаку — и сражение началось. Турецкая конница наступала прямо против фронта Муравьева. Казачий полк Фомина, высланный к ней на встречу, завязал перестрелку, но, теснимый превосходными силами, мало-помалу отодвигался назад, пока не был поддержан 2-м конно-мусульманским полком, вызванным уже из резерва. В эту минуту прибыл Паскевич и приказал казакам очистить фронт для действия артиллерии. Но едва казаки стали убирать цепь, как вдруг большая толпа турок, скрывавшаяся до этого времени в овраге, понеслась на них с фронта и фланга. Донцы и мусульмане успели уклониться от удара — и неприятель попал под картечный огонь 10 орудий. Турецкая конница скрылась. Дело на этом пункте перешло в артиллерийскую канонаду.

Между тем, на левом крыле, где стояла колонна Бурцева, сражение начинало принимать оборот серьезный. Против херсонцев надвигались густые толпы со стороны Загина и Ханского ущелья,— и Бурцев, отрезанный от Муравьева оврагом речки Загин-кала-су, чтобы, хоть сколько-нибудь предохранить себя от обхода, должен был опереться левым флангом на горы, растянув свою боевую линию почти на целую версту. Ни резерва, ни второй линии у херсонцев не было, и полку приходилось биться на чистоту, без задней помощи и мысли, как выразился один старый кавказец. А гроза между тем надвигалась. Только теперь, из опроса нескольких пленных, выяснилось, что [412] русский корпус имеет дело с передовыми войсками сераскира, и что Гагки-паша должен выслать сюда часть своей кавалерии. И вот, в то самое время, когда у Муравьева картечь косила турок, и нападение их остановилось, — из Ханского ущелья вдруг вынеслось пять или шесть тысяч всадников. То была кавалерия милли-дюзского лагеря. Громкий крик, разнесшийся по рядам неприятеля, приветствовал ее появление, на что вся эта масса ответила страшным гиком — и ринулась на Бурцева. Сераскирская конница поддержала атаку. В колонне Муравьева видели опасное положение херсонцев и общее внимание невольно обратилось в ту сторону, где два баталиона, свернувшиеся в каре, противостали удару 10 или 12 тысяч турок. Была минута — когда все думали, что Бурцев пропал: херсонская цепь, которую не успели убрать, была прорвана, и за дымом и пылью неясно мелькали только массы несущихся всадников. Но когда дым рассеялся — каре стояли, а вражеская конница уносилась далеко-далеко, скрываясь в ущелье. «Мы все, окружавшие Паскевича — рассказывает Пущин — закричали ура!»

Таким образом натиск турок был отражен, и Паскевич тотчас решил воспользоваться этой минутой для перехода в наступление. Заметив, что большая часть неприятельских сил скопилась за речкой Загин-кала-су против нашего левого фланга, а боевой фронт их растянулся между тем почти на пять верст, — он быстро сосредоточил до 30 орудий и сильным огнем заставил неприятельский центр податься назад. Тогда Грузинский полк бросился вперед, чтобы стать в промежутке, образовавшемся между неприятельскими крыльями и таким образом разрезать турецкую линию на две части. В то же время Раевский, обскакав гренадер, быстро развернул свою кавалерию и повел в атаку два дивизиона Нижегородского полка с двумя линейными сотнями. Блестящую атаку его слева поддерживал казачий полк Карпова, справа — мусульманский Мещеринова. Под этим [413] страшным ударом неприятельский центр был окончательно прорван, левый фланг обойден и отброшен к горам. Тогда все, что было по правую сторону Загин-кала-су, бросилось бежать в деревню Каинлы, под защиту своих резервов. Раевский горячо преследовал бегущих и остановился только у подошвы лесистых гор, заметив скрытую в опушке пехоту.

Но между тем, как центр и левый фланг неприятеля уже покинули поле сражения, правое крыло его еще находилось в полном наступлении на колонну Бурцева. Атака поведена была решительная: сераскирская конница шла с фронта, милли-дюзская — скакала по скату горы над самыми головами херсонцев, стараясь охватить их с тылу. 12 орудий непрерывным огнем встретили неприятельский натиск. «Сии войска — говорит Паскевич в своем донесении — с толиким упорством пролагавшие путь к победе, поистине заслуживают доброе имя». Стрелки Херсонского полка, лежавшие за камнями, были вновь опрокинуты, но, к счастию, их вовремя поддержали свежие роты — и они удержались на месте. Увлечение с обеих сторон было так велико, что рукопашный бой шел грудь-на-грудь, и гренадеры отбили у турок два знамени. Опасность однако от этого не уменьшилась. Чередуясь, как в море грозные волны, масса турецкой конницы с гиком и воем наносилась на русские каре, — и, как разъяренный вал, ударившись с размаху о твердый гранит скалы, рассыпается мелкими брызгами, — так, дробясь и рассыпаясь на части, уносилась вспять и турецкая конница. Херсонцы стойко держались; но положение их все-таки было крайне опасно, и потому Паскевич немедленно отправил на помощь к ним часть кавалерии, под начальством барона Остен-Сакена. Сводный уланский полк, дивизион нижегородцев и казачий полк с конною батареею на полных рысях понеслись на выручку. Но бездорожье и частые переправы через топкие овраги на каждом шагу задерживали движение, — а, между тем, турки были уже в тылу у [414] Бурцева, хватали вьюки, разбивали патронные ящики, рубили караулы... В эту-то критическую минуту подоспела помощь с той стороны, откуда ее не ожидали.

Генерал Панкратьев, следивший за ходом боя с высот Чакир-баба, увидел отчаянное положение Бурцева и, не ожидая приказаний, послал к нему два казачьи полка, стоявшие у вагенбурга. Генерал Сергеев двинулся прямо по карнизу горы еще выше турок и внезапно очутился у них над головами. Едва казаки с криком «ура» ринулись вниз, как по ту сторону речки Загин-кала-су уже заколыхались флюгера уланских пик, и показалась колонна Сакена. Неприятель, охваченный с трех сторон, моментально очистил долину и пустился уходить с такою быстротою, что даже добрые казачьи кони не могли угнаться за ним и стали отставать. Воспользовавшись этим, турки выдвинули на гору два орудия, подвезенные из лагеря, и открыли огонь. Но едва прокатился по горам гул пушечного выстрела, как казаки уже сидели на пушках. Сотник Евсеев и хорунжий Шапошников, оба раненые в рукопашной схватке с артиллерийской прислугой, захватили одно орудие, — другое успело ускакать. Какой-то почтенный бек, находившийся на батарее, потеряв свою лошадь, хотел бежать, но, запутавшись в широких шальварах, упал и был ранен пикой наскакавшего казака. При нем нашли мешок с золотом, около трех тысяч червонцев, которые казаки разделили между собою. Преследование, между тем, продолжалось. «В зрительную трубу — рассказывает Радожицкий — мы любовались с Чакир-Баба, как наши донские казаки нагоняли чалмоносцев, ссаживали их пиками и, проворно соскакивая с коней, обирали». Турки уходили так быстро, что уланы, высланные вперед из колонны Сакена, даже их и не видели. Убедившись, что конница Гагки-паши прошла через Ханское ущелье обратно в свой лагерь, кавалерия вернулась на позицию.

Сражение казалось совершенно оконченным. Солнце клонилось к .закату, и утомленные войска нуждались в [415] отдыхе. Главнокомандующий приказал было уже располагаться на ночлег в долине, на берегу речки Каинлы-чай, как новые известия скоро заставили его изменить это намерение. Часов в пять по полудни от графа Симонича, стоявшего впереди и все еще продолжавшего следить неприятеля, прискакал офицер с известием, что турки остановились и начинают укрепляться на лесистой горе, за Каинлы-чаем. В это же время к главнокомандующему привели пленного турецкого сановника, Мамиш-агу, некогда бывшего главою янычар, а теперь командовавшего в бою всею арзерумскою конницею. Он объявил, что на горе находится сам сераскир, два дня уже, как прибывший сюда с передовым 12-ти тысячным отрядом, и что главные силы его, в числе 18 тысяч, сегодня должны ночевать в одном переходе отсюда у Зивина. По словам Мамиш-аги сераскир вовсе не предполагал в этот день принимать сражение — и бой произошел случайно. Когда колонна Муравьева спустилась с Чакир-баба в долину, сераскир был введен в заблуждение ее относительною малочисленностью и, предполагая, что перед ним простой рекогносцирующий отряд, выслал против него свою конницу; из лагеря Гагки-паши также потребована была только кавалерия; пехота же осталась на месте и вовсе не принимала участия в деле. Уверенность сераскира, что весь русский корпус не мог подоспеть сюда, была так велика, что еще поутру, осматривая местность, он сделал распоряжение, чтобы на другой день, когда сосредоточится здесь вся его армия, разбить для нее лагерь в той самой долине, где произошло сражение. И только разгоревшийся бой выяснил сераскиру, что перед ним сам Паскевич, и что отнять долину у русских уже невозможно. Теперь, после погрома своей кавалерии, он спешил укрепиться на лесистых горах, ожидая, что к утру подойдут его главные силы. Тогда должна была последовать решительная битва, и Гагки-паша был предупрежден, чтобы по первому сигналу выходил из лагеря в тыл русского корпуса. [416]

В ту самую минуту, когда главнокомандующий выслушивал известия, передаваемые Мамиш-агою, он уже принял решение, не теряя времени атаковать сераскира и покончить с ним ночью. Тут же, обращаясь к свите, Паскевич заметил, что сераскир впадает в большую ошибку, решаясь укреплять позицию в виду русского корпуса. «Я покажу ему — прибавил он — что это не так легко сделать, когда у меня пять тысяч кавалерии.»

Но прежде, чем исполнить это намерение, нужно было усыпить бдительность неприятеля, — и Паскевич приказал войскам незаметно, по баталионно, сближаться к позиции графа Симонича, занятой им в укрытой лощине на берегу Каинлы-чая. Вагенбург также получил приказание спуститься в долину и стать против дер. Каинлы, брошенной уже неприятелем. Смерклось; обозы, тронувшись с места, покрыли собой весь скат Чакир-баба и издали могли представляться туркам многочисленным войском. По мере того, как повозки стягивались и становились лагерем, баталионы один по одному передвигались вперед, и Паскевич формировал из них две штурмовые колонны: правая, из двух гренадерских полков, была поручена Муравьеву; левая, из трех баталионов егерей — Панкратьеву; третья, центральная, под начальством генерала Раевского, составлена была из восьми полков кавалерии, при 18 конных орудиях.

В тоже время, чтобы обеспечить себя со стороны Гагки-паши, который со всеми силами мог выйти на Каинлыкскую долину, Паскевич приказал Бурцеву стать у дер. Али-Бегри-Ограм, запиравшее Ханское ущелье, служившее единственным путем для выхода из милли-дюзского лагеря. Кроме Херсонского полка, Бурцеву были подчинены и все войска вагенбурга.

В семь часов вечера войска были уже на местах, все было готово к движению, — но главнокомандующий еще медлил атакой, откладывая нападение до темного вечера. В этом случае Паскевич действовал с верным расчетом, [417] отлично понимая, что ночью Гагки-паша не может пройти через Ханское ущелье, а всякая попытка его к обходному движению, по более удобным дорогам, не могла принести сераскиру никакой пользы.

Большие огни, разложенные вокруг вагенбурга, между тем совершенно усыпили внимание сераскира. Он был убежден, что русские становятся на ночлег и спокойно продолжал укреплять позицию. По временам раздавались пушечные выстрелы с той батареи, что стояла на самой высокой горе; но значение их никто не мог объяснить, так как ядра ложились далее, чем за версту от наших аванпостов. Время в ожидании атаки — говорит один из участников похода — тянулось невыносимо долго; пехота, построенная в двухротные колонны, уже больше часа лежала в лощине; орудие стояли запряженными; кавалерия, спешившись, держала в поводу лошадей. Наконец главнокомандующий собрал к себе частных начальников и отдал им последние приказания. «Нельзя — сказал он в заключение — дозволить сераскиру разбить еще новый лагерь; надобно отнять и тот, который он уже поставил.»

В исходе восьмого часа во всех полках заиграла музыка, ударили барабаны и все три колонны разом выдвинулись из лощины перед лицом изумленного неприятеля. Свернувшись в густые массы, восемь конных полков шли прямо на центр неприятеля, имея впереди себя 18 орудий, вытянутых в линию; пехота обходила позицию справа и слева. Ужас, распространившийся в войсках сераскира, был так велик, что победа досталась русским легче, чем можно было ожидать.

После нескольких пушечных выстрелов, турки сняли орудия и, бросив окопы, стали отступать. Вся русская кавалерия пошла вперед на рысях. Это увеличило панику и отступление скоро превратилось в беспорядочное бегство. За горою, на скалистом берегу какой-то речки, у турок были резервы; они попытались остановить бегущих. Но в эту [418] минуту казачья артиллерия с полковником Поляковым уже вскочила на гору, и 18 орудий, быстро сброшенных с передков, ударили картечью. Одного этого залпа оказалось достаточным, чтобы окончательно смешать неприятеля н снова обратить его бегство, — так сильно было впечатление утренней битвы и так трудно было восстановить уже раз разрушенную нравственную силу турецкого войска. Вся русская кавалерия, управляемая лично Паскевичем, понеслась в погоню; пехота двигалась за нею; но достигнув Кара-Кургана, откуда дорога поворачивала на Милли-дюз, остановилась, Цель битвы была достигнута — пехота держала теперь в своих руках ключ к милли-дюзскому лагерю.

События дня, так неожиданно разыгравшиеся полным разгромом сераскира, служили неистощимою темой бивуачных бесед. Войска рассчитывали, что нынешний день они будут брать милли-дюзский лагерь, а завтра пойдут на сераскира. Вышло, что они сегодня побили сераскира, а милли-дюзский лагерь будут брать завтра. Участникам 12 года, которых тогда еще было много в рядах кавказского корпуса, невольно вспомнилась по этому поводу тогдашняя песенка о том, как

…Удино
Помешал бить Макдональда.
Но но все ли нам равно —
Мы побили Удино…

И действительно, не все ли равно было кого бить — Гагки-пашу, сераскира ли?... Для целей и славы кампании такая перестановка была безразлична…

А между тем, как пехота спокойно располагалась ночевать в Кара-Кургане, кавалерия гнала неприятеля до самого Зивина, где стоял 18-тысячный турецкий корпус, составлявший главные силы сераскира. Казалось бы, что свежий и многочисленный противник должен был положить конец успехам русского оружия; но вышло совершенно иное: беглецы с каинлыкского поля, явившись в лагерь, [419] внесли с собою ужас поражения, — и турецкая армия предалась беспорядочному отступлению. Татары и казаки, захватив весь лагерь, скакали дальше. Вся дорога от Зивина была загромождена зарядными ящиками, брошенными пушками, бочонками с порохом, обломками оружия, остатками вьюков, трупами людей и лошадей. Сераскир, потерявший в этот день 12 орудий и два знамя, едва-едва избегнул плена, ускакав из Зивина в сопровождении только двух всадников. Преследование вообще ведено было так быстро, что в печах зивинского лагеря найдено много хлеба и готового теста. Вся потеря русских ограничилась несколькими убитыми и ранеными; неприятель потерял 300 человек одними пленными.

Паскевич, лично распоряжавшийся преследованием, прибыл в Зивин вместе с регулярною кавалериею и послал приказание остановить преследование. Много уже было сделано им сегодня, нужно было поберечь силы людей на завтра, так как на Милли-дюзе все еще стоял грозный 20-тысячный турецкий корпус и войска, едва окончившие битву, через несколько часов должны были вступить в другую.

Пока ожидали татар и казаков, Паскевич со всею свитой расположился на плоской кровле одной из сакель, стоявших бок-о-бок со старым Зивинским замком. Потом оказалось, что в этой сакле сложено было большое количество пороха, и что отступавшие турки успели бросить в нее зажженный фитиль. К счастию, драгуны, отыскивавшие фураж, заметили горевший стопин, и, таким образом, только случай спас жизнь русского полководца, подвергавшегося величайшей опасности. Паскевич тотчас оставил Зивин; но не отъехал он и с полверсты, как окрестность дрогнула от страшного взрыва и сакля взлетела на воздух. Несколько татар и казаков, замедливших в Зивине, были задавлены разметанными каменьями. Впоследствии узнали, что взрыв произошел не [420] от стопина, который успели потушить, а от неосторожности татар, искавших добычи.

Так кончился достопамятный день 19 июня. «Предприятие мое атаковать сераскира — писал Паскевич к государю: — было единственным и необходимым условием будущих наших успехов. Если бы я пропустил только один день, то корпус его мог бы стянуться, соединиться с Гагки-пашею, и тогда я был бы атакован сам 50-тысячною армиею с фронта, с фланга и тыла. Но, зная турок, я с благословением Всевышнего отвел грозу, мне уготовленную.»

Теперь весь 30-тысячныии корпус сераскира был разбит, разогнан и, переброшенный за Саганлуг, бежал в Арзерум — Гагки-паша один очутился лицом к лицу со всеми русскими силами.

Комментарии

21. Сборный линейный казачий, Донской полк Карпова и 3-й конно-мусульманский.

22. Состав действующего корпуса был следующий:

Пехота: полки — Эриванский карабинерный, Грузинский и Херсонский гренадерские, Кабардинский пехотный и 42-и егерский, 8-й пионерный баталион, баталион 41-го егерского полка, полубаталион 40-го и сводный полк из баталиона севастопольцев и нахичеванских сарбазов. — всего 12,340 штыков.

Кавалерия: Нижегородский драгунский и Сводный уланский полкт, сборный линейный казачий полк и донские: Сергеева, Карпова, Фомина и Басова, четыре конно-мусульманские полка и сводный из черноморских казаков и конницы Кенгерлы — всего 5,785 коней.

Артиллерия: — батарейных орудий 16, легких 30, донских казачьих 12, линейных казачьих 6, горных единорогов 4 и из числа турецких орудий 2; — всего 70 пеших и конных орудий.

23. Подобные топи, служащие обыкновенно месторождением дикого лука, во многих местах встречаются на Саганлугских горах, не смотря на их относительную высоту; и кажется именно этому-то дикому луку хребет и обязан своим названием: по крайней мере Саган значит «лук», а Саганлу прилагательное — «луковый».

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 3. СПб. 1889