ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск II.

Оглавление II выпуска.

XI. Ацхур и Ардаган.

XII. Покорение Баязетского пашалыка (генерал-маиор князь Александр Герсеванович Чавчавадзе).

XIII. Союзники и враги в пририонском крае.

XIV. Зима за Кавказом (1828-1829 г.).

XV. Зимний поход на выручку Ахалцыха.

XVI. Защита Ахалцыха.

XVII. На полях Турецкой Гурии (бой у Лимани).

XVIII. Закавказье перед угрозой новой персидской войны.

XIX. Новая гроза под Ахалцыхом (бой под Цурцкаби).

XI.

Ацхур и Ардаган.

Завоевание Ахалцыха, по самой логике вещей, предполагало сложный ряд второстепенных действий, которые должны были упрочить за нами это завоевание. Пал главный город пашалыка; но самый пашалык еще предстояло подчинить русской власти разумною политикой, а где нужно и силою оружия. Население было враждебно, или, по крайней мере, не знало чего держаться, а в руках неприятеля были еще два сильно укрепленные пункта — это Ардаган на юге, и Ацхур на северо-востоке. В тоже время, чтобы стать прочною ногою в покоренном крае, необходимо было поспешить разработкою удобных сообщений с русскими землями, а Ацхур именно и лежал на одном из обычных путей и враждебных и мирных [198] сношений Ахалцыхского пашалыка с Грузиею. Этими обстоятельствами вполне определялись задачи, предстоявшие Паскевичу.

Первою заботою главнокомандующего было восстановить внутренний порядок в Ахалцыхе и тем привлечь на свою сторону жестоко пострадавшее от войны население. На другой же день по занятии крепости учреждено было областное правление и начальником пашалыка назначен генерал-маиор князь Василий Осипович Бебутов — человек хорошо образованный, гуманный, большой знаток восточных языков, нравов и обычаев. Умиротворение разоренного и обнищавшего края было тяжелою задачею, требовавшее с его стороны большого политического такта и энергии. Город лежал под пеплом или в развалинах, множество жителей его скиталось без всякого пристанища и в буквальном смысле без куска хлеба. И вот, немедленно были собраны сведения о наиболее пострадавших, и каждому оказана посильная помощь, не разбирая степени участия его в делах против русских войск; на первый же раз было роздано более 386 червонцев. Великодушие победителей, молва о котором быстро облетела окрестности, поразило непривычное к нему население и сразу принесло богатые плоды. Еще Ахалцых дымился под пеплом, на его развалинах еще валялись обгорелые тела защитников, а в ближайших деревнях уже закипала обычная жизнь мирного времени, народ принимался за промыслы, торговлю и сельские работы. Такое доверие к русским было столь необыкновенным проявлением в крае, что Император Николай, впоследствии, отметил его особым вниманием.

А в крепости, между тем, кипела деятельность иного, чисто военного свойства. Нужно было исправить ее, улучшить оборону, частью пострадавшую от огня артиллерии, а частию расположенную без соблюдения правил военного искусства. Нужно было обеспечить ее продовольствием на предстоявшую зиму, так как, не смотря на плодородие края, жители, благодаря войне, не могли собрать достаточного количества хлеба не только для продажи, но и для собственного [199] пропитанья. Источников продовольствия нужно было искать в Закавказье, а для этого необходимо было спешить устройством с ним прочных сообщений. Выбор предстоял одного из двух путей: или через Ханское ущелье, лежавшее в Коблиенских горах — в Имеретию, или через Боржомское ущелье — в Грузию. Первая дорога, доводившая до Усть-Цхенис — Цхальской пристани на Рионе, где был устроен складочный пункт продовольственных запасов, доставляемых по Черному морю, была важнейшею. Здесь через пограничное имеретинское селение Богдад, считалось менее ста верст; но тропинка, пробитая в скалистых ущельях, была так узка, что по ней не могла пройти даже навьюченная лошадь. Немедленно, по занятии Ахалцыха, Паскевич приказал приступить к разработке именно этой дороги. Для расширения ее взрывались огромные камни и даже целые скалы, но перевозка по ней провианта все-таки не имела успеха. Первый транспорт, направленный из Богдада, под прикрытием роты пехоты и горного единорога, в восемь суток едва мог пройти 40 верст, при чем множество вьючных и четыре артиллерийские лошади свалились в кручи. А, между тем, чрезвычайный недостаток вьючного скота в Имеретии и без того страшно затруднял сообщения. В конце концов пришлось обратиться к дороге Боржомской.

Нужно сказать, что уже на другой день по взятии Ахалцыха, 17-го августа, Паскевич отрядил генерал-лейтенанта князя Вадбольского с баталионом пехоты и двумя казачьими полками, при шести орудиях, овладеть Ахцурским замком, запиравшим вход в Боржомское ущелье со стороны Ахалцыха. Город Ацхур, современный первому Грузинскому царю Фарнаозу, построенный за три века до Рождества Христова, в грузинских летописях значится местом евангельской проповеди Св. Апостола Андрея Первозванного. И по ныне там существует храм во имя Пресвятой Богородицы, бывший некогда кафедрою митрополитов. Турки истребили здесь христианство; но жители, оставшиеся преданными вере своих отцов, удаляясь в Имеретию, унесли [200] с собою, между прочими святынями, и древнюю храмовую икону Божьей Матери, именующуюся еще и теперь Ацхурскою: она хранится в Гелатском монастыре и считается чудотворною. Старый замок Ацхура разрушен турками, новый — построен, ими же, в XVI столетии, когда они отторгнули от Грузии Сомхетскую провинцию, и с тех пор Ацхурская скала, по важности своего положения на самой границе, во всех войнах играла выдающуюся роль. Так было при грузинских царях, так было и в то время, когда, в июле месяце 1828 года, русский корпус шел через громады Чалдырских гор к Ахалкалакам. Пользуясь относительною безопасностью от русских войск, занятых тогда покорением сильнейших крепостей Ахалцыхского пашалыка, Ацхурский гарнизон сам пытался перейти в наступление и вторгнуться в Грузию. 21-го июля конная партия турок, человек в 500, двинулась из Ацхура кратчайшею дорогою, прямо руслом Куры, чтобы пробраться к русской границе. На пути, верстах в 30 выше древнего Боржомского замка, при Гогиасцихе, стоял небольшой пост, который миновать было нельзя — и турки решились истребить его. Случилось, однако, что в то время, когда проходила партия, в густом прибрежном лесу была команда херсонских гренадер. Заметив неприятеля, солдаты открыли огонь через речку. Турки, не обращая на это внимания, ускорили только ход и вдруг бросились на Гогиасцихе, где стояло человек сорок карталинской милиции, под начальством штабс-капитана князя Визирова. Выстрелы гренадер предупредили пост об опасности и не дали захватить его врасплох. Первое нападение было отбито. Но в это время с гор спустилась другая партия; за тем еще две, пешие, показались на утесах и скалах Боржомского ущелья,— и пост был окружен. Перестрелку услыхали, между тем, в деревне Садгире, где стояла рота херсонцев, которая тотчас же поспешила на помощь. Но, так как, со стороны Садгира показались новые партии, то рота должна была возвратиться назад — и грузины остались одни. Не теряя мужества, князь [201] Визиров защищался геройски, отбил несколько приступов и, в конце концов, заставил турок отступить с большою потерею. Это был один из славнейших подвигов карталинской милиции в войну 1828 года.

Подобных нападений со стороны Ацхура можно было ожидать постоянно, и потому необходимо было покончить с ним, как можно скорее. От Ахалцыха до Ацхура всего 29 верст, и князь Вадбольский подошел к нему в тот же день, 17-го августа. Гарнизон замка, состоявший из 500 лазов и тысячи вооруженных жителей, уже готов был к обороне. Правда, сравнительно небольшому Ацхуру, трудно было держаться после падения Ахалцыха; но штурмовать цитадель, построенную на гранитной скале в несколько ярусов, было тем не менее рискованно. К стенам ее вела единственная узкая тропа, и 14 пушек с полуторатысячью ружей могли совершенно смести штурмовую колонну. На предложение сдаться, гарнизон отвечал отказом. Тогда несколько ахалцыхских старшин, сопровождавших русский отряд, добровольно вызвались отправиться в замок и уговорить ацхурцев. С ними отправился и штабс-капитан грузинского ополчения князь Мамука Орбелиани. Они развернули перед глазами ослепленных жителей кровавую картину Ахалцыхского штурма и успели поколебать их мужество. Лазы, еще во время переговоров, отступили в горы, и ацхурцы отворили ворота. Крепость с 14 орудиями и шестью знаменами взята была без выстрела.

Вслед затем, немедленно началась и разработка Боржомского ущелья, тогда еще недоступного для обозов. Во многих местах теснины его образовали единственное русло, по которому шумно и бешено мчалась Кура, и в подобных местах приходилось делать обходы по весьма высоким горам, где зимою бушевали метели и прекращался всякий проезд. Работы возложены были па инженер-подполковника Эспехо, с баталионом Мингрельского полка, вызванным из Имеретии, и дело поведено было с такою энергиею, что к концу августа повозочное сообщение с Карталинией [202] через Боржомское ущелье уже совершенно установилось. Вместо горных троп, по которым с трепетом пускался одиночный всадник, прошла широкая, хорошая дорога, и из Ахалцыха тотчас потянулись по ней в Грузию транспорты с больными и ранеными. Гром русских побед имел такое влияние, что в боржомских лесах, искони славившихся разбоями, водворилась теперь полная безопасность и проезжающие без всякой боязни, даже ночью, отправлялись через эти леса только с одним проводником-туземцем.

Завоевание Боржомского ущелья, которое с тех пор навсегда уже осталось в русской власти, было величайшим благом для окружающих стран. Ныне путешественник, среди его величавых скал и глубоких пропастей, встречает смеющиеся ландшафты; в вековые утесы его вросли многоценные дворцы, и повсюду видны знамение цивилизации. Ныне Боржом с его окрестностями слывет «перлом Кавказа», и его прохладные высоты служат убежищем городскому жителю, истомленному летним зноем благословенной Иверии. Не то было в то время, когда победоносный меч Паскевича прошел по скалам Боржоми, первобытная дичь и глушь широко раскрывали тогда перед путником свои мощные объятия. Таинственностью и вековым мраком веяло на него отовсюду, и непостижимый ужас подавлял человека, переступавшего заповедную грань волшебных лесов. Много чудных и страшных легенд создал народ о диких дебрях Боржома, о тех сверхъестественных силах, которые обитали в них и околдовали слабый ум человека волшебными чарами.

Вот что рассказывает одно из таких, глубоко-поэтических и запечатленных седою древностию, народных преданий.

«Заря угасала. Высокие громады гор угрюмо обступили долину. Их длинные тени сходились все ближе и ближе и, расплываясь непроницаемым мраком в безмолвном лесу и тесном ущелье, наполняли душу трепетом враждебной таинственной силы. В расщелине скал, глубоко внизу, прядая через камни, бешено рвется Кура и грохот ее далеко оглашает окрестность. [203]

На вершине заоблачной горы, в дремучем лесу, окутанном серым туманом, задумавшись, с топором в руке, стоит Гиголь, вперив неподвижные взоры свои в вековую сосну. Тяжела и пуста казалась жизнь Гиголю без Майки черноокой,— а Майка невеста другого.

Не раз под этой сосной, отдыхая от долгих трудов, мечтал Гиголь о своей черноокой и поверял бездушному дереву свои затаенные думы. Он вслушивался в шелест иглистых ветвей, и мнилось ему, что это не ветви шепчутся с ветром, а Майка лепечет ему свои сладкие речи. Все грезы Гиголя о счастии родились под этой волшебной сосной; к ней прикован он был таинственною силой, и ничей топор не смел замахнуться на заповедное дерево. И вот, надежды на счастье исчезли. Майка невеста другого,— а сосна, как и прежде навевает сладкие думы любви. И Гиголь, очарованный, напрасно стремится вырвать и душу и мысли из этого волшебного круга.

«Нет! — воскликнул он наконец, замахнувшись своим топором, — прочь волшебство, срублю заколдованное дерево»! Но ступил шаг, и видит.... Боже великий! Не сосна то — Майка стоит перед ним вся в белом и простирает к нему объятия.... Бросился к ней Гиголь — и грудью натолкнулся на холодное дерево.

Туманы скользили по горным вершинам, то обвивая, как саваном, вековые деревья, то распахнувшись и крутясь, как гигантские змеи, уносились порывом воющей бури.

Гиголь трепетал, пораженный сверхъестественным страхом, и капли холодного пота проступили на его бледном лице. Он отступил от сосны; но какая-то волшебная сила неудержимо тянула к ней его взоры. Он оглянулся — опять видение в образе девы простирает к нему объятия, а чей-то злобный хохот раскатился но окрестному лесу. Ярость и месть забушевали в душе Гиголя. С проклятием он прянул к сосне, и с визгом топор глубоко врезался в дерево. Стоны и вопли понеслись по дремучему бору, и кровь брызнула на лицо и платье Гиголя. [204] Несчастный, с помутившимся взглядом, бросился в лес и без чувств упал на сырую землю.

А буря ревела в ущелье, гром грохотал, и с визгом и воем порыв урагана в прах низвергал вековые деревья.

Тихо и ясно: ночное небо искрится звездами. А в лесу, под шатром гигантских дерев, дико, мрачно, безмолвно.

Под навесом закоптелой от дыма скалы горел обширный костер, взметая клубы багрового дыма и озирая угрюмые сосны. Окончив дневные труды, сидели у костра плотовщики; благоговея перед грозною тишью дремучего бора и передавая друг другу вином наполненные чаши. Всех мрачнее был бледный Гиголь. Много дней прошло уже с тех пор, как он одинокий, скитался в лесах и, наконец, пристал к плотовщикам, думая тяжелою работою рассеять терзавшие его мучения. Но покой бежал от души Гиголя. То дико озираясь на лес, то вперяя мутные очи в пламя костра, он трепетал и судорожно обтирал рукою лицо, а на руках все казались ему кровавые пятна: а в огне, в лесу, неотступно являлось видение, все в белом, с зияющею раной в груди — и манило его в объятия.

«Полно так горевать — сказал ему один из плотовщиков:— вот, Нико был также женихом, да умерла невеста»....

«Умерла!.... Майка умерла! — завопил Гиголь, перерывая слова товарища: — нет! Я убил ее.... Я разрубил ее топором.... Вот она вся в крови и манит меня в объятия!... и с пеной у рта, исступленный, бежал Гиголь от страшного видения, а товарищи, цепенея от ужаса, озирались кругом и чудилось им, что Майка устремлялась за безумным Гиголем.

Уже и илоты были готовы, и плотовщики один по одному отправились в опасное плавание. Но не было духа у Гиголя выйти из темных дебрей на свет Божий: на душе его лежало убийство.

Наконец решился и он. [205]

Недвижны громады гор; недвижны сосны и ели; буря уснула в ущельях; безмолвно и грозно повсюду.

Одна лишь река, разорвав недра каменных гор, в вечной борьбе со врагом, клокоча, грызет подводные скалы и в бессильной злобе кружится водоворотом, кипит пеной, воет — и вдруг, прядая через вершины скал, с сокрушительною силой, несется до новых порогов... А подводный утес Чибисхева, грозной пятой упершись во враждебное лоно, с презрением встречает удар — и волны разметываются пылью.

Смеркалось; туман ложился на воды. Скользя через камни, в пене и брызгах, на утлом плоту плывет по Куре печальный и бледный Гиголь; он склонился к правилу и смотрит на бушующие волны. Вот, сквозь туман, неясно очертились перед ним Чибисхевские скалы. Высоко, на гибель пловцам, вздымаются седые зубцы их над пеною волн, — и нужна человеку вся смелость разумной отваги, вся сила мощной искусной руки, чтобы выйти победителем среди этой борьбы разъяренной стихии с враждебным ей гранитным гигантом.

Гиголь очнулся от дум. Он поднял взор на Чибисхевские скалы — и кровь застыла в его жилах. Майка стоит на пороге, вся в белом; кровавая рана зияет у нее на груди, и манит она его в раскрытые объятья и диким хохотом потрясает окрестность.

Ужас отнял силы и память Гиголя; правило упало из рук; закружившийся плот подхватили свирепые волны и быстро погнали его на скалы... Помертвевший Гиголь слышит хохот Майки и неведомою силою несется прямо в ее объятия...

С размаха плот налетел на скалу. Через зубья порога разом хлынули волны — и все исчезло в шумном водовороте.

И теперь еще на скале Чибисхеви путник увидит остатки разбитого плота, и местный житель скажет ему, что это плот Гиголя».

Таковы предания Боржома. [206]

Много веков пронеслось над диким ущельем, много исторических картин сменили друг друга и канули в вечность. И там, где в последнее время замерли все отзвуки жизни, где, как зверь, подстерегал свою добычу хищный лезгин, рыскал горный шакал, да одинокий орел сторожил свое гнездо на недоступной скале,— там, некогда, жизнь била полным ключом, стояли Господние храмы и в диких дебрях раздавались слова всепрощающей любви и молитвы. Недалеко от Ацхура, в дремучих лесах, стоят и поныне замечательные развалины одной церкви, в которой по давним преданиям, переходившим из рода в род, хранилась какая-то древняя книга. Все знали это предание; но никто не интересовался проникнуть в тайну веков, чтобы узнать, когда и при каких условиях существовала эта старинная церковь. Только тогда, когда Ацхур перешел в русские руки, и слух о таинственной книге дошел до преосвященного экзарха Грузии Исидора, оставившего в Иверии так много следов своей духовной деятельности, — он в 1849 году поручил священнику Гамрекулову разыскать забытый храм, а в нем ту удивительную книгу, в которой, быть может, хранился ключ ко многим историческим сведениям, изглаженных веками из памяти народа.

Гамрекулов нашел в Ацхуре одного мусульманина, по имени Дадо, уже древнего старика, который передал ему, что лет тридцать тому назад он лично видел эту священную книгу, и по его словам уважение к ней лезгин, граничившее с суеверием, было так велико, что даже рука разбойника не смела коснуться ветхих листов ее, и священная книга оберегала остатки христианского храма от окончательного разрушения.

Церковь, куда Дадо привел Гамрекулова, находилась в дремучем лесу, в шести часах пути от Ацхура. По всей вероятности это был монастырь, так как кругом его не было даже признаков какого-нибудь поселения, и потому-то, быть может, самое место, где стояла эта обитель, было известна только немногим. [207]

Небольшая, по своим размерам, церковь, не смотря на тяжесть, пронесшихся над нею веков, еще сохранилась настолько, что можно было судить о красоте и изяществе ее архитектуры. В ней уцелел и престол, и жертвенник, и даже две иконы, иссеченные на камнях. Время стерло лики святых и только на одном из камней, осталось неясное изображение Воздвижения Креста. На жертвеннике лежала раскрытою та самая книга, которая, по словам Дадо, лежала на этом месте целые века турецкого владычества. К сожалению, Гамрекулов нашел только один толстый кожаный переплет, а листы ее были съедены, как он полагал, лисицами.

Таким образом, мудрость христианской книги, пощаженной даже руками разбойников, осталась на веки глубокою тайною.

Вскоре, после занятия Ацхура, та же судьба постигла и другой укрепленный пункт Ахалцыхского пашалыка — Ардаган. Но совершить его завоевание досталось на долю войскам, остававшимся в Карсе.

В то время, когда Паскевич шел под Ахалцых, в Карсе еще свирепствовала чума и гарнизон крепости, состоявший из Крымского пехотного полка, много потерпел от заразы. Прочие войска, расположенные лагерем на Карадаге, избегли этого бедствия. Неприятель также не беспокоил их. Тревожные минуты пришлось пережить гарнизону только в то время, когда Киос-Магомет-паша, в начале августа, появился было в окрестностях Карса. Но турки быстро ушли под Ахалцых,— и всякая опасность миновалась. В соседстве с Карсом остались лишь конные партии, искавшие легкой поживы в армянских селениях.

Одна из таких партий, 7-го августа, напала на деревню всего в 10-ти верстах от крепости. Двести казаков, выскочившие на тревогу из Карса, настигли неприятеля, уже возвращавшегося с добычею. Тысячная толпа карапапахов легко отбросила горсть наших казаков, — но тут подоспел баталион егерей с четырьмя орудиями и конная [208] армянская дружина. Разметанные огнем, турки пустились уходить в разные стороны; казаки и армяне горячо преследовали их, пехота и артиллерия не отставала. На протяжении 30 верст, до самых Саганлугских гор, казаки и егеря неотступно сидели на плечах неприятеля и заставили его бросить добычу. Потери, понесенные партией, по всей вероятности, были велики, так как артиллерия, опереживая конницу, все время провожала ее гранатами. Пленных было немного, но в числе их находился сам начальник партии Хамед-бек, захваченный казаками в тот момент, когда под ним была убита лошадь. Это был человек с положением и большим весом среди своих единоземцев, так как три брата его занимали видные посты в турецкой армии, и все трое были двухбунчужными пашами. В Карсе Хамид говорил, между прочим, что никогда не рискнул бы на такой отважный набег, если бы не был обманут лазутчиками, утверждавшими единогласно, что в крепости вовсе не было конницы, и что пехота состоит из больных и слабых солдат. Он убедительно просил показать ему людей и пушки, которые были способны догонять бегущую конницу, — «и ему, — как говорит генерал Берхман в своем донесении, — не возбранялось любоваться ими».

Спустя несколько дней после этого, в Карсе получены были известия, что турецкие войска, разбитые в битве 9-го августа, бегут из-под Ахалцыха. Генерал Берхман тотчас выслал из крепости полковника князя Бековича-Черкасского с двумя баталионами егерей, четырьмя орудиями и тремя сотнями конницы к стороне Ардагана для защиты тамошних жителей, опасаясь, что бегущие турки выместят на них свою злобу. И он не ошибся. Все деревни, которые проходил князь Бекович, были уже пусты. Мушский паша, опоздав к Ахалцыху, успел однако же опустошить край и теперь угонял армянские деревни все дальше и дальше от русских пределов. Ни одному армянину, привыкшему с малых лет трепетать при одном имени мусульманина, никогда не приходило в голову сопротивляться, так что не [209] редко десятки деревень, согнанных вместе, держались в повиновении каким-нибудь десятком куртинцев; а на этот раз армян сторожил сам мушский паша, расположивший свои бивуаки возле армянских таборов; — и сопротивление было невозможно. Однако, нашлись смельчаки, которые успели бежать, чтобы известить русских о гибельном положении соотечественников.

Утром 17-го августа, когда отряд князя Бековича делал привал, и солдаты варили кашу, князь с небольшим конвоем поехал вперед и, поднявшись на дальние высоты, осматривал окрестность. Вдруг, показался всадник в армянской одежде, скакавший во весь опор, не разбирая дороги. Не было сомнения, что это один из тех, которые бежали из армянского табора. Доскакав до Бековича, гонец соскочил с усталого коня и, задыхаясь, стал говорить, что турки сейчас собираются уходить в Арзерум, и понуждают армян как можно скорее запрягать арбы и собираться в путь; что те пока еще медлят, но что если русский отряд опоздает час-другой, то возвратить их будет уже невозможно, так как в нескольких верстах от их бивуака начинаются горные ущелья, где на каждом шагу турки могут упорно обороняться. Князь Бекович приказал ударить подъем. Он уже знал из слов армянина, что в распоряжении мушского паши находилась тысяча отборных курдов и до трех тысяч турецкой конницы, задержанной им из числа бежавшей из-под Ахалцыха. Русский отряд пошел форсированным маршем, и часов в 10 утра увидел турецкие войска, поднимавшиеся с бивуака. Появление его было до того внезапно, что растерявшиеся турки бросили весь армянский обоз, уже совершенно готовый в путь, и искали спасения в стенах Ардаганской крепости.

Первая половина предприятия была, таким образом, исполнена; оставалась другая, труднейшая — отступление отряда, обремененного теперь громадным караваном переселенцев. Не могло быть и сомнения, что турки скоро опомнятся, и что тогда князю Бековичу трудно будет защитить обоз, [210] который неминуемо должен был растянуться на несколько верст, особенно в местах гористых и тесных. Князь увидел необходимость пропустить жителей вперед, и потом так или иначе, завлечь неприятеля в дело, чтобы одним ударом отбить у него охоту к преследованию. Пехоте и артиллерии приказано было устроить засаду на той дороге, по которой пойдет обоз, а коннице идти позади, чтобы первой принять на себя удар неприятеля.

Барабан пробил отступление, и обозы длинной цепью потянулись мимо русских войск. Но дело замедлилось: ленивые буйволы, едва переставляя ноги, тихо тащили тяжелые арбы, до верху нагроможденные всякою домашнею рухлядью и даже досками и бревнами. Большая часть взрослых переселенцев шла пешком около своих возов, а на лошадях, коровах и ослах в перекидных корзинах, сидели по двое и более малюток, ежеминутно рискуя упасть и разбиться. Проходя мимо войск, мущины снимали папахи и кланялись, женщины крестились, и всякий по своему старался выразить свою благодарность.

Но вот, позади обоза, вдруг грянул выстрел, за ним другой — и загорелась перестрелка. То казаки схватились уже с турецкою конницею. В обозе общее довольство моментально уступило место новым ощущениям. Страх и смятение овладели армянами. Мущины спешили угонять далее от неприятеля скот, другие торопились с арбами, большинство в страхе не знало что делать, и лишь немногие взялись за оружие. Несчастные армянки подхватили детей, бежали сами не зная куда; иные столбенели от ужаса, падали на колени и молились. «Я видел — рассказывает один очевидец, — молодую женщину, которая в немом отчаянии, ломая руки, смотрела на жавшихся к ней малюток, не решаясь которого из них спасать — и слезы ручьями бежали по ее лицу».

Конная армянская дружина, состоявшая всего из 70 человек, находясь ближе всех к неприятелю, пропустив обозы, начала уже отступление, как вдруг масса турецкой конницы нахлынула на нее со стороны Ардагана. [211] Армяне не устояли и были опрокинуты; казачьи сотни, подоспевшие на помощь, остановили было на несколько минут стремительное нападение; но, в свою очередь, смятые, стали подаваться назад и обнажали хвост обоза, не успевший еще подойти к тому месту, где стояли баталионы. Тогда часть турецкой конницы ударила на задние повозки, и пока одни рубились с казаками, другие безнаказанно предались грабежу и убийствам. К счастию, жители, покинув арбы, бежали, и жертвою турецкой ярости сделались только два старика и одна женщина.

Князь Бекович не рассчитывал на такой быстрый и стремительный удар неприятеля. Егерям некогда уже было думать о засаде,— и они бегом бросились на помощь к казакам. К несчастию, они не могли стрелять, потому что выстрелы вредили бы переселенцам. «Не бойтесь, не бойтесь!» кричали перепуганным армянам солдаты, и бежали на встречу неприятелю. В душе каждого зарождалось особое чувство сострадания к беспомощным, готовность безрасчетно пожертвовать за них даже самою жизнию. В кавказских солдатах, при данных обстоятельствах, не могло не заговорить и чувство самолюбия, требовавшее отстоять, во чтобы то ни стало, тех, кто беззаветно поручал себя их защите. Появление егерей было как нельзя более кстати. Напрасно турки пытались сопротивляться, — штыки опрокидывали все, и скоро бегство неприятеля сделалось общим. Расчет князя Бековича в, конце концов оказался верен. Посланные вдогонку казаки видели, как неприятельская конница скакала мимо Ардагана и, выбираясь на арзерумскую дорогу, скрылась в ущелье. Обратный путь отряда был обеспечен.

Разбросанные трупы одни оставались немыми свидетелями поражения неприятеля: пленных турок не было вовсе, потому что ожесточенные солдаты никому из них не давали пощады. Среди покинутых тел, казаки нашли живым одного только куртина, да и тот был жестоко изранен. От него узнали, что в деле участвовала куртинская конница, и что турки, деморализованные уже раньше, неохотно шедшие [212] в битву, оставлены были в резерве. Они бросились было грабить обозы тогда, когда куртинцы сломили казаков, но, при появлении пехоты, первые покинули поле сражения. Курды держались до конца — за то одних старшин их, более или менее знатного рода, погибло в бою 16 человек; убит был и сын мушского паши, вместе с его прекрасною гнедою лошадью, которая славилась во всем Курдистане и едва ли уступала в знаменитости своему хозяину. Все показывало, действительно, что нападавшая кавалерия была составлена из отборных всадников; между отбитыми лошадьми не было ни одной, которая ценилась бы менее 500 рублей на русские деньги; уборы, по красоте и ценности, соответствовали коням.

Урон с русской стороны был также значителен, почти четвертая часть конницы выбыла из строя; армяне считали 15, казаки 40 человек убитыми и ранеными.

Когда окончился бой, переселенцы были уже далеко. Страх подгонял их, и, не смотря на тяжесть возов, на лень буйволов, на множество скота, путавшегося среди повозок, и на все препятствия, встречавшиеся в пути, они шли так скоро, что отряд догнал их уже на привале. Здесь нужно было дождаться прибытия еще нескольких деревень, следовавших по другим ущельям, и также просивших покровительства. С разных сторон, до самого вечера тянулись к отряду тяжелые обозы и сливались в один. Солнце село уже, когда барабан пробил наконец подъем. Казаки пошли в авангарде. Князь Бекович уже садился на коня, как вдруг прискакало несколько старшин татарских деревень все с тою же просьбою. Князь предложил им догнать отряд на ночлеге; но они отвечали, что не решатся тронуться с места, если русские не дождутся их здесь. «Нас разграбят — говорили они,— тотчас, как вы уйдете». Нечего делать,— надо было приказать арьергарду остановиться и исполнить их желание. Когда татары присоединились к отряду, была уже темная ночь, и тысячи бивуачных огней мерцали сквозь мглу темной августовской ночи. [213]

С рассветом двинулись дальше. Опять заскрипели неуклюжие арбы, и опять шум, крик и гомон тысячи голосов будили мертвое молчание опустевшего края. Русские роты едва были заметны в огромном множестве народа. «Судя по числу людей — говорит очевидец — нас было почти достаточно для завоевания всей Азиятской Турции». Но опыт показал уже, что жители не в состояний были обороняться сами, и, не смотря на полную безопасность, многие еще бросали робкие взоры в туманную даль, где им все мерещились турки. Но страх их мало-помалу рассеялся. Войска шли бодро и с песнями. Молодежь гарцевала между рядами повозок и любовалась красотою армянок... В сумерки замелькали огни карсского лагеря. Поход был окончен.

Таким образом освобождены были 23 деревни, которые, водворившись под охраной русских штыков, убрали впоследствии созревшую без них жатву и внесли в казну подать пшеницею.

Едва возвратился отряд Бековича, как пришло известие о взятии Ахалцыха, и Паскевич предписал генерал-маиору Берхману овладеть, Ардаганом. Но так как неприятель мог быть там еще в весьма значительных силах, то одновременно с движением карсского гарнизона, в ту же сторону, направлен был из Ахалцыха другой отряд, под начальством генерала Муравьева

Войска выступили из Карса 21 августа, в составе трех баталионов пехоты, 8 орудий и 4-х сотен казаков, под личной командою Берхмана, и ночевали в тот день на берегу живописного горного озера. Это озеро — Агир-Гель (озеро жеребца), о котором легенда устами суеверного народа рассказывает, что из кристальных вод его, на заре, выходит чудный водяной конь и пасется на лугу, невидимый человеческому глазу. И горе тому, кто увидит его; кому он явится сам — того человека неотразимо постигает несчастие. Местные жители поэтому редко ночуют на берегах этого озера и боятся даже заглядывать в его глубину, чтобы не встретиться со страшным призраком, пророчащим горе. А [214] чудное лано вод Агир-гельского озера так поразительно спокойно и дивно прозрачно, что можно, кажется, пересчитать те миллионы рыб, которые гуляют в светлых струях его.

Заря 22-го августа застала русский отряди, уже далеко от Агир-геля. Вот показались и последние Геля-Вердинские высоты,— за ними уже Ардаган, а отряд идет еще не зная, что ожидает его впереди — кровавый бой, или мирная встреча... И вдруг, во всю конскую прыть, с передовых постов несется казак. Он разом осаживает коня перед генералом и, запыхавшись, говорит, что впереди, за высотами, виден большой турецкий лагерь. Отряд остановился, стал стягиваться: казачьи сотни поскакали вперед на разведки. Через четверть часа новый гонец — тревога фальшивая: за горою не турки, а целые тысячи армян переселенцев. Скоро к начальнику отряда прибыли их старшины. Они сообщили, что разбитые турецкие таборы разграбили 33 армянские деревни и всех жителей погнали было с собой в Арзерум. Однако появление князя Бековича вблизи Ардагана и слух, что за малочисленным передовым отрядом скрываются главные силы русских, заставили их бросить армян и спешно бежать за Саганлугские горы. В первую минуту армяне укрылись в ущелье, где провели несколько дней, и только тогда, когда убедились в отсутствии турок, решились выйти из своего убежища, и теперь направляются в Карсскую область. К удивлению всех, у армян не оказалось ни одной палатки, а между тем казаки продолжали утверждать, что видели лагерь. Спросили старшин и дело разъяснилось тем, что роль турецких шатров сыграли армянки, сидевшие на арбах в своих остроконечных головных уборах, с раскинутыми длинными чадрами.

От переселенцев узнали также, что за несколько дней перед тем Киос-Магомет-паша, в сопровождении сорока всадников, проехал в Арзерум: за ним ушел туда же весь гарнизон Ардагана; а, наконец, и сам ардаганский бек, покинув город, укрылся в горы, вместе с большинством мусульманского населения. Эта важная весть [215] быстро повела отряд вперед и ровно в полдень русские стояли уже у стен Ардагана. Из ворот на встречу к ним вышла духовная процессия армян и поднесла генералу крепостные ключи. Ардаган был занят — и в нем, без крови и жертв, досталось русским тридцать одно неприятельское орудие.

Ардаганская крепость, прижавшись к левому берегу Куры, стоит в углу открытой равнины. Трехаршинные каменные стены ее, отлично фланкированные грозно выступающими вперед высокими башнями, и небольшой форштадт, обнесенный двойным деревянным срубом, плотно набитым землей и каменьями, давали решительному противнику все средства к упорной обороне. И только безотчетный страх перед неотразимой силой русских штыков, перед которой не устояли ни Карс, ни Ахалцых, мог понудить турок покинуть крепость без выстрела. В древности, когда, под именем Артаона, город служил резиденциею грузинских эриставов, в нем, имелась еще более сильная крепость, воздвигнутая на скале; но, во время Паскевича, от этой крепости оставались только одне развалины. В развалинах стоял и древний христианский храм с громадным, на диво сохранившимся куполом, который не могли пробить ни время, ни молот изуверства. Но кроме этого храма не было ничего, чтобы свидетельствовало о прежнем величии города. Небольшой, жалкий базар, наружная бедность и грязь, отсутствие хороших домов — все говорило, что Ардаган в эту эпоху далеко не был в цветущем состоянии; из всех зданий выделялся своею величиною только дом ардаганского бека, но и в нем, по свидетельству современника, «конюшни были гораздо лучше нежели комнаты».

На другой день по взятии Ардагана прибыл сюда генерал Муравьев с частию действующего корпуса, а отряд Берхмана, оставив в гарнизоне крепости один баталион 40-го егерского полка, возвратился в Карс. Вслед за Муравьевым, по разработанной уже им дороге, стали подходить из Ахалцыха другие войска и, таким образом, у Ардагана образовался передовой отряд, имевший целью наблюдать за [216] Арзерумом и в то же время охранять Карсскую область, если бы неприятель предпринял туда движение из-за Саганлуга.

В русских войсках упорно держался слух, что кампания будет продолжаться; но рано наступившая осень, а с нею непролазная грязь изменили планы главнокомандующего и выдвинули вперед вопросы административные, важнейшим из которых был вопрос продовольственный. Необходимо было обеспечить на зиму провиантом гарнизоны в крепостях завоеванных областей и собрать более или менее значительный запас его для весенней кампании. Средства Грузии, мало-помалу, уже истощались, да и осенняя непогода так испортила дороги, что сообщения с нею почти прекратились. Ближайшие к Ахалцыху санджаки, испытавшие на себе удары войны, имели весьма скудные запасы, и только богатый Ардаганский санджак мог еще дать потребное количество хлеба. Чтобы личным наблюдением ускорить сбор провианта, Паскевич с главною квартирою сам перешел в Ардаган и прибыл туда 18-го сентября. Но в Ардагане, кроме забот о сборе продовольствия, ему еще пришлось бороться с чумою, первые признаки которой обнаружились в Грузинском гренадерском полку. Однако здесь, как и в Карсе, разумно принятыми мерами и изолированием войск в нескольких отдельных лагерях, удалось ослабить болезнь, и мало-помалу она прекратилась.

В Ардагане к Паскевичу прискакал курьер от генерал-маиора князя Чавчавадзе с донесением, что весь Баязетский пашалык занят русскими войсками и вместе с этим главнокомандующему были представлены два бунчука и повелительный жезл Баязетского паши. Тревожнее были вести, которые доходили сюда из Гурии; но и там, в конце концов, водворилось спокойствие. Главные мятежники, вместе с княгинею-правительницею, бежали в Турцию, и русские войска заняли Озургеты и пограничные укрепленные замки: Нагомари, Аскану и Лихаури. [217]

(Генерал-маиор Князь Александр Герсеванович Чавчавадзе).

К концу августа 1828 года, с завоеванием Ахалцыхского пашалыка, обеспечившим безопасность русских границ и далеко вдвинувшим русскую власть в пределы Азиятской Турции, предположенная кампания этого года могла почитаться оконченною. Но, стремясь упрочить свои завоевания на левом фланге, Паскевич оставался в поле до наступления глубокой осени, пока, наконец, получил известие из эриванского отряда от генерал-маиора князя Чавчавадзе о покорении всего Баязетского пашалыка.

Когда русский корпус переходил Арпачай и вступал в турецкую землю, — в Армянской области, тогда только что отвоеванной от Персии, оставлен был небольшой отряд. в состав которого вошел Севастопольский пехотный полк, шесть рот 41-го егерского, казачий полк Басова и 8 орудий — всего с небольшим две тысячи штыков и 340 коней. С этими ничтожными силами военный губернатор области генерал-маиор князь Чавчавадзе имел назначение прикрывать обширные границы от набегов со стороны Баязетского пашалыка.

Баязетский пашалык непосредственно примыкает к Армянской области и отделяется от нее только высоким пограничным хребтом Агри-Дагом. В нем двадцать тысяч жителей, населяющих четыре санджака: Баязетский, [218] Диадинский, Хамурский и Алашкертский. Сопредельный знойным степям персидских провинций, но, почти со всех сторон закрытый горами, Баязетский пашалык пользуется превосходным, умеренным климатом; так что зажиточные эриванские люди нередко приезжали сюда лечиться от лихорадок, только воздухом, да ключевою водою. Народ пользуется там цветущим здоровьем и без ужаса не может себе представить своих соседей-эриванцев, вечно, по их понятиям, трясущихся от лихорадок. Но посреди этой благорастворенной атмосферы, Баязет посещает страшное бедствие, почти неизвестное в Эривани. Это чума, так губительно действующая в Египте и в других владениях Оттоманской Порты. По замечанию туземных лекарей, она проникает сюда через каждые семь лет, — и год начала турецкой войны был именно этим зловещим сроком ожидаемой заразы.

Главное население Баязетского пашалыка составляли армяне, которых считалось здесь до 3 тысяч семейств, или до 18 тысяч душ. Турки гораздо малочисленнее. Их, вместе с курдами, не наберется даже шести или семисот семейств, — но, как завоеватели края, они удержали в своих руках все отрасли внутреннего управления страною. Баязетские армяне были менее угнетены, нежели их соотечественники в Персии: но тем не менее, и их характер страдал отсутствием устойчивости и прямоты нравственных правил,— печати, которая неизбежным злом ложится на все порабощенные народы. Но Баязетские армяне, по крайней мере, были храбры и нередко служили в охранной страже пашей. Турки, хотя и запрещали им колокольный звон и заставляли не носить другого головного убора, кроме чалмы, но довольствовались только этим наружным принижением христианской веры и вовсе не касались их внутреннего самоуправления, которое оставалось в руках армянского духовенства. Каждые семь лет старейшие отцы ездили отсюда в Эчмиадзин за миром и привозили своей пастве благословение верховного патриарха. Турецкое начальство смотрело на эти сношения довольно равнодушно, хотя и понимало, что [219] Эчмиадзин-то и служил связующею цепью, которая объединяла всех армян, живших в пределах России, Персии и Турции. Впрочем, нужно сказать, что многие паши и беки относились к христианству, если не с уважением, то с некоторым суеверным страхом. Все они, например, чтили и преклонялись перед священным копьем, которым был прободен на кресте Спаситель. И когда наступала седьмая година обычного появления чумы, они сами посылали почетнейших армян за этим копьем в Эчмиадзин, и появление его в баязетском храме служило для всех несомненным признаком близкого прекращения заразы. Рассказывают, что за несколько лет до войны, баязетский паша, желая показать ничтожность христианских верований, приказал ста человекам своих собственных телохранителей взойти на самую вершину Арарата, и тем опровергнуть религиозное убеждение армян в недоступности священной горы, где совершилась после потопа великая тайна обновления человеческого рода. Люди выбраны были смелые и привычные к горной ходьбе. Но едва поднялись они до половины Арарата, как вдруг сорвался жестокий ураган: двое из них, засыпанные снегом, задохнулись, несколько, сорванных вихрем, сброшены были в бездонные кручи; остальные, полумертвые от страха, едва спустились вниз и были поражены тяжкою болезнию. Обычные явления Арарата — грозы и бури, приняты были, как гнев раздраженного неба, и случай этот произвел глубокое впечатление на умы суеверных турок.

Третью народность Баязетского пашалыка составляли курды, этот бич цветущих стран Азии. Они не имеют никакого единства и, разделенные на общества, управлялись шейхами или агами, в руках которых соединялась власть и гражданская и духовная. Курды постоянно враждовали и с турками и с армянами; но и эти дикие племена, частию магометане, частию язычники, почтительно относились к христианской святыне, Так, курды Алашкертского санджака хранили особое благоговение к чудотворной силе угодника [220] Божьего Сурб-Саркиза, могилу которого показывают внутри крепости Топрах-Кале. Многим из них неизвестно даже имя святого: но предания говорят им, что на вершине горы, где стоит Топрах-калинский замок, жил, скончался и погребен какой-то праведный старец. И вот, отправляясь в набег, они обыкновенно зажигали восковую свечу и приносили в жертву барана на том камне, под которым покоятся останки угодника, не предаваясь даже сомнениям, действительно ли почивает там святой христианин, или обыкновенный камень принимают они за могилу угодника.

Таким образом, армяне, не смотря на свое пятивековое рабство, сохранили за собой некоторое духовное преобладание в крае и составляли силу, на которую русские, в случае надобности, легко могли опереться.

Белюль-паша, управлявший в то время Баязетом, был родом куртинец из знаменитой древней фамилии, в течение трех веков наследственно владевшей пашалыком. Приверженность к этой фамилии курдов делала баязетских пашей настолько самостоятельными, что они не платили султанам дани, а, в качестве феодальных владельцев, только должны были на собственные средства строить укрепления, содержать в них гарнизоны, покупать военные запасы, порох и оружие, до пушек включительно. Оберегая свои владения, они уже тем самым оберегали и часть Турецкой империи, непосредственно лежавшую за их пашалыком, — и в этом заключались все обязательства их по отношению к султанам. Соседние паши с завистью смотрели на баязетских и им недоброжелательствовали. Когда Аббас-Мирза, обложив Баязет, держал его в блокаде более двух месяцев, они с тайным удовольствием смотрели на гибнувшую крепость и, вместо того, чтобы спешить на помощь, своею медлительностию дозволили персиянам овладеть городом, и Белюль-паша, взятый в плен, до самого конца войны содержался в Хое.

Все эти обстоятельства, — и население пашалыка, и обособленность пашей его,— создавали для русских весьма [221] выгодное положение. Наученный горьким опытом и зная, как мало может он рассчитывать в начавшейся войне на своих армян, Белюль-паша, чтобы только сохранить за собою свои владения, решился сам идти на встречу русским интересам. Еще в феврале, когда стал очевиден разрыв России с Турцией, он вошел в переписку с архиепископом Нерсесом, прося содействия его в переговорах с Паскевичем. В половине июня он писал о том же генералам Панкратьеву и князю Чавчавадзе. К сожалению, главнокомандующий не доверял турецким армянам и, находя, что военные действия в той стороне преждевременны, оставил письмо Белюль-паши без ответа.

А между тем, в то время, как турки, сосредоточивая все свои силы на главных путях наступления к Гумрам, вовсе не обращали внимания на Баязет, в пашалыке, предоставленном собственным силам, шло повсюду глухое брожение. Последние грозные удары, нанесенные Персии русским оружием, восстановление первопрестольного монастыря Эчмиадзина, наименование Армянскою областию вновь присоединенных в России персидских провинций — воочию свидетельствовали армянам, что в жизни их наступает новая эра, и что мусульманское иго не есть их вечный удел. Подавленный веками дух армян оживился надеждою лучшего будущего. Имя русского царя произносилось повсюду с удивлением и признательностию, а дела русских войск и подвиги генералов прославлялись в народных песнях. Армяне явно благоприятствовали России, готовы были помогать ей и, действительно, доставляли хлеб и добывали сведения о неприятеле. Но далее этого они пока не шли.

Совсем не таково было настроение Баязетских курдов. Хищные племена спешили воспользоваться войною, как случаем к легкой наживе, и бросились грабить русские пределы. В исходе июня, партия их, человек в 400, сделала набег на деревню Ахур, лежавшую на северном склоне большого Арарата; но жители, предваренные своими баязетскими единоверцами, отбились. Вслед за тем, 13-го [222] июля, еще большее скопище курдов напало на Кульпинские соляные ломки. Стоявшая там рота Севастопольского полка отразила нападение; однако 12 жителей были ранены, и курды успели отбить весь скот, принадлежавший Кульпинской деревне, в числе более трех тысяч голов. Следующее нападение было еще отважнее. До трех тысяч куртин, поддержанных турецкою конницею, в ночь на 20-е июля атаковали штаб донского казачьего полка, расположенный в дер. Мастары, недалеко от Талыни. Сторожевые казачьи бекеты были смяты; но, когда неприятель, спешившись, ворвался в крайние сакли, перед ним внезапно явились две роты Севастопольского полка, следовавшие в тот день из Сардарь-Абада и случайно заночевавшие в Мастаре. Ни курды, ни турки, ничего не зная об этом, рассчитывали иметь дело только с одною слабою казачьей командою, и потому появление пехоты, барабанный бой и крики «ура» совершенно смешали неприятеля. Курды не могли удержаться в деревне и были выбиты штыками; но, тем не менее, они угнали стадо рогатого скота и увезли 22 человека пленных. С русской стороны два офицера были ранены и пять казаков убиты.

Удачные набеги со стороны Баязета взволновали, между тем, и соседних курдов Ванского пашалыка. Те также нс прочь были пограбить: но так как русская граница. была далеко, а персидская под боком, то они решились сделать ее ареною своих набегов. Нет надобности, что то были земли дружественной им нации. Там также были русские,— и следовательно, с точки зрение курдов, не хотевших знать никаких международных обязательств, было вполне законным делом привлечь за то к ответственности и персидских жителей ¹². Ванский паша лично предпринял в начале июня месяца вторжение в Хойскую область. С ним шли настолько значительные силы, что командовавший в Хое русским отрядом генерал Панкратьев сам выступил [223] к ним на встречу и стал на месте, где сходятся дороги из Вана и Баязета. Готовность русского войска отразить нападение погасила воинственный пыл неприятеля, желавшего грабить, но вовсе не желавшего вступать в открытые битвы. Паша отступил и заперся в Ванской крепости, но едва Панкратьев возвратился назад, как курды бросились в Салмазскую равнину и отогнали все ходившие там на пастьбе стада. Рота Кабардинского полка, штабс-капитана Евдокимова, успела отрезать хищникам дорогу к ущелью. Курды стремительно напали на нее; но, встреченные залпом, бросили добычу и рассеялись. Спустя несколько дней, 5-го августа, хищники снова прорвались уже со стороны Баязета, и, на этот раз, отбили многочисленные стада под самым Хоем. Выскочившая на тревогу сотня черноморских казаков, с войсковым старшиною Дьячевским, имела горячую схватку. 20 курдов были убиты, трое захвачены в плен, остальные бежали: но и со стороны казаков пало в рукопашной свалке восемь человек, изрубленных курдами.

Эти частные случаи показали баязетскому паше, что русские не настолько сильны в Эривани и в Хое, чтобы серьезно угрожать Баязету, а, потому в его настроении произошла быстрая перемена. Он написал князю Чавчавадзе письмо, предупреждая, что в случае нападения русских, будет защищаться до последней крайности.

Между темь занятие Баязетского пашалыка откладывалось Паскевичем только до поры до времени. И вот, когда на главном театре военных действий, русские овладели уже Ахалкалаками, когда персидское правительство внесло часть контрибуции, вследствие чего Нашебургский пехотный полк, занимавший Салмаз, оказался свободным, Паскевич предписал князю Чавчавадзе начать наступление и овладеть Баязетом. Заключаясь в пространстве между Арзерумом, Карсом, Армянскою областью и Персиею, Баязетский пашалык, богатый хлебными запасами, был важен для нас, как потому, что через него пролегала большая караванная дорога, идущая из Константинополя к Тавризу, так и потому, [224] что покорение стоявших на этом пути турецких укреплений, совершенно прикрывало левый фланг нашей операционной базы.

В исходе августа месяца, у подошвы большого Арарата, расположился бивуаком небольшой русский отряд, при котором находился и сам военный губернатор генерал-маиор князь Чавчавадзе. Здесь был Нашебургский пехотный полк, три роты Севастопольского, 6-ть полевых орудий, две сотни казаков, да сотни четыре конной армяно-татарской милиции — всего 1,400 штыков и до пятисот всадников. С этими-то ничтожными силами, опираясь только на сочувствие армян, составлявших большинство населения Баязетского пашалыка, князь Чавчавадзе готовился брать Баязет и проникнуть в глубь Анатолии, на берега Ефрата, разметывая всюду массы врагов, которые могли бы даже не заметить горсти его солдат. Задача была трудная, — но исполнение ее принял на себя человек несомненно талантливый, смелый и предприимчивый.

_____________________________

Князь Александр Чавчавадзе быль сын знаменитого князя Герсевана, игравшего такую крупную роль в последних исторических судьбах Грузинского царства; родился он в Петербурге в то время, когда отец его находился там полномочным министром грузинского царя, и восприемницею его от купели была сама императрица Екатерина II.

Получив отличное образование в одном из лучших пансионов столицы, и за тем докончив его в Тифлисе, под руководством своего отца, не щадившего ничего на воспитание единственного сына, молодой Чавчавадзе не избегнул однако ни ошибок, ни увлечений молодости. Это были первые годы правления Цицианова, когда вся Грузия была еще переполнена партиями многочисленных царевичей, не хотевших отступиться от своих притязаний на наследственную царскую власть. Молодой 15-тилетиий князь скоро был опутан тонкими сетями интриг и до того увлекся идеею восстановления древнего могущества свободной Грузии, что в [225] 1804 году тайно покинул родительский дом и бежал к царевичу Парнаозу, стоявшему в то время с мятежными шайками на военно-грузинской дороге. Царевич, как известно, в том же году был разбит под Анануром и пытался бежать в Эривань; но в сорока верстах от Тифлиса, на переправе через Куру, настигнут был грузинскою милициею князя Томаса Орбелиани и захвачен в плен, вместе с 30-ю кахетинскими князьями.

В числе этих пленных находился тогда и молодой Чавчавадзе. Заслуги отца спасли его от неизбежной ссылки в одну из внутренних губерний России, и император не только благодушно простил увлечения юности, но вызвал его в Петербург и определил в пажеский кадетский корпус. Там князь Александр докончил свое воспитание, был произведен лейб-гвардии в гусарский полк и в 1811 году снова вернулся на родину уже адъютантом главнокомандующего маркиза Паулуччи.

С ним вместе он находился при усмирений кахетинского бунта, был ранен пулею в ногу в деле под Сагореджио, и вместе с ним же отправился из Грузии, готовясь принять участие в великих событиях отечественной войны.

Походы в Германию и Францию не прошли бесследно для любознательного, хорошо подготовленного молодого офицера. Он, так сказать, практически докончил там свое образование, и когда, в 1817 году, уже в чине полковника, был переведен на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, стоявший в родной ему Кахетии, — то явился личностью, далеко выходившею из общего уровня тогдашних грузинских помещиков.

Служебная карьера князя обещала ему многое: на восьмом году службы он уже был полковником, и, после смерти Климовского, почти целый год, временно командовал Нижегородским полком. Ермолов рекомендовал его Государю, как отличного кавалерийского офицера, вполне достойного командовать этим полком и только в молодости князя находил к тому препятствие. Но когда из Петербурга [226] командиром Нижегородского драгунского полка назначили полковника Шабельского,— почти на три года моложе князя Чавчавадзе,— последний совсем оставил строевую службу и поселился в Тифлисе.

Семейство князя Александра Герсевановича в то время было в Тифлисе единственным туземным семейством, в котором заезжие гости с севера находили и патриархальное гостеприимство старой Грузии и вместе с ним все условия образованного европейского общества ¹³. Сам Чавчавадзе пользовался тогда большою популярностью в крае: его знали все, как современного поэта Грузии, как замечательного переводчика на грузинский язык классических творений Корнеля и Рассина. Из всех песен, которые пелись в то время грузинами, по крайней мере, две трети и при том лучшие по возвышенности чувства и мысли, принадлежали таланту Александра Чавчавадзе; ему же принадлежали и превосходные переводы лучших персидских, русских, французских и немецких поэтов: все эти языки князь знал не хуже грузинского, и его переводы, выраженные в прекрасных и звучных стихах, не уступают подлинникам.

От этой мирной, чисто литературной деятельности, его оторвала персидская война: он участвовал в ней с грузинскою милициею, был произведен в генералы и, после отъезда в Россию генерала Красовского, назначен военным губернатором Армянской области.

В этом звании и застает его кампания 1828 года.

25-го августа, небольшой русский отряд, стоявший у [227] подошвы Арарата, перешел высокий пограничный хребет Агри-Даг и налегке, без обозов, двинулся к Баязету. Толпы неприятельской конницы, встретившей его в поле, почти в виду самого города, были сбиты огнем русской артиллерии,— и отступили. Рассказывают, что какой-то байрактар, разъезжая под русскими ядрами, на сером коне, с большим развернутым знаменем, долго удерживал порядок в рядах этой конницы. Но когда лошадь под ним была убита, и он поднялся с земли уже с переломленным древком — турки и курды, как стая птиц, разлетелись в разные стороны. Знамя осталось на поляне одно, будь наша пехотная цепь ближе — оно было бы взято; но вскоре его подхватил какой-то турецкий наездник и ускакал с ним в крепость. Тем не менее, часть конницы все-таки была отрезана татарами и кинулась в горы, откуда успела пробраться в Баязет уже окольными путями. Отряд в тот же день, 27 августа, подвинулся еще вперед и стал в трех верстах от города.

На следующее утро, еще заря не разлилась по небосклону, как из крепости приехал парламентер с письмом, в котором паша предлагал сдать Баязет, но требовал срок до полудня, чтобы турецкий гарнизон мог беспрепятственно оставить город. Князь согласился. Но едва парламентер уехал, как прискакал казачий разъезд с известием, что к Баязету идут сильные партии курдов. Опасаясь, что переговоры, начатые пашою, были только маской, за которой скрывалось желание выиграть время, князь приказал двум ротам Нашебургского полка тотчас занять высоты, лежавшие на южной стороне города, и отрезать у неприятеля воду.

Движение этих рот в то время, когда начались уже переговоры о сдаче, переполошило весь гарнизон. С верков по нашебурцам загремели орудия; масса неприятельской конницы, опять выскочившей из крепости, загородила им дорогу. Но в крепости уже мало кто помышлял о сопротивлении. Смущение паши передалось войскам и поселило [228] рознь в действиях. Начальник конницы, стоявшей уже лицом к лицу с русскою пехотою, требовал помощи; открытые крепостные верки ждали себе защитников. А Белюль-паша, ежеминутно опасавшийся восстания армян, совсем потерял голову и не шел ни на помощь к коннице, ни на защиту верков. Положение дел становилось критическим. Пользуясь этим, нашебурские роты сбили с высот кавалерию и поставили на них батарею. Две тысячи курдов, показавшиеся в это время на соседних горах, увидели, что им делать нечего, — и повернули назад, отняв у гарнизона последнюю надежду на выручку.

Едва русские пушки загремели с высот по мусульманскому кварталу, и отряд, под глухой рокот барабанов, стал приближаться к городу — все бросилось спасаться по макинской дороге. Крепость осталась без защитников. Тогда растворились ворота, и духовная процессия армян выступила на встречу с хоругвями и иконами. В час по полудни войска заняли город, и Белюль-паша, еще не успевший выехать из своего дворца, объявлен был военнопленным: «Мы встретили его — рассказывает очевидец — у ворот цитадели. Это был еще молодой человек высокого роста, с привлекательным лицом, на котором лежала скорбь и тяжесть переживаемого уничижения».

В крепости взято было 12 пушек, три знамени, дна бунчука и повелительный жезл баязетских пашей.

Чтобы ознаменовать день покорения Баязета, совершившегося как раз перед тезоименитством наследника престола, Чавчавадзе ходатайствовал об освящении главной турецкой мечети в православную церковь во имя Александра Невского. Паскевич однако отклонил это ходатайство. Он писал к Государю: «я не разрешил исполнить сие, потому что ни одной подобной меры не допускаю в здешних пашалыках, будучи еще неизвестен присоединятся ли оные к Русской Империи».

Падение главного города пашалыка, естественно, повело за собою и покорность ближайших санджаков: Хамурского и Диадинского; турецких войск там не было, а число [229] армян настолько превышало турок и курдов, что не могло быть и речи о серьезном сопротивлении последних. Конная сотня армян заняла Диадин без выстрела; Хамур даже не занимали вовсе, довольствуясь тем, что сами старшины явились в Баязет и доставили городские ключи. К тому же укрепления Хамура были совершенно ничтожны, тогда как в Диадине, лежавшем как раз на большом караванном пути, все же существовал какой-нибудь замок, хотя его обветшалые стены и свидетельствовали только о тяжести четырнадцати веков, пронесшихся над этим городом. Занятие Диадина одною конною сотнею, и покорность Хамура, даже не видевшего русского войска, не представляли с военной точки зрения ничего замечательного; но, в политическом отношении, это был крупный шаг, фактически упрочивавший русское владычество в крае. Действительно, как только большая часть пашалыка перешла в наши руки, триста куртинских семейств, бежавших к Вану с своим родоначальником Гассан-Агою, вернулись назад и просили позволения поселиться опять в окрестностях Хамура. Позволение было дано — и Гассан-Ага, сформировав из подвластных ему курдов сотню отборных всадников, сам привел ее в лагерь к Чавчавадзе.

Теперь оставался только один Алашкертский санджак, который не хотел подчиниться русским и готовился отстаивать свою независимость. Самый Алашкерт — город весьма небольшой; но его старинный, почерневший от времени замок грозно стоит на вершине голой, недоступной скалы, как бы отторгнутой от целой груды утесов, и царит над всею алашкертскою равниною. Турки называли этот замок Топрах-кале — и сидели в нем крепко.

А между тем, пока князь Чавчавадзе устраивал областное правление в Баязете и водворял порядок в соседних санджаках, события шли своим чередом и вызывали к дальнейшим предприятиям. Нужно сказать, что падение Баязета произвело в Арзеруме такую панику, что многие стали выезжать из города, опасаясь, что русские займут [230] Алашкерт и через Гассан-кала пойдут на Арзерум. Встревоженный сераскир немедленно отправил в Топрах-кале небольшой отряд, под начальством Абдулла-Ризах-бека, приказав ему вывезти из замка все продовольственные магазины, опустошить край и перегнать все армянские деревни в глубь Анатолин. Сотни христианских семейств, бежавших при этой вести из алашкертской равнины, молили русских о помощи. Действовать было нужно, — и князь Чавчавадзе не медлил. Глубоко сочувствуя интересам преданного нам населения и, в то же время, дорожа богатыми средствами края, в которых, по самому ходу событий, представлялась настоятельная надобность, князь тотчас объявил к поход к Алашкерту. Утром, 9-го сентября, получены были им первые известия о движении Ризах-бека, а в 10 часов вечера Нашебургский полк, с ротой севастопольцев, форсированным маршем уже шел на помощь к армянам. Смело и рискованно было это движение. Два баталиона уходили далеко в неприятельскую землю, за полтораста верст от русской границы, ничем не обеспеченные с тылу. Правда, для защиты Баязета оставлены были две роты и туда же потребован был из Эривани сводный баталион, из двух рот 41-го егерского и двух рот Севастопольского полков, с четырьмя орудиями; но затем уже и в Эриванской области почти ничего не оставалось.

Сто пятьдесят верст, отделявших Алашкерт от Баязета, войска прошли с небольшим в 48 часов. Пехота подбилась, но не теряла бодрости. Однакоже, с последнего ночного привала князь двинулся вперед только с одною кавалериею и тремя легкими пушками; за ним, почти бегом, следовало триста пеших охотников,— лучших ходоков, выбранных из целого отряда; остальная пехота осталась на привале. И вот, 12 сентября, когда лучи восходящего солнца озарили равнину,— с высоких топрах-калинских башен увидели русские войска уже в двух верстах от Алашкерта. В городе поднялась страшная суматоха. Турецкая конница первая обратилась в бегство; за нею [231] последовала пехота — и неприступный замок, покинутый своими защитниками, не сделал ни единого выстрела. Но за то едва казаки, татары и армяне, пустившиеся в погоню, вскочили в предместье, как из домов, справа н слева, на них посыпались пули. Не обращая внимания на перекрестный огонь, вся эта шумная орава с криком и гамом пронеслась через город и отрезала часть неприятельской пехоты; беспорядочная стрельба не показывала в неприятеле твердой решимости защищаться,— и, действительно, едва подполковник Басов повел свою сотню в пики, как турки, в числе 128 человек, бросили оружие. Казаки взяли их в плен и погнали назад к Алашкерту.

В то же время куртинская сотня Гассан-аги, посланная отдельно на арзерумскую дорогу, встретила порожний турецкий обоз, беспечно подходивший к Топрах-кале, для вывоза оттуда провианта. Курды рассеяли прикрытие и привели к отряду 140 вьючных быков.

Между тем, пока конница действовала в поле, город был занят русскою пехотой, и последние защитники его или бежали, или, с затаенною ненавистью в сердце, шли встречать непрошенных и нежданных гостей. Через час в городе однако поднялась тревога. Прискакал один армянин, испуганный, бледный, с известием, что, в 15 верстах от Алашкерта, Наги-хан с своими карапапахами напал на деревню Чилканы. Помочь несчастным армянам не было возможности: конница еще не возвращалась, а посылать усталую пехоту за 15 верст — было бесполезно. Только к вечеру, когда собралась наконец кавалерия, удалось кое-как сформировать летучий отряд из охотников. Куртинская сотня вызвалась идти вся; к ней присоединилось до ста человек казаков, армян, татар — и вся эта разнокалиберная толпа, под командой войскового старшины Епифанова, пустилась в догонку за хищниками.

Чилканы проскакали мимо. Жизнь уже оставила это многолюдное селение, и только обгорелые каменные стены, как обезображенный труп мертвеца, свидетельствовали о [232] страшной агонии, в которой погибло селение под ударом карапапахов. Беспощадный фатум постиг не только самих жителей, но все их имущество, скот и, даже цветущие поля, широким поясом обвивавшие деревню и так недавно еще колосившиеся здесь обильною жатвою. Все предано было огню: всюду жизнь умерла под ударом меча, под конскими копытами. Мертвец вопиет об отмщении, но не скажет, кто его убийца, куда он скрылся... Так и Чилканы безмолвию и страшно смотрели теперь на запоздавших своих избавителей. Отряд действительно, скакал на удачу. Но на беду карапапахов, за Чилканами, ночью прошел сильный дождь и конские следы ясно стали обозначаться на мокрой и помятой траве. Попав в эту сакму, Епифанов шел на рысях целую ночь, и под утро, далеко, под самыми горами, увидел партию, только что поднимавшуюся с привала: весь отряд пустился карьером. Застигнутые погонею, на лошадях, тяжело навьюченных награбленным имуществом и пленными, карапапахи не решились вступить в открытую битву и, бросив угнанный скот, засели в первое попавшееся им на пути ущелье. Курды Гассан-аги, бывшие впереди, врубились было в толпу убегавших всадников, и один из них ранил дротиком даже самого Наги-хана. Но ворваться в ущелье они не могли и стали от него на ружейный выстрел. Подъехавший Епифанов лично убедился в недоступности неприятельской позиции. Груды камней. нагроможденных одни над другими, обломки скал и целые утесы, сорванные бурями с вершины каменных гор, загромождали ущелие так, что проехать по нем было невозможно, а спешиваться в бою курды не большие охотники. Решено было удовольствоваться отбитым скотом и вернуться назад, тем более, что карапапахи кричали, что ежели русские пойдут на приступ — они все равно перережут пленных. В этот день курды еще в первый раз сражались с своими единоверцами,— и сражались хорошо: двое из них были убиты и один ранен.

Так довершено было покорение Баязетского пашалыка. [233]

«По занятии Топрах-кале и уничтожении партии карапапахов — писал Паскевич к Государю — весь Баязетский пашалык совершенно очищен от неприятеля, и знамена Вашего Величества развеваются на вершинах Ефрата».

Владея теперь на обоих концах пашалыка опорными пунктами, русский отряд свободно мог уже обратиться к выполнению другой важной задачи — сбору продовольственных запасов в крае, который считался житницею Азиятской Турции. Пользуясь неприступностию Топрах-кале, князь Чавчавадзе оставил в нем только две роты Севастопольского полка, а с остальными занял центральную позицию у Диадина. Скоро небольшие отряды фуражиров разошлись в разные стороны, а между тем было дознано, что наибольшие запасы хлеба находятся в дер. Софикенте, лежавшей в границах Мушского пашалыка, так сказать, уже за пределами наших фактических владений. Последнее обстоятельство не остановило однако предприимчивого князя Чавчавадзе,— и в Мушский пашалык отправлен был Нашебургский пехотный полк с тремя орудиями и двумя сотнями казаков, под командою подполковника Басова.

Отряду такого сильного состава, конечно, нечего было бояться пылкой азиятской конницы, которую только и мог противопоставить ему неприятель в этих местах, не занятых турецкими войсками. И Басов 20-го сентября занял Софикент, не встретив на пути даже признаков каких-нибудь куртинских разъездов. Громадные запасы хлеба достались русским без выстрела.

Курды, озабоченные прикрытием своих семейств, спешивших откочевать от границы, действительно пропустили отряд: но за то, едва их семьи оказались в безопасности, как в тот же день трехтысячная неприятельская конница атаковала софикентский лагерь. Нападение было отбито. Но, тем не менее, в русском лагере все понимали, что дело этим не кончится и потому торопились вывозом провианта. В ту же ночь наскоро был сформирован транспорт, и 522 вьюка отправились в Топрах-кале, под прикрытием трех [234] нашебургских рот, при одном орудии. Курды рассчитали, что медленно двигавшийся транспорт, во всяком случае, не минует их рук и оставив его в покое, со всеми силами, на рассвете 21-го числа, обрушились опять на софикентский лагерь. А между тем, пока длилась бешенная битва и неприятель, устлавший поле своими трупами, бесцельно терял и время и силы,— транспорт уже перевалил через горы, и нашебурцы, сдавши его ротам, высланным на встречу из Топрах-кале, возвращались назад. В четырех верстах от лагеря, курды, озлобленные своими неудачами, налетели на них с воем и гиком. Роты свернулись в коре и стали отбиваться залпами. На выстрелы из лагеря вышел весь отряд, и неприятель, поставленный между двумя огнями, потерпел новое поражение. Потери курдов были так велики, и смелость их настолько подорвана, что через день, когда отряд возвращался из Софикента в русские пределы, неприятель уже нигде не показывался. Задача Басова была исполнена блистательно: страх русского имени распространился далеко в пределах Мушского пашалыка, войска вывезли большие запасы, более тысячи вьюков хлеба, переселили до двух сот армянских семейств и заставили джаралалинских курдов, бежавших из Эриванской области, вернуться на родину.

«— У нас Чавчавадзе молодец — говорили между собою солдаты: — пусти его, так он с одним полком дойдет до Арзерума. Легко ли дело?... С тысячью нас завоевал два пашалыка».

Появление русских знамен на берегу Ефрата, всего в 90 верстах от Арзерума. и смелый налет в Мушский пашалык, вывели наконец турецкого сераскира из его бездействия. Все иррегулярные войска, находившиеся в окрестностях Арзерума, потянулись к Топрах-кале, чтобы вытеснить оттуда русских и отбросить назад к Баязету. От Дели-бабы неприятель однако взял направление на Муш, чтобы сблизиться с курдами, и, таким образом, Топрах-калинский замок остался у него далеко в стороне. [235]

Князь Чавчавадзе находился в то время в Баязете. Там появилась чума и требовались энергические меры к прекращению заразы. Отличию зная характер туземного населения, Чавчавадзе постарался прежде всего воздействовать на нравственные духовные силы народа,— и достиг своих целей лучше, чем строгим карантинным надзором. По его приказанию принесено было священное копье, хранящееся в Эчмиадзине, и современники говорят, что там, где оно появлялось: в госпиталях, в лазаретах, в домах частных обывателей, в зачумленных кварталах города — везде зараза прекращала свое губительное действие. Народ глубоко верил в чудотворную силу святыни, — и вера спасала его.

И это-то тревожное время получены были известия о наступлении турок. Предоставив коменданту дальнейшую борьбу уже с ослабевшею чумою, князь Чавчавадзе поспешил в Диадин и оттуда с небольшим отрядом — девять рот пехоты, три сотни конницы и восемь орудий — сам двинулся в Мушский пашалык на встречу к неприятелю. 15-го октября русские войска ужо заняли Патнос, лежавший в 60 верстах за Алашкертом. Здесь собраны были сведения, что сильный турецкий отряд с артиллерией прибыл в Милизгирд, находившийся в одном переходе от русского лагеря. Полагая, что слухи о неприятеле преувеличены, и что перед ним все те же курды, которых Басов бил в Софикенте, князь Чавчавадзе выступил с одним баталионом пехоты, с 4-мя орудиями и армяно-татарской конницей, чтобы на месте проверить эти известия. Но между тем, как Чавчавадзе шел к Милизгирду, турки находились уже в полном наступлении и шли атаковать русский лагерь. Противники встретились в 10-ти верстах от Патноса. Судя по расположению неприятеля, остановившегося на крепкой позиции, можно было предположить, что здесь находятся от пяти до шести тысяч пехоты и конницы. Красивыми группами разъезжали по линии начальники, из которых татары и армяне многих узнавали в лицо и называли по имении. Здесь был и сам мушский паша, сопровождаемый целым лесом [236] знамен и бунчуков, был Абдулла-Ризах-бек, разбитый под Алашкертом, были и куртинские вожди Гуссейн и Сулейман-ага, славные своими делами во всем Курдистане. Одно присутствие последнего несколько уже поколебало дух в нашей армяно-татарской коннице, из которой, в былое время, одни (татары) не раз приставали к его разбойничьим шайкам, другие (армяне) испытывали на себе всю тяжесть его сокрушительных ударов. Но когда турки выдвинули вперед пять полевых орудий и открыли огонь,— замявшуюся конницу принуждены были совсем отодвинуть назад и убрать за пехоту. «С этих пор — говорит Чавчавадзе в своем донесении:— она служила нам более обузою, нежели помощию».

При таких условиях, идти на пролом с одним баталионом пехоты было бы крайне рискованно, и князь Чавчавадзе, сделав несколько ответных пушечных выстрелов, стал отходить к Патносу. Ободренные курды теснили отряд и нападали с такою запальчивостию, что, по словам Чавчавадзе, не раз представлялась возможность отбить у них знамена и захватить орудия. К сожалению, казаков было слишком мало, а армяно-татарская конница не смела отделиться от пехоты, чтобы выехать в поле.

Между тем глухие раскаты пушечных выстрелов стали доноситься и со стороны Патноса, показывая, что неприятель одновременно атакует и русский лагерь. В лагере у нас оставалось пять рот с 4-мя орудиями, которые могли служить достаточным ручательством за безуспешность этой попытки, но у Чавчавадзе явились опасения, чтобы неприятель, обошедший отряд, не занял небольшую деревню Граков, лежавшую в версте от Патноса, среди неприступных утесов и, таким образом, не утвердился бы в самом близком расстоянии от нашего лагеря. И вот, как только стемнело и натиски неприятеля стали слабее, Чавчавадзе отделил от своего баталиона капитана Резануйлова с двумя ротами 41-го егерского полка, и приказал ему, как можно скорее, занять и отстаивать Граков до последней возможности. Ночь была темная; егерям приходилось бежать [237] напрямик, по буеракам; но они все-таки поспели туда ранее турок; и, насколько возможно, укрепили деревню. Неприятель, по-видимому, отказался от мысли занять эту позицию и стал у деревни Кизиль-Кев, в шести верстах от Патноса.

День этот стоил русскому отряду 27 нижних чинов, выбывших из строя, преимущественно от огня турецкой артиллерии.

18-го октября, на аванпостах весь день шла незначительная перестрелка, а вечером князь Чавчавадзе отправил в деревню Граков триста человек фуражиров при одном орудии, с тем, чтобы забрать оттуда склады турецкого хлеба. Еще в то время, когда войска только что шли к Патносу, они, мимоходом, вывезли из Гракова более семисот вьюков пшеницы, теперь князь Чавчавадзе заботился о том, чтобы и последние остатки ее были перевезены в патносский лагерь.

Случайное распоряжение это, оказалось, как нельзя более кстати. На следующий день, когда фуражиры были еще в деревне, неприятель в значительных силах повел атаку на Резануйлова,— и триста лишних штыков оказались далеко не бесполезными. Выставив большие толпы против Патноса, чтобы отнять возможность помочь атакованным, турки, по-видимому, решились овладеть деревнею во чтобы то ни стало;— и бой, начавшийся в 9 часов утра продолжался до глубокой ночи. Пять раз турки врывались в улицы Гракова — и пять раз отступали. В одной из рукопашных схваток, происходивших в самой деревне, был убит байрактар, и егеря овладели турецким знаменем. Только с наступлением ночи неприятель прекратил наконец нападения и отошел на прежнюю позицию. Потери с обеих сторон были значительны: турки оставили в Гракове до шестисот трупов, русские потеряли семь офицеров и более ста нижних чинов.

Положение малочисленного русского отряда, слишком далеко зашедшего вперед, становилось опасным. Патнос был обложен: а мелкие партии курдов, врываясь в Баязетский пашалык, все чаще и чаще, возвращались оттуда с добычей. Слух о подобных разбоях доходил до Патноса в [238] самых преувеличенных размерах. Но дух осажденных не падал, и горсть русских солдат пять дней отбивалась от нескольких тысяч турок. Наконец, 24-го октября, из Эривани подошли еще две роты Козловского полка и часть сарбазского полубаталиона. Хотя все это подкрепление не превышало трех-четырех сот штыков, но князь Чавчавадзе тотчас же решил перейти в наступление. Смелое движение вперед и слух, что к русским подошли значительные силы, до того озадачили турок, что они без боя покинули крепкую позицию у Кизиль-Кева и отошли к Милизгирду, под защиту его гранитной цитадели.

Окрестности русского лагеря совершенно очистились от турок.

Четыре дня после того отряд простоял в Патносе, свободно забирая в окрестностях его все продовольственные средства. Но дальше оставаться было нельзя,— так как получены были сведения, что новые турецкие войска двигаются сюда из Вана и Арзерума. Состязаться с удвоенными и при том свежими силами противника, было бы слишком рискованно, — и князь решился отступить. Ночью, 28-го октября, отряд тихо снялся с позиции и потянулся к русской границе, прикрывая громадный транспорт — до тысячи вьюков пшеницы и более 160 семейств патносских армян, вынужденных бежать за пределы своей родины. Как ни старались сохранить скрытность движения, шум уходившего отряда и суета в обозе, нарушая тишину темной, осенней ночи, донеслись до чуткого слуха турецких пикетов — и отступление было замечено. Легкие партии курдов тотчас заняли Патнос, и покинутое селение запылало с обоих концов. Огромные снопы пламени, вырываясь из домов, высоко взвивались к темному небу и багровым отблеском озаряли свинцовые тучи, медленно проносившиеся над отступающим отрядом... А кругом слышались глухие рыдания: армяне оплакивали разрушение своего родного гнезда, своих церквей, могил своих предков — всего, с чем у многих из них соединялось так много светлых и отрадных воспоминаний. Прошла [239] наконец эта унылая ночь. С рассветом стали раздаваться из арьергарда выстрелы; чем дальше, тем их становилось больше,— и скоро неприятель повел на него решительную атаку. Сводный баталион Резануйлова вступил в горячую битву. Между тем пошел сильный дождь; дорога разгрязнилась, и войска на каждом шагу должны были останавливаться, так как обоз растягивался на целые версты. Но чем медленнее подвигался отряд, тем упорнее отбивался Резануйлов, выносивший на своих плечах всю тяжесть неравного боя.

С патносского похода и начинается известность этого отличного боевого офицера, имя которого поныне с уважением произносится в Дагестане, где, впоследствии, он кончил свое жизненное поприще. Уже вечером, у небольшой деревушки Сулейман-Кумбат, в 19 верстах от Патноса, арьергард дал последний отпор и неприятель остановил преследование. Дальше отряд шел уже совершенно спокойно и 31-го числа занял селение Кара-Килисса, на половине дороги между Топрах-кале и Диадином.

Долго никто не мог понять причины, почему турки не воспользовались превосходством своих сил, чтобы нанести русским по крайней мере большие потери. Но дело скоро объяснилось. Главнокомандующий, получив донесение о действиях князя Чавчавадзе и предвидя в каком опасном положении мог очутиться отважный отряд, зашедший так далеко в неприятельскую землю, приказал генералу Берхману, с частию Карсского гарнизона, сделать диверсию к стороне Арзерумского пашалыка. Слух о движении этого отряда прямым путем из Карса через Мидженгерт на Дели-бабу, с тем чтобы отрезать турецкие войска от Арзерума, заставил мушского пашу остановить преследование и от Сулейман-Кумбата уже форсированным маршем спешить, через Драм-дага, в долину Аракса. Но Берхман двигался вперед только до тех пор, пока сам неприятель не преградил ему путь в узких горных теснинах. Тогда он остановился и, выждав известия, что князь Чавчавадзе благополучно достиг Кара-Килиссы, счел свою задачу выполненною и отошел к Карсу. [240]

Этим эпизодом закончилась попытка неприятеля вытеснить русских из Баязетского пашалыка. Тем не менее, нужно было предвидеть тревожную зиму, и главнокомандующий предписал генералу Панкратьеву со всеми войсками, расположенными в персидских провинциях, немедленно перейти в Баязет, оставив в Хое, в обеспечение уплаты последней контрибуции, только один баталион Кабардинского полка с двумя орудиями и двумя сотнями казаков.

Войска из Персии стали подходить в начале ноября месяца. Козловский и Нашебургский пехотные полки, донской казачий полк Шамшева и 10 орудий, составляя главные силы, расположились в Кара-Килисе, имея позади себя, в Диадине, еще баталион Кабардинского полка с шестью полевыми орудиями, за тем две роты Севастопольского полка с двумя орудиями заняли Баязет, и две роты — Топрах-калинский замок. Казачий полк Басова был размещен по укреплениям. Неприятель, в числе 12 тысяч, занимал Пассинский санджак, Арзерумского пашалыка, и имел авангард у Дели-Бабы в теснинах Кара-Дербентских.

11-го ноября в Баязет прибыл генерал-маиор Панкратьев и вступил в командование всеми войсками, а князь Чавчавадзе возвратился к прежним обязанностям военного губернатора Армянской области.

____________________________

Заканчивая рассказ о покорении Баязетского пашалыка в 1828 г., нельзя не сказать, что поход этот, конечно, не блещет громкими победами которые влияли бы на судьбы кампании: но та беззаветная отвага, та вера в несокрушимую мощь русского солдата, которые одушевляли князя Чавчавадзе и давали ему возможность с горстию людей бесстрашно идти в чужую, вражескую землю — составляют, сами по себе, уже такие прекрасные боевые предания, что имя Чавчавадзе, тесно сроднившееся с русским солдатом, всегда достойно украсит собою самые светлые страницы русских военных летописей.

Баязетским походом началась и им же, так сказать, окончилась военная карьера князя Чавчавадзе. С этих пор и [241] до конца турецкой войны, роль его ограничивается уже скромными рамками охраны русских границ от Куртинских набегов. Но это, по-видимому незначительное дело, требовало с его стороны огромного такта. Власть русская далеко еще не утвердилась тогда в пограничном, только что завоеванном, крае и князю Чавчавадзе нужно было иметь в запасе много нравственных сил, чтобы суметь опереться не на войска, которых не было, а на любовь разноплеменного народа, входившего тогда в состав Армянской области.

По окончании войны Чавчавадзе назначен был начальником войск, расположенных в Кахетии, а потом, удалившись от дел, проводил большую часть времени в своих обширных поместьях. Но здесь ему суждено было перенести и тяжкое испытание. В 1832 г. в Тифлисе обнаружен был обширный заговор, имевший целию ниспровержение русского владычества в Грузии. Назначен даже был день восстания, долженствовавший начаться убийством на дворянском бале губернского маршала князя Багратиона-Мухранского и русских властей,— и кто знает, чем бы разыгрался этот печальный в истории Грузии день, если бы князь Александр Чавчавадзе, посвященный позднее других в замыслы заговорщиков, не успел расстроить предприятие своим влиянием и своими советами ¹⁴. Но та умиротворяющая роль, которую пришлось принять на себя князю Чавчавадзе в этом загадочном движении грузинского дворянства — выяснилась позднее, а тогда гроза разразилась и над его головою: он сослан был на жительство в Костромскую губеринию. Ссылка, однако, продолжалась не долго. Вызванный в Петербург и обласканный Императором Николаем, он снова вернулся в Тифлис, был произведен в генерал-лейтенанты и назначен членом совета Главного Управления Закавказского края. Дом князя Александра Чавчавадзе в эпоху Розена, Головина, Нейдгардта и частию Воронцова, был первым домом в Тифлисе.

Смерть постигла князя Чавчавадзе совершенно неожиданно. [242]

5-го ноября 1846 г., здоровый и бодрый, он выехал из дома с визитами, а через час уже умирающим был принесен обратно: его понесли лошади, князь, выскочил из экипажа и ударился головою о камень. Никакая медицинская помощь не могла возвратить его к памяти, жизнь гасла, и в 9-ть часов утра 6-го ноября его не стало.

«Служба потеряла в нем достойного генерала, Тифлис — примерного семьянина, Грузия — великого поэта». Эти слова некролога, которым почтили его память современники, как нельзя лучше передают черты одного из симпатичнейших и достойнейших людей которых дала России Иверия.

Комментарии

12. В Хойской провинции и в Салмазе оставлены были русские войска в обеспечение уплаты контрибуции.

13. Князь Чавчавадзе быль женат на княжне Соломе Орбелиани. Из трех дочерей его, старшая Нина Александровна, была впоследствии женою Грибоедова, вторая дочь, Екатерина Александровна, вышла замуж за владетельного князя Дадиана Мингрельского и, после его кончины, была последнею правительницею Мингрелии; младшая, София Александровна, была в замужестве за членом государственного совета Бароном Николаи.

Единственный сын его, князь Давид Александрович, — впоследствии генерал-маиор свиты Его Величества,— наследовал по смерти отца знаменитые Цинондалы, где ему пришлось пережить тяжкие минуты плена своего семейства, захваченного Шамилем, при вторжении его в Кахетию летом 1854 года.

14. Об этом заговоре мы будем говорить в своем месте подробно.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 2. СПб. 1889