ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск I.

IX.

Осада Ахалцыха.

Утром 10-го августа 1828 г. русские войска стояли перед Ахалцыхом грозные, победоносные. Вчетверо сильнейший турецкий вспомогательный корпус накануне в панике бежал от стен, которые пришел защищать, и естественно было предположить, что события минувшего дня расположат ахалцыхский гарнизон к большей уступчивости. Руководимый желанием избежать напрасного кровопролития, Паскевич в тот же день отправил и крепость Мута-бека передать турецким пашам, что дальнейшая защита крепости будет бесполезна и что в случае упорства город испытает все ужасы штурма. «Семьдесят пушек обстреливают оборонительные линии, и крепость не сдастся, пока не будет перебит весь 15-тн тысячный гарнизон ее»,— отвечали турки. Этот гордый ответ устранял всякую мысль о возможности дальнейших переговоров, и Паскевич решил приступить к правильной осаде города. Для русских войск наступали дни новых тяжких усилий и борьбы не только с упорным врагом, но и с природою, [152] щедро наделившею Ахалцых многочисленными средствами защиты.

Действительно. с тогдашним оружием и теми ничтожными средствами, которыми располагал Паскевич, нелегко было покорить крепость, подобную Ахалцыху. Весь город был отстроен на левом берегу реки Ахалцых или Посхов-чая, верстах в семи от впадения ее в Куру, в тесном ущелье, посреди гористой и чрезвычайно пересеченной местности. С юга его ограждал высокий хребет Цхенис-Цхали, голые и неприступные утесы которого образовывали, как раз против крепости, правый нагорный берег реки и, таким образом, доступ к Ахалцыху с той стороны был почти невозможен. С севера, на полверсты подходят к нему разорванные отроги Карталинских гор, которые, охватывая город с востока и запада, постепенно сливаются с высотами левого берега Посхов-чая. Как раз, против северной части города, на склоне горного хребта, один из уступов его образует собою довольно обширную, возвышенную плоскость. Это, так называемые, Северные высоты, которые, господствуя над крепостью, соединялись с ближайшими домами католического предместья узким перешейком, идущим между двумя оврагами. Здесь, на этой высоте, и стоял у турок сильный люнет, взятый русскими 9-го августа. С юго-запада, обрываясь крутыми спусками в реку, подступала к самому городу, и частию даже входила в черту его, высокая гора Кая-даг, составлявшая продолжение береговых утесов Цхенис-Цхали. На этой горе стояла большая круглая башня, которая обстреливала не только окрестное поле, но и почти всю внутреннюю площадь города. Только восточною стороною своею город выходил в небольшую, низменную долину реки; но и эта долина не представляла осаждающим ни малейшей выгоды. Крутые утесы, на которых раскинуты были здесь крепостные линии, и скученность построек в восточной части города, где дома подымались один над другим непрерывным амфитеатром — стоили бы [153] штурмующим громадной потери. Таким образом, замкнувшись кругом высокими горами, столица Ахалцыхского пашалыка вполне была достойна своей области и громкого имени «разбойничьего гнезда», которое утвердилось за нею во всей Малой Азии.

Но если такова была местность, окружающая Ахалцых, то еще внушительнее смотрел сам укрепленный город, более трех столетий не видевший в своих стенах чужеземных знамен.

Собственно ахалцыхская крепость состояла из двух отделений: крутая, голая скала, обнесенная каменною стеною, составляла цитадель; а несколько ниже примыкала к ней, так называемая, верхняя крепость, построенная на высоком береговом утесе и обнесенная двойным рядом стен, фланкированных башнями. 40 орудий обороняли эти стены, слежавшиеся веками в такую плотную массу, против которой бессильно было действие полевой артиллерии. В крепости помещались все каменные здания, дом паши и главная ахалцыхская мечеть, при которой имелась одна из богатейших библиотек мусульманского востока. Нужно сказать также, что в крепости имели право жить только магометане и что по этому она была вполне гарантирована от измены чуждого ей населения.

Окружая с трех сторон крепость и, непосредственно примыкая к стенам ее, раскидывался обширный город, доходивший своими крайними пределами почти до самой реки. Главная сила Ахалцыха и заключалась не в крепости, а именно в этом самом городе, с его 25-ю тысячным населением. Наружная оборона его состояла из четырех бастионов, соединявшихся между собою толстым сосновым палисадом, в котором в несколько рядов прорублены были бойницы. Этот палисад имел семь аршин высоты и был так прочен, что не только ядра батарейных орудий не могли произвести в нем никакого повреждения; но даже снарядам осадной артиллерии редко удавалось свалить вертикально поставленные бревна. Эскалада подобного палисада [154] была в высшей степени затруднительна, так как атакующему взойдя на него, приходилось спрыгивать вниз, с высоты более двух саженей прямо на штыки неприятеля.

Но и при всем том овладеть палисадом еще далеко не значило приблизиться к покорению города. Перед штурмующими воздвигался ряд новых препятствий, созданных и людьми и самою природою. Два глубокие оврага разделяли всю городскую площадь на три неровные части. Один из них тянулся с севера в прямом направлении и затем круто поворачивал на запад, огибая подошву Кая-дага, другой — разрезывал город по диагонали от северо-запада на юго-восток и упирался почти в самую реку. Между этими оврагами, в обширном треугольнике, и обитало все коренное мусульманское население Ахалцыха; в остальных частях города — за оврагами, и у северной окраины жили исключительно евреи и армяне-католики. Овладение одним из заовражных кварталов, без сомнения, требовало бы не мало жертв, но не доставляло никаких результатов. На пути движения войск, как сосредоточие всех сил и средств обороны, еще лежал громадный мусульманский город, замкнутый двумя оврагами. Там на пространстве квадратной версты, среди страшно изрытой буграми и ямами местности, в хаотическом беспорядке разбросано было до пяти тысяч домов; не было там ни площадей, ни улиц, и городские жилища, висевшие одни над другими, едва разделялись небольшими переулками, которые и составляли, подобно узким горным тропинкам, внутренние пути сообщений. Все вообще дома построены были здесь в два яруса с плоскими крышами, представлявшими собою возвышенные террасы, и каждый дом, взятый отдельно, мог уподобиться небольшому, но крепкому замку.

Над всеми этими домами и зданиями, почти на краю северного квартала, возвышалась заметная своею архитектурою и древностию католическая армянская церковь, с высоким и узким куполом, со стрельчатыми окнами и с целым лабиринтом темных и узких коридоров внутри. [155] Только этот пункт, да еще башня Кая-дага, из всех городских построек и равнялись высотою с верхом самой крепости. Остальной город лежал внизу и крепость командовала им настолько же, насколько цитадель командовала самою крепостью. Таким образом, ахалцыхская оборона располагала огнем в три яруса: первый, составлял городской палисад с его бастионами, второй — стены крепости, и самый верхний — цитадель. И не легко было штурмующим войти по этим трем ступеням, чтобы снять с цитадели турецкое знамя. Это прекрасно знали и сами турки. Они говорили: «Прежде надо снять месяц с неба, а потом уже луну с ахалцыхской мечети».

Русским войскам предстояло теперь показать, что можно снять луну с ахалцыхской мечети, не заботясь о месяце в небе. 9-го августа, когда войска ночевали еще на поле сражения, Паскевич, не смотря на общую усталость, уже распорядился осадными работами. Занятие северных высот, на которых стоял турецкий лагерь, значительно облегчало эту задачу, так как самый целесообразный пункт для атаки представляла именно северная часть города, где была католическая церковь. С ее возвышения легче, чем откуда-нибудь, можно было проникнуть в самый центр города, и здесь же удобно было устроить батарею против стен цитадели. Поэтому разрушение турецкого бастиона, прикрывавшего армянский квартал и сделалось ближайшею целью осады. И вот, с 10-го на 11-е августа, в одну ночь выросла на северных высотах, на месте отбитого люнета, громадная осадная батарея № 6-й. Четыре тяжелые 24-х фунтовые пушки, 4-е двухпудовые мортиры, два единорога, 12 батарейных, и 6 легких орудий к свету уже стояли на платформах и грозно смотрели жерлами из своих амбразур на городские укрепления. К ним присоединились, кроме того, 8 легких орудий, находившихся ночью в прикрытии рабочих и 10 турецких пушек, отбитых накануне; но их разместили уже на валу и приспособили для стрельбы через банк. Утром 11-го августа, едва [156] забрезжился свет, Паскевич приехал на батарею и по его знаку 46 орудий, находившиеся от городского палисада в расстоянии всего двух сот саженей, открыли жестокую канонаду. Начались обычные бедствия осады — городские строения рушились и погребали под своими развалинами и войска и жителей. Скоро в северном квартале выкинули белый флаг и вслед за тем к Паскевичу явилась депутация просить пощады. Она объявила, что к начальствующим пашам также посланы выборные лица с тем, чтобы настоять на немедленном открытии переговоров. Два часа протекло в бесплодном ожидании ответа — паши и большая часть коренных ахалцыхских жителей отвергли предложение и не хотели слышать о сдаче. Эту отчаянную решимость приписывают особой настойчивости Киос-Магомет-паши, который, опоздав на выручку Карса и потеряв сражение в поле под Ахалцыхом, хотел кровопролитною защитою крепости восстановить свою пошатнувшуюся военную репутацию. Канонада возобновилась. Неприятель не отвечал на нее ни единым выстрелом, как бы сберегая их до последней минуты ожидаемого приступа.

А между тем осадные работы постепенно начинали развиваться и на других пунктах русской позиции. Нужно сказать, что с потерею Северных высот, турки сами оставили бесполезные для них контр-апроши на правом берегу Посхов-чая, так как с уничтожением турецких лагерей там прикрывать уже было нечего. Граф Симонич с Грузинским гренадерским полком, еще ночью 9 го августа, как только отгремело сражение, занял покинутые контр-апроши, потом селение Марду и, наконец, сады, примыкавшие почти к самой крепости. Передовая цепь его утвердилась на южных высотах прямо против цитадели; а в ночь на 11-е число, здесь, на месте турецкого ретраншамента, стояла уже батарея № 7-й, устроенная, по тесноте, в два яруса, так что три орудия помещались на нижней, а два на верхней площадке. С этой минуты сообщение жителей с берегом и прогон скота к водопою чрезвычайно [157] затруднились, так как каждая подобная попытка стоила туркам нескольких жертв.

В эту же ночь Паскевич приказал уничтожить батарею № 5-й, стоявшую на левом берегу, впереди Таушан-тапы, а взамен ее заложить новую, № 8-й, на семь батарейных орудий и восемь кегорновых мортир, всего в 120 саженях от восточного бастиона. Постройка этой батареи производилась уже под огнем крепостных орудий, и с русской стороны несколько офицеров, и в том числе начальник артиллерии, генерал-маиор Гилленшмит, были контужены. Войска, между тем, также передвигались на новые позиции. Главнокомандующий с Эриванским полком и шестью ротами Херсонских гренадер стал на Северных высотах, где была большая осадная батарея. Правее главной батареи, на случай вылазки из крепости, поставили сильный редут № 9-й, занятый полубаталионом козловцев с 4-мя орудиями, а позади его расположились Ширванский пехотный и 42-й егерский полки, так что всякое покушение турок против северных высот легко могло быть уничтожено. Для прикрытия траншейных работ на левом фланге оставлены были в садах, по обе стороны речки, два баталиона Грузинского полка и баталион 41-го егерского, рота которого выдвинулась еще вперед, на городское кладбище, где было каменное здание, тотчас приспособленное ею к обороне. Одновременно с этим две роты херсонских гренадер заняли у Кая-дага старое кладбище, где стоял турецкий лагерь, а кавалерийская бригада Раевского расположена у Су-Килиссы. Таким образом, крепость была обложена со всех сторон и все сообщения ее прерваны. Паскевич нашел этот момент удобным, чтобы еще раз потребовать сдачи. Но штабс-капитан Карганов, ездивший в крепость, привез в ответ восточную фразу: «одна сабля разделяет нас».

Тогда, чтобы ускорить развязку, Паскевич приказал в ночь на 13-е августа заложить в расстоянии 130 саженей от северо-восточного угла городского палисада редут № 10, [158] в который поместились брешь и демонтир-батареи — обе на шесть осадных и батарейных орудий. Лунная светлая ночь не позволила скрыть работ от неприятеля, и турки обратили сюда сильнейший огонь со всех ближайших верков, стреляя картечью и двойными ядрами. К счастию, саперы успели скоро заслонить этот пункт турами, и вся потеря здесь в течении ночи не превышала десяти человек.

К свету редут был готов и открыл сильный и удачный огонь. С первых же выстрелов демонтир-батареи рухнула вершина башни Кая-дага, и турки принуждены были снять оттуда орудия и пристроить их кое-как на площадке, чтобы хоть сколько-нибудь отвечать на канонаду. Еще разрушительнее было действие брешь-батареи, направленной против глиняных стен северного бастиона. Положение города с каждым днем становилось безнадежнее: но гарнизон все же оставался многочисленнее осаждающего корпуса, и вся возможность покорения крепости штурмом могла основываться только на беспримерной отваге кавказского солдата. Русские надеялись, что значительное христианское население Ахалцыха облегчит осаду внутренним междоусобием; теперь стало известным, что Киос-паша принял свои меры и обезоружил всех находившихся в городе и грузин, и армян. А те немногие, которые с величайшею опасностью успевали прокрадываться в русский лагерь, подтверждали только весть об отчаянной решимости Ахалцыхских турок драться до последнего. Между тем продовольствие в русских войсках начинало истощаться, ходили слухи о движении из Арзерума к Ахалцыху новых сикурсов. При таких условиях нужно было как можно скорее покончить с упрямою крепостью, и Паскевич решился взять ее штурмом.

Перед вечером, 14 августа, объезжая по обыкновению лагерь, Паскевич остановился у Ширванского полка и, поздоровавшись с людьми, сказал: — «а завтра, братцы, город надо взять!»

«Возьмем, ваше сиятельство!» — отвечали ширванцы с [159] таким единодушием, что полковник Бородин тут же просил Паскевича предоставить полку славу и опасность первой атаки.

Штурм предположено было начать 15 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы, в четыре часа пополудни. Мысль штурмовать сильную крепость среди белого дня могла показаться слишком отважною. Но Паскевич поступил так, руководствуясь указанием опыта. Предшествовавшие штурмы Карса и Ахалкалак были на рассвете, и они-то и приучили турок к усилению осторожности именно в это время. В продолжение всей осады Ахалцыха турки собирались по ночам к палисадам, а с наступлением утра расходились по домам и кофейням, оставляя у стен лишь небольшие караулы. На этом и построил свои расчеты Паскевич. А чтобы приучить турок равнодушнее смотреть на дневные передвижения войск, в последние дни осады, именно около 4-х часов по полудни, нарочно производилась на батареях смена рабочих и прикрытий. Этот час избран для начала приступа еще и потому, что наступление вечера позволяло скрыть малочисленность русских резервов.

С вечера 14 августа граф Симонич получил приказание оставить, бесполезную при штурме, батарею № 7-й и перевести Грузинский полк на левый берег Посхов-чая, расположив его бивуаком против восточного фаса крепости. Перемещение полка было замечено турками и показалось им не даром; из крепости открыли сильный огонь, неприятелю удалось подбить лафет у одной из русских пушек; но цель, которую имел в виду Паскевич, была достигнута. Турки, ожидая штурма восточных ворот, целую ночь не отходили от палисадов. А между тем, пока внимание их привлечено было в ту сторону, на небольшом холме, лежавшем под северными высотами, заложена была новая брешь-батарея на четыре 12-ти фунтовые пушки, всего в 80 саженях от северного бастиона.

Главным пунктом атаки назначена была высота [160] католической церкви с прикрывавшим ее бастионом. Штурм должен был начаться с редута № 9-й, и честь первого удара на городские укрепления предоставлена полковнику Бородину с его Ширванским полком. Непосредственно за ширванцами должен был следовать 8-й пионерный баталион с турами и фашинами; на него возложено было срубить палисады, ввести в город орудия и на кровле католической церкви устроить батарею для продолжения осады. Таким образом, войска должны были взять бастион, овладеть костелом, потом занять вправо и влево ближайшие части армянского квартала и здесь укрепиться. Атаке этих трех передовых баталионов должны были покровительствовать все осадные и полевые орудия, сосредоточенные на Северных высотах, где находился сам главнокомандующий и стоял резерв: Херсонский гренадерский, Эриванский карабинерный и Линейный казачий полки. На прочих пунктах, по крайней мере в первые минуты штурма, действия предположено было ограничить только одними демонстрациями.

Всю ночь русские батареи гремели по северному бастиону и по прикрывавшей его куртине, обреченной на приступ. К рассвету пальба стала стихать, и едва заря занялась над твердынями Ахалцыха, замолчала совсем.

Наступило утро 15-го августа. [161]

X.

Штурм Ахалцыха.

Кровавый день ахалцыхского штурма, совпавший с праздником Успения пресвятой Богородицы, особенно чествуемым русским народом, был вместе с тем и днем полкового праздника Ширванского пехотного полка. Не смотря на предстоявший бой, в русском лагере своим чередом совершались обычные церемонии. В Турции, как и на родине, ширванцы начали день молитвою, а потом по окончании парада, солдатам был устроен праздничный обед, а офицеры отправились к полковому командиру на закуску. Закусывали на этот раз по походному, чем Бог послал «однако — говорит один современник — под конец явилось шампанское, и близость боя нисколько не помешала бивуачному веселью».

В три часа пополудни все генералы и частные начальники собрались к главнокомандующему за получением последних приказаний. В исходе четвертого часа, когда обыкновенно производилась в траншеях смена рабочих и прикрытия, штурмовые колонны стали в ружье. Паскевич еще раз объехал войска и отправился на Северную высоту, откуда мог лучше следить за ходом начинавшегося боя. [162]

Прошло еще с полчаса, — и вот, под гром сильнейшей канонады, загоревшейся в эту минуту по всему протяжению осадных батарей, два баталиона Ширванского полка, с распущенными знаменами и музыкой, вышли из редута и двинулись к брешь-батарее, откуда им предстояло идти на приступ.

Привыкшие видеть в этот час смену рабочих, турки спокойно смотрели на движение войск, никак не ожидая, что это движение — начало грозного штурма. Нужно сказать, что ночью из русского лагеря бежали два фельдфебеля Херсонского полка, которые предупредили осажденных о близкой опасности, но к счастию, беглецам не поверили. Утомленные ночною бдительностию у палисадов, турки, как всегда, с утра разошлись по домам, а при батарее на атакуемом бастионе осталось только 60 человек. Но эти 60 храбрецов, как увидим дальше, сумели постоять за себя.

Когда ширванские баталионы вышли из-за брешь-батареи, Бородин скомандовал «песенники вперед!»

Ой, во поле липанька стояла...

затянули ширванцы и под эту задушевную народную песню двинулись к проломам полуразбитого бастиона. Впереди шли двести человек охотников, — лучшие люди выбранные из полка и предводимые храбрым маиором Рыдзевским. Этот Рыдзевский, старый ширванец ермоловских времен, до настоящего дня состоял при главной квартире Паскевича в скромном звании смотрителя походных госпиталей. Давно уже лишенный счастья разделять боевые опасности с своими товарищами, он выпросился у Паскевича на штурм Ахалцыха и получил в команду охотников. К нему присоединились волонтерами лейб-гвардии Преображенского полка поручик Дик, Белогородского уланского полка поручик Анненков и Серпуховского — корнет Абрамович.

Баталионы подходят к крепости все ближе и ближе. Мелодичная песня сменилась уже веселым русским [163] мотивом: «Не будите мене молоду раным рано по утру» — гремит хор, а ему вторят — рожки, звенят тарелки, громыхают бубны. Крепость молчит; но тем тревожнее бьются сердца в ожидании рокового залпа, тем страшнее смотрят из своих амбразур широкие жерла турецких пушек. Вот, обе ширванские колонны поднялись уже по отлогости холма на половину высоты против рокового бастиона. «Выгоняйте вы скотину на широкую долину» — весело заливаются песенники. И вдруг, грянул страшный, убийственный залп. Передние ряды ширванцев повалились, как скошенные. Подпоручик князь Вачнадзе 3-й и 20 нижних чинов были убиты наповал. В ответ на это грянуло «ура» — и как неудержимые волны, хлынули охотники в открывшиеся перед ними проломы. Полковой барабанщик Головченко первый вскочил на бастион и ударил тревогу почти в самом кругу ошеломленных турок. За ним вошел штабс-капитан Разнатовский, потом — поручики Дик и Вачнадзе 1-й. Бастион моментально был взят. Храброе, но малочисленное прикрытие его ни шагу не подалось назад, и геройски пало под штыками русских. Несколько знамен, стоявших на бастионе, и три орудия, облитые кровью своих защитников, были первыми трофеями ахалцыхского приступа. Разнатовский и Дик — герои этого штурма — были вынесены раненными. Разнатовскому две пули прострелили обе ноги на вылет, раненный Дик был окружен неприятелем и только обязан спасением своей жизни унтер-офицеру Водницкому (из разжалованных декабристов), который вырвал его из рук неприятеля и вынес на своих плечах из боя. Между тем подоспевшая сюда пионерная рота быстро принялась рубить палисад, чтобы открыть свободный вход штурмовым колоннам. Но пока кипела работа, полковник Бородин и прапорщик Пущин, не выждав конца ее, перескочили частокол и увлекли за собой ширванцев. Теперь войска очутились в городе, на узком и тесном перешейке, с двух сторон очерченном крутыми оврагами. Прямо перед ними гордо [164] возвышалась старинная католическая церковь, закрывавшая собою дальнейший вход в центральную часть города. Взять этот костел являлось безусловною необходимостью; но предварительно нужно было очистить овраги, из-за которых уже начинался убийственный перекрестный огонь. 1-й баталион Ширванского полка, под командою подполковника Юдина, немедленно стал пробиваться вправо; 2-й — подполковника Овечкина — влево, колонна охотников осталась в центре против самого костела, связывая своею густою цепью фланги обоих баталионов.

В это время турецкий резерв, спокойно отдыхавший внутри католической церкви выскочил на тревогу и бросился было на защиту уже потерянной бреши, но встреченный дружным залпом охотников, он тотчас же подался назад и укрылся обратно в церковь. Весть, что русские взяли северный бастион и что они уже в городе, с быстротою молнии распространилась по всем закоулкам Ахалцыха — и через несколько минут весь город уже был на ногах. Вскакивая от сна, бросая обед и кофе, вооруженные жители опрометью бежали из домов на помощь к резерву. По главной улице, ведущей от крепости к пролому, поспешно двигались турецкие колонны. И вот, вся эта масса врагов, обезумевшая от неожиданности и отчаяния, лицом к лицу столкнулись с ширванцами. Первый удар должен был вынести центр, где стояла густая цепь охотников, с которыми был в этот момент и сам Бородин. С горстью людей, долго и упорно держался он; но видя, что устоять нельзя, потребовал к себе на помощь 2-й баталион, а 1-му приказал ударить во фланг неприятелю. Оба баталиона бегом явились на место разгоревшейся битвы. Тогда начался отчаянный рукопашный бой на самом тесном пространстве между взятым бастионом и католическою церковью, где сосредоточивались главные силы врагов. То неприятель отступал, опрокидываемый штыками ширванцев, то подавались назад ширванцы и, снова нападая, опять отбрасывали турок. Так раненный лев [165] отступает назад, чтобы с новою силою и яростью сделать свой смертоносный скачок. Обе стороны сказывались в борьбе достойными друг друга. Даже турецкие женщины, в мужской одежде и с лицами вычерненными сажей, сражались в первых рядах и гибли вместе с мужьями и братьями. Не один раз ширванцы, преследуя турок, пытались овладеть костелом, взбирались даже на плоскую церковную кровлю, но только устилали ее своими трупами и снова скатывались вниз. Гибелен и страшен был этот бой за обладание костелом. Вот уже полчаса, как вокруг него звучало и сверкало оружие, слышался гам битвы, и минутные крики торжества сменялись криками ужаса и стоном умирающих,— а костел и примыкавшее к нему христианское кладбище, густо усеянное надгробными памятниками, все еще были в руках неприятеля. Тем не менее ширванцы не отступали. Крепко держали они то, что раз попало в их руки, и турки, как, волны, набегавшие на утес, с ропотом и бессильною злобой отбрасывались от них назад. «Страшно было смотреть — говорит один очевидец:— как ложились целые ряды бесстрашных ширванцев и, как они, хотя медленно, шаг за шагом, но все-таки подвигались вперед».

Но вот подоспела помощь. В городе грянул первый наш орудийный выстрел и гулко раскатился тысячным эхом вдоль тесных улиц. То был есаул Зубков, успевший при помощи сапер перетащить свои два орудия через палисад и, взобравшись на высокий бугор, открыл огонь через головы ширванцев. Вслед за пушками, с Бурцевым во главе, прибежала саперная рота. Дружно, с неимоверною отвагой работала она до сих пор под непрерывным свистом неприятельских ядер: одни рубили палисады и расширяли проходы, другие на руках перетаскивали через ров орудия. Гром пушечного выстрела и прилив свежих сил разом оживил утомленных бойцов. «Слава Богу, теперь устоим!» послышалось в рядах. Мгновение — и 2-й баталион, стремительным ударом в штыки еще [166] раз опрокинул турок и вырвал из рук их кладбище. Прочно стали теперь ширванцы на занятом ими пункте, всего в 15 шагах от католической церкви. Бородин послал сказать Паскевичу, что он надеется удержаться в городе. Но спустя несколько минут не стало храброго Бородина; нуля почти в упор поразила его в живот и он упал и умер, как стоял, во главе ширванцев. Место его заступил полковник Бурцев. Он успел ввести в город еще несколько орудий, и при помощи их удержался на своей позиции. Дорого достались ширванцам несколько сажень земли. Эту землю они взмочили своею кровью и устлали трупами любимых начальников. Более 10 офицеров выбыло из полка убитыми и раненными; в числе их пал начальник охотников доблестный маиор Рыдзевский и тяжело ранен командир 2-го баталиона подполковник Овечкин. Простреленный в поясницу на вылет, это была уже шестая рана, полученная им на службе — он силою воли преодолел страдания и, поддерживаемый солдатами, не оставил своего места впереди баталиона.

Паскевич стоял в это время на высокой горе, у главной батареи, куда посылались все донесения, и сам расспрашивал посланных о ходе кровавого боя. Рассказывают, что, заметив ширванского солдата, бежавшего мимо с каким-то приказанием, он подозвал. его к себе и спросил: — откуда? «Из крепости, ваше сиятельство!» бойко отвечал запыхавшийся ширванец. — Ну что, каково там? «Жарко, ваше сиятельство».— А что турки? «Да трудно с ними справиться, упрямятся, ваше сиятельство».— Знаю, они молодцы, не поддавайтесь ребята. «Молодцы-то молодцы, ваше сиятельство; да чего они бьются-то! ведь знают, что мы назад не попятим».

Эта простая решимость солдата лечь костьми на своем посту — «под грозой роковой не дать шагу назад» — должна была действовать на всех воодушевляющим образом. С ними нечего было бояться за исход сражения.

«Чтобы выдержать отчаянную стремительность турок — [167] говорит один из участников боя — надо было иметь впереди таких людей, как ширванцы, и под начальством такого офицера, как Бородин, носивший георгиевский крест еще с Бородинского боя. По счастию, достойный Бурцев вполне заменил своего павшего товарища.

Пока шла борьба за обладание кладбищем, весь пионерный баталион вступил в город с осадными материалами и принялся за устройство ложементов. Место для разбивки их было однако весьма неудобно: влево от самого бастиона тянулись дома, плотно примыкавшие к палисаду и так тесно поставленные друг около друга, что между ними не было пустого пространства; перед фронтом их лежала небольшая площадка, простиравшаяся вплоть до католической церкви и значительно понижавшаяся к стороне неприятеля; вправо был крутой и глубокий овраг. Не смотря на то, устройство ложементов подвигалось быстро. Пионеры, овладев плоскими крышами верхних домов, поставили на них туры и распространили работу через бастионную горжу и церковную площадь вправо до самого оврага. Такое несколько изогнутое направление ложементов не только обеспечивало занятие бреши, но в то же время, своим фланговым положением к католической церкви, доставляло русским большие выгоды.

С непостижимым хладнокровием и решимостию, следуя примеру офицеров, совершали пионеры свои тяжелые и гибельные работы, каким едва ли найдутся другие примеры в истории осадных войн. Всего в десяти саженях перед линиею рабочих теснились толпы, сражавшихся холодным оружием; а из-за церкви, из-за каменьев кладбища, из-за обоих оврагов — справа и слева, — градом сыпались на них турецкие пули; сюда же в это тесное пространство, неприятель сосредоточил и огонь со всех своих батарей. Но пионерам приходилось не только работать, — им нужно было еще самим прикрывать работы; а время от времени помогать и ширванцам. Пока одни рылись в земле, другие стояли под ружьем, и случалось не редко, [168] что тот или другой пионерный взвод усиливал собою стрелковую цепь, так как резерв ширванского полка уменьшился уже до 60 человек. И потери пионеров, особенно в офицерах, были разительны. В короткое время поручик Шефлер был убит, поручик Соломка и штабс-капитан Шмит смертельно ранены, прапорщик Пущин прострелен в грудь на вылет, прапорщик Нечаев в руку, подпоручик Вильде, отряженный для постройки брешь-батареи внутри самого города,— в шею, и батарею после него докончил уже Нижегородского полка прапорщик Дорохов. Нижних чинов в трех пионерных ротах было убито и ранено более ста человек. Во всем баталионе осталось только три офицера, и они-то ободряли людей, безропотно сменявших товарищей в работе то штыком, то киркою.

К захождению солнца ложементы были окончены, стрелки расположились за прикрытием, и пять легких орудий, поставленных за бруствером, под командой есаула Зубкова, открыли огонь … Зубков получил две сильные контузии в грудь, но лежа на бурке, продолжал распоряжаться огнем своей батареи. Ему наиболее ширванцы и обязаны тем, что удержались на кладбище. Легкой батареи горячо вторила батарея кегорновых мортирок, но храбрый командир ее, поручик Крупенников, был вскоре ранен, и вынесен из боя; мортирный огонь стал ослабевать.

В шестом часу пополудни к месту боя стали подходить подкрепления. Первым пришел баталион Херсонского полка и стал на кладбище в резерве за ширванцами. Тогда полковник Бурцев, пользуясь прибытием их, решился снова перейти в наступление, чтобы овладеть костелом до наступления вечера. Атака была произведена дружно и с замечательною энергиею. Пока 1-й баталион ширванцев, посланный с подполковником Юдиным вправо, очищал церковную площадь и гнал неприятеля вдоль по оврагу, 2-й баталион, вместе с херсонцами, штурмовал костел. Несколько охотников быстро взобрались на церковную крышу и пробив сверху отверстия, поражали ружейным огнем [169] засевшего в нем неприятеля. Отчаянные защитники при всем упорстве, наконец, не выдержали: костел был взят, и осажденные, покрыв трупами землю, едва удерживались теперь беспорядочными толпами в овраге и на главной городской улице. Немедленно втащили на кровлю католической церкви горный единорог, а в ложементах увеличили число кегорновых мортир, чтобы обстреливать самые улицы. Между тем подошел еще 2-й баталион Эриванского полка и составил новое подкрепление штурмовым колоннам. Таким образом, и церковь и окружающая ее площадь, так долго и упорно обороняемые турками, были прочно заняты русскими. Но победа оставалась, однако, еще далеко не решенною.

Со взятием костела разом наступило минутное зловещее затишье. Враждебные стороны, одинаково утомленные, одинаково ослабленные потерями, отдыхали всего в 15 саженях друг от друга. Но кратковременен был обоюдный отдых. Густые толпы турок, стеснившиеся в западном овраге, снова двинулись вперед, угрожая на этот раз раздавить своею массою ширванский баталион подполковника Юдина, занявший позицию в том же самом овраге. Завязалась страшная рукопашная свалка. Юдин, отбитый от своего баталиона, очутился в толпе неприятеля, но был выручен отважным унтер-офицером (из разжалованных) Анисимовым, который, спасая своего командира, сам получил три тяжелые раны.

Опасное положение ширванцев заставило выдвинуть из резерва еще баталион 42-го егерского полка под командою полковника Реута, которому приказано было взять правее разрушенного бастиона и ворваться в еврейский квартал, лежавший между западным оврагом и городскою оградою. Турки, еще владевшие здесь палисадом, встретили наступавших егерей жестоким огнем. Тогда четыре донские орудия вынеслись вперед и принялись в свою очередь осыпать турок картечью.

Под их защитой, штурмовая колонна смело подошла [170] к городскому палисаду, но взять его она не могла. Егеря овладели только бойницами с наружной стороны его и, просунув в них ружья, в упор поражали защитников; турки отвечали тем же, и в одну минуту девять офицеров из баталиона были убиты или ранены. К счастию, в эту критическую минуту подоспела команда сапер с прапорщиками Коновницыным и Богдановичем; она живо срубила палисад и из его же бревен устроила мост, по которому могла пройти артиллерия. Половина сапер была перебита, но остальные успели поставить туры, за которыми могли укрыться орудия. Воодушевление солдат и здесь было так велико, что приходилось сдерживать их от бесполезных потерь.

Когда палисад упал и проходы были открыты, турки и егеря разом кинулись друг на друга в штыки. Два донские орудия, следом за егерями, лихо проскочили через пролом и, установившись на крыше ближайшей сакли, в упор обдали турок картечью; но в этот момент крыша, не выдержав тяжести, рухнула и лафет одной из пушек опустился в саклю; минутное замешательство артиллерии придало энергию врагу. Турки разом потеснили егерей и прорвались к самым орудиям. Взвод донской артиллерии, при котором оставалось только 8 человек прислуги, был окружен их толпами. «Станичники! — крикнул тогда офицер — неужели нам придется расстаться с нашими старыми друзьями; ведь три года верно и неизменно они служили нам!» — Не бывать этому! — громко отозвались урядники Кундряков и Силкин.... Одушевленные их примером, казаки сами бросились в шашки. Двое из восьми человек пали мертвыми; но остальные, имея во главе широкоплечего и дюжего Кундрякова, отбились и отстояли орудия. Но вот егеря осилили и, давя врага, проникли в город. Еще несколько минут упорного боя, — и они сомкнули свою цепь с цепью Ширванского полка.

Между тем до пятидесяти русских орудий с командующих высот громили город и своим грохотом заглушали [171] мелкую дробь ружейной перестрелки. Сражение разгоралось. Ширванский полк и баталион херсонцев опять перешли в наступление. Теперь католическая церковь, вся залитая кровью, заваленная трупами, осталась позади, — и перед ними лежал обширный город без площадей и улиц, где не было никакой возможности сражаться сомкнутым фронтом, а между тем, каждый дом приходилось вырывать приступом из рук защитников. Было 7 часов вечера; сгущались сумерки; и «величественно-грозной картине ночного боя — говорил очевидец — не доставало освещения». Вдруг какая-то благодетельная граната зажгла строение на церковной площади, и пожар начался от костела прямо по направлению к крепости. Мысль воспользоваться пожаром, чтобы вытеснить неприятеля из города, не ускользнула от внимания Паскевича, и с Северных высот поскакали ординарцы с приказанием зажигать дома, и поддерживать пожар всеми возможными средствами. Но исполнить это было не совсем легко. Многие дома, толсто обмазанные глиной, упорно противостояли усилиям огня, так что приходилось бросать ручные гранаты в окна и трубы, а это стоило каждый раз нескольких человек убитыми или ранеными. наконец, ввели в город дивизион Нижегородского полка с огромными вязанками сена и соломы. Тогда дело пошло успешнее, и огонь, раздуваемый сильным ветром, мало по малу охватил огромное пространство. При свете этого губительного пламени, среди удушающего смрада и дыма, еще с большим ожесточением шла битва. Никто из ахалцыхских жителей не хотел сдаваться, и даже женщины проникнуты были таким фанатизмом, что многие, стараясь избегнуть плена, добровольно кидались в огонь; другие — вооруженные кинжалами, шли в битву. Один очевидец рассказывает, как ветхий почти столетний старик защищался на пороге горевшего дома против трех егерей и, убив одного из нападавших, сам геройски пал под ударами двух остальных; но ворваться им в этот дом все-таки не удалось: его упорно отстаивали турки, [172] воодушевленные примером старика и только обрушившийся потолок похоронил в пламени отважных защитников.

В другом месте — ширванец, ворвавшийся в дом, наткнулся на двух турок, еще не успевших зарядить свои ружья, и мгновенно заколол одного, но другой уклонился от удара и сам нанес ему жестокую рану кинжалом в бок; в это время подскочила молодая турчанка с обнаженною саблей, и удар, моментально нанесенный ею был так силен, что перерубил толстую перевязь, на которой висел солдатский подсумок, и причинил ширванцу страшную рану в спину. Солдат имел еще силу, чтобы заколоть обоих; но и сам он, изнемогая от двух тяжких ран, упал в той же сакле. Товарищи нашли его еще живым и понесли на перевязку. «Эх, брат, не стыдно ли, баба свалила», заметил ему один из ширванцев. «Дура братцы баба-то,— проговорил умирающий — не знает где надо рубить, пожалела солдатской головы, да свою и оставила». И целый ряд подобных сцен, полных ужаса, смерти и нечеловеческого возбуждения, следовал один за другим. В одной мечети сгорело до 400 человек защитников. В Ахалцыхе был настоящий ад, способный потрясти самые железные нервы.

А между тем, как здесь борьба кипела на жизнь и на смерть, и каждый шаг обливался и русской и турецкою кровью,— в северной части города быстро росли укрепления. Ложементы, начатые Бурцевым, теперь протянулись уже до самой католической церкви; костел превратился в недоступный редут, а на плоской кровле его и соседних домах поставлены были туры, обложенные мешками с землею для удобства ружейной обороны; тут же, в северном квартале, строилась новая брешь-батарея, чтобы с рассветом громить крепостные стены. Работы кипели при ужасающем зрелище ночного пожара;— вдруг, огонь повернул в противную сторону, охватил церковную площадь и пошел к костелу. Пламя угрожало обнять все русские работы, стоившие стольких трудов и крови храбрым саперам. А тут к [173] общему ужасу, среди и без того возраставшей опасности, открыты были в церковном здании еще громадные склады пороха. Семь человек турок по одиночке подкрадывались сюда, чтобы бросить в них горящие головни, удайся это — и эриванский баталион, занимавший костел, неминуемо взлетел бы на воздух. К счастию, часовые во время заметили и перекололи этих фанатиков; а каменная стена, ограждавшая церковь со стороны не застроенного домами кладбища, приостановила огонь. Тем не менее, пока ветер не изменил своего направления, пришлось очистить костел и вывести войска из ложементов. Занятый смертельною борьбою, неприятель не мог видеть собственной нашей опасности; да если бы он ее и видел, то вырвать северное предместье из рук эриванцев все-таки не представлялось возможности. Положение турок с каждым часом становилось все гибельнее и гибельнее.

Из числа четырех наружных бастионов, три уже находились во власти русских. Нужно сказать, что пока Ширванский полк шаг за шагом оттеснял неприятеля от северного предместья и пожар, принявший ужасающие размеры, освещал страшную картину беспощадной резни,— в город, со стороны еврейского квартала, введены были еще две роты 42-го егерского полка, под командою подполковника Назимки. Они овладели угловым северо-западным бастионом (№ 4-й) и взяли в нем четыре орудия. В тоже время рота Эриванского полка, направленная от католической церкви, двинулась против северо-восточного бастиона (№ 2-й) и захватила его с тылу, вместе с двумя орудиями и восемью знаменами. Нельзя не сказать, однако, что этим легким успехом эриванцы много были обязаны меткому огню двух казачьих орудий сотника Шумкова, который с самого начала штурма, приблизившись к палисаду на шестьдесят саженей, один боролся с этим бастионом. Турецкий огонь, направляемый из башни, по временам, бывал так губителен, что артиллеристы вынуждены были укрываться за камнями. Это, по видимому, наскучило наконец одному из [174] казаков, Старикову. «Эх, вы, лежебоки — шутя укорил он товарищей — вот посмотрите-ка какую я задам выпляску на самом лафете. Пусть вся турская сила полюбуется мною!» И он, вскочив на лафет, действительно пустился в присядку, припевая:

Казак казачек.
Казак, миленький дружок…

Пуля ударила его в грудь и сбросила с лафета. Но, падая, Стариков схватил фитиль и сделал последний выстрел из орудия.

С потерею трех бастионов, турки уже не имели сил держаться в отделенных кварталах и, отступая, сосредоточивались к крепости. Прибывший в это время на место битвы начальник корпусного штаба барон Остен-Сакен нашел возможным продолжать наступление и со стороны еврейского квартала, с тем, чтобы овладеть грозным Кая-дагом.

Он лично провел баталион полковника Реута через все западное предместье, тогда не тронутое еще пожаром и появился перед укрепленною башней. Но Кая-даг молчал; посланные на разведки 40 охотников, с штабс-капитаном Коргановым, нашли его уже покинутым гарнизоном; только несколько фанатиков встретили войска ружейными выстрелами, но и те скоро бежали. В башне нашли пять орудий, и тотчас повернули их против цитадели.

С падением этого крепкого опорного пункта, турки, немедленно бросили последний восточный бастион (№ 1-й) и граф Симонич, с своими тремя баталионами, тотчас занял всю прилегавшую к нему часть города. Цепь стрелков его соединилась с цепью застрельщиков Эриванского полка, и в руках осажденных оставалась теперь едва уже шестая доля городских жилищ, в углу между крепостной стеной и восточным оврагом.

В борьбе за обладание этим последним оплотом, выдвигается на первый план замечательная личность полкового священника 41-го егерского полка — отца Стефаноса — [175] это был грек, выходец из Адрианополя. Его высокая аскетическая фигура производила впечатление даже на турок. Его видели повсюду, где был сильнее огонь канонады, где гуще свистала картечь, где больше ломалось штыков и больше гибло людей в дыму и пламени пожара. С крестом в руке, он сам водил солдат на приступ последних домов, воспламеняя их мужество, и в тоже время сдерживая их дикие, разрушительные инстинкты, невольно зарождавшиеся, под влиянием крови, пожара и штурма. Многие турки, особенно раненые, и женщины обязаны были ему своим спасением. Рассказывают напр., что, проходя мимо одного дома, он услыхал раздирающий душу крик и, бросившись туда, увидел солдата, уже смертельно раненного картечью, который боролся с безоружною турчанкой, стараясь заколоть ее штыком. Стефанос спокойно взял его за руку и сказал: «оставь, она христианка!» Солдат покорно взглянул в лицо сурового священника, хотел переступить обратно порог и тут же упал мертвый. Стефанос, опустившись на колена, прочел над пим отходную молитву,— и через несколько минут его уже видели снова во главе штурмующей колонны. К общему удивлению он вышел из боя цел и невредим, хотя его одежда, эпитрахиль и даже крест были испещрены картечами.

Ночная битва 15 августа была одним из тех потрясающих зрелищ, которые на долго остаются в памяти самых закаленных воинов. Нужно было сохранить все присутствие духа и благоразумие, чтобы удержать хоть какой-нибудь порядок посреди страшного кровопролития,— и целую ночь, не умолкая барабаны гремели сбор. Но упорное сопротивление неприятеля ожесточало солдат и только бесполезно увеличивало ужас сражения. Особенную жестокость солдаты выказали по отношению к русским дезертирам, которых, к сожалению, в стенах Ахалцыха было не мало. С ними расправлялись самосудом и прямо кидали в огонь горевших домов. Но окончании штурма, в одном из домов еврейского квартала, найдены были обезображенные [176] трупы и бежавших накануне фельдфебелей. Убили ли их турки по подозрению в шпионстве, как тогда говорили, или это был все тот же самосуд русского солдата — осталось неизвестным.

Только к свету удалось окончательно вытеснить неприятеля из города, и турецкие войска заперлись в стенах самой крепости. Наступило утро 16-го августа. Пожар еще местами продолжал свое разрушительное дело; Ахалцых тлел и дымился под пеплом своих разрушительных зданий и на развалинах всюду валялись еще обгорелые тела защитников их,— но битва совершенно затихла. А вместе с тем вступило в свои права и обычное добродушие русского солдата. Толпы турок — стариков, женщин и детей, тысячами бежали теперь на русские батареи, ища защиты и спасения, и русские солдаты, по собственному побуждению, помогали им спасать остатки скудного имущества. «Одна такая толпа, рассказывает очевидец, на моих глазах подымалась на крутые Северные высоты и измученные дети, то и дело, отставали от семей; солдаты неоднократно собирали малюток, но, наконец, видя сокрушение матерей, опасавшихся потерять их в толпе, взяли детей на руки и, не смотря на собственную усталость, внесли их на высокую гору».

Позиция, занятая русскими в городе и на окрестных высотах, давала возможность теперь уничтожить и крепость и цитадель сосредоточенных огнем артиллерии. Дальнейшая оборона представлялась уже немыслимою, и Киос-Магомет-паша еще до восхождения солнца прислал парламентера с просьбой установить перемирие на пять дней. Паскевич отвечал на это, что дает гарнизону пять часов на размышление и что по истечении этого срока штурм будет возобновлен. Через несколько времени приехал второй парламентер. Паша соглашался сдать крепость, если гарнизон будет отпущен с оружием и имуществом. Русский главнокомандующий имел теперь все средства принудить осажденных сдаться безусловно и принять такую [177] капитуляцию, которая им будет предписана; но он не хотел жертвовать для этого снова тысячами жизней. Русская кровь уже обильно оросила поля и укрепления Ахалцыха, а предъявлять к побежденным суровые требования, значило, заставлять 4,000 отчаянно-храбрых людей, заключившихся в стенах цитадели, драться до последнего человека. Плененный гарнизон немногим увеличил бы славу русского подвига, а отпущенный — не мог быть опасен. и Паскевич изъявил согласие на отпуск людей с тем, чтобы знамена, пушки, ружья и все казенное имущество остались бы трофеями штурма.

Турки некоторое время еще колебались принять предложенные условия; а русские войска тем временем уже приблизились к самым воротам крепости, и генералы Сакен, Муравьев и полковник Бурцев потребовали от Киоса категорического ответа. Какой-то турок, стоявший на стене, предложил провести их к самому главнокомандующему. Но едва оба генерала и Бурцев вошли в цитадель, как ворота за ними затворились, и турки заговорили высокомерным тоном. Парламентеров не смутила однако эта неожиданность и они спокойно заявили свои требования; а грозный вид полков, готовых возобновить прерванный штурм, и неизбежная месть, в случае предательства, заставили наконец турок принять капитуляцию. Условия были подписаны, и крепостные ключи немедленно отправлены к русскому главнокомандующему.

В восемь часов утра Грузинский гренадерский полк с музыкой вступил в ворота цитадели и скоро его георгиевское знамя гордо развевалось там, где в течении двух сот пятидесятилетнего турецкого владычества ни разу не развертывалось еще чужеземное знамя.

Только тогда Паскевич, окруженный блестящею свитой, въехал в Ахалцых. Кругом еще лежали страшные следы едва отгремевшего штурма: груды трупов загромождали улицы и пожар во многих местах еще продолжался. Посреди этих развалин, мимо Паскевича медленно тянулось [178] из города обезоруженное турецкое войско. Часть жителей, входивших в состав гарнизона, шла вместе с своими семействами и с приметною горестью покидала пепелища своих домов. Крепость и цитадель представляли не меньшее разрушение: многие орудия, стоявшие на стенах, были сбиты, у других исковерканы лафеты; снаряды различных калибров были разбросаны во многих местах беспорядочными кучами; пороховой погреб, ютившийся в самом скрытом углу цитадели, был пробит нашей бомбою и не взорван только по какому-то непостижимому чуду. Прекрасные купола главной мечети носили также ясные следы разрушения и позолоченная луна, сорванная русской бомбой с минарета Ахмедиевой мечети, с самой высокой точки покоренного города, лежала на земле, как эмблема мусульманского владычества, ниспровергнутого здесь русским оружием. Она была приобщена к числу русских трофеев.

На всем пути, где проезжал Паскевич, войска встречали его восторженными криками. Поравнявшись с Ширванским полком, потерявшим во время штурма третью часть своих людей, он остановился, благодарил солдат за доблестную службу и между прочим спросил: «а много ли вас, ребята, осталось?»

— Штурма на два достанет, ваше сиятельство! бойко отвечал один из ширванцев.

Потери неприятеля вообще были громадны. Довольно сказать, что из 400 турецких артиллеристов только 50 осталось в живых, сто человек янычар, находившихся здесь легли на месте все до последнего; из 1,800 лазов убито 1,300; жителей погибло при штурме более трех тысяч и между ними до сотни женщин. Немаловажны были в этот достопамятный день и потери русских, по официальным данным убито и ранено 62 офицера и более 600 нижних чинов. Ширванский полк потерял третью часть своих людей и его знамена пробиты были семью картечами. Ценою этих усилий и жертв куплена была важнейшая твердыня в Азиятской Турции, и вместе с нею 52 знамени, 5 [179] бунчуков и 67 пушек, из числа которых пять оказались русскими, потерянными некогда на штурме Ахалкалак и при осаде Ахалцыха. Неудачи Гудовича и Тормасова были отомщены Паскевичем.

— «С пепелища Ахалцыха, после штурма, 12 часов продолжавшегося — писал Паскевич к государю, — имею счастие поздравить наконец Ваше Величество с покорением этого города известного в целой Азии». С этим донесением был послан Ширванского полка подполковник Юдин, один из тех, кому наиболее были обязаны успехом кровавого штурма. Но так как Юдин, происходивший из солдатских детей — (он был сын фельдфебеля, дослужившегося в том же Ширванском полку до капитанского чина) — был человек малограмотный и при том не бойкий на слова, то вместе с ним был послан артиллерийский офицер подпоручик Маркевич, для подробного разъяснения государю хода осады и штурма.

Юдин застал государя под Варною. И так как он имел георгиевский крест за Елисаветполь, то император пожаловал ему чин полковника и орден св. Владимира 3-й степени, Маркевичу — следующий чин и Владимира с бантом. Рассказывают, что в разговоре с государем, Юдин изъявил сожаление, что получив Георгия 4-й степени, он вместе с тем по тогдашним правилам должен был снять с себя георгиевский солдатский крест, полученный им еще в то время, когда он сражался с неприятелем под руководством своего отца, простого фельдфебеля, и потому дорогой ему по воспоминаниям. Император Николай, вполне оценил чувство, руководившее в этом случае Юдиным, и разрешил ему, едва ли не первому в русской армии, носить оба креста вместе. Приезд Юдина под Варну совпал с катастрофою, постигшею там лейб-гвардии Егерский полк в известном деле графа Залусского, и Государь, как говорят, отправил Юдина в этот полк внушить солдатам, как должно служить царю и отечеству. Юдин, сознававший, что не лейб-егеря были причиной [180] катастрофы, страшно конфузился, не знал что говорить, наконец, сказал: «Дали бы мне этих солдат, так я показал бы, что им никаких внушений не нужно». Впоследствии Юдин командовал Грузинским гренадерским полком; но в 1832 году за ранами отчислен по армии с сохранением полного содержания по званию полкового командира и дожил свой славный век на юге России.

Государь, так милостиво принявший вестников падения Ахалцыха, пожаловал Паскевичу орден св. Андрея Первозванного и в то же время, желая ознаменовать подвиг Ширванского полка на штурме Ахалцыха, повелел, чтобы Ширванский полк именовался впредь полком графа Паскевича Эриванского ¹¹. Сверх того полку всемилостивейше пожалованы были георгиевские трубы; а 8-й пионерный баталион получил георгиевское знамя с надписью: «за отличие при взятии приступом Ахалцыха в 1828 году»;— это славное знамя хранится ныне в рядах 1-го Кавказского саперного баталиона. Подполковник Овечкин, штабс-капитан Разнатовский и командиры обеих казачьих батарей: линейной, есаул Зубков и донской, подполковник Поляков — получили георгиевские кресты 4-й степени. Главнокомандующий ходатайствовал о награждении полковника Бурцева тем же орденом 3-го класса, но государю угодно было заменить эту награду арендой и чином генерал-маиора.

Паскевич с своей стороны не находил слов, чтобы выразить чувства, волновавшие его по взятии Ахалцыха.

«С чувством живейшей признательности благодарю вас, храбрые товарищи — писал он в своем приказе по окончании штурма:— В продолжении 22 летней боевой моей службы много я видел войск храбрых; но более мужественных в сражении, более постоянных в трудах — не знаю. Деяние ваши останутся незабвенными в потомстве. Честь и слава вам победители!» Паскевич научился понимать и любить эти войска, о которых с таким [181] пренебрежением он отзывался, принимая их около двух лет тому назад из рук Ермолова. Между ним и этими войсками уже возникла та связь взаимной любви и доверия, которая составляет истинный залог военных успехов.

Недолго спустя случилось обстоятельство, которое еще более скрепило эти взаимные чувства. То было военное торжество, имевшее непосредственную связь с подвигами кавказских войск под Ахалкалаками и Ахалцыхом. 10-го сентября вернулся в Ахалцых штабс-капитан Опперман, посланный из-под Карса курьером к государю и привез с собою рескрипт о назначении главнокомандующего шефом Ширванского пехотного полка, которому повелено было именоваться полком графа Паскевича Эриванского. Опперман вручил Паскевичу и собственноручное письмо государя. Император благодарил его за военные подвиги, но еще более благодарил за то прекрасное поведение войск, которым они ознаменовали себя везде по отношению к мирному населению края. Государь видимо гордился этою народною чертою русского солдата. Паскевич с своей стороны поспешил объявить об этом войскам.

«Бранные труды ваши — говорил он в своем приказе по корпусу: — превознесены вниманием всемилостивейшего Государя превыше ожиданий наших. Не говорю о себе — никакое слово не выразит моего чувства к милостям августейшего Монарха! К вам, товарищи, равномерно обращает Он высокую благость свою и отеческую внимательность. В собственноручном письме ко мне Он повелевает передать вам: «Изъявите войскам совершенное Мое удовольствие и признательность; поведение их после победы Мне столько же приятно, как и славнейшие подвиги». Воины! — это слова нашего Государя. Какую награду поставите выше сего?

На следующий день, 11-го сентября, Ширванский полк представлялся своему новому шефу. С утра приемные покои Паскевича наполнились генералитетом и офицерами представителями всех войск, находившихся в Ахалцыхе. Тут [183] же стояли Грузинские князья, дворяне и старшины вновь покоренного турецкого пашалыка. Граф вышел в мундире Ширванского полка, наскоро пригнанном на него с одного из офицеров и с благоговейным чувством признательности к государю, сам объявил о получении им новых знаков царского благоволения, объяснив бывшим здесь азиятцам, как европейцы высоко ценят награды, которые должны оставаться в потомстве свидетельством о славных деяниях их предков.

А на обширном дворе знаменитой Ахмедиевой мечети приготовлен был уже аналой со святыми иконами. Ширванский полк тут уже стоял под ружьем; кругом его теснились солдаты других частей, пришедшие поздравить ширванцев с царскою милостью. Ровно в 12 часов Паскевич вышел из дворца, в сопровождении огромной свиты. Раздалась команда «на караул»! и когда по данному знаку умолк звук музыки и барабанов, главнокомандующий обратился к полку с короткою речью: «Ребята! — говорил он, Государю императору угодно было назначить меня вашим шефом. Признательный к милостям царя, я горжусь этою новою почестью, которая сближает меня с вами ширванцы!»

«Ура!» раздалось по рядам полка и было подхвачено всеми присутствующими.

Паскевич был растроган: те же чувства волновали и храбрых ширванцев. Скомандовали «на молитву». Полк опустил ружья и один из штаб-офицеров громко прочел Высочайший рескрипт, который все выслушали с обнаженными головами. «Я совершенно уверен, — было начертано в нем,— что усугубится ревность ваша к понесению трудов славных и отечеству полезных». При этих словах взоры всех невольно обратились на крепостные стены и на окрестные высоты — на эти немые свидетели новых, недавних подвигов, к которым еще не относился рескрипт. И что лучше могло соответствовать надеждам царя, как не объявление среди покоренного Ахалцыха рескрипта [183] о взятии Карса, Ахалкалак и Хертвиса? Что могло служить лучшим ответом, как не падение самого Ахалцыха?

Началось молебствие. Солдаты, передавая друг другу ружья, выходили поочередно из рядов и приносили на аналой свои посильные лепты. Только тот может определить настоящую цену этой кучки набросанной меди, кто знает сам, как дорога копейка солдату в походе.

Окончилась молитва, и знамена Ширванского полка, окропленные святою водою, в первый раз отнесены были в квартиру к новому шефу. Проводив их до крыльца, Паскевич просил подполковника Бентковского, временно командовавшего тогда Ширванским полком, пригласить к нему откушать всех гг. офицеров. Потом он обратился к солдатам: «И вас, ребята, прошу к себе отобедать — сказал он громко — я хочу сегодня с вами разделить время!»

Между городом и лагерной позицией, занятой русскими еще 5-го августа, простиралась небольшая равнина. На этой равнине и поставлены были столы для ширванцев. Полк выступил из цитадели прямо туда, а вслед за ним вскоре приехал и Паскевич со всею свитой. Обходя ряды, Паскевич приветливо говорил со всеми нижними чинами, потом налил водки и провозгласил здоровье государя императора. При громких криках «ура», под стенами покоренного города, была выпита храбрым полком эта заветная чара. За тем, когда командир ширванцев провозгласил здоровье шефа, один из старейших унтер-офицеров вышел вперед и сказал громким голосом: «Ваше здоровье, ваше сиятельство!» Ширванцы подняли чары и снова задушевное «ура» грянуло там, где еще недавно оно гремело грозою, — вестником смерти и ужаса.

Паскевич стал посреди пирующих ширванцев.

«Благодарю вас, друзья мои, говорил он, мне приятно разделить с вами радость в тех местах, которые вы приобрели своею храбростию. Я старый воин, и смело могу сказать, что вы, ширванцы, показали редкий пример в [184] военном деле. Вы хладнокровно, сомкнутыми колонами, с песнями, пошли на приступ. Турки пустили в вас дождь пуль и картечей: знамена ваши были пробиты, многие свалились с первого залпа, другие заменили падших товарищей, и вы — ружье на перевес — ворвались в город без выстрела. Следуйте и всегда этому правилу. Стрельба — знак робости, которая ободряет неприятеля; храброе, хладнокровное приближение без выстрела — всегда приведет его в трепет. Ваш командир, полковник Бородин, повел вас молодцом — честь и слава покойному! Я много служил на поле чести, но видел только два подобных примера — оба в войну 12-го года!»

Кстати и хорошо была сказана задушевная речь. Восторгу солдат не было пределов. Все сознавали, что они действительно молодцы — не даром еще «сам батюшка Алексей Петрович» называл их каким-то чудным именем 10-го легиона». Если бы полк уже не был Ширванским, то с этой минуты он мог бы стать им, потому что солдаты чувствовали, что не знают равных себе. А это чувство никогда не останется бесследным, и оно резкою, характерною чертою прошло через всю историю Ширванского полка до нашего времени.

Ермоловское обаяние перешло теперь и на Паскевича.

Закусив праздничным пирогом и солдатскими щами, граф возвратился в цитадель. Во дворце паши, где жил Паскевич, уже накрыт был стол. Начался обед с бесконечными тостами. Невольно останавливался взор на картине, которая представлялась с той стороны, где сидел Паскевич, это было самое счастливое сочетание предметов, возбуждающих чувства восторга и величественные воспоминания. Граф сидел посредине длинного стола, в простенке между двумя большими азиятскими окнами; ширванские георгиевские знамена, пробитые под Ахалцыхом семью картечами были привязаны крест на крест к оконным решеткам и, тихо колеблемые ветром, они развевались над самою головою победоносного вождя. Вдали тянулись берега [185] Ахалцых-чая, по которым русские войска, под его предводительством, пришли для покорения Ахалцыха. Это был путь многотрудный: громады крутых гор, непроходимые дороги… Но там, где с трудом проезжал одиночный всадник, русский солдат на своих плечах перетащил тяжелые, осадные пушки. Ближе — развалины города, оживленные славными воспоминаниями. Там каждый шаг стоил потоков крови, и каждый шаг ознаменован подвигами русских, гибелью врагов. За городом, по возвышениям, виднеются остатки осадных укреплений, теперь никому не нужные, заброшенные; внизу, под скалою, на которой стоит дом паши, веселые группы пирующих ширванцев… Чувство редкого, не повторяющегося счастья отражалось на лице полководца. И не забыли этого дня до гроба ни он, ни его ширванцы, которые с тех пор в длинной истории кавказской войны, так и стали известны под именем «Графцев».

Через пять дней после этого празднества, Паскевичу случилось быть в лагере. Это был царский день, и главнокомандующий слушал обедню в походной церкви, а потом заехал в Ширванский полк. Во время завтрака к палатке командующего полком полковника Кошкарева, явились полковые песенники и запевало поднес Паскевичу новую штурмовую песню, написанную одним солдатом, на голос — «Ой, во поле липанька стояла»,—той самой песни, с которою ширванцы пошли на штурм Ахалцыха.

Граф вышел к песенникам, и они, под аккомпанемент своих барабанов, запели:

Ой между гор — (2)
    Ахалцых стоит,
А вокруг стена — (2)
    Ров широк лежит.
Там турецкая рать — (2)
    Стоит сила грозная,
Несметное числом — (2)
    Несметное воинство. [186]
Палят пушки — (2)
    Палят пушки вражии.
Блестят ножи — (2)
    Блестят ножи острые.
Свистят пули — (2)
    Свистят пули меткие.
Возмутилися — (2)
    Возмутилися турки все.
Хотят отбить — (2)
    Хотят отбить русских.
Да наш-то граф — (2)
    Поди зол на них,
Не любит он — (2)
    Не любит он их баловать
Как возговорит он — (2)
    Своим громким голосом:
Ой, храбрый мой — (2)
    Мой Ширванский полк,
Поди возьми — (2)
    Поди возьми Ахалцых.
Ой тронулся — (2)
    Вот пошел Ширванский полк.
Он шаг ступил — (2)
    Шаг ступил — за ров махнул.
Другой ступил — (2)
    Свалил стену крепкую,
Рукой махнул — (2)
    Побил силу вражию,
Огнем махнул — (2)
    И запылал турецкий град.
Ой, солнышко — (2)
    За горы-горы спряталось,
И на стене — (2)
    Веет знамя русское,
А русский царь — (2)
    Хвалит храбрых воинов.
Ширванский полк — (2)
    Графу он пожаловал.
Дай Боже нам — (2)
    За царя костями лечь.
Служить весь век — (2)
    С нашим шефом храбрым, [187]
Носить его— (2)
    Носить имя славное,
И покорить царю— (2)
    Всю землю турецкую.

Щедро одарив и автора и песенников, Паскевич уехал домой, а гости долго еще пировали, слушая эту штурмовую песню.

Такою радостью отразилось в походном мире Кавказского корпуса падение Ахалцыха. А немногими днями раньше Тифлис ликовал, торжественно празднуя тот же штурм, но уже не как простое взятие неприятельской крепости, или удачный шаг в войне, а как гибель «разбойничьего гнезда», с падением которого разрушался и источник вековых бедствий Грузии. Когда ахалцыхские трофеи, на другой день после штурма отправленные в Тифлис, прибыли туда 23-го августа и торжественно возились по городу при колокольном звоне и пушечных выстрелах со стен старого Метехского замка, великая радость овладела всем населением. Тысячи народа сопровождали процессию. Падение Ахалцыха было народным празднеством для Грузии. Сколько веков страшное имя разбойничьего города было грозою для старого Тифлиса! И вот, теперь его бунчуки, его знамена и самая луна, сорванная с знаменитой мечети,— все свидетельствовало воочию, что не грозит уже более ужасами набегов страшная крепость. А вместе с этим Грузия праздновала возвращение в свое лоно древнего достояния своих царственных венценосцев, так давно отторгнутого от нее и обращенного в вечно грозящий вражеский лагерь.

Прошли многие годы, но память о славном штурме Ахалцыха не умерла в потомстве. Простая солдатская песня, сложенная современниками, увековечивает это событие в памяти солдат, а история хранит о нем достойные его воспоминания.

Нужно сказать, что песня на покорение Ахалцыха сочинена рядовым Херсонского гренадерского полка Любимовым, человеком совершенно безграмотным. Любопытен способ, [188] к которому прибегал этот Любимов для возбуждения в себе поэтического вдохновения: он обыкновенно сочинял свои песни на полке жарко натопленной бани и, по мере того, как у него складывались строфы, их записывал полковой каптенармус. Вот эта песня, истинный обращик бесхитростной поэзии русского солдата.

Ночь ужасна наступала,
Канонада замолчала.
Вдруг приказ — весь лагерь снят.
Чтоб Ахалцых город взять.
Мы в году двадцать восьмом
Ахалцых город возьмем.
Генералы тут спешили,
Подчиненным говорили:
«Дети, время турок бить.
Время в городе нам быть:
Пойдем драться с врагом гордым;
Он довольно был упорным,—
Пора гордость наказать.
Пора город штурмом брать.
Не далеко войска стали.
Турки все еще молчали;
Их паша не помышлял,
Чтоб Паскевич город взял.
Как увидели злодеи
Со высокой батареи.—
Громко начали кричать:
«Идет русский город брать»!
Тут саперы подбежали.
Палисадник подрубали.
Жужжат пули, гремят пушки,
летят камни, гром великий,
А картечи равно град,—
Русски ж идут город брать.
Смерть нам вьется над главами.
Турки суются толпами:
А ширванцы наши в славе —
Были первые в канаве.
Влезли прежде всех на вал,
Как враг храбро не стоял.
Предводители все смело [189]
Исполняли свое дело.
Турок крепко защищался,
Долго в руки не давался;
Но что может противстать? —
Русски лезут город брать.
Не смотря на огонь жестокий,
И на ямы, рвы глубоки,
И на крепкий палисад.—
Русски лезут город брать.
Неприятель устрашился;
Он от валу отступился,
И рассыпался по граду,
Чтоб сыскать ину ограду.
А херсонцы там стоят.
Во все стороны палят.
Враг опять начал стрелять.
Чтобы русских отгонять;
Но не стало в нем уж силы —
Егеря его там сбили.
С кровлей турки вниз летят,
Как снопы везде валят.
Они скрыться хотят в поле
От своей несчастной доли,—
Но пока войска бежат
Русски всюду их разят.
А Касо-паша ужасный,
При своем часе несчастном,
Не умел он, что творить,—
Не знал русских как отбить.
Он в отчаянье приходит,
Всех чиновников выводит,
Велит ружья все бросать
И знамена преклонять.
Русски градом овладели
Туркам в плен идти велели
В изумленьи те стоят,
С озлоблением глядят.
Трепещите ж вы, аджарцы.
Не спасли вас ваши шанцы,
Не защита вам и лес —
Если русский сюда влез.
Покоритесь же державе, [190]
Процветает коя в славе.
Наш Паскевич вас простит.
Вы должны лишь верны быть.

Песня эта, теперь уже забытая, пелась еще в пятидесятых годах, во многих полках старого Кавказского корпуса.

Любопытный путешественник, который посетил нынешний город Ахалцых, невольно остановит внимание на православной церкви, носящей следы глубокой древности. История расскажет ему, что храм этот и есть знаменитая Ахмедиева мечеть, с которою связывалась в Ахалцыхе столько славных преданий. Мечеть представляла собою довольно странное явление в этой чисто разбойничьей общине. Среди лабиринта нескладных азиятских строений и среди древних зубчатых стен цитадели возвышались позолоченные купола ее, напоминавшие о правильном европейском зодчестве, — и, действительно, она построена была, как говорят, по образцу Св. Софии в Константинополе. Основание ее относят к 114 году магометанской эры и приписывают Ахмед-паше, память которого, сохраняющаяся в самом названии мечети, и по ныне чтится местными жителями. Мечеть выстроена из тесаного камня; толстые столбы, окружавшие и поддерживавшие обширное здание, скреплены широкими медными обручами, а на весьма высоком куполе, покрытом снаружи свинцовыми листами, вооружены были, как символы мусульманской религии, золотые полумесяцы. Внутри — здание было украшено множеством люстр и паникадил, которые могли считаться образцом восточного вкуса; но стены его, кроме нескольких изречений из корана не имели никаких посторонних украшений. Спереди — был род небольшого алтаря, обложенного зеленою яшмой; налево — возвышенное место, поддерживаемое колоннами. Несчастная мысль поставить это возвышение стоила, но преданию, жизни самому строителю мечети. Рассказывают, что, когда храм был готов, строитель его, Визирь Ахмед-паша, приказал устроить в нем для себя особое [191] возвышенное место. Подобное право принадлежало, между тем, только султанам, и Константинопольский диван взглянул на это дело, как на оскорбление верховных прав падишаха. Несчастный строитель храма был признан виновным в оскорблении Величества и приговорен к смертной казни через задушение. Благочестивый Ахмед-паша принял с благоговением присланный ему священный шнур и сам лишил себя жизни. Местные жители отдали праху его необыкновенные почести. На обширном дворе, в который ведут широкие, красивые ворота, стоят и теперь два скромные памятника, обнесенные решеткой. На одном из них вырезана надпись: «Здесь покоится прах богоугодного визиря Ахмед-паши, скончавшегося в 1173 году Еджры»; другой памятник указывает могилу его жены Айше-Ханумы. На втором, внутреннем дворе мечети, примыкая глаголем к самому храму, стояло прежде большое каменное двухэтажное здание, служившее для помещение мулл, ахундов и прочего духовного причта. Здесь же помещался известный ахалцыхский лицей, при котором находилась одна из богатейших восточных библиотек. Лицей и библиотека — лучшие памятники деятельности Ахмед-паши, и в них объяснение почему имя этого визиря с благоговением передается из поколения в поколение.

Ахмедиева мечеть обращена русскими в православный храм, посвященный Успению пресвятой Богородицы, которое празднуется в день Ахалцыхского штурма. И ныне, крест, воздвигнутый над нею, говорит воображению о новой жизни, наставшей для города, бывшего источником бедствия, и ставшего источником благосостояния народного.

А знаменитая библиотека, с ее драгоценными рукописями, в качестве трофея вывезена в Петербург и ныне на пользу науки хранится в Императорской публичной библиотеке. В числе ее манускриптов найдены были такие, которые тщетно разыскивались учеными любителями восточной литературы по всей Персии и в Ардебиле. Рассказывают, что когда в Ахалцыхе разбирались рукописи, русский [192] чиновник поднял с полу ядро, залетевшее в библиотеку во время бомбардирования, и спросил в шутку присутствовавшего здесь эфендия: «К какому же разряду мы отнесем вот это послание?» — Запишите его, сказал старик с глубоким вздохом, в разряд памятников о превратностях здешнего мира».

__________________________________

При самом въезде в Ахалцых, на почтовой дороге, стоит скромный монумент, на котором напечатан год покорения крепости и имена храбрых офицеров, павших при штурме ее. Это — след пребывания покойного императора Николая Павловича на Кавказе. Проезжая через Ахалцых в 1837 году, государь посетил могилу, где были зарыты павшие воины, и повелел тогда же на месте ее воздвигнуть памятник. Царская мысль осуществлена была, однако, спустя лишь 24 года, уже в новое царствование, во времена наместничества князя Барятинского. Памятник в византийском вкусе поставлен в 1861 году, и на нем скромная надпись: «В память воинам, павшим при осаде и взятии войсками в 1828 году Ахалцыхской крепости».

Не многословна эта надпись, но как много говорят простые слова ее тому, кто знает сколько невероятных подвигов и жертв стоила эта кровавая победа над упорным и сильным Ахалцыхом.

Комментарии

11. Высочайший приказ об этом состоялся 13 сентября 1828 г.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 1. СПб. 1889