ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск I.

VI.

Ахалкалаки и Хертвис.

После того, как 23 июня 1828 года Карс пал перед штурмующими русскими колоннами, прошел почти месяц, прежде чем могли начаться новые военные действия. Это замедление было результатом целого ряда сложных причин, созданных частию необходимостью, а еще более случайными обстоятельствами.

Дело в том, что едва русские войска овладели турецкою твердынею, как общая радость была омрачена неотразимым бедствием, равно ужасным и в мирных хижинах, и в ратном стане: в русском лагере появилась чума.

Еще при самом начале войны уже носились слухи, что в турецкой армии незадолго перед тем свирепствовала эта страшная болезнь и что в некоторых местах Арзерумского пашалыка она еще продолжается. Обстоятельства между тем не ждали — и поход был объявлен. Впрочем все сведения, получаемые в последнее время из Карса, носили самый успокоительный характер. И лазутчики, и пленные единогласно говорили Паскевичу, что назад тому месяцев [98] семь в крепости действительно появилась было чума, но что болезнь скоро утихла и с того времени ни одного человека не умерло от заразы.

Все это было совершенно справедливо, и со стороны собственно карсских жителей опасности не было. Но военные обстоятельства привлекли в город подкрепления из Арзерума, а с ними пришла и чума, которая с самого начала осады уже таилась в рядах гарнизона. И вот,— когда русские войска ликовали, празднуя победу, и с гордостью смотрели на кровавые трофеи штурма и тысячи пленных турок; когда все веселило сердце русского солдата: и приветливость начальников и изобилие провианта и сознание собственной богатырской силы; и когда даже сама природа улыбалась ему своею красою, расстилая перед ним свежую зелень обширной равнины, орошаемой живописной речкой,— вдруг, 26 июня, по лагерю пронеслась грозная весть: один из раненых турок заболел чумою. Все вздрогнуло перед этой страшною вестью, каждому ясно было, что ужасы чумной болезни не минуют русского войска. В сражениях, особенно во время штурма, неизбежны были соприкосновение с зачумленными: солдаты вступали с турками в рукопашный бой, захватывали их лошадей и, среди беспорядочной битвы, врываясь в дома, забирали покинутые вещи. Многие из них, конечно, уже с тех пор носили в себе зародыш болезни. В видах предупреждения, тотчас объявлены были войскам карантинные правила, а пленных турок, под прикрытием баталиона 39-го егерского полка и двух орудий, поспешили отправить в Гумры.

Русский корпус замер в тревожном ожидании, — но ждать пришлось недолго. 27-го июня на одном рядовом Грузинского гренадерского полка оказались несомненные признаки чумы. Больного отвезли в карантин, а Паскевич распорядился немедленно передвинуть лагерь на другое более удобное место, причем каждая часть была поставлена отдельно и окружена особою цепью, чтобы прекратить непосредственные сообщения полков, как между собою, так и с городом.

Строгие меры, принятые против смертоносной болезни, [99] остановили ее ужасное действие. Тем не менее через день, через два, в какой-либо части корпуса чума вспыхивала, как огонь из-под тлеющего пепла, и сожигала одного, двух человек. Заболевающий вдруг начинал чувствовать чрезмерную слабость, сопровождаемую обмороками; взгляд его становился блуждающим, беспокойным, появлялись: головная боль, рвота, страшная жажда, затем наступали судороги — и смерть. У некоторых в самом начале болезни появлялись карбункулы; у других они обнаруживались только после смерти. Немногие умирали через сутки, большинство мучилось от 8-ми до 9-ти дней. Над больными испробованы были все способы лечения: им пускали кровь, ставили мушки, заставляли пить сладкую ртуть, хину или настой александрийского листа с горькою солью; но если одним эти средства облегчали страдания, то других еще быстрее сводили в могилу. Вообще замечено было, что только крепкие телом и духом могли противиться болезни,— большинство умирало. Бедствие не приняло однако слишком больших размеров, и через подвижной карантин прошло всего 293 человека.

Благодарная память современников сохранила имя начальника подвижного карантина, храброго в бою и ревностного ко всем обязанностям службы, полковника Бородина, командовавшего в то время Ширванским полком. Забывая о собственной опасности, он появлялся всюду, где только видел страдания, и деятельно, безупречно вел дело помощи страждущему человечеству. И действующий корпус обязан многим этому великодушному офицеру.

А в то время, как русский лагерь боролся против неожиданного бедствия и когда трудно было думать о немедленных наступательных действиях, опасность со стороны неприятеля возрастала. Стало мало по малу выясняться, что падению Карса турки не придавали серьезного значения, настолько важного, чтобы оно могло обнаружить слишком большое влияние на дальнейший ход военных действий, и всю вину за него слагали на Эмин-пашу, сдавшего крепость. Действительно, из бумаг, найденных у карсского [100] коменданта, было ясно, что в Арзеруме слишком поздно узнали о движении Паскевича из Гумр; но из них же было видно, что при первом известии о близкой опасности, Киос-паша,— пренебрегая всеми затруднениями своего положения, без достаточного числа артиллерии и продовольствия, покинув в горах обозы и тяжести,— только с четырьмя орудиями и лучшими войсками бросился к Карсу. С пути он известил Эмин-пашу, что 23го июня будет под стенами крепости и что из самых отдаленных округов арзерумского пашалыка: из Ахалцыха, Лазистана и даже из Трапезонта идут значительные силы. Киос-паша сдержал свое обещание. Карс капитулировал в 10 часов утра, а к 11-ти турецкий корпус уже мог быть на месте битвы.

Приближаясь форсированным маршем, Киос-паша слышал постепенно усиливавшуюся пальбу, и роковое известие о падении Карса застало его всего в пяти верстах от Кичик-кевского лагеря. Тогда Киос-паша остановился и отошел к Ардагану. Таким образом, продержись Эмин-паша в цитадели лишний час, — и русские штурмующие колонны имели бы в тылу у себя 20-ти тысячный турецкий корпус.

Все эти обстоятельства бросали сильную тень на деятельность карсского коменданта; пошли разные слухи, обвинявшие его то в чрезвычайном малодушии, то прямо в и:змене. Слухи эти находили пищу уже в самой личности Эмина. Некогда простой мулла в селении Тегиш, он получил пашалык только вследствие протекции и больших связей, которые имел в Царьграде. Однако звание двухбунчужного паши не принесло ему с собою ни знатности происхождения, ни военных талантов, ни образования, и Эмин по-прежнему оставался тупым и слабодушным человеком. «Звук оружия слишком сотрясал его нервы — говорит о нем Муравьев: — и слабый Эмин вовсе не был похож на правителя области, а тем более на предводителя войск». И теперь сдача Карса приписывалась турками не силе русского оружия, а только обидной случайности, результату крайней неспособности Эмина. Распространился даже слух, что [101] паша сдал цитадель, подкупленный Паскевичем, и это предположение удержалось в народе до наших дней. Конечно это говорилось теми, кто не видал с каким упорством, особенно в Армянском предместье, дрались турецкие солдаты, уступая каждый шаг земли, только облитым своею и русскою кровью; кто не хотел понять, что с того момента, как русские ворвались в крепость, в турецких войсках и в жителях должна была произойти неминуемая паника — ее вызывало все: и ожидание в городе общей резни, и измена армян, и вид пушек и штыков, железным кольцом охватывавших цитадель и грозивших разнести ее по камням прежде, чем подоспеет какая-нибудь помощь. Но падение Карса было так неожиданно быстро, и так невероятно для турок, что слух о подкупе упорно держался, не смотря на то простое соображение, что если сам Эмин и мог соблазниться значительною суммою денег, то невероятно, чтобы эта ничтожная и малоспособная личность могла побудить к сдаче крепости и весь гарнизон ее.

Так или иначе, но значение карсского штурма в умах турок было ослаблено всеми этими обстоятельствами до последней степени; и чем больше обвинений сыпалось на голову Эмин-паши, тем большие надежды возлагались на Киоса, к которому тем временем все подходили и подходили подкрепления. Население, поставленное войной в необходимость волей или неволей служить сильнейшей стороне, приняло таким образом весть о сдаче Карса с двумя противоположными чувствами: одни, пораженные страхом, спешили покориться русским, другие дышали еще большим мщением и всеми силами готовы были помогать Киосу-паше. Весть о чумной заразе, связавшей русскую армию, также должна была сыграть в этом смысле видную роль, ободряя турок. Паскевич стоял теперь среди враждебного населения, не имея даже возможности добыть достоверные сведения о намерениях неприятеля. Малочисленному и зачумленному русскому корпусу со всех сторон грозила опасность.

К счастию, Киос-паша бездействовал. Не решившись [102] без артиллерии и боевых запасов в день карсского штурма тотчас же идти на приступ, чтобы силою вырвать у русских занятый ими город, он стоял в Ардагане, заботясь исключительно о прикрытии этого важного пункта, в том предположении, что русские пойдут на Ахалцых. Между тем Паскевич, с своей стороны, тотчас после взятия Карса, отрядил генерал-маиора Муравьева с четырьмя баталионами гренадерской бригады, частью казаков и 10 орудиями, чтобы собрать точные сведения о местопребывании турецкой армии. Но едва этот отряд вышел из лагеря, как Киос-паша получил известие о мнимом движении всего русского корпуса к югу, на Арзерум, стоявший теперь совершенно открытым, и в тот же день быстро ушел назад, за Саганлугские горы. Движение это было так спешно, что турецкая пехота сделала в один переход более 60 верст и остановилась только у Гассан-кала, верстах в 30 от столицы. Легкие кавалерийские партии, высланные Муравьевым к стороне Ардагана, нигде не встретили неприятеля. И в то время, как Муравьев, вернувшийся с рекогносцировки 1-го июля, нашел весь русский лагерь, окруженным карантинною цепью,— неприятель уже был далеко, в противоположной стороне от Ахалцыха.

Эти ошибки и бездействие турецкого военоначальника дали русскому корпусу возможность оправиться. Чума затихла, и Паскевич приказал готовиться к новому походу. О наступлении на Арзерум, однако, нечего было и думать. Нужно было прежде всего озаботиться защитою Карса, а потому три полка: Крымский пехотный, 39-й и 40-й егерские, с двумя казачьими полками и 12 орудиями, под начальством генерал-маиора Берхмана, оставались в его гарнизоне. А за их отделением в действующем корпусе насчитывалось всего девять баталионов пехоты, шесть конных полков и 48 орудий,— силы слишком ничтожные не только для похода на Арзерум, но и для стоящего на очереди завоевания Ахалцыха, с покорением которого сопряжено было главным образом спокойствие Грузии. Паскевич потребовал, чтобы все мелкие [103] резервы, какие только можно было взять без крайнего ослабления пограничной защиты, направились бы к нему частию через Кулали, а частью через Каравансарайский перевал, рассчитывая встретиться с ними уже в Ахалцыхской области.

От Карса на Ахалцых лежали две дороги: одна через Ардаган, другая через Ахалкалаки. Чтобы держаться ближе к русской границе и сблизиться с своими резервами, Паскевич предпочел последний путь. К тому же дорога, ведущая к Ахалкалакам, прикрыта слева Чалдырским озером, и малочисленный русский корпус мог свободно следовать по ней, не подвергаясь фланговым нападениям. Самое покорение Ахалкалак доставляло уже большие выгоды по его стратегическому положению, так как крепость стоит на соединении двух дорог, идущих из Грузии к Ахалцыху.

Чтобы скрыть от неприятеля свои намерения, Паскевич подвинул 12-го июля весь действующий корпус на один переход по Арзерумской дороге и стал у сел. Текме. К вечеру передовые пикеты его открыли конные неприятельские партии, которые поспешно скрылись. Это были разъезды Киос-Магомет-паши, перешедшего опять в наступление. Однако весть о появлении русских до того смутила турецкого главнокомандующего, что войска его быстро отступили опять к Арзеруму.

Паскевич также возвратился назад, оставив на позиции только заслон из войск карсского гарнизона.

Вернувшись из Текме, войска не застали уже своего вагенбурга, который, под прикрытием баталиона пехоты, еще накануне выступил по дороге к Ахалкалакам. Вслед за ним, 17-го числа, двинулся туда же и весь действующий корпус. Перед выступлением, к Паскевичу явилась депутация от Карса и в задушевных словах выразила главнокомандующему благодарность за мирное обращение с жителями; депутаты ручались, что и во время отсутствия войск, тишина и порядок в крае не будут нарушены.

17-го числа корпус ночевал при Заиме, и на следующий день, миновав несколько опустевших селений, догнал свой вагенбург у деревни Кюмбет. Крутой спуск к реке [104] Каны-чай задержал здесь обозы на целые сутки и, чтобы дать им время стянуться, войскам пришлось 19-го числа сделать дневку. За Каны-чаем начинаются первые высоты Чалдырского хребта,— и войска разбили свой лагерь в прекрасной глубокой долине, на берегу обширного Чалдырского озера. Озеро это, имеющее в длину 17, а в ширину 14 верст, очаровывает взгляд своею красотою. На островах и по берегам его прежде существовали, как говорят предания, многочисленные христианские обители; но ныне не только монастырей, но даже и самых островов уже не видно на поверхности озера. Только народные легенды, да одна, сохранившаяся на северной стороне, развалина свидетельствуют о бывшем здесь когда-то населении. Самое название Чалдыр значит «Бескровный» и дано озеру потому, что никто не запомнит на нем какого-нибудь несчастного случая. «Необыкновенное изобилие рыбы, студеная вода от множества родников, расположившихся по дну озера, отличная, высокая трава и красота местоположения — говорит очевидец, участник похода:— представляли роскошь, редко встречаемую в трудных азиятских походах».

Здесь случилось одно обстоятельство, не имевшее прямого отношения к военным действиям, но произведшее в отряде на всех глубокое впечатление, как живое свидетельство пекущегося о людях Божьего промысла. Когда в русском лагере уже все затихло и только оклики часовых нарушали безмолвие ночи, на аванпосты явились два казака, выбежавшие из турецкого плена. Их тотчас доставили в ставку Паскевича, и они рассказывали о своих похождениях следующее. Еще в самом начале войны несколько донских казаков посланы были с бумагами из Эривани в Гумры и, на Абарани, наткнулись на шайку блуждавших карапапахов. Часть донцов была перебита, а эти двое взяты в плен, и проданы в Карсе за четыре рубля какому-то аджарскому беку. Бек увез их с собою в такую далекую и глухую сторону, которой даже название казаки не могли припомнить. Жилось им в плену не особенно дурно, но казаки только гадали и [105] думали как бы вернуться к своим. И вот, как только грозная весть о падении Карса облетела край и заглянула в их отдаленный угол,— они решились бежать. В ту же ночь выкрали они из конюшни бека двух лучших его жеребцов и пустились скакать на удачу, не зная даже в каком направлении Карс и куда приведет их дорога. Днем, опасаясь встреч, они укрывались в пещерах, а ночью ехали, придерживаясь скалистого берега Куры, и часто по таким местам, где жители даже днем едва отыскивают тропы. Три дня казаки ничего не ели, на четвертый — совершенно истощенные голодом и потерявшие всякую надежду на спасение, они случайно вышли к Чалдырскому озеру и, пробираясь по его берегам, услышали оклики русского пикета. Провидение указало им путь и само привело их к русскому стану. Паскевич приказал дать казакам лошадей, оружие и щедро одарил их деньгами.

С рассветом 20-го числа корпус двинулся дальше. Дорога, то поднимавшаяся на крутые, почти отвесные утесы Чалдырского хребта, то сбегавшая вниз в глубокие пропасти, становилась час от часу труднее. Колесного пути не было вовсе; обозы приходилось тащить на руках и назначать к ним в помощь посменно целые баталионы. В некоторых местах, чтобы расширить дорогу только на одну повозку, приходилось рвать порохом огромные каменные скалы; в других — встречались болота, пересекаемые множеством источников и приходилось устраивать перекидные мосты, а для этого саперам нужно было тащить с собою громадные бревна и доски. Остановки являлись почти на каждом шагу. Тем не менее, войска хотя медленно, но упорно подвигались вперед и 21-го июля ночевали уже на вершине Гек-Дага, высочайшей отрасли Чалдырских гор. Здесь еще царила зима. Вечерняя роса, падавшая на землю, к утру замерзала, и войска в июле месяце ночевали в обледенелых палатках.

Густой туман все время покрывал вершины безлесных гор и своими волнами, клубившимися по каменистым скатам, скрывал от глаз даже ближайшие окрестности.

Костров развести было нечем, и солдаты, кутаясь в свои истертые походом шинели, дрожали от холоду. [106]

Наконец прошла эта тяжелая ночь. Взошедшее солнце рассеяло туман, и с вершин Гек-Дага перед войсками, в туманной дали обширной равнины, забелели стены Ахалкалакской крепости. Это были те самые Ахалкалаки, с которыми у каждого, служившего в то время на Кавказе, соединялось так много боевых воспоминаний. Невольно восставали картины минувших дней: и страшный штурм Гудовича, бесплодно положившего на этих серых стенах большую часть своего храброго корпуса, и блистательный разгром турецких и персидских полчищ, три года спустя, отважным Лисаневичем, — товарищем и другом Котляревского, и взятие Ахалкалак самим Котляревским с одним Грузинским полком, георгиевские знамена которого, живые памятники славного боя, гордо развевались теперь, по прошествии 17 лет, опять перед теми же самыми стенами.

Спустившись с гор, отряд ночевал в этот день в селении Гендары. Неприятель до сих пор нигде не показывался; но перед вечером конная партия, человек в четыреста, проскакала мимо отряда по окрестным высотам; это были карапапахи окрестных селений, оставшиеся здесь, чтобы наблюдать за русским корпусом. Казаки, склонив на перевес свои пики, пустились было их преследовать, но горные, привычные кони карапапахов быстро унесли их из виду и казаки вернулись с пустыми руками.

Ночь прошла спокойно. 23-го июля, пока переправлялись через небольшую речку Гендер-Су, Паскевич с частью авангарда лично произвел рекогносцировку крепости. На обширной равнине, у подошвы Чалдырских гор, там, где слияние двух рек Топорвань-чай и Гендар-су образует острый мыс, доступный только с юга, — стоят Ахалкалаки. Некогда окруженные предместьями, а потому многолюдные, Ахалкалаки, во времена Паскевича, представляли только груды развалин, едва вмещая в стенах своих одну мечеть и до сорока бедных ничтожных саклей. Самая крепость была окружена высокой каменной стеной с бойницами и башнями, но не имела рвов, которые заменялись с двух [107] сторон гигантскими утесами обеих речек. Трое ворот вели из крепости на север, запад и юг; они имели фланговую оборону, были окованы железом и завалены с обеих сторон большими каменьями. Выхода из крепости не было никакого. Внутри Ахалкалак, в юго-восточной части их, возвышалась цитадель с обороною в два яруса; а вне крепости, в самом углу, где сливались речки, были видны следы большого форштадта. Говорят, что именно это-то предместье и было уничтожено Гудовичем, который заплатил за то Ахалкалакскому гарнизону двумя полевыми пушками и жизнию тысячи двухсот солдат. Это обстоятельство служило до позднейших времен предметом достославных воспоминаний и гордости для каждого туземца. В то время, когда подошел Паскевич, на месте этого богатого форштадта лежал обширный пустырь, и только развалины христианской церкви, да минарет — немые свидетели совместной жизни двух иноверных народов — одни указывали на кипевшую здесь некогда жизнь.

Самая крепость представляла вид такого запустения, что, казалось, неприятель давно ее покинул. Более часа русские конные патрули разъезжали под стенами, ближе чем на ружейный выстрел — и гарнизон ничем не обнаруживал своего присутствия. Но едва показались русские колонны, как в углу одного из бастионов, вдруг развернулось турецкое знамя, и пестрые значки, как по сигналу, сразу заколыхались на крепостном валу, а между зубцами стен, возле орудий, стали показываться люди. Но эти люди, бесстрастно смотревшие на подходившие к ним войска, скорее были похожи на мирных жителей, чем на воинов, бесповоротно обрекших себя на защиту и гибель. Такое впечатление произвел на всех наружный вид Ахалкалак. Чиновник дипломатической части Сахно-Устимович и маиор Беренс, по приказанию Паскевича, отправились к коменданту крепости с требованием сдачи. В крепость их, однако, не впустили, а четверо вооруженных турок явились на стене и повели переговоры. Через несколько [108] минут посланные вернулись назад и, к удивлению всех, передали Паскевичу следующий гордый ответ гарнизона:

«Мы не эриванские и не карсские жители, — мы ахалцыхцы; с нами нет ни жен, ни имущества; мы умрем на стенах, но не сдадим крепости. Исстари ведется пословица, что один карсский бьет трех эриванских, а двое карсских не стоят одного Ахалцыхца».

Еще ранее был слух, что в Ахалкалаках засела тысяча отчаянных турок, которые не выйдут из-за стен в открытое поле, а станут драться только на штурме, и драться на смерть. Этот слух теперь подтвердился. Паскевич, не желая рисковать потерями, решил покорить крепость не штурмом, а правильной осадой и бомбардированием.

Выгоднейшим пунктом для постановки батарей бесспорно был левый берег Гендар-су, господствовавший над крепостью. Отсюда штурмовал Гудович и здесь же, в трех с половиною верстах от города, расположился теперь и корпус графа Паскевича.

Как только наступила ночь, колонна, под начальством генерала Королькова, тихо приблизилась к крепости. Баталион 42-го егерского полка и рота пионер немедленно приступили к заложению осадной батареи. Другой баталион того же полка, с двумя легкими орудиями, составил прикрытие. На случай вылазки отряжены были на правый берег Гендар-су, дивизион Нижегородского драгунского полка, сотня линейных казаков и два орудия. Другой дивизион драгун, также с двумя орудиями, поставлен в двух верстах от лагеря, на дороге, ведущей в Ардаган из ближних деревень, откуда могли показаться неприятельские партии.

Как ни тихо производились работы, но движение, гул голосов и стук артиллерии возбудили внимание турок. Гарнизон открыл ружейный огонь. Ему не отвечали,— и пальба скоро затихла. Генералы: князь Вадбольский, барон Остен-Сакен, Гилленшмит и полковник Бурцев, опять назначенный траншей-маиором, всю ночь оставались на работах. В 4 часа утра две батареи, наскоро сложенные из мешков, [109] насыпанных землею, были окончены. На одной из них, в 170 саженях от крепости, установили две двухпудовые мортиры, 8 батарейных и два легких орудия. В нескольких саженях впереди ее стала другая батарея на шесть кегорновых мортирок, под командою одного из лучших артиллерийских офицеров подпоручика Крупенникова. А на крепостной стене все еще горели огни, и все еще осажденные стояли под ружьем, ожидая нечаянного приступа.

С появлением зари, когда по обычаю мусульман раздался с минарета утренний возглас муллы, в крепости началось всеобщее пение, продолжавшееся более часу. Турки, твердые в своем намерении умереть с оружием в руках, с вечера надели белые рубахи, как обрекшиеся гибели, и теперь спешили приготовиться молитвою к решительному часу. Их не тревожили. «Картина молитвы — говорит один очевидец — столь умилительная на поле битвы, совершалась перед нашими глазами и усердные напевы корана весьма явственно были слышны на батарее». Как только замолкло пение, из цитадели сверкнул пушечный огонь, загремел выстрел, — и первое турецкое ядро врылось в парапет батареи; второй выстрел — и неприятельская бомба, ударившись в пороховой погреб, пробила его крышу. Страшная катастрофа грозила батарее полным разрушением. Все затаили дыхание; но в этот момент два фейерверкера 1-й батарейной роты 20-й артиллерийской бригады бросились внутрь погребка и выбросили бомбу прежде, чем она успела разорваться. Тогда 18-ть русских орудий открыли в ответ жестокий огонь по крепости,— и через полчаса неприятельская артиллерия уже замолчала, зубцы почти со всех башен были сбиты, цитадель повреждена, стены во многих местах обрушились. Осажденные, не находя возможным держаться на валу, укрылись в казематах, и на стене осталось только несколько человек, которые отчаянно махали руками и делали знаки, как бы желая вступить в переговоры. Огонь прекратился. Сотник сборного линейного казачьего полка Обухов подъехал к воротам с несколькими [110] казаками. Вдруг со стены грохнул предательский залп и Обухов пал смертельно пораженный несколькими пулями. Казаки отскочили назад, едва успев подхватить тело своего офицера. Снова загорелась канонада. Четыре батарейные орудия, вызванные из резерва, переправились на правый берег Гендар-су и развернулись против цитадели; два легкие орудия, продвинутые еще вперед, под прикрытием баталиона ширванцев, стали бить по крепостным воротам. Нет никакого сомнения, что храбрые ахалкалакские турки сумели бы умереть на штурме; но выдержать адского огня артиллерии они не могли; очевидно они совсем не ожидали подобного образа действий, и только напрасно запаслись множеством истребительных средств, готовых обрушиться на головы русских в минуту, когда солдаты полезут на стены. Один очевидец рассказывает, что наверху, между зубцами стен, вмазаны были особые остроконечные камни, и к ним на ремнях привешены громадные бревна, перекинутые внаружу, так, что стоило только перерезать ремни,— и эти бревна раздавили бы штурмующих. Но все эти средства: и толстые бревна, и огромные камни, и котлы с кипящею водою — оказались теперь бесполезными. Надежда ахалкалакцев, что если они и уступят победу, то обольют стены своей старой крепости русскою кровью, что каждый из них продаст свою жизнь дорогою ценою, — исчезла. Десятками ложились осажденные под тучею русских снарядов, не имея и того утешения, чтобы видеть смерть свою отомщенною хотя смертию одного гяура: крепостные пушки их молчали, ружейные пули не досягали до русских. И дух защитников поколебался.

Заметив смятение, все более и более усиливавшееся в крепости, командир Ширванского полка полковник Бородин послал еще раз потребовать сдачи. Еще раз русские батареи прекратили огонь. Но в ту минуту, когда покорность турок казалась уже близкою, на площади появился Фархад-бек, начальник гарнизона, и напомнил защитникам клятву умереть с оружием в руках. Общий крик и ружейный [111] залп, направленный в сторону русских, послужил ему единодушным ответом. Но это был уже последний порыв, последний подъем нравственного духа. Едва опять открыли огонь, и новая туча свинца и чугуна осыпала город, как часть гарнизона бросилась бежать, спускаясь с высоких стен по веревкам в лощину реки Топорванки. Ширванский баталион, быстро обогнувши крепость, тотчас вошел в ту же долину: две роты бросились преследовать бежавших, а остальные две готовились идти на приступ. Рассказывают, что в тот момент, когда солдаты, не имевшие штурмовых лестниц, приостановились, осматриваясь как бы взобраться на стены, один барабанщик первый увидел висевшие веревки, которые в суматохе турки не успели убрать за собою; по этим веревкам он вкарабкался на стену и там ударил тревогу. Его моментально убили, но путь уже был проложен. Барон Остен-Сакен, полковник Бородин и за ними две роты ширванцев, подсаживая друг друга, по тем же веревкам быстро взобрались на стены. И едва знамя ширванского полка развернулось на валу — остаток гарнизона, запершийся в цитадели, положил оружие. Коменданта крепости, Фархад-бека, уже там не было: он бежал вместе с другими; в плен сдался областной ахалкалакский начальник, Мута-бек, 16-ть офицеров, 10-ть байрактаров ⁸ и до 300 нижних чинов. Трофеями русских в крепости были: 14-ть орудий и 13-ть знамен, из которых шесть отбиты ширванцами, а семь сданы гарнизоном вместе с оружием.

Из бежавших защитников Ахалкалак почти никто не спасся. Одни из них долго защищались против пехоты в тесном ущелье реки, среди разбросанных камней и, потеряв четыре знамени, были истреблены ширванцами. Другие, успевшие пробраться далее, были настигнуты нижегородским дивизионом, донским полком и линейными казаками в глубоких теснинах реки Ахалкалаки. Здесь [112] убит сам Фархад-бек, отнято еще четыре знамени и изрублено до 400 турок. Пленных не было. Так жестоко мстили линейцы за вероломное убийство их офицера.

С русской стороны, кроме убитого сотника Обухова, ранен инженер путей сообщение поручик Мельников и выбыло из строя 13 нижних чинов.

Едва крепость была взята, как со стороны Ардагана показалась неприятельская конница. Потом узнали, что она была послана Киос-пашею для усиления полуторатысячи лазов, назначенных в ахалкалакский гарнизон и уже приближавшихся к крепости. Против нее немедленно выслана была часть кавалерии; но турки заметив, что крепость уже пала, поспешно отступили в горы.

Вообще, нельзя не сказать, что сераскир безрасчетно пожертвовал ахалкалакским гарнизоном. Гораздо полезнее бы было взорвать на воздух старую крепость, а тысячу храбрых защитников перевести в Ахалцых, столь важный для турок во всех отношениях.

С военной точки зрения взятие Ахалкалак являет некоторые обстоятельства, достойные особого внимания. Можно отдавать справедливость мужественной решимости ахалкалакского гарнизона; но не следует, как это делают многие, преувеличивать значение подвига и выставлять его образцом героизма. Не надо забывать, что это были люди, выросшие среди опасностей, жившие разбоями и приученные годами считать Ахалкалаки своим родным гнездом. Защищать их следовательно им было естественно. Но от слова до дела далеко — и в последнюю минуту им все-таки не достало решимости умереть под развалинами этого родного гнезда. Одни из них искали спасения в бегстве, другие — положили оружие. Настоящими героями этого дня, напротив, были те две ширванские роты, которые, не задумываясь о том, что ждет их впереди, смело ворвались в крепость. В обеих ротах не было более 200-250 штыков, а на какую-нибудь помощь извне им рассчитывать уже было нечего. Ближайшие резервы находились от них в [113] двух- трех верстах; да если бы они и подоспели скоро, то пока солдаты нашли бы средства взобраться без помощи лестниц на стены, - ширванцы сто раз могли бы погибнуть все до последнего человека. Вступая в крепость, никто нс знал в каких именно силах найдут неприятеля, но все знали, что этот неприятель поклялся умереть с оружием в руках, и потому все рассчитывали не на безмолвную сдачу, а на упорный и кровавый бой. И если бы даже те триста турок, которые положили оружие, пошли в кинжалы и шашки, Ахалкалаки, конечно, все-таки были бы взяты, но не многим ширванцам пришлось бы вместе с другими торжествовать победу. Надо было много решимости, холодного героизма, уверенности в самих себе, чтобы отважиться на такое рискованное дело. Так именно и взглянул на него император Николай Павлович, сумевший увидеть в этом порыве проявление высшей военной доблести. Полковнику Бородину пожалован был орден св. Георгия 3-го класса ⁹; Сакену — алмазные знаки ордена св. Анны 1-й степени; Паскевич назначен шефом Ширванского пехотного полка. — «Я назначаю вас — говорилось в рескрипте на имя Паскевича — шефом Ширванского полка, который более всех ознаменовал себя под вашим начальством». А в тоже время государь писал из-под Варны барону Дибичу:— «Наш храбрый Паскевич опять одержал блестящие успехи: Ахалкалаки взяты штурмом одним баталионом Ширванского полка.... Я дал Ширванский полк Паскевичу — они достойны друг друга».

Покорение Ахалкалак, успокоив пограничную часть Самхетии, вместе с тем открывало русскому корпусу путь и в Ахалцых. На полдороге туда стояла еще крепостца, важная по тому положению, которое она занимала в пункте, где сходятся дороги из Ахалкалак, Ахалцыха и Ардагана. Эта крепостца — Хертвис. Покорение ее было необходимо уже [114] для того, чтобы хлебородный Ахалкалакский санджак открыл изобильные средства, для продовольствия русского войска.

От Ахалкалак до Хертвиса всего 25 верст. Собраны были об нем подробные сведения. Крепость стояла на нравом берегу речки Ахалкалак-чай, при самом впадении ее в Куру, там, где эта река, рассекая высокую горную отрасль Цихеджваре, образует глубокое ущелье. Скалистые берега обеих рек возвышаются здесь сажен на двести и делают приближение к Хертвису возможным не иначе, как только на легке, без обозов. Дорога, входя в ущелье, на протяжении двух верст находится под выстрелами цитадели, а эти две версты нужно проходить, растянувшись в нитку и разрабатывая дорогу для артиллерии взрывами огромных камней. Существовали и другие пути, но те были еще хуже и годились только для вьюков.

Крепость не играла значительной роли, в качестве крепкого опорного пункта; ее стены не превышали одной или полутора сажени, а башни были неудобны для помещения в них артиллерии; но за то цитадель, стоявшая на громадной скале, была неприступна.

Двухсотенный гарнизон мог обороняться в ней долго и упорно. В самой крепости помещались только мечеть, казармы, да 20-30 жалких строений. Все остальное население жило в форштадтах, примыкавших к крепостной стене с севера и юга; здесь было от восьмидесяти до ста домов, мечеть, синагога и обширные сады, славившиеся во всем Ахалцыхском пашалыке; каждый дом и каждый забор были снабжены бойницами. Не смотря на эту наружность, поражавшую своей боевой обстановкою, местное население было, однако, мало воинственно; оно состояло из турок, грузин, армян, евреев, и, может быть, именно вследствие такого смешения вер и народностей, самые турки не отличались здесь тем непримиримым фанатизмом, как например в Ахалцыхе. И крепость действительно не оказала никакого сопротивления.

На третий день после взятия Ахалкалак, утром 26 июля, [115] значительный русский отряд двинулся для покорения Хертвиса. В этом отряде была гренадерская бригада, сводный кавалерийский полк (два эскадрона драгун и два улан), полк казаков, 20 орудий и 200 человек татарской конницы, только еще накануне прибывшей в состав действующего корпуса. Начальство над отрядом Паскевич поручил начальнику штаба генерал-маиору барону Остен-Сакену.

Пройдя от Ахалкалак верст десять, пехота сделала привал. Кавалерия, на легке, с одними казачьими орудиями, пошла вперед, гоня перед собою конные неприятельские разъезды. Скоро показался и Хертвис, весь окруженный густою зеленью своих садов. Кавалерия остановилась. С ближайших возвышений ей было видно, какое замешательство и суматоха происходили в форштадтах. Еще накануне, в ночь на 25-е число, жители приведены были в ужас рассказами тех немногих беглецов, которые успели спастись из Ахалкалак,— и теперь, при внезапном появлении русского войска, они, не полагаясь уже на неприступность своей цитадели, толпами бросились спасаться в горы. Полковник Раевский с татарскою конницей пустился на перерез бегущим. Татары в погоне рассыпались, а Раевский, пробираясь в извилистом ущелье, по едва заметным тропам, с конвоем из 20 татар, внезапно на одном повороте очутился под самыми стенами Хертвиса. Не раздумывая долго, он поднял белый платок и послал к коменданту требовать сдачи. Ворота крепости растворились и Раевский занял цитадель с своими двадцатью татарами. Хертвис сдался без выстрела. 13 пушек и одна мортира поступили в число русских трофеев.

Занятие Хертвиса представляло для судьбы дальнейшей войны две важные выгоды. Во-первых, оно пересекало прямое сообщение по долине Куры между Ахалцыхом и Ардаганом и потому все турецкие подкрепления, направляемые с той стороны, должны были или проходить под самыми выстрелами крепости, или следовать окружными, весьма неудобными путями, по глубоким поперечным оврагам. А во-вторых, [116] все жители населенной и обработанной долины Куры, загнанные страхом войны в далекие ущелья, теперь стали возвращаться в свои дома, приступили к уборке хлеба и стали доставлять его в русский лагерь. Таким образом в Хертвисе, под охраной небольшого гарнизона, явилась возможность устроить значительные склады продовольствия.

В то время, как Раевский овладел Хертвисом, русский лагерь все еще стоял под Ахалкалаками. Туда стали теперь подходить резервы из Грузии. Прибыли две роты херсонских гренадер, взятые из Цалки; пришли из Манглиса и Гумров баталион эриванцев и две роты Козловского полка, а из Башкичета — сводный баталион 41-го егерского полка с двумя легкими орудиями 21-й артиллерийской бригады; еще ранее их явились 250 донских казаков и 200 всадников — татар из Борчалинской дистанции. Действующий корпус увеличился на 2,300 штыков.

Новые успехи русского оружия были отпразднованы 30 июля благодарственным молебствием. Перед войсками прочитан был приказ главнокомандующего, заканчивавшийся словами: «Еще несколько дней — и мы явимся под стенами Ахалцыха, одной из важнейших крепостей Азиятской Турции. Да поможет нам Бог!»

Осада Ахалцыха, к которой готовился Паскевич, являлась предприятием отважным, так как все доходившие сведения удостоверяли в том, что русский корпус встретит там продолжительные труды и битвы. Сам Паскевич доносил государю, что Ахалцых готовится к упорной защите, что более десяти тысяч человек уже собраны в крепость и ожидают туда же прибытия самого Арзерумского сераскира с сорокатысячною армиею. Но ни сомнений, ни колебаний не было в русском корпусе, и войска, с верой в помощь Божию, готовились и к трудам и к битвам.

На горизонте Ахалцыха собирались грозные военные тучи. [117]

VII.

Наступление к Ахалцыху

(битва 5-го августа.)

К концу июля месяца 1828 года перед действующим корпусом выдвигалась обстоятельствами трудная задача, от решения которой зависела вся дальнейшая судьба войны. Позади был уже ряд совершенных подвигов: перед мужеством войск склонился неприступный Карс, пали Ахалкалаки, сдался Хертвис; но впереди лежало неизвестное будущее, — там, вдали, грозный Ахалцых, исконное гнездо разбойничьего племени, как древний сфинкс, загадочно обращал свое воинственное лицо, требуя немедленной разгадки, предложенной им задачи или грозя истреблением.

Как ни испытанно было мужество кавказских войск, как ни был поднят дух их предшествовавшими [118] славными делами, но покорение Ахалцыха едва ли не превышало силы малочисленного, восьмитысячного русского корпуса; по крайней мере оно обещало ему чрезмерные трудности. Вечная угроза Грузии, Ахалцых, по-турецки «Ахизка», т. е. сильная крепость, сам по себе был почти неприступен. Он стоял на высоком утесистом берегу Ахалцых-чая, окруженный страною, носившею на себе печать вековой борьбы и доказательства мощи того смешанного племени, которое образовалось и смогло в ней укрепиться. Пашалык, имевший до 140 тысяч жителей, вмещал в себе 24 санджака,— в пять раз более, чем пашалык Карсский. На всем протяжении его, повсюду были следы существования здесь гораздо значительнейшего христианского народонаселения, которое должно было сойти со сцены жизни и уступить ее в этом крае более сильным: развалины замков чередуются там с разрушенными деревнями и опустелыми полями, заросшими дикой растительностью.

История гласит, что руины башен, остатки христианских церквей и владельческих замков — памятники тесной связи судеб этого маленького края с злою судьбою Иверийского народа. Поныне весь пашалык наполнен именем Тамар-депотали — царицы Тамары. О ней говорят воображению народа и башни, с давних времен грозно сторожившие с вершин недоступных утесов спокойный сон и безопасность жителей, и обширные тенистые сады в живописном Маргастанском ущелье, недалеко от Ахалкалак, где были некогда увеселительные дворцы и зверинцы Тамары, и наконец Вардзия, этот поэтический замок легендарной царицы. Самый Ахалцых, некогда столица верхней Карталинии, назывался городом князей, и в нем жили наместники, именовавшиеся тогда атабегами. В развалинах Сафарского монастыря, лежащих в мрачном, уединенном ущелье, в семи или восьми верстах от Ахалцыха, любопытный путешественник найдет и теперь многочисленные следы прежнего величия и жизни этих властителей. Каменная ограда, защищавшая когда-то святую обитель, давно [119] развалилась, но за нею и по ныне видны остатки дворца атабегов и целый ряд надгробных часовен, служивших им усыпальницами.

Когда Иверия, истощив свои последние силы в борьбе с могучими соседями, стала клониться к упадку, Ахалцыхская область от нее отложилась и атабеги провозгласили себя независимыми. Вынужденные этим на борьбу с грузинскими царями, они обратились за помощью к лезгинам,— и тогда-то впервые появляются здесь ополчения кавказских горцев. Многие из этих горцев, прельстясь роскошною природою страны, в которую попали случайно, скоро забыли мрачные вершины своего Кавказа и основались в новой земле, где им не возбранялись даже привычные для них набеги на соседние области. Слух о привольной жизни, богатстве и праздности беспечных жителей Ахалцыха, стал привлекать сюда удальцов со всего Кавказа, и они-то не только упрочили независимость области, но и развили в природных жителях воинственные свойства, которые скоро сделали имя Ахалцыха известным всей Малой Азии.

Между тем настала эпоха тюркских нашествий. Раздираемая междоусобиями своих феодалов, Грузия не могла оказать противодействие нахлынувшим на нее толпам фанатических пришельцев, и в конце XVI века турки овладевают Ахалцыхскою областью. Атабеги еще удерживают власть, но уже с титулом турецких пашей, да и это достоинство покупают ценою измены своей вере и народности. Недолго, однако, пришлось ренегатам управлять страною даже и в этой условной форме. В тридцатых годах 17-го столетия, во время кровавой персидско-турецкой войны, персияне овладевают Ахалцыхом; турки берут его обратно после 23-х дневной тяжкой осады, — и с тех пор турецкий вождь Гассан с потомством своим наследует от грузинских атабегов титул паши Ахалцыхского. Последняя тень грузинской самостоятельности в этом цветущем и богатом крае пала на веки и владычество турок прочно утверждается над всею верхней Карталинией. [120]

Турецкие паши, распространители ислама, стремятся прежде всего омусульманить представителей грузинского дворянства. Последнее не оказалось на высоте своей политической задачи и склонилось перед волею турок. Ради получения пустых знаков внешних отличий, ради корысти и личного благополучия представители древних грузинских дворянских родов оставляли веру своих предков и преклоняли колена перед кораном.

Совращенный с истинного пути, примером своего дворянства, простой народ скоро забыл православные церкви и могилы отцов, покоившихся под сенью христианских храмов. Духовные пастыри, видя вокруг малодушное отречение, обрекали себя на вечное затворничество, удаляясь в пещеры, или безбоязненно отдавали себя в руки изуверов на страшные истязания и смерть. Христианские храмы запустели в вековом безмолвии без пастырей и паствы и обратились в развалины; и лишь величавые остатки их по ныне безмолвно, но красноречиво говорят о горькой судьбе обитавшего здесь христианского народа. В Ахалцыхской области водворились турецкие порядки; магометанство окончательно вытеснило собою христианскую веру, и память о былом осталась лишь в имени народа, который, будучи мусульманским по вере, называет себя Гурджи, да в сохранившихся в чистоте до нашего времени, грузинских названиях деревень и местностей.

Эта эпоха борьбы, смут и всеобщего разрушения не могла не отозваться и на составе населения страны. Значительная часть коренных жителей пала под ударами мечей, другая из политических видов выселена внутрь турецкой империи, и их место заняли инородцы-магометане. И в двадцатых годах нынешнего столетия население Ахалцыхского пашалыка состояло из грузин, армян, по преимуществу католиков, аджарцев, лазов, карапапахов, курдов и туркменов.

Аджарцы — это те же грузины. Но так как они жили [121] в лесистой и горной стране, то долее других отстаивали свою независимость и более других сохранили у себя стародавние грузинские обычаи. В горных же санджаках посреди едва проходимых ущелий, обитали Лазы, один из древнейших азиятских народов, сохранивший все боевые доблести предков, памятных в истории больших переворотов в Малой Азии. Живя войной и грабежами, Лазы чужды того покоя и неги, которым отдаются с такою безмерною страстью обитатели восточных долин; они, напротив, ищут опасностей, не страшатся смерти и готовят себя к ней всею своею полудикою и суровою жизнию. В рядах турецких войск они составляют лучшую пехоту, и в этом смысле получили известность во всей Малой Азии, отличаясь меткой стрельбой и уменьем держаться в горах, на пересеченной местности. Как Лазы были замечательны способностью к пешему бою, так карапапахи, курды и туркмены представляли отличную легкую конницу. Что же касается потомков тех горных выходцев, которые были известны под общим именем лезгин, то они населяли преимущественно самый Ахалцых и его окрестности.

По системе, принятой турецким правительством, мусульмане ахалцыхской провинции освобождались от всех податей, но за то были обязаны иметь исправное вооружение и по первому требованию являться в поле. Христиане и евреи не участвовали в этих народных ополчениях; они отбывали подать за всех, и сверх того платили по червонцу с души на содержание войска. Таким образом, Ахалцыхский пашалык резко отличался от соседнего с ним пашалыка Карсского, где мирное население или вовсе не принимало, или принимало только пассивное участие в обороне родины.

Турки с самого начала увидели выгоду иметь на своей границе такое крепкое гнездо предприимчивых и храбрых людей, и старались всеми мерами поддерживать здесь прилив воинственного населения. Сюда и бежало все, что не хотело подчиняться русским порядкам, что искало спасения [122] от кары закона. Отсюда, также как из Анапы и Поти, высылались беспрестанно мусульманские проповедники, возбуждавшие мятежи среди подвластного России татарского населения, и служившие сильнейшим тормозом к утверждению русского владычества за Кавказом. Но за то буйные обитатели Ахалцыхского пашалыка знали себе цену и ни во что не ставили турецкое правительство. Народная сила не раз обуздывала неограниченную власть своих беспокойных властителей. Бывали не редко случаи, что когда какой-нибудь аджарский или чалдырский бек приезжал в Ахалцых на поклон к паше, то последний принимал все военные предосторожности, запирал ворота крепости и усиливал ее гарнизон, так как бека сопровождало обыкновенно несколько сот отчаянных головорезов, имевших к тому же приятелей в городе. При самом свидании происходили весьма оригинальные сцены. По этикету подчиненный бек должен был входить к паше один, оставив свою вооруженную свиту где-нибудь на дворе; но почти всегда десяток или более людей из этой свиты вламывались в приемный покой и молча становились у дверей, не трогаясь с места до конца аудиенции, и паша должен был делать вид, что не замечает их присутствия. Жалобы правителей, тяготившихся таким положением дел, не раз доходили и до султанов; но когда один из них, Ахмет III-й, желая укротить наконец дерзкую вольницу, послал против нее славного Пеглеван-пашу с 25-ти тысячным корпусом,— ахалцыхская дружина разбила его на голову, и константинопольский двор должен был признать перед нею свое бессилие. Последний султан, преследуя и истребляя янычар повсюду, не смел однако коснуться ахалцыхского пашалыка, и эти страшные враги правительства безбоязненно жили там до самого присоединения Ахалцыха к России. Так исторически сложились взаимные отношения между турецким правительством и ахалцыхским народом. Султаны, в конце концов, оставили его в покое, довольствуясь добровольным подчинением себе грозного Ахалцыха. [123]

За то и Ахалцых служил твердым оплотом малоазиятских провинций.

С этими-то воинственными племенами Паскевичу и предстояла теперь кровавая борьба.

Правда, из пяти крепостей в пашалыке — две, Ахалкалаки и Хертвис, уже находились в русских руках, но оставались непокоренными еще три: Ацхур, закрывавший вход в Боржомское ущелье, Ардаган, на пути к Арзеруму и, наконец, самый Ахалцых, гордо хранивший память о том, как за 19 лет перед сим он устоял перед напором русской силы, когда подходил к нему сам Тормасов. Событие это утвердило Ахалцых в мысли, что он никому кроме самого себя покоряться не будет. Ряд поражений, понесенных турецкими войсками в последнее время, не заставили его серьезнее взглянуть на предстоящую ему борьбу; напротив, падение Карса, Ахалкалак и Хертвиса только подняло его гордость и породило презрение к побежденным. В порыве первой ярости жители выгнали из города своего правителя, военные дарования которого возбуждали сомнение, и послали сказать Киос-Магомет-паше, спешившему к ним на помощь: «В наших стенах более десяти тысяч храбрых защитников и потому не нуждаемся в помощи твоих воинов, которых трудно будет продовольствовать,— сами выдержим все усилия русских». И Ахалцых, уверенный в самом себе, спокойно выжидал прибытия русских войск, которые уже двигались к крепости.

От Ахалкалак к Ахалцыху вели две дороги: одна, окружная в 160 верст, удобная для колес и изобильная пастбищами, шла на Ардаган; другая, кратчайшая, имела всего верст 60, но за то проходила через высокий лесистый хребет Цихеджваре, по таким местам, где до сих пор не только не проезжало ни одной арбы, но и вьючная езда считалась неудобною. Не смотря, однако, на все неудобства и трудности упомянутой дороги, Паскевич избрал именно этот последний путь, так как кратчайшее [124] расстояние давало ему возможность предупредить армию Киос-Магомы под Ахалцыхом и взять крепость ранее прибытия к ней турецких подкреплений; между тем, двигаясь по дороге через Ардаган, он безусловно должен был столкнуться с этою армиею, и тогда движение к Ахалцыху могло бы быть гарантировано только при условии полного поражение Киоса-Магомет-паши. В лучшем случае, если бы Паскевич успел захватить Ардаган даже ранее турок, то и тогда пришлось бы оставить в нем сильный гарнизон, т. е. раздробить войска, которых и без того было мало.

Правда, последние известия, доставленные лазутчиками, говорили, что главные турецкие силы стоят еще в Саганлугских горах и намерены оттуда двинуться к Карсу, чтобы атаковать эту крепость. Но известия могли быть ложны, да и намерения Киос-паши могли измениться, а расстояние, которое отделяло его от русской армии, было не настолько велико, чтобы помешать ему внезапно явиться перед осажденным Ахалцыхом. В виду таких соображений поход на Цихеджваре был решен окончательно; и русский корпус выступил из-под Ахалкалак 2-го августа.

Но едва войска сделали один переход, и Цехеджварские горы приняли их в свои грозные каменные объятия, как предусмотрительность Паскевича начала оправдываться: получены были известия, что Киос-Магомет-паша, спустившись с Саганлугских гор и оставив Карс в стороне, спешно идет к Ардагану с тем, чтобы предупредить Паскевича под Ахалцыхом. Известия эти шли от карапапахов. Паскевич тотчас отправил к ним прокламацию, приглашая весь карапапахский народ вступить в русское подданство. Карапапахи отвечали, что охотно приняли бы такое предложение, если бы не угрожало им прибытие турецких войск, которые идут в числе 30 тысяч человек при 15 орудиях. Известие о Киос-паше чрезвычайно усложнило положение русского корпуса и вновь выдвинуло на сцену вопрос о выборе дороги. [125]

Явилось опасение, что турки, заняв Ардаган, вышлют особый отряд преградить прямую горную дорогу к Ахалцыху, а в этом последнем случае малочисленный русский корпус, застигнутый с своими тяжелыми обозами, посреди утесистых гор и лесных дефиле, рисковал очутиться в самом невыгодном положении.

Естественно поэтому было подумать не идти ли сначала на Ардаган, чтобы разбить турок в полевом сражении и отбросить их к Карсу, за твердое положение которого можно было ручаться. С другой стороны, возникали подозрения в верности самых известий: карапапахам не трудно было выдумать их, чтобы найти благовидный предлог избегнуть русской зависимости. А в этом случае, идя на Ардаган, Паскевич бесполезно терял драгоценное время и, действительно, мог дать туркам возможность подоспеть на помощь к Ахалцыху. Колебание, однако, продолжалось не долго. При невозможности послать к Ардагану сильные кавалерийские партии, Паскевич решил отправить ночью, для поверки известий, переодетого переводчика капитана Шемир-Беглярова, а корпусу приказал идти напрямик через горы.

Хребет Цихеджваре — поистине один из самых недоступных отрогов Малого Кавказа. Таких гор нет ни в Армении, ни в Грузии. Там, не исключая заоблачного Безобдала, существуют хотя какие-нибудь арбяные дороги, а здесь — не было даже вьючных. Чтобы отважиться на такой поход, нужно было иметь, действительно, глубокую веру в мощную натуру кавказского солдата. И в военной истории не много найдется примеров, где бы усилия человека до такой степени торжествовали над преградами, воздвигаемыми ему природою. Без путей и дорог прошла русская армия через высокие горы, где ходили лишь тучи, да гуляли вольные ветры, и через дремучие веками нетронутые леса, где каждый шаг добывался тяжелыми усилиями.

Целая гренадерская бригада, вместе с пионерным баталионом, высланная вперед прямо из Хертвиса, два дня [126] разрабатывала лесную тропу, то лепившуюся по крутым скатам над страшными безднами, то спускавшуюся в такие трущобы, откуда, казалось не было выхода. По этой-то прорубленной войсками дороге, среди густого леса, тянулась в гору осадная артиллерия и скрипели арбы ее тяжелого и длинного парка. К каждому орудию пришлось назначать по 200 человек рабочих; даже легкие повозки, и те тащили на канатах, или же подвязывали к их колесам огромные сосновые деревья, которые, волочась но земле, служили тормозами и сдерживали их при спусках. По словам одного очевидца, при одном крутом повороте на спуске, 24-х фунтовая пушка, вырвавшись из сильных рук 120 гренадеров и опрокинувшись, своею страшною тяжестью исковеркала железные дроги, на которых лежала, раздавила дышловых лошадей, и, покатившись вниз, вырвала с корнями две вековые сосны. Испытанная выносливость кавказского солдата не раз подвергалась здесь тяжким испытаниям, но она все превозмогла и вышла победительницей из борьбы с самою природою. Довольно сказать, что по этой ужасной дороге, войска в три дня, без роздыха, прошли более 60 верст, и 3-го августа, в лучах уже заходившего солнца, перед ними открылся Ахалцых, подобный орлиному гнезду, висевшему на неприступных утесах.

Авангард, спустившись с гор, стал на правом берегу Куры. За ним постепенно подходили остальные войска.

Не весело, кровавой полосой, захватывавшей собою полгоризонта, спускалось солнце за угрюмые вершины окрестных гор. Вокруг русского стана запылали костры из сухого кустарника и срубленных смолистых сосен, и скоро под ними черными облаками заклубился дым. Утомленные солдаты, в ожидании ужина, дремали; не слышно было ни песен, ни музыки; и только с глухим рокотаньем, будивши сонное эхо, падали горные ручьи на дно глубоких оврагов, да на вершинах гор, тихо качаясь, шумел сосновый, вековечный лес; а из-за леса [127] плавно поднималась молодая луна и кидала робкий свет на тихий сон Кавказского корпуса.

Во всю эту ночь тяжести тянулись еще через горы. Последний обоз и арриергард перевалились только под самое утро и нашли русский корпус, уже стоявший лагерем на берегу Куры, в шести верстах от Ахалцыха.

Только здесь явился, наконец, из своей опасной поездки капитан Бегляров: он категорически объявил Паскевичу, что на помощь карапапахов рассчитывать невозможно; что Киос-паша уже прошел Ардаган и сегодня, т. е. 4-го августа должен быть в Ахалцыхе. Отдаленные залпы крепостных орудий не замедлили подтвердить это известие. Было ясно, что турки предупредили русский корпус, что силы и средства их учетверились против тех, которые надеялся найти в Ахалцыхе Паскевич, и что теперь придется иметь дело уже не с одним гарнизоном. Положение русских было тем опаснее, что ожидаемые подкрепления еще не пришли, и под Ахалцыхом стояло не больше восьми тысяч штыков; эти штыки были ермоловского закала, вернувшиеся из Персии, испробованные в Карсе, но все же их было слишком мало против сорока тысяч отважных людей, прикрытых грозною крепостью. Правда, из Грузии через Боржомское ущелье, форсированным маршем уже двигались на соединение с Паскевичем шесть рот Херсонского гренадерского полка и полк донских казаков с четырьмя орудиями, но и эти силы прибавили бы к корпусу всего 1800 человек, да и прибыть они могли не ранее 7-го августа.

К полудню гул пушечных выстрелов, которыми крепость, вероятно, встречала прибывших пашей, смолкнул. Но в сумерках поднялась сильная ружейная перестрелка за Курою — турки напали на русских фуражиров. Малочисленное прикрытие вовремя, однако, заметило врагов и приняло их огнем и штыками. Чтобы ночью не повторилось тревоги, баталион егерей, под командою подполковника [128] Миклашевского, переправлен был за Куру и на одной из высот, заложил редут. Предосторожность оказалась далеко не лишней, и редут пригодился на следующее же утро.

Наступило 5-е августа. Солнце застало Паскевича на высокой горе, откуда он долго и внимательно рассматривал в зрительную трубу окрестности Ахалцыха. Оставаться на позиции, не имевшей даже достаточного количества пастбищ, казалось еще опаснее, чем идти вперед, и Паскевич решился подвинуться к городу, чтобы, по крайней мере, иметь за собою большее пространство для фуражировок.

Оставив на прежнем месте вагенбург, под прикрытием 42-го егерского полка с 12-ю орудиями, он приказал остальным полкам переправляться на левый берег Куры. Переправа началась в 10 часов утра; быстрая вода подходила солдатам под мышки, и тем не менее, под прикрытием поставленного на том берегу редута Миклашевского, войска перешли через реку в стройном порядке. Неприятель, попытавшийся помешать переправе, попал под пушечные выстрелы с редута и, отодвинувшись к городу, расположился на высотах, по обе стороны Ахалцых-чая. Русские войска также остановились. Был полдень, солнце палило невыносимо; солдаты составили ружья в козлы и отдыхали под прикрытием густой завесы стрелков. Конные толпы турок дерзко наездничали перед русскою цепью, — но стрелкам не велено было завязывать боя.

Между тем, осматривая окрестность, Паскевич остановил внимание на высоком холме Таушан-тапа, который командовал крепостью. Туда и назначено было вести главную атаку. «Если нам удастся овладеть этой высотою — сказал Паскевич окружившим его генералам — то лагерь наш будет вполне обеспечен». В четыре часа пополудни, когда жара заметно спала, колонны стали в ружье и с барабанным боем двинулись вперед. 16 батарейных орудий рысью выехали на высоту и открыли учащенный [129] огонь но турецким баталионам, стоявшим в поле. Турки отступили; часть их потянулась в крепость, другая на противоположный берег Ахалцых-чая. Пока русская кавалерия с конною артиллериею преследовала отступавших, пехота беспрепятственно заняла Таушан-тапу, лежавшую на пушечный выстрел от крепости, и Паскевич тотчас приказал заложить на вершине ее редут, чтобы прочно удержать за собою эту возвышенную позицию. Позади этого холма, на левом же берегу Ахалцых-чая, в двух с половиною верстах против восточного фаса города, решено было поставить лагерь, и вагенбургу послано приказание следовать туда же.

Прикрытый со стороны Ахалцыха сильным редутом на высоте Таушан-тапа, русский лагерь не был, однако, обеспечен с левого фланга. Местность противоположного правого берега Ахалцых-чая, изрытая оврагами, позволяла туркам делать засады и незаметно подкрадываться почти к самым палаткам. Чтобы избежать этого серьезного неудобства, Паскевич выдвинул на правый берег баталион егерей с подполковником Миклашевским, приказав ему заложить новый редут так, чтобы преградить дороги, выходящие из гор со стороны небольшой подгородной деревни Марда. На правый же берег отправлен был и сводный кавалерийский полк — из дивизиона драгун и дивизиона улан, — под общею командою полковника Раевского.

Было шесть часов вечера. Неприятельская конница держалась на высотах, примыкающих к городским палисадам и пряталась в оврагах. Но едва переправа и движение русских обозов к новому лагерю обозначились ясно, как вся масса этой конницы тронулась вперед, по обе стороны Ахалцых-чая, и вдруг понеслась в карьер, стараясь с двух сторон прорваться к вагенбургу. Четыре тысячи турок обрушились на правый фланг русской позиции, где стояла батарея, под прикрытием Эриванского полка. Встреченные картечью и беглым огнем двух баталионов, они круто повернули влево, чтобы проскакать [130] лощиной, — и наткнулись на баталион Грузинского полка, стоявший также с батареею на самой оконечности правого фланга. Два казачьи полка и татарская конница насели на бегущих и взяли знамя.

На левом фланге, за рекой Ахалцых-чаем, шло, между тем, также жаркое дело. Едва егеря Миклашевского приступили к работам редута, как должны были сомкнуться в каре, чтобы отбить атаку несущейся на них кавалерии. Баталион устоял; но одна атака сменялась другою, и, в конце концов, егеря рисковали быть раздавленными, если бы не помогла удачная стрельба четырех орудий, бывших под командою гвардейской артиллерии поручика Черневецкого. А тут вскоре подоспел на помощь и баталион Эриванского полка, бегом направленный Паскевичем с правого фланга. Заметив его приближение, неприятель отхлынул от егерей, — и теперь всею массою обрушился на подходившие сюда же эскадроны Раевского. Завязалось жаркое кавалерийское дело.

Отправленный с места еще при самом начале боя, Раевский взял направление как раз во фланг неприятелю. Однако, неровная местность, овраги, крутые подъемы и спуски, замедлили несколько движение конницы, и едва головные части ее стали вытягиваться из глубокого, длинного оврага на высоты левого берега, — как турки понеслись к ней на встречу. Раевский с своей стороны подал сигнал — и первая линия пошла в атаку. Командир сводного уланского полка, полковник Анреп, сам вел Серпуховской эскадрон и врезался в густые толпы неприятеля. Весь левый фланг турок был опрокинут и прогнан к Ахалцыху. Занятые горячим преследованием, уланы не могли видеть, что делалось позади их, — а там совершалась кровавая катастрофа. 4-й эскадрон Нижегородского полка, под командою маиора Казасси, бросившись вперед одновременно с уланами, смял правое крыло неприятеля; но, увлеченный погоней, занесся слишком далеко и был окружен тысячными толпами турок. Храброму эскадрону [131] приходилось рассчитываться за свое увлечение. Видя, что в конном строю устоять невозможно, драгуны, не теряя мужества, спешились, сомкнулись в кружок и несколько минут держались в таком положении. Но ряды быстро редели; убитые кони расстраивали круг, оборона слабела и эскадрон, держа в поводу лошадей, медленно стал отодвигаться назад, теснимый толпами неприятеля. Только одна минута колебания — и гибель стала бы неизбежной. Но колебания не было. Бегом подоспел сюда баталион Миклашевского, во весь опор прискакал из 2-й линии 3-й эскадрон Нижегородского полка с подполковником Андрониковым — и картина боя мгновенно изменилась. Освобожденный от натиска, эскадрон Казасси быстро сел на коней, и оба эскадрона разом ринулись на массу конных турок. Не долог, но упорен был бой. Все перемешалось в одну общую кучу. Не было счета геройским подвигам одиночных драгун, с редким самоотвержением выручавших друг друга в этой неравной сече. Прапорщики Петренко и князь Чавчавадзе (Язон) пробились почти до самых знамен, увлекая за собой эскадроны. Лошадь под Чавчавадзе изранена, переменять ее было некогда — и он рубится на ослабевшем, покрытом кровью коне, рискуя ежеминутно, что не выдержит добрый карабахский конь — и рухнет вместе со всадником наземь, под конские копыта.... Вот толпа конных турок навалилась на прапорщика Буткевича. Издали видно только, как, сверкая на солнце, поднимаются и опускаются вражеские сабли. Рядовой Макаров (из разжалованных) бросается к нему на помощь; он уложил двух-трех турок, но не спас своего офицера, — и вынес только изрубленное тело его. В другом месте, какой-то отчаянный турецкий наездник, врезавшийся в ряды эскадрона, крушит все, что попадет под руку: он уже изрубил двух драгун и насел на третьего, как прапорщик Попков смертельным ударом сабли повергает его на :землю. Здесь какой-то драгун схватился один с целою массою курдов; но на помощь [132] к нему летит прапорщик Чавчавадзе 3-й (Спиридон); он разгоняет куртин и вырывает из их рук драгуна, уже раненного тремя ударами пик. Под другим Чавчавадзе (Романом) убита лошадь; он пеший отбивается над трупом ее один от целой кучи врагов.... Его выручают драгуны. Там офицер спасает солдата, здесь солдат умирает за своего офицера....

Не выдержали турки боя с этими сказочными, сверхъестественными бойцами,— и тысячи их, объятые страхом, бежали перед двумя эскадронами.... Драгуны, врезываясь в толпы их, рассчитывались теперь за свою первую неудачу.

А между тем, в то время, когда большая часть кавалерии уже введена была в дело и в резерве оставался только один эскадрон Борисоглебского уланского полка, стоявший под начальством ротмистра Лау во взводной колонне — новая двухтысячная толпа турок, ни кем незамеченная, скрытно пробралась глухим, бездорожным оврагом, и вдруг выдвинулась в тылу борисоглебцев. От этой минуты зависело все. Дрогни борисоглебцы — и русский корпус потерял бы половину своей кавалерии: расстроенная боем, стиснутая двумя живыми стенами с фронта и с тылу, она неминуемо погибла бы в жестокой сече одного против пятнадцати. Но ротмистр Лау был отличный офицер, обладавший необыкновенным спокойствием духа. Внезапность его не озадачила. «Назад строй эскадрон!» скомандовал он ровным спокойным голосом,— и эскадрон в карьер, как на ученье, исполнил построение и стал, как вкопанный, лицом к неприятелю. Еще секунда — прозвучала труба, пики наклонились, и эскадрон ринулся «с места марш-марш».

Турки, пораженные моментальным превращением маленькой кучки людей в стройный развернутый фронт эскадрона, стремительно несущийся прямо на них с наклоненными пиками, повернули назад и беспорядочною толпою кинулись в ту же лощину, из которой выскочили. Уланы [133] пронеслись за ними почти вплоть до оврага. Но вот эскадрон круто осадил лошадей, стройно заехал назад, свернулся на походе опять во взводную колонну, и ротмистр Лау рысью отвел его на прежнее место. «Стой — равняйсь! Пики по плечу!» и эскадрон стал, точно за минуту перед тем он и не готовился вступить в упорную битву с сильнейшим врагом.

Главнокомандующий с высокого кургана видел это молодецкое дело, и в подвиге храброго ротмистра справедливо оценил больше всего то, что, не увлекаясь бесцельною погоней, он поспешил возвратиться к прямому своему назначению — служить поддержкою для первой линии.

Дело ротмистра Лау было эпилогом, закончившим бой 5-го августа. Быстро спускавшаяся ночь разъединила боровшихся противников. Преследование мало по малу прекратилось, и нижегородцы вместе с серпуховскими уланами на взмыленных, измученных лошадях вернулись в лагерь. Свели счеты и оказалось, что вся потеря в корпусе не превышала 44 человек, выбывшими преимущественно из эскадрона маиора Казасси.

Горсть русской кавалерии, сражавшаяся на левом фланге, покрыла себя в этот день блестящею славою. Сам Паскевич писал к государю, что кавалерийский бой 5-го августа есть один из тех редких случаев в военных событиях, который обращает на себя особое внимание и дает настоящую меру для определения превосходной храбрости полков Нижегородского драгунского и Сводного уланского». Не могли не признать этого и сами враги, участвовавшие в битве. Когда, по окончании сражения, главнокомандующий спросил одного из пленных карапапахских старшин: «как действовала русская конница?» — тот отвечал: «мы прежде рубили ваших казаков, как капусту, а сегодня, одетые в какие-то белые балахоны, они без страху лезли вперед, и против них устоять было невозможно. Карапапахский старшина простодушно полагал, что донские казаки, которых они встречали при [134] вторжении в Грузию — единственная русская конница, и драгуны с уланами, сражавшиеся в летних кителях, казались ему все теми же донскими казаками. Кавалерская дума нашла походного атамана генерал-маиора Леонова, полковника Анрепа, маиора Казасси и ротмистра Лау достойными ордена св. Георгия 4 степени. О подвиге Раевского Паскевич свидетельствовал перед государем, ходатайствуя о награждении его орденом св. Георгия 3-го класса; но государю угодно было заменить эту награду чином генерал-маиора.

Битва 5-го августа была заключительным актом тяжелого похода к высоким стенам Ахалцыха; но в тоже время она является и первым звеном в цепи предстоящих кровавых событий. Над осажденною крепостию и над русским лагерем ангел смерти уже распростирал свои мрачные крылья. [135]

VIII.

Разгром вспомогательного турецкого корпуса.

(битва 9-го августа.)

Трудно и ненадежно было положение русского корпуса под стенами Ахалцыха. Отбросив 5 августа массы турецкой кавалерии, стремившейся преградить ему путь, он занял на восточной стороне города более или менее обеспеченную позицию; но этот успех был каплею в море перед тем, что еще оставалось преодолеть. Восемь тысяч русских солдат имели перед собой не одну только сильную крепость, но им приходилось еще считаться с целою тридцатитысячною турецкою армиею, которая каждую минуту могла перейти в наступление. Никогда, быть может, репутация Паскевича и судьба его корпуса не были в таком сомнительном положении, как под стенами Ахалцыха. Здесь [136] решался вопрос целой кампании, и все последующие успехи русских войск в Азиятской Турции были только следствием упорных битв, выдержанных ими под этою крепостью.

К счастию, Паскевич нашел себе хорошего союзника в вечной медлительности и нерешительности турок. Вместо того, чтобы 6-го августа возобновить нападение свежими силами, в которых у турок недостатка не было, Киос-Магомет-паша предоставил русским войскам беспрепятственно укреплять свою позицию, и Паскевич в тот же день поставил два новые редута, обеспечившие тыл и правый фланг русского лагеря. Теперь спокойнее можно было ожидать подкреплений, уже спешивших из Грузии. И, действительно, в полдень 7-го августа прибыли, наконец, шесть рот херсонских гренадер, донской полк Грекова и 4 орудия, под общею командою генерал-маиора Попова. Турецкая конница маячила по соседним горам, но не осмелилась помешать его соединению с Паскевичем.

Нужно сказать, что небольшой отряд Попова еще с начала войны отправлен был в Боржомское ущелье для разработки дороги к Ахалцыху. В наши дни в целой Грузии нет более красивого и живописного места, как знаменитый Боржом с его прелестными дачами. Но в те времена — это была дикая, угрюмая, пустынная местность, в дремучих дебрях которой скрывались только лезгины, делавшие отсюда свои кровавые набеги на Карталинию. Из трех дорог, ведших из Грузии,— боржомская была самою трудною. Она лепилась по левому берегу Куры и так была стеснена нависшими скалами, что по ней едва могли проходить грузинские арбы а там, где Кура стремительно билась о преграждавшие ей путь каменные утесы, и этот трудный путь исчезал.

Приходилось вести дорогу обходами по карнизам скал, подниматься на высоту шести тысяч футов, и по таким [137] тропам, по которым не всегда рисковали пускаться даже привычные туземцы. Самый выход из ущелья сторожил небольшой, но крепкий замок Ацхур, построенный на высоком, отвесном утесе. Это был ключ Боржомского ущелья. И здесь-то, где теснина так суживалась, что дорога пролегала под самыми пушками замка, ацхурский гарнизон попытался преградить дорогу херсонцам. Гренадеры прогнали вылазку пушечными выстрелами и переправились через Куру под огнем неприятеля, потеряв раненными 12 нижних чинов. 5-го августа, в тот день, как Паскевич подступил к Ахалцыху, Херсонский полк вышел наконец в долину Куры и с ближних гор ясно увидел дым пушечных выстрелов и облака пыли, поднимавшиеся со стороны осажденной крепости. Через два дня отряд Попова уже подходил к главному русскому лагерю.

7-е и 8-е августа прошли спокойно. Неприятель бездействовал; а между тем эти три дня, так нерасчетливо потерянные турками, дали возможность русским войскам отдохнуть и оправиться. Паскевич каждый день производил рекогносцировки, ближе знакомясь с положением крепости, изучая ее верки, соображая свои средства со средствами противника. Эти сравнения были далеко не в пользу русского корпуса; оказывалось даже, что главный редут, Таушан-тапа, не соответствовал своему назначению, и артиллерия, помещенная в редуте, вовсе не могла обстреливать пространства, лежавшего впереди кургана. Чтобы обеспечить лагерь от нечаянной вылазки, со стороны восточных ворот, пришлось на полугоре, обращенной к крепости, устроить каменные завалы для стрелков и ложемент на целую роту пехоты. Но этого было еще недостаточно, и в ночь на 8-е августа, Паскевич заложил внизу, между курганом и крепостью, новый редут всего в трехстах саженях от городского палисада.

К утру редут был готов, и на нем стояло уже девять батарейных орудий и одна двухпудовая мортира, [138] которые могли начать бомбардирование города. Так положено было начало осаде Ахалцыха.

Между тем, 8-го августа, в этот последний день обоюдного бездействия противников случилось обстоятельство, выведшее русские войска из их выжидательного положения. Утром Паскевич получил тревожное известие, что на помощь к Ахалцыху идут еще 10 тысяч лазов, под начальством паши мейданского и что через несколько дней они уже будут под крепостью. Явилось предположение, что турки только потому и бездействовали, чтобы усыпить внимание русских и, дождавшись прибытия лазов, разом уже всеми своими силами нагрянуть на их лагерь. Паскевич собрал военный совет. Подавляющее неравенство русских и турецких сил было так очевидно, что на решение совета предложен был роковой вопрос: оставаться ли под Ахалцыхом, или отступить через Боржомское ущелье в Грузию, чтобы собрать там подкрепление и только тогда уже снова двинуться к Ахалцыху? Не подлежало никакому сомнению, что настоящая осада могла начаться только с того момента, как вспомогательный турецкий корпус будет разбит под стенами крепости,— и в вопросе, поставленном Паскевичем, это разумелось само собою. Пущин, в своих записках, рассказывает, что он участвовал в этом совете и, как младший, первый подал голос за наступление. «Мое мнение — сказал он: — сегодня же ночью внезапно напасть на турок в их собственном лагере, разбить их и тем освободиться от блокады, в которой они держат наши войска». Мнение это было принято всеми единогласно.

С вечера отданы были все приказания. Генерал Муравьев с гренадерскою бригадою, сводным баталионом и тремя ротами пионер остался для прикрытия лагеря; остальные войска — 8 баталионов пехоты, вся конница и 25 орудий, предназначались для ночной экспедиции, под личным предводительством главнокомандующего. Поход был объявлен в полночь. [139]

Из показаний лазутчиков Паскевич уже знал, что турецкая армия стояла в четырех лагерях, из которых первый располагался на высотах против северного фаса крепости; другой — на западе, близь укрепленной башни Каядага; а остальные два — у Су-Килисса и Ашага-Памачь, на большой ардаганской дороге. Эти два последние лагеря держали под своим наблюдением весь правый гористый берег Ахалцых-чая, и дорога к ним прикрывалась сильным ретраншаментом, поставленным турками у подгородной деревни Марда. Действовать по этому пути Паскевичу было крайне рискованно, и атака должна была начаться с северного лагеря.

Но и там кратчайшая дорога, лежавшая у подошвы северных высот, преграждалась сильным люнетом, сложенным из бревен и укрепленным двумя бастионами.

Нужно было найти другой, более скрытый путь, а это, при совершенном недостатке благонадежных проводников, было нелегко. К счастию, некто Мута-бек, один из ахалкалакских старшин, плененный при взятии крепости, добровольно предложил свои услуги. Обласканный Паскевичем, этот суровый, непреклонный мусульманин, предался ему всею душою,— и теперь на его верности основан был весь успех экспедиции. Мута-бек отлично знал окрестную местность и повел отряд обходною дорогою на селения Цыйра и Цхурут, огибая крепость с северной стороны на расстоянии двух или трех верст.

Войска следовали лощиной, прикрытые горами, и не могли быть замечены турками. Дорога вообще не представляла особенных трудностей; но ночь была так темна, что войска, при частых подъемах и спусках, растянулись, а Херсонский полк, следовавший в арриергарде, и вовсе сбился с дороги. Пока его ждали, прошло добрых полчаса времени. Стало уже светать, а войска, вместо того, чтобы быть на месте, только что еще выдвигались из селения Цыйра. Между тем тяжелый гул шагов идущей пехоты и стук колес артиллерии давно обратили на себя внимание турецких [140] аванпостов. И едва в предрассветной мгле обозначились перед ними темные полосы двигавшихся колонн, как грянул сигнальный выстрел, и тревога быстро разнеслась по всем четырем турецким лагерям.

Теперь русскому отряду самому нужно было с минуты на минуту ожидать нападения, а он находился еще в трех верстах от головного турецкого лагеря и среди местности совершенно неудобной. Но всякие сомнения и колебания были уже невозможны,— приходилось принять бой там, где застал неприятель. Впереди отряда виднелись высоты, идущие параллельно северному фасу крепости, и Паскевич быстро решился занять их, как единственную позицию, которая представлялась ему в этой малоизвестной местности. Но пока войска переходили крутые рытвины и выбивались из рыхлых пашен, против них уже были сосредоточены огромные массы вражеских сил. Позиция, случайно занятая Паскевичем, имела свои выгоды и свои недостатки. Она представляла довольно большое плато, на котором свободно могли расположиться войска. Но против этих высот лежали такие же, параллельные им другие высоты, отрезанные от первых глубоким извилистым оврагом с крутыми, скалистыми берегами, — и там-то, на крепкой позиции, теперь уже стояла турецкая пехота с большим числом артиллерийских орудий. Самый овраг тянулся сперва параллельно крепости, а потом вдруг круто, почти под прямым углом, поворачивал к северу и, огибая высоты русской позиции, терялся вдали, в низменных болотах за деревнею Цхурутой. За этой-то, второй частью оврага сосредоточились огромные массы турецкой конницы. Таким образом, русская позиция представляла собою прямой угол, вершина и стороны которого обстреливались перекрестным огнем неприятеля.

Правда, овраг, подобно рву, прикрывал позицию со всех сторон; но за то, по тому же оврагу как по траншеям, неприятель мог безопасно подводить свои войска и укрывать резервы. [141]

Но так или иначе, а другого выбора не было, и Паскевич поставил отряд в оборонительное положение. Два донские полка с четырьмя орудиями отправлены были назад, для связи с отрядом Муравьева и для прикрытия дороги к вагенбургу. На левом фланге позиции, под командой гвардии полковника Сенявина, стоял сводный пехотный полк, составленный на время экспедиции из баталиона эриванцев и баталиона 41-го егерского полка, с 6-ю орудиями. В центре, в самой вершине угла, образованной перегибом оврага, расположился Херсонский гренадерский полк с 4-мя орудиями, под начальством генерал-маиора Попова. Правый фланг отбрасывался направлением оврага совершенно назад, почти под прямым углом к левому флангу,— и был занят сводным баталионом пехоты (две роты козловцев и рота пионер), двумя казачьими полками и двумя полевыми орудиями. На самой оконечности его, уже упираясь в деревню Цхурут, стоял Ширванский пехотный полк с четырьмя батарейными орудиями. Кавалерийская бригада Раевского, татарская конница, линейные казаки и весь 42-й егерский полк составляли резерв; при нем находился и граф Паскевич.

Едва русские войска разместились на позиции, как турки, под покровительством огня своей артиллерии, с двух сторон повели атаку. Было часов шесть утра. Русская артиллерия, почти вся выдвинутая в первую линию, встретила наступавших жестоким картечным огнем и остановила напор. Неприятель смешался и стал отступать, горячо преследуемый огнем стрелковых цепей. Одновременно с этим и на левом фланге турецкая кавалерия также пыталась обскакать позицию, чтобы прорваться к русскому лагерю; но, встретив и не менее мужественный отпор со стороны егерей и, видя приближавшиеся рысью казачьи полки, повернула назад. Из этого первого столкновения Паскевич вынес уверенность, что на занятой позиции можно отразить все нападения турок, и решил сохранять оборонительное положение до тех пор, пока неприятель, утомленный [142] бесплодными атаками, сам не предоставит ему удобного случая к победе.

Малочисленность отряда Паскевича не укрылась, между тем от внимание Киос-Магомет-паши, и, раздраженный неудачею, он приказал во чтобы то ни стало смять русский корпус. В семь часов утра началась вторая атака. Турецкие колонны шли по дну глубокого оврага против русского центра, прикрытые от огня артиллерии высокими берегами; они шли смело, с распущенными знаменами и с криком «алла». Чтобы удержать их натиск, Херсонский гренадерский полк подвинулся вперед к самому оврагу, а стрелковая цепь его спустилась еще ниже на полускат, — и лицом к лицу встретилась с поднимавшеюся из оврага турецкою пехотою. Обе цепи столкнулись и кинулись друг на друга с ожесточением. Начался упорный штыковой бой. Спорный овраг несколько раз переходил из рук в руки, наполняясь трупами.

Подняться из оврага с тем, чтобы ударить на русских в упор и разом всею своею массою — у турок не хватало духа; они по мелочам тратили свою запальчивую храбрость, и рукопашный бой шел то кучками, то в рассыпную. Стоявшие сзади колонны только подкрепляли свои стрелковые цепи. Начальник штаба барон Остен-Сакен сам отправился на место сражения. Спокойно, шагом разъезжал он посреди стрелков, под огнем неприятеля и делал нужные распоряжения, иногда посылая сказать Паскевичу, что «стрелки ведут себя хорошо».

Целый час шла в этом пункте отчаянная борьба,— турки наконец не выдержали и стали подаваться назад. Стрелки 2-го баталиона, увлеченные преследованием, перешли за ними через овраг и раскинули цепь уже на той стороне его, по гребню двойной высоты, тянувшейся параллельно русскому правому флангу. Это была неосторожность, за которую они и поплатились кровавыми жертвами. Еще стрелки не успели оглядеться на новой позиции, как из-за гребня соседней горы внезапно выдвинулись высокие, [143] остроконечные шапки делибашей — и человек четыреста турецкой конницы ринулись на цепь, не успевшую даже сбежаться, как следует, в кучки. Херсонцам пришлось отбиваться по одиночке штыками, прикладами и выстрелами в упор. Баталионы, стоявшие вдали, бегом бросились на выручку и открыли через овраг батальный огонь; с большой центральной русской батареи также посыпались ядра. Но все это, казалось, уже не могло спасти стрелков, и минут десять их даже не было видно за турецкою конницею. Все считали их погибшими. Паскевич с высокой горы видел, как на ладони все поле сражения. Он отвернулся и сказал с досадою: «Не надо было так далеко высылать стрелков — вот и пропали!» Вдруг кто-то крикнул: «Ваше сиятельство! Цепь уцелела!» Паскевич обернулся:— разорванные, перемешанные с делибашами, кучки херсонцев бойко отбиваются, а толпы делибашей редеют и в беспорядке скачут назад. Паскевич велел тотчас узнать фамилию офицера, командовавшего стрелками, и, минуя другие ордена, послал ему прямо владимирский крест. Поредевшую цепь тотчас отвели назад за овраг.

Наступило получасовое затишье. Турки готовились к третьей атаке, и их колонны опять формировались в овраге. Но на этот раз Паскевич решился предупредить удар контрударом и сам двинул вперед сводный полк Сенявина. 3-й баталион Эриванского полка, давно не бывший в деле ¹⁰, наступал в первой линии, егеря — во второй. Под сильным огнем спустились они с высот, дошли до оврага, и эриванцы ударили в штыки. Турки, в свою очередь, приняли эриванцев штыками же и кровь полилась рекою. В несколько минут из баталиона все ротные командиры, пять офицеров и до ста нижних чинов выбыли из строя. Здесь был убит и командовавший стрелковою цепью, молодой офицер лейб-гвардии Финляндского [144] полка, подпоручик Дубровский — первый проложивший дорогу в ряды неприятеля, Не смотря на страшную убыль, эриванцы дружно ломили вперед, и турки уже готовились уступить,— как вдруг грянул оглушительный треск и дрогнуло поле. Неприятельская граната попала в зарядный ящик, стоявший при одной из рот 41-го полка, и взорвала его на воздух. В одно мгновение несчастное каре потонуло в густых клубах черного дыма, из которого среди огненных языков мелькали растерзанные трупы. Пальба на мгновение смолкла, и, казалось, все застыло в трепетном недоумении. В этот момент все неприятельские резервы, доселе скрытые за высотами, вдруг выдвинулись на горы, оглашая воздух неистовыми криками. Но эриванцы уже успели оправиться от своего минутного смущения. Ротные командиры штабс-капитаны Калпинский, Гуралев и Кирилов — все трое уже раненные — снова явились перед своими ротами, еще раз сомкнули их и с такою стремительностью бросились вперед, что турки дали тыл, и гренадеры отбили у них два знамя.

Сделать больше того, что сделали эриванцы было нельзя, и баталионы отвели назад. Они шли гордо, с сознанием исполненного долга — и живым свидетельством этого были развевавшиеся впереди их турецкие знамена.

Было уже два часа по полудни. Усталость и зной заставили обе стороны приостановить свои действия. Уже восемь часов шла непрерывная битва; русские отразили все нападения, но сами не подвинулись ни шагу вперед, и турки, опираясь правым флангом на крепость, по прежнему сохраняли свои позиции. Овладеть оврагом также не удалось, и три полка, последовательно ходившие отбивать его у турок, потеряли, как говорит очевидец, до 500 человек. Положение становилось серьезным. Паскевич, по рассказам Пущина, сидел на батарее в самом мрачном настроении духа; никто из частных начальников, знавших его раздражительность, не решался подходить к нему ни за советом, ни за приказанием. А, между тем, турки, [145] ободренные бездействием русских, в четвертый раз перешли в наступление. Ружейная перестрелка цепей скоро обратилась в живой беспрерывный огонь, смешанный с громом орудийных выстрелов,— а турецкие колонны опять стояли в роковом овраге.

В это время Пущин, как рассказывает он сам, желая чем-нибудь помочь делу, сел на коня и, не сказавшись никому, поехал вдоль оврага, чтобы ближе ознакомиться с местностью. Этот обзор навел его на счастливую мысль, которую, возвратившись назад, он не замедлил сообщить Паскевичу: «Взять и удержать за собою овраг — сказал он ему — невозможно. Все дело в сильном люнете, который мы миновали ночью, и который стоит у самого устья оврага. Возьмите его — прибавил он — и тогда, и овраг, и лагери — все будет ваше!» Паскевич увидел верность этого замечания и, после короткого раздумья, спросил: «а кого я пошлю штурмовать?» Пущин указал на Ширванский полк. Полк этот действительно еще не был в деле, и Паскевич потребовал к себе командира его, полковника Бородина. Бородин, бывший адъютант Паскевича, отлично знавший характер своего начальника, спросил как бы в рассеянности: «Какое укрепление, ваше сиятельство?» и когда тот указал ему на люнет, Бородин промолвил небрежно: «Ну, его можно взять мимоходом».— «Так с Богом! — сказал на это обрадованный Паскевич. Бородин поскакал к полку, чтобы вести его в битву. Одним ширванцам штурмовать крепкий люнет было бы, однако, крайне рискованно, и потому решено было выдвинуть из резерва весь 42-й егерский полк, и в тоже время послать приказание Муравьеву, чтобы он с одним или с двумя баталионами штурмовал люнет с другой стороны. С этим приказанием посланы были два казака, и вместе с ними Пущин. Они пустились по разным направлениям и, проскакав в интервалы между турецкою конницею, стоявшею на дороге, все трое благополучно достигли до лагеря. Приказание было передано, и Муравьев с первым баталионом Эриванского [146] полка двинулся к люнету За ним пошли две роты егерей, и две роты пионер, под общею командою лейб-гвардии Преображенского полка полковника Бентковского.

Между тем, чтобы отвлечь внимание турок именно от этого люнета, Паскевич распорядился сделать демонстрацию против левого неприятельского фланга. Баталион Херсонского полка, кавалерийская бригада Раевского, донской полк Карпова и татарская конница, с четырьмя орудиями, переправились через овраг и стали в боевом порядке на высотах против главного турецкого лагеря, расположенного по ту сторону Ахалцых-чая у Су-Килисса. Внезапное появление на этом пути сильной русской колонны озадачило турецких пашей. Вся неприятельская конница быстро стянулась к своему левому флангу и завязала дело. Но Карпов, высланный вперед с донцами и татарами, маневрировал так превосходно, что втянул ее в бой и, когда неприятель в плотную насел на казаков,— те рассыпались и открыли стоявшую позади их батарею. Картечный залп — и турки поскакали назад, преследуемые справа нижегородцами, слева уланами.

Поражение конницы, устлавшей путь людскими и конскими трупами, заставило Киос-Магомет-пашу серьезнее взглянуть на опасность, которая грозила главному турецкому лагерю, оставшемуся почти без войск,— и большая часть пехоты, стянутой против русской позиции, спешно переведена была к Су-Килиссу. Таким образом боевая линия турок растянулась влево почти на десять верст, и оборона люнета ослабела. Этого только и ждал Паскевич от своей демонстрации. Он приказал генерал-маиору Гилленшмиту выдвинуть вперед, на высоты против турецкого люнета, 8 батарейных и 6 легких казачьих орудий, под прикрытием которых должны были собраться штурмовые колонны.

Турки с изумлением смотрели на эти передвижения войск, не проникая их цели,— а между тем к люнету уже подходил 42-й егерский полк с генерал-маиором Корольковым. Ни одним выстрелом не отвечали бастионы [147] на огонь русской артиллерии, и это дало повод думать, что укрепление или вовсе брошено, или защищено очень слабо. Отчасти под этим впечатлением, отчасти, видя приближение ширванцев с одной, и колонны Муравьева с другой стороны,— Корольков решился начать атаку с одними егерями. Свинцовые, тяжелые тучи, давно надвигавшиеся с запада. теперь закрыли весь горизонт и разразились сильным дождем с громом и молнией. В это самое время шесть казачьих орудий, под командой есаула Зубкова, вынеслись вперед и, снявшись с передков в расстоянии 80 сажень от люнета, открыли по нем картечный огонь.

Под его защитой 42-й егерский полк бросился на укрепление. Неприятель молча подпустил его на сто шагов, и вдруг встретил убийственным залпом.

Опешенные егеря остановились. Генерал Корольков, желая ободрить солдат, выскочил вперед с криком: «За мной! на батарею!» и в ту же минуту пал пораженный двумя пулями в грудь и голову. Его смерть окончательно смутила егерей и они открыли беспорядочную пальбу по люнету. Тогда турки сделали вылазку и бросились на них в штыки и кинжалы.

Плохо пришлось бы егерям, если бы в эту минуту не подоспели ширванцы. В грозной тишине и порядке вел Бородин свои баталионы, не обращая никакого внимания на то, что происходило перед его глазами. Скользя по мокрой траве, с намокшими ружьями, выдвинулись они из-за фланга 42-го полка, и с криком «ура» пошли прямо на турецкое укрепление. Но в ту же минуту загремело «ура» и с другой стороны — то штурмовал люнет 1-й баталион эриванцев, прибывший сюда с Муравьевым.

Теперь турки, сделавшие вылазку, были отрезаны и, бросившись обратно в люнет, нашли его уже занятым русскою пехотою. Тем отчаяннее закипел бой под самым люнетом. Маиор Михайлов и командир 1-й роты поручик лейб-гвардии Егерского полка барон Врангель первые пробили дорогу к брустверу, — и вслед за ними егеря [148] ворвались в шанцы. Но на их долю уже не досталось боевых трофеев: 4 орудия и 7 знамен были взяты колоннами Бородина и Муравьева. И долго после того два храбрые полка, Ширванский и Эриванский, оспаривали друг у друга честь взятие люнета. Справедливость требует, однако, сказать, что Ширванский полк встретил меньшее сопротивление и овладел бастионом почти без урона, тогда как баталион эриванцев в кровавом рукопашном бою потерял 35 нижних чинов и лишился почти всех своих офицеров. Одному только полковнику Бентковскому,— первому взошедшему на вал во главе эриванцев, — удалось выйти целым и невредимым; командир баталиона, подполковник Кошутин, был ранен в то время, когда взбирался на бруствер, ротный командир поручик Оников ранен в рукопашном бою кинжалом; командир 2-й роты поручик Мищенко прострелен пулею в грудь на вылет; командир 3-й роты поручик Елисуйский убит. И не даром писал Паскевич в своем донесении государю, что «атака на укрепленный бастионами лагерь сделана была с удивительною храбростью». «Это одно из лучших дел — говорит он:— которые я видел в моей жизни. Офицеры удивительной храбрости...»

С падением люнета пал и раскинутый на Северных высотах турецкий лагерь. Из числа 1,500 турок, находившихся в ретраншаменте, более трети легло на месте; остальные бежали, увлекая за собою и войска, бывшие в лагере. Преследование продолжалось почти до самого городского палисада, и узкое пространство между люнетом и воротами города было завалено трупами. Сам Киос-Магомет-паша, пытавшийся восстановить порядок, был ранен пулею в ногу и отвезен в Ахалцых, куда отступил и весь пятитысячный отряд его пехоты.

Теперь демонстрация против главного лагеря превратилась неожиданно в действительное наступление. Как только Пущин привез известие о взятии люнета, Паскевич двинул вперед свою кавалерию, а за нею Херсонцев и [149] сводный полк егерей. Многочисленные толпы неприятеля, видя кругом себя общее поражение, быстро были охвачены паникой и беспорядочно отступали по всему протяжению боевого поля. «Странно было видеть — говорит один очевидец — как перед какими-нибудь 4-5 баталионами бежали эти огромные массы, не оказывая даже сопротивления, которого надо было ожидать, судя по началу боя». Преследование их продолжалось с такою живостью, что два казачьи полка и татары на плечах турок ворвались во второй лагерь, драгуны и уланы — в третий.

Выбитый из Су-Килисса, неприятель пытался было занять высоты, примыкавшие к этой деревне, чтобы прикрыть отступление своей артиллерии и многочисленных обозов, столпившихся на Ардаганской дороге: но деморализация во всем турецком войске была уже такова, что едва показался головной эскадрон Нижегородского полка, как снова все обратилось в бегство. Драгуны, уланы, казаки, преследуя бежавших, мимоходом захватили четвертый лагерь и взяли два орудия, пять знамен и до 500 пленных.

Вспомогательный турецкий корпус теперь весь рассеялся, и турки, по одиночке, бросились лесными тропами, бежали к Ардагану.

Трофеями боя были: 10 орудий, 10 знамен, четыре лагеря со всем имуществом, все обозы, подвижные магазины, транспорты, парки. Говорят, что число знамен и орудий могло бы быть гораздо значительнее, если бы конница продолжала преследование; но Паскевич сам остановил ее, сказав окружающим: «припомните, господа, слова одного римского полководца, что бегущему неприятелю надобно строить золотой мост».

Не дешево досталась и русским эта блестящая победа: одно орудие было подбито, один зарядный ящик был взорван. Действующий корпус потерял, по официальным сведениям, одного генерала, более 30 офицеров и до 500 нижних чинов: но по словам современников потери русских были гораздо значительнее. Те же современники [150] свидетельствуют, что подъем нравственного духа в войсках и в начальниках был так велик, что командир Ширванского полка, полковник Бородин просил разрешения Паскевича тотчас штурмовать Ахалцых — и это разрешение едва не было дано ему. Быстро спускавшаяся ночь, однако, устранила всякую мысль о возможности нового штурма. Русская пехота ночевала в отбитом люнете; кавалерия — за 20 верст от Ахалцыха, там, где окончила свое преследование. На следующий день весь экспедиционный отряд возвратился в лагерь.

Теперь Ахалцых стоял перед русскими один, беспомощный, но грозный твердою решимостью погибнуть или отстоять свою вековую независимость.

Комментарии

8. Знаменщиков.

9. Награда эта не застала Бородина в живых — 15 августа он был убит на штурме Ахалцыха.

10. Третий баталион не участвовал в персидской войне; он оставался в своей штаб-квартире.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 1. СПб. 1889