Мобильная версия сайта |  RSS  Обратная связь      Главная | Поиск по алфавиту  |  А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

Высоты напротив цитадели, где были неприятельские шанцы, занимал баталион ширванцев, производивший ночную атаку.

Все эти войска находились под общею командою генерал-маиора Королькова и тут же присутствовал начальник всей пехоты генерал-лейтенант князь Вадбольский.

На правом берегу Карс-чая, под начальством генерал-маиора Муравьева: Эриванский карабинерный полк занимал батарею № 4-й, а в резерве за ним расположен был Грузинский гренадерский полк; сводная кавалерийская бригада стояла против Карадага. [59]

В общем резерве в лагере оставались весь 40-й егерский полк и по баталиону от полков Ширванского и 39-го егерского, при 26 орудиях; эти войска сторожили арзерумскую дорогу, защищали лагерь и по первому востребованию могли поддержать ту или другую часть осадного корпуса.

С первыми лучами восходящего солнца, со всех русских батарей началась канонада по турецкому лагерю. Возвышенность перед армянским предместьем, где стояли палатки, моментально была засыпана гранатами, и лагерные батареи, взятые под перекрестный огонь, замолкли. В ответ на этот сильнейший огонь со всех ярусов цитадели, из крепости и с башен предместий обратился на главную 4-ю батарею. 16 русских орудий с трудом могли отвечать на эту адскую канонаду. «Вряд ли мне случалось во всю мою службу быть в сильнейшем огне, чем в этот день — говорит Муравьев, участник Бородина, Лейпцига и Парижа — продолжись такая пальба еще два часа, и батарея была бы срыта до основания». К счастию обстоятельства внезапно переменились — в это самое время загорелось жаркое дело на левом берегу Карс-чая.

Когда батареи турецкого лагеря замолкли, часть неприятельской пехоты спустилась с укрепленной высоты армянского форштадта, заняла кладбище, лежавшее на полугоре, и стала оттуда поражать на выбор русских солдат, занимавших траншеи. Командир 4-й роты 39-го егерского полка, поручик Лабинцев, стоявший в передовой цепи, решился без приказания двинуться вперед, чтобы выбить неприятеля из его закрытий на кладбище. Пули и картечь посыпались на егерей. Но Лабинцев задался мыслию, во что бы то ни стало, не только овладеть кладбищем, но даже батареею, венчавшею гребень возвышенности, — и бросился на приступ. Турки почти в упор дали залп и, не успев вторично зарядить своих ружей, встретили нападавших штыками и ятаганами. Произошла рукопашная свалка. Новые толпы турок бешено принеслись сюда из лагеря, и егеря не смотря на всю свою храбрость, были отброшены. В эту [60] опасную минуту Лабинцев не потерял присутствия духа; он снова сомкнул свою роту, одушевил ее короткою речью — и впереди всех опять бросился в сечу.

Из траншей между тем увидали опасное положение передовой цепи и послали помощь. Первыми подоспели на место свалки, с третьей батареи, три роты 42-го егерского полка, с храбрейшим подполковником Миклашевским, и вместе с ротою Лабинцева ворвались на кладбище. Овладеть кладбищем было, однако, не легко. Частые могильные камни и памятники давали неприятелю возможность держаться отчаянно;— и каждый шаг надо было брать с бою, каждую могилу отнимать штыками. «Казалось — говорит один очевидец — турки, благоговея к памяти почивших, хотели охранить спокойствие гробов, и прах соотечественников одушевлял их новою отвагою». Но и мужество русских солдат, предводимых Миклашевским и Лабинцевым, не имело пределов. Неприятель, наконец, был выбит из кладбища и солдаты, преследуя бегущих, бросились вверх по горе, к укрепленному лагерю. Это был опасный шаг; положение становилось слишком серьезным. Напрасно некоторые офицеры хотели остановить порыв зарвавшихся храбрецов.

«Стойте братцы! Остановитесь!» — Кричали они: дальше не надо! это так только фальшивая атака»!

«Никак невозможно, ваше благородие — отвечал на бегу один из солдат — нам уже не первой иметь дело с нехристем. Пока его по зубам не треснешь, он никак этой самой фальшивой атаки понять не может».

Солдаты были страшно одушевлены; «Ура» гремело. Рота Лабинцева и 2-я рота 42-го полка, капитана Черноглазова, насевши на бежавших турок, вместе с ними вскочили в укрепленный лагерь,— и часть палаток, пять знамен и два орудия тотчас перешли в их руки. Лабинцев при этом был сильно контужен; Черноглазов получил три раны нулями, в левый бок, в шею и грудь — все на вылет. [61]

Таким образом занятие укрепленных высот, то, чего едва надеялись достигнуть в течении лишь нескольких дней, неожиданно осуществилось в два-три часа времени; теперь для всех стало ясно, что если передовой баталион будет поддержан, то внешние укрепление Карса могут быть взяты. Начальник пехоты князь Вадбольский тотчас решил воспользоваться внезапным оборотом сражения и быстро продолжал наступление, чтобы овладеть всем заречным Армянским форштадтом.

Князь Вадбольский был уже человек старый, добрый, и очень любимый солдатами; он видел опасное положение Миклашевского, видел, что новые густые толпы пехоты идут на него из прилегающих форштадтов, и приказал полковнику Реуту, известному защитнику Шуши, спешить на помощь с пятью остальными ротами егерей и удержать за собою отнятую у турок позицию.

Баталион Реута не мог, однако, подоспеть вовремя. Двигаясь вправо от батареи № 3-й, чтобы выйти во фланг неприятелю, ему пришлось с большими усилиями взбираться на громадный утес. А в это время неприятель в превосходных силах вышел уже из предместья и ударил на отбитый лагерь. «До двух тысяч турок — рассказывает Муравьев — с холодным оружием в руках и с страшным криком неслись на Миклашевского». С главной батареи тотчас открыли по ним огонь через речку. Но картечь и гранаты не могли остановить удара. Зарвавшийся баталион мгновенно был опрокинут, — и турки погнали его назад к кладбищу. Человек тридцать с самим Миклашевским были между тем отрезаны. Окруженные врагами, они прижались к скале и отбивались отчаянно. В тоже время часть турок, кинувшаяся влево, атаковала и колонну Реута. Поднимаясь на утес, егеря не могли их встретить сомкнутым фронтом, и головной взвод сразу был опрокинут. Весь левый русский фланг пришел в замешательство. Тогда Вадбольский, по настоянию начальника траншей полковника Бурцева, быстро собрал остальные роты [62] егерской бригады, еще стоявшие на батареях, и лично новел их в битву. Но он был еще на пути, а баталион Реута уже оправился и снова полез на скалы, где над головою его стоял разъяренный и победоносный враг. Еще минута — и егеря на самом краю утеса вступили в рукопашный бой.

Все перипетии кровавой борьбы были прекрасно видны с 4-й батареи. «Я был свидетелем боя — рассказывает Муравьев — уже давно вышедшего из обыкновения в войсках: люди смешались толпами, как рисуют их на картинах: солдаты кололи штыками, турки рубили саблями».

В это самое время на главную батарею прискакал сам Паскевич, встревоженный сильною канонадою и боем, начавшимся без предварительных распоряжений и приказаний. Остановившись на левом фланге батареи, на самом открытом месте, где каменистая ночва не позволяла возвысить бруствера, он ясно видел все, что делалось за рекою: и массы нападающих турок, и опрокинутый отряд Миклашевского, и отчаянный бой, шедший на скалах у Реута… всю эту поразительную картину беспощадной борьбы на жизнь и смерть. Неприятельские снаряды осыпали главнокомандующего. Почти возле него ядро оторвало руку молодому офицеру Эриванского полка князю Ратиеву, многие из свиты его были убиты или ранены. Паскевич ни на что не обращал внимания: он сошел с коня, и некоторое время, как говорит Муравьев,— «оставался в положении человека, изумленного нечаянностью, не знающего, что предпринять, ожидающего чьего бы то ни было совета или предложения». Муравьев подошел к нему. Паскевич вспылил и,— вместо благодарности, которую тот ожидал за то, что в течении четырех часов удерживал свою батарею под сильнейшим опием целой крепости,— разразился резкими и незаслуженными упреками; он говорил о каких-то интригах, грозил предать виновных суду… «Мне нечего было отвечать на это — добавляет Муравьев — ибо я знал только свою батарею и не имел никакого участия в [63] молодецкой атаке, произведенной за рекой Вадбольским и Бурцевым. Я отошел в сторону».

А положение дел становилось все более и более опасным. Нужно было решиться на что-нибудь, и решиться немедленно, так как положение левого фланга могло стать гибельным для всего малочисленного русского корпуса. Командир Грузинского полка граф Симонич, герой персидской войны, подошел к Паскевичу и просил позволения взять часть своего полка и идти на помощь Вадбольскому. Муравьев с своей стороны поддержал это предложение. «Хорошо, но вы отвечаете за все головою»,— сказал Паскевич Муравьеву.

Три роты Грузинского полка, под личною командой Симонича, быстро спустились к реке, чтобы соединиться с егерями. Бой происходил всего в каких-нибудь двух или трех стах саженях от батареи, но егеря были отделены от нее непроходимою в этом месте рекою, и Симонич, не найдя переправы, должен был повернуть на мост, чтобы выйти к заречному форштадту окольною и дальнею дорогою. Гренадеры пошли форсированным маршем. Между тем обстоятельства на месте сражения быстро изменились на глазах самого Паскевича.

Рассказывают, что, когда опрокинутый баталион Миклашевского бросился к кладбищу, перед бегущими солдатами внезапно появился священник Крымского пехотного полка Андрей Белицкий и преградил им дорогу. Он был в эпитрахили и, высоко подняв над головою животворящий крест, крикнул громовым голосом:

«Дети! Остановитесь! Неужели вы оставите здесь и меня и крест распятого Господа? Если вы не русские не христиане — бегите. Я один сумею умереть за вас!»

Солдаты остановились. Офицеры воспользовались этой минутой, привели их в порядок, повернули назад и бросились на турок. Через несколько минут Миклашевский, уже погибавший с горстью своих храбрых людей, был выручен. [64]

Егеря соединились с колонною Реута, а тут подоспел и князь Вадбольский с своими резервами. Тогда на высотах, занятых укрепленным турецким лагерем, произошла последняя отчаянная схватка. Турки и русские смешались в одну общую массу. Камни, ружейный и пистолетный огонь, штыки, кинжалы и сабли — все было пущено в ход для взаимного поражения. Кровавая резня длилась с четверть часа. Необычайное мужество солдат и офицеров восторжествовало наконец над диким фанатизмом неприятеля: — турки бросились бежать по направлению к форштадту, солдаты их преследовали. Кучи набросанных по дороге камней, новый ряд шанцев, новое кладбище, затем начинающиеся строения — все, на каждом шагу, давало туркам возможность обороняться; но им не давали времени опомниться. И Вадбольский на их плечах ворвался в Армянское предместье.

Полковник Бурцев с ротою 39-го полка тотчас отделился от колонны и кинулся влево к северо-западной башне Темир-паша, которой принадлежала важнейшая роль в обороне заречного форштадта. Грозно возвышались ее каменные стены. Напрасно с самого утра громили их русские батареи — ядра отскакивали от них, как мяч, и множество их лежало кругом расколотыми. Самая башня, как сказано выше, командовала не только форштадтом, но превышала крепостные стены и даже равнялась с цитаделью,— и взять ее было делом первостепенной важности. Встреченная почти в упор ружейным огнем, рота Бурцева ударила в штыки, ворвалась в башню и, после жестокого и короткого боя, овладела ею. Бурцев тотчас поставил на ней два орудия 2-й легкой роты 20-й артиллерийской бригады и принялся картечью очищать улицы предместья.

Почти одновременно со взятием Темир-паши, начальник артиллерии генерал-маиор Гилленшмит, двигавшийся с артиллериею по следам князя Вадбольского, занял покинутые высоты укрепленного турецкого лагеря и там, где впоследствии возникло укрепление Чим-табия, поставил батарею [65] из двух казачьих и четырех батарейных орудий кавказской гренадерской артиллерийской бригады. В тоже время полковник Бородин с ширванским баталионом вытеснил неприятеля из каменных шанцев против цитадели и на высоком утесе устроил еще батарею на два орудия. Так, совершенно случайно образовалась вторая параллель,— и три батареи (Бурцева, Гилленшмита и Бородина), уже с самого близкого расстояния, принялись громить и цитадель и город, чтобы тем препятствовать движению резервов.

В армянском предместье продолжалась, между тем, кровавая битва. Егеря теснили неприятеля из дома в дом, из улицы в улицу, обозначая свой путь вражьими трупами. Ни многочисленность, ни твердая защита не спасали турок; они потеряли девять знамен и вынуждены были наконец уступить предместье до самого верхнего моста. Поражение их при отступлении было так велико, что в одной из улиц, неприятель будучи схвачен на штыки с обоих концов, совершенно загородил путь своими трупами. Но и русским не дешево досталась эта кровавая схватка: только в одном этом месте было убито и ранено 13 офицеров.

Теснимый повсюду, неприятель занял наконец последний отдаленнейший квартал предместья, примыкавший уже к самой реке. Егеря, истощенные боем, вероятно встретили бы здесь отчаянный, быть может, гибельный для себя отпор — и они остановились. Князь Вадбольский понял, что сделать более того, что было сделано в этот день, люди не могли: — им не доставало физических сил и нужен был хотя кратковременный отдых. С другой стороны, этим отдыхом могли воспользоваться турки, чтобы подвести резервы, и тогда переменчивый жребий сражения, пожалуй, мог бы опять перейти на их сторону.

К счастию, как раз в эту критическую минуту подоспели свежие силы.

Это был Крымский пехотный полк, выведенный из [66] траншей, со 2-й батареи, генерал-маиором Корольковым. Он занял те высоты, на которых стояли ширванцы, а ширванский баталион, оставив свою батарею под прикрытием крымцев, быстро спустился с высот к атакованному кварталу и встретился здесь с тремя грузинскими ротами, которые как раз в это время привел сюда граф Симонич. Два свежие баталиона, сменив усталых егерей, единодушно, без предварительного соглашения, пошли на штурм и смелым натиском в штыки очистили последнюю часть заречного форштадта до самых берегов Карс-чая. Теперь только одна глубокая трещина, на дне которой шумела река, отделяла войска от неприятельского города. К счастью, в этой части форштадта был прочный каменный мост. Ширванские стрелки быстро перебежали его и засели в обывательских домах, раскинутых по крутизнам при подошве самых стен цитадели и крепости. Под их прикрытием весь баталион ширванцев перешел через мост, среди общего замешательства и ужаса турок; гренадеры и егеря проникли сюда же по двум другим мостам, которые турки также не успели уничтожить. Вся западная часть крепостной степы, со стороны арзерумской дороги, была теперь плотно обложена русскими войсками.

Внезапный оборот сражение на левом фланге, блистательные успехи Вадбольского, гром батарей, поселявших смятение в городе, наконец мужество, каким были проникнуты войска,— воодушевили и самого Паскевича. Минута вызывала к дальнейшим предприятиям. Начальник штаба барон Остен-Сакен подъехал к главнокомандующему, предлагая ему продолжать сражение с тем, чтобы тотчас взять ближайшее, южное предместие Орта- кепи, овладеть затем Карадагом и, таким образом, отнять у турок все внешние их укрепления.

Паскевич согласился.

С главной батареи тотчас двинут был баталион эриванцев и две роты Грузинского полка, под личным начальством барона Остен-Сакена. Под картечным огнем [67] колонна эта дошла до предместья, защищенного с фронта двумя бастионами, вернее — башнями, соединенными между собою невысокою стенкой со рвом. Левый бастион моментально был взят подполковником Кошутиным, причем рота штабс-капитана Музайко овладела тремя турецкими пушками. Между тем часть эриванского баталиона, имея во главе самого командира полка Барона Фридерикса, перебралась через стенку, на которой развивалось семь турецких знамен, и ворвалась в предместье. В штыковой схватке, последовавшей за этим, подпоручик Литвинов и прапорщик Давыдов взяли с боя каждый по знамени; 2-я рота, с подпоручиком Еллисуйским, взяла их четыре; 3-я рота — одно. Вся передовая часть предместья была занята эриванцами. Держался еще только один правый бастион, носивший название Юсуф-паша. Оттуда действовала по штурмующим турецкая пушка картечью и наносила им весьма ощутительный вред. Чтобы сломить сопротивление бастиона, барон Остен-Сакен приказал подвезти две пушки, которые с самого близкого расстояния открыли по нем огонь. В тоже время, заметив смятение в его гарнизоне, обер-квартирмейстер полковник Вольховский с 20-ю грузинцами бросился на приступ, — и башня была взята с пушкой и двумя знаменами. Из пушки тотчас стали стрелять по городу.

Когда оба бастиона были уже в русских руках, 12 батарейных орудий, взятых по приказанию Паскевича с 4-ой батареи, поставлены были правее Юсуф-паши, позади болота и принялись обстреливать цитадель. Под их покровительством гренадеры совершенно очистили занятое предместье. Город в трех местах был зажжен гранатами: против дома паши взлетели на воздух три неприятельских зарядных ящика.

Очередь была за Карадагом.

Еще в то время, как в улицах Орта-кепи кипела рукопашная схватка, Паскевич отправил на подкрепление [68] Остен-Сакену три роты эриванского полка, под личною командой генерала Муравьева. На главной батарее, где все еще был Паскевич, остались только четыре мортиры и в их прикрытии сводный баталион из трех рот Грузинского полка и одной эриванской. Все остальные войска уже были введены в дело.

Муравьев подошел к Орта-кепи в то время, когда бой в улицах уже затих. Тогда он, усиленный из отряда Остен-Сакена еще ротой грузинцев, немедленно повел свои войска в последнее восточное предместье Байрам-паши, по занятии которого, он должен был штурмовать Карадаг, где сгруппировались все выбитые с передовых позиций турецкие войска и строились новые батареи. Идти приходилось по открытому месту и под огнем всей крепостной артиллерии; к счастию большинство снарядов переносилось через голову, не причиняя большого урона. Очевидно, турки подверглись тогда уже полной деморализации, и потому предместье Байрам-паши, лежащее на полугоре, было занято без особого сопротивления. Муравьев оставил в нем одну карабинерную роту поручика Ляшевского, приказав ему удерживать предместье в случае вылазки из крепости, а с остальными ротами двинулся на Карадаг.

От самого предместья Байрам-паши пришлось подниматься без всяких дорог, по крутым тропинкам на высокую скалистую гору, увенчанную редутом. Войска двигались тем не менее с барабанным боем и громким «ура». Град неприятельских снарядов и пуль летел в них и с Карадагского редута, и с ближних шанцев, и с крепостных бастионов. Но это были уже замиравшие отголоски карсского штурма. Смелое наступление Муравьева поразило турок, и грозная позиция была оставлена ими без боя. Турки бежали с такою поспешностью, что когда к редуту подошел баталион, на бруствере его еще развивалось покинутое знамя: оно было сорвано каким-то казаком; а четыре орудия, найденные в редуте, тотчас были обращены на крепость. [69]

Вбегая на редут, солдаты проходили через небольшой, оставленный турками лагерь: палатки стояли на самой дороге, но ни один гренадер не заглянул в них поживиться добычей, — так сильно было стремление солдат скорее захватить орудия и знамя. Отличительная черта войск кавказского корпуса, в коих славолюбие превышает чувства корысти,— замечает по этому поводу Муравьев.

Все передовые укрепления Карса теперь были взяты и русские батареи громили уже крепость. Стрелки, скрывавшиеся в ближайших домах городских предместий, поддержанные общим движением колонн, смело устремились на крепость, пробрались по плоским кровлям зданий под самые стены и мгновенно охватили их с востока, юга и запада.

Наступила решительная минута.

Единодушно, как бы по данному сигналу, войска, не видевшие друг друга за большим расстоянием, без всякого приказания разом пошли на крепость. Их встретили беспорядочным пушечным и ружейным огнем; но это не могло уже вырвать победу у войск, одушевление которых было доведено до величайшей степени. Один из эриванцев (со стороны Орта-кепи), первый вскочивший на стену, был поражен смертельною пулей и, падая, крикнул: «прощайте братцы! Да только город возьмите!» Два эриванские унтер-офицера, из роты поручика Ляшевского, первыми спрыгнувшие со стены, чтобы отбить восточные ворота, разом были убиты разорвавшеюся над их головами русскою же гранатою. Их сменили другие смельчаки, — и ворота были отворены. Тоже происходило со стороны армянского квартала, откуда врывались колонны Бородина, графа Симонича и князя Вадбольского. Повсюду, как оказалось после, повторялись одни и те же сцены. Армяне помогали русским солдатам взбираться на стены; солдаты по одиночке спрыгивали вниз и бежали отворять ворота. Это был ряд подвигов истинного геройства, — и не один десяток отважных заплатил за них своею жизнию. Скоро все [70] ближайшие бастионы и башни с 25-ю орудиями были взяты, и вся крепость, за исключением только одной цитадели, перешла в руки русских. Все это сделалось так быстро, при таком поражающем единодушии войск, что турки потеряли голову и не понимали, что вокруг них происходит. Конница их бежала из города. Паша с большею частию гарнизона заперся в цитадели; остальные войска и народ метались по городу, оглашая воздух криками и мольбой о пощаде.

Но вот на высоких стенах цитадели разом взвились два белые знамени — н все умолкло. Крепость сдавалась. Депутация, вышедшая к русским войскам, была отправлена к Паскевичу. Главнокомандующий тотчас распорядился прекратить огонь, и через полковника князя Бековича-Черкасского предъявил коменданту следующие условия: 1) паша признает себя военнопленным и 2) войска, укрывавшиеся в цитадели, безотлагательно кладут оружие.

Чтобы ускорить развязку и вынудить пашу немедленно исполнить решительное требование, 20-ть орудий, вызванные из Кичик-кевского лагеря, были подняты на северо-восточные высоты и русские батареи кольцом опоясали крепость. Полки, между тем, подвигались с разных сторон, и с музыкой и песнями подходили к самым стенам цитадели. Рассказывают, что в середине города один из русских отрядов случайно встретился с тысячною турецкою конницею, которая стояла в тесных улицах шпалерами и, прижавшись к домам, беспрепятственно пропускала проходившие перед нею войска. С одной стороны чувство страха, с другой — дисциплина удержали спокойствие, и русский отряд с торжествующим видом двигался мимо озадаченного врага к цитадели. Паша колебался, однако, принять тяжелые условия капитуляции и просил два дня отсрочки. Кадий и муфтий, два первенствующие лица карсского духовенства, отправились к Паскевичу на главную батарею, и возвратились оттуда в сопровождении полковников Лемана и Лазарева, которые везли категорический [71] ответ главнокомандующего: «Пощада повинным; смерть непокорным; час времени на размышление».

Проходили часы томительного ожидания и русские войска теряли терпение. Несколько раз, то опускался, то поднимался снова турецкий флаг на цитадели. Остен-Сакен, в сопровождении князя Бековича-Черкасского и нескольких офицеров, выехал перед Эриванский полк. Штабс-капитан Потебня, офицер решительный, соскочил с коня и, подойдя к воротам цитадели, принялся стучать, требуя, чтобы их отворили, для «визиря русского сардаря». Борота отворили. Сакен, войдя в цитадель, отправился прямо к паше и нашел его в маленьком домике, окруженным первейшими сановниками города, которые и были главною причиной медленности переговоров. Собственно говоря, представители города были правы: цитадель, имея крытый ход к реке, достаточное количество запасов и множество орудий, могла еще продержаться долго; а между тем Киос-Магомет-паша с своим 20-ти тысячным корпусом уже находился всего в одном небольшом переходе от Карса. Русские разъезды действительно видели передовые турецкие партии в пяти или шести верстах от лагеря. Но те же самые обстоятельства побуждали и Паскевича к последним решительным и энергическим действиям.

Положение Сакена было чрезвычайно опасное, «но он, как выражается Муравьев, имел душу не робкую и с победоносным видом потребовал капитуляцию». В тоже время в русских войсках, скучавших бездействием, поднялся шум. «Сдавайтесь — же, а то полезем!» кричали ширванцы. Угроза, поддержанная рядом сверкавших штыков и фитилями, курившимися у пушек, сломила колебание паши — он подписал капитуляцию. Сам паша, со всем своим штабом и теми войсками, которые захвачены были в плен во время боя, признавались военнопленными; а те, которые успели укрыться в цитадели — сдавали оружие и распускались по домам на честное слово не служить против нас в эту кампанию. [72]

В 10 часов утра баталион Грузинского полка вступил в цитадель и занял в ней караулы; остальные русские войска выведены были из города.

Картина крепости переменилась.

По узким, извилистым улицам города и предместий, с разных сторон, с барабанным боем двигались роты, спешившие занять караулы; везде ходили конные разъезды улан, введенных в город для восстановления порядка. Жителей в первое время нигде не было видно, и только в глухих переулках, кое-где на плоских кровлях домов показывались пестрые кучи женщин. Кругом крепости и ее форштадтов, почти вплотную придвинуты были батареи полевых орудий; за ними в колоннах стояла пехота. Лагерь со всеми обозами оставался на прежнем месте, на арзерумской дороге, с малым прикрытием. Войска держались на готове, чтобы выйти в поле и встретить турецкий корпус, если бы с его стороны было какое-либо покушение на лагерь и крепость.

На одном возвышении, саженях в трехстах от покоренной крепости, за бруствером мортирной батареи развевались разноцветные турецкие знамена — кровавые трофеи, добытые на штурме. Там находился Паскевич. От этого возвышения в крепость, и из крепости к мортирной батарее, то и дело скакали ординарцы, адъютанты и казаки. Из Карса выходили толпы турецких солдат — это пленные, препровождаемые в русский лагерь. Проехал, наконец, верхом и сам двухбунчужный паша, окруженный нарядною толпою своих офицеров. Прибыв на батарею, он слез с коня и, тихо приблизившись к главнокомандующему, подал ему свою саблю.

Церемония сдачи Карса окончилась. Было три часа по полудни; накрапывал дождик. Паскевич сел на коня и, минуя шумные толпы турецких войск, все еще выходивших из крепости, поехал к воротам цитадели; за ним везли турецкие знамена. При самом въезде в цитадель его [73] ожидал священник Крымского пехотного полка, отец Андрей, который, после славного подвига, совершенного им в армянском предместье, не оставлял войска во все время боя, то ободряя солдат, то помогая раненым, то напутствуя умирающих. Он встретил Паскевича приветственною речью и поднес ему букет белых роз, нарванных им в саду турецкого коменданта. Проехав цитадель, Паскевич остановился на самой высокой батарее и приказал водрузить возле себя георгиевское знамя Грузинского гренадерского полка. Здесь он принимал поздравления, благодарил начальников и при этом обнял Муравьева и Сакена. Он долго всматривался вдаль, туда, где черною полоскою едва-едва виднелся разбитый турецкими ядрами бруствер 4-й батареи, с которой началось все дело, и, обратясь к Муравьеву, сказал: «кто бы мог подумать, и воображали ли турки, что от этой черной полоски решится участь карсской твердыни».

В сумерках Паскевич переехал в город и остановился в доме турецкого паши. Здесь он получил известие, что Киос-Магомет-паша, узнав о взятии Карса, отступил к Ардагану. В ту же ночь курьер поскакал в Петербург и повез Императору следующее короткое донесение:

«Знамена Вашего Императорского Величества развеваются на стенах Карса, взятого штурмом сего числа в 8 часов по утру».

— «Из рапорта моего к Государю — писал он вслед за тем к барону Дибичу:— вы увидите нечаянность одержанной победы, и храбрость солдат, неустрашимость офицеров и распорядительность начальников. В чаду этой победы я не могу еще опомниться, чтобы описать все подробно. Саблю паши и пистолеты его, взятые на батарее, осмеливаюсь поднести Его Императорскому Величеству; оружие же одного из знатнейших под ним предводителей, покорнейше прошу Вас принять от меня на память». [74]

Так пала одна из важнейших твердынь Азиятской Турции. Счастливому и невероятно быстрому исходу штурма более всего способствовала своевременность взаимной поддержки частей, не ожидавших на то особых приказаний, и энергия тех более или менее крупных начальников, которые не затруднялись принимать на свою ответственность все, что касалось чести и славы русского оружия.

Трофеями карсского штурма были: 151 орудие, 33 знамени, повелительный жезл карсского паши и 1,350 человек пленных, в числе которых находился сам карсский паша Магмет-Эминь со всем своим штабом.

Приступ похитил из рядов русского корпуса до 400 храбрых солдат. Из числа офицеров убит поручик Штоквич, отец знаменитого защитника Баязета в 1877 году. Умер от раны и Эриванского полка прапорщик князь Ратиев, которому, как сказано выше, ядро оторвало руку около самого Паскевича, в тот момент, когда Муравьев отдавал ему какое-то приказание на батарее.

Ратиев имел силу сам, без посторонней помощи, дойти до перевязочного пункта, но там сделали ему неудачную ампутацию и у него открылась гангрена. Чтобы усладить последние минуты страдальца, Муравьев привез ему солдатский георгиевский крест, заслуженный им еще юнкером, во время персидской войны. Ратиев взял крест, поцеловал его, положил к себе на грудь — и умер. Кроме Ратиева тяжело были ранены 12 офицеров и некоторые по несколько раз. В егерских ротах, штурмовавших турецкий лагерь, почти все офицеры выбыли из строя.

Карс, взятый штурмом, вопреки военным обычаям того времени, не был отдан на разграбление. Жителям объявлена полная амнистия, и 24-го числа главнокомандующий обратился к ним с следующею прокламациею:

«Твердыня Карсская пала перед победоносным оружием русских. Права войны предоставляли наказать жителей города, взятого штурмом; но правила Русского Императора чужды всякого мщения. Именем великого Монарха, [75] я изъявляю прощение гражданам и призываю всех обитателей пашалыка Карсского под высокое покровительство России, обещая им ненарушимость богослужения, обычаев и собственности… Я не потребую от вас новой подати; но приложу заботы, чтобы облегчить и ту, которая доселе лежала на вас. Да не отяготеет над вами правление победителей».

Начальником Карсского пашалыка назначен был полковник князь Бековичь-Черкасский; судебная власть оставлена по прежнему в руках мусульманского духовенства; а полицейская — в руках туземных чиновников, подчиненных только надзору русских офицеров. Доверие к новому правлению установилось сразу, и народ обратился к своим обычным занятиям: лавки открылись, учредились базары, отрывалось закопанное в землю имущество и, «празднолюбие мусульман, нашло себе обильную пищу в рассказах о минувших битвах»,— как замечает один из повествователей карсского штурма.

На следующий день, 25 июня, под стенами Карса отслужено было благодарственное молебствие за победу. Весь действующий корпус был выстроен на том самом месте, где стояла главная батарея Муравьева. Едва провозглашено было многолетие, как в ту же минуту поднялся русский императорский флаг над карсскою цитаделью и крепость приветствовала его единодушным залпом из всех турецких орудий, а полевая артиллерия вторила ей сто одним пушечным выстрелом. Затем войска проходили перед главнокомандующим церемониальным маршем. Паскевич весело здоровался с каждым взводом и всех поздравлял с победою. Но заветное «спасибо ребята!» — говорилось лишь тем, которые были в жарком деле на штурме.

Когда проходили батареи, боровшиеся с цитаделью Карса, Паскевич приветствовал их словами: «спасибо вам, друзья мои, спасибо!» И солдаты ценили и понимали эти различия. [76]

«Взгляните храбрые товарищи — говорил Паскевич в приказе по корпусу — на тот утес, где ныне развивается знамя Империи, на то место, от которого сильное воинство Шах-Надира, после долговременной осады, отступило; вспомните о числе своем и вознесите теплую молитву к Господу Сил за дарованную вам знаменитую победу».

Государь, желая сохранить в потомстве Паскевича память об этом событии, предоставил ему выбрать для себя два орудия из числа взятых на стенах цитадели. Сакену пожалован был орден св. Георгия 3-го класса, а Муравьеву, Вольховскому, Фридериксу, Бурцеву, Лабинцеву и Черноглазову тот же орден 4-й степени. Турки с своей стороны умели отдать справедливость русским войскам, их беззаветной храбрости и покорности долгу. «Вы взяли Карс — говорили потом жители его — но мы не стыдимся.— Кто устоит против вас!» [77]

V.

Взятие Анапы.

В то время, как на главном театре войны Паскевич только еще готовился к походу, вдали, на берегах Черного моря, совершилось другое событие, весьма важное для дальнейших судеб войны в Азиятской Турции, — перед русскими войсками пала Анапа, этот оплот турецкого влияния на черкесов, а через них и на другие племена, населявшие Кавказские горы. Серьезное стратегическое значение Анапы обусловливалось самым ее географическим положением у моря. По отношению к черноморской кордонной линии, она была тем же, чем Ахалцых на границе Грузии, т. е. источником вечных тревог и поддержкою черкесских набегов. При таких условиях Анапа могла не только мешать сношениям Европейской России с Закавказьем по Черному морю; но, распространяя свое влияние далеко внутрь страны, до волновавшихся Абхазии и Гурии, создать по сю и по ту сторону Кавказа, в тылу действующей армии, неисчислимые затруднения. Оставить ее в руках турок, во время войны с этою державою, значило иметь за своими плечами постоянную угрозу. Не даром Султан, в одном из своих фирманов, прямо называл Анапу ключом Азиятских берегов [78] Черного моря. И вот, чтобы разобщить два мусульманские народа, взаимно поддерживающие друг друга, нужно было держать в руках этот ключ,— и взятие Анапы, при каждой войне с Турцией, входило в число важнейших стратегических соображений.

Турки, с своей стороны, хорошо понимали значение Анапы, дававшее им возможность, не расходуя наличные боевые силы, распространять военные действия на огромном пространстве, охватывавшем все северо-восточное побережье Черного моря и Прикубанье, и потому крепко держали ее в своих руках. В Стамбуле не без основания рассчитывали, что достаточно только подогревать в черкесах религиозный фанатизм народа, чтобы держать эту страну в постоянном возбуждении против России. И они не жалели денег, осыпали черкесов подарками, снабжали их порохом, артиллерийскими орудиями, ружьями, а вместе с тем и проповедниками. Для черкесов Анапа служила представительницею мусульманского могущества, и была в одно и тоже время и арсеналом, и «весью» Аллаха,— своего рода Римом, откуда в их землю шли один за другим апостолы магометанства. Случилось однажды, что из Анапы отправлено было сразу до трех сот мулл и дервишей. Красноречивым проповедникам не доставало, однако, весьма важной вещи,— знания черкесского языка, и религиозная пропаганда их осталась по истине гласом вопиющим в пустыне. Современники той эпохи рассказывают, что и дервиши и муллы очутились под конец в весьма критическом положении, рискуя даже умереть с голоду. Но за то на сцену выступили немедленно другие интересы, сблизившие черкесов с миссионерами быть может прочнее, чем это могли сделать религиозные наставления. Чтобы выйти из своего неприятного положения, немые проповедники принялись за торговлю юным черкесским человечеством,— и этот род просвещения превосходно был понят жадными до барышей черкесами. Красивые женщины и мальчики, по одиночке и целыми партиями, находили отличный сбыт в Анапе. [79] Закипела бойкая торговля — и отдать теперь такое сокровище, как Анапа, неверным, которые прежде всего наложили бы свою руку именно на эту торговлю, уже не приходилось ни горцам, ни туркам. Они обещали друг другу взаимную помощь. И вот, в то время, как поднималась над горизонтом грозная туча войны, турецкое правительство поручило французским инженерам усилить оборонительные верки Анапы, удвоило в ней гарнизон, вместо слабого Гассан-паши, назначило ее комендантом известного своею храбростию Чатыр-Осман-оглы. Нужно сказать, однако, что храбрость была единственной добродетелью нового начальника,— его предшественник был гораздо умнее и деятельнее.

Русское правительство с своей стороны готовилось овладеть Анапою. И уже в то время, когда призрак войны еще только вставал в далекой перспективе, князю Меншикову, при возвращении его из Персии в 1826 году, поручено было, между прочим, собрать по возможности точные сведения о силе Анапских укреплений. К сожалению, отношения между Россиею и закубанскими горцами тогда были настолько обострены, что пришлось отказаться от мысли узнать через них хоть что-нибудь об Анапе. Сохранилась, однако, одна любопытная переписка, свидетельствующая об этих стремлениях русского правительства. Нужно припомнить, что все время с 1807 по 1812 год, когда Анапа находилась в русских руках, комендантом ее был генерал-маиор Бухгольц, женатый на черкесской княжне, и через нес имевший в горах большие родственные связи. К нему-то — он был тогда комендантом в Керчь-Ениколе — и обратился в 1827 году князь Меншиков. Письмо его к сожалению, не застало Бухгольца в живых, и за него ответила жена его. Вот что писала она:

«Разбирая бумаги покойного мужа, касающиеся сдачи им Анапы, я нашла подробный план крепости, который при сем и посылаю. А так как я находилась в Анапе вместе с моим мужем, то знаю лично, что крепость эта была вооруженная; но, по приказанию мужа, когда ее сдавали [80] Порте в 1812 году, разрушены были главные укрепления и самые контрфорсы ослаблены, а орудие свезены на флот. По настояниям нами оставлено было в то время там лишь несколько самых дурных пушек с негодными лафетами. Подробное описание Анапы, как я полагаю, погибло во время кораблекрушения, которое постигло судно, ибо ехавший на нем священник с семейством, вся канцелярия и все наше имущество утонули.

Будучи сама уроженкой Черкессии, я поныне сохраняю родственные связи, доверие и приверженность к себе натухайцев, шапсугов и абадзехов; имею родственницу даже в самой Анапе, и если бы сведения эти требовались раньше, то имела бы случай, и твердо убеждена в этом, что могла бы достать вам вид настоящих укреплений Анапы и все средства ее, так как крепость находится теперь в сильно оборонительном положении. Всегда желала я доставить родине моей покровительство монарха, и для этой цели имела на родственников моих непосредственное влияние; с твердостию удерживаю и поныне средства подкреплять мое намерение, сопряженное с искренним желанием отвлекать народ сей от его заблуждений.»

Чем кончилась эта интересная переписка и вообще были ли успешны тогда попытки Меншикова собрать сведение об Анапских укреплениях — неизвестно.

Но вот наступил 1828 год; разрыв с Турцией стал уже совершившимся фактом, и Анапа вскоре должна была испытать на себе силу русского оружия.

В Азиятской Турции военные действия еще не начинались, и даже 2-я армия, графа Витгенштейна, еще только собиралась на Пруте, — а к восточным берегам Черного моря уже снаряжена была морская экспедиция и шли сухим путем русские баталионы. Взятие Анапы должно было быть одним из первых чувствительных ударов порте. Император Николай Павлович сознавал трудности, с которыми была сопряжена осада сильной крепости, поддерживаемой извне многочисленным горским народом, — и на покорение [81] Анапы посылал десантный отряд, сопровождаемый флотом для морской блокады и бомбардирования крепости.

По отдаленному положению от театра военных действий, предположенных в Азиятской Турции, и по совершенному недостатку войск на Кавказе, Анапа включена была в черту действий Дунайской армии; по этому из Екатеринославской губернии передвинута была в Севастополь егерская бригада 7-й пехотной дивизии, назначавшаяся для десанта, а со стороны Кавказа должны были участвовать в предприятии только Таманский гарнизонный полк и четыре полка черноморских казаков.

Эскадра, под начальством вице-адмирала Грейга, с десантом сухопутных войск, вышла из Севастополя к кавказским берегам 21-го апреля. В тоже самое время к Анапе двигались и со стороны черноморской линии два конные, № 8 и 9, и два пешие, 5 и 8, казачьи полки с конною батареею, предводимые самим войсковым атаманом Безкровным. На пути к ним должны были присоединиться шесть рот Таманского полка, рота Нашебургского и четыре орудия. Весь этот отряд поступал в команду флигель-адъютанта полковника Василия Алексеевича Перовского ⁶, который быстрым движением к Анапе должен был очистить край от неприятельских шаек и обеспечить высадку десанта.

Безкровный шел впереди, и перед его отрядом скоро показались признаки близости неприятельской крепости: 28-го апреля черноморские пластуны наткнулись на турецкий караул, стоявший на противоположной косе Бугаза, и сняли его — 14 человек, беспечно занимавшихся рыбною ловлею, были перебиты или взяты в плен; на следующий день, на один из русских секретов, уже по ту сторону Бугаза, наехало два неприятельских всадника — и оба были захвачены; один из них оказался турок, другой черкес. 30-го апреля — новое столкновение: в то время, как [82] атаман Безкровный с частию своих казаков перешел брод и двинулся к косе Джимитей, показалась черкесская партия. По мере приближения отряда она отступала к горам и, наконец, зажгла несколько домов на Джимитеи. Безкровный остановился не доходя деревни, и занял разоренное укрепление, которое казаки наскоро исправили. Партия, однако, не ушла; она весь день кружилась возле казаков, и только 2-го мая, когда к Безкровному присоединился весь отряд Перовского — черкесы исчезли. Погода стояла тогда ненастная, шел сильный дождь с порывистым северо-восточным ветром, и обозы, тянувшиеся всю ночь, прибыли на Джимитейскую косу только под утро.

Между тем, после бурного плавания, 2-го же мая, на горизонте показалась и эскадра Грейга с десантными войсками. Она подошла к Анапе и стала на якорь. Как главный начальник экспедиции, Грейг немедленно отправил к анапскому паше парламентера с требованием сдачи крепости. Паша отказался. «Вы предлагаете мне невозможное — сказал он русскому офицеру — начальник ваш исполняет то, что велел ему его Государь, я не изменю своему. Судьба должна решить кому владеть Анапою.» Оставалось одно — приступить к осаде крепости.

Анапа, построенная в северо-западной оконечности земли черкесов, на мысе глубоко вдавшемся в море, с трех сторон омывалась водою. Прямо, к западу, расстилалось открытое море, уходя в безграничный простор. К северо-востоку береговой изгиб мыса образовывал залив, пересекаемый небольшою косою, а между заливом и мысом, на котором стояла Анапа, вливается в море речка Бугур. К югу, почти прямою линиею, далеко от Анапы тянулся берег, а на восток от нее лежала плоская равнина, обрамленная горами, из-за которых ежеминутно могли появиться черкесы. На этой то плоскости и должны были совершиться все перипетии осадной войны.

Оставив на Джимитейской косе, для прикрытия своих сообщений с Бугазом, роту Таманского полка с двумя орудиями [83] и частью казаков, Перовский 3-го мая подошел к Анапе и занял тесное пространство по реке Бугуру, между берегом моря и обширным болотом, отделявшим его от гор.

На море все эти дни свирепствовала сильная буря, препятствовавшая высадке десанта, и отряд Перовского, силою в 900 человек, должен был стоять один против сильной крепости. Видя, что шторм не позволяет соединиться русским войскам и что корабли за мелководьем не могут приблизиться к берегу даже настолько, чтобы вредить крепости огнем морской артиллерии, турки в продолжении трех дней делали беспрерывные вылазки. Перовский, окруживший свою позицию целым рядом небольших полевых укреплений, держался стойко, но вечером 5-го мая он тем не менее должен был условными сигналами потребовать помощи. Попытка свезти на берег десант была сделана, но, несмотря на все усилия, только 40 человек были сняты с лодок — остальные ночевали в море. К счастию под утро ветер несколько утих, и 6-го мая 13-й и 14-й егерские полки с восемью орудиями батарейной роты 7 артиллерийской бригады, под командою генерал-адъютанта князя Меншикова, вышли на берег. Турки попробовали разом атаковать десант и отряд Перовского, чтобы помешать их соединению, но попали под огонь кораблей — и отступили. Отряды соединились и тотчас устроили пристань и телеграф для сообщений и переговоров с флотом. Меншиков принял команду над всеми войсками, Перовский назначен начальником штаба осадного корпуса.

7-го мая началось бомбардирование крепости. Три дня громили стены ее морские орудия с флота, а в это время и на суше, на правом берегу Бугура, на плоской песчаной косе, вдающейся в залив, воздвигалась демантир-батарея. Случилось, что в то время, как батарея уже достраивалась, Меншиков получил сведения об одном обстоятельстве, грозившем большою опасностью для осаждающих. Ему сообщили, что при самом устье реки, впереди батареи, находится брод, которым неприятель легко может воспользоваться для [84] внезапного ночного нападения и захвата пушек. Последнее ему было тем легче, что днем с углового бастиона, стоявшего от батареи только на расстоянии картечного выстрела, не могло укрыться ни одного движения русских; Меншиков немедленно один отправился к указанному месту, чтобы лично убедиться в степени опасности. Более четверти часа пробыл он под сильным орудийным огнем, осматривая берега и течение Бугура и, вернувшись, приказал посылать на ночь, на самую оконечность косы, взвод егерей. Весь русский отряд видел холодное мужество своего начальника и беспокойно следил за ним, когда он проезжал по берегам Бугура, осыпаемый неприятельскими снарядами,— это сразу приобрело ему любовь и доверие войска.

10-го мая батарея была готова — и два корабельные 36 фунтовые орудия и мортира большого калибра открыли огонь по угловому бастиону крепости. На эту батарею возлагались наибольшие надежды, Нужно сказать, что бомбардирование крепости с моря мало причиняло ей вреда, так как мелководье не позволяло кораблям и фрегатам подходить к ней на близкое расстояние. Меншиков не хотел повести осаду с открытой, наиболее доступной полевой стороны крепости, где стены были не так высоки и рвы менее глубоки. Оттуда некогда атаковал Анапу Гудович. Меншиков, напротив, выбрал северный фас, укрепленный сильнее других, но за то представлявший ту выгоду, что, сбив орудия с двух угловых бастионов, войска уже безопасно приближались к крепости, так как эти же самые бастионы закрывали бы их от выстрелов с других укреплений. Сверх того, доставка с флота больших корабельных орудий и громоздких снарядов была удобнее на этом пункте, нежели на других, куда приходилось бы перетаскивать их на руках солдат. Батарея на косе занимала, таким образом, самый выгодный пункт, соответствующий всем этим целям. А чтобы доставить войскам возможность переходить в наступление и вести траншейные работы к атакованному бастиону — через Бугур наведен был мост, и доступ к [85] нему неприятеля загражден редутом, в котором расположились две, переброшенные за реку, егерские роты.

План Меншикова, верно задуманный, представлял одну слабую сторону. Войска, скученные к устьям Бугура, оставляли открытою плоскость, весьма удобную для сношений крепости с черкесами, которые могли свободно проводить в нее и подкрепления и жизненные припасы. А занять эту плоскость войсками значило растянуть и без того не многочисленный отряд в длинную осадную линию, что, впоследствии, как увидим, пришлось, однако, сделать.

Турки, по-видимому, понимали свою выгоду и попытались задержать русских на той стороне Бугура. В ту же ночь, как только егеря заняли заречный редут, неприятель сделал сильную вылазку, а крепость открыла огонь со всех своих батарей, стремясь разрушить мост и тем остановить переправу русских резервов на помощь к атакованным. Егеря, однако, выдержали нападение, и одни, без резервов, отбросили турок.

Тогда на следующий день последовало новое нападение на русскую позицию, но уже с тылу, со стороны Бугаза. Действовала черкесская конница, спустившаяся с гор,— и действовала, видимо, с целью отвлечь от реки в ту сторону большую часть русского войска. Там, прикрывая лагерь, стояли черноморские казаки; на помощь к ним подоспел баталион 13-го егерского полка,— и горцы, после жаркой схватки, были отбиты. Потери русских в этом деле были бы ничтожны, если бы человек 30, еще неопытных в кавказской войне, егерей, не зарвались в погоне за горцами; они слишком отдалились от своего баталиона и на его глазах были окружены и изрублены. Трудно сказать, какую потерю понесли черкесы, но в числе убитых был их владетельный князь Сатуг-Ханаш-Иббин-Цака, известный по всей Кубани своими набегами. Он был сражен в рукопашной схватке одним из егерей, которому князь Меншиков тут же подарил сто рублей и пожаловал знак отличия военного ордена.

На этот раз черкесы были отражены удачно; но за [86] будущее было трудно ручаться; они легко могли появиться еще в больших силах и прорваться до лагеря. И вот, чтобы избежать на будущее время подобных опасных случаев, пришлось в тылу, со стороны Бугаза, между болотом и морем протянуть линию ретраншементов, а левее ее, на возвышении, командовавшем всею окрестною местностью и недоступном для черкесов по причине болот, поставить отдельное укрепление. В тоже время стало очевидным, что пока не прерваны сообщения крепости с черкесами, невозможно было рассчитывать на успех осады, и потому, не смотря на малочисленность своего отряда, Меншиков решил образовать особую подвижную колонну, которая охраняла бы всю плоскость к югу от Бугура. Два баталиона, один от 13-го, другой от 14-го егерских полков, при четырех орудиях, перешли Бугур и расположились на равнине, укрепившись двойными редантами, способными защищаться на два фронта. К стороне реки поставлен был, кроме того, полевой редут, вооруженный двумя орудиями. В этой позиции, готовый отражать и черкесов с гор, и турок из крепости, отряд сверх того имел назначение охранять осадные работы, которые велись от предмостного редута к угловому бастиону Анапы. И с этого момента все усилия и горцев, и турок направляются к тому, чтобы восстановить прерванное между ними сообщение.

Осадные работы начались 12-го числа, в день нападения черкесов на тыл русской позиции. Но едва заложена была первая полупараллель, как встретились уже препятствия. Со стороны Анапы велись контр-апроши, и 15-го мая работы столкнулись. В траншеях стояла тогда рота 14-го егерского полка. Командир ее, капитан Туркин, вызвал ночью 60 охотников и бросился с ними на турок. Тщетно турки пытались защищаться, егеря вытеснили их из окопов и разрушили работы.

Теперь явилась возможность к открытию и второй полупараллели.

Осада крепости становилась все энергичнее и [87] энергичнее. Канонирские лодки, бомбарды и другие суда черноморской флотилии, которым мелководье не мешало подходить близко к берегу, неумолчно громили приморские укрепления. Три турецкие кочермы, из числа десяти, стоявших на якоре под пушками крепости, были потоплены, три взяты на абордаж и отведены на рейд; остальные четыре уже ничего не смели предпринимать против русских крейсеров. С суши разрушение крепости также постепенно увеличивались, а блокада становилась все теснее и действительнее. Войска, расположенные вне лагеря, в поле, только днем имели ружья в козлах, а ночью одна шеренга отдыхала, а другая, в беспрерывном ожидании нападения горцев, стояла в полной боевой готовности,— и захватить их врасплох было нельзя.

Положение Анапы принимало характер почти безнадежный, и только еще слабая надежда на помощь со стороны черкесов кое-как поддерживала дух гарнизона. Не все, конечно, пути были заняты русскими пикетами и находились смельчаки, которые по ночам пробирались и из крепости в горы, и из гор в крепость. Путем этих опасных сношений, черкесы и турки условились, наконец, между собою об одновременном нападении на русскую подвижную колонну. И вот, утром 18 мая, турецкая пехота сделала сильную вылазку, и в тоже время показались горцы. Первый баталион 13-го полка, ближайший к крепости, стал отступать к полевому редуту; но редут уже стоял в огне: черкесы со всех сторон атаковали расположенный в нем баталион 14-го полка. Ворваться в редут они, однако, не могли и были отброшены с большою потерей. Тогда толпы их устремились к Анапе, чтобы соединиться с турецким гарнизоном; но отступавший баталион, поддержанный двумя вышедшими из редута ротами, преградил им дорогу, а две остальные роты 14-го полка зашли горцам в тыл, и поставили их под перекрестный огонь. Черкесы в беспорядке отхлынули назад, и с ближних высот следили, чем кончится дело у турок. А турки были не в лучшем [88] положении. Покинутые горцами, далеко отошедшие от крепости, они очутились лицом к лицу с егерями, которые стремительным ударом в штыки смяли их и обратили в бегство,— а тут подоспели черноморские казаки и преследование продолжалось до самых стен крепости. Турки потеряли при этом одно полевое орудие — «храбро защищаемое, но еще мужественнее, — как доносил князь Меншиков,— отбитое флигель-адъютантом графом Толстым, бросившимся на него с 20-ю казаками». Убитые и раненые остались на поле сражения; в числе их был и предводитель горцев, владетельный князь Темрюк, погибший вместе с лучшими своими узденями. Богатый панцирь его, доставшийся егерям 2-й роты 13-го полка, как трофей отправлен был к государю. Героем этого дня был граф Толстой с своими казаками и, по приказанию Меншикова, имя его в ночь на 19-е мая служило отзывом для храброго отряда.

Как ни счастливо для нас было дело 18 мая, оно показало, однако, возможность прорыва черкесов в Анапу, и войска, стоявшие на левом берегу Бугура, были усилены. Боевой фронт их, обращенный лицом к горам и тылом к Анапе протянулся теперь через всю равнину, так что правый фланг начинался у морского берега, южнее Анапы, а левый упирался в Бугур в том месте, где на правом берегу его лежали болота. На этом пространстве войска расположились следующим образом: на правом фланге стоял 1-й баталион 13-го егерского полка в двухротных кареях, имея при каждом из них по одному орудию; в центре две роты таманцев, а на левом фланге — баталион егерей 14-го полка, также при двух легких орудиях. Предосторожность эта оказалась очень уместною. Носились слухи, что большой отряд горцев находится в сборе — и войска стояли на стороже. Действительно, на рассвете 28 мая, четыре тысячи конных черкесов внезапно появилось перед русской позицией. Две роты таманского полка не выдержали натиска; черкесы врубились в каре, и в беспорядке с огромною потерей отбросили его на егерей. Две [89] роты 13-го полка, 2-я и 3-я, предводимые командиром 7-й артиллерийской бригады полковником Савочкиным, капитаном Докудовским и поручиком Мусницким, остановили бешенный натиск неприятеля и помогли таманцам спасти свою пушку; но за то сами они попали под удар всей массы черкесской конницы. Завязался упорный рукопашный бой. Атака следовала за атакой удар за ударом. Несколько раз врубались черкесы в каре, и несколько раз выбрасываемы были из него штыками. Одушевляемые своими офицерами, молодые солдаты ни на одну минуту не позволили расстроить фронт и нарушить порядок, от которого зависело спасение: рубили одних — другие смыкали ряды, и горцы повсюду встречали сплошную стену нависших штыков. Менее, чем в полчаса рота Мусницкого потеряла из 120 — пятьдесят три человека изрубленными и, не смотря на непомерную убыль, все-таки удержалась на месте. Ни одна из ближайших частей не могла между тем подойти на помощь: остальные две роты того же баталиона, занимавшие правую оконечность линии и две роты 14-го полка, по первым выстрелам подоспевшие сюда из лагеря, удерживали в это время натиск турецкого отряда, вышедшего из крепости. Но турок было много; и егеря, подавляемые превосходством сил, медленно отходили назад, оспаривая каждый шаг у неприятеля. Трудно сказать, чем бы кончился кровавый день, если бы 1-й баталион 14-го полка, еще не принимавший участия в деле, не двинулся с левого фланга и внезапно не появился бы в тылу у черкесов. Заметив это движение, угрожавшее отрезать им отступление в горы, горцы тотчас прекратили бой и, подобрав убитых, ускакали, увезя с собой и свои орудия. Турки опять остались одни. Тогда каре полковника Савочкина и две роты таманцев, освободясь от стремительного натиска горцев и обеспеченные с тылу баталионом егерей, устремились на турок; отступавшие колонны также перешли в наступление; 6-я рота 14-го егерского полка сразу отбила турецкую пушку,— и неприятель поспешно стал отступать. Но укрыться [90] в Анапу удалось только тем, кто бежал шибче других и менее других думал о сопротивлении.

Дело в том, что в момент, когда неприятель повернул назад, из траншей выскочила 4-я рота 14-го полка, и вместе с конными полками черноморских казаков, прискакавшими сюда с атаманом Безкровным, отрезала его от крепости. Тогда произошла страшная сцена. Часть уходившей артиллерии моментально захвачена была казаками, множество турок было изрублено, а человек 700 из них загнаны на высокий утес, висевший над морскою бездной, и беспощадно сброшены в море.

Кровавая схватка эта памятна одним эпизодом, который должен быть сохранен в потомстве, как пример необычайного самоотвержение и привязанности к начальнику русского солдата. Когда турки прижаты были к круче, командир 4-й роты, штабс-капитан Томиловский, схватился на самом краю обрыва с турецким офицером. Долго боролись они; наконец Томиловский свернул своего противника в кручу, но потерял равновесие, и сам увлечен был в бездну. По счастию, небольшая скала, выдававшаяся из отвесной стены берега, задержала его падение. Томиловский жестоко расшибся, но успел удержаться и повис над бездною. Между тем турецкий гарнизон, желая спасти хоть часть своих товарищей, выслал из крепости вдоль берега, прикрытого крутизною, небольшой отряд, который снизу мог обстреливать край обрыва. Турки увидели русского офицера, висевшего над бездной, открыли огонь и прострелили ему ногу. Изнемогая от раны, Томиловский уже готовился к смерти, которая казалась ему неизбежною, как вдруг услыхал над своею головою шорох и шум скатывавшихся вниз камней. Двое солдат 4-й роты, несмотря на явную смерть, грозившую им при малейшей неосторожности, спускались к нему, цепляясь за выдавшиеся камни. Но вот перед ними голый утес — дальше ползти нет никакой возможности. Солдаты, осыпаемые снизу градом турецких пуль, кое-как утвердились на камне и протянули Томиловскому [91] ружья. Раненный Томиловский не мог встать на ноги. От чрезмерного усилия поднять его, один из солдат потерял равновесие и упал в пропасть. Другой, видя, что один не в силах спасти начальника, вернулся на верх, позвал другого товарища и вместе с ним вторично начал спускаться с утеса. Томиловский кричал им, чтобы они не подвергали себя почти верной смерти, приказывал им удалиться и оставить его на произвол судьбы. Но солдаты молча и настойчиво делали свое дело. Вот они уже на последнем уступе. Связав вместе несколько поясов, снятых с убитых турок, они бросили конец Томиловскому и, после долгих усилий, втащили его на верх. Рота окружила своего командира и с торжеством, на руках, понесла его в лагерь. Томиловский держал в руках богатую турецкую саблю, добытую им от своего противника — трофей, который он не бросил даже тогда, когда, израненный и истомленный, висел над страшною бездной. Рана Томиловского была смертельна и он через несколько дней скончался. Имена героев — егерей, с таким самоотвержением спасавших командира, к сожалению забыты.

Победа 28-го мая сделала падение Анапы неизбежным. Тотчас после боя, на самом обрыве морского берега, там, где произошла кровавая катастрофа, поставлено было большое укрепление, названное в честь черноморского атамана Алексея Даниловича Безкровного,— «Алексеевским»; а от этого укрепления до главных осадных работ протянуты были ложементы, куда на ночь вступали роты. Крепость была совершенно окружена. А чтобы отнять у турок и последнее средство сообщаться с горцами по узкой песчаной полосе, лежавшей между подошвою береговых утесов и морем, поставили особый пост и вооружили его фальконетом. Спуститься с прибрежных высот к морю возможно было только на веревках; по этому на пост вызывались охотники, которых спускали вниз на канатах вместе с трехдневным продовольствием и запасом патронов. По прошествии этого времени их поднимали наверх, а новых — [92] таким же порядком спускали на их место. Чтобы и случае надобности подать посту необходимую помощь, в недальнем расстоянии от него постоянно стояли в море два вооруженные катера. При таких условиях сообщение с горцами действительно затруднены были до крайности. Да горцам было и не до турок. Атаман Безкровный с своими конными и пешими полками ходил в это время в горы, предавая огню и мечу попутные аулы. Тревога распространилась по ближним и дальним ущельям, и черкесы, спасая свое имущество и семьи, покинули Анапу на произвол судьбы.

Так шли дела до 10-го июня, когда осадные работы подвинулись к самому гласису и начали спускаться в ров двойною сапою. Крепость давно уже лежала в развалинах: зубцы на стенах ее были сбиты, башни опрокинуты, брешь была так велика, что по взятии крепости казаки свободно проезжали через нее верхом. Но турки еще не сдавались и, чтобы сломить наконец их упорство, князь Меншиков решился штурмовать Анапу. 10-го июня сделаны были все нужные для этого распоряжения: штурмовые колонны назначены, в войска розданы лестницы, крюки и фашины. Еще полчаса — и колонны пошли бы на приступ; но в это время паша, сделав все, что было в его силах, вступил в переговоры. Они длились два дня, и наконец 12-го июня анапский гарнизон сдался военнопленным. Комендант крепости знаменитый Чатыр-Осман-оглы и все женатые турки, по условию, получили свободу и вернулись на родину.

В тот же день, 12-го июня, баталион 13-го егерского полка прошел через бреши в город и занял крепостные бастионы. Ровно в полдень на стенах Анапы, обращенных к морю, взвился флаг начальника морского штаба — впервые со времени его учреждения. Флот салютовал ему: крепость отвечала флоту громом турецких орудий.

Падение Анапы совершилось. Энергия, выказанная при этом русскими войсками, вызывает невольное удивление, и князь Меншиков в письме к государю не находит слов, чтобы выразить похвалу егерским полкам, «которые, будучи [93] составлены из людей молодых, впервые делавших кампанию, не уступали в хладнокровии и мужестве старым, испытанным воинам». Но эта энергия выразилась и не в одних только чисто военных действиях. Быть может еще большее удивление вызывает безропотное перенесение страшных трудов и лишений, с которыми сопряжена была вечно-тревожная стоянка перед крепостью. Во все время осады, войска бивуакировали под палящими лучами солнца, не имея ни палаток, ни одного деревца, под тенью которого можно бы было укрыться. Только один начальник отряда, князь Меншиков, имел у себя ставку, да не вдалеке от пристани разбито было несколько больших наметов из корабельных парусов для подвижного лазарета. Вне лагеря солдаты почти половину времени стояли под ружьем, и труды их были так велики, что Меншиков вынужден был позаботиться об облегчении их одежды: тяжелые кивера, мундиры, ранцы и портупеи со штыковыми ножнами — все это сложено было в лагере, и солдаты выходили в строй в шинелях и фуражках, имея при себе только ружье, да патронные сумки. А между тем при этих тяжких условиях жизни, солдаты питались чрезвычайно плохо. В течении всей осады люди нс видели свежей говядины и варили одну кашицу, иногда с солониной, а иногда пустую. Дров не было, и солдаты дрожали по ночам от холода, не имея возможности раскладывать костров. Правда, приморские горы были покрыты мелким кустарником, но его стерегли черкесы, и посылать туда за дровами людей было бы крайне рискованно. К счастию еще, вся болотистая низменность, прилегающая к лагерю, густо заросла камышом, который солдаты и употребляли для варки пищи; не будь этого камыша — не на чем бы было даже сварить себе кашицу. В пресной воде чувствовался также большой недостаток, потому что в Бугуре вода была болотистая, а в колодцах, которые пытались рыть — солоноватая. Вследствие всех этих условий в отряде развилась страшная цинга и более 200 человек пришлось отправить в Севастополь. [94]

Несколько в лучшем положении находился флот но за то на его долю выпала не менее тяжкая и сложная задача - блокирование крепости с моря. Без его содействия не возможно было овладеть Анапою; он отрезал крепости все сообщение с морем, перехватывал неприятельские суда и в течении осады забрал более тысячи пленных. Моряки не были к тому же праздными зрителями того, что делалось на суше, и команды матросов, высаживаясь на берег, наравне с егерями работали в траншеях.

Русские потеряли в боях более 270 человек убитыми и ранеными, не считая офицеров, о которых в официальном журнале, веденном во время осады, сведений не сохранилось; упоминается только, что 6-го июня, во время сильного огня с турецких верков, контужен ядром атаман Безкровный.

Ценою всех этих жертв и усилий, русские взяли в Анапе 4000 пленных, 29 знамен и 85 орудии. Но главный результат, конечно, заключался не в этих частных приобретениях. С окончательным покорением Анапы к России навсегда переходило господство над восточным побережьем Черного моря и крепость уже никогда более не возвращалась Турции. Таким образом разрушилось гнездо, где постоянно зрели возмущения и созидались заговоры против русской власти. И хотя последствие показали, что с покорением Анапы еще не решался вопрос об умиротворении черкесов, набеги которых с тех пор принимают особенно кровавый характер; тем не менее устранение на них турецкого влияния быть может, предотвратило еще большие ужасы, которые не имели бы тогда для России характера только чисто местных и внутренних смут.

Весть о покорении Анапы доставлена была государю уже за Дунаем, в лагере при Кара-су, куда флигель-адъютант граф Толстой привез ключи и флаг покоренной крепости. Государь пожаловал Грейгу чин адмирала, Меншикову — орден св. Георгия 3-го класса и чин вице-адмирала; Перовский и Безкровный произведены в генералы и последнему из них дан орден св. Георгия 4-й степени. Всем полкам, как [95] егерским, так и казачьим, участвовавшим в экспедиции, пожалованы знамена с надписью «за взятие Анапы».

Более двух недель эскадра простояла после того под Анапою. Наконец, 3-го июля, десантные войска снова сели на корабли, и егерская бригада отправилась к Варне, чтобы там променять заслуженные ею знамена на знамена Георгиевские, и к надписи «за взятие Анапы», прибавить еще новую надпись: «и за взятие Варны», Впоследствии оба эти полка, почти в полном своем составе, поступили на сформирование нового Лейб-егерского полка, после известной катастрофы, постигшей этот старый полк в окрестностях Варны.

____________________________________

Не лишнее сказать, что с судьбою Анапы тесно связаны воспоминанья о двух замечательных людях, в свое время игравших крупную роль между кавказскими горцами.

В числе пленных, взятых при сдаче крепости, был некто Сефер-Бей, шапсуг по рождению. В молодых летах, попавши в плен к русским, он некоторое время учился в Одесском лицее; но не мог примириться с европейскою жизнию, и ушел в горы. Случай привел его в Царьград и там его приняли в службу султана. Природные дарования его были замечены, а некоторое образование, полученное им в России, дало турецкому правительству мысль употребить его, как агента, не только для сношений с кавказскими горцами, но даже с арабами в Египте и Алжире. В Анапу Сефер-Бей попал случайно, перед самою осадой, и скоро сделался душою ее обороны. Во время вторичного плена он жил в Базарджике и был хорошо принят в доме коменданта генерал-маиора Куриса, которого посещал почти ежедневно. Как о замечательной черте его характера рассказывают следующее: в Базарджике он видимо стал тосковать и раз сказал Курису: «меня убивает мысль, что я, находясь почти на свободе, не пользуюсь случаем бежать в соседние леса, откуда через несколько часов буду в Шумле. Долг чести требует, чтобы я попытался бежать; но я обязан вам гостеприимством и знаю, [96] что мой побег причинит вам большую неприятность, а потому прошу вас прикажите смотреть за мною строже. Отняв от меня возможность бежать, вы тем облегчите мою совесть.» Два года прожил Сефер-Бей в Базарджике и, по заключении мира, возвратился в Турцию.

Другой из этих людей; — знаменитый своею романическою судьбою, Амалат-Бек, герой кавказских гор Ермоловской эпохи. Вынужденный бежать после убийства полковника Верховского, он, после долгих скитаний, укрылся наконец в Анапе. Но здесь ему суждено было снова встретиться с русскими. Как известно, Марлинский в своей «Кавказской Были», озаглавленной именем этого героя, рассказывает, что на одной из вылазок, 18 или 28 мая, ядром оторвало Амалат-Беку руку и что будто бы он взят был в плен и умер в русской траншее. Справедливость требует, однако, сказать, что он действительно был тяжело ранен на вылазке, но горцы успели увезти его из крепости прежде, чем она сдалась. Остаток жизни он прожил среди черкесов в нищете и неизвестности и кончил ее, пораженный оспою ⁷.

Прошли многие годы. Время изгладило следы кровавой борьбы, совершившейся под Анапою, и только вечно бурливое Черное море лижет подножие старинных стен и немолчным, грозным рокотом рассказывает таинственную сагу о промелькнувших перед ним временах и героях. Но, в некогда гордой мусульманской твердыне, и по ныне сохранился памятник подвига, совершенного в 1828 году русскими войсками. Это — большая, каменная православная церковь, обращенная из главной турецкой мечети, поврежденной во время осады русскими ядрами. Она освящена в память того знаменательного дня, когда над ниспровергнутой магометанскою луною поднялся Господний крест, как знамение покоя, тишины и вечного мира.

Комментарии

6. Впоследствии известный генерал-губернатор Оренбургского края.

7. См. Т. II стр. 353-354.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 1. СПб. 1889

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.