ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск I.

Оглавление I выпуска.

I. От войны к войне.

II. Наступление к Карсу.

III. Трехдневная осада Карса.

IV. Штурм Карса.

V. Взятие Анапы.

VI. Ахалкалаки и Хертвис.

VII. Наступление к Ахалцыху (Битва 5-го августа).

VIII. Разгром вспомогательного турецкого корпуса (Битва 9-го августа).

IX. Осада Ахалцыха.

X. Штурм Ахалцыха.

I.

От войны к войне.

Еще не замолкли грозы персидской войны 1826-1828 годов, а политические обстоятельства в Европе сложились так, что сделали неизбежным для России столкновение с Турцией. В Петербурге не знали еще о славном мире, заключенном с Персией, а в Закавказский крАги уже летел курьер с секретными депешами о разрыве с Портой и не отложной необходимости кавказскому корпусу готовиться к новым военным действиям.

Был март 1828 года. Счастливый победитель Персии граф Паскевич Эриванский возвращался из Тавриза в Тифлис. Он ехал через Маранду в то время, как курьер, спешивший к нему на встречу, взял из Эривани направление через Карабаг, и они разминулись. Не застав [8] Главнокомандующего в Тавризе, курьер поспешил назад по следам его и нагнал Паскевича 20 марта, уже на первом ночлеге за Эриванью. Прочитав депеши, граф тотчас выехал в Тифлис, послав приказание, что бы туда же шли все полки, возвращавшиеся из Персии. Начиналась турецкая война.

При тогдашнем положении дел, известия, привезенные курьером, мучительно тревожили Паскевича. Действующие войска не могли придти из Персии раньше конца апреля, а до тех пор вся пятисотверстная русская граница, простиравшаяся тогда от гурийских берегов Черного моря до Талыни и оттуда по окраине бывшего Эриванского ханства до Арарата, — лежала открытою перед неприятелем. Малочисленные гарнизоны, разбросанные на огромном пространстве, достаточны были разве только для нужд внутренней службы. Даже четыре пункта, открывавшие неприятелю удобнейшие входы в русские пределы: пост Чахотаурский на границе Гурии и Имеретии, Боржомское ущелье со стороны Карталинии, крепость Цалки в Сомхетии и Гумры в Шурагеле, — даже эти важные пункты едва охранялись. В Цалках, напр, стояла рота, в Гумрах — две, и эти слабые заслоны, конечно, не могли бы остановить решительного наступления турецкой армии ¹.

В самых русских пределах, при их соседстве с [9] Турцией, не было уверенности в полной безопасности. Если массы населения уже научились ценить принесенные русскою властью блага внутреннего спокойствия и привыкали к мирной деятельности цивилизующейся страны, то среди них все еще оставались элементы, жившие преданиями прошлого, способные внести в крАги смятение и беспорядки.

На самом правом фланге русских владений лежала Абхазия, представлявшая в этом смысле наиболее опасности. Еще при самом начале персидской войны, когда Ермолов сосредоточивал все наличные средства и силы к Тифлису, уже являлась необходимость серьезно подумать об обороне прибрежья Черного моря. Покинуть Сухумскую бухту и Абхазию — значило бы отказаться от последнего влияния на народы восточного Черноморского побережья — влияния, столь важного для жизни всего Закавказья. А между тем, при том состоянии, в котором находилась Сухумская крепость, защищаться в ней было невозможно и оставалось одно из двух: либо заблаговременно принять меры к ее укреплению, — на что требовались деньги и войско, либо теперь же вывести из нее войска и взорвать на воздух ее стены. В Петербурге не ожидали в то время близкого разрыва с Портою и государь не изъявил согласие на разрушение Сухума, полагая, «что оное причтется к излишней осторожности.» Он приказал для защиты крепости занять ее достаточным гарнизоном, а для прикрытия с моря расположить у берегов Абхазии небольшую часть крейсерской флотилии. Опасения Ермолова тогда не сбылись: Абхазия во время персидской войны оставалась сравнительно спокойною. Но за то теперь, на случай появления турецкого десанта, Абхазия готовилась к восстанию. Открытая и с моря, и с суши воздействиям турок, страна не могла не относиться сочувственно к их пропаганде, — и действительно, на Сухумский гарнизон скоро начались беспрерывные нападения, стеснившие его с течением времени так, что нескольких шагов за крепость невозможно было сделать без конвоя. [10]

К Абхазии примыкали Мингрелия, Имеретия и Гурия. Населенные христианами, они, казалось бы, не должны были внушать особых опасений. Действительно, на верность Мингрельцев и Имеретин можно было положиться вполне, и Генерал-Адъютант Сипягин, посланный позже Паскевичем для обзора этих провинций, писал, что он нашел в них наилучшее расположение к России. Владетель Мингрельский вызвался даже выставить до 4.000 вооруженной милиции; Имеретины с своей стороны собирали земское ополчение, но положение дел в маленькой Гурии было совершенно иное. Властолюбие тогдашней правительницы ее княгини Софьи угрожало вовлечь страну на скользкий путь предательств и измены; она вела тайные переговоры с турками, даже отправила к ним в аманаты своих детей и получила за то от султана фирман и подарки. А между тем приморское положение этой ничтожной по пространству страны доставляло ей весьма важное значение. И если бы турки появились только в Гурии — то спокойствие соседней Мингрелии и Имеретии неминуемо было бы нарушено. Тоже самое должно сказать и о Грузии, составлявшей центр и основание нашего могущества за Кавказом. Эта многострадальная страна искони веков была театром хищнических набегов со стороны соседей. И если в мирное время буйные лезгины, карапапахи и курды, не смотря на присутствие в ней русского войска, ежегодно уводили отсюда многочисленные стада и нередко захватывали в плен самих жителей, то теперь, с объявлением турецкой войны, над ней висела угроза новых и новых вторжений. Гроза надвигалась на нее со стороны Ахалцыха и Карса, и со стороны тех полукочевых племен, которые всегда служили как бы передовыми аванпостами для турок. Самая политическая жизнь страны требовала особенного наблюдения. Еще живы были старики, помнившие своих царей, время относительной своей независимости,— и имя царевича Александра, под их влиянием, могло волновать умы пылкой грузинской молодежи.

Далее, за Грузией, лежала Армянская область, [11] соприкасавшаяся с персидскою границею. Правда, ослабленная проигранной войною, лишившаяся почти всей своей регулярной армии, Персия, сама по себе, не представляла серьезной опасности, но тем не менее вполне положиться на спокойствие границы, при известном непостоянстве и легкомыслии персидского правительства, было невозможно.

Затем среди остальной магометанской части Закавказского края не мудрено было ожидать общих волнений. Еще мусульманские провинции, державшиеся Алиевой секты, могли оставаться спокойными; но в областях, населенных суннитами, уже замечалось брожение. Особенно колебание умов давало себя чувствовать среди кавказских горцев. Весь Северный Дагестан волновался под влиянием какого-то неведомого религиозно-политического учения; Чечня разбойничала; Кубань вновь громили замолкшие было в последние годы набеги.

Повсюду требовалось войско и войско.

Турция находилась в положении несравненно выгоднейшем. По всей границе ее с Россиею, на всех удобных входах в нее, расположились сильные крепости, ждавшие только момента, чтобы внести смерть и ужас в ряды дерзких пришельцев, покусившихся нарушить их грозное молчание. Поти, Батум, Кобулеты, Ацхур, Хертвис, Ахалцих, Ахалкалаки, Карс, Магазберт, Кагызман и Баязет возвышали к небу вершины своих башен, составляя оплот мусульманского могущества в древней исторической стране, бывшей постоянным театром бедствий и кровопролитий.

За долго перед тем делались и другие приготовления к войне.

Нужно сказать, что Азиятская Турция в административном делении своем, представляла в то время несколько отдельных областей, управляемых пашами. По границам России, начиная от Черного моря до Персии, лежали пашалыки: Трапезонский; Ахалцыхский, Карсский и Баязетский, а за ними — Арзерумский, Ванский и Мушский. Последние шесть пашалыков составляли, так называемую, Турецкую Армению, а Трапезонтский, Диарбекирский, Сивасскии, Такатский и [12] Моссульский образовывали Анатолию. Все эти одиннадцать областей подчинялись одному общему правителю, в лице сераскира Арзерумского, которому вверялось бесконтрольное владычество над Арменией и Анатолией. Достоинство это почиталось в Турецкой империи одним из важнейших и сераскир Арзерумский облекался полною деспотическою властью: он ведал всеми войсками и администрациею края, учреждал налоги и подати, сменял и назначал начальников, изрекал смертные приговоры.

Но эта, по-видимому, строго проведенная централизующая власть далеко не достигала своих целей. Дело в том, что каждый пашалык делился на санджаки, а санджаками управляли беки, упорно стремившиеся удержать некогда принадлежавшую им самостоятельность. Беки поставлены были в зависимость от пашей, которым предоставлялось право назначать и сменять их по личному усмотрению; но право это в огромном большинстве случаев оставалось чисто номинальным. Обыкновенно бек, глава воинственного поколения, вовсе не повиновался паше; происходя от древнего знатного рода, искони наследственно пользовавшегося в санджаке деспотическою властью, он со стороны соплеменного ему населения признавался единственным законным владыкою, пользовался его безграничным и безусловным повиновением и в конце концов был сильнее паши, которому беки оставляли таким образом только его почетный титул. Эти порядки, напоминавшие феодальные отношения, выросшие веками на исторической почве, охранялись со стороны беков всеми силами и нередко правительственные войска, посылаемые для усмирения непокорных, были бессильны сломить сопротивление. Особенною известностью в этом смысле пользовались в Карсском пашалыке санджаки Магазбертский и Гечеванский, владетели которых жили в укрепленных замках, вернее в сильных крепостях, построенных на неприступных скалах. Турецкие паши уже и не пытались подчинять своей власти подобных беков, доставлявших постоянные беспокойства Турции своими наездами то на соседей, [13] то на русские границы, которые они переходили открыто для грабежа и разбоя. Случалось не раз, что на жалобы русских властей, требовавших прекращения подобных беспорядков, паша с чисто-восточной логикой, незнающей ничего выше грубой силы, отвечал, что виновный в беспорядках бек слишком силен, чтобы можно было с ним справиться.

Нужно было принять меры, чтобы на случай войны восстановить в стране порядок и единство действий. И вот, Константинопольский двор, сосредоточивая всевозможные средства в Азиятской Турции для предстоящей борьбы, понял необходимость назначить высшим правителем ее наиболее доверенного, опытного и искусного сановника. В Арзерум отправлен был трехбунчужный паша Галиб, которому не только отданы были под непосредственное начальство одиннадцать пашалыков, обыкновенно составлявшие Арзерумский сераскириат, но и верховное право заимствовать из всех азиятских владений Порты — то число войск и те средства, какие по местным обстоятельствам он сам признает необходимым для успешного хода войны.

Новый сераскир пользовался большим доверием в Константинополе и имел на то неотъемлемое право. Галиб долго жил в Париже посланником блистательной Порты при императоре Наполеоне I-м, участвовал как Рейс-Эфенди при заключении с Россиею Бухарестского мира и был, наконец, некоторое время великим визирем. Принадлежа к сословию янычар, Галиб-паша, как рассказывают, первый подал мысль о необходимости их преобразования. Он даже послан был в Арзерум с поручением исполнить фирман султана и успел покончить с янычарами без кровопролития, принудив их одним убеждением покориться воле падишаха и вступить в состав новых войск. Словом, дипломатические и государственные способности Галиб-паши не подлежали сомнению. К сожалению, это был человек, не обнаруживший военных дарований и не имевший даже военной опытности. Султан, отдавая в его [14] распоряжение весь ход военных действий в Азиятской Турции, рассчитывал главным образом на его глубокий ум, столь важный в эти минуты для управления обширным краем, а в помощь ему, в качестве вождя действующих войск, назначен был человек, закаленный в боях — Киос Магомет-паша, некогда сражавшийся в Египте против Наполеона и потом участвовавший в четырех европейских кампаниях против русских, сербов и греков. От сочетания этих двух выдающихся умов ожидались наилучшие результаты.

Действительно, энергический Галиб-паша деятельно принялся за приготовления к войне и в короткое время сделал чрезвычайно много. Пограничные турецкие твердыни, начинавшие дряхлеть столько же от лет, сколько от обычной беспечности азиятских правителей, теперь получили иной вид. Повсюду кипели крепостные работы, строились укрепленные лагери, свозились орудия, порох, запасы. Гарнизоны всюду были усилены. К марту 1828 года, когда русская армия только что начала свое обратное движение из покоренного Тавриза, все пути в турецкие владение из Закавказья были уже заняты наблюдательными партиями турецкой конницы, а в окрестностях Гумров по Арпачаю, где находятся важнейшие пути из России и Персии, расположился особый кавалерийский отряд в тысячу всадников, под начальством магазбертского владельца Шериф-Аги, отважного начальника Карапапахов. Пограничные жители, не исключая мусульман, удалены на сто верст от границ; у армян, из опасения измены, отобрано оружие. В то же время главные турецкие силы формировались в Арзеруме. Там собирался сорокатысячный корпус и находился сам Киос-Магомет-паша. Не ограничиваясь собственными средствами и зная расположение умов среди магометан Закавказья, турки отправили туда эмиссаров и старались возжечь пламя мятежа в самых русских владениях.

Первоначальный план их был чрезвычайно обширен. Им было известно, что русские войска еще не возвратились [15] из Персии; что в Гумрах для наблюдения границы стоит лишь незначительный отряд пехоты и что Паскевич не в состоянии предпринять наступательных действий в скором времени. Все эти обстоятельства давали им право рассчитывать, что они успеют вторгнуться в русские пределы прежде, чем русские войска будут готовы к действиям. Главное наступление предполагалось на Гумры. Уничтожив стоявший там слабый русский отряд и овладев этим важным стратегическим пунктом, им не трудно было бы потоком разлиться по всему Закавказью и даже овладеть Тифлисом. С другой стороны, они мечтали поднять не только все мусульманское население края, но возмутить Гурию, Мингрелию и Имеретию и, овладевши важнейшими приморскими пунктами, лишить Закавказье всякой помощи со стороны Черного моря. В этих целях они вошли уже в сношения с некоторыми более значительными беками старого Эриванского ханства, надеясь, при их посредстве, сплотить татар против русских; в то же время внести смуту в Имеретию и в пограничные с нею земли брались царевичи Александр Грузинский и Вахтанг Имеретинский.

В таком положении были дела, когда Паскевич, вернувшись в Тифлис, должен был изыскивать средства отвратить, а если возможно то и предупредить вражеское нашествие. К счастию турки медлили и дали ему возможность совершенно изменить положение дел, так что, в конце концов, преимущество явилось на стороне России.

Чтобы выиграть время, Паскевич распустил слух, что за Кавказом не только не делается никаких приготовлений к войне, но нет еще и повеления в этом смысле. Турки с своей стороны с намерением обмануть русского главнокомандующего относительно своих намерений, употребляли такую же хитрость, и Карсский паша, желая выказать полное миролюбие, дозволил даже русским пограничным жителям вывезти хлеб, купленный ими незадолго перед тем в Карсе.

Войска, действовавшие в Персии, между тем все [16] подходили и располагались по границам — частию в Армянской области, а частию в Самхетии, Бомбаке и Шурагеле. Одна Карталиния оставалась еще беззащитною. Сюда ожидали прибытия гренадерской бригады; но она позже всех выступила из Тавриза и Паскевич беспокойно, по часам, рассчитывал время, когда могут подойти гренадеры.

До срока еще оставалось десять или двенадцать дней, как вдруг к Паскевичу явился комендант с докладом, что полки уже вступают в город. Великая энергия русского солдата сказалась в этом удивительном походе. Получив на пути приказание Паскевича идти в Тифлис, войска, ничего, не знавшие о новой предстоящей войне, увидели в этом распоряжении простую заботливость начальства о размещении их на спокойных стоянках по своим штаб-квартирам. Никому не приходило в голову, что полки должны вернуться домой только затем, чтобы переменить одежду, забрать патроны и, с одних полей битв — битв с маловоинственными, не стойкими персиянами, — перейти на другой театр действий, где ждала их борьба с народом многочисленным, храбрым и стойким. Под самым приятным впечатлением, в ожидании близкого отдыха, солдаты и офицеры только и думали поскорее добраться до места. От Асландуза полки шли отдельно, не имея общего начальника; даже полковые командиры их, вызванные в Тифлис, сдали команду старшим штаб-офицерам. И вот, стараясь перещеголять друг друга в скорости марша, полки пошли без маршрутов, измеряя переходы уже не верстами, а силой и выносливостью кавказского солдата. Стояла прекрасная весна; войска располагались ночевать под открытым небом, не теряя времени на расстановку и укладку палаток. Вместо 10 дневок они сделали четыре; два перехода соединяли в один и спали одним глазом, чтобы не прозевать раннего вступления соседей в поход. Двигаясь этим изумительным маршем, гренадерская бригада пришла в Тифлис двенадцатью днями раньше, чем ее ожидал Паскевич. [17]

«Грузинский полк — рассказывает напр. один участник похода — должен был по маршруту вступить в Тифлис днем ранее нашего Херсонского полка; но так как ночлеги полков были обыкновенно вблизи один от другого, то наш старый вояка Гофман, дравшийся еще под Кремсом с французами, перехитрил своего товарища, ведшего Грузинцев и на последнем переходе обогнал его, чтобы, пораньше придя в Тифлис, выхлопотать дозволение пройти без церемонии прямо на Авлабар в казармы. Когда посланный за приказаниями офицер явился к коменданту, тот поехал вместе с ним к главнокомандующему. Паскевич был обрадован неожиданным приходом гренадер и приказал, чтобы оба полка вступили в город вместе и остановились на базарной площади, а не перед домом главнокомандующего, как всегда бывало. Началась у нас страшная суматоха, так как велено было быть в мундирах; стали чиститься, подбеливать амуницию, зашивать прорехи и в с смущении мы ожидали гонки за свою некрасивую наружность. В 12 часов, когда мы явились на базарную площадь, залитую народом и стали колоннами, мы с удивлением увидели митрополита с крестом и духовенство вслед за тем приехал Паскевич; отслужили молебен; Паскевич объехал кругом колонны, в середину которых было припрятано все крепко обносившееся, изъявил войскам благодарность и велел идти с музыкою в казармы. А между тем лазутчики поскакали за границу и в горы с вестями о приходе солдат из Персии, «там их и шайтан не побрал.» Тут только мы услышали, что Паскевич собирается идти под Ахалцых»…

С ранним прибытием из Персии войск, положение Паскевича значительно облегчалось. С другой стороны самое направление его деятельности уже довольно точно определялось предписаниями из Петербурга. По общему плану воины, начертанному государем и сообщенному Паскевичу еще с первым курьером, встретившим его близ Эривани — перед войсками Кавказского корпуса лежали две задачи: [18] 1) Отвлечь турецкие силы с Дуная и 2) Овладеть в Азиятской Турции местами, необходимыми для округления и обеспечения русских границ. Для достижения этих целей полагалось достаточным покорить два пашалыка, Карсский и Ахалцыхский и взять две приморские крепости, Поти и Анапу. Дальнейшие предприятия, по крайней ограниченности средств, предполагались слишком обширными и даже «безнужными.»

Но в то время, как ставились перед Паскевичем эти задачи, для Петербурга еще не был решен вопрос о мире с Персиею и потому, естественно, должны были существовать и два плана для предстоящих действий.

В случае продолжение персидской войны,— против турок, конечно, нельзя было употребить значительных сил,— тем не менее государь требовал здесь действий наступательных. «Ибо, — как писал граф Дибич Паскевичу — лучшее средство для обороны с малыми силами против азиятских народов без сомнения есть решительное на них нападение.» Исходя из этой точки зрения, Государь полагал, что быстрое движение на Карс и взятие его обеспечит русские границы лучше, чем неподвижное выжидание самим нападений неприятеля. Что касается до Персии, если бы она не согласилась на мир и по взятии Хоя, Мараги, Ардебиля, Астрабада, Гиляна и Мазендерана, то Государь предписывал образовать из всех покоренных областей независимые ханства и ограничиться в них лишь строгою обороною. Вместе с тем при первых известиях об открытии военных действий на Дунае, генерал Крассовский с войсками, расположенными в Эриванской области и с остальными полками 20-й дивизии, которые должны были к тому времени уже вернуться из-за Аракса, быстро наступает на Карс, в то же время, как генерал-адъютант Сипягин с войсками, находившимися в Грузии (третьи баталионы шести Кавказских полков), овладевает Ахалкалаками. По взятии этих двух крепостей, оба отряда соединяются под общею командою генерала Крассовского и приступают к осаде Ахалцыха. [19]

На второй случай, т. е, если бы мир с Персией был заключен, главный штаб уведомил Паскевича, что умеренность предположений побуждает государя уменьшить состав Кавказского корпуса и потому войска, прибывшие на Кавказ по случаю персидской войны: Сводный гвардейский полк, 20-я пехотная и 2-я уланская дивизии, вместе с шестью донскими казачьими полками — должны быть немедленно возвращены в Россию. Впрочем, по выходе этих войск из Грузии, Паскевичу, в случае крайней необходимости, разрешалось задержать их на Кавказской линии в виде резерва и даже употребить для взятия Анапы.

Оба эти плана страдали тем, что основаны были очевидно на недостаточно верных сведениях о средствах, которыми могла располагать Порта в Азиятской Турции, и потому на практике должны были встретить громадные затруднения. По счастию, первый план уничтожался теперь сам собою. Но и относительно второго Паскевич спешил возразить, что за отправлением в Россию 20-й пехотной дивизии, корпус его будет гораздо слабее числом, чем при Ермолове при самом открытии персидской кампании, тогда как теперь прибавились еще две новые области, которые для своей охраны потребуют не менее шести баталионов; что из уланской дивизии необходимо оставить хотя одну бригаду, так как Нижегородский полк не в состоянии выводить в строй более 500 человек и что, наконец, для овладения Анапою свободных войск решительно не имеется.

С тем же курьером, который привез ему известие о предстоящей войне и планы ее, Паскевич отправил свое донесение и в апреле, ранее, чем возвратились войска из Персии, получил на него ответ. Ему разрешалось оставить в составе Кавказского корпуса 20-ю пехотную дивизию; Навагинский же и гвардейский полки предписано немедленно возвратить — первый на линию, а второй в Европейскую Россию. В Россию же возвращались и 2-я уланская дивизия, выделив из своего состава один [20] четырехэскадронный полк (по одному эскадрону от каждого полка), который и должен был поступить в состав действующего корпуса. Что же касается Анапы, то для взятия ее предназначалась особая бригада из войск, расположенных в России.

Таким образом в распоряжении Паскевича оставалось теперь за Кавказом, всего: 51 баталион пехоты, 11 эскадронов кавалерии, 17 казачьих полков и 144 орудия. Но большая часть их, именно: 36 баталионов, три эскадрона и десять казачьих полков, при 86 орудиях, оставалась или в персидских пределах, или занимала важнейшие пункты Закавказского края ². Собственно же в [21] наступательных действиях против турок могли принять участие только 15 баталионов пехоты, 8 эскадронов кавалерии, 7 казачьих полков и 58 орудий, не считая осадных. Боевая сила этого корпуса не превышала 15-ти тысяч человек; но зато это были войска, испытанные в трудах и лишениях; покрытые славой недавних побед, предводимые вождем, одно имя которого устрашало врагов.

Располагая теперь армиею, способною внести огонь и меч в неприятельскую землю, Паскевич прежде должен был позаботиться о материальных средствах для нее и на этот предмет ушел весь май месяц. Прикрыв, насколько было возможно, границы, он спешил воспользоваться бездействием турок, чтобы организовать продовольственную часть действующего корпуса. Персидская война показала на деле, как мало можно было надеяться на местные средства азиятских земель; а между тем трехлетняя кампания истощила почти все военные запасы Закавказья. Транспорты расстроились, магазины опустели. Хлеб пришлось закупать в Крыму или подвозить морем из Астрахани. Для доставки его к войскам законтрактовано было на первый раз 500 наемных арб и 3,000 вьюков. Казенные транспорты Паскевич ограничил до минимума, а впоследствии и вовсе их уничтожил. Опыт указал ему, что наемные обозы несравненно удобнее и выгоднее нежели казенные: они не требовали ни забот о фуражном довольствии, ни пополнения убыли, ни назначения в помощь к ним особых команд от полков, что при казенных транспортах являлось неизбежным. В персидскую войну расход нижних чинов на этот предмет простирался нередко до 3-х тысяч человек, что для корпуса, и без того малочисленного, составляло ущерб слишком важный. Правда, с первого взгляда могло показаться, что издержки на наемный транспорт, простиравшиеся в месяц до 40 тысяч рублей, слишком велики ³; [22] но за то эти транспорты подряжались только на срок, держались от начала до конца кампании и распускались вместе с расположением войск на зимовые квартиры. В общем, казна, по точному исчислению Паскевича, выигрывала от этой меры ежегодно не менее полумиллиона рублей.

Разработке коммуникационных путей и устройству военных дорог, естественно должно было предшествовать подробное определение того направления, по которому произойдут военные действия и выбор того пункта, к которому должны сосредоточиваться войска и все их боевые и жизненные средства. По первому взгляду казалось бы, что выгоднее всего открыть кампанию походом на Ахалцых. Действительно, быстрое покорение его дало бы весьма значительный перевес в начинавшейся войне по тому влиянию, которое имела эта сильная крепость на обширную часть Азиятской Турции, населенной преимущественно воинственными племенами Аджарцев и Лазов. Но с другой стороны, если бы только русский корпус пошел на Ахалцых, турки, оставшиеся в Карсе, конечно воспользовались бы слабою охраною границ на всем протяжении Карсского пашалыка, и прежде чем разбросанные на ней ничтожные русские отряды могли сосредоточиться, они стояли бы уже у ворот Тифлиса. Напротив, с движением на Карс, никакие покушения неприятеля со стороны Ахалцыха не представляли бы особых опасностей. Дикие Боржомские теснины не позволили бы туркам провести артиллерию; а без нее все дело с их стороны должно бы было ограничиться только набегами летучих отрядов. Да и в случае движения сюда большого турецкого корпуса, все усилия его сокрушились бы перед твердым отпором самого незначительного числа русского войска.

Такое положение Карса само указывало уже на важность его стратегического значения, тем более, что с его падением Ахалцых оказался бы отрезанным от главного центра страны — Арзерума и операционный неприятельский базис был бы разорван. Русская армия становилась тогда в центре круга, откуда действие ее во все стороны были бы [23] совершенно свободны. И так, в мае месяце, когда вопрос о движении на Карс был решен окончательно, Гумры естественно должны были получить значение главного операционного пункта, на который опирались бы действующие войска, и где сосредоточивались бы все жизненные и боевые припасы. Являлась необходимость поэтому обеспечить и сделать удобными пути сообщение этого пункта с Тифлисом. Главная, сколько-нибудь разработанная дорога пролегала через высокие горные хребты Акзабиюк и Безабдал. При движении в Персию, войска уже испытали всю трудность перевалов через эти возносившиеся до облаков громады и потому Паскевич приказал сделать новую дорогу через Башкечет и Мокрые горы. И вот, в продолжении одного месяца, в стране, где еще лежали снега, через три высоких горных хребта, по которым до сих пор едва пролегали вьючные тропы и через болота, усеянные родниками — три баталиона русских солдат проложили дорогу, устроили мосты, плотины и отводные канавы. По этому пути бесконечною вереницей тянулись в Гумры арбы и шли вьючные караваны из отдаленного Зардоба, из Карабага, с Лорийской степи и, наконец, из самого Тифлиса. В тоже время другие два баталиона усиленно разрабатывали дорогу из Эривани, откуда ожидалось движение осадной артиллерии.

Турки знали об этих приготовлениях и только недоумевали, почему русские войска не переходят в наступление. Еще не готовый к войне Сераскир приказал Карсскому паше отправить в Грузию особого чиновника под предлогом некоторых объяснений, а в сущности выведать то, что делается в Тифлисе. В половине мая чиновник этот явился в Гумры, а оттуда его повезли окольными путями, по местам, где было больше собрано войска. В Тифлисе Паскевич приказал показать ему даже маневры. Учился лейб-гвардии Сводный полк и в заключение маневра бросился на штурм древнего Метехского замка. Быстрота, с которою солдаты взобрались на скалу, почти неприступную, поразила турецкого посланника и у него вырвалось [24] невольное восклицание: «Так они возьмут и Карс!» В Тифлисе его продержали несколько дней и отпустили с предварением о близком вступлении русских войск в Азиятские владения Турции.

Действующий корпус уже собирался в Гумрах. [25]

II.

Наступление к Карсу.

В конце мая 1828 года, к селению Гумры, лежавшему на реке Арпачае в Шурагельской области, как к сборному пункту, со всех сторон сходились русские полки, назначавшиеся в состав действующего корпуса в азиятской Турции.

Еще недавно Гумры были довольно богатым городком, населенным полтысячью армянских и татарских семейств, из которых многие вели заграничную торговлю с Карсом. Вторжение Гассан-хана в самом начале персидской войны разом уничтожило все его благосостояние. Татары ушли тогда к туркам в Карс, армяне в Джелал-Оглы,— и городок опустел. Русские войска не смогли защитить частное имущество — и оно сделалось добычею грабителей; самое селение превращено было в груду развалин. Грозное время, однако, миновало Гумры начали кое-как восставать из развалин и были обнесены даже каменною [26] стенкою с бастионами. Но за стенами и бастионами оставались все те же следы опустошения, и в 1828 году лишь 50 армянских семейств жили в возобновленном форштадте. Это было все население городка. Теперь обычная тишина его сменилась шумным движением, и полки приходили сюда за полками.

9-го июня в Гумры прибыл Паскевич, сопровождаемый начальником своего штаба Бароном Остен-Сакеном и обер-квартирмейстером корпуса Полковником Вальховским. Войска встретили вождя с доверием и общим восторгом.

Несколько дней, проведенных Паскевичем в Гумрах, не были потеряны даром. Посланные за границу лазутчики возвратились с вестями, что все армяне Карсского пашалыка обезоружены и что до самого Карса деревни оставлены жителями. Новости эти не представляли ничего хорошего. Действия в опустошенном краю, должны были встретить неожиданно большие затруднения и Паскевичу приходилось иметь дело прежде всего с самим населением. Чтобы поколебать неприязненность, внушенную народу турецким правительством, Паскевич прибегнул к своему обычному средству - прокламациям. «Ополчаясь за дело правое и вступая в землю вашу — говорилось в них — мы не нарушим спокойствия мирных поселян, не коснемся их собственности. Войска Государя нашего будут сражаться только с теми, кто дерзнет им противиться. Пребывайте безбоязненно в домах ваших и вы не почувствуете тяжести воины. Так поступали мы в побежденной Персии и персияне с удивлением превозносят великодушие русских.»

В тоже время глава магометанского духовенства в Закавказских провинциях Мир-Фетта-Сеид, бывший муджтехид Тавриза, обратился к жителям с воззванием религиозного характера. Он писал, что Бог устами пророка заповедал народу повиновение добродетели и могуществу,— а действия императора русского есть благость и милосердие. «Я служитель Бога, потомок святых имамов, спешу вразумить вас, — говорилось в одном из воззваний — да не [27] подвергнусь сам гневу Божьему! Принесите покорность Государю Великому, и тем, исполнив заповедь корана, спасите себя от гибели.»

Между тем, никаких точных сведений о неприятеле в руках Паскевича не было. Носились темные слухи, что где-то, за далеким Саганлугским хребтом, собираются турецкие силы; но все попытки разгадать план и намерения турецкого сераскира оставались тщетными. Эта таинственность заставляла Паскевича предполагать, что туркам, напротив, известно все, что делается в русском корпусе и в одном из своих донесений он горько упрекает в этом «нескромность эчмиадзинского духовенства.» Это было, однако, едва ли справедливо; турки знали о русских, еще менее, чем русские о турках. Паскевич, по крайней мере, мог быть уверен, что до самых стен Карса он не встретит турецкой армии; турки те не знали даже и того, что русские войска стоят в Гумрах и не сегодня — завтра двинутся к Карсу.

Действительное положение дел у неприятеля было следующее:

Высылая главные силы к Дунаю, Султан еще в апреле месяце предписал Галиб-паше со всею Азиятскою армиею громить насколько возможно русские владение за Кавказом. В Арзеруме был собран по этому поводу большой военный совет, решивший сосредоточить к Карсу шестидесятитысячную армию, под начальством Киос-Магомет-паши, и действовать оттуда по двум направлениям — через Эривань и Гумры. Паша Ахалцыхский в тоже время должен был вторгнуться в Имеретию и, таким образом, концентрическим движением со всех сторон подойти к Тифлису. План этот немедленно был сообщен начальникам всех пограничных турецких крепостей, а в Грузию были посланы лазутчики из Ахалцыха, Карса и Арзерума. Но лазутчики доставили сераскиру совершенно ложные сведения, они, сами введенные в заблуждение слухами, говорили, что в русских владениях свирепствует голод, [28] что войска расстроены персидскою войною и сам главнокомандующий одержим тяжкою болезнию. Последнее из этих известий было справедливо, но только отчасти. Граф Паскевич действительно страдал тогда от простуды и ушиба ноги, но болезнь эта не внушала никаких серьезных опасений и не помешала ему 5-го июня выехать из Тифлиса для командование армиею.

А сераскир безусловно поверил обманчивым слухам. «Душа моя полна радости — писал он уже в начале июня к паше, начальствовавшему в Карсе — враг наш генерал Паскевич на краю гроба. Да поразит его пророк холодом смерти и да померкнет счастливая звезда этого страшного гяура, в войне непобедимого. Теперь мы легче совершим предприятие паше; спеши сообщить мне о твоих действиях.»

Карский паша, между тем, имел в своих руках более точные сведения. Он знал, что от Тифлиса к Гумрам деятельно прокладывается большая дорога, что ежедневно по ней движутся полки и справедливо заключал, что собственной резиденции его грозит большая опасность. Опровергая вымышленные лазутчиками показания, Эмин-паша настаивал на том, чтобы как можно поспешнее обратить все наличные силы для встречи и отпора Паскевича, и предлагал с своей стороны пока послать четырехтысячную конницу, под предводительством отважного карапапаха Шериф-Аги к Арпачаю. В случае наступление русских, конница эта должна была пропустить их мимо себя и, уклоняясь от боя, нападать в тылу у них на транспорты и парки. Это было, по мнению Эмин-паши, единственное средство задержать наступление русских и дать возможность Киос-паше подоспеть на выручку Карса.

Но пока турецкие курьеры скакали с депешами из Арзерума в Карс, и обратно из Карса в Арзерум — русские войска уже перешли границу.

Войска выступили в поход 14-го июня. С восходом солнца, на возвышенном берегу Арпачая, там, где ныне [29] стоит Александропольская крепость, выстроился весь действующий корпус. В 8 часов утра приехал Паскевич. В походной церкви Эриванского полка отслужено было напутственное молебствие и войска, мимо Паскевича, тронулись к Арпачайской переправе. Казачья бригада Сергеева первая перепила заповедную речку и громким ура! приветствовала турецкую землю. За нею двинулись остальные полки.

Вся пехота действующего корпуса, под общим начальством генерал-лейтенанта князя Вадбольского, была разделена на три бригады:

В 1-й бригаде, генерала Муравьева (впоследствии Карсский), были полки:

Это были две новые части, производившие, по словам современника, необыкновенное впечатление богатством азиятской одежды, ловкостью всадников, и подвижностью их коней.

Не все войска перешли границу, однако, 14 июня. Гренадерская бригада Муравьева еще осталась в Гумрах и должна была следовать вторым эшелоном вместе с осадною артиллериею; третий эшелон образовывали [31] артиллерийские парки, двигавшиеся из Эривани под прикрытием Крымского полка и Черноморских казаков.

Таким образом, в первый момент туркам противопоставлялось только 9 баталионов пехоты, всего до 5 тысяч штыков и до 2,400 всадников. Но эти войска были увенчаны свежими лаврами и не было сомнения, что слава ожидала их впереди — у истоков Ефрата и на полях Анатолии, в местах прославленных преданиями глубокой древности.

От Гумров до Карса, через селение Тихнис, Пелдырван и Мешко, считается 65 верст. Дорога была отличная, и многочисленные обозы следовали, по словам Муравьева, «в порядке удивительном, превосходящем всякое ожидание». Две тысячи арб, две с половиной тысячи вьюков и целые табуны рогатого скота, скученные вместе, шли одною общею колонною, окруженные, как рамой, русскими войсками: впереди — конница, по сторонам — баталионы пехоты. Густая пыль, вздымаемая обозами, стояла на семиверстном пространстве неподвижным облаком и закрывала колонну. Издали казалось, что движется огромное войско.

Первый ночлег корпус имел около Техниса, на полях, прославленных победою графа Гудовича 18-го июня 1807 г. На следующий день, с утра, стали показываться неприятельские пикеты, быстро снимавшиеся при приближении русского авангарда. К вечеру войска переправились через Карс-чай у Джемушлинского брода и ночевали у Пелдырвана, на знаменитом впоследствии Кюрюк-даринском поле. Здесь к корпусу присоединился и Муравьев с гренадерскою бригадою, а вместе с ним прибыли 12 осадных орудий. 17-го числа корпус перешел в Мешко.

С горы, лежавшей в двух или трех верстах от русского лагеря и занятой передовыми казачьими пикетами, уже вдали был виден Карс. По прямому направлению до него было верст 15 или 16, и здесь-то суждено было раздаться первым выстрелам и пролиться первой крови в начинающуюся войну. Когда уже смерклось, по линии [32] аванпостов вдруг загорелась перестрелка. В лагере ударили тревогу и весь корпус стал в ружье. Но дело скоро объяснилось. Человек 30 конных турок, выехавших из Карса, внезапно бросились на казачий пикет — один казак мгновенно изрублен, другой схвачен в плен. Ни один из соседних пикетов не успел дать вовремя помощь атакованным, — и турки безнаказанно ускакали обратно в крепость.

Отважность этой конницы, решившейся на большое расстояние удалиться от крепости, подтверждала полученные сведения, что гарнизон Карса многочислен и составлен из хороших войск. Лазутчики определяли его до 10 тысяч пехоты и конницы, да сверх того с часу на час туда могли подойти турецкая армия из Арзерума и лазы из Ахалцыха. Было известно, что в самый день выступления русских из Гумр, карсский паша, видя близкую опасность, отправил нескольких горцев к Киос-Магомет-паше с просьбою о помощи. Турецкий главнокомандующий стоял в то время по ту сторону Саганлугских гор, ожидая последних подкреплений и транспортов со снарядами. Он не был еще готов к движению и не спешил. рассчитывая через несколько дней всеми своими силами атаковать русских одновременно с карсским гарнизоном, который выйдет в поле. Киос-Магома известил Эмин-пашу, что будет под Карсом 23 июня и, между прочим, писал: «войска твои храбры, Карс неодолим, русские малочислены. Умей одушевить гарнизон. Мужайся доколе я прибуду.» А сераскир, узнав об опасности, угрожавшей Карсу, тотчас послал ахалцыхским лазам вторичное приказание спешить к нему со стороны Ардагана, а трапезонтскому паше — сосредоточить сильные резервы на реке Чорохе. Но ни тот, ни другие, не успели дать своевременной помощи, и когда через несколько дней Киос-паша, окончив свои распоряжения, двинулся наконец вперед — Карс уже был взят русскими.

Рекогносцировка, произведенная из селение Мешко, [33] утвердила Паскевича в мысли, занимавшей его еще в Гумрах, начать атаку Карса не со стороны Карадагских высот, а стать на его сообщениях с Арзерумом и, таким образом, отрезать всякую помощь, которую сераскир захотел бы дать осажденным.

С этою целью, 18 числа действующий корпус сошел с большой дороги, идущей из Гумр, и двинулся влево по дуге в расстоянии 8 или 9 верст от крепости. Шел сильный дождь, — дороги размылись и движение колесных обозов сделалось весьма затруднительным. Вся русская конница, при которой находился сам Паскевич, двигалась ближе всех к крепости и одним поворотом направо могла изготовиться к бою, если бы турки сделали вылазку. Но неприятель только следил с высокой крепостной стены за движением русского войска по обширной открытой равнине, а нападать не осмеливался. «Переход сей — говорит Муравьев в своих записках — был более похож на триумфальное шествие, в коем однако же колесницы заменялись грузинскими арбами.»

Уже вечерело, когда войска подошли наконец к Азаткеву и стали не вдалеке от большой арзерумской дороги. В трех верстах отсюда лежало крепостное предместье, и, в неясных очертаниях сгущавшихся сумерек, виднелись грозные твердыни Карсской цитадели.

Еще на пути, подходя к Азаткеву, авангард имел незначительную стычку. Казаки, спустившиеся в овраг, внезапно наткнулись на турецких фуражиров и нескольких из них изрубили, а нескольких взяли в плен. Пленные эти объявили Паскевичу, что в Карсе с часу на час ожидают помощи из Арзерума и что жители решили защищаться вместе с войсками. Паскевич отправил их обратно в Карс и приказал Влангали, дипломатическому чиновнику, состоявшему при главной квартире, отправить вместе с ними особое письмо на имя Муфтия, главы карсского духовенства. «У стен ваших — писал Влангали в этом письме — стоит непобедимый вождь российский с [34] непобедимым воинством,— тот самый вождь, от могущественной руки которого пали твердыни Персии: Аббас-Абад, Сардарь-Абад, Эривань; по слову которого преклонили колена Тавриз, Хой, Урмия и Ардебиль. Сколь могуществен он во брани, столько же великодушен к покорным»... Какое действие произвела прокламация, осталось неизвестным — ответа не последовало.

Наступило 19 июня. Рано утром, часов в шесть, войска поднялись из Азаткева и двинулись дальше. Вагенбург переходил на арзерумскую дорогу и, чтобы не ослаблять состава действующего корпуса, для прикрытия его отделены были от каждого пехотного полка по одной роте, по два орудие от батарейных рот и по 50 всадников от каждого казачьего полка, — что вместе составило полтора баталиона пехоты, 250 казаков и 10 орудий — из них четыре конные. Остальные войска, под личным предводительством графа Паскевича, двигались к Карсу, чтобы произвести рекогносцировку, а если удастся выманить гарнизон в открытое поле,— дать полевое сражение. Они шли в том самом боевом порядке, который Паскевич раз с таким успехом употребил уже под Елизаветполем: впереди — донской Сергеева полк с 6-ю конными орудиями, поддерживаемый пионерным баталионом; за ними наступала пехота в две линии: в первой — 40-й и 42-й егерские полки, имея между собою 12 батарейных орудий, во второй — ширванский полк и 39 егерский; в третьей линии шла вся кавалерия, имея при себе донскую батарею; резерв составляла гренадерская бригада.

С последней возвышенности, склонявшейся к крепости пологим скатом, туркам ясно обозначилась русская боевая линия. С кургана, где стоял главнокомандующий, видно было, как растворились крепостные ворота и неприятельская конница, выехавшая из них в числе 4-5 тысяч, стала на равнине, прорезанной болотистым ручьем, через который мост был заранее уничтожен. Когда пионерный баталион подошел к переправе, на том берегу ручья уже [35] кипела перестрелка. Делибаши, последние остатки некогда страшной турецкой конницы, столкнулись с казаками Сергеева и потеснили их. Главнокомандующий, внимательно следивший за неприятелем, тотчас приказал своему конвою скакать на помощь. Линейный полк, грузины и татарская конница вовремя поддержали донцов; рассыпавшись в лаву, не смотря на свою малочисленность, они стойко держались на месте, не позволяя обойти себя с флангов. Линейцы перестреливались с чудесной кавказской джигитовкой. Но эти ученики суровых адыгов не любили долго жечь пороха там, где можно было покончить все одним решительным ударом. И вот, едва турецкая цепь, разгоряченная боем, отделилась от своих резервов,— линейцы выхватили шашки и, с гиком кинувшись вперед, смешались с неприятелем. Минута — и делибаши, что значит обрекшие себя на смерть, скакали назад, ища уже не смерти, а спасения от нее в бегстве. Масса турецкой конницы двинулась к ним на выручку.

Между тем, построившись в боевой порядок, к месту боя подходила русская пехота. Перед нею обрисовался уже громадный вал, прикрывавший юго-восточное предместье Карса, которое пленные называли Бйрам-паша. Там еще продолжались работы городскими жителями; а на валу стояли войска, веяли знамена и группами разъезжали турецкие военоначальники.

Как только пехота перешла ручей, с крепостных башен загремели орудия; русская артиллерия стала им отвечать. Колонны остановились. Два донские казачьи полка (Сергеева и Леонова), поддержанные Нижегородским полком, развернулись на правом, а три (бригада Победнова и казачий полк Карпова) — на левом фланге боевого порядка. Сводный уланский полк остался в резерве.

Масса развернувшейся русской кавалерии озадачила турок, — но не надолго. Большая часть конницы их потянулась вправо, т. е. к нашему левому флангу; а меньшая — [36] стремительно понеслась прямо на бригаду Сергеева, стараясь охватить ее с тылу.

Паскевич приказал казакам подаваться назад, чтобы заставить турок, как можно дальше отойти от Карса, а между тем барону Остен-Сакену велено было взять из резерва Сводный уланский полк и отрезать неприятелю всякий путь к отступлению. В тоже время пионерный баталион выдвинулся вперед почти к подошве Карадага, чтобы не допустить атакованную конницу укрыться в предместье Байрам-паши.

Уланы только что размундштучили лошадей, готовясь навесить им торбы, как прискакал ординарец с приказанием идти на рысях перед боевую линию. Мундштучить снова было некогда — и полк поскакал на трензельках. Турки заметили опасность и повернули назад,— но было уже поздно... Стройно, как на ученье, развернув свои эскадроны, несся Сводный уланский полк, шумя флюгерами наклоненных пик, и, под огнем крепостных орудий, ударил во фланг неприятелю; казаки Сергеева рубили его с тылу; линейцы с подполковником Верзилиным, и грузины с князем Бековичем-Черкасским, прискакавшие сюда с левого фланга, отрезали его от Карса. Вся неприятельская линия, сбитая с своего направления, кинулась вправо, прямо под огонь пионерного баталиона и, не имея другого выхода, она проскакала вдоль фронта, преследуемая конницей, поражаемая градом нуль и картечей. Сколько неприятель потерял в этом месте убитыми и раненными — неизвестно; наша конница привела 40 пленных и между ними несколько офицеров. Полагают, что барон Остен-Сакен слишком поспешил выдвинуть улан: если бы он выдержал и позволил туркам еще более скакать за казаками, то неприятель был бы отрезан от Карса уже не горстью линейцев, а целым уланским полком — и поражение его было бы еще значительнее. Преследование продолжалось почти до самых стен городского предместья. «Размундштученные лошади улан, — рассказывает Остен-Сакен — не слушали [37] трензелей, и полк рассыпался. Я приказал трубить сбор; но уланы не скоро справились с своими лошадьми и блистательный удар мог бы обратиться во вред нам, если бы турки не потеряли голову.»

Действительно, вместо того, чтобы непосредственно помочь бегущим, турецкие резервы устремили все свои силы на левый фланг русской позиции. Там стоял генерал Завадовский с тремя донскими полками. Старый запорожский казак, всю свою жизнь проведший в боях, он сразу искусным маневром навел турецкую конницу на огонь казацкой артиллерии и, после картечного залпа, ударил в пики. Поражение турок на левом фланге вышло еще сильнее, нежели на правом.

Сражаясь на глазах целого корпуса, русская конница покрыла себя в этот день славою: в подвижности она не уступала турецкой, а в решимости к удару холодным оружием превосходила ее. Не участвовали в бою одни Нижегородские драгуны — гроза персидских наездников; Паскевич берег их для решительной минуты и они до конца простояли в резерве. Сводный уланский полк, под командой полковника Анрепа, в первый раз бывший в деле, дрался с замечательною храбростью. Успех поднял дух полка и во все время войны он сражался уже всегда с блестящим успехом.

Пехота вовсе не принимала участие в деле и, составив ружья в козлы, спокойно отдыхала, в ожидании приказа идти вперед. Сам Паскевич находился во время боя в первой линии и завтракал, как говорит Муравьев, под неприятельскими выстрелами. С турецких башен долго еще и после сражения гремели выстрелы; но русская артиллерия мало по малу замолкла. Начальник артиллерии генерал Гилленшмит, проезжая по линии, приказывал батареям прекращать огонь. Паскевич вспылил и сделал ему резкий выговор, напомнив, что в присутствии главнокомандующего никто распоряжаться не может. Пальбу опять начали. Но Гилленшмит, «не выходя из границ уважения», начал [38] доказывать, что снарядов мало и что их нужно беречь для более важного случая. Паскевич наконец, согласился, и артиллерийский огонь с русской стороны был прекращен.

«Удивительно — говорит Муравьев, знавший хорошо Паскевича — что случай сей не имел никакого влияния на службу Гилленшмита, и он успел удержаться в хороших отношениях с нашим начальником.»

Впрочем, отзывы Н. Н. Муравьева относительно Паскевича вообще слишком резки, если не сказать пристрастны. Описывая дело 19 июня, он склонен относиться отрицательно ко всем его распоряжениям. «С каким намерением — говорит он — было предпринято это общее движение, я не понимаю. Крепость мы разом взять не могли; на полевое сражение не могло быть надежды; для рекогносцировки не нужно было выводить весь корпус, дабы прикрыть движение обозов, достаточно было части войск, тогда как другая могла бы идти и запять новый лагерь... По этому — продолжает он — движение сие предпринято было без всякой цели, как и многие подобные движения Паскевича... По крайней мере из этой рекогносцировки мы больше ничего не узнали, как то, что в крепости находится достаточное число орудий, но мы никак не выбрали и не утвердили места, с которого нам надо было начать осаду, ибо на сие, как кажется, было обращено малое внимание.» Но если и признать, что в словах Муравьева есть доля правды, то во всяком случае нельзя отвергать, что день этот имел огромное влияние на дух карсского гарнизона, который с тех нор так и не мог оправиться. Из города поражение турецкой конницы было видно, как на ладони и, смотря на гибель своей кавалерии, замечая в тоже время спокойную уверенность отдыхавшей русской пехоты, турки должны были испытывать угнетающее чувство.

Еще большее впечатление день 19 июня произвел на умы окрестных армян. Согнанные турками с родных пепелищ в начале войны, напуганные слухами о многочисленности турок, они ожидали неминуемой гибели русских войск, [39] едва эти последние подойдут под стены турецкой твердыни. И вот, когда разнеслась молва о разгроме турецкой конницы под самыми стенами Карса, настроение жителей мгновенно переменилось. 20-го числа уже явились к Паскевичу армянские старшины с просьбой о позволении вернуться им в покинутые деревни. Их обласкали и даже, на встречу возвращавшимся армянам, отправили часть русского войска, которая должна была прикрыть их движение. Тогда возвратилось до 750 армянских семейств, — и пустынный край стал оживляться.

По отношению к русской пехоте, — замечает историк этой войны Ушаков, — сражение 19-го числа замечательно было также тем, что она впервые шла против турок, построенная в колонны. Румянцев, как известно, первый отбросил рогатки и начал строить войска в каре, чтобы доставить им большую подвижность. Паскевич, еще во время персидской войны, отбросил каре и первый решился заменить их колоннами. Теперь эту же тактику, испытанную им в боях с Азиятцами, он перенес и на турок ⁴.

Потери русской кавалерии в бою 19 июня были ничтожны: убито 12 и ранено до 40 человек, в том числе — три офицера.

В то время, когда совершались рассказанные события, пришло известие, что вагенбург уже подходит к селению Кичик-Кев, куда должен был прибыть на ночлег и весь действующий корпус. Главнокомандующий тотчас отрядил в ту сторону полковника Ренненкампфа с баталионом егерей 40 полка, с казачьим полком Карпова и двумя горными орудиями. Ренненкампфу приказано было занять место для лагеря и укрепиться на высотах противного берега Карс-чая. На марше Ренненкампф был также атакован кавалериею; но нескольких выстрелов из горного единорога было достаточно, чтобы очистить путь, — и [40] вагенбург под его прикрытием благополучно прибыл на место в первом часу по полудни. Пока устраивали лагерь, две роты 40-го полка перешли Карс-чай и, утвердившись на заречной высоте, короновали ее небольшим редутом на 4 орудия. Вылазка из крепости с целью воспрепятствовать этим работам, была отражена огнем двух горных единорогов и батареею, стрелявшей из лагеря.

В пять часов пополудни, когда лагерь уже был устроен, весь корпус, оставив на позиции только гренадерскую бригаду Муравьева, отошел к Кичик-Кеву. Муравьев простоял перед крепостью до самого вечера — и до самого вечера продолжалась редкая неприятельская пальба. Наконец отступил и Муравьев; неприятель его не преследовал.

На следующий день, в 8 часов утра, люди всех полков, стоявших в лагере, вызваны были на линию. Граф Паскевич верхом объезжал войска приветствовал храбрых своих сподвижников с первою победой, предтечею будущих славных подвигов и особенно благодарил кавалерию за молодецкое дело. Он слышал общую радость, видел порывы к новым трудам, видел доверие к самому себе — а с этим доверием кавказского солдата не трудно было решиться на осаду и штурм неприступного Карса. [41]

III.

Трехдневная осада Карса.

Деревня Кичик-Кев, около которой 19 июня 1828 г. расположилась русская действующая армия, стояла на нравом берегу Карс-чая. Давно покинутая жителями, деревня представляла собою груду жалких развалин, лепившихся по небольшим высотам, омываемым в этом месте рекою.

Карс-чай поворачивает отсюда к северо-востоку и, пройдя таким образом две-три версты, образует прихотливый изгиб и затем снова зигзагами устремляется к северу. По обеим сторонам изгиба и лежала крепость Карс с ее предместьями. Теперешние укрепления Карса с его передовыми далеко выдвинутыми фортами, занимают сравнительно огромную площадь, в самом центре которой помещаются старая крепость и ее форштадты, а окраины обнимают собою все те места, которыми могли свободно воспользоваться войска Паскевича. Но и в 1828 году, при тогдашнем артиллерийском и ружейном огне, крепость эта представляла твердыню первоклассную. [42]

Отроги Саганлугского хребта, прихотливо перевиваясь между собою, плотно подступают по левому берегу реки с севера и северо-запада к самому Карсу, образуя ряд кряжей и плато с заметными на них вершинами. Это так называемые Чахмахские и Шорахские высоты. С южной и восточной стороны Карс более открыт, так как высоты здесь несколько отодвигаются. Сильный по своей природе, Карс еще был усилен рядом искусственных фортов и укреплений, то примыкавших к городу, то отступавших от него.

Собственно крепость представляла неправильный четырехугольник, обнесенный высокими двойными стенами, которые фланкировались множеством выдающихся башен, приспособленных к обстреливанию дальним огнем всей лежащей впереди них местности. Самые стены, доходившие от двух до четырех сажень высоты, были сложены из огромных каменных плит и увенчаны зубцами, между которыми располагались орудия.

Внутри крепости, в северо-западном углу ее, на высокой скале Нарын-Кала, возвышалась неприступная цитадель, унизанная в три яруса пушками. Она состояла из трех совершенно отдельных частей, спускавшихся тремя уступами к городу, имела все строения каменные, покрытые накатником и замлей, и, по силе своей обороны, являлась пунктом по истине неприступным. Подступы к цитадели были возможны только с востока и юга, т. е. со стороны самого города; с севера же и запада скалистый обрыв реки устраняет всякую мысль о возможности подъема. Карс-чай протекает здесь вдоль всей северной стороны крепости, среди скал, на глубине сорока и более сажень, и эта расселина обрамлена почти отвесными берегами. Для добывания воды из этой пропасти, цитадель имела к Карс-чаю крытый ход под каменными сводами, с крутою лестницею в триста ступеней, настолько узкой, что два встретившиеся на ней человека с трудом могли разойтись. Вверху [43] этот ход запирался железною подъемною дверью, ключи от которой в военное время хранились у коменданта.

С трех сторон к крепостным стенам примыкали три большие форштадта. К югу к стороне русского лагеря, простиралось обширное главное предместье, Орта-кепи, защищенное, помимо каменной стены, двумя бастионами, из которых один, Юсуф-паши, сильно укрепленный, расположен был на юго-восточном выдающемся углу форштадта.

К востоку тянулось другое предместье, Байрам-паши, доходившее уже до самой горы Карадага, на вершине которой стоял сильный редут на 14 орудий, обстреливавших подступы к крепости. Редут носил имя также Карадагского и состоял из двух деревянных срубов, наполненных внутри землей и каменьями. Не лишнее сказать, что название горы Карадага приписывают имени какого-то святого, бывшего знаменоносцем у магометан; его гробница сохранилась поныне на самой вершине ее, там, где в позднейшее время у турок стояла батарея Зиарет, что собственно и значит «место поклонения».

Той грозной линии укреплений, — которая впоследствии, начинаясь у Зиарета, оканчивалась с одной стороны знаменитой Араб-Табией, упиравшейся в крутой обрыв правого берега Карс-чая, а с другой соединяла Карадаг с самою крепостью, — тогда еще не было. От Карадагского редута тянулась на запад, по направлению к обрыву, лишь небольшая стена, сложенная также из деревянных срубов и имевшая не более 265 саженей протяжения.

Между предместьями Орта-Кепи и Байрам-пашою простирался пустырь, прямым углом вдававшийся в город и обнаруживавший юго-восточный угол самой крепости. Но все это пространство, занятое по бокам кладбищами, представляло собою болото, находящееся под перекрестным огнем, делавшим подступ с этой стороны почти не мыслимым. Тем не менее, довершая треугольник, но гипотенузе его, тянулся земляной вал траншейной профили, связывавший между собою оба эти предместья. [44]

Наконец на западе, на левом берегу Карс-чая, лежало предместье армянское. Эти заречные жилища, не широкой полосой разбросанные по утесистым возвышениям, защищались отдельными каменными стенками с бойницами. Древний замок Темир-паша, лежавший впереди форштадта против его середины, составлял главнейшую опору заречных укреплений, командуя не только всеми предместьями, но даже и южною стеною крепости. Перед армянским форштадтом, на полугоре, простиралось большое турецкое кладбище.

Далее к югу, как бы продолжая укрепления армянского предместья, между этим последним и кладбищем, расположился турецкий укрепленный лагерь, поставленный, однако, уже после занятия русским корпусом позиции у Кичик-Кева. А к северу, на утесистых высотах, — там где впоследствии возник грозный форт Лек и начиналась так называемая английская линия, — устроены были каменные шанцы. Все эти укрепления, в их общей связи, представляли для нападающих неимоверные трудности.

Стратегическое значение Карса понимали уже самые древние его обитатели, и, чтобы удержать его за собой, здесь отчаянно боролись разнообразные народности. Самое первоначальное название города, «Карас-калак — Город дверей», указывает на значение, какое он имел в эпоху чужеземных нашествий на Грузию и Армению. Некогда, во времена династии Багратидов, Карс был столицей армянского царства; потом, переходя то к Персам, то к Византийцам, то к Туркам сельджукам, он окончательно остался во власти последних, и нынешняя крепость построена была султаном Амуратом III, с именем которого связаны в Азии все памятники военного могущества турок. Грозные твердыни Карса устояли под ударами великого завоевателя Шах-Надира, который, разбив под стенами его стотысячную турецкую армию, бесполезно истощал усилия для покорения крепости. Еще доселе на высотах перед городом видны следы укреплений, прикрывавших некогда [45] грозный стан персиян, которые после неудачной четырехмесячной осады, вынуждены были, наконец отступить.

Таковы были твердыни, перед которыми стояло теперь русское войско. Имея перед собою с одной стороны крепость, Паскевич должен был ожидать с другой нападение армии Киос-Магомет-паши. Лазутчики один за другим являлись к нему с вестями, что 20 тысячная турецкая армия вышла из Арзерума и с часу на час может появиться из-за Саганлугских гор. Необходимо было поставить действующий корпус так, чтобы сделать его способным ответить на нападение с двух фронтов.

Положение при Кичик-Кеве представляло для этого большие выгоды. Несколько южнее деревни, но совсем близко, пролегала дорога из Арзерума, тянувшаяся широкой лентой из-за реки; главный пункт переправы — прочный каменный мост, замечательный своею глубокою древностью, видевший, по преданиям знаменитое отступление Ксенофонта с 10 тысячами греков — лежал в каких-нибудь 150 саженях от русского лагеря. Отсюда превосходно обстреливалась и другая дорога, проложенная как раз по ту сторону речки, по которой также можно было проникнуть в Карс.

Вот в этом-то месте и расположился весь русский лагерь в одно большое каре, задний фас которого, образуемый полками гренадерской бригады, примыкал к самой реке и был обращен тылом к крепости, а лицом к Арзеруму. В середине стояла корпусная квартира и располагалась кавалерия. Осадные орудия, транспорты, парки и маркитанты с своими духанами поставлены были несколько поодаль. Небольшой редут, переброшенный на ту сторону речки и наскоро сложенный из дикого камня, прикрывал левый фланг русской позиции; тыл ее был обеспечен рекою; на правом фланге также возводился редут, а фронт был прикрыт четырьмя люнетами. Возвышенный, оканчивавшийся скалистым обрывом, берег Карс-чая открывал далекую перспективу к стороне Саганлугских гор и давал [46] возможность издали завидеть приближение турецкой силы, а в тоже время он мог служить и прекрасною оборонительною позициею, в случае если бы боевой фронт пришлось обратить в ту сторону. В таком расположении можно было не только встретить, но и отразить с успехом нападение Киоса-паши, не снимая осады. Муравьев справедливо замечает в своих записках, что помощь со стороны сераскира могла бы достигнуть иными, окольными дорогами; но и он не отвергает того подавляющего нравственного влияния, которое должно было иметь на дух гарнизона это смелое движение русского корпуса, ставшего на главных сообщениях крепости, с целью лишить Карс свободного прилива свежих подкреплений из Арзерума.

Положение русского лагеря было весьма удобно и по отношению к самому Карсу. Насколько было известно, по собранным сведениям, осаду крепости можно было вести только с одной юго-западной стороны ее, так как к югу от крепости, по всему протяжению правого берега Карс-чая, стлалась открытая, низменная равнина, находившаяся под тройным перекрестным огнем турецкой артиллерии,— а значительные болота между предместьями Орта-Кепи и Байрам-паши, неприступный Карадаг и, наконец, высокие утесы реки, огибающей цитадель, — представляли неодолимые препятствия для осадных работ с востока и севера. По ту же сторону Карс-чая, против западного фаса крепости, одне выше других тянулись горные высоты, командовавшие не только окрестностями, но и самым городом; осадные батареи, поставленные на этих высотах, могли свободно анфилировать все укрепления Карса, а волнистая местность позволяла осаждающим приблизиться к ним на самое короткое расстояние. Неприятель сознавал слабую сторону своей обороны и потому-то, как только русский корпус занял позицию у Кичик-Кева, он на левом берегу Карс-чая, впереди Армянского предместья, поставил свой укрепленный лагерь. [47]

Весь вечер, 19-го июня, с крепости продолжалась пальба. На темных стенах ее то и дело вспыхивали огни, сопровождаемые громом пушечных выстрелов. Турецкие орудия, благодаря чрезмерной длине своей, били далеко и ядра их, как свидетельствует Муравьев, долетали даже до русского лагеря. Но на них мало обращали внимания: все хорошо понимали, что после поражения, понесенного турецкой конницей, неприятель не отважится на ночную вылазку. Ночь действительно прошла спокойно.

20-го июня, едва забрезжился свет, весь 42-й егерский полк выступил к селению Мешко, лежащему по дороге в Гумры, откуда ожидали прибытия последних транспортов, следовавших под прикрытием Крымского полка и Черноморских казаков. В Мешко егеря ночевали, а на следующий день, 21-го числа, уже в составе целой бригады благополучно провели обозы мимо самой крепости. Впрочем, туркам уже было не до мелких нападений на русские транспорты, — начиналась осада крепости.

20-го июня, с самого утра в лагере кипела необычная деятельность: осадную артиллерию ставили на лафеты, рабочие команды, посланные в парки, принимали лопаты, мотыки и кирки; войска готовились к походу. Предполагалось сделать усиленную рекогносцировку крепости с юго-западной стороны ее и окончательно выбрать места, с которых следовало начать осадные работы. А чтобы скрыть настоящее намерение и отвлечь внимание турок, Паскевич решил сделать демонстрацию против северного фаса крепости. В два часа пополудни войска выступили под личным предводительством главнокомандующего. Нужно было ждать сильной вылазки со стороны турок и потому Паскевич, зная, какое впечатление должна произвести на них первая встреча с русской пехотой, взял с собою лучшие боевые силы. Пошла гренадерская бригада с Ширванским пехотным полком, линейные казаки и донской полк — Карпова, столько раз уже отличавшийся в боях с персиянами. Не вдалеке от лагеря отряд переправился на левый берег Карс-чая [48] по арбяному мосту и едва стал подниматься на высоты, где еще виднелись развалины старинных укреплений, оставшихся после Шах-Надира, как турки открыли по нем орудийный огонь из цитадели. Отряд остановился. Часть неприятельских конных стрелков, издали следившая за движением русских, тотчас была усилена турецкою пехотою, вышедшею из укрепленного лагеря; она засела в береговых утесах Карс-чая и, наскоро устроив каменные шанцы, выслала вперед пешую цепь. Скоро на помощь к ней из города выступили еще один или два баталиона, которые с распущенными знаменами прошли через Армянское предместье к тем же утесам. В передовой цепи завязалась слабая перестрелка. Паскевич лежа на бурке, спокойно разговаривал с некоторыми генералами. Начальник Штаба Барон Остен-Сакен несколько раз подъезжал к нему, прося позволения подвинуть войска вперед, чтобы заставить неприятеля выйти из шанцев и разбить его в поле. Но Паскевич не соглашался; по-видимому он вовсе не хотел завязывать серьезного дела и намеревался ограничиться на этот раз одною демонстрациею. Между тем приближался вечер; уже темнело, Сакен снова и настоятельно просил сделать по крайней мере обозрение крепости. Паскевич дал, наконец, разрешение, но с тем, чтобы не подвигать вперед пехоты. Сакен взял с собою несколько казаков и в сопровождении Муравьева, Вальховского и Ренненкампфа, выехал перед турецкие позиции. Турки встретили его выстрелами, и между конными патрулями их стали показываться пешие стрелки — турецкая цепь наступала. Сакен вернулся назад и доложил, что подъехать к крепости невозможно, не сбив наперед неприятельских застрельщиков. Тогда Паскевич решился выдвинуть вперед роту Эриванского полка, которой велено было оттеснить неприятеля. На пути лежал большой овраг, и едва эриванская цепь, под командою молодого прапорщика князя Эристова, спустилась вниз, как в тоже мгновение была атакована массою турок. Штыковой удар неприятеля был [49] так энергичен, что стрелки в беспорядке отступили и турки почти по пятам их добежали до самой роты. Но испытанные в боях эриванцы не поколебались. Рота, под командою храброго своего командира штабс-капитана Музайко, дала залп — и неприятель был отброшен. Цепь заняла свое прежнее место. Очевидно было, что рота не могла прогнать неприятеля, а туркам необходимо было дать хороший урок, чтобы отучить их от подобных попыток и потому Паскевич приказал овладеть утесом, на котором, в наскоро сложенных шанцах, уже собралось до двух тысяч турок. Посланы были еще две роты эриванцев, сотня линейных казаков и два казачьи орудие под общею командою генерал-маиора Муравьева.

Ознакомившись с местностью, Муравьев повел роту штабс-капитана Музайко в обход неприятельских шанцев, а обе прибывшие роты, под командой подполковника Кошутина, приготовились по сигналу штурмовать укрепление с фронта. Ночь уже наступала и с каждой минутой темнело все более. Едва началось обходное движение, как Муравьеву дали знать — (известие впоследствии оказалось ложным),— что на фланге его со стороны Арзерума показываются передовые войска Киос-Магомет-паши. Но Муравьев рассчитал, что укрепление может быть взято прежде, чем эти новые войска подоспеют к бою — и только ускорил марш. Часов в 9 вечера эриванцы обошли завалы: рота развернулась и барабан ударил атаку. Сигнал услышали в отряде Кошутина, — и войска с двух сторон двинулись на приступ. Сотня линейцев, спешившись, шла в передовой цепи; два орудия картечным огнем помогали штурмующим. Ночная темнота скрывала движение русских войск, и турки едва успели дать два-три неверные залпа, как Музайко с своею ротою взошел на скалистый утес и сбросил их в ложбину. Шанцы, состоявшие из невысокой стенки, сложенной на самом краю обрыва, были взяты с потерею трех человек раненными. Неприятель укрылся в башне Темир-паша, защищавшей вход в Армянское [50] предместье, и оттуда открыл огонь, но эриванцы залегли за стенкой, и выстрелы не наносили им вреда. Муравьев, между тем, передав командование отрядом полковнику Фридериксу, отправился с докладом к Паскевичу, который все еще стоял на горе возле старых укреплений Шах-Надира.

Взятие шанцев было первым столкновением турецкой пехоты с русскою, и главнокомандующий естественно интересовался знать мнение Муравьева о том, как сражаются турки. «Нельзя сказать — отвечал ему Муравьев — чтобы турки защищались стойко: но во всяком случае они будут драться несравненно упорнее, чем персияне.»

Часов в 11 ночи Паскевич возвратился в лагерь с линейным казачьим полком, а весь отряд остался на левом берегу Карс-чая, под общим начальством Муравьева, которому велено было приступить к осадным работам. Муравьев прежде всего пришел к убеждению, что удерживать за собою шанцы было невозможно, так как турки с рассветом, опомнившись, конечно сосредоточили бы сюда весь огонь крепостной артиллерии и выслали бы новые значительные силы. Приходилось довольствоваться приобретенным нравственным перевесом, и потому, как только забрезжился свет, Фредериксу послано было приказание отступить на прежнюю позицию. Неприятель по следам его опять занял шанцы и на этот раз укрепил их сильнее.

Пока бой на северных утесах привлекал внимание турок в ту сторону, пионерные офицеры подпоручик Богданович и прапорщик Пущин, по прежнему остававшийся лицом приближенным к Паскевичу ⁵, выбрали место для заложения первой батареи. Эта батарея, приходившаяся как раз напротив правого фланга неприятельского укрепленного [51] лагеря, собственно говоря, не была осадною, а имела назначением только покровительствовать будущим русским работам. Ширванский полк в ту же ночь приступил к постройке ее, и к свету 21 числа четыре батарейные орудия Кавказской артиллерийской бригады стали уже на местах и открыли огонь. Но батарея оказалась построенною на слишком далеком расстоянии, и ядра ее едва едва достигали до неприятельского лагеря. Тогда Муравьев поставил на ближнюю высоту два легкие казачьи орудия и их снаряды стали ложиться на турецких палатках. Шансы уравновесились. Шесть турецких пушек, выдвинутых из лагеря, не могли состязаться с казачьим взводом и огонь их мало по малу умолк. Муравьев, свидетель этого артиллерийского боя, с особенной похвалой говорит о казачьем есауле Зубкове, командовавшем этим взводом. Нужно сказать, что вообще Кавказская артиллерия стяжала себе справедливую известность в персидскую войну; но пальму первенства перед всеми батареями, как говорит Муравьев, нужно было отдать конноартиллерийской линейной казачьей роте, отличавшейся особым проворством прислуги и лучшим сортом лошадей, которые были привычны к горам и не знали препятствий. Зубков к тому же был выдающийся офицер, постоянно отличавшийся во всю войну отважными и смелыми действиями; он всегда сам наводил орудия, не любил диоптров и заменял их своими двумя указательными пальцами, которые ставил на тарель орудия; и ядро, пущенное с его батареи, редко миновало цель.

До полудня 21 июня отряд Муравьева простоял на позиции. Изредка, когда он объезжал свою линию, турки, привыкшие отличать его по большому рыжему коню в серебряном уборе, открывали огонь и провожали картечью. То здесь, то там гремел одиночный пушечный выстрел, закипала внизу ружейная перестрелка,— и тотчас же смолкала. Обе стороны видимо стояли в полной готовности, но не хотели бесцельно тратить ни людей, ни пороха. Только одиночные турецкие смельчаки, все в белом, спускались [52] с крепостных высот в лощину, против цепи Грузинского полка, залегшей в каменьях и, махая саблями, вызывали солдат на единоборство; их осыпали пулями, и они, разразившись потоками брани, скрывались.

В полдень на смену Муравьеву пришла бригада генерала Берхмана и гренадеры возвратились в лагерь. Там шли деятельные приготовления к осаде. Времени терять было невозможно, ежечасное ожидание Киос-Магомет-паши побуждало спешить развязкою. И ожидание это было не напрасно: гром пушечных выстрелов, уже три дня наполнявший окрестности Карса, поселил повсюду грозные слухи, которые не могли миновать турецкого главнокомандующего и должны были побудить его торопиться наступлением. Между тем из русского лагеря в течении двух дней производились беспрерывные рекогносцировки. Паскевич лично указал места для заложение трех новых батарей. Из них 2-я и 3-я, каждая на четыре батарейные орудия, возводились на левом берегу Карс-Чая, против фронта неприятельского лагеря; 4-я батарея из 12 батарейных орудий и 4-х двухпудовых мортир, должна была расположиться на высотах правого берега, против южного форштадта Орта-Кепи, таким образом, чтобы поочередно то анфилировать турецкий лагерь, то громить угловые Орта-кепинские башни, то направлять огонь по крепостным строениям. Так должна была образоваться первая параллель, начальником которой назначен был полковник Бурцев, впоследствии тесно связавший свое имя со славою турецкой войны 1828 и 29 годов.

Самую постройку батарей решено было произвести с 22 на 23 июня с тем, чтобы поутру при первой возможности овладеть под их прикрытием высотами укрепленного лагеря и заложить там рикошетную батарею. Так предполагали устроить 2-ю параллель — и день 25 июня уже назначен был в мыслях графа Паскевича днем штурма Карса. Это был день рождения покойного императора Николая Павловича, и Паскевич, среди общего празднества России, [53] желал поздравить государя с трофеями и завоеванием первого оплота Азиятской Турции.

С вечера 22 июня войска распределены были по работам. Из числа батарей, главною, важнейшею по своему назначению была батарея № 4-й. Но так как на самом месте, где предполагали разбить ее, стоял неприятельский пост, то чтобы скрыть от него намерение, до самых сумерек его не тревожили. Но едва стало темнеть, как пионерный прапорщик Пущин с 10-ю солдатами скрытно пробрался под береговыми утесами реки и внезапно очутился перед пикетом. Турки тотчас отступили без выстрела. Пущин прошел дальше и, пренебрегая опасностью, грозившей ему от рыскавших кругом турецких разъездов, не только осмотрел местность для батареи, но даже разбил ее колышками. Муравьев, бывший свидетелем этого подвига, представил Пущина к ордену св. Георгия 4 степени; но этот крест Пущину, как выслужившемуся декабристу, суждено было получить за свое отличие только почти 30 лет спустя после описанного события,

Было лето 1857 года. Покойный император Александр Николаевич находился в Киссингене. Однажды, утром, сидя в тенистой аллее вместе с князем Горчаковым, государь заметил проходившего мимо человека преклонных лет, почтительно снявшего перед ним шляпу. На вопрос: кто это! — Горчаков назвал Михаила Ивановича Пущина и рассказал государю грустную повесть его жизни. Некогда командир гвардейского конно-пионерного дивизиона и любимец великого князя Николая Павловича, он имел несчастие попасть под катастрофу 14-го декабря. Пущин лично не участвовал в заговоре, но он не выдал никого из участников, которых знал лично,— и был разжалован в солдаты. Выдающиеся способности его, беспредельная храбрость и честная служба в солдатской шинели, скоро пробили ему дорогу и сделали его правою рукою Паскевича. Ряд подвигов в персидскую войну доставили Пущину офицерский чин, но не дали георгиевского креста, который [54] он неоднократно заслуживал своею храбростию. Много раз Паскевич представлял его к этому высокому знаку военного отличия, но император Николай Павлович всякий раз отклонял представление.

Выслушав рассказ Горчакова, государь, с тем благодушием, которое так отличало его высокую царственную душу, принял живое участие в старике и повелел капитулу разыскать дело о представлении Пущина к Георгию 4-й степени. Дело, пролежавшее 30 лет под архивною пылью, было найдено — Пущин получил давно заслуженную награду.

Но возвратимся к тому моменту, когда под руководством Пущина только что воздвигались еще осадные батареи против Карса.

Чтобы отвлечь внимание турок от осадных работ, кавалерийская бригада генерала Раевского в ту же ночь должна была произвести фальшивую атаку на Карадагские высоты; а баталион ширванцев, с полковником Бородиным,— на северо-западе, против тех неприятельских шанцев, которые 20 июня уже раз были взяты Муравьевым. Как обе эти колонны, так и гренадерская бригада, назначенная для постройки 4-ой батареи, выступили из лагеря почти одновременно. Движение производилось с такою осторожностью, что Муравьев приказал даже снять белые чехлы с фуражек, чтобы не привлечь ими внимание турок. Скоро пушечный выстрел с Карадага дал знать, однако, что неприятель заметил Раевского. Встревоженный паша выслал на встречу к нему часть своей кавалерии, которая скоро вернулась назад с известием, что русская конница идет мимо восточных укреплений, в обход Карадага, а пехота заходит в тыл цитадели. Не успели поставить гарнизон в ружье, как вдруг загремели русские барабаны, зазвучали трубы, заиграла музыка, отовсюду раздавалось “Ура!", скоро потонувшее в гуле пушечных и ружейных залпов. Через минуту все смолкло. Тогда загремел Карадаг, и пушечная пальба, направлявшаяся преимущественно [55] на звук кавалерийских труб, не прекращалась до самого утра. Между тем гонцы прискакали с известием, что русские войска уже атакуют северную сторону крепости — это ширванцы с полковником Бородиным пошли на приступ к каменным шанцам. Турки боялись вторично потерять этот важный пункт и резервы их, поспешно двинутые из города, сделали сильную вылазку. Ширванцы остановились и медленно стали подаваться назад. Турки, одушевленные мнимым успехом, быстро пошли вперед,— и вдруг попали под огонь искусно скрытой Бородиным батареи, почти в упор обдавшей их картечью. Внезапность эта заставила турок обратиться назад. Напрасно несколько раз после того они пытались перейти в наступление, — ширванцы каждый раз подводили их под картечь орудий, беспрерывно менявших позиции, и каждый раз турки отступали с громадным уроном. Канонада и беглый ружейный огонь не умолкали всю ночь.

А тем временем работы по возведению двух батарей на левом берегу Карс-чая быстро подвигались вперед. На правом — дела шли менее успешно; одно неожиданное обстоятельство значительно замедлило там постройку четвертой батареи. Случилось, что войска в темноте сбили колышки, поставленные Пущиным для обозначения различных частей батареи, и восстановить их опять ночью, чтобы дать правильное направление амбразурам, было делом весьма нелегким. Грунт к тому же оказался скалистым, а так как окрестности Карса на далекое пространство были совершенно безлесны, то и не из чего было вязать ни туров, ни фашин, и потому бруствер пришлось возвышать посредством мешков с землею, которую носили из ближних оврагов.

Стук инструментов между тем обратил внимание турок на работы 4-й батареи. С башен Орта-Кепи прогремело несколько ружейных выстрелов; два-три раза сыпнула оттуда картечь. К счастию, цепь, высланная вперед для прикрытия рабочих, залегла между камнями и не [56] отвечала ни единым выстрелом. Турки убедились, по-видимому, что против них нет никого — и скоро успокоились.

К свету все батареи были готовы и с восходом солнца 26 орудий могли открыть огонь по укрепленному лагерю. Это было только первым подготовительным шагом к страшному делу штурма первоклассной крепости. И никому не могло прийти в голову, что наступающий день будет днем падения Карса.

Комментарии

1. Вот подробная ведомость тех сил, которые в этот тревожный момент оставались для защиты края:

В пределах Грузии, для охраны Тифлиса, штаб-квартир и на Алазанской линии стояло 6 баталионов пехоты (это были третьи резервные баталионы от полков: Херсонского, Грузинского, Эриванского. Тифлисского, Ширванского и 41 Егерского). Из них по одной роте — в Маиглисе, в Белом Ключе, в Гори, в Цалках и в Джелал-Оглы; девять рот в Тифлисе и два с половиной баталиона на Алазани. Кроме того, две роты Крымского пехотного полка занимали Гумры.

В Армянской области, как пограничной с Турциею и Персиею, число войск было несколько более, именно 9 баталионов: в Эривани стояли: 89 Егерский полк, баталион 40 полка и шесть рот Севастопольского; в Эчмиадзине — другой баталион 40 полка; сел. Сардарь-Абаде — шесть рот Крымского полка и две Севастопольского: в Аббас-Абаде — баталион Тифлисцев и, наконец, в Нахичевани — две роты от полка Нашебургского.

2. А именно:

1) В Персии: в Хое и Урмии, впредь до уплаты персиянами контрибуции, остался отряд генерал-маиора Панкратьева, пехотные полки: Кабардинский, Нашабургский и Козловский — всего 6 баталионов, два казачьи полка и 16 орудий.

2) В Черноморском районе: в Абхазии, Гурии, Мингрелии и Имеретии, под начальством генерал-маиора Гессе — Мингрельский пехотный и 44-й Егерский полки в полном составе, один донской казачий полк и 14 орудий.

3) На границе Карталинии и Ахалцыхского пашалыка для прикрытия Боржомского ущелья, стоял отряд генерал-маиора Попова из двух баталионов Херсонских гренадер, казачьего полка и 4 орудий.

4) Для содержания караулов в Тифлисе, для охраны штаб-квартир, путей сообщения и, наконец, военно-Грузинской дороги оставлены были: шесть рот 41 Егерского полка и по одному баталиону от полков Херсонского гренадерского, Эриванского, Кабардинского и Тифлисского пехотного, три донских казачьих полка и 4 орудия.

5) На Алазанской линии: баталион Грузинского полка, баталион Ширванцев, три эскадрона Нижегородских драгун (один из них запасный), три сотни Донских казаков и 10 орудий.

6) В Эриванской области, под начальством генерал-маиора князя Чавчавадзе, расположены были два баталиона Севастопольского полка, шесть рот 41 Егерского, один казачий полк и 8 орудий.

7) Нахичеване, под командой генерал-маиора Мерлини, — два баталиона Тифлисского полка при двух орудиях.

8) В бывших мусульманских ханствах: в Карабаге, Шеке, Ширвани и Талышах,— 2 баталиона Тенгинского полка, баталион Апшеронцев, баталион 42 Егерского полка, морской Каспийский баталион, казачий полк и 16 орудий.

9) В Дагестане: 3 баталиона Куринского полка, два баталиона Апшеронского, три сотни Донских казаков и 12 орудий.

Всего 36 баталион, 3 эскадр, 10 казачьих полков и 86 орудий.

3. За каждую арбу, запряженную парой волов, платили по 40 и даже по 50 р. в месяц, а черводарам по 18 р. за четыре вьючные лошади.

4. Граф Каменский в 1810 году под Шумлой и Батином также употребил колонны: но это не было постоянной системой, и тот же Каменский в других случаях сражался кареями.

5. За оказанные услуги в персидскую войну Пущин (декабрист) был произведен из унтер-офицеров в прапорщики с оставлением в Кавказской пионерном баталионе.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 1. СПб. 1889