ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XL.

Возрождение Армении.

С тех пор, как Армения окончательно потеряла свою политическую независимость, для нее не прекратились века несмолкаемой и мучительной борьбы за веру отцов и народность. Малочисленному племени, угнетаемому огромным мусульманским миром, раскинувшимся кругом, естественно было прийти к сознанию, что ему необходимо слить свое существование с жизнью сильной христианской народности. Но ожидать помощи было неоткуда. С востока, юга и запада неподвижной стеной стояли мусульманские страны, разделявшие его огромными пространствами от христианских земель; на севере изнемогала в непосильной [714] борьбе, подобно ему, православная Иверия; и лишь за Кавказским хребтом возникало государство, настолько сильное, что одолело татар и распространило свое владычество до устьев великой реки Волги и берегов Каспийского моря. И вот, взоры Армении устремляются все пристальнее и пристальнее на север.

Сношения армян с московским государством путем торговли начались с давних времен, и с каждым столетием росла между ними мирная связь, выражавшаяся льготами, даваемыми русскими царями предприимчивым обитателям далекого юга. Времена царя Алексея Михайловича ознаменовались целым рядом драгоценных для армян жалованных грамот и царских указов, которыми скреплялась нравственная и материальная связь армянского народа с народом русским.

Петр Великий впервые взглянул на армян с точки зрения политической, гениально предвидя будущую роль России в судьбах Армении. И с этого момента начинается по отношению к ней деятельная политика русских государей. Еще до Дербентского похода, к Петру уже являлось несколько депутаций от карабагских меликов, просивших его заступничества. Все оне говорили, что как только русские войска станут приближаться к ним, начальные люди армян соберут свои войска в Нахичевани и, взяв царские знамена, в 24 часа выгонят неверных, а в 15 дней овладеют всею землею; что взять Эривань будет не трудно, так как в этом городе живет много армян, и в их руках находятся пороховая казна и другие припасы; что, наконец, армянская страна может выставить до 116 тысяч войска, так как армяне турецкие наверное придут на помощь персидским, И когда перед оружием Петра пал Дербент, и русские войска готовились овладеть всеми северными провинциями Персии, казалось, заря армянской свободы занялась светло и ярко. Уже 12 тысяч армян, под предводительством карабагских меликов, и 30 тысяч грузин, с царем своим Вахтангом, стояли [715] у Ганжи в ожидании царя и его приказаний. Эти христианские войска ликовали, считая освобождение от ненавистного мусульманского ига делом несомненным. Как громовой удар разразилась среди них весть, что Петр возвращается с Кавказа, не довершив начатого дела. По свидетельству армянского митрополита Исая, этому не хотели верить, не могли понять, что такое случилось; одни говорили, что русские ушли обратно от болезней, другие, — что, по случаю зноя, пали у них кавалерийские лошади, третьи, — что было крушение на море и погибли артиллерия и провиант.

Неожиданный отъезд Петра из Дербента поразил глубокою скорбью армянские и грузинские войска; энергия их упала. Вахтанг с своими грузинами ушел в Тифлис, который вслед затем был осажден, взят и разорен лезгинами. Карабагские мелики удалились в горы и, запершись там в неприступных башнях, в течение нескольких лет стойко выдерживали ожесточенную борьбу за свободу с турецкими, персидскими и дагестанскими полчищами. Эта борьба армян, вызванная, но не поддержанная походом Петра, была тем не менее началом уже не прекращавшихся попыток добиться свободы.

Христианскому населению Закавказья нанесен был тяжкий удар тем, что Петр, по договору с Турцией, оставил за собою лишь Каспийское прибрежье,— а все армянские и грузинские провинции уступил Оттоманской Порте, которая была, конечно, раздражена против христиан за их симпатии к России. Тучи бедствий висели над злополучным краем. Россия не могла помочь ему оружием — еще не пришел час развернуть ей мощные силы, тогда только что начинавшие крепнуть. Но судьбы армянского народа по-прежнему оставались близкими сердцу императора,— и он широко растворил двери своей империи для их эмиграции. Русские, владея Дербентом, Баку, Астрабадом, Гиляном и Мазандераном, должны были заботиться о том, чтобы скрепить эти приобретения выгодами материального благоденствия, плодами мирной деятельности,— и это великое начало легло в [716] основание дальнейшей политической программы Петра, и он старался привлечь армян в эти страны. «Стараться всячески — писал он Матюшкину по поводу заселения вновь покоренных земель:— призывать армян, а бусурман зело тихим образом, чтобы не узнали, сколь возможно убавлять.» И вот, на зов Петра сотни армян стремятся в Гиляны и в крепость Св. Креста. Петр писал своим сподвижникам, чтобы они оказывали переселенцам всевозможные льготы, отводили лучшие земли, где пожелают, защищали от обид и притеснений; — «понеже — писал великий император: — мы оный армянский народ в особливую нашу императорскую милость и протекцию приняли.» И в документах того времени ясно выражается взгляд Петра на ту пользу, которую он ожидал от водворения умного, торгового и предприимчивого армянского народа в Русской империи.

Из числа первых эмигрантов, до 700 человек тотчас же поступили в русскую военную службу и образовали в Гилянах два особых полка, армяне — драгунский, грузины — гусарский.

Но пока ничтожная часть армян искала убежища в пределах России, вся масса населения изнемогала в непосильной борьбе с мусульманами и взывала о помощи. «До сих пор, — писали армяне к Петру: — имея неприятелей с четырех сторон, мы по возможности оборонялись; но теперь пришло множество турецкого войска и много персидских городов побрано...»

Это последнее послание, к несчастию, не застало уже в живых гениального русского царя.

Нерешительная политика преемников Петра еще тяжелее отозвалась на судьбах армянского народа. О мужественной борьбе его, веденной одновременно с турками, с персиянами и с дагестанскими горцами,— борьбе, исполненной героизма, когда горсть армян восемь дней к ряду выдерживает, например, ожесточенную битву с целым сорокатысячным турецким корпусом Сары-Мустафы Сераскира,— свидетельствует фельдмаршал князь Долгоруков. Но он [717] же прибавляет в донесении своем, что армяне требуют серьезной помощи оружием, и что если теперь не оказать ее, то впредь уже будет трудно привлечь армян на нашу сторону. Оставайся энергический князь Долгоруков на Кавказе, быть может, судьбы этого края были бы иные. Но, Долгоруков пал, императрица Анна Иоанновна, мало заботившаяся о поддержании того, что создано было Великим Петром, решает вовсе оставить покоренные им земли. Русские войска отступают на Терек,— и власть над армянами переходит опять от турок к персиянам. Страх нового владычества заставляет многих армян променять тогда прекрасную карабагскую природу на болотистые берега Терека, куда, вслед за войсками, идут и те из них, которые уже основали свои поселения в Гилянах и в крепости Св. Креста.

Так образовывается армянское поселение на Тереке, в Кизляре. Число переселенцев, вероятно, возросло бы до весьма значительной степени, если бы императрица Анна Иоанновна, в угоду Шах-Надиру, не издала указ 29 мая 1734 года, которым, в доказательство дружбы к шаху и доброжелательства к персидскому народу, повелевалось всех грузин, армян и других иноземцев, вышедших из Персии, отправить обратно к шаху, «даже тех, которые сего возвращения и не желали бы». Правда, эта ничем не объяснимая ошибка правительства императрицы Анны через несколько лет была несколько заглажена особым указом, уже воспрещавшим выдавать персиянам тех из армян, которые приняли русское подданство, но впечатление, сделанное первым распоряжением, долго не могло изгладиться в умах армян.

Так или иначе, но надежды армян могли основываться только на помощи все той же России, которая одна могла оградить их интересы под кровом своей могущественной власти. И спустя лишь несколько лет, в 1760 году, приезжал в Петербург из Англии богатый армянин, по имени Эмин Осипов, наживший миллионы в Индии. Он [718] просил помочь армянам возвратить свою независимость, и предлагал на это все свои огромные богатства. Но правительство императрицы в ту пору было далеко от активного участия в делах закавказских, — и предложение Осипова не встретило сочувствия.

В таком положении оставались дела до воцарения Екатерины Великой. При ней, когда заселялись обширные степи Южной России, возникают по сю сторону Кавказа новые армянские поселения, и между ними значительный город, внесший оживление в малолюдный и пустынный край. Двадцать тысяч армян в то время покидают татарский Крым и идут на Дон. Переселение это сопряжено было с громадными утратами, лишениями и жертвами. Два года скитаются переселенцы в палатках, в окрестностях Самары и Екатеринослава, подвергаясь и голоду, и стуже, и зною; многие не выдерживали трудностей пути и умирали, с любовию вспоминая родной Крым, его монастыри и церкви: но остальные все-таки бодро шли к новой цели — и основали, наконец, город Нахичевань на Дону, где их встретили льготы, преимущества и выгоды, щедро расточаемые правительством. Но более чем выгоды, и сильнее чем льготы, манила армян надежда на нравственный отдых, на религиозную свободу, на охрану их интересов прочным государственным порядком и под кровом христианского правительства.

В то же время, как бы возрождая великие идеи Петра, Екатерина обращает особое внимание и на дела Закавказья. В 1783 г. русские войска занимают Грузию, делающуюся с тех пор вассальным царством России. Составляются тогда проекты освобождения Армении, и всемогущий Потемкин входит в деятельные сношения с армянским архиепископом Иосифом, чтобы создать из Армении сильное христианское государство в Азии, под верховным главенством России.

Таким образом армянский вопрос вновь выдвигается на сцену. Есть известие, подтверждаемое многими [719] официальными документами, что князь Потемкин стремился сделаться царем восстановленной Армении, которая должна была граничить с Персией, Турцией и Россией и иметь гавань на Каспийском море. Он уже заказал за границей, в Индии и в Китае, богатую фарфоровую посуду с золотыми гербами древних армянских царей ¹⁸. Армянские царские гербы уже печатались и на страницах издаваемых тогда армянских книг. Архиепископ Иосиф, в письмах к эчмиадзинскому патриарху и к знатным армянам, предлагал радоваться и молиться Богу, намекая на что-то важное, которое готовится армянам заботами Великого Севера.

Дело было в том, что Иосифу предложили составить проект договора, который должен был предварительно быть заключен между российским императорским двором и армянскою нациею. На первом плане этого любопытного документа стояла полная свобода и независимость армянской церкви, и избранный царь Армении, будет ли он армянин или один из преданнейших сподвижников императрицы — обязывался держаться армянских законов. Царское коронование предполагалось в святом Эчмиадзине, по примеру прежних царей Армении. Столицею назначалась Ани или Эчмиадзин. Герб армянского царства должен был составиться из трех древних гербов — одноглавого орла Арзасидов, агнца Божия — времени христианства и двух львов — герба Малой Армении. В воспоминание важнейших моментов исторической жизни Армении учреждались три ордена: первый во имя Ноева Ковчега, на ленте трех цветов, красного, зеленого и синего, в подражание цветам радуги; другой — во имя Григория Просветителя, третий — в честь Нерукотворенного образа Спасителя.

В политическом отношении Армения проектировалась состоящею под покровительством России. Небольшой русский отряд должен был занимать страну для защиты границ [720] ее от нападения турок и персов, а один из армянских царевичей — находиться постоянно при дворе императорском. Армянское царство обязывалось уделять России часть добываемого им серебра и золота. В случае войны обе державы должны были помогать друг другу.

Любопытною статьею этого договора остается требование со стороны армян, чтобы в стране их не было вводимо крепостное право, как совершенно не свойственное характеру народа. Армяне ссылались на свою историю, и указывали на тот факт, что когда греки, владевшие Армениею, хотели закрепить их рабами за своими вельможами, народ перешел в подданство багдадских калифов, предпочтя тяжкую политическую зависимость потере свободы народной внутри страны.

Исполнение проекта требовало больших сил и денежных средств. Естественно, что тут вспомнили об Эмине Осипове, предлагавшем за несколько лет перед тем свои миллионы на дело освобождения Армении. Но Эмина уже не было в живых, и капиталы его, как выморочные, достались ост-индскому банку.

Нашелся, однако, и на этот раз некий, также индийский армянин, по имени Шамир-Хан, предложивший свой полный кошелек Армении. Только по его мнению не следовало начинать войны, а просто ценою золота купить Армению у Турции и Персии. Этот богач предполагал в Борчалах, Лори и в Эриванской области развести индиго, сахарный тростник, хлопчатую бумагу, кофе, завести фабрики, построить заводы и разом оживить разоренную вековыми бедствиями страну.

Таким образом капиталы имелись уже в виду,— оставалось действовать. Решено было начать с Карабагского ханства,— свергнуть Ибрагима-Хана и посадить на его место правителя из армян. Самая кампания предполагалась летом 1784 года; готовились уже войска.

Но пока писались проекты и подготовлялось их исполнение, политические обстоятельства круто изменились. [721] Омар-Хан опустошает Грузию, несмотря на присутствие в ней русского войска, и готовится двинуться на Карабаг. Россия начинает в это время вторую турецкую войну, и уже не в состоянии защитить Грузию. Армения вновь предоставляется своей судьбе и подвергается мести за свои стремления. Персияне и Ибрагим-Хан карабагский начинают среди них страшные неистовства; Армения снова обагряется кровью; преданные России карабагские мелики истребляются почти поголовно, и лишь немногие из них успевают бежать в Тифлис, к царю Ираклию.

Ни армяне, ни русское правительство не могли, однакоже, отказаться от заветной идеи, от задачи, предложенной историческим течением дел и предвиденной еще Петром Великим. В рескрипте, данном на имя главнокомандующего графа Зубова, перед персидскою войною 1796 года, вновь прямо сказано, что Россия поднимает оружие для освобождения древних христианских царств Армении и Грузии. Но и этот блестящий поход, как известно, окончился весьма неудачно; император Павел внезапно отозвал войска назад, и все предначертания Екатерины, лежавшие в основе этого военного предприятия,— рухнули. Русские войска опять оставили Закавказье и, на этот раз, можно сказать, прямо на жертву свирепости Аги-Магомета-Хана. Быть может никакие тамерлановские опустошения не сравнились бы с кровавыми ужасами, которые готовил шах Армении, если бы, летом 1797 года, нож убийцы внезапно не положил конец его кровожадным проектам.

Но прошло три, четыре года, и половина задачи, столь трудной, если судить по фактам недавнего еще прошлого, исполнилась сама собою. Грузинское царство, со смертью царя Георгия, вошло в состав России. Это обстоятельство приблизило освобождение Армении, изменив, однако, в корне прежние проекты; теперь о существовании вассального, самостоятельного царства Армянского рядом с присоединенной к России Грузии — уже нечего было и думать.

Число армян собственно в Грузии в тот момент, [722] как она присоединилась к России, сравнительно было не велико; но оно начало теперь быстро возрастать. При князе Цицианове, несмотря на суровые отношения этого замечательного кавказского деятеля вообще к армянам, несколько десятков тысяч их поселились в Грузии и приняли русское подданство. Преследуемые персиянами, сотнями бежали армяне из пограничных персидских ханств, теряя все свое имущество. Лишенные всякой материальной помощи, они кое-как устраивались у своих единоплеменников, старожилов Грузии, заселяли пустоши и даже записывались в крепостные. Сотнями вымирали от холода, голода, изнурительных лихорадок, а чума 1804-1805 г. не оставила и четвертой доли этих несчастных. Тем не менее армяне заселили тогда части уездов Телавского, Сигнахского, Борчалинского и Лори — места, страдавшие отсутствием мирного земледельческого труда. Обрабатывая пашни, те же армяне служили проводниками для русских войск, предупреждали измену и возмущения, доставляли сведения о неприятеле, давали провиант и, когда нужно было, храбро дрались в рядах русского войска.

Во время Ганжинского и Эриванского походов Цицианова и Гудовича, архиепископ Иоаннес и монах Нерсес собрали армянскую дружину в 1500 человек и стали сами во главе этого ополчения. Армяне постоянно находились в авангарде, штурмовали Ганжу, и понесли большой урон в знаменитом сражении 20 июня 1804 года, при разгроме Цициановым персидской армии. Карягин, Котляревский и даже сам Цицианов, относившийся, как сказано, к армянам весьма недружелюбно, единогласно говорят о многих подвигах, совершенных в их времена армянами.

Важнее всего было то, что в армянах русские приобретали надежных друзей, на которых можно было положиться. Так, в смутное время кахетинского бунта, Ртищев писал, что «армянский народ, составляющий знатную часть населения Грузии, остался в непоколебимой верности и, жертвуя своим имуществом и самою жизнию, сражался с [723] мятежниками, не раз выказывая опыты мужества и искреннейшей верности.»

Император Александр ответил тогда на это донесение высочайшей грамотой «всему любезно-верноподданному армянскому народу, обитающему в Грузии», данной 15 сентября 1813 г. «Все сословия армян — говорилось в ней:— доказали чувства верноподданнической благодарности на многократных опытах и непоколебимой верности во всех случаях; они отличались примерным постоянством и верностью, когда легкомыслие и неблагонамеренность старались всуе поколебать водворенное нами в Грузии спокойствие, и посреди смутных обстоятельств пребыли тверды и непоколебимы в своем усердии к нам и к престолу нашему, жертвуя имуществом своим и самою жизнию на пользу службы нашей и общего блага. Да сохранится сие свидетельство в честь и славу их в памяти потомков.»

Ртищев признал необходимым, чтобы «этот особый знак высочайшего благоволения, долженствующий в роды родов оставаться незабвенным памятником для армянского народа, как свидетельство преданности его престолу русскому», был объявлен всенародно торжественным образом. И вот, 22 ноября того же года, все знатнейшие армянские князья и почетнейшие граждане были собраны в дом главнокомандующего. Здесь высочайшая грамота положена была на богатую парчовую подушку; 4 старейшие князя и два из знаменитейших граждан приняли ее и в сопровождении густой массы народа, наполнившей все ближайшие улицы, двинулись торжественным шествием к главному армянскому собору Ванк. Ртищев, со всем штатом военных и гражданских чиновников, участвовал в процессии; войска при появлении высочайшей грамоты отдавали воинскую почесть. У самого монастыря архиепископ Минас в торжественном облачении, со всем духовенством, с крестами и святыми иконами, встретил процессию; он принял высочайшую грамоту в свои руки и, возложив ее себе на голову, двинулся к собору, при пении молитв, при [724] колокольном звоне и радостных криках народа. У входа в храм ожидал процессию первенствующий армянский архиепископ Аствацатур, окруженный всем величием, подобающим его высокому сану. Приняв высочайшую грамоту, он благоговейно поднял ее также на голову и продолжал шествие через церковь. У подножия престола, архиепископ преклонил колена и, положив грамоту на приготовленное место, дал благословение начинать благодарственное молебствие. «Истинное благоговение и слезы душевного умиления, кои при сем случае видны были на лицах всех сословий армянского народа,— доносил Ртищев:— суть вернейшие истолкователи истинных чувств их благодарности и усердия к императору.»

Вечером общество армянское дало блестящий бал, и армяне пожертвовали тут же 4 тысячи рублей для раздачи бедным, чтобы и их сделать участниками общей народной радости. Курьер, привезший грамоту, получил от общества тысячу рублей. И эти факты искренней радости армянского парода при благосклонном слове русского царя лучше всего доказывают, как велико было стремление армян к освобождению от власти иноверных иноплеменников, как непреоборимо было их тяготение к могущественной северной державе; и как, поэтому, естественна и законна была принятая на себя Россиею миссия в Закавказских христианских странах.

Проходили годы. А освобождение армянских святынь из рук неверных и армянского народа от притеснений их веры все не наступало. Но в коренной Армении не умирала идея освобождения, именно при помощи России. Некогда один из святых отцов армяно-григорианской церкви предсказал, что Армения будет освобождена северным народом. В это предание армяне верили всеми силами своей души и оно жило в их памяти так крепко, что умирающие отцы на смертном одре завещали своим детям праздновать колокольным звоном тот день, когда заря освобождения взойдет над Арменией, чтобы и они в могилах, [725] за пределами земной своей жизни, услышав благовест, возрадовались бы о спасении отчизны. И этого радостного события армяне ждали с особенной страстностью и надеждами.

И вот когда началась персидская война 1827 года, армяне персидских провинций встретили русские войска с восторгом, как своих избавителей. В это время выразителем народных стремлений армян и их предводителем является архиепископ Нерсес, личность в высокой степени энергическая и всею своею жизнью как бы прямо подготовленная для своего тяжелого подвига.

Нерсес был сын священника селения Аштарак. С юных лет он посвятил себя монашеской жизни, и всюду сопровождая покровительствовавшего ему архиепископа Даниила, приобрел тот опыт, то знание людей, жизни и обстоятельств, которые так пригодились ему впоследствии. В сане архимандрита, в 1799 году, он был с Даниилом в Константинополе, узнал знатнейших армян турецкой столицы, видел падение тамошнего патриарха Иоанна, сосланного в заточение, возвышение на его место Даниила потом низложение, через 10 месяцев, самого Даниила, с которым вместе он и очутился в ссылке в Токате. В это время скончался эчмиадзинский патриарх Иосиф Долгоруков, — и Даниил был провозглашен на место его католикосом Армении. Он и Нерсес поспешили в Эчмиадзин; но по дороге в Баязете, они узнали, что в Эчмиадзине уже провозгласил себя католикосом Давид и утвержден в этом сане и султаном, и шахом, вследствие, будто бы, завещания покойного патриарха, которое, однако, оказалось подложным. Тогда Даниил остановился в небольшом монастыре Уч-Килиса, близ Баязета, — и с этого момента начинается известная в истории армянской церкви борьба за патриарший престол, в которой Россия, поддерживавшая сначала права Давида,— удостоверившись в подложности патриаршего завещания, перешла на сторону Даниила. Эриванский сардарь, как говорят, подкупленный 12 мешками денег, вмешался в эту распрю, и Даниил вместе с [726] Нерсесом, закованные в цени, были привезены в Эчмиадзин и там ввергнуты в темницу. Нерсес успел бежать отсюда в Грузию, в то время как Даниил был сослан в Марагу. Но прошло не много времени; и персидское правительство, под угрозою России само, низложило Давида, и патриарший сан перешел к Даниилу. Нерсес явился в Эчмиадзин и был посвящен в епископы.

Еще большим влиянием Нерсес стал пользоваться при преемнике Даниила, Ефреме. Но вследствие притеснений персидского правительства, в 1814 году, он покинул Эчмиадзин, приняв место епархиального архиерея в Грузии, где встретил большое расположение со стороны Ермолова. Между тем политические обстоятельства сложились так, что и сам патриарх вынужден был бежать из Эчмиадзина и искать убежища в Грузии, в епархии Нерсеса. Они свиделись в Шуше. Старец Ефрем, поселившись в одном из монастырей, вновь поручил Нерсесу верховное правление престолом. Аббас-Мирза, зная влияние Нерсеса на армянское население и беспокоясь, что он совершенно вне его власти, старался всеми средствами,— деньгами и почестями,— склонить его переехать вместе с патриархом в Эчмиадзин. Под давлением его, требовали возвращения Ефрема и эчмиадзинские монахи. Но Нерсес хотел остаться независимым от персидского правительства и оставался в Грузии, склоняя к тому же и патриарха.

Нужно думать, что уже в то время Нерсес не чужд был надежд на скорое освобождение родины и действовал в этом направлении. Нерсес был страстный патриот, с детства воспитанный в этом направлении своим отцом. Позже, он со слезами говорил, что последнею волею его покойного отца было то, чтобы он не приходил к могиле его, пока не исполнится пламенное желание армян и не воскреснет вновь угнетенная магометанами св. вера; что с тех пор он и жил только надеждой пойти и поклониться могиле отца вместе с русским военачальником.

И вот, когда, весною 1827 года, авангардные русские [727] войска, с Бенкендорфом во главе, вступали в Эриванское ханство, среди них был и Нерсес. Присутствие его в войсках, пришедших освобождать христиан, воодушевляло армянское население.

Во все время военных действий, Нерсес пробыл в Эчмиадзине, с трепетом следя за грозными перипетиями войны; он видел нашествие Аббаса-Мирзы, грозившее самому Эчмиадзину, аштаракский бой, падение Эривани и Тавриза и заключение мира. В один из моментов уверенности в освобождении отечества, он имел утешение исполнить завещание отца. В полуверсте от бедной деревни Аштарак, родины архиепископа, находилось уединенное кладбище семейства Шахазизиан Камсаракан. Туда привел Нерсес генерала Красовского, и на коленях, с горячими слезами, припал ко гробу отца, к которому долгие годы не смел приближаться.

Освобождение коренной армянской земли от персидской власти не могло не найти отклик в армянах, живших в персидских областях, не могло не вызвать в них патриотического чувства и стремлений к свободе. И уже вскоре по занятии русскими войсками Тавриза, к Паскевичу стали являться депутации от адербейджанских армян, с просьбами о переселении их в русские пределы. Это было вполне согласно с видами русского правительства. Главнокомандующий ласкал их и отпускал домой с разрешением готовиться к переселению.

Жестокая зима, а быть может и надежда, что и самый Адербейджан навсегда останется за русскими, удерживали, однако, христиан до марта месяца от сборов к далекому путешествию. А там могли появиться другие препятствия: раздумье самих армян; подговоры со стороны персидского правительства и т. п., — и русские власти решили принять меры, чтобы поддержать в армянах нравственную бодрость. Нерсес послал для этого в персидские провинции архиепископа Стефана и архимандрита Николая; Паскевич отправил туда же полковника Лазарева, вызванного из [728] Петербурга именно с целью руководить всем делом переселения.

Полковник Лазарев принадлежал к той, давно поселившейся в Россия армянской фамилии, которая известна основанием института восточных языков, построением армянских церквей в столицах и, вообще, широкою помощью своим соотечественникам. История обогащения этой фамилии, как говорят, тесно связана с историей одного из драгоценнейших камней, составляющих принадлежность императорской русской короны. Бриллиант, принадлежавший Шах-Надиру, добыт именно одним из Лазаревых. Когда шах был убит, драгоценный камень этот, переходя из рук в руки, дошел до армянина Шафраса, жившего тогда в Петербурге. Лазарев взял на себя посредничество к приобретению его для графа Гр. Гр. Орлова, и бриллиант был куплен за 400 тыс. руб. Орлов поднес его императрице Екатерине в первый день Пасхи, в футляре, сделанном в виде красного яйца. По чрезмерной величине своей, по отличной игре, грани и воде камень этот составляет такую редкость, что знатоки оценивали его в несколько миллионов рублей. Екатерина приказала вделать его в императорский скипетр.

Один из представителей этой-то фамилии и появлялся теперь в Армении, чтобы своим влиянием облегчить дело армянского переселения. Лазарев сам ездил с этою целию и в Марагу, и в Салмаз, и в Урмию, а несколько русских офицеров проникли даже в Курдистан, где также жили немногие армяне. И дело переселения вначале пошло весьма успешно.

Лазарев писал с дороги Паскевичу, что армяне показывают истинное желание остаться навсегда в русском подданстве, и, несмотря на то, что всякому человеку трудно расстаться с своей родиной, они готовы покинуть дома и идти, куда прикажут. «Вам предлежит слава — писал он Паскевичу:— быть восстановителем народа армянского, избравшего меня, по доверенности к роду нашему, для [729] изъяснения чувств перед вашим высокопревосходительством». Действительно, едва сделалось известным, что войска в скорости должны очистить Адербейджан,— армяне стали собираться в дорогу.

На первый взгляд дело переселения, как Лазареву, так и многим, казалось не трудным, тем более, что армяне сами просили о нем; но на практике встретились большие затруднения. Когда переселенцам приходилось окончательно расставаться с домами, с могилами своих трудолюбивых предков, оставивших им в наследство прекрасные и плодоносные поля, когда пришлось бросать многолетние заведения со всеми их выгодами, и верное настоящее менять на неизвестное будущее — армяне начали колебаться. Первые показали пример нерешительности несторианцы. Когда они полагали, что весь Адербейджан останется за русскими, — они пресмыкались у ног Паскевича; но когда наступил час пожертвований, они предъявили такие требования и притязания, которые благоразумие предписывало отвергнуть. И несторианцам, которые, как выражается Лазарев. корыстолюбивую руку простирали к России, а сердце отдавали персиянам,— было во всем отказано. Тем не менее, пример несторианцев нашел отголосок и в коренном армянском населении. Справедливость требует сказать, что нашлись даже армянские епископы, как напр. Израиль Салмасский, которые в угоду персиянам, забыв долг христианский, тайными пронырствами и явными угрозами, как свидетельствует о том Нерсес, удерживали армян от переселения. Нужно сказать, что условия, предложенные Россиею переселенцам, были действительно тяжелы и не могли не вызывать колебаний. Все богатство армян состояло в недвижимом имуществе; а между тем дома, плодовые сады, отлично возделанные поля — все это должно было быть брошено, и потому естественно было просить им, чтобы Россия вернула хотя третью часть стоимости того, что они покидали. Правда, туркменчайский договор предоставлял им право продавать свою собственность магометанам; но на деле это [730] оказалось не выполнимым, так как персидское правительство просто запретило своим подданным всякие торговые сделки с армянами, заставляя последних, таким образом, или остаться в персидском подданстве, или лишиться своего имущества.

Между тем, Лазарев, в точности исполняя предписание Паскевича, старался не обольщать армян никакими несбыточными надеждами. Он прямо говорил им, что они не найдут за Араксом того, что покидают в Персии; что все пособие не может простираться в сложности более 5 р. с. на каждое семейство; но что под сению единоверной державы они могут быть уверены в благоденствии их потомства и в собственном спокойствии.

Действительно, для первоначальных пособий переселенцам ассигновано было только 50 тысяч рублей, и все надежды армян могли возлагаться лишь на обещание освободить их на несколько лет от податей и повинностей. Но, оставляя дома в такое время года, когда всякого рода домашние запасы начинают уже истощаться, и получая всего по 6-7 р. на семейство, армяне не могли купить даже достаточного количества хлеба; те же, у которых были некоторые запасы — не имели способов к перевозке их по отдаленности пути и дороговизне скота, которого в последнее время и купить даже было невозможно. За дрянного ешака приходилось платить по 12 и по 15 р. с.

Персидское правительство, неохотно терявшее громадное число трудолюбивых подданных, с своей стороны, ставило Лазареву всевозможные преграды. Оно по всей стране рассеяло агентов, которые внушали армянам, что по прибытии в Россию их обратят в крепостных и будут брать в солдаты, между тем как Персия освободит их от всяких податей и даст многие льготы. В доказательство им предлагали теперь же гораздо более денег, чем мог предложить Лазарев. Но когда и это не подействовало, персидское правительство прибегло к последнему средству: оно объявило, что русские переселяют армян [731] силой и тем нарушают туркменчайский трактат. Аббас-Мирза писал в этом смысле Лазареву, упрекая его в насильственном уводе армян, и прося его не употреблять во зло влияния на умы привязанного к нему населения. «Если рассудить по совести, — говорил он в письме:— как возможно, чтобы несколько тысяч семейств по искреннему и добровольному желанию бросили бы тысячелетнюю родину, имение, сады, поля, — чтобы остаться без места и безо всего!»

Под видом ограждения интересов армян, из Тавриза прислан был даже капитан английской миссии, Виллок. Лазарев заставил его поехать вместе с ним в стан переселенцев и предоставил самому опрашивать армян. Когда же те отвечали, что «лучше согласятся есть русскую траву, чем персидский хлеб», Лазарев заставил Виллока дать ему в том письменное удостоверение. К серьезным помехам переселения надо отнести и ненависть магометан, которые осыпали переселенцев бранью, а в некоторых местах бросали в них каменьями. Можно было опасаться даже кровопролития, тем более что персидское правительство не обращало никакого внимания на неистовые поступки татар, надеясь, быть может, устрашить армян и удержать их в Персии. Особенная враждебность замечалась в Курдистане, откуда удалось выселить, и то с величайшею опасностию, лишь несколько семейств. Рассеянные жилища тамошних армян, находясь среди крутых и высоких гор, соединялись с остальным миром узкими тропинками, извивавшимися над пропастями, а кругом лежали селения магометан, лишь номинально подчинявшихся Персии. Надо было удивляться отважности офицеров, которые, в сопровождении двух-трех казаков, решились проникнуть в эти трущобы, где каждая вершина утеса, каждый глубокий овраг и темное ущелье — грозили им засадою и смертию. В озлобленной ярости, куртинцы даже среди белого дня нападали на небольшие партии армян, грабили их, убивали или гнали назад. Лазарев должен был [732] просить помощи у генерала Панкратьева, и только войска, прибывшие из Урмии, рассеяли разбойников.

Но все эти препятствия, конечно, уже не могли остановить начатого дела,— и по мере того, как выступали из персидских провинций русские войска, вместе с ними уходило и армянское население.

Первая, самая большая партия двинулась в путь 16-го марта 1828 года. Стояла роскошная восточная весна; со всех сторон, по отлогостям гор адербейджанских, двигались огромные караваны переселенцев и направлялись к Араксу. «Трогательно было видеть.,— рассказывает Глинка:— как матери учили малюток выговаривать священное имя первого армянского царя — Николая, как они внушали им помнить великого своего избавителя».

Известный художник Мошков написал большую картину, изображающую это переселение сорока тысяч армян, под личным распоряжением полковника Л. Е. Лазарева. Вдали видны Арарат, Аракс и селения, лежащие по дороге к Эривани. На правой стороне картины — сам Лазарев, отдающий приказания армянским старшинам, а кругом его свита и поверенные в делах английский и персидский; на заднем плане картины — обширный стан переселенцев.

Не совсем, однако, ласково на первых шагах встретила этих переселенцев их новая родина. Когда более пяти тысяч семейств уже приближалось к Араксу, Лазарев получил известие от эриванского областного правления, что оно, по недостатку хлеба, не может дать нужной помощи прибывающим, и просило удержать их на персидском берегу Аракса до собрания жатвы. Армяне стояли под открытым небом и терпели во всем крайний недостаток; свободных земель не было, — и большую часть переселенцев пришлось отправить отсюда в Карабак.

Так совершилось переселение армян, доставившее России огромные выгоды приобретением трудолюбивого и, можно сказать, единственного земледельческого народа в Закавказье. Напротив, население Адербейджанской области заметно [733] поредело, и Персия понесла ущерба более чем в 32 мил. рублей, по исчислению самого персидского правительства. На все переселение, как видно из отчетов Лазарева, было израсходовано только 14,000 червонцев и 400 рублей серебром; и на эту-то ничтожную сумму было переселено 8249 семей, что в сложности составляло более 40 тысяч жителей.

«Смею сказать,— доносил Паскевичу Лазарев, отдавая ему отчет в своих действиях: — что, населив приобретенные вами обширные области народом промышленным и трудолюбивым, вы открыли для государства новый источник богатства, и как бы ни была велика сумма, издержанная на переселенцев, она с избытком вознаградит правительство. Вместо пустынь, покрывающих теперь поля древней Великой Армении, возникнут богатые селения, а может быть и города, населенные жителями трудолюбивыми, промышленными и преданными Государю.»

Впоследствии, в 1833 году, министерство юстиции возбудило вопрос о древнем армянском гербе, и исследования по этому поводу возложены были на ученого армянина, профессора Черпети. Черпети, ссылаясь на древних армянских писателей, отвечал, что при царе Тигране, современнике Кира, употреблялось изображение семиглавого дракона; позднее при династии Аршакуни, дракон был заменен одноглавым орлом; со временем введения христианства на гербе Армении изображался нерукотворенный образ, потом образ заменился агнцем с изображением креста, и, наконец, на гербе Рупиниянов появился лев. Из всех этих знаков хотели составить один общий герб для Армянской области: но дело почему-то не сладилось, и герб в окончательной форме получил следующий рисунок: по средине накладного щита, на голубом поле, изображена серебристая снеговая вершина Арарата; ее окружают серебряные облака, а на вершине — золотой ковчег.

Нижняя часть герба разделена на двое: направо, в красном поле, древняя корона армянских царей, корона — [734] золотая, с серебряною звездою, и вся осыпана жемчугом; повязка и подкладка ее — голубые. Налево, в зеленом поле, — церковь эчмиадзинская, вся серебряная, и главы и кресты золотые.

В верхнем отделении герба, в золотом поле, двуглавый русский орел. Он объемлет и держит в ланах означенный щит. А над всем — императорская корона.

Впоследствии, когда Армянская область вошла в состав вновь учрежденной Эриванской губернии, герб этот был заменен другим: на лазоревом щите — серебряная скала, увенчанная золотым русским крестом; над щитом — императорская корона.

В гербе же собственно русских императоров остался лев, как герб последней царственной династии Армении — Рупиниянов.

Не лишнее сказать, что в тридцатых годах армянами составлен был проект об образовании местного армянского войска, которое, под командой и русских и туземных офицеров, должно было нести пограничную и внутреннюю службу. «Армянская нация — писалось между прочим в этом проекте:— за счастье почтет, если из сыновей богатейших и первых фамилий ее составится дружина или эскадрон и будет находиться в Петербурге, при особе монарха, в виде гвардии. Чем меньше будет стеснений, чем проще служба — тем значительнее возрастет и число желающих». Для образования же офицеров из армян проект предлагал устройство особых корпусов, без всякого пособия от казны, со введением как в них, так и в других армянских заведениях обязательного обучения русскому языку. К сожалению, дальнейшая судьба этого проекта — неизвестна.

Два замечательнейших деятеля освобождения Армении были и первыми деятелями на поприще ее умиротворенной жизни. Это — Красовский и Нерсес.

Когда пала Эривань, и вся провинция вместе с Нахичеванскою областью присоединены были к России, в [735] пышном дворце эриванских сардарей поселился генерал-лейтенант Красовский, первый русский военный губернатор Армении. Не нужно искать каких-нибудь громких деяний в мирной деятельности его в только что покоренной стране; достаточно знать, что армяне, истощенные недавними бедствиями, благословляли его имя не меньше, чем его подчиненные, что гуманное отношение его к населению в это тяжкое время дало даже повод к обвинению его в пристрастии к армянам.

Фактический духовный глава армянского народа, архиепископ Нерсес, мог и оставил более ясные следы своей кратковременной деятельности. В порыве благодарных чувств к Богу и русскому императору за освобождение Армении от ига неверных, он на могиле отца дал обещание построить в Сардарь-Абаде на собственный счет православную церковь, во имя святителя, чудотворца Николая. В этом добром желании приняло горячее участие все сардарь-абадское христианское население, и храм заложен в присутствии Красовского, 1-го января 1828 г.

Еще раннее этого совершилось такое же торжество и в Эривани. Когда русские вошли в этот город, в нем был только один христианский храм, принадлежавший армянам. Это была убогая, древняя церковь Зоровар, «Святыня Сильных», которая, по преданиям, хранит в своих подземельях мощи апостола Анания, крестившего Савла. Паскевич желал увековечить намять покорения персидской твердыни основанием нового храма, достойного самого события. И вот, по его ходатайству, главная эриванская мечеть, построенная турками в 1582 году и украшавшаяся золотою луною, была обращена в православную церковь, во имя Покрова Пресвятой Богородицы, в намять взятия в этот день крепости. Стараниями Нерсеса, храм приготовлен был ко дню тезоименитства государя императора. К этому времени с берегов Невы на берега Занги присланы были священная ризница, иконостас, драгоценная утварь и августейший дар двух императриц Марии Феодоровны [736] и Александры Феодоровны,— одежды на престол и на жертвенник и три воздуха, вышитые их собственными руками. Освящение храма совершилось 6-го декабря 1827 года. В это же время во всех армянских церквах и магометанских мечетях приносились молитвы за русского царя — нового повелителя Эриванской области. Население встретило эти события с энтузиазмом; не только армяне, но даже татары собрали между собою весьма солидную сумму, свыше 3 тысяч руб., для раздачи войскам, расположенным в Эриванской провинции.

Но скоро, почти в самом начале, деятельность как Красовского, так и Нерсеса должна была прерваться вследствие недоразумений с Паскевичем.

Паскевич, недовольный Красовским еще с того времени, как тот был его начальником штаба, не могший простить ему Аштаракского боя, дошел в своей вражде к нему до того, что не только слепо отрицал в нем военные дарования и административные способности, но и возвел на него целый ряд обвинений по управлению вновь покоренным краем. Паскевич жаловался, что доходы с Эриванской области в казну не поступают, тогда как Адербейджан, при худших условиях, дает их; что описания казенных имуществ в ханстве не сделано, и долги эриванского сардаря в известность не приведены; что местные средства края пошли не на довольствие войск, а на помощь жителям, и розданы Красовским для посевов, тогда как для войск доставлять продовольствие из Грузии крайне затруднительно и т. д. Паскевич упрекал Красовского в предоставлении Нерсесу неограниченного влияния на все дела, и в вредном покровительстве армянам, тогда как 3/4 населения области составляют магометане.

«Не служив с Красовским до сих пор во время войны, — писал Паскевич Дибичу:— я почитал его человеком способным и просил о назначении его начальником штаба. Вам известно, какую пользу в сем звании принесла его служба. Потом я полагал, что он может [737] командовать отдельным отрядом,— вы изволите знать, какие были последствия из сего назначения. Наконец, он был назначен в управление вновь покоренной области, в которой от первого начала зависело все будущее устройство ее и даже образ мыслей насчет правительства, — вы изволите усмотреть, выполнил ли Красовский обязанности и по сему званию...» «Могу ли я желать себе такого помощника?.. не буду ли ответствовать перед императором?» — спрашивает Паскевич далее, — и приходит в конце концов к заключению, что «Красовский полезен быть не может.»

Дибич, которому хорошо была известна истинная причина оставления Красовским должности начальника штаба, видимо постарался ослабить резкость подобного мнения. И Красовский хотя, в угоду Паскевичу, и был отозван с Кавказа и зачислен по армии, однакоже, вместе с тем получил за окончание персидской войны алмазные знаки ордена св. Анны 1-й степени, и от государя единовременно 100 тысяч рублей.

28-го апреля 1828 года Красовский выехал из Эривани в Россию. Проводы, сделанные ему, могли утешить его вполне за неудовольствия, которые он должен был вынести. Один из очевидцев говорит, что в них выразилось уважение не к «присвоенному ему чину — это было личное к нему уважение». Депутация тифлисских армян приезжала благодарить его за услуги, оказанные им армянской нации; католикос Ефрем, — старец, уже ступающий во гроб, благословлял его за попечения о бедных; архиепископ Нерсес, во главе эчмиадзинского духовенства, напутствовал его прощальною речью, как избавителя первопрестольного монастыря от мести и злобы врагов христианства, а чувства подчиненных его нашли себе выражение в адресе, поднесенном ему от лица всего военного сословия.

«С достоинством воина — говорилось в нем:— Вы соединили в себе достоинство человека,— и вот почему Вам справедливо принадлежат и души, и сердца наши». [738]

Офицеры 20-й пехотной дивизии испросили высочайшее соизволение на поднесение Красовскому большой картины, изображавшей бой при Аштараке, где сам Красовский представлен был в минуту отбития им персидской конницы от русских орудий.

«Мы, осчастливленные отеческим вниманием Вашим, спасенные Вами, в день Аштаракской битвы,— писали они ему: — желаем иметь изображение любимого начальника, равно как и изображение той минуты, когда мы содрогнулись, при виде опасности, в которой Вы находились, присутствуя везде, где сильней была сеча. И мы подносим Вашему Превосходительству портрет Ваш и картину, прося об исходатайствовании Высочайшего соизволения на гравирование оных. Не столь долговечно, слабо приношение наше,— но пусть оно покажет общее желание излить пред Вами и доказать пред светом чувства живейшей признательности, искренней привязанности и глубочайшего уважения нашего».

Такая личность, как Красовский, конечно, не могла долго оставаться в тени, — и скоро он на деле опровергает мнение о себе Паскевича. С открытием турецкой войны, Красовский командует 7-ю пехотною дивизией, а в кампании 29 года уже играет видную роль, в качестве командира 3-го пехотного корпуса, с которым осаждает Силистрию. И там, на нолях европейской Турции, Красовский все тот же, каким видели его на Березине, на страшном штурме Борисова, под Парижем и в Аштаракской битве, — храбрый, распорядительный и веселый, обожаемый своими подчиненными. Один из офицеров, описывая дело под Силистрией, бывшее 5-го мая, говорит: «Подъезжая к левому флангу, я увидел колонну 1-го егерского полка, при которой находился Красовский. Она шла на штурм редута. Сцена была прелестная! После нескольких залпов картечью, Красовский берет полк, — сам впереди с песенниками, которые по его приказанию грянули веселую русскую песню. Потом, не смотря на дождь [739] пуль — громоносное ура! — и колонна вскочила в окопы». «...Наш Афанасий Иванович — прибавляет он далее: — показал себя в этом деле самым храбрейшим генералом, который и в пылу боя сохраняет все хладнокровие и распорядительность. Солдаты в его присутствии жаждут подраться...»

«Что всего приятнее;— говорит он в другом месте:— это веселый дух солдат и храбрость офицеров. Этим 3-й корпус обязан нашему Красовскому, который знает все утонченные струны русского воина и мастерски ими управляет».

Под Силистриею, 6 мая, Красовский, осматривая вечером один из редутов, был контужен в плечо: ядро помяло эполет, согнуло пуговицу сюртука, но ему повредило мало; только на другой день он почувствовал боль в контуженной и обожженной руке.

Когда Силистрия, 18 июня, пала, Красовский блокирует Шумлу и содействует Дибичу в переходе за Балканы. Имя его становится в ряду лучших русских генералов, и он получает Владимира 1-го класса, — награду исключительную в генерал-лейтенантском чине.

В польскую войну Красовский — уже начальник главного штаба 1-й армии, фельдмаршала князя Остен-Сакена. Когда Варшава пала, и последние остатки польских войск были преследуемы за Вислою, фельдмаршал князь Остен-Сакен отправляет его, чтобы руководить военными действиями 6-го пехотного корпуса. Именем фельдмаршала Красовский настаивает на самом энергичном преследовании,— и настигает Рамарино у м. Ополе. Здесь неприятель занимает неприступную позицию, к которой можно подойти только по бревенчатой плотине, тянувшейся на целую версту. Осмотрев позицию, Красовский решается взять ее штурмом. Напрасно некоторые из генералов объясняют ему, что переход через болота невозможен. Красовский скрывает досаду и продолжает делать свои распоряжения: он рассчитывает только на своих храбрецов и, обладая [740] даром действовать на них, говорит, указывая на 13-й егерский полк: «Они не знают невозможного!» Электрически действуют эти слова на храбрых егерей, в рядах которых Красовский начал свою службу. С криком «ура!» бросаются они на неприятеля, — и неприятель, в пять раз превосходнейший в силах, бежит из Ополе.

Для шеститысячного русского отряда разгром Рамарино был подвигом весьма знаменательным. «Там где генералы показывают хороший пример,— справедливо замечает Смидт в своей истории польской войны: — солдаты совершают даже невозможное»,

Покончив с Рамарино, Красовский изъявил желание разделить труды и славу побед с генералом Ридигером. который действовал в то время за Вислой, против корпусов Ружицкого и Каминского. Красовский был старше Ридигера, облечен большим полномочием со стороны фельдмаршала и, несмотря на то, просил позволения сделать поход под его начальством. Ридигер поручает ему авангард. 12-го сентября, у Скальмиряса, Красовский разбивает на голову корпус Каминского, быстро преследует его, и останавливается только под стенами вольного Кракова, куда Каминский едва успел укрыться. Красовский потребовал, чтобы мятежники тотчас оставили Краков. «В противном случае, — писал он:— ежели Краковский сенат не имеет достаточных сил, чтобы принудить их к повиновению,— то я явлюсь за ними сам». Краков очищен — и русские войска победоносно вступили в город.

Наградами Красовскому за польскую войну были алмазные знаки ордена Александра Невского и звание генерал-адъютанта.

Вот какою блестящею деятельностью ответил Красовский на устранение его с Кавказа, за отсутствие, будто бы, в нем «военных дарований».

По окончании войны, Красовский опять занимает должность начальника главного штаба 1-й армии. Потом он был членом военного совета, а в 1842 году, с [741] производством в генералы от инфантерии, назначен командиром 1-го пехотного корпуса, расположенного в Киеве. Там, спустя несколько месяцев, он и окончил свою жизнь на 62-м году от рождения.

Не прошло и нескольких месяцев после отъезда с Кавказа Красовского, как пришла очередь и до архиепископа Нерсеса.

Вначале деятельность Нерсеса находила полное признание и оценивалась по заслугам, чему не мало способствовала и привязанность к нему патриарха. По окончании персидской войны, жалуя престарелому Ефрему алмазные знаки ордена Александра Невского, государь в то же время и тем же орденом (без украшения) награждает и Нерсеса, при следующем замечательном рескрипте:

«С давнего времени — писал государь:— оказывали Вы отличную приверженность к России, и в особенности в нынешнюю войну с персиянами, когда Вы приняли деятельное участие при наших войсках, подвергая себя даже личной опасности. Генерал-адъютант Паскевич неоднократно доносил о таковых похвальных подвигах ваших, изъясняя, что, во все продолжение войны, Вы ознаменовали себя особым усердием к пользе России, постоянно сохраняя в народе Армянском приязненное расположение не только благоразумными советами и внушениями, но и личным своим примером. В ознаменование столь важных услуг и в знак особенного Моего благоволения ко всему народу Армянскому, я сопричисляю Вас к ордену св. Александра Невского».

Но отношения Паскевича к Нерсесу скоро изменились. Есть положительные данные предполагать, что главным поводом к тому послужило заявление Нерсеса, посланное пм к Паскевичу в Дей-Караган, относительно присоединения к России Макинского ханства и проведения новой персидской границы. Нерсес полагал справедливо, что эта граница, начиная от Нахичевани. должна была идти на запад не по Араксу,— как это было уже решено,— а прямою линиею по [742] горным кряжам вплоть до турецких пределов, чтобы Персия не вдавалась острым углом во владение России. Паскевич оскорбился этим указанием, — и совета не принял.

В марте 1828 года отношения между ними настолько обострились, что Паскевич даже совершенно устранил Нерсеса от фактического участия в управлении Эриванской областью, уведомляя только Дибича, что «это сделано пм самым вежливым образом, без нанесения ему малейшего оскорбления». Затем, в целом ряде донесений он старается дискредитировать Нерсеса в глазах государя, представляя не только деятельность его по отношению к России, но и всю его прошлую жизнь сплетением интриг, созданных его самовластием и честолюбием. Донесения эти в конце концов достигли своих целей, и в июле 1828 года Дибич уже пишет Паскевичу: «Государь император, из неоднократных донесений вашего сиятельства, заметил, что деятельность архиепископа Нерсеса часто оказывается противною видам и пользам нашего правительства, чему может служить доказательством жалоба армянских ратников, которых он самовольно обязал служить 25 лет в Эчмиадзине. Все это дает повод к заключению, не питает ли Нерсес какие-либо секретные замыслы и намерения насчет присоединенных к России областей».

Вот что ответил на это Паскевич:

«Поведение Нерсеса не обнаруживает каких-нибудь вредных противу правительства замыслов, или каких-либо скрытых намерений насчет областей, присоединенных к России. Напротив, во время персидской войны Нерсес всегда являл готовность к услугам в пользу нашу и показывал приверженность к России. Но, отдавая ему полную справедливость в сем отношении, я не могу умолчать, что властолюбие увлекает его за пределы обязанностей звания его и сана, и что он не только в духовных, но и в мирских делах желает действовать с самовластием неограниченным... Глубокая старость и болезни верховного [743] патриарха Ефрема дали ему случай овладеть управлением армянской церкви,— и он, не довольствуясь этим, распространяет свое влияние и на дела мирские, желая выставить себя как бы главою и начальником всего армянского народа. В сем отношении честолюбие его простерлось до того, что он начал издавать прокламации к заграничным армянам и вошел в сношение с соседними турецкими начальниками, стараясь выставлять себя в виде соседа и владельца берега реки Арпачая, отделяя собственные свои выгоды от общих интересов государственных... Сверх того, Нерсес обнаружил неоднократно односторонние виды свои к увеличению доходов и имущества Эчмиадзинского монастыря, хотя бы то клонилось и к ущербу правительства. Одною из причин известных интриг, бывших в Эривани, служило без сомнения то, что Нерсес увидел с первого раза заботливость мою об охранении польз казенных и постиг, что я буду сильно противодействовать намерениям его насчет присвоения армянскою церковью имений и доходов, ей не принадлежащих».

В доказательство своего мнения Паскевич приводит случай: «Едва отданы были па откуп Кульпинские соляные заводы, как Нерсес тотчас объявил, что греческий император Ираклий, еще в 629 году, за 1200 лет перед этим, пожертвовал третью часть Кульп Эчмиадзинскому монастырю». «Наклонность Нерсеса к интригам — продолжает он: — естественным образом должна была возродиться от властолюбия и односторонних видов в пользу армянской церкви. Неуместное пристрастие Нерсеса по делам армянским может найти себе опору в происках других значительных лиц из этого народа, у которого было и есть положительно стремление отстранить себя от влияния и действия наших законов и нежелание подчинить себя обязанностям, отбываемым прочими подданными. Разительный тому пример представляют армяне, водворенные на Северном Кавказе, которые до сего времени не только уклоняются от всех обязанностей, ссылаясь на привилегии, [744] дарованные Петром I, но и стараются к ущербу казны вводить в свои права новых выходцев, которым сих нрав никогда предоставлено не было. Такого же стремления должно ожидать и от армян закавказских».

«Относительно Нерсеса — прибавляет Паскевич:— я нахожусь в большом затруднении. Политика запрещает мне совершенно устранить его от дел, а между тем, если оставить его при всем влиянии, то монастырские притязания будут бесконечны, и казна лишится всех доходов, которые иметь может».

Государь решил отозвать Нерсеса. Как раз в это время скончался архиепископ армян, обитающих в Бессарабии и в сопредельных с ней областях, Григорий, и Нерсес назначен был на его кафедру. 4 июня он уже выехал из Эчмиадзина в новую свою резиденцию — Кишинев.

Отъезд Нерсеса глубоко опечалил армян и патриарха Ефрема. В письме к государю, от 18 октября 1828 года, Ефрем пишет о заслугах Нерсеса, о том сколько он лично обязан этому достойному архиепископу и просит о возвращении его в Эчмиадзин, чтобы еще при жизни своей вручить ему кормило патриаршего правления. Понятно, с каким неудовольствием принял Паскевич подобное ходатайство. Он писал к Блудову, главноуправляющему духовными делами иностранных исповеданий, об ослаблении умственных сил в старце, о степени дерзости приверженцев Нерсеса, и в заключение говорил, что назначение Нерсеса верховным католикосом всей Армении,— для пользы России и спокойствия края, допущено быть не должно.

В свою очередь, Нерсес, понимая, что Бессарабская кафедра служила только благовидным предлогом к почетному удалению его от дел Армении, старался оправдать себя в глазах того же Блудова и писал ему, 21 января 1829 года, следующее:

«В продолжение 28 лет неутомимые попечения и [745] усиленные труды, основанные на беспредельной ревности и непоколебимой преданности, устремлял я на пользу России и на благоустройство соплеменной мне нации. Судьба определила мне быть со времен князя Цицианова в походах везде, и во всех отношениях усердно содействовать русским: исполнением этих приятных обязанностей стяжал я, по праву трудов, забот и пожертвований моих, признательность российских императоров, главнокомандующих, нации и верховного патриарха. Наконец, во многих случаях содействовал я и графу Паскевичу в персидской кампании, и в особенности при взятии Сардарь-Абада и Эривани».

«Граф Паскевич — говорит он далее: — имел неприятности с главными генералами, с которыми я был по делам в сношениях, и, вместо признательности, родились у него на меня подозрения, а потом наветы расстроили нас. Происшедшая же ошибка графа по одной важной статье при заключении мира с Персией, относительно границ России, навлекла на меня уже явное его недоброжелательство».

Паскевич возразил на записку Нерсеса подробным объяснением: «Архиепископ Нерсес;— писал он: — упоминая, что поводом к неприятностям, будто бы возникшим между нами, послужили сношения его с главными генералами,— сам выказывает этим, что он участвовал в интригах против меня, которые не безызвестны государю-императору».

«Думать должно,— продолжает он далее:— что Нерсес, упоминая об ошибке, будто бы сделанной мною при проведении границы, говорит об отвергнутом мною смешном представлении его, касательно присоединения к нашим областям Макинского ханства. Сие происходило следующим образом: Во время бытности моей в Дей-Карагане, я, к удивлению моему, получил рапорт генерала Красовского, в коем он, уведомляя меня о слухах, что Макинский магал возвращается персиянам, объяснил, что по сему [746] предмету он получил отношение архиепископа Нерсеса, которое и препровождает на мое соображение. Если бы генерал Красовский писал ко мне не официально, то конечно, счел бы отношение его шуткою, ибо трудно было вообразить, чтобы генерал-лейтенант, совместно с архиепископом, вздумали формально предлагать мне советы, как должен я заключить мир, по полномочию коего я удостоен Государем Императором. И потому, не хотя допустить под моим начальством республиканских правил, я сделал генералу Красовскому, за то что он вмешивается не в свое дело,— выговор. Что же касается до предложения архиепископа Нерсеса насчет присоединения Макинского округа, я должен сказать следующее:

1) Что и без сего округа мир с Персиею заключен мною довольно выгодный.

2) С присоединением Макинского магала мы имели бы границу весьма неопределенную, и

3) Приобретение Макинского магала было очень желательно Нерсесу, собственно потому, что в оном находится богатый армянский монастырь».

Нельзя сказать, чтобы доводы, приводимые Паскевичем, были убедительны. По крайней мере его объяснения в роде того, что «мир заключен и без того выгодный», упоминание о богатом монастыре,— приобретение которого не могло же быть для нас не желательным, — указание на вечные интриги и т. п. ровно ничего ни доказать, ни опровергнуть не могут.

Тем не менее ходатайство Ефрема о перемещении Нерсеса в Эчмиадзин было отклонено. Судьбе угодно было, однако, чтобы Нерсес возвратился в Армению католикосом, и двенадцатилетнею деятельностью засвидетельствовал свою глубокую преданность истинным пользам России. Этим результатом он много был обязан одному из замечательнейших государственных людей того времени, князю Воронцову, который, имев случай близко узнать Нерсеса во [747] время своего генерал-губернаторства в Новороссийском крае, совершенно оправдал его в глазах государя.

По смерти Ефрема, в 1831 году, когда еще Паскевич оставался на Кавказе, престол католикоса занял Иоанесс. Но когда в 1842 году умер и он, Нерсес был избран католикосом единогласно, в то время как другой кандидат, Захарий, патриарх иерусалимский, из 26 голосов получил за себя только 17. Оба кандидата представлены были государю на утверждение. Император утвердил Нерсеса, «как лицо, на которого все и присутствовавшие и отсутствовавшие избиратели указали единодушно и единогласно.» Назначенный Верховным Патриархом Нерсес прибыл в Тифлис, однако, только в декабре 1845 года, задержанный в Петербурге почти двухлетнею тяжкою болезнию.

Памятна осталась Тифлису радостная встреча нового католикоса армянами. 17 декабря, утром, как молния пронеслась весть, что патриарх ночует в Анануре, за 70 верст от города. В одно мгновение лавки были заперты, дома брошены, и всякий, кто только был в силах, поспешил на встречу духовного патриарха. Все пространство, начиная от армянской кафедральной церкви через весь город до Дагамского поля и далее до Мцхета, на протяжении 20 слишком верст, закипело народом. В улицах, но которым надлежало проезжать католикосу, окна, балконы и крыши домов заняты были пестрыми толпами, и на всех лицах были написаны светлая радость и нетерпеливое ожидание.

В полдень, 18 декабря, Нерсес прибыл в Веры, предместье Тифлиса, и отсюда начался его торжественный въезд в город. По древнему обычаю, шествие открывал шталмейстер, за которым вели двух богато убранных коней, покрытых золотыми чепраками, — обычай, вероятно оставшийся от прежних времен, когда турецкие султаны и персидские шахи имели обыкновение, при вступлении патриархов на эчмиадзинский престол, присылать им в дар [748] коней с драгоценными уборами. За шталмейстером и конями следовал ряд скороходов с булавами, а далее ехала патриаршая карета, которой предшествовали два архимандрита; один с патриаршим жезлом, другой — церковною хоругвью. На Александровской площади католикоса встретило все духовенство. Он вышел из кареты, стал под патриарший балдахин, и процессия, при колокольном звоне со всех армянских церквей, вступила в кафедральный собор.

Народ ликовал. С именем Нерсеса соединялось у всех воспоминание о той эпохе, когда он, среди русских войск, вступал в Армению на ее освобождение. И теперь, его возвращение и встреча были как бы новым торжеством армянской свободы.

Комментарии

18. Экземпляр такого фарфорового кувшина с гербом хранится в Тифлисе, в Кавказском музее.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 4. СПб. 1888