ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

Оглавление IV выпуска.

XXXI. Взятие Тавриза.

XXXII. Мирные переговоры в Адербейджане.

XXXIII. Поход 1828 года.

XXXIV. Туркменчайский мир.

XXXV. Посольство и смерть Грибоедова.

XXXVI. Хосров-Мирза.

XXXVII. Страна Арарата.

XXXVIII. Древняя Армения.

XXXIX. Христианская Армения.

XL. Возрождение Армении.

XXXI.

Взятие Тавриза.

Осенью 1827 года, персидская война, которую так усложнило было неожиданное нашествие Аббаса-Мирзы на Эчмиадзин, вдруг получила совершению непредвиденно решительный оборот. Дело в том, что пока армия Паскевича, после падения Эривани, еще только шла на Тавриз, эта вторая столица персидского царства была взята небольшим отрядом князя Эристова, почти не встретившим сопротивления. Смелый и счастливый шаг этот совершен был при следующих обстоятельствах.

Выступая к Эривани, Паскевич поручил командование войсками, остававшимися в Нахичеванской области, генерал-лейтенанту князю Эристову, а в помощь к нему [522] назначил полковника Муравьева, бывшего тогда помощником начальника корпусного штаба.

Трудно себе представить две личности, которые были бы столь же различны по своему характеру, взглядам и даже привычкам, как князь Эристов и Муравьев. Первый, грузин, выросший и состарившийся в битвах с горцами, был плохой грамотей, по человек отважный и незаменимый в боевой решительной службе, любимый в войсках за храбрость и добродушие. Прослужив весь век с русским солдатом, привыкнув любить и уважать его, он до конца жизни плохо говорил по-русски, и имел привычку, обращаясь к подчиненным, называть их «батушка».

Солдаты, любовно и прозвавшие его «батушкой», были ему преданы, ценя в нем всего более отсутствие педантизма: Эристов, действительно, не любил в походе стеснять их мелочною, никому не нужною формалистикою.

Совсем другой человек был Николай Николаевич Муравьев, впоследствии Карский. Он принадлежал к числу тех замечательных деятелей, имена которых если всегда будут произноситься с глубоким уважением, то не всегда с теплою, сердечною любовью. При большом уме, обширном образовании и исключительной твердости воли, он был строг и требователен до педантизма, до последних мелочей, и потому тяжел и далеко не всегда симпатичен. Его сосредоточенный характер, с оттенком нелюдимости, в сущности был прям и открыт; он не терпел линии, не выносил напыщенности и эффектов, был прост в речах и манерах, не искал популярности, но, как начальник, не терпел малейшей неисправности, малейшей манкировки службой. Чтобы легко примириться с этими качествами Муравьева, к нему надо было привыкнуть, нужно было понять, что он требует только того, чего требует закон, к чему обязывает дисциплина, и никогда не выходит из этих границ, не допускает и с своей стороны ни малейшего произвола, будучи к себе еще более строгим, чем к другим. Известность Муравьева на [523] Кавказе была велика уже и при Ермолове. Она началась с его поездки в Хиву, где он имел случай выказать и свои дарования, и твердость воли, и высокое чувство долга, готовность жертвовать собою для блага родины. Затем, командуя карабинерным полком, он оставил в нем по себе лучшую память. Полковые ветераны любили вспоминать «муравьевское» время в полку, в которое, по выражению одного из них — «всякий был убежден, что правое дело не будет гласом вопиющего в пустыне». Честность и бескорыстие Муравьева вошли в пословицу.

На этих-то двух лиц, на Эристова и Муравьева, Паскевич и возложил защиту столь важной в тогдашних военных операциях Нахичеванской области. Но, зная ничем не сдерживаемую храбрость Эристова и решительность Муравьева, он очертил круг их деятельности строгою программою: отряд должен был защищать границы, прикрывать вагенбург и даже делать небольшие движения за Аракс, чтобы отвлекать неприятельские силы от Эривани; но ему строго запрещено было вдаваться внутрь персидской страны и затевать какое-нибудь серьезное дело.

Невозможно не признать благоразумия этих распоряжений, потому что положение Эристова и без того представляло уже не заурядные трудности. В тот момент, когда Паскевич выступил под Эривань, для прикрытия обширного края, если не считать слабых гарнизонов, занимавших Аббас-Абад и Нахичевань, остались всего баталион Тифлисского полка, казачий полк, да несколько орудий, стоявших у Кара-Бабы. К ним, в случае надобности, могли присоединиться еще уланская бригада ¹⁵, да два полка черноморских казаков, по-прежнему оставленных на Базар-чае для прикрытия коммуникационной линии,— но это и было все, чем мог располагать князь Эристов в первые дни по уходе Паскевича. Сильные подкрепления, правда, [524] ожидались из Карабага, но пока они еще не пришли, Эристову пришлось пережить тревожные минуты.

Началось с того, что неугомонный Керим снова появился под Аланчею, со всею своею конницею. Два черноморские полка вследствие этого должны были выдвинуться вперед, за Кечеры, чтобы закрыть табуны, которым теперь грозила постоянная опасность,— и оборона коммуникационной линии была ослаблена. К счастию, дорога, разрабатывавшаяся, по приказанию Паскевича, через Ах-Караван-Сарай к Герюсам, была к тому времени кончена — и освободившийся с работ баталион Козловского полка стал в резерве за черноморскою бригадою. Покушения неприятеля с этой стороны были, таким образом, парализованы.

Но за то серьезная опасность висела теперь над самою Нахичеванью. Получены были известия, что Аббас-Мирза, покинувши Эриванское ханство, остановился в Шарурской области, бок-о-бок с Нахичеванскою провинцией, и замышляет исполнить тот же маневр, который уже раз удался ему против Красовского. Зная, какими ничтожными силами располагает Эристов, он думал легко овладеть Нахичеванью, — и 7 сентября войска его уже двигались туда двумя колоннами: пехота шла со стороны Шарура, конница, предводимая Аллаяр-Ханом, — по тавризской дороге. Вторжение с двух сторон, не давая русским возможности сосредоточить и те слабые силы, которые у них находились, обещало Аббасу-Мирзе полный успех, а по взятии Нахичевани, ему казалось уже не трудным разбить Эристова у Кара-Бабы и истребить русские транспорты. Участь всей кампании снова висела на волоске, потому что увенчайся этот смелый план успехом,— и Аббас-Мирза приобрел бы результаты несравненно важнейшие, чем те, которые представлялись после поражения Красовского. Тогда Паскевич должен был оставить поход на Тавриз, а теперь русские были бы вынуждены оставить даже и осаду Эривани.

Случилось однако, что к тому времени, как Аббас-Мирза приблизился к русским границам, к Эристову уже [525] подошли подкрепления. Из Карабага генерал Панкратьев привел баталион Нашабургского и баталион Козловского полков; с Базар-чая прибыли другой баталион козловцев, уланская бригада и два полка черноморских казаков, смененные на своем посту войсками князя Вадбольского. С этими силами князь Эрнстов спустился с гор и придвинулся к Нахичевани, где к нему присоединились еще пять рот херсонских гренадер,— так что у него составилось до четырех тысяч пехоты и две тысячи конницы, при 26 орудиях. Аббас-Мирза не рассчитывал встретиться с сильным отрядом, он не хотел поверить, чтобы русские могли так быстро сосредоточить войска, но он должен был убедиться в этом, когда авангард его, перейдя Аракс, остановился всего в семи верстах от города и увидел линию русского бивуака.

Столкновение, однако, не замедлило, и начато было русскими. Генерал-маиор барон Остен-Сакен со всею конницею тотчас двинулся против неприятеля. Персияне стали отступать, и чем дальше, тем поспешнее, так что настигнуть их на левом берегу Аракса русским не удалось. Начатая уже переправа главных персидских сил была тотчас приостановлена, и Аббас-Мирза сам начал укрепляться на противоположном берегу реки. День был знойный; русским приходилось идти безводными местами, и потому пехота далеко отстала от конницы. Уланы и казаки остановились у брода Кайгель, и с обеих сторон началась сильная орудийная канонада через Аракс. Но едва показалась из-за высот голова русской пехоты, неприятель бросил начатые укрепления и стал отступать.

Таким образом, одна из задач князя Эристова, стараться отвлекать персидские войска от Эривани и Сардарь-Абада, исполнялась теперь, так сказать, сама собою. Но чтобы еще более отклонить внимание Аббаса-Мирзы от осажденных крепостей, Эрнстов решил его преследовать, и в ту же ночь русские войска перешли Аракс и вступили в персидскую землю. [526]

Аббас-Мирза отступал, однако, с неимоверною быстротою. Он бросился вправо в горы, — и скоро самый след его был затерян русскими. Эристов, между тем, все шел вперед; и 17 сентября авангард его уже был в Чорсе. Полковник Муравьев, с батальоном пехоты и дивизионом улан, отправился разыскивать неприятеля, и скоро увидел глубокие колеи, оставленные пушками на трудной горной дороге, по которой, видимо, только что прошел неприятель. Идя по этим следам, Муравьев скоро настиг его арьергард. Персияне защищались слабо и, после нескольких выстрелов, обратились в бегство. Преследовать их дальше, при наступавшей ночи, было, однакоже, нельзя, и неприятель скрылся в скалах. Муравьев, удостоверившись, что Аббас-Мирза со всеми силами стоит около Хоя, вернулся в лагерь. Крепко хотелось Муравьеву пройти на тавризскую дорогу, чтобы заставить Аббаса-Мирзу спешить на защиту столицы и тем окончательно отдалиться от Эривани, но в отряде не было провианта, и Эристов вернулся в Нахичевань.

Как ни коротко было пребывание Муравьева за Араксом, он успел, однакоже, добыть там чрезвычайно важные сведения. Он узнал, что Аббас-Мирза потерял при отступлении много людей отсталыми, бежавшими и больными, и что в персидском лагере начинается полпая деморализация. Энергическому человеку, как Муравьев, трудно было не воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами, которые могли уже никогда не повториться, и вот, он убедил Эристова немедленно предпринять другую экспедицию, но уже прямо по направлению к Тавризу.

30-го сентября войска перешли Аракс и очутились в одной из важнейших провинций Ирана, в Адербейджане, сплошь населенной татарским племенем, которое ненавидело персиян и всегда было готово восстать против царствовавшего дома Каджаров. Упорных битв, поэтому, здесь ожидать было нельзя. Тем не менее русская конница, высланная вперед, встретилась с персидской кавалерией при [527] самом входе в Дарадатское ущелье, а пока происходило небольшое кавалерийское дело, разъезды высмотрели, что ущелье укреплено ретраншаментом и занято двумя или тремя тысячами сарбазов. С этими сведениями уланы возвратились в лагерь.

На следующий день Муравьев, опередив отряд, поехал произвести в том направлении рекогносцировку. Подходя к ущелью, казаки, сопровождавшие его, услыхали выстрелы. Так как русских войск впереди быть не могло, то перестрелка вызвала всеобщее недоумение.

Но скоро из персидского стана прибежал один сарбаз, и все разъяснилось. Дело было в том, что в лагерь явился татарин с прокламациею князя Эристова, и в войске возникли беспорядки: одни хотели защищаться, другие требовали отступления, пока еще было время. Ссора окончилась перестрелкой. Тогда большинство солдат бежало, а остальные, уже не рассчитывая отстоять укрепление, бросили его, и поднялись на окружные горы.

Муравьев поспешно двинул вперед батальон с двумя орудиями, и занял ущелье без боя. При самом входе в него еще лежали тела персиян, побитых накануне в кавалерийской стычке, а далее стояло пустое укрепление. Последнее тотчас же было срыто. Подоспевший батальон приступил к разработке дороги,— и отряд миновал ущелье уже беспрепятственно.

2 октября, в тот самый день, как Паскевич праздновал в стенах Эривани покорение этой твердыни, войска князя Эристова без боя вступали в город Маранду, пользующийся в Армении громкой известностью, так как, по преданиям, на месте его погребена жена праведного Ноя, Ноемгамера — вторая мать живущих; самое слово «Маранд» в буквальном переводе значит «мать там». Город, известный с глубокой древности, служил царством всевозможных плодов и фруктов, а пажити его славятся в целой Персии. Аббас-Мирза отдал их во владение своей регулярной конницы, которая ежегодно и проводила здесь по [528] нескольку месяцев к ряду. Теперь население вышло навстречу русским войскам и приветствовало их, как избавителей. Правитель марандского округа, очарованный ласковым приемом князя Эристова, передался на сторону русских. Персидские чиновники также остались на своих местах и усердно хлопотали о продовольствии отряда. Войска, между тем, с музыкою прошли через город и заняли дороги, ведущие отсюда в Хой и к Тавризу.

Еще не успели раскинуться русские биваки, как пришло известие о приближении Аббаса-Мирзы. Действительно, шах-заде только одним днем не успел предупредить Эристова в Маранде. Он уже двигался сюда со всеми своими силами, но, узнав о занятии города русскими, быстро занял нахичеванский путь и отрезал отряд от Аракса. Положение Эристова при других условиях могло бы сделаться весьма опасным.

К счастию, благодаря неимоверной быстроте, с какою обыкновенно распространяются в Азии вести всякого рода, в лагере Аббаса-Мирзы в этот самый день узнали о взятии Эривани. Известие это произвело на персидские войска потрясающее действие, а когда вслед затем разнеслась среди них весть, что из Маранды русские выступают по хойской дороге,— армия Аббаса-Мирзы, охваченная паникой, побежала. С несчастными остатками ее наследный принц уже не мог думать о каких-либо наступательных действиях и заперся в Хое. Но были слухи, что он послал в Тавриз приказание истреблять и вывозить оттуда все военные заготовления, чтобы они не достались русским. Муравьев, имевший об этом достоверные сведения, решился тогда воспользоваться общею паникой и овладеть Тавризом прежде, чем распоряжения Аббаса-Мирзы будут исполнены. Он хранил, однако, свои намерения в глубокой тайне, скрывая их даже от князя Эристова, не будучи вполне уверен, что тот согласится на столь ответственное и дерзкое предприятие.

Действительно, как ни верно были рассчитаны [529] Муравьевым все шансы на успех,— движение это все же оставалось до крайности рискованным. Тавриз был многолюден, снабжен сильными укреплениями и, при решимости гарнизона, мог оказать непреодолимое сопротивление. «Но судьба, — говорит один очевидец этих событий: — как бы в возмездие за кровавые жестокости, совершенные некогда Ага-Магомет-Ханом в Тифлисе, послала через тридцать лет мстителя персидскому народу в лице того же грузина, но во главе уже русского войска»... Дерзкое предприятие Муравьева удалось вполне.

Отряд Эристова выступил из Маранды по тавризской дороге 11 октября. Никому, не исключая и самого Эристова, не приходило в голову, что идут брать Тавриз, а Муравьев тщательно старался скрывать все, что могло хотя отдаленно намекнуть на близость второй столицы Персии. Переход был большой, утомительный, и многим пришлось разочароваться в стране, воспетой Саади и Гафизом. Местность лежала кругом безлесная, печальная: со всех сторон тянулись ряды обожженных солнцем красноватых гор, наводивших уныние. И только один Арарат оживлял картину своею гигантской вершиной, с которой все древние народы старались связывать свои священные легенды. Вечером войска прибыли в д. Софиано и здесь остановились ночевать. До Тавриза оставалось отсюда всего сорок верст.

«Только тогда — рассказывает Муравьев в письме к отцу:— князь Эристов хватился, что я его привел на покорение столицы. Он удивился, что Тавриз так близко, говорил было об отступлении; но на другой день я еще подвинулся вперед и занял лагерь в 18 верстах от города. Тут уже мало колебались, ибо не было отступления, особенно для меня. Не взявши Тавриза, я не смел показаться начальству; взявши Тавриз, я предвидел также, сколько я подвергался неудовольствиям Паскевича. Но дело было уже решено: честь моя и обязанности требовали последнего: главные силы наши не могли еще скоро прибыть из Эривани, а я опасался. чтобы неприятель не приготовился [530] к защите, или не вывез бы всех запасов и заведений, там находящихся».

13 октября, часов в 8 утра, войска остановились на речке Аджи-чае, в двух-трех верстах от Тавризского форштадта.

В городе, между тем, царствовало невообразимое смятение. Еще в то время, когда русские войска только что вышли из Маранды по тавризской дороге, и солдаты, и жители уже потеряли голову. С 12 числа по городу стали ходить какие-то письма, советовавшие жителям не сопротивляться русским. То были письма правителя и некоторых из почетнейших жителей Маранды, ручавшихся тавризцам, что, в случае покорности, жизнь и имущество их останутся неприкосновенными. Несколько таких писем было перехвачено и доставлено к Аллаяр-хану. Начались розыски, аресты; а между тем, ночью в город кто-то прискакал из Софиана с известием, что сильный русский авангард уже вступил в эту деревню. Весть эта быстро распространилась по всем частям Тавриза. Жители предместий спешили укрыться в стенах города, а горожане толпами бежали из него.

В Тавризе стояло в то время шесть тысяч войска, оставленного здесь Аббас-Мирзою для защиты города, под начальством Аллаяр-Хана. Но известие о взятии Эривани, близость русской армии, последние неудачи Аббас-Мирзы, загнанного к Хою, — все это настолько уронило нравственную силу в персидских войсках, что сарбазы потихоньку, малыми частями, выбирались из города и бежали. Вскоре бегство сделалось общим, и на рассвете 12-го октября весь корпус беспорядочными толпами уже отступал по тегеранской дороге, думая только о собственном спасении. Немногие лишь остались на своих постах или бродили по Тавризу. Думают, что солдаты были напуганы более всего угрозами самих же жителей. Кроме прирожденной ненависти к южным своим соотечественникам, тавризцы очень желали удаления сарбазов из города, опасаясь, что они, при [531] наступлении русских, бросятся прежде всего грабить сами, а между тем ничтожным сопротивлением только ожесточат войска, которые тогда, с своей стороны, выместят свои потери на тех же тавризских жителях.

Аллаяр-Хан поздно узнал о позорном поведении своего войска. Когда все увещания его воротить беглецов остались безуспешны, он, в гневе, приказал тавризцам самим преследовать и грабить негодяев. Но едва этот приказ был отдан, как вооруженные граждане, не рискуя догонять бежавших, предпочли напасть на солдат, еще оставшихся на своем посту; несколько человек было убито, 400 взяты в плен, ограблены до последней нитки и заперты в цитадели. Горожане, запиравшие ворота, ведущие в город, забыли, впрочем, что есть другие, за каким-то старым, давно покинутым строением, и пленные, воспользовавшись этим, один по одному успели бежать. Смятение было так велико, что, по словам одного англичанина, бывшего тогда в Тавризе, если бы в эту минуту появились две русские роты, оне без труда овладели бы всем городом.

Некоторый порядок сохранился только в двух батальонах шаггарийцев, стоявших лагерем в поле, неподалеку от городских стен, и они получили приказ подойти ближе, чтобы охранять ворота. Аллаяр-Хан сам выехал к ним навстречу, уговаривая солдат исполнить свой долг честно и твердо. Собравшиеся толпы народа отвечали первому министру бранью и каменьями, заставившими его поспешно скрыться.

Весь день по городу рассеивались самые противоположные слухи: то ожидали русских, то кричали, что Аббас-Мирза идет из Хоя, и его конница уже в пяти верстах от города. Гарем наследного принца перевезли, между тем, в сады; главнейшие гражданские чиновники с своими семействами также покинули город.

Но вот, 13-го октября, ранним утром, с высоких минаретов Тавриза, действительно, увидели какое-то [532] двигавшееся войско, которое шло, однако, не от Хоя, а со стороны Софиано. Скоро ясно обозначились русские колонны: оне шли до речки Аджи-чай и остановились, как бы готовясь к сражению. Оба батальона шаггарийцев тотчас заняли городские стены. Пушки, уставленные за несколько дней перед тем на бастионах и башнях, зарядили, ворота заняла надежная стража. Сам Аллаяр-Хан, верхом на коне, старался ободрять войска. Но тот, кто повнимательнее вгляделся бы в лица солдат, прочел бы на них не решимость умереть, защищая город, а то особое настроение, при котором довольно какого-нибудь ничтожного случая, чтобы паника охватила защитников. Так случилось и тут. Русские были еще далеко, а неприятель уже открыл по ним орудийный огонь; грянул один пушечный выстрел... другой... А третий, особенно гулко раскатившийся по городу, вместе с тем послужил сигналом к общему, ничем не объяснимому и неосмысленному бегству персидской пехоты... как все это произошло —неизвестно: но только стены оказались пустыми, пушки — брошенными.

Народ заволновался. Напрасно Аллаяр-Хан в бешенстве кричал, чтобы жители занимали стены, и резал уши и носы ослушникам — ему уже никто не повиновался. Никто не решался, однако, и выйти к русским на встречу. Тогда Мир-Феттах-Сеид, глава тавризского духовенства, принял в свои руки спасение города. Он явился к Аллаяр-Хану и решительно заявил ему, что всякое покушение сражаться при настоящих обстоятельствах послужит только ко вреду правоверных: он посоветовал хану сложить с себя звание главнокомандующего и уехать из города. Аллаяр-Хан послушался и скрылся в одно из городских предместий. Ключи от города были спрятаны. Мир-Феттах приказал разбить ворота, заваленные камнями, и готовился со всем духовенством встретить князя Эристова.

В русском лагере, между темь, ничего не знали о всех этих происшествиях. «Мы — говорит Муравьев [533] в одном из писем: — видели перед собою огромную крепость, вооруженную множеством орудий, цитадель и многолюдный неприятельский город. Я ужаснулся, когда вместо встречи увидел молчание, нас окружающее. Но три пушечные выстрела из крепости возвестили мне мою обязанность»...

Видя, что жители не выходят с покорностью, Муравьев двинул вперед два с половиной батальона пехоты при шести орудиях — и без боя занял предместье. В это время на южной стороне Тавриза, в поле, показалась толпа скакавших от города всадников. Расстояние до них было так велико, что преследовать было бы бесполезно, и их оставили в покое. Это бежал, как узнали после, гарем Аббас-Мирзы, под прикрытием небольшого конвоя. Участь гарема была бы, однако, несравненно лучше, если бы он остался в городе. Куртинцы, сторожившие персиян по дорогам, напали на женщин и ограбили их дочиста, так что даже с любимой жены наследного принца сняли шитые золотом бархатные шальвары.

Заняв предместье, Муравьев не знал, будет или не будет защищаться Тавриз, и войска продолжали стоять в боевом порядке, с любопытством смотря на грозные стены цитадели. Но вот, ворота растворились. Из них показались знатнейшие старшины, с самим мужтехидом во главе, христианское духовенство с крестами и хоругвями, и массы народа. Город выходил на встречу победителям. Муравьев принял городских представителей и говорил с ними на армянском и татарском языках, которыми владел в совершенстве. Последние остатки персидского гарнизона, между тем, бежали из Тавриза, и в городе было полное безначалие.

Главный отряд Эристова был еще в то время далеко. Тем не менее Муравьев тотчас же вступил в город через Константиновские ворота, и поспешил занять цитадель, чтобы захватить в свои руки запасы и находившиеся там важные учреждения. В городе немедленно приняты меры к прекращению беспорядков; к сожалению, толпа [534] успела уже побывать во дворце наследного принца и расхитить из него большую часть ценных вещей.

К 12 часам вступили в город, с музыкой и барабанным боем, и остальные войска князя Эристова. Их встретил английский поверенный в делах, маиор Монтейм, с своими офицерами, прося защиты. К посольскому дому был отряжен особый караул, а войска стали лагерем между городом и его предместьем.

В Тавризе достались русским боевые запасы персиян, различные склады, богатый арсенал, а главное, пороховой и литейный заводы, на которых в последнее время так деятельно работали англичане. Сорок орудий, два знамени и жезл Аббаса-Мирзы составляли военные трофеи. Пленных было не много; но в числе их находились пять инженерных офицеров из персиян, учившихся в Англии, все мастеровые и, наконец, Аллаяр-Хан, верховный министр Персии, которому поручена была защита Тавриза. Есть основание предполагать, что Аллаяр-Хан, которому ничто не мешало уйти из города, отдался в плен умышленно, чтобы избежать печальной судьбы, обыкновенно постигающей на Востоке тех, кому изменяет военное счастие. По крайней мере, по рассказам современников, жители сами указали русским тот дом в одном из городских предместий, где скрылся грозный вельможа. Сотник Помелов был тотчас послан с черноморскими казаками арестовать его. Рассказывают, что Аллаяр-Хан выстрелил в Помелова, когда тот явился к нему, но ружье осеклось, и он сдался уже без сопротивления. По рассказам других, Аллаяр-Хан сделал вид, что намерен бежать, но казачий урядник догнал его за городом. В последнем случае уже одно то обстоятельство, что под урядником был незавидный казачий маштак, а Аллаяр-Хан сидел на чистокровном арабском жеребце, с которым не могли бы состязаться в быстроте лучшие лошади Персии, заставляют заподозрить искренность намерения Аллаяр-Хана ускакать от погони. Настигнутый в поле, он, по словам [535] урядника, хотел в него выстрелить; но ружье осеклось, — и Аллаяр-Хан отдался в плен. Казак посадил персидского вельможу на своего маштака и на чумбуре привез в Тавриз, где народ с изумлением и страхом смотрел на превратность судьбы, постигшую его грозного правителя.

Резиденция наследного принца Персии лежала у ног русского воинства. Тавриз! Какое громкое имя! Кто не представляет себе Тавриз пышным, шумным и обширным городом,— великолепною столицею сказочного Востока!? Войска, приближавшиеся к нему, испытывали это чувство внутреннего смущения перед роскошным неведомым. Казалось, этот город, один из перлов Востока, не обманет ожиданий. Закутанный в зелень платанов, тополей и яворов, из которых возвышались к ясному небу только верхи минаретов, свидетельствовавших, что здесь стоит обширный мусульманский город,— он, после утомительного, однообразного вида окружающих степей — очаровывал взоры. Но тут же начиналось и разочарование. Безжизненно смотрели на севере и северо-востоке высокие горы неприветливого, темно-красного цвета. Это — злые духи Тавриза, вот уже несколько веков потрясающие основания города и много раз разрушавшие его. Кровавыми чертами запечатлена в памяти потомства роковая катастрофа, случившаяся в 1041 году, когда, по преданиям, землетрясение похоронило под развалинами города более 40 тысяч жителей. Грустно, безотрадно смотрят окружающие город развалины. Там мост, красивый и гордый, с широкими арками, когда-то перекинутый через реку, — и теперь заброшенный, уже обвалившийся до половины. Здесь стройные мечети, красивые минареты, памятники прошлого лежат в развалинах. И эти руины красноречивее всего говорят о былом и настоящем города.

Русские застали Тавриз населенным 60 тысячами жителей; но в былые времена их было, говорят, несравненно более, — политические перевороты и военные бури, обрушивавшиеся на город и бросавшие его из рук одного народа к другому. не прошли даром. [536]

Но были для Тавриза и времена великой славы — среди всех народов. Тавриз — столица Адербейджана. В буквальном переводе с наречия гвебров, «Адербейджан» значит — «дом огня». Здесь родился Зороастр, основатель религии огнепоклонников, и, вероятно, самое название Адербейджану дано персиянами от религии Зороастра.

Время основания Тавриза — неизвестно. Во всяком случае, этот древний город, столько раз разрушенный и вновь восстававший из развалин, возник еще тогда, когда Адербейджан был областью древней Мидии. Народные предания связывают его имя с знаменитым именем Гарун-Аль-Рашида. Рассказывают, что Тавриз основан именно в память исцеления любимой жены мудрого царя мидийским врачом, который в награду своего искусства пожелал, чтобы в его отечестве был построен город, и назвал его Тебриз, от слова «теб», значащего лихорадка.

Но есть и другие легенды, иначе объясняющие происхождение имени Тавриза. Рассказывают, что когда, в III веке по Р. X, армяне овладели каким-то персидским городом, стоявшим на месте нынешнего Тавриза, и разрушили его до основания, то армянский царь Хозрой, находя местоположение его чрезвычайно удобным для набегов отсюда на Персию, приказал возобновить разрушенный город и назвал его Тавреш, т. е. «мщение». Когда же Хозрой умер, Тавреш, среди неурядиц армянского царства, снова попал в руки персиянам уже с этим именем.

Некоторые ученые, увлеченные древностью и славою Тавриза, хотели видеть в нем древнюю Экбатану, основанную знаменитым мидийским царем. Но теперь уже известно, что Экбатана находилась к юго-востоку от Тавриза, на том месте, где ныне стоит Гомодан. Развалины, окружающие этот последний городок, свидетельствуют и теперь о великолепии и обширности исчезнувшего города.

Гомодан — также город исторический, библейский. Там находится гробница знаменитых людей еврейской истории, Есвири и Мордохея. Она сделана из черного дерева и на [537] куполе ее сохранилась надпись на еврейском языке, гласящая, что саркофаг сооружен от сотворения мира в 4474 году, в четверток, 15-го числа месяца адара.

В средние века христианской эры, обильные возрождением новых воинственных народов, Адербейджаном, а вместе с ним и Тавризом, обладали повелители разных племен. Более двух столетий служил он театром кровопролитных войн между Турцией и Персией — и стал гробом для многочисленных турецких ополчений. Христиане также соединяют с Тавризом свои священнейшие воспоминания. Есть предание, что истинный крест Спасителя, взятый в Иерусалиме при разорении его в 603 году по Р. X. Хозроем персидским, увезен был в Персию и хранился именно в Тавризе, пока не был вывезен отсюда императором Ираклием.

Такова славная история священного города персиян. Конечно, не многие из русских, вошедших теперь в него, соединяли с именем Тавриза определенное представление о вековой его судьбе, о бедствиях, пронесшихся над ним и о днях счастия, выпадавших на его долю. Но седая старина окружает подобные имена неувядаемым ореолом, блеск которого отражается в отдаленнейших странах и в течение тысячелетий. Откуда этот ореол, какие подвиги и страдания возложили его на славное чело, — часто совершению забывается, но в целых рядах поколений величавое имя говорит воображению чудесную волшебную скажу о чем-то вечном, стоящем вне обыденных явлений жизни, рисует далекие недостижимые идеалы, заставляя сердце усиленно биться и кровь быстрее вращаться в жилах. Вот это-то неопределенное чувство невольного благоговения перед вековою древностью — не мог не ощущать ни один из русских солдат, и оно сливалось с горделивым сознанием силы русской, перед которою пала эта чуждая святыня.

Все чувствовали важность совершавшегося события не для судеб только продолжавшейся войны, а для многих будущих поколений, по тому нравственному смыслу, [538] который придавался событию вековыми воспоминаниями, связанными с Тавризом.

И не холодным обрядом смотрело торжество, не с холодным чувством присутствовали на нем войска, когда, на другой день по взятии Тавриза, — это был к тому же день рождения вдовствующей императрицы Марии Феодоровны,— на гласисе служилось благодарственное молебствие, при громе пушечных выстрелов с персидской цитадели. Стечение народа было огромное. Один англичанин, описывая этот парад, не мог не заметить особенного воодушевления в русских войсках, необычной торжественности их настроения, и, быть может, именно с целию передать его читателям своим, с новым, почти комическим незнанием русских порядков, прибавляет, что Эристов сам обходил ряды, поздравляя солдат с победой и, по русскому обычаю, спрашивал всех «как их здоровье?» Вечером город иллюминовался персидскими факелами и плошками и спущен был богатый фейерверк, заготовленный также самими персиянами. В этот самый день князь Эристов получил официальное извещение о взятии Эривани, и в ответ послал донесение о взятии Тавриза.

С политической точки зрения падение Тавриза было для Персии равносильно с потерею всей северной половины государства, а захват русскими в цитадели боевых средств, заготовленных персиянами, лишал ее всякой возможности продолжать войну. Понятно поэтому всеобщее удивление перед тем, что персияне не только не дали большего сражения под стенами столицы, но не сделали даже попыток остановить наступление русских. Три выстрела с крепостных стен, и то тогда, когда русские едва появились на горизонте,— вот все, что было похожего на оборону, а далее с обеих сторон уже не было потрачено ни зерна пороху. Никогда еще город, обнесенный стенами, не был взят с такою неимоверною легкостью.

Что касается до жителей Тавриза, то перемена [539] властителей скорее радовала, чем печалила их, и русские без малейшего опасения ходили одни по улицам города.

Как только распространилась весть о падении столицы, соседние провинции и города стали искать покровительства России. Первым возмутился тогда Марагинский округ, управляемый Фет-Али-Ханом, одна из сестер которого была в замужестве за Аббас-Мирзою. У него естественно и искали убежища жены наследного принца. Но когда в городе вспыхнул мятеж, и чернь, ворвавшись во дворец, совершенно разграбила его, не пощадив даже и женщин, — семью Аббаса-Мирзы поспешили отправить в Мианды. Народ бросился преследовать ее; и только артиллерия, призванная для защиты беглянок, картечным огнем сдержала буйные толпы мятежников.

Марагинские старшины, между тем, прибыли в Тавриз и явились к Эристову. Их приняли с почетом, — но потребовали немедленного освобождения русских пленных, находившихся у них в городе. Старшины отвечали, что пленные солдаты уведены слишком далеко, чтобы можно было воротить их; но за офицерами, находившимися всего в двух-трех переходах за Марагою, тотчас отправили нарочных, и конвой привел их обратно в Тавриз. Так освобождены были 22 штаб и обер-офицера, из которых многие томились в неволе еще со времени поражения батальона Назимки на Ах-Карачае. За Марагою сдалась и неприступная крепостца Аланча, стоявшая в горах Нахичеванской области, — и число русских военных трофеев увеличилось еще на четыре орудия.

В главной квартире долго не знали о взятии Тавриза. Увенчанный в Эривани свежими лаврами, Паскевич дал войскам кратковременный отдых и только 7-го октября, получив донесение о движении Эристова внутрь Персии, вышел в поход; он шел прямо к Тавризу, и 16-го числа был уже в Маранде. Здесь только его встретил курьер от князя Эристова, с известием о взятии Тавриза, и ожидал персидский сановник с письмом от Аббаса-Мирзы, [540] который просил позволения приехать для переговоров о мире. Паскевич отправил персидского посланного назад с словесным ответом, что место для свидания будет указано им своевременно, — и поспешил к Тавризу. Вся осадная артиллерия, теперь ненужная, оставлена была в Маранде, под прикрытием кабардинского полка; остальные войска пошли вперед двумя эшелонами. В то время наступала уже осенняя слякоть, и дорога испортилась так, что отряд мог двигаться только небольшими переходами. Паскевич оставил пехоту и, в сопровождении одной кавалерии, карабинеров и батальона егерей, 19-го октября появился в виду Тавриза. Вступление его в город было триумфальным шествием. Все духовенство, христианское и магометанское, старшины, почетнейшие беки и многочисленные толпы парода в праздничной одежде — встретили его за чертою города, усыпали ему дорогу цветами, и, по обычаю Востока, поливали ее горячею кровью быков, тут же закалываемых в честь победителя. На гласисе крепости стоял под ружьем весь отряд князя Эристова, приветствовавший главнокомандующего барабанным боем, склонением знамен и криком «ура!» Едва Паскевич въехал на подъемный мост, как началась пальба из всех персидских орудий, расставленных по стенам цитадели и крепости. Пышная квартира была приготовлена ему во дворце Аббаса-Мирзы, и здесь князь Эристов, во главе городских представителей, поднес ему ключи от города. То были, впрочем, новые ключи, приготовленные наскоро, чтобы не лишить встречи одного из ее необходимых атрибутов,— настоящие не были найдены.

Свидание Эристова с Паскевичем обошлось благополучно. Эристов был чуть ли не единственный человек, сумевший до конца поддержать дружественные отношения с Паскевичем. Грузин по происхождению, он отлично умел скрывать азиатскую хитрость под личиной грубой откровенности: и вот, когда, при первой же встрече, Паскевич осыпал его упреками,— конечно, по поводу обстоятельств, не [541] имевших как бы и отношения к взятию Тавриза, Эристов все выслушал молча, с величайшим спокойствием, а затем поздравил Паскевича с тем, что он, Паскевич, покорил Тавриз. Паскевич его обнял и исходатайствовал ему орден св. Александра Невского.

Иначе отразилось покорение Тавриза на судьбе Муравьева, заподозренного в подстрекательстве. Правда, он получил генеральский чин; но с этого времени начинается постоянное нерасположение Паскевича к Муравьеву, в конце концов заставившее этого последнего покинуть Кавказ и перейти на службу в Россию. Впрочем, и Эристов вскоре был удален из действующей армии и отправлен в Грузию, сенатором.

Но с войсками Паскевич обошелся чрезвычайно приветливо. 24 октября устроен был большой парад. Войска одеты были в походную форму: офицеры в сюртуках, солдаты в шинелях. Это была мелочь, но мелочь, подействовавшая чрезвычайно хорошо на дух кавказских солдат. «Да это по ермоловски!» — говорили они между собою. Церемониальным маршем войска проходили колоннами, и Паскевич горячо благодарил их за славную кампанию. Тут же, в свите его, находился и английский посланник Макдональд со всеми членами английского посольства, и впоследствии, в лондонских газетах, появилась даже статья «из Персии», в которой говорилось, что «солдаты, несмотря на продолжительность похода, шли бодро и весело, и что кавказские войска хотя не красиво одеты, но своим видом умеют внушить к себе уважение». По окончании парада Паскевич, в сопровождении почти всех офицеров, осматривал город.

В Тавризе жила в это время жена известного грузинского агитатора, царевича Александра, — Мария. Это была женщина 23 лет, необыкновенной красоты, которая могла бы назваться баснословною, если бы очевидцы единогласно не подтверждали справедливости слухов, ходивших о ней по целой Персии. Влияние ее в правительственных сферах [542] Тавриза было огромное, а потому Паскевич признал за лучшее удалить ее из края и выслал вместе с малолетним сыном в Эривань, где жил ее отец Мелик-Саак, один из знатнейших армян, доказывавший древность своего рода старинною церковью и фамильным кладбищем при ней, сооруженным его предками. 60-ти летний муж Марии проживал в это время в турецком городе Ване; там он продолжал агитировать, собирал шайки, затевал, во время последовавшей затем турецкой войны, вторжение в Имеретию, но кончил тем, что, после падения Ахалцыха, вернулся в Персию, и там окончил свою жизнь, проведенную среди крамол, мятежей и заговоров.

В Тегеране падение Тавриза произвело потрясающее впечатление. Гнев шаха был беспределен, и обрушился, как рассказывают, прежде всего на каймакама, сановника, женатого на одной из дочерей шаха, и носившего почетный титул «Соломона государства». Шах призвал его к себе.

-Ты знаешь, что неверные овладели Тебризом? — спросил он.

— Великий шах! — отвечал тот: — слышал я, что непобедимая твоя армия разбита проклятыми неверными, и сердце мое, преданное моему повелителю, растаяло от горести.

— Но ты должен знать, что в этом виноват ты сам! — сказал ему шах.

— Избави Боже! могу ли я, ничтожнейший раб, недостойный лобызать прах туфлей твоих, быть причиною такого несчастия? Что я за собака, чтоб быть причиною взятия Тебриза?

— Не ты ли мне советовал начать войну с русскими?

— Правда, я был в числе тех, которые советовали тебе, падишах, стяжать рай и прославить оружие уничтожением злых. Но успех зависел не от меня.

— Врешь! Ты уверял меня, что войско сое непобедимо.

— Да кто же может противостать силе падишаха, убежища мира! [543]

— Молчи! Я выучу тебя вперед подавать мне советы мудрые и знать толк в делах...

Шах хлопнул в ладоши, и явились четыре ферраша с колодкою и палками. Они повалили «государственного Соломона» на ковер, заключили ноги его в роковые доски, и по знаку «тени Аллаха на земле» распорядились с им так, что сановник лежал три недели в постели, с распухшими ногами. Этот анекдотический рассказ, если и не достоверен в подробностях, то, во всяком случае, относится к действительному факту.

В числе характеристических анекдотов, рассказывавшихся тогда о шахе и характеризующих гнев его после взятия Тавриза, интересен также еще один, касающийся участи, постигшей великолепную хрустальную кровать, посланную с князем Меншиковым в подарок шаху русским двором перед самою войною. Весь Петербург любовался на это чудное произведение императорского стеклянного завода, составлявшего справедливую гордость русских мастеров,— оно выставлено было перед отправкою шаху в Таврическом дворце для публики. Кровать блистала серебром и разнообразною гранью хрусталей, была украшена хрустальными столбами и ступенями, сделанными из прочного синего стекла. Она была устроена так, что с обеих сторон ее могли бить фонтаны благовонной воды и склонять к дремоте мелодичным шумом своим о хрусталь. При освещении она горела тысячами алмазных искр.

Когда привезли эту дивную кровать в Тегеран, восхищенный шах приказал поставить ее в одной из роскошнейших зал своего дворца и каждый день заходил любоваться на свое великолепное ложе. Персидские поэты писали оды в честь кровати, «сиявшей подобно тысяча одному солнцу». Но началась война, Нахичевань, Аббас-Абад, Сардарь-Абад и Эривань были взяты, русские уже приближались к Тавризу. В одно прекрасное утро, возвращаясь с прогулки, шах проходил через ту залу, где стоял подарок русского Государя. Красота кровати соблазнила «убежище мира», и он, [544] как рассказывают, впервые лег на нее. Почти в этот самый момент прискакал гонец с известием о взятии русскими Тавриза. Суеверный шах приписал несчастие «неверной» кровати, и приказал в ту же минуту разобрать ее и снести в подвал. При поспешной уборке, а быть может и намеренно со стороны не менее суеверных подданных шаха, кровать была тогда вся переломана. И с тех пор ее уже больше никто не видел. [545]

XXXII.

Мирные переговоры в Адербейджане.

Потеря Тавриза была неожиданным и страшным ударом для Аббаса-Мирзы, наследника персидского трона. Она лишила его решительно всех средств к продолжению войны, которая с этого момента и могла почитаться оконченною.

В политическом отношении Аббас-Мирза очутился в безвыходном положении, потому что, вытесненный из Адербейджана, он не мог появиться и в соседней Иранской области, где ожидала его неласковая встреча и шаха, и народа. Престарелый шах, искавший спокойствия и думавший только о своих одалисках, был вовлечен в войну единственно его домогательствами, да интригами англичан, и ряд поражений, понесенных персидскими войсками, навлек гнев шаха на всех сторонников войны. Уже покорение Сардарь-Абада ужаснуло шаха; уже тогда он велел Аббасу-Мирзе заключить мир без замедления, ценою [546] уступок областей Эриванской и Нахичеванской, и только Аббас-Мирза скрыл шахский фирман, рассчитывая, что продолжительная оборона Эривани задержит наступление русских до ненастной погоды, а тогда требования Паскевича естественно должны будут уменьшиться. Но вот пала Эривань, пал за нею Тавриз, и Аббас-Мирза, нарушивший волю шаха, являлся уже прямо ответственным за все несчастия. Как всегда в подобных случаях, на сцену появляются тут англичане, с своею вековою вероломною и двоедушною политикою, ничего не хотящею знать, кроме меркантильных выгод господствующих классов Англии. Втянувши Персию в войну, с расчетом умалить влияние России в Персии, они готовы были теперь явиться великодушными посредниками,— роль, в которой так легко было представиться перед побежденными могущественною нацией, заставляющей победителя умерять свои требования. И едва Паскевич двинулся к Тавризу, как его уже встретил курьер от секретаря английской миссии, Кембеля, спешившего в Эривань с предложением своих услуг в деле мирных переговоров, которые должны были последовать. Паскевич резко отклонил его предложение и, желая показать персиянам, что заступничество англичан не принесет им ни малейшей пользы, послал сказать Кембелю, чтобы он не ехал дальше и ждал в Нахичевани. Суровый ответ секретарю английского посольства, пользовавшемуся громадным влиянием в персидских правительственных сферах, должен был убедить персиян, что Россия не отступит уже ни от одного из предъявленных ею требований.

В Нахичевани, вместе с Кембелем, встретил Паскевича Фет-Али-Хан, беглер-бег тавризский, и предъявил ему шахский фирман, уполномочивавший его вести переговоры. Из слов уполномоченного не трудно было заключить, что персияне готовы уступить провинции, вопрос же о деньгах — оставляли открытым; было ясно, что шах не хотел платить их. Паскевич прежде всего учтиво выпроводил из [547] лагеря Кембеля, как человека постороннего в деле, и в услугах которого нет ни малейшей необходимости, а затем объявил Фет-Али-Хану, что если, не доходя до Маранды, он увидит в своем лагере 5 куруров, т. е. 10 миллионов рублей серебром, с условием, что другие 10 миллионов будут уплачены потом в известные сроки, — то он согласится на мир; если же возьмет Тавриз раньше, чем будут доставлены деньги, то и требования будут возвышены. Между тем Тавриз в то время был уже взят. Получивши об этом известие, Паскевич, верный своему слову, потребовал уже не 10, а 15 куруров. Аббас-Мирза делал возможные попытки предварительно склонить главнокомандующего на свидание с собою,— но без предварительной уплаты наличными деньгами третьей части контрибуции, Паскевич не хотел ни видеть Аббаса-Мирзу, ни трактовать о мире.

«Я возвысил требования потому,— писал он в своем донесении:— что, в противном случае, персияне легко могли отважиться на случайности новой кампании, полагая, по своему легкомыслию, что всегда могут в пору заключить с нами мир, на условиях, к которым мы ничего не прибавим».

Положение Аббаса-Мирзы становилось все хуже и тяжелее,— приходилось принимать мир на всяких условиях и во что бы то ни стало. И вот, едва Паскевич вступил в Тавриз, как на другой же день, 21-го октября, прибыл от Аббаса-Мирзы каймакам, с полномочиями для заключения мира. Денег он, однакоже, не привез с собой — их нужно было ждать из Тегерана, так как, с падением Тавриза, от Аббаса-Мирзы отложился весь Адербейджан, единственный источник его доходов,— и денег в наличности не имелось. Паскевич согласился приступить к переговорам, но приказал остановить каймакама вне города. Он имел на то серьезные основания: нужно было опасаться, что Аббас-Мирза действует двулично и, под предлогом переговоров, прислал любимого народом и [548] пользовавшегося в нем большим влиянием каймакама для того, чтобы произвести в Тавризе возмущение. А в Тавризе и без того уже обнаружились волнения от боязни, что русские возвратят Каджарам провинцию, которая так единодушно от них отложилась, и что Каджары внесут в нее ужасы восточной мести и деспотизма.

Нужно при этом сказать, что русские, с своей стороны, не сделали ничего, чтобы поднять возмущение в зааракских персидских провинциях. Переходя Аракс, Паскевич не приглашал ни единого хана содействовать ему способом бунта или тайной измены, не призывал к восстанию ни кочевых племен, ни городских жителей, и не обольщал никого суетною надеждою на избавление от власти персиян. Его прокламации наполнены были исключительно приглашениями к спокойному отправлению промыслов и мирной жизни; в них говорилось, что русские воюют против персидских войск, и что народу ничего бояться не должно. Но самые ревностные старания не могли бы сделать большего в этом направлении. Хан марандский тотчас же передался русским и даже сражался против персиян. Марагинский хан освободил русских пленных офицеров; слепец Атта-Хан Мышкинский сам выехал навстречу к Паскевичу с изъявлениями покорности; Шекакинское воинственное племя подняло знамя бунта против Каджаров, прекратив проезд по тегеранской дороге, так что Паскевич вынужден был послать к ним Джехангир-Хана, главного начальника этого племени, чтобы водворить между ними хоть тень порядка; в самом Тавризе духовенство открыто поощряло народное движение в пользу русских и громогласно проклинало Каджаров.

«Я мог бы иметь в своих руках — писал Паскевич: — даже самого Аббаса-Мирзу, когда он, всеми оставленный, ожидал моего ответа в Салмасе; многие из ханов вызывались схватить и привести его ко мне, но я не хотел разрывать навсегда связь непокорного народа с прежним его правителем. Я опасался. что после того не с [549] кем будет положить основание мира и что, вообще, при заключении его свободный наследный принц будет нам полезнее, чем пленный».

«Не будучи виною сего повсеместного восстания здешнего народа,— продолжает Паскевич:— я тем менее могу остановить его, если утвердится в нем опасение, что мы после мира предадим его в жертву оскорбленного им государя».

На этих-то основаниях Паскевич и не считал удобным трактовать о мире в самом Тавризе, и, задержав каймакама в семи верстах от города, в д. Кара-Мелик, отправил туда же дипломатического чиновника Обрезкова. Обрезкову дана была точная программа действий; необходимейшими условиями мира были поставлены: 1) уступка России двух ханств, Эриванского и Нахичеванского; 2) очищение персиянами ханства Талышинского, и 3) 15 куруров (т. е. 30 м. р. с.) контрибуции.

В том случае, если бы денежные требования были окончательно отвергнуты персиянами, имелся наготове другой проект, именно отторжение от Персии всей Адербейджанской провинции, вместе с Тавризом; в переписке Паскевича с государем шел только вопрос о том, сделать ли ее простою областью России, по примеру других закавказских провинций, или образовать из нее независимые ханства под протекторатом России. Приобретение Адербейджана, конечно, представляло бы большие выгоды. Край этот, по соображениям Паскевича, мог собственными средствами содержать восемь туземных батальонов пехоты, по тысяче штыков в каждом. А восемь тысяч сарбазов, под командою русских офицеров, были бы силою весьма внушительною для персиян, чтобы они могли отважиться на какие-нибудь предприятия в отвоеванном от них крае. К этому надо прибавить, что военные учреждения в Тавризе требовали бы издержек только для их поддержания, а внутреннее управление страною и вовсе ничего не стоило бы, так как жители могли судиться по древним обычаям мусульман [550] духовным судом и взимание податей могло бы производиться по-прежнему. Не оскорбляя народного чувства неуместными нововведениями, можно было бы быть уверенным в преданности народа, и приходилось бы только учредить политический надзор за страною, чрез русского президента в Тавризе, а в случае образования отдельных ханств — чрез главного правителя области, выбранного из тех же ханов под именем валия. Образование такой провинции создало бы преграду между Россиею и Персиею. Дух мятежа, тайные подкупы, возбуждения фанатиков уже не легко проникали бы из глубины Персии в Закавказские области, и на Араксе, где климат губительно действует на русское войско, уже не было бы надобности держать многочисленных гарнизонов. Собственные средства Адербейджана, свыше 3-х миллионов рублей серебром годового дохода, давали бы возможность держать в нем, помимо туземного войска, еще целый русский прекрасно устроенный корпус. Император Николай вполне соглашался с этими доводами Паскевича, но предпочитал присоединению Адербейджана к России образование из него независимых ханств в Мешкине, Ардебиле, Тавризе, Мараге, Хое и Урмии; так как прямое присоединение, по мнению государя, неминуемо давало бы повод думать, что Россия стремится водворить свое исключительное господство в Азии, и этим охладило бы дружественные связи с великими державами Европы. Это был довод политики Нессельроде.

Аббас-Мирзе и было дано знать, что ежели пять куруров контрибуции не будут уплачены немедленно, а остальные в течение двух месяцев, то вся Адербейджанская область отделяется от Персии, и Россия предоставляет себе право устроить ее политический быт по своему усмотрению, как признает для себя выгоднее и удобнее. Посылая для переговоров Обрезкова, Паскевич уведомил Аббаса-Мирзу о непременной воле русского императора, назначая шестидневный срок для ответа. В случае непринятия предложенных Россией условий, военные действия должны были [551] продолжаться; в случае согласия на них,— Паскевич назначал наследному принцу свидание в местечке Дей-Карагане. На время переговоров персидские войска, во всяком случае, должны были отойти внутрь Персии за озеро Урмию; русские имели право занять город Хой и все провинции Адербейджана. Каймакам принял все эти условия, и только просил позволения видеться с английским министром Макдональдом, который один мог открыть глаза шаху на отчаянное положение дел и на возможность гибели Каджарской династии, если война продолжится, и уговорить его заплатить контрибуцию, так как шах, по своему характеру, скорее мог согласиться на уступку не одного, а трех Адербейджанов, чем на выдачу денег из своей сокровищницы. «Денежные требования — писал к государю и Паскевич: — самые затруднительные в земле, в которой государь казну и личные пользы свои совершенно отделяет от пользы народа».

Посредничество англичан в этом случае могло быть очень полезно, а в искреннем желании их теперь содействовать миру не было сомнения. Англичане более, чем сами персияне, соболезновали о несчастии Аббаса-Мирзы и трепетали за Адербейджан, отнятие которого от Персии было бы полным нарушением могущества и влияния единственного в стране искреннего союзника англичан. «Здесь, в Тавризе, был корень их настоящего влияния,— писал Паскевич. — Кроме Аббаса-Мирзы, несмотря на расточительность их дипломатов, никто не только покровительствовать, но и терпеть их не будет. С утратою Адербейджана — метко прибавляет Паскевич:— английские чиновники могут сесть на корабли в Бендер-Бушире и возвратиться в Индию».

Начавшиеся переговоры и ожидание ответа от Аббаса-Мирзы не мешали, однако, Паскевичу принимать меры к продолжению войны,— и войска готовились к походу. Шесть рот Нашабургского полка, батальон тифлисцев, казачий полк и 12 орудий, под начальством генерала Бенкендорфа, [552] должны были двинуться на Чевестер, за 60 верст от Тавриза по хойской дороге, там до 3-го ноября ожидать проезда наследного персидского принца, а потом двинуться дальше и занять Салмасский округ. Шесть рот Кабардинского полка, три сотни казаков и три конные орудия, оставленные Паскевичем, еще во время движения его к Тавризу, в Маранде, вместе с осадною артиллериею,— теперь, под начальством генерал-маиора Лаптева, должны были занять Хой. Если бы город вздумал защищаться, к нему же должен был свернуть Бенкендорф, а в случае надобности даже и потребовать из Маранды осадную артиллерию, чтобы подвергнуть его блокаде и бомбардированию. Оба эти отряда составляли, так сказать, правое крыло русского действующего корпуса.

В самом Тавризе, в центре театра войны, остались, под начальством генерал-лейтенанта князя Эристова, Херсонский и Грузинский гренадерские полки, Ширванский пехотный, рота пионеров и два полка черноморских казаков.

В виде авангарда, под командою генерал-маиора барона Розена, был выдвинут на тегеранскую дорогу особый отряд, в состав которого входили: карабинерный полк, два дивизиона нижегородских драгун, бригада улан, полки Чугуевский и сводный Донской казачий и 6 конных орудий.

24 октября последний отряд занял Уджаны, и первый день стоянки там едва не разрешился ужасною катастрофою. В главном пороховом погребе, покинутом персиянами и находившемся как раз в черте расположения карабинерного полка, солдаты случайно увидели зажженный фитиль, которому немного уже оставалось догореть до того, чтобы огонь коснулся пороха. Фитиль успели вытащить, иначе чрез немногие минуты гибель полка была бы неминуема. Богу угодно было спасти карабинеров от злодейского замысла неприятеля. Позже отряд этот, усиленный еще Херсонским гренадерским полком и 6 орудиями пешей артиллерии, подвинулся еще вперед, на самую границу Адербейджана, и расположился у подошвы Кафлан-Кух, [553] близ г. Миане. Несмотря на суровую зиму, войска стояли там бивуаком: Розен не решался разместить солдат по квартирам, опасаясь ядовитых мианских клопов, укушение которых считается безусловно смертельным.

Отдельный отряд генерала Панкратьева, состоявший из лейб-гвардии сводного полка, Козловского пехотного, дивизиона нижегородцев, сводного уланского полка, полка донских казаков и шести конных орудий,— был выдвинут по марагинской дороге в Дей-Караган, где должна была находиться во все время переговоров и главная квартира Паскевича.

Левое крыло действующего корпуса должно было образоваться из войск Карабагского отряда, под начальством генерал-лейтенанта князя Вадбольского, который уже шел на Агар с тем, чтобы занять Мышкинский округ. А для удобнейшего сообщения с ним, батальон 41 егерского полка, рота пионер и два орудия высланы были на разработку дороги от Тавриза к Агару.

Отряды Бенкендорфа и Лаптева находились уже в движении, когда пришли известия, что шах-заде изъявил согласие на все предложенные ему условия и едет в Дей-Караган. Персидские войска, действительно, уже очистили Хой и даже из Салмаса отступили за Урмию. Вследствие этого отряду Лаптева, шедшему на Хой, приказано было соединиться с Бенкендорфом, а на встречу наследному принцу, в виде почетного эскорта, отправлен был из главной квартиры 3-й дивизион Нижегородского полка с двумя конными орудиями, под командою флигель-адъютанта графа Толстого. Вместе с дивизионом отправились также сам командир Нижегородского полка, полковник Раевский, и флигель-адъютант полковник князь Долгоруков. Драгуны встретили наследного принца верстах в семи за Чевестером, 4 ноября. Заметив их, Аббас-Мирза оставил свой конвой и, в сопровождении только пяти человек, приблизился к фронту. Драгуны отдали ему честь. Князь Долгоруков, Раевский и граф Толстой приветствовали его от лица [554] русского главнокомандующего. Сопровождаемый этим почетным конвоем, принц отправился в Чевестер, где был для него приготовлен ночлег.

В это самое время из Чевестера, по дороге к Хою, выступали соединенные отряды Бенкендорфа и Лаптева. Узнав о приближении Аббаса-Мирзы, Бенкендорф остановил войска и выстроил их на обширной равнине близ озера Урмии. Когда принц приблизился к русскому фронту, его приветствовали шесть пушечных выстрелов. Бенкендорф встретил его перед войсками.

— «Мне очень приятно,— сказал ему принц:— что вы, первый обнаживший против меня меч в кампании нынешнего года,— первым приветствуете меня и накануне мира».

Аббас-Мирза, как рассказывает в своих записках Бенкендорф, произвел на всех неожиданно приятное впечатление. «Черты лица его — говорит Бенкендорф: — отличаются замечательною красотою и правильностью. Подобные типичные лица могут встречаться только в Азии или в классическом Риме. Он прибыл один, без свиты, в сопровождении только своего зятя Фехт-Али-Хана и двух английских офицеров в красных мундирах. Сам принц был одет чрезвычайно просто, и только один кинжал его весь унизан был драгоценными каменьями... «Лошадь под ним была лучшая, какую я когда-либо видел в жизни,— прибавляет Бенкендорф, страстный любитель лошадей. Это был великолепный белый иноходец, украшенный массивною золотою сбруею». Проезжая по фронту, принц здоровался с солдатами по-русски, восторгаясь их молодецким видом. По его желанию кабардинский полк и дивизион нижегородцев с конною артиллериею прошли перед ним церемониальным маршем. Принц благодарил все войска. Но особенное впечатление произвела на него подвижность казачьей артиллерии: он тщательно осматривал орудия, упряжь, лошадей, и, качая в раздумье головою, повторял неоднократно: «у нас есть пушки, но нет артиллерии».

— «Как много нужно времени,— сказал он в [555] разговоре с Бенкендорфом: — чтобы каждый народ образовать для войны. Мы только что начали. Вы также имели свое время испытаний, прежде нежели дошли до той степени, на которой теперь находитесь... Но как бы то ни было,— прибавил он, улыбаясь:— отныне мы будем жить дружно, а в ожидании этого,— не правда ли? — немного странно, что я у вас в гостях, в той стране, которая столько веков принадлежит моим предкам»...

«Во все время пребывания в русском лагере, один Аббас-Мирза — замечает Бенкендорф:— умел казаться веселым на лицах особ, составлявших его свиту, особенно у англичан, выражалось чувство оскорбленного достоинства»...

Простившись с Бенкендорфом, Аббас-Мирза, сопровождаемый драгунами, отправился в Чевестер, а отряд Бенкендорфа пошел своею дорогою к Хою. Город этот сдался без малейшего сопротивления: в цитадели его найдены были 14 орудий, которых персияне не успели увезти с собою. Оставив в Хое батальон Тифлисского полка, Бенкендорф двинулся далее, к Салмасу, и занял дороги, ведущие к Урмии.

4 ноября Аббас-Мирза ночевал в Чевестере; там была приготовлена для него роскошная палатка, и при ней стоял почетный караул, по одну сторону 30 драгун, по другую — 30 курдов.

Паскевич должен был видеться с принцем в Дей-Карагане и 5 ноября, вечером, был уже там, 6-го числа к нему явился Хосров-Мирза, сын наследного принца, чтобы приветствовать его от лица персидского правительства; а вслед затем дали знать, что к городу приближается и сам Аббас-Мирза. Встречали принца торжественно. В семи верстах от Дей-Карагана, на самой дороге был выстроен эскадрон улан, одетый в парадную форму. Тут же находились Хосров-Мирза и генерал-адъютант граф Сухтелен со всем корпусным штабом. Принц благодарил всех, и солдат и офицеров, за труды, для него понесенные. [556]

В Дей-Карагане у самой квартиры принца, его ожидал почетный караул,— рота гвардейского полка со знаменем и музыкою, и тут же приветствовал его командующий войсками, собранными в Дей-Карагане, генерал Панкратьев. Через час приехал с визитом и сам Паскевич. Рассказывают, что, в ожидании этого визита, Аббас-Мирза был в необычайном волнении и не соглашался даже сесть, говоря: «Сейчас приедет Паскевич». Он принял главнокомандующего стоя посреди комнаты, и первый протянул ему руку. Паскевич вскользь заметил, что принц, вероятно устал с дороги, и потому не угодно ли его высочеству сесть. Аббас-Мирза сел и пригласил сесть Паскевича. О делах, на этот раз, не говорили ничего, и через четверть часа Паскевич уехал. На следующий день Аббас-Мирза отдал визит главнокомандующему и пробыл у него более двух часов, «чего, — как замечает Паскевич,— персидские принцы обыкновенно не делают».

Начались конференции. С самого первого заседания Аббас-Мирза начал уже просить об уменьшении денежных требований. «Они были чрезмерно велики, — говорит и сам Паскевич:— но если бы объявлены были в половину против тогдашнего, — то просьбы, конечно, остались бы те же». Тем не менее пять куруров, накинутых Паскевичем за взятие Тавриза, были сбавлены. Но далее ни на какие уступки Паскевич пока не шел. «Я требую теперь много — говорит он в одном из своих донесений — для получения чего-нибудь. Таков ход дел в здешнем государстве».

Сбавка пяти куруров значительно подвинула дело вперед, и переговоры пошли успешнее. Персидские уполномоченные утвердили все требования России, уступали провинции, соглашались уплатить контрибуцию. Оставалось только соблюсти последнюю форму — послать торжественный акт на ратификацию шаха. Паскевич, однако, отказался подписать договор, пока первые пять куруров не будут в русском лагере. «Со всякою другою державою, — писал Паскевич министру иностранных дел: — конечно, сперва [557] заключается мирный трактат, а потом приступают к его исполнению; но здесь наоборот: сперва надо заставить выполнить требование, а потом подписать и трактат». Упорство Паскевича заставило ожидать известий от шаха. 22-го ноября пришла, наконец, весть, что первый денежный транспорт выйдет из Тегерана 10-го декабря, и что шах избирает в посредники Макниля, доктора-англичанина, который должен был наблюдать, как деньги из шахской казны будут сочтены, уложены и отправлены.

Доктор Макниль, заступавший в то время должность английского поверенного в делах в Тегеране, был в то время лицом могущественным при персидском дворе. Он часто виделся с шахом, знал всех его жен, — а влияние на Востоке гарема могущественно. Макниль был противник войны, хлопотавший о возможно скорейшем ее окончании; зная положение Персии, он ясно видел, какие пагубные последствия для царствующей династии могло иметь движение русских к Тегерану.

Добрые намерения и добросовестность Макниля не подлежали сомнению. Тем не менее Паскевич, чтобы не отдаться в руки англичан, нашел необходимым командировать в Тегеран русского офицера для наблюдения за своевременною высылкою денег, и выбор его остановился на капитане генерального штаба Вальховском. Вальховский встретил денежный транспорт 15-го декабря, уже на пути из Тегерана. Но узнав, что везут не пять, а только три курура, он нашел необходимым продолжать свой путь в столицу Персии, чтобы там поставить вопрос, относительно отправки двух остальных куруров. «Возвратиться мне с деньгами почти от ворот города было невозможно,— писал Вальховский к Паскевичу:— ибо сие не только дало бы повод к заключению, что мы довольствуемся только тремя курурами, но и могло бы иметь последствия самые неприятные».

16-го числа Вальховский уже был в Тегеране, а 19-го представился Фетх-Али-Шаху. Шах принял его в тронной комнате, говорил, что война начата без его воли [558] пограничными начальниками, что он сердечно желает приобресть дружбу русского императора. Высылка денег была решена — и лишь отложена на несколько дней.

Но в это самое время, когда, казалось, дела идут так успешно, когда условия мира были приняты и уже исполнялись, вдруг в русско-персидских отношениях совершенно неожиданно произошел крутой поворот. В Дей-Карагане получено было известие, что денежный транспорт, находившийся уже в пути, задержан в Казбине, а, вместо того, едет в лагерь особый уполномоченный от шаха, Мирза-Абуль-Гассан-хан, с уведомлением, что если русская армия без малейшего замедления не очистит Адербейджана и не отступит за Аракс, то шах не заплатит никакого вознаграждения и не ратификует мира.

Дело было в том, что Турция, намереваясь объявить России войну, уведомила об этом шаха и советовала не спешить заключением мира, обещая свою помощь. Ванский паша даже прямо предлагал в распоряжение Аббаса-Мирзы те силы, которые были собраны им на границе Салмаза, и если бы Аббас-Мирза не отклонил вмешательства, говоря, что помощь опоздала, что он подписал уже предварительные условия мира,— турецкие войска немедленно вошли бы в Персию. В Тегеране эти обстоятельства произвели глубокое впечатление и воспламенили совсем было уже потухшие надежды. По самому свойству восточных нравов, они не могли не повлечь за собою и еще одного явления. Могущество наследника трона теперь было подорвано несчастными обстоятельствами войны, и при гаремных обычаях, при борьбе детей властителя от разных матерей, естественно должен был найтись новый претендент на звание наследного принца. Такой претендент — нашелся. Это был любимый сын шаха, Хассан-Али-Мирза, герой хороссанский. Узнав о положении дел, он поспешил в Тегеран, и как раз в это самое время вступил в него с семью или восемью тысячным войском. Молодой, опрометчивый принц славился своею неустрашимостью; но ни он, ни его [559] сподвижники, еще ни разу не сталкивались с русскими, а потому приписывали неудачи в Адербейджане только малодушию тамошних своих соотечественников.

На легковерном Востоке народ всегда легко переходит от страха к безумной отваге, от отчаяния к надеждам,— и в Тегеране, при первых слухах из Турции, при первом известии о приближении Хассана-Али-Мирзы, встало огромное движение. Въезд в Тегеран принца сопровождался необычайными овациями. «Те, которые видели въезд в султанский лагерь, при начале войны, персидского первосвященника,— говорит Вальховский в донесении Паскевичу:— могут себе представить и нынешнюю тегеранскую сцену, превосходящую всякое описание...» Еще накануне происходило большое собрание духовных лиц, на котором было решено, что тот, кто посоветует шаху платить деньги неверным, будет объявлен врагом правоверия. Рассказывают, что, когда об этом решении узнал Хассан-Али-Мирза, он с необычайным пафосом воскликнул, что скорее умрет, нежели позволит вывезти хотя один червонец из столицы. Народ с восторгом разнес эти слова по городу, и где бы ни появлялся принц; — его встречали радостными криками и рукоплесканиями.

Воинственное настроение персиян было, конечно, не прочно, и могло так же быстро упасть, как поднялось. По крайней мере Вальховский, свидетель происшествий в Тегеране, не видел в персиянах твердой решимости вести войну и смотрел на все, просто, как на последнюю отчаянную попытку шаха заставить Паскевича сбавить контрибуцию. Действовала тут, по его мнению и лукавая недоверчивость, свойственная азиатцам. Перед ними вставал вопрос,— а что как русские, получивши деньги, возьмут да и останутся в Адербейджане? И вот, под гнетом этой мысли, они требовали, чтобы русские прежде получения денег очистили их владения.

«В этих случаях — говорит Вальховский: — персияне привыкли судить о других по себе; они почли даже за [560] государственную меру вооружить Абуль-Гассан-Хана лошадью с богатым убором для Паскевича, 20-тью драгоценными шалями для генералов и шелковыми материями для других чиновников. В то же время они просили Вальховского ходатайствовать, чтобы Абуль-Гассан-Хан был принят благосклонно, как прилично уполномоченному шаха, мотивируя свою просьбу тем, что «Паскевич человек, как выражались они, грозный, с которым трудно иметь дело». Вальховский ответил на это, что в вежливом приеме министра не может быть никакого сомнения, но что подарков, конечно, не примут, и Паскевич ответит немедленным движением русских войск к Тегерану. «Иначе, — пояснил Вальховский:— на нем будет лежать великая ответственность перед императором за столь долгое и безрезультатное бездействие победоносной армии».

Все эти факты не на шутку встревожили английскую миссию. Доктор Макниль, в качестве посредника, как лицо ответственное не перед персидским только, а и перед русским правительством, становился в положение весьма щекотливое. Могло случиться, что шах, дождавшись отступления русских из Адербейджана, по скупости своей вдруг отказался бы совсем от уплаты контрибуции. И Макниль почел нужным заявить шахскому казначею, что отступят ли русские, или нет, а он требует ручательства в точном выполнении персидским правительством обязательств касательно первых пяти куруров; иначе он хотел отправить к Паскевичу нарочного с уведомлением, что более не может ручаться ни за какие обещания и отказывается от всякого участия в деле. Макниль прямо объявил персиянам, что никогда не согласится служить орудием их недобросовестности, и угрожал, что в случае приближения русских к Тегерану, будет искать покровительства Паскевича. Он настоял в тот же вечер на аудиенции у шаха, и потребовал категорического ответа, будут ли уплачены пять куруров, за которые он, Макниль, ручался.

— Даю вам царское слово,— отвечал ему шах:— что [561] эти пять куруров я уже считаю не моею, а английскою собственностью; в условленное время они будут сданы вам в Казбине, а там можете везти их куда угодно, в Индию или в Тавриз, мне все равно.

— «Но приближается время уплаты трех следующих куруров, — сказал Макниль: — и я бы желал знать, как вашему величеству угодно будет поступить в этом отношении».

— Уплата тех трех куруров — отвечал ему шах:— дело наше, домашнее; англичан оно не касается. Я даю из них один курур; остальные два должен заплатить Аббас-Мирза, у которого денег много.

— «Но, может быть, у его высочества нет в наличности такой значительной суммы»,— заметил Макниль.

— Тем хуже для Аббаса-Мирзы, — отвечал шах.— Этим он доказал бы только неспособность его управлять государством. 25 лет он сидит в Адербейджане и, кроме доходов от области, получал от меня не раз значительные суммы, а сам не платил войскам, не укреплял границ и только вылил несколько пушек в Тавризе; следовательно, он мог накопить деньги.— Впрочем,— прибавил шах:— если бы Аббас-Мирза не согласился на уплату, то я найду другого принца, который возьмет это на себя и получит титул наследника.

Макниль тотчас известил обо всем Паскевича.

Паскевич, с своей стороны, мог допустить только один ответ на действия персидского правительства и народа, — немедленное движение русских войск к Тегерану. Такой ответ был тем необходимее, что отношения с Турцией, действительно, усложнялись, и эта же самая причина, заставлявшая Турцию интриговать в пользу продолжения войны персиянами, требовала от русских последнего напряжения, чтобы возможно скорейшим окончанием ее развязать себе руки для борьбы с более сильным противником.

Абуль-Гассан-Хан прибыл в Дей-Караган 5-го января, вечером, и на следующий же день был принят [562] Паскевичем. Переговоры, впрочем, продолжались лишь несколько минут, так как Паскевич, не входя ни в какие рассуждения, поставил категорическое требование: «Деньги — или война!» В тот же день происходило и последнее заседание конференции, на котором Паскевич объявил переговоры прерванными. Наследный принц был более чем смущен последними событиями. «Положение его — говорит Паскевич: — точно незавидное; на оружие рассчитывать ему теперь безрассудно, а о мире нечего и думать по непреодолимой скупости отца его: деньги здесь ставятся выше чести и безопасности государства».

Нужно сказать, что и сам Мирза-Абуль-Гассан-Хан с ужасом смотрел на совершающееся, предвидя, какие следствия может иметь новая война. Он поспешил в Тегеран, чтобы убедить своего государя не откладывать в дальний ящик заключение мира. А за день перед тем, Паскевич писал в Тегеран к главному первосвященнику: «коль скоро я предприму движение, то война продолжится не долго. Шах и его советники не умели снискать моей приязни: но они еще менее того сумеют устоять в поле и храбростию заслужить себе уважение неприятеля».

7-го января Аббас-Мирза простился с Паскевичем. Война начиналась. Вальховскому послано было предложение немедленно оставить Тегеран, войска получили приказ готовиться выступить 11-го января — в поход.

Комментарии

15. Белогородский полк и сводный, составленный из эскадронов 2-й уланской бригады.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 4. СПб. 1888