ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXIX.

Под Сардарь-Абадом.

Наступила вторая половина августа 1827 года, и армия Паскевича уже готовилась к походу на Тавриз, в глубь Персии. Вдруг, в главную квартиру пришло известие, что Аббас-Мирза прошел с войсками в Эриванское ханство. Известие это было тем неожиданнее, что, не далее как за несколько дней перед тем, Паскевич имел по-видимому достовернейшие сведения из надежных источников о полной деморализации персидской армии, будто бы восставшей в Чорсе вместе с населением, арестовавшей самого Аббас-Мирзу и разграбившей его имущество. Новые слухи и сведения, однакоже, не менее заслуживали веры, исходя из тех же самых надежных источников. На основании их Паскевич и думал, что Аббас-Мирза вошел в Эриванское ханство лишь с некоторою частью своих войск, именно, с шестью батальонами пехоты и несколькими тысячами конницы. Силы [488] Красовского, напротив, он считал гораздо значительнее, чем он были в действительности, ослабленные болезненностью; и был, притом, уверен, что Кабардинский полк, шедший из Грузии, уже успел присоединиться к нему вместе с осадною артиллериею. Поэтому Паскевич не придавал серьезного значения движению Аббаса-Мирзы и с часу на час ожидал известий о его поражении. Между тем никаких известий от Красовского не было. Наконец, пришли донесения от 15-го числа, но и из них Паскевич увидел только, что Аббас-Мирза обложил Эчмиадзин, а что Красовский еще стоит в Дженгули.

Паскевич был крайне недоволен таким положением дел. «И так, — писал он в своем журнале: — генерал Красовский, вместо того, чтобы сходно с данным ему наставлением, при первом появлении неприятеля идти вперед и разбить его, дожидался, чтобы оный перед ним сам атаковал Эчмиадзин и даже фланг коммуникационной линии его до Баш-Абарани. Сие заставляет меня предполагать, что положение Красовского было бы еще гораздо хуже, если бы я не снял блокады Эривани. Красовский, потеряв от болезней до половины людей, без сомнения принужден бы был снять оную, ибо не мог бы ничего предпринять с тремя тысячами человек, когда ныне с шестью тысячами действует лишь оборонительно, что я ему и поставил на вид».

Истина, однако, скоро обнаружилась, и Паскевич узнал, что против Красовского стоял Аббас-Мирза со всеми своими силами, в то время как у того не было не только шести, но даже и трех тысяч, не говоря уже о том, что отряд ослаблен был к тому же целым батальоном, ушедшим в Гумры, с генералом Сипягиным. Последнее обстоятельство также раздражило Паскевича. «С сожалением увидел я, — говорит он в своем донесении государю: — что генерал-адъютант Сипягин так несвоевременно ослабил отряд Красовского; когда тому нужны все способы для решительного действия против Аббаса-Мирзы, ибо главное [489] дело — разбить неприятеля, а защищать границу на всех ее пунктах — невозможно. Если неприятель разбит, то все покушения его кончатся сами собою, а если он победит, то и батальон будет истреблен; притом набег на пустую землю, какова Самхетия, не важен; а далее в больших силах он не осмелится проникнуть. Впрочем лучше выдержать набег, чем, раздробляя свои войска, подвергать их опасности».

Так или иначе, приходилось считаться с существующим фактом. В то время возникли три плана военных действий. Во-первых, Паскевич мог двинуться к Эривани по следам Аббаса-Мирзы, и нанести ему поражение совокупными силами главной армии и отряда Красовского; во-вторых — идти прямо на Тавриз, где, как полагали, тогда находился шах: в-третьих — воспользоваться отсутствием Аббаса-Мирзы и действовать к стороне Маку или Хоя. В последних двух случаях Аббас-Мирза был бы вынужден поспешно оставить Эриванское ханство, чтобы воротиться для защиты своих земель. Но движение на Тавриз, прекрасно укрепленный и снабженный сильною артиллериею, требовало подготовки и могло состояться не раньше начала сентября, а между тем, нужно было торопиться: притом у Паскевича было только на 20 дней продовольствия, с которым, конечно, нельзя было углубляться внутрь вражеской страны, имея позади себя значительные силы неприятеля. Действие к стороне Хоя подвергало бы русскую армию возможности быть, как выражается Паскевич, «невольно завлеченною без определенного предварительного плана», при том же невыгодном присутствии неприятельских сил в тылу. Таким образом, оставалось идти против Аббаса-Мирзы в Эриванское ханство, тем более, что в Петербурге уже ожидали войны с Турцией и считали взятие Эривани необходимым прежде всего, так как крепость эта была необходима для успешных действий в одно и то же время против Персии и Турции, в Адербейджане и в Карском пашалыке. [490]

И вот, в то время, как обсуждались эти предположения, а Паскевич все еще склонялся на сторону немедленного похода к Тавризу, в главной квартире появилось известие об Аштаракском бое. Оно шло, однако, не от Красовского, а из частных источников, если и не возбуждавших недоверия, то во всяком случае могших исказить или преувеличить факты. От Эривани до Кара-Бабы считается около полутораста верст, а так как прямое сообщение с Эриванью было прервано персиянами, то естественно, что сведения, полученные об Аштаракском бое через армян, могли отличаться крайнею неточностью. Достоверно было однако, что Аббас-Мирза не отступил, и, стало быть, последствия боя были для русских неблагоприятны. А 27-го августа Паскевич получил, наконец, и официальное донесение Красовского, нарисовавшее перед ним картину еще, быть может, более мрачную, чем она была в действительности. Это известие и заставило, наконец, Паскевича бросить все проекты и поспешно идти назад, к Эривани, на помощь Красовскому.

И в тот же день, 27-го августа, полки Карабинерный, Грузинский и Ширванский уже выступили в поход из Кара-Бабы к Эчмиадзину. Кавалерия, стоявшая на траве в двух переходах от лагеря, не успела собраться и на целый день замедлила выступление самого Паскевича. Нижегородский полк явился в полном составе, но из уланской бригады, расстроенной болезнями и смертностью, пришлось образовать один сводный полк, а остальных людей отправить в Карабаг на отдых. Эта бригада, вместе со сводным гвардейским полком и 24 орудиями, образовала второй эшелон, выступивший из Нахичевани 29-го августа, под личным начальством самого Паскевича. На походе присоединились к нему еще Чугуевский уланский полк и казаки Карпова, шедшие из Карабага.

«С Божиею помощью, — писал Паскевич государю: — надеюсь на восьмой день прибыть отсюда к Эчмиадзину. Если бы Красовский имел достаточно продовольствия, то я [491] не переменил бы плана кампании и пошел бы прямо на Тавриз. Но он пишет, что имеет хлеба только по 6-е сентября, ровно до того дня, в который я могу приспеть к нему на помощь; в противном случае, он должен пробиваться и, может быть, потерять артиллерию».

3-го сентября отряд Паскевича уже был на Гарничае; в тот же день Аббас-Мирза, узнав о приближении русских, отступил за Аракс и стал в укреплении Кара-Кала, в 45 верстах от Сардарь-Абада. Войска, не встретив, таким образом, нигде неприятеля, прошли дальше, и 5-го числа, в 10 часов вечера, расположились уже у стен Эчмиадзина.

Несмотря на позднее время, архиепископ Нерсес встретил Паскевича со всею подобающею почестью. Но Паскевич обошелся с ним сухо; он считал его одним из главных виновников Аштаракского дела, и с этой минуты начинается явное нерасположение его к маститому представителю армянской церкви.

Еще с большею неприязнию встретил Паскевич Красовского, который, 6-го сентября, со всем отрядом и осадной артиллерией, прибыл под Эчмиадзин на соединение с главными силами. «На мой вопрос — писал Паскевич из этом свидании: — о несчастном случае, который дал кампании столь невыгодный оборот, Красовский ответил мне, что он боялся, чтобы неприятель не разбил стен и не взял монастыря. Я посмотрел на стены и нашел, что сие опасение было напрасно, и что лучше позволить взять Эчмиадзин, чем рисковать судьбою войны для его спасения. Я предпочел бы потерять сей пункт, чем сделать то, что сделал Красовский».

Красовский, с своей стороны, в своих неизданных записках, так описывает свою встречу с Паскевичем.

«От меня, — говорит он: — никаких объяснений не принято, хотя я, как единственной милости, просил его о подчиненных, поистине заслуживавших примерного вознаграждения, и обращал его внимание на достойного [492] сотрудника моего, архиепископа Нерсеса. На что было мне сказано: «я отделаю господина архиепископа добрым порядком, чтобы он не смел вводить в ошибки там, где нет моего присутствия». Но этим не ограничился гнев, на меня обращенный. В Эчмиадзин не был пропущен ни один чиновник моего отряда, являвшийся к корпусному командиру, которому не было бы сказано с упреком: «что вы мне наделали с вашим отрядным начальником!» Полковника Гилленшмита он даже спросил иронически: «почему Красовский не употребил против Аббаса-Мирзы осадной артиллерии?» Но и этого казалось ему недовольно, и расспросы продолжались несколько дней даже у солдат. бывших в моем отряде, о разных обстоятельствах сражения. Таковые поступки могли уничтожить меня в глазах моих подчиненных, но я с душевным удовольствием видел, что ему не удалось поколебать со стороны их ни привязанности, ни доверия ко мне. Архиепископ Нерсес, при всей его скромности, не мог скрыть от меня, сколько он был огорчен самою обидною с ним встречею»...

Под Эчмиадзином Паскевич получил известие, что эриванский сардарь тайно бежал из крепости и укрылся на турецкой границе, покинув свои владения на произвол судьбы. Есть основание думать, что к этому решительному шагу его побудила только очевидная близость падения Эривани: далеко не удачный исход для персиян Аштаракского боя, быстрое прибытие главных сил Паскевича и поспешное отступление Аббас-Мирзы за Аракс — все говорило ясно, что Эривань долго держаться не может. После бегства сардаря, это звание принял на себя известный Гассан-Хан, побужденный к тому, между прочим, опасением, чтобы жители, воспользовавшись отсутствием власти, не сдали бы крепости русским: по слухам, они были на это готовы. Гассан даже просил шаха переменить гарнизоны, и в Эривани, и в Сардарь-Абаде, коренными персиянами, так как он на адербейджанских сарбазов более не надеется. Но Гассан-Хан так же мало мог сделать для Эривани, [493] как и прежний сардарь, и сами персияне были убеждены в близком ее падении. Все, естественно, думали, что из-под Эчмиадзина Паскевич двинется прямо под Эривань, с покорением которой можно было, уже не опасаясь за свой тыл, наступать дальше в глубь Персии. Но Паскевич решил прежде овладеть Сардарь-Абадом, так как эта небольшая крепость была важна по своему положению на пути к Эривани, и оставить ее в руках персиян, действительно, значило бы вести осадные работы под всегдашнею угрозою нападения с фланга.

Намерение свое Паскевич хранил в величайшей тайне, и предосторожность была кстати, потому что кругом кишели персидские шпионы, и даже в самом русском лагере давно уже находился персидский курьер, привезший к Паскевичу письмо от Аббаса-Мирзы и задержанный, как лицо весьма подозрительное. Курьер этот встретил русские войска еще на пути к Эчмиадзину, и так как в письме, привезенном им, не было ничего, кроме обычных, весьма туманных рассуждений о мире, то Паскевич оставил его без ответа, а курьера приказал держать под строгим, хотя и благовидно устроенным арестом. Только по прибытии в Эчмиадзин, он потребовал его к себе и, возвращая ему свободу, сказал: «Передайте от меня наследному принцу поклон и скажите, что я удивляюсь, что его высочество, имея в своей земле множество способов разведывать через лазутчиков о движениях наших войск, признал нужным еще отрядить шпионов и ко мне, под видом курьеров. Конечно, шах-заде сам бы назвал с моей стороны неосторожностию, если бы я не продержал их у себя несколько дней, покуда не объяснились мое и его движения. Теперь скрывать более нечего. Прошу извинения у принца, что так поступлено с его курьерами, но теперь они отпускаются. Что же касается до письма, то передайте, что к тем предложениям, о которых я писал к нему из Эчмиадзина, Аббас-Абада и Кара-Бабы, более прибавить ничего не имею»... [494]

И курьера под конвоем немедленно отправили из лагеря.

9-го сентября, русские войска выступили от Эчмиадзина двумя колоннами; главная, при которой находился сам Паскевич, перешла к Шагрияру и стала против крепости Сардарь-Абада; другая, под предводительством начальника корпусного штаба графа Сухтелена, незадолго перед тем прибывшего из Петербурга, пошла за Аракс.

Отряд Сухтелена двигался быстро и скрытно. Уже были в виду горы, обозначавшие турецкую границу, а войска и сами не знали еще, куда и зачем их ведут. Но вот подошли, наконец, к местечку Кульни, известному своими соляными каменоломнями, и овладели хлебными запасами, заготовленными здесь персиянами. Затем, присоединив к себе несколько десятков армянских семейств, желавших переселиться в русские пределы из опасения быть ограбленными курдами, колонна пошла назад, и 12 сентября присоединилась к главным силам под Сардарь-Абадом. Быстрота и строго соблюденная тайна достигли вполне своих целей, и Аббас-Мирза, стоявший неподалеку со всеми своими силами, узнал о движении Сухтелена уже слишком поздно, чтобы помешать ему овладеть запасами.

В тот самый день, как Сухтелен воротился из своей экспедиции к Сардарь-Абаду, из Петербурга приехал фельдъегерь, привезший Паскевичу орденские знаки св. Владимира 1 степени за покорение Аббас-Абада. Тотчас начались поздравления и лагерь шумел разгулом до позднего вечера. К тому же, к отряду в этот день подошел еще батальон Кабардинского полка (другой оставлен был в Эчмиадзине) и были получены вполне достоверные известия, что Аббас-Мирза покинул Кара-Калы и со всеми силами отступил в Маку, оставив Сардарь-Абад и Эривань их собственной участи.

Крепость Сардарь-Абад, построенная эриванским ханом, лет десять-двенадцать перед тем, стояла на обширной равнине, расстилавшейся от Эчмиадзина к стороне Алагеза. Двойные, высокие степы ее, расположенные [495] правильным четвероугольником, с огромными башнями и воротами, — придавали ей вид весьма внушительный и требовали сил и искусства для овладения ею. Правда, двухтысячный гарнизон ее находился под командою внука Гассан-Хана, молодого человека совершенно неопытного, и на это обстоятельство возлагались немалые надежды Паскевичем. Но надежды эти были, конечно, весьма призрачными, и, подходя к Сардарь-Абаду, Паскевич действительно узнал, что ночью пробрался туда и принял начальство над гарнизоном сам Гассан-Хан. Известно было, что он старался одушевить солдат воспоминанием об Эривани, которую он отстоял от русских в 1808 году, и взял с них клятву умереть на стенах крепости.

Энергический вождь немало значил в деле защиты крепости, и Паскевич решил действовать с должной настойчивостью, но осторожно. Располагая теперь осадною артиллериею, прибытие которой ожидалось с часу на час, он хотел избежать штурма и покорить Сардарь-Абад правильною осадою. Начальником осадного корпуса назначен был генерал-лейтенант Красовский.

Красовский все еще недомогал от контузии, полученной в аштаракском бою. Тем не менее, 13 сентября, в бурную дождливую ночь, он сам выехал осмотреть крепость. В сопровождении обычного своего спутника, обер-аудитора Белова, сопровождавшего его всюду в самых опасных предприятиях, да двух донских казаков, взятых из полка Шамшева, Красовский бесстрашно углубился в сады, разраставшиеся подле самых крепостных стен, подробно изучил расположение верков, определил пункты для батареи и решил, что осадные работы должны начаться на следующую же ночь.

Вечером 14-го сентября, когда уже смерклось совершенно, и кругом стояла мертвая тишина, два батальона карабинеров, две роты сапер, 4 орудия и целый полк казаков, лошади которых были навьючены турами и фашинами, осторожно выступили из лагеря. Впереди ехал [496] сам Красовский. Войска направлялись влево, к видневшемуся вдали возвышению, с тем, чтобы заложить на нем первую батарею; но едва рабочие успели занять свои места, как в крепости услышали пум: грянул пушечный выстрел, и началась перестрелка. Темь не менее батарея была поставлена: шесть батарейных и два легких орудий заняли свои места в амбразурах а два другие легкие орудия, под командою капитана Чернивецкого, остались в резерве на случай вылазки.

Красовский, превозмогая болезнь, всю ночь неотлучно пробыл при этих работах, сам руководя ими и подвергаясь ежеминутно опасности, одинаковой с последним из своих солдат.

С утра 15 числа началось бомбардирование города. Крепость отвечала, но выстрелы ее почти не причиняли вреда осаждающим, которых заслоняли густые сады, раскинувшиеся перед самыми крепостными верками. Персияне поздно заметили свою оплошность; они попытались было очистить эспланаду и вышли из крепости, чтобы вырубить сады, — но сделать этого им уже не позволили. Полковник Фридерикс, поставив роту карабинеров за бруствер в полной готовности к вылазке, приказал двум орудиям, бывшим в резерве, подъехать к садам и разогнать рабочих картечью. На полных рысях вынеслась вперед русская артиллерия. Персияне до того оторопели, что позволили орудиям сняться с передков у самого сада, и лишь тогда, когда картечь засвистела в кустах, крестя их по всем направлениям, открыли беспорядочный беглый огонь. Но картечь крушила все, и выстрелы неприятеля скоро замолкли. Сквозь густую листву дерев видны были только мелькавшие группы бегущих и бросающихся в ров сарбазов...

А в ночь трое рядовых, декабристы Пущин, Коновницын и Дорохов, с разрешения Паскевича, отправились еще раз осмотреть крепостные верки. Казачья сотня также вышла с ними из лагеря и скрытно расположилась в [497] поле, готовая по первому выстрелу скакать к ним на помощь. Пущин, оставив между тем Коновницына и Дорохова в глубине садов, сам приблизился к крепости и высмотрел место для брешь-батареи. Погода была пасмурная, туманная, с мелким дождем; это, однако, не помешало ему хорошо изучить местность и даже трассировать батарею для ночных работ.

«Окончив поручение, — рассказывает он сам: — мы совершенно измокшие, возвратились к Паскевичу. В палатке его я начертил осмотренную местность. Паскевич, чтобы отогреть нас, приказал подать шампанского, и с памп, тремя солдатами, распил две бутылки».

Утром 16 сентября, в лагерь прибыла, наконец, осадная артиллерия. Весь день провозились с укладыванием пушек на станки и лафеты, а как только смерклось, весь гвардейский полк, батальон ширванцев, батальон крымцев и две роты сапер, с шестью орудиями, под начальством графа Сухтелена, без шума прошли сады и заложили за ними, по указанию Пущина, брешь-батарею. Еще ночью на этой батарее было уже установлено 20 осадных орудий; особая батарейка для четырех мортир выдвинута была еще вперед и приготовилась действовать по крепости навесными выстрелами.

И вот, с рассветом 18 сентября, загрохотала осадная артиллерия. Персияне услыхали впервые залпы этих громадных чудовищ, от рева которых тряслась земля, сыпались верхушки башен в глубокий ров, и крепость представлялась окутанною дымом. Непрочные азиятские строения с шумом и рокотом рушились, хороня под развалинами своими несчастных жителей, искавших в них убежища. Особенное впечатление производила бомбардировка ночью, когда на темном небе зловещими огненными точками вспыхивали гранаты и бомбы, вносившие смерть и опустошение в самые дома обывателей.

Крепостные орудия мало по мало замолкли, и лишь одна левая башня косвенными выстрелами еще удачно разбивала [498] амбразуры русских батарей и мешала стрельбе. Против этой башни поставили ночью четыре орудия, под командой капитана Чернивецкого, перед тем отвлекавшего неустанной стрельбой внимание неприятеля от осадных работ, приблизившихся к крепостной степе уже на 80 сажен. Когда стало светать, Чернивецкий разглядел дуло, торчавшее из амбразуры той башни, которая весь день боролась одна со всею брешь-батареей, и приказал навести на него все четыре орудия. Грянул залп, — и персидская пушка рухнула.

19 числа осадная артиллерия гремела беспрерывно. Неприятельские орудия, одно за другим, были окончательно сбиты. Средняя четыреугольная башня, возвышавшаяся над крепостными воротами, рухнула; куртина возле нее вполовину обвалилась и близка была к совершенному падению: в стенах повсюду образовались огромные проломы, и ядра, пронизывая город, опустошали целые улицы. Легкие орудия, всего в 80 саженях расстояния, обстреливали другие башни и зубцы стен так успешно, что скоро ни один неприятельский солдат не смел на них показаться. Невозможность дальнейшей защиты была очевидна. И вот, 19 сентября, в пять часов пополудни, над крепостью развилось белое знамя. Явился парламентер с письмом от Гассана, в котором славный наездник просил перемирия на три дня и дозволении гарнизону отступить с оружием в руках.

«Скажи Гассан-Хану, — отвечал Паскевич парламентеру: — что если он не сдастся в 24 часа безусловно, то будет со всем своим гарнизоном на штыках моих гренадеров».

Русские батареи участили огонь. Часу в восьмом вечера, в траншеях случилось одно в сущности незначительное обстоятельство, внесшее, однако, на момент смятение в ряды осаждавших, но в то же время и послужившее поводом к развязке осады крепости. Дело в том, что палительная трубка осадного единорога, необычайно далеко [499] отброшенная при одном выстреле, упала в пороховой погребок, помещавшийся в самой траншее, и произвела страшный взрыв. Погребок взлетел на воздух, похоронив под развалинами своими трех офицеров и двух рядовых. Густой столб черного дыма закутал траншеи; поднялась суматоха... А Гассан-Хан ловко воспользовался этим моментом и со всем гарнизоном бежал из крепости, в то время как в русском лагере об этом и не догадывались. В полуразрушенной траншее восстановили порядок, и вновь началась пальба, когда в ней уже не представлялось ни малейшей надобности, а нужно были только идти в крепость с одной стороны, и преследовать Гассан-Хана — с другой.

Хватились, однако, еще не слишком поздно, чему помог кто-то из жителей города, старавшийся дать знать о бегстве Гассан-Хана криком с крепостной степы, с очевидной для себя опасностью от русских выстрелов.

Чернивецкий рассказывает в своих записках, что он сидел в траншее с генералом Трузсоном и мирно беседовал о бесполезности конгревовых ракет, как вдруг со стен крепости кто-то закричал весьма явственно: «Солдат иди! Сардарь бежал!» Все вскочили с места. А в лагере уже шла тревога. Конница поскакала в преследование, два батальона, ширванский и карабинерный, бегом прошли за нею на Эриванскую дорогу. Кто-то прискакал в траншею с приказанием, чтобы и Чернивецкий с двумя орудиями как можно поспешнее присоединился к пехоте. Но пока орудия запрягали, колонна уже скрылась из виду, и Чернивецкому пришлось догонять ее марш-маршем. Проезжая мимо крепости, он видел массы армян, распевавших на улицах свои молитвы, — верный знак, что в крепости не оставалось уже ни одного персидского сарбаза. Сначала орудия шли как будто по настоящей дороге. На каждом шагу встречались разбросанные трупы персиян: в некоторых замечались еще признаки жизни, и около них увивались сотни грузин и татар, мародерничавших [500] по полю. Но чем дальше, тем трупов попадалось меньше, и скоро исчезли даже признаки движения войска. Проводник попался на плохой лошаденке и не успевал скакать за орудиями, а ночь была мрачная, темная, положиться на собственное знание местности было нельзя. Отряда, между тем, нигде не было видно. Чернивецкий приказал, наконец, остановиться и стал вслушиваться... Гул скачущей конницы и крики, едва доносившиеся издали, ясно указывали, что кавалерия настигла неприятеля и рубит его, влево около горы; но это было очень далеко, и прийти туда ранее утра было невозможно.

Скоро оказалось, что проводник сбился с дороги; кругом была местность незнакомая. Попадались канавы, рытвины, можно было ежеминутно наткнуться на какую-нибудь блуждавшую шайку рассеявшихся персиян, а прикрытия никакого, и ночь — зги не видно. Была одна очень опасная минута. В темноте внезапно показалась какая-то конная толпа, двигавшаяся прямо на орудия. Один линейный казак, случайно присоединившийся к батарее Чернивецкого, выехал к ней навстречу. Но было очень темно, и разбирать русские то, или персияне — было нельзя. Линеец остановился и окликнул издали: «Кто едет?» Ему отвечали: «казаки!» Выговор, однако, был не казацкий. «Казаки, стой! Какого полка?» продолжал допрашивать линеец. Молчание. Он повторил вопрос. «Казачьих полков!» вдруг кто-то крикнул резко. Линеец повернул коня и поскакал назад.

— «Ваше благородие, это кизильбаши; их человек сорок, они уже выдернули шашки».

К счастию, ни Чернивецкий, ни его солдаты не растерялись. Они стали кричать: «Ура! в ружье, казаков сюда!» Персияне остановились и стали всматриваться. Одно орудие, между тем, снялось с передков, и вдруг, в непроглядном мраке, грянул выстрел. Ядро просвистало в воздухе, — и персияне моментально исчезли.

На гул пушечного выстрела, между тем, прискакала целая сотня казаков. Оказалось, что пехота находилась [501] отсюда всего в двух-трех верстах и, слыша выстрел, послала их узнать, в чем дело. Казаки провели орудия к тому отряду, к которому они шли.

А между тем, пока Чернивецкий блуждал по полям, в русском стане происходило следующее.

Едва раздался крик «сардарь бежал», как карабинерный полк, занимавший в тот день траншеи, быстро двинулся к крепости. Первая карабинерная рота, капитана Золотарева, имея во главе генерал-маиора Остен-Сакена и командира полка Фридерикса, смело прошла через ров и, поднявшись на бруствер, вступила в город. Тут она убедилась, что гарнизона в нем уже, действительно, не было. Из главного лагеря, между тем, также посланы были войска, чтобы преследовать сардаря. Пехота шла напрямик, по полям, усеянным на всем протяжении огромными камнями, конница скакала в обход, стараясь захватить в свои руки дороги к Эривани, к Тавризу и к турецкой границе. Не смотря на темную ночь, нижегородцы, с полковником Раевским, первые настигли бегущих. К ним скоро подоспели Чугуевский уланский полк и затем казаки. Вся конница, под начальством генералов Бенкендорфа, Розена и Шабельского, ударила на колонну, при которой находился и сам Гассан-Хан. Что произошло затем в ночной темноте, когда противники, сталкивавшиеся грудь с грудью, не отличая своих от чужих, рубились наобум, описать невозможно. С рассветом русская конница насчитала до 500 изрубленных персидских тел и возвратилась в лагерь с двумястами пятьюдесятью пленными. Сам Гассан-Хан, однако, успел скрыться, и жители видели его потом блуждавшего с сотнею всадников в безводном ущелье, вблизи турецкой границы.

Паскевич с главными силами вступил в крепость утром 20 сентября, встреченный армянским духовенством и населением. В крепости взято было 13 орудий, большие запасы хлеба, которые были очень кстати для войск, нуждавшихся в провианте, и было освобождено множество [502] русских пленных. Во время осады все они были заперты в крепостной магазин, на крышу которого то и дело падали бомбы и ядра, ежеминутно угрожая смертью заключенным. Замечательно, однако, что ни одному из них русские выстрелы не нанесли ни малейшего вреда. Когда крепость была занята, пленные немедленно получили свободу. Среди них были и армяне, и грузины, и немцы из разбитой персиянами Екатеринфельдской колонии, и молодые женщины и девушки. В числе других был освобожден тогда 14-летний мальчик, Спиридон Эсадзе, впоследствии замечательный генерал корпуса жандармов, умерший в 1875 г. в Кутаисе. Радость освобожденных понятна вполне только тому, кто испытал всю тяжесть неволи и плена на жестокосердом Востоке. Потери русских были ничтожны.

Сардарь-Абад пал. Дорога к Эривани лежала перед Паскевичем открытою. [503]

ХХХ.

Покорение Эривани.

После падения Сардарь-Абада, настала очередь Эривани. Обстоятельства войны, к осени 1827 г., так изменились, что в Петербурге и лично у государя составилось основательное убеждение, что в покорении не Тавриза, а именно Эривани, лежал в тот момент ключ к дальнейшим успехам. Вот что писал граф Нессельроде Паскевичу на его представления по этому поводу: ...«Его Величество полагает, что действия к Тавризу могли быть предприняты без предварительного занятия Эривани в весенней кампании, как предполагалось; но при нынешних же обстоятельствах каждое движение к Тавризу должно быть последствием овладения Эриванью».

Действительно, политические дела в Европе складывались тогда так, что вероятность войны России с Турцией росла с каждым днем, А случись эта война, Кавказскому корпусу предстояли бы одновременные действия в [504] Адербейджане и Карском пашалыке; тогда Эривань и Аббас-Абад должны были бы служить осью для военных операций его, и в обеих этих крепостях необходимо было собрать значительные запасы провианта и фуража, чтобы не испытывать затруднений в движениях слишком большими подвижными магазинами.

В то же время, оставить в блокаде Эривань и идти в Тавриз значило растянуть операционную линию на огромное расстояние, и в случае неудачи главных ли сил под Тавризом, или осадного корпуса под Эриванью, очутиться в трудном и даже опасном положении. Неприятель, действуя на пространстве между Тавризом и Эриванью, мог перерезать коммуникацию и этим вынудить русских отступить не по операционной линии, а к стороне Карабага куда-нибудь на Мигри, Асландуз или Худоперинский мост. Тогда Нахичевань легко попала бы в руки неприятеля, и все плоды целой кампании были бы потеряны. И если такой исход был маловероятен при войне России только с одною Персией, то в случае столкновения с Турцией, которая отвлекла бы большую часть русских сил от театра персидской войны, он представлялся вполне естественным. Все эти доводы были выражены Паскевичу в том предписании, о котором сказано выше, и таким образом действия прежде всего против Эривани были предрешены мнением самого государя, хотя мнение это и не было поставлено для Паскевича обязательным.

Взятие Эривани было, впрочем, в тот момент предприятием, уже далеко не представлявшим первоначальных трудностей. Еще недавно лучший оплот персидского государства, крепость эта уже не обладала той нравственной силой, без которой бесполезны всякие укрепления. По-прежнему стояла она на крутом утесистом берегу быстрой Занги, по-прежнему ее высокие, гордые твердыни, ее бастионы и башни грозно смотрели из-за глубоких, наполненных водою рвов, недоступных для эскалады; но за крепкими стенами уже давно исчез воинственный дух, и мирные [505] жители, населявшие город, с их вечною заботою о насущном хлебе, представляли собою плохое ручательство на упорное сопротивление. Паскевич знал о нравственной слабости Эривани, и еще из-под Сардарь-Абада писал государю: «Конечно, Эривань не продержится более нескольких суток».

Торопясь овладеть этим важным пунктом до начала ненастной осенней погоды, Паскевич 22-го сентября уже был со своею армиею в Эчмиадзине, а на следующий день весь корпус его двинулся к Эривани и стал на берегу Занги, в двух верстах от города. Нужно сказать, известие о падении Сардарь-Абада окончательно поколебало мужество и эриванского гарнизона, и, вероятно, он решился бы немедленно сдаться без боя. Но когда Паскевич подошел к крепости, в ней уже был все тот же неутомимый Гассан-Хан, как-то успевший пробраться в нее с турецкой границы, — и мужество жителей и гарнизона было поднято.

Между тем Паскевичу приходилось вновь считаться с обычным злом, сопровождавшим русских во все продолжение персидской кампании, с страшной болезненностью в войсках. Несмотря на сравнительно благоприятное время года, она вновь сильно развилась в армии. В старом, ермоловском войске было еще значительно меньше больных, и оно смотрело гораздо бодрее, несмотря на то, что на пего легли всею тяжестью осадные работы под Аббас-Абадом и Сардарь-Абадом, Джеванбулакский бой и громадные переходы, сделанные под Нахичевань и обратно форсированным маршем. Паскевич опытным глазом видел это и круто изменил свое обращение с кавказскими войсками: «он снял с них опалу», как выражается один современник, — сделался с ними ласков и приветлив. Но полки, пришедшие из России, страдали ужасно. Замечательно, однако, что легче всех, легче даже коренных кавказских войск, переносил труды похода сводный гвардейский полк. И в то время, как в кавказских полках число [506] больных доходило до 800 человек, и батальоны выводили в строй по 500, 600 штыков, гвардейский полк никогда не имел больных более 300 человек, — остальные 900 были всегда под ружьем. «И под знойным климатом — писал о них Паскевич великому князю Михаилу Павловичу: — не заметно, что они пришельцы из климата полярного»

Но возникавшие препятствия могли только поселять желание поскорее покончить с крепостью, и Паскевич энергически принялся за дело. После основательной рекогносцировки, 24-го сентября, был собран военный совет, и решено вести атаку на крепость с ее юго-восточного угла. «Как долго может продолжиться осада?» спросил Паскевич у Пущина, ставшего тогда уже совершенно необходимым для него. — «В Покров день покроем и крепость», — ответил Пущин.

В ночь на 25-е число, еще до начала осадных работ, брошено было в город несколько пробных бомб, из-за кургана Муханат-Тапа. Утром войска заняли восточный форштадт, и в садах его закипела работа. Полки Кабардинский и 39 егерский, батальоны Севастопольского и Крымского полков — дружно принялись готовить туры и фашины. И ночью на 26-е число уже устроена была таким образом первая демонтир-батарея на шесть тяжелых орудий, всего в трехстах саженях от восточной стены, на высоком Георгиевском холме, с которого видна почти вся внутренность крепости. Правее ее, в полутораста шагах, за уцелевшим строением форштадта, в садах, прикрытая высокою и твердою стеною, расположилась другая батарейка на четыре двухпудовые мортиры.

С утра началась канонада. Не успели сделать трех выстрелов с русской демонтир-батареи, как по всей восточной степе Эривани, над пятью огромными башнями ее заклубились облака порохового дыма, и над головами артиллеристов загудели персидские ядра. Неприятель отвечал энергически, но скоро должен был уступить [507] русской артиллерии: один из первых же снарядов ее попал в главную мечеть и пробил великолепный купол, сделанный с неподражаемым искусством из глазированных синих кирпичей; другой — пробил степу сардарьского дворца и повредил шахский портрет. На суеверных персиян это обстоятельство произвело чрезвычайно дурное впечатление; сам Гассан-Хан покинул пышный дворец и переселился в тесную каморку крепостного каземата. Перед закатом солнца тяжелые орудия прекратили пальбу, на соседка, мортирная батарея, продолжала стрелять всю ночь, и бомбы ее, рисуясь высоко в воздухе, яркими метеорами падали и падали в крепость.

Между тем, едва только смерклось, две тысячи рабочих, с ломами, кирками и лопатами, рассыпавшись по обе стороны северо-восточного угла, во сто девяти саженях ото рва, начали рыть траншею. Ночи стояли лунные, но на этот раз темные облака заволокли все небо и покровительствовали осаждающим. Когда полный месяц вышел, наконец, из-за туч и осветил местность, — неприятель открыл жестокий огонь по работавшим. Но молча продолжали свое дело солдаты, молча, с ружьем у ноги, стоял гвардейский батальон, прикрывавший их, ни одним выстрелом не отвечая неприятелю. «И в течение всей осады, — говорит Паскевич: — это хладнокровие в русском войске осталось неизменным». К утру вся параллель, огибающая юго-восточный угол Эривани, была окончена, а на ее левом фланге появилась другая демонтир-батарея, вооруженная также шестью тяжелыми орудиями и двумя двухпудовыми мортирами.

Теперь, весь день 27-го числа, крепость громили уже 18 орудий с двух батарей. Несмотря на то, в урочный час, по захождении солнца, слышно было, как в Эривани на трубах и барабанах играли вечернюю английскую зорю: видно было, как крепостной гарнизон принялся исправлять повреждения, наделанные в стенах русскими снарядами, и затем все затихло в крепости, — не спали только одни [508] часовые, густою цепью расставленные по крепостной стене; их протяжный оклик «сар-бас!» — не умолкал до самого света.

Русские работы в эту самую ночь быстро подвигались вперед, и час падения Эривани близился. 28-го числа, по крепости действовали уже 14 осадных орудий. Это была брешь-батарея, расположенная на правом фланге траншеи, всего в расстоянии 150 саженей от стены. Со стен Эривани неумолчно также гремел артиллерийский огонь, но к нему в русском лагере относились совершенно равнодушно, он был безвреден. Только раз как-то одна из неприятельских бомб, случайно залетевшая в лагерь, угодила в самый котел, где варилась солдатская каша, — и в нем лопнула. И котел и каша разбросаны были на далекое расстояние, батальон егерей лишился скромного обеда, но этим все и кончилось, — ни убитых, ни раненых нс было.

А крепость испытывала, между тем, все ужасы бомбардирования. Весь день и всю ночь рев русской артиллерии потрясал эриванские стены, то и дело затмевавшиеся густыми облаками собственной пыли; с треском и гулом, большими каменными глыбами, валились обломки на дно крепостного рва, засыпая его; амбразуры были разрушены, орудия подбиты.. Огонь с крепости слабел час от часу. 18 тысяч жителей, из которых большинство было армян, согнанных насильно в крепость, просили Гассана о сдаче. Просьбы их были напрасны: угрюмый хан угрозами сдерживал их ропот. Тем не менее уныние само, незваное, шло в крепость, подрывая ее последние нравственные силы. Вечером 28-го сентября там не звучала уже английская зоря, и только слышались унылые монотонные окрики часовых. С этой ночи, для предупреждения такого же прорыва неприятельского гарнизона, какой случился в Сардарь-Абаде, Паскевич приказал занять северный форштадт батальоном пехоты, дивизионом улан и казачьими полками с четырьмя конными орудиями, а на другом берегу Занги составлен был особый отряд из Нижегородского драгунского и двух [509] казачьих полков с четырьмя орудиями, под начальством генерал-маиора Шабельского. С этого же дня Паскевич приказал прикомандировать в траншеи на все время, бессменно, всех офицеров, сосланных на службу в кавказский корпус для наказания, и всех разжалованных из офицеров, чтобы дать им случай отличиться при очевидно близком взятии крепости и заслужить прощение. А в крепости ожидали приступа.

29 числа, с раннего утра опять загремела брешь-батарея, и к полудню, под ее жестоким огнем, рухнула восточная угловая башня эриванской стены, вместе с смежной с нею куртиной. Теперь оставалось только взорвать контр-эскарп, и тогда, заваля ими ров, можно бы было уже без помощи штурмовых лестниц, по разрушенным стенам, идти прямо в крепость. Потребовалось, однакоже, добыть более точные сведения о глубине и ширине крепостного рва. Между офицерами бросили жребий, и честь исполнить это важное предприятие досталось на долю А. Ф. Багговута, тогда подпоручика лейб-гвардии Московского полка, а впоследствии известного кавалерийского генерала, героя Баш-Кадык-Лара и Кюрюк-Дара. В сопровождении двух солдат, под огнем неприятеля, он исполнил опасное поручение и, измерив лотом ширину и глубину рва, возвратился назад только с одним солдатом, — другой был убит во рву наповал осколком бомбы. Паскевич тут же пожаловал Багговуту орден св. Владимира 4 ст. с бантом.

Нужно сказать, что, щадя осажденных и сознавая, насколько выгоден каждый час более раннего покорения Эривани, Паскевич послал предложение Гассан-Хану сдать крепость, под тем условием, что ему, со всем гарнизоном, предоставлен будет свободный выход. Шесть часов давалось ему на размышление. Гассан-Хан не отвечал ни слова. Но когда, 30-го числа утром, на Ираклиевой горе поставили новую шестиорудийную батарею, а затем осадные работы довели до третьей параллели, из Эривани, около полудня, приехал парламентер. Гассан-Хан [510] соглашался сдаться, но только просил позволения предварительно узнать волю Аббас-Мирзы, стоявшего верстах в 70, около Хоя. «Без посылки к Аббас-Мирзе сдаться сейчас же, отвечал Паскевич: — иначе Гассан узнает силу русских штыков». Парламентер уехал и более не возвращался. Суровые меры стали неизбежны, несмотря на присутствие в городе христиан-армян.

Когда третья параллель была уже заложена, Пущина позвали к Паскевичу. Он нашел его на брешь-батарее, раздраженно говорившего с инженерным генералом Трузсоном. Увидев Пущина, Паскевич обратился к нему: «можно ли сегодня ночью короновать гласис?» — «Почему же нельзя, если вы желаете: стоит только дать приказание»; — ответил Пущин Трузсон на это возразил: «я любопытен видеть, как вы это приведете в исполнение?» — «Он вам покажет как!» — сказал Паскевич, и приказал Пущину сделать все приготовления.

«Трузсон, рассказывает Пущин: — известный инженер-техник и теоретик, инженер-методист, ни за что не расставался с теориею искусства, которая не допускает коронования гласиса из третьей параллели без приближения к крепости двойною сапою, прикрываясь траверзами и мантелетами. Но он упустил из виду, что мы имеем дело с неприятелем, который шесть дней к ряду не делал ни одной вылазки и не препятствовал нашим работам».

И Пущин приказал подвигаться вперед не тихою, а летучею сапою. Между тем огонь русских батарей был усилен, и гром их смолк только перед вечером, когда Паскевич приказал отправить две тысячи рабочих, чтобы дойти летучею сапой непременно до самого гласиса. Луна, показавшаяся с вечера, теперь закрыта была облаками, и это много способствовало успеху работы. В то время, как солдаты работали, Паскевич стоял на батарее, облокотясь на медную пушку, и смотрел на восток, тревожно следя глазами за набегавшими тучами. По темные облака задернули все небо и закрывали наших рабочих. Около [511] полуночи, когда летучая сапа подведена была к крепости уже так близко, что можно было приступить к венчанию гласиса, вдруг стены Эривани осветились яркими подсветами, так что не только наши рабочие, но и батареи стали видны, как днем, и в тот же момент с крепостных стен открыт был адский пушечный и ружейный огонь. В траншеях ударили отбой. Сводный гвардейский полк, прикрывавший рабочих, стал отходить назад; но Пущин не хотел повиноваться отбою и продолжал работы. Тогда Паскевич послал к нему Багговута с приказанием немедленно отступать. Пущин явился сам и умолял Паскевича не отрывать рабочих, ручаясь головою, что завтра крепость будет взята. — «В траншеях много выбито людей», возразил ему Паскевич. — «Прикажите людям не показываться из траншей и плацдармов, и потери не будет», отвечал Пущин. Паскевич, наконец, согласился; убедившись в безопасности рабочих, он сел на лошадь и уехал в лагерь.

Между тем позаботились и о том, чтобы заставить замолчать неприятельскую артиллерию, и по освещенным стенам крепости открылась сильная канонада со всех русских батарей. Сорок орудий принялись громить крепость. В эту ночь, о которой с неописанным ужасом долго вспоминали эриванские старожилы, огонь русских батарей продолжался до белого света. Одних бомб брошено было в город более тысячи. Пламя от них и зарево пожаров освещало картину страшного разрушения. Крепость гибла под своими развалинами. Через час она должна была замолчать, скрыть яркие свои огни и спрятаться в мраке темной ночи.

Часа за два до открытия этой страшной канонады, Гассан-Хан с некоторыми приближенными к нему чиновниками сделал попытку бежать из крепости. Часть гарнизона вышла и стала приближаться к северному форштадту, стараясь обойти его стороною, чтобы переправиться через Зангу. В этот день северный форштадт занимали две [512] роты 39-го егерского полка, а за ними, на высотах, прилегавших к Занге, были расположены два казачьи полка (Андреева и Сергеева), под общею командою подполковника Красовского, и весь Чугуевский уланский полк, под командою подполковника Ивлича. Наткнувшись на егерей, неприятель поспешно возвратился в крепость. Только одна конная партия, человек в 60, смело ударила на стрелков и прорвала цепь, но в тылу их она неожиданно встретилась с уланами и казаками. Тогда, окончательно расстроенные, персияне бросились назад, преследуемые и истребляемые. Впоследствии оказалось, что в этой партии и был сам Гассан-Хан.

Когда он вернулся в крепость, она вся стояла в огне: ни одно строение не уцелело от разрушительного действия русских снарядов, ни плоские кровли домов, ни купола мечетей, — и многие жители погибли под развалинами своих домов. Смятение в городе было ужасно: женщины и дети с воплем бегали по узким улицам, стараясь укрыться от носившейся за ними смерти... Наконец огромная толпа жителей бросилась к Гассан-Хану, с требованием, чтобы он сдался. Гассан отвечал им бранью и проклятиями.

Так прошла страшная для Эривани ночь. Наступило утро 1-го октября, и жители с ужасом увидели, что русские туры стояли уже на краю самого рва. Отчаяние овладело всеми. Не зная, куда укрыться от летевших снарядов, народ бросился на башни и валы: одни, становясь на колени, махали белыми платками и кричали, что они сдаются; другие спускались в ров и, под градом пуль, перебегали в русские траншеи.

В один из таких моментов, когда жители толпою выставляли на крепостной стене белый платок и махали шапками, полковники Гурко и Шепелев, бывшие в траншеях, с шестью ротами гвардейского полка бросились, по распоряжению дежурного в траншее генерала Лаптева, через брешь и быстро и решительно заняли юго-восточную башню под огнем неприятеля, еще стрелявшего с южной [513] стороны. В то же время сам генерал Лаптев, с остальными гвардейскими ротами и рабочими от Севастопольского и 39 егерского полков, подошел к северным воротам, чтобы не дать никому выйти из крепости. Туда же скоро подоспел и генерал Красовский с частью своего отряда. Гордо стояли теперь солдаты над рвом облокотившись на опущенные к ноге ружья, еще не остывшие от последней перестрелки, и хладнокровно ожидали, пока растворят перед ними ворота, заваленные каменьями и засыпанные землею. Чтобы ускорить этот момент, Красовский перешел через ров и стал возле самых ворот, сопровождаемый генерал-адъютантом графом Сухтеленом, генерал-маиором Лаптевым, двумя адъютантами и опять обер-аудитором Беловым. Огромные, окованные железом ворота были еще заперты; за ними слышался шум, похожий на спор многих голосов. Красовский приказал Белову, хорошо владевшему татарским языком, сказать, чтобы ворота сию же минуту были растворены. Но едва Белов передал приказание генерала, как из крепости грянул выстрел, — и большая медная фальконетная пуля раздробила ему череп. Белов пал мертвый, и выбитый мозг его обрызгал стоявшего рядом Красовского. Но это была уже последняя пуля, пущенная из Эривани, последний выстрел, направленный рукою самого Гассан-Хана... Через минуту ворота распахнулись, — и русские войска вошли в крепость. Предполагают, что упорный защитник Эривани намеревался в последний момент взорвать крепость, и с этою целью уже вложил в пороховую башню горящий фитиль. К счастию, поручик лейб-гвардии Финляндского полка Лемякин вовремя заметил опасность и, бросившись в погреб, выхватил руками горящий фитиль. Гарнизон положил оружие. Но Гассан-Хан, с горстию своих приверженцев, заперся в мечети.

Честь взятия в плен Гассан-Хана приписывается обыкновенно графу Сухтелену. Так ставят дело, по крайней мере, все печатные источники. Но генерал Красовский в своих посмертных записках говорит нечто иное, и в [514] справедливости его слов едва ли можно сомневаться. Вот что рассказывает он. Когда он вошел с войском в крепость, на вопрос его, обращенный к одному из пленных: где Гассан-Хан? — тот вызвался быть провожатым и указал большую мечеть, стоявшую близ ханского дома. Красовский тотчас приказал встретившимся ему двум ротам сводного гвардейского полка следовать за собою и, окружив мечеть, заставил неприятеля угрозою штурма прекратить перестрелку. Затем он один, с небольшою свитою, вошел в мечеть, где находилось больше двухсот персиян, — и этому присутствию духа и отважной решимости его, русские только и обязаны тем, что взятие в плен сардаря, известного неукротимым и бешеным характером, обошлось спокойно и без пролития крови. «Оружие с него снято было моими руками — говорит Красовский: — и тут же передано моему адъютанту барону Врангелю, а тот уже, по моему приказанию, передал его бывшему при Сухтелене свитскому офицеру Чевкину, для доставления корпусному командиру. Каким же образом очутилось в донесении, что граф Сухтелен, отыскав Гассан-Хана, снял с него оружие, — сего, конечно, литераторы ваши не разгадают»...

Вместе с Гассаном взяты в плен шесть значительных ханов; но коменданта Эривани, Суван-Кули-Хана, нигде отыскать не могли. Позже его нашел поручик гвардейского генерального штаба Чевкин (впоследствии министр), спрятавшимся в подземелье: он был переодет, надолго запасся провизией и в своем подземелье выжидал удобного случая для бегства.

Покорившись участи пленника, отважный Гассан-Хан жаловался Красовскому только на потерю драгоценного меча, который он потерял накануне, во время несчастной попытки бежать из крепости. Спускаясь по веревкам с высокой стены, он выронил его из ножен и, не разыскав его в суматохе, в бешенстве разбил богатые ножны о камень. Драгоценный меч представлял собою большую историческую важность. Он, но преданию, некогда принадлежал [515] Тамерлану и был неразлучным спутником в его походах по Востоку и в битвах с турецким султаном Баязидом Молнией. От Тамерлана меч перешел к одному из предков царствовавшей в Персии династии Софиев и долго служил украшением сокровищницы персидских государей. Когда Гассан-Хан, в 20-х годах, прославил себя победами над турками, шах прислал ему фирман, разрешая милостиво просить награду, какую он пожелает. Хан просил пожаловать ему тамерлановский меч и титул «Сер-Арслана», т. е. главы или предводителя львов. Шах исполнил и то, и другое. Очевидно, потеря меча, столь знаменитого в Персии, не могла не огорчать Гассана. Красовский принял горячее участие во всем этом деле, и при содействии Джафара-Хана Айрюкского, меч был найден у одного татарина, который тщательно скрывал драгоценность, рассчитывая обогатиться продажею ее. Татарин получил награду, а знаменитый меч, по желанию Гассан-Хана, отправлен был Красовским в дар императору Николаю Павловичу.

«К стопам Вашего Императорского Величества повергаю меч Великого Тамерлана, добытый мною в стенах Эривани, писал Красовский государю. — Кому, если не Государю моему и благодетелю, принесу я в дар меч сей, украшавший сокровищницу шахов персидских? Некогда, в могучей деснице Тамерлана, он покорил Восток и попрал гордость турок, в лице их султана, Баязида Молнии; ныне же, в благословенных руках Вашего Величества, да повторит он светлый удар Тамерлана, сокрушив врагов веры и человечества».

К сожалению, большой драгоценный камень, украшавший рукоять меча, пропал бесследно и был заменен золотым наконечником.

Впоследствии, когда Гассан-Хану объявили, что он должен готовиться к отъезду в Петербург, он принял это известие с видимым удовольствием. «Я знал, — проговорил он с важностью: — что великому русскому [516] императору угодно будет увидеть старого заслуженного воина, которого имя доныне с ужасом произносится турками»... «Я не страшусь предстать перед лицо великого монарха, — говорил он Красовскому: — он великодушен и простит мне, что я верно служил моему государю».

Узнав, однако, о том, что вместе с ним должен отправиться и Измаил-Хан, взятый в плен Бенкендорфом еще при Карасу-Баши, в начале кампании, Гассан заявил, что ему, как персидскому сардарю, неприлично ехать вместе с обыкновенным ханом, и просил отправить его одного. Паскевич уважил его просьбу. Политические обстоятельства помешали, однако, прибытию его в Петербург, и он был задержан на пути, в Екатеринограде, на Тереке.

Когда Эривань уже сдалась, в главном лагере еще ничего об этом не знали. Князь Голицын, посланный Красовским с донесением, упал на скаку с лошади и, жестоко разбившись о камни, привезен был в лагерь без чувств. «Паскевич — говорит Пущин: — узнал о взятии Эривани только тогда, когда, по примеру гвардейского полка, все прочие войска стали производить сильный грабеж»...

Беспорядки продолжались, однако, весьма недолго; через два часа в городе повсюду стали русские караулы, и в нем водворилось полнейшее спокойствие и безопасность. Жители почти непосредственно затем стали возвращаться в свои деревни, в сознании, что наступило время не силы, а права и справедливости. Купцы стали приезжать из турецких земель. Официальное донесение рассказывает, что несколько таких купцов встретили одного славившегося буйством хана, — и хотели бежать от него. «Не бойтесь, — сказал он им: — все теперь спокойно. Эривань взята, и я уже подданный императора». Так сказалось в крае пришествие русского владычества.

Но Эривани предстояло еще долго быть в положении безотрадном. Вид города был ужасен. «Доехав до юго-восточного угла крепости, — говорит один очевидец: — я [517] удивился разрушению стен и башен. Мне кажется, что всемогущее время в четыре века не могло бы сделать того, что в четыре дня сделала осадная артиллерия».

Победителям досталось в крепости 49 орудий, 50 фальконетов и 4 знамени. В плен взято около 4-х тысяч сарбазов. Потери русских сравнительно были ничтожны. Так пала в день Покрова Пресвятой Богородицы знаменитая крепость, под стенами которой, 19 лет перед тем, русские потери считались тысячами.

На следующий день, 2-го октября, войска торжествовали победу, слава которой должна была разнестись радостною вестию по всему русскому царству. Осенний день был прекрасен, и солнце, как бы приветствуя победителей, сияло во всем своем блеске на голубом, безоблачном небе. Пороховые тучи, окутывавшие Эривань в последние пять дней, рассеялись, и грозные стены, еще недавно уставленные пушками, теперь были унизаны толпами любопытных зрителей. Войска, собранные пред южными воротами крепости, построены были в одно огромное каре, и перед ними прочитали следующий приказ главнокомандующего:

«Храбрые товарищи! Мы много потрудились за царскую славу, за честь русского оружия. Я был с вами днем и ночью, свидетелем вашей бодрости неусыпной, мужества непоколебимого: победа везде сопровождала вас».

В четыре дня взяли вы Сардарь-Абад, в шесть — Эривань, ту знаменитую твердыню, которая слыла неприступным оплотом Азии. Целые месяцы ее прежде осаждали, и в народе шла молва, что годы нужны для ее покорения. Вам стоило провести несколько ночей без сна, и вы разбили стены ее, стали на краю рва и навели ужас на ее защитников. Эривань нала перед вамп, — и нет вам более противников в целом Персидском государстве: где ни появитесь — толпы неприятелей исчезнут перед вами, завоевателями Аббас-Абада, Сардарь-Абада и Эривани; города отворят ворота свои, жители явятся покорными, и утесненные своими утеснителями соберутся под [518] великодушную защиту вашу. Россия будет вам признательна, что поддержали ее величие и могущество. Сердечно благодарен вам, поздравляю вас, храбрые офицеры и солдаты кавказского корпуса! Мой долг донести великому государю истину о подвигах, и славных делах ваших».

Отслужен был благодарственный молебен, и войска прошли церемониальным маршем. Зрители восторгались стройным движением пехоты и конницы, но царицею военного празднества явилась артиллерия, особенно те чудовищных размеров осадные орудия, перед которыми так быстро сокрушилась персидская твердыня, и которые теперь медленно, с их длинною запряжкою, проходили мимо Паскевича. «С победой поздравляю вас, ребята!» приветствовал главнокомандующий каждую отдельную часть. Солдаты кричали «ура!»

К сожалению, парад не обошелся без несчастного случая для многострадального города. Во время молебствия, когда запели: «Тебе, Бога, хвалим», и вся осадная и полевая артиллерия, вытянутая в одну линию по берегу Занги, грянула залп, — часть эриванской стены, ветхой и поврежденной уже бомбардировкою, рухнула в ров от сотрясения воздуха, увлекши с собою многих зрителей, спокойно рассевшихся было между ее старинными зубцами и башнями. Это обстоятельство, кажется, и дало повод к известной шутке Ермолова, который называл Паскевича, получившего, впоследствии, титул графа Эриванского, — графом Ерихонским.

Император получил донесение о взятии Эривани в Риге, и тотчас собственноручным рескриптом поздравил с этим событием генерал-губернатора прибалтийского края, маркиза Паулуччи, некогда начальствовавшего в Грузии. Богатое оружие, снятое с Гассан-Хана и поднесенное государю поручиком Бухмейером, пожаловано было им, в память пребывания в Риге, в городскую ратушу. Воротившись в Петербург, император, со всей царской фамилией присутствовал, 8-го ноября, при благодарственном молебствии в [519] церкви Зимнего Дворца, а ключи покоренной крепости и четыре знамени, взятые на стенах ее, были в торжественной процессии возимы по улицам столицы при радостных восклицаниях народа.

Героям Эривани даны щедрые награды: Паскевичу орден св. Георгия 2-го класса; графу Сухтелену, Трузсону, и Унтильи — тот же орден 3-й степени; Георгия 4-й степени — полковникам Гурко, Шипову и Долгово-Сабурову; Красовский получил бриллиантовые знаки ордена св. Анны 1-й степени; разжалованный декабрист Пущин, один из важнейших деятелей осады, произведен в унтер-офицеры.

Громкое имя Эривани стало с тех пор общеизвестным народу до самых глубоких его слоев, как один из синонимов русской славы. Но грозные обстоятельства падения крепости должны были с мощной силой запасть особенно в воображение участников тогдашних событий, и русский солдат отметил их в своей песне, полной, в одно и то же время, энтузиазма и какого-то чисто русского юмора и презрения к смерти.

Не туман из-за моря
Тучей поднялся, —
Не туман, не дождичек,
Нет, орел взвился...

Белый, как лебедушко,
Зоркий, как сокол, —
Он полки россейские
В Персию повел.

Первый подвернулся нам
Сам Аббас-Мирза:
Мы мирзе с мирзятами
Плюнули в глаза.

И в глаза им плюнувши
Громовым огнем,
К Эриванской крепости
Шли минуту с днем. [520]

А пришедши, начали,
Видя вражью мочь,
Шанцы, батареюшки
Строить день и ночь.

А построив, в нехристя
Прежде чем палить,
Пушечки, мортирочки
Стали наводить.

А потом, ребятушки,
Как пришла пора:
Крикнули по нашему
Русское «ура!»

Крикнули, ударили,
Понеслись на брань —
И в секунду с четвертью
Взяли Эривань.

Граф же Иван Федорыч
Наша голова —
Тотчас в ней отпраздновал
Праздник Покрова,

И Мирзе Мирзовичу
Снова дав трезвон,
Царство бусурманское
Захватил в полон.

Такова эта солдатская песня. В сущности, она очень верно выражает внутреннюю последовательность и зависимость событий между собою. Удачно и последнее выражение: падение Эривани было началом именно «пленения бусурманского царства», — оно открывало путь в глубь Персии, к самому Тавризу.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 3. СПб. 1888