ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXIII.

Коммуникационная линия. Карабаг и Дагестан.

Когда Нахичеванская область была завоевана, когда пал последний оплот ее, Аббас-Абад, на первый план выступила перед Паскевичем необходимость сношений с соседним Карабагом, откуда, уже по первоначальному плану, русский отряд теперь должен был получать провиант и боевые припасы. Между тем Карабаг, к тому времени, пока Паскевич совершал свой поход и дошел до Нахичевани, успел пережить весьма трудное время.

Вступление в командование Карабагским отрядом генерала Панкратьева сопровождалось решительною отменою всех предначертаний и распоряжений знаменитого предместника его, князя Мадатова.

Панкратьев, как говорит о нем Давыдов, никогда в сущности не был военным человеком, сам сознавал [392] это и давно уже просился в обер-полицеймейстеры. Действительно, выдающихся боевых отличий за ним не имелось. Он начал военную службу волонтером в милиции, собранной в 1807 году, а когда она была распущена, перешел в один из егерских полков, находившихся в турецком походе. Через два-три года главнокомандующим молдавскою армиею назначен был Кутузов; Панкратьев поступил к нему адъютантом и был зачислен по гвардии. Это собственно и сделало его служебную карьеру. Вместе с маститым полководцем он прибыл к русской армии на Бородинское иоле и неразлучно сопровождал его до Бунцлау. По смерти фельдмаршала, Панкратьев назначен был флигель-адъютантом. И вот, в исходе 1826 года, он появляется на Кавказе уже в звании командира 2-й бригады 20-й пехотной дивизии.

Панкратьев прибыл к Карабагскому отряду 22-го апреля, когда тот стоял близ Худоперинского моста. Новый начальник нашел расположение его на низком месте, подверженном притом неприятельским выстрелам; — и опасным, и вредным для здоровья людей. Переправа через разломанный мост казалась ему немыслимою без больших потерь, которые не выкупались бы результатами; да он не видел выгод даже и в удачной переправе, так как, по мнению его, неприятель, занимавший высоты и утесы правого берега, всегда мог уклониться от боя, отступить внутрь страны, оставив отряд в опасном положении. И на другой же день, 23-го апреля, войска снялись с своей позиции и отошли на речку Карасу. Неприятель с изумлением смотрел на отступление русских и, выдвинув два орудия, провожал их пальбою.

У Карасу дневали. Панкратьев с двумя казачьими полками ездил на рекогносцировку к стороне Маральяна, чтобы отыскать удобное место для переправы. Течение Аракса там было, действительно, медленнее, могли даже открыться броды, но противоположный берег, высокий и крутой, требовал бы штурма, если бы только неприятель занял его коммуникационные линии [393] значительными силами. Решено было вовсе отказаться от переправы, а если обстоятельства вынудят перейти в наступление, то переправиться несколько ниже Маральяна, где река гораздо быстрее, но берег отложе и ниже. В сущности и это наступление должно было, по мысли Панкратьева, быть только демонстрациею, только занимать и тревожить неприятеля. «Больших же движений, — как писал Паскевич к государю: — отряд делать не может, по недостатку транспортов».

На следующий день, отряд Панкратьева снова двинулся в путь, и стал на речке Козлу-чае, в центральной позиции между Маральяном и Асландузским бродом, выслав две роты с казачьим полком для осмотра дороги к Герюсам. Нужно сказать, что Герюсы были назначены главным складочным пунктом, чтобы сблизить запасы с Нахичеванью, куда скоро должны были прийти главные силы Паскевича, и огромные вьючные транспорты день и ночь тянулись по горным дорогам из Шуши к Герюсам. Шушинские магазины быстро пустели, герюсские, напротив, пополнялись. Специальным назначением Карабагского отряда становилась с этих пор охрана сообщений, как здесь, так и от Зардоба до Ах-Углана и далее к Нахичевани, на всей, пролегающей через Карабаг, коммуникационной линии, по которой должны были доставляться в действующую армию жизненные и боевые припасы. Таким образом, самый характер действий Карабагского отряда потерпел радикальную перемену.

Единственным событием того времени, имевшим некоторую важность, было движение генерала Панкратьева, предпринятое им с частию отряда в Эрихлинское ущелье, куда войска ходили в исходе мая месяца, чтобы помочь бывшему владельцу Карабага, Мехти-Кули-Хану, выйти из Персии.

Бесплодные скитания по персидской земле видимо прискучили старому хану; он искал более спокойной, обеспеченной жизни под мощным покровом России, и ехал на [394] родину частным человеком, без всяких притязаний на какую-либо политическую роль. Паскевич принял его с удовольствием, потому что в лице его из рук персиян выпадало оружие, которым они так долго пользовались, чтобы волновать умы карабагских жителей. Из Эрихлинского ущелья Панкратьев форсированным маршем прошел к Маральяну, где, по полученным тогда сведениям, неприятель, будто бы, переправился на русскую сторону в значительных силах и на заре намерен был сделать нападение на один из вьючных транспортов, выступивший накануне низовою дорогою из Ах-Углана к Шуше. Тревога, однако, оказалась фальшивою.

Пока шушинские запасы шли в Герюсы, а в Ах-Углане устраивался новый складочный пункт, провиант подвозился морем из Астрахани в Баку. Там его укладывали на арбы и отправляли в Сальяны, к устьям Куры, откуда он доставлялся дальше уже сухим путем, средствами Ширванской провинции. Впоследствии стало возможным подвозить провиант, минуя Баку, прямо в Сальяны и потом сплавлять на киржимах вверх по Куре до Зардоба, — что значительно облегчало транспортирование. Вся эта часть коммуникационной линии поступила под защиту дагестанских войск. Действия Карабагского отряда становились, таким образом, в непосредственную связь и зависимость от хода дел в отряде Дагестанском.

Вначале дела складывались. однако, не совсем благополучно. Позднее открытие навигации помешало своевременной доставке провианта. А между тем, когда ни один транспорт еще не приходил в Баку, неприятель уже зорко следил за всеми приготовлениями и пользовался каждым случаем уничтожать русские перевозочные средства. Так, 1-го мая, между Зардобом и Агджибетом угнано было до ста черводарских лошадей, приготовленных под вьюки; 7-го мая, более сильная партия, по распоряжению Мир-Хассан-Хана, вышла из Талышей, с намерением отогнать весь скот из пограничных карабагских селений. Она шла из Акервана [395] на Лемберан, не зная, что это селение занято русскими, а между тем, на самой пограничной черте ее встретили посты Белогородского уланского полка. Происшедшая тут незначительная аванпостная стычка осталась памятна местным жителям тем, что уланский офицер, поручик Маков, сразился один на один с известным персидским наездником Бейрамом. Поединок произошел в виду обеих сторон; Бейрам ранил Макова в ногу, Маков — богатырским ударом разрубил его пополам.

Пока аванпосты отстреливались, неприятель успел, однакоже, захватить в ближайших селениях несколько сот лошадей. Выстрелы, между тем, подняли тревогу, — и целый эскадрон белогородских улан, под личным начальством полкового командира, полковника Макова, вышел из Лемберана; на пути присоединились к нему еще три полуэскадрона белогородцев, и неприятель, медленно отступавший с добычей, был скоро настигнут. Стройная атака улан, их рослые лошади, пики с шумящими флюгерами, — произвели такое впечатление на талышинцев, что они, бросив добычу, обратились в бегство. Уланы гнали их около 50 верст и нанесли им большие потери.

Схватка эта, сама по себе слишком незначительная, имела, однако, последствия весьма важные. Удайся талышинцам первый набег — и русским транспортам грозила бы вечная опасность; теперь талышинцы были обескуражены, упали духом, и в течение целой кампании они уже являются не иначе, как в составе персидских отрядов.

В ожидании подвоза, войска заняли важнейшие пункты по коммуникационной линии и прочно в них утвердились. Из Дагестанского отряда пришли в Сальяны три роты Куринского полка и сотня казаков; две роты Каспийского батальона заняли Божий Промысл, а две роты куринцев и два эскадрона чугуевских улан, с двумя орудиями, стали в Зардобе: пространство между Зардобом и Сальянами поручено было охране ширванской и кубинской конницы, посты которой непрерывною цепью протянулись по [396] берегу Куры; сильные резервы, собственно и обязанные сопровождать плавучие транспорты, заняли Джеват и Сальяны. Для большей безопасности линии, приказано было, как только разольется Аракс, спустить канавы и затопить земли, лежавшие по правому берегу Куры, там, где находились пашни муганцев. Разлив ожидался большой, и на нем основывался важный расчет: наводнение пашен должно было образовать повсюду непроходимые болота, которые могли исчезнуть не раньше августа месяца. Таковы были распоряжения начальника Дагестанского отряда, генерала Краббе.

Панкратьев, с своей стороны, выставил две роты 42-го Егерского полка с сотнею казаков и взводом артиллерии в Агджибеты и две роты 41-го полка в Ах-Угланский замок.

Коммуникационная линия, таким образом, была образована.

Первенствующее значение на ней получали Сальяны, и недаром Сальяны приобретали в тот момент такое особенное значение; вся местность, к которой они расположены, издавна играла роль пункта, оберегающего доступ в Каспийское море. На острове, образуемом Курой, рукавом ее Акушею и морским берегом, город занимает наиболее защищенный природою пункт, образуемый отделением Акуши от Куры, и сообщается с противоположными берегами этих рек — паромною переправой. Кругом — памятники прошлого, свидетельствующие о пережитых городом бурных временах войн и нашествий. На левом берегу Куры, против местечка, тянется длинный земляной бугор, остаток вала, и старожилы рассказывают, что отсюда сальянский хан защищал Сальяны от нападений ханов ширванских. В 7 верстах далее, по почтовой дороге в Шемаху, видны следы каких-то древних построек: домов, караван-сараев, мечетей, возведенных из жженого кирпича и камня; предание говорит, что это остатки обширного и богатого города. — первой столицы Ширванского ханства, разоренной монголами еще в XIII веке.

В мирные времена, когда меч вкладывался в ножны, Сальяны немедленно становились важным промышленным [397] пунктом. Издавна были они знамениты своими рыбными промыслами. Петр Великий обратил свое внимание на Сальяны и думал устроить вблизи их гавань и ретраншамент; к сожалению, мысль эта, за смертию великого императора, осталась не исполненною; а впоследствии, когда русские внесли мир в эти вечно воинственные страны, главнейший пункт рыбных промыслов передвинулся отсюда вниз по Куре, в «Божий Промысл».

На левом берегу Куры, в 14-ти верстах от моря и в 25-ти от Сальян, стоит обширное местечко, теперь уже целый город, именуемое Божьим Промыслом. Основание его относится к той эпохе, когда, по переходе Ширванского ханства под русскую власть, рыбные сальянские промыслы были отданы в откупное содержание «индейцу» Могундасову. В то время и основана была эта «ватага» одним из подручных Могундасова, астраханским купцом Кафтанниковым, который дал ей и ее теперешнее имя. Во времена персидской войны Божий Промысел был мало кому известен; он не имел тогда еще прочных заведений, кроме нескольких амбаров для складки рыболовных орудий, да нескольких камышовых шалашей, в которых ютились рабочие. Климат был нездоровый, и рабочие вымирали десятками от всевозможных лишений и скудной пищи. Лов рыбы производился только с 1-го мая по 1-е сентября, а затем весь рабочий народ, вместе с орудиями своего ремесла и наловленною рыбою, отправлялся в Астрахань до следующего года, и на промысле оставались только одни лодки под надзором туземцев. В 26-м году один из персидских отрядов проник до Божьего Промысла и сжег все, что только там находилось. Нашествие это не причинило, однако, больших убытков Могундасову, так как все ценные орудия и рыбные товары были заблаговременно отправлены им в Астрахань.

На эти-то пункты, важные для русских сообщений и льстившие к тому же хищническим инстинктам разбойничьих племен надеждой легкой и богатой добычи, [398] устремились теперь усилия неприятеля. Эти попытки завладеть каспийским побережьем велись одновременно с севера и с юга, от Дагестана и от ханства Талышинского.

Еще с начала апреля по всем окрестным землям стали распространяться слухи, что сын Аббаса-Мирзы, Баграм, сам отправляется в Дагестан и везет с собою четыреста тысяч рублей, да на двести или триста тысяч товаров, предназначавшихся тем главарям, которые возьмутся поднять на русских народы Дагестана. Говорили, что лучшие белады Кубы и Аварии взялись служить ему проводниками, и что личный конвой его будет состоять из 130 человек отборных лезгин и чеченцев. Ближайший путь Баграма лежал через Ширвань или Нуху, — и Абхазов, управлявший в то время мусульманскими ханствами, принял все меры, чтобы не пропустить его чрез свои владения. Но Баграм мог проехать окружною дорогою через Елизаветпольский округ и Шамшадиль, а еще вернее — переправиться через Куру в Самухах, где неверность беков и даже самих жителей обратилась в пословицу. Таким образом, уследить и перехватить Баграма было почти невозможно. Да вопрос, впрочем, был и не в том, проедет или не проедет Баграм своею особою: личное присутствие его в Дагестане мало бы изменило тамошнее положение дел; важны были самые слухи, волновавшие дагестанцев и заставлявшие генерала Краббе держать войска около Кубы и Дербента, тогда как присутствие их было необходимо в Баку и в Сальянах, на коммуникационной линии, куда уже стали подходить караваны из Астрахани. В Дагестане потребовалось даже усиление войск. Как раз кстати, в это самое время, стали подходить на Кавказ третьи батальоны от полков 20-й дивизии; их остановили на линии, а целая бригада, полки Тенгинский и Навагинский, форсированным маршем двинуты были с Кубани в Ширванскую провинцию; но пока они шли, приходилось с трудом изворачиваться теми ничтожными силами, которые были уже в распоряжении Краббе. [399]

В то же время надо было ждать нападений с юга, и три роты Куринского полка с сотнею казаков, под командою полковника Кромина, охранявшие в Сальянах и на Божьем Промысле русские склады, зорко наблюдали пути к стороне Талышинского ханства. До Ленкорани, где стояли персидские войска, считалось около 125 верст, и оттуда скорее всего нужно было ожидать наступления неприятеля. И хотя кругом казалось все спокойно и тихо, однакоже транспорты отправлялись не иначе, как с сильными прикрытиями. События на первых же порах оправдали эти предосторожности.

В самом начале июня, 1-е отделение доверху нагруженных киржимов вышло из Сальян и направилось вверх по Куре, конвоируемое ширванской конницей. Прикрытие шло по обоим берегам реки и своими разъездами наблюдало Муганскую степь. Киржимы плыли первые дни благополучно, с каждого ночлега давая о себе известия. В Сальянах снаряжалось уже и 2-е отделение, как вдруг, 7-го июня утром, показались персияне. Небольшой конный отряд их, верстах в десяти от Акушинской банки, стал переправляться на остров в том месте, где стояли посты Кубинской конницы. Неприятель выдвинул против этих постов фальконет, и едва грянул выстрел, — татары рассеялись, и персияне заняли переправу. Кромину, между тем, дали знать, что по ту сторону Акуши, за этим отрядом, видны значительные силы. Там была уже не одна конница, а шла пехота и тянулся длинный ряд верблюдов, с навьюченными на них фальконетами. Не зная, какое направление возьмет неприятель, Кромин вздумал защищать все переправы по Куре и растянул свой маленький отряд верст на 15 или на 20. Неприятель, между тем, остановился и ночевал на Муганской степи.

На следующий день, часов в 8 утра, персияне двинулись к Сальянскому острову. Нестойкая кубинская конница, сбитая фальконетным огнем, бежала еще поспешнее, чем накануне; русские войска, с своей стороны, должны были [400] отступать со всех постов и стягивались к Сальянам. До полутора тысяч персидских всадников, между тем, уже рыскали по острову, угрожая захватить паром и отрезать от Сальян Божий Промысел; верстах в двух ниже, через Акушу, переправлялась на остров и персидская пехота с большим числом фальконетов. Кромин увидел невозможность защищаться в Сальянах, так как неприятель всегда имел возможность обойти его и овладеть Божьим Промыслом, где сложены были громадные бунты провианта и нагружались киржимы. И как ни важно было положение Сальян, отдать которые значило рисковать всем водным путем коммуникации, тем не менее приходилось покинуть их и защищать пока только запасы на месте их склада. К счастию, паром через Куру еще был цел, и войска могли переправиться свободно.

10-го июня, подходя к Божьему Промыслу, Кромин услыхал сильную перестрелку. Две роты Каспийского батальона, находившиеся при складах, и русский вооруженный катер — уже перестреливались с персиянами. Приближение Кромина заставило неприятеля отойти и скрыться на остров. Тем не менее нужно было ожидать новых нападений еще в больших силах — и готовиться к обороне. Так как киржимы 2-го отделения были уже нагружены и готовы к отправке, то, чтобы спасти их, Кромин приказал спустить их на банку, а из кулей с провиантом сделать укрепление, в середине которого поместились пехота и орудия.

Неприятель занял Сальяны. Часть его конницы тотчас пустилась вверх но Куре, вслед за киржимами 1-го отделения, которые в тот день ночевали в Джевате. К счастию, в Карабаге уже имелись сведения о том, что происходит в Сальянах, и полковник Абхазов успел принять свои меры: ширванский конвой, сопровождавший киржимы, был усилен, рабочие вооружены, а для большей безопасности из Зардоба, навстречу к транспорту, на рысях пошел эскадрон чугуевских улан. Персияне вернулись.

Известия об этих событиях Паскевич получил под [401] Эриванью, во время приготовлений к походу в Нахичеванское ханство. Потеря Сальян, прекращавшая коммуникацию в низовьях Куры, не могла его не встревожить, так как действующий корпус мог очутиться совершенно без продовольствия. Расстраивался весь план кампании. Понятно, с каким нетерпением должен был ожидать Паскевич новых донесений. Но прошло несколько дней, а донесений не было. Тогда Паскевич отправил к Краббе курьера, с предписанием во что бы то ни стало вновь овладеть Сальянами, выгнать персиян и преследовать их за Куру на один или на два перехода. Предписывалось употребить для этого все наличные силы и целую бригаду, шедшую с Кавказской линии. «Даже с посредственными лазутчиками, писал ему Паскевич с укором: — можно было знать о намерениях неприятеля и, заблаговременно собрав достаточно войск, самому выступить к нему на встречу»...

Курьер застал, однако, все необходимые распоряжения сделанными. Уже 9-го числа, когда, следовательно, отряд Кромина не отступал еще к Божьему Промыслу, из Шемахи уже двигались в Сальяны форсированным маршем две роты Апшеронского полка; а вслед за ними туда же направлялись: подоспевший с линии первый батальон тенгинцев, два эскадрона чугуевских улан и 250 человек конных бакинских татар, поспешно собранных тамошним комендантом при первом же известии о вторжении персиян. Остальным батальонам, подходившим с линии, Краббе предписал идти без роздыхов, чтобы как можно скорее прибыть в Шемаху, куда одновременно с тем отправлены были им из Кубы два орудия. Батальоны, двигавшиеся форсированным маршем от самой Кубани, усилили переход, — и 12 июня в Шемаху уже вступал второй батальон тенгинцев. а 14-го там был и весь Навагинский полк.

Трудный поход в знойное время, однако, не дешево обошелся полкам; они оставили на пути до 500 человек больных — и, при вступлении в город, во всех четырех [402] батальонах было налицо только 3,047 штыков. Но за то, за судьбу левого фланга теперь можно было быть совершенно спокойным. Персияне, узнав о приближении русских войск, уже 12 числа сами очистили Сальяны и отошли за Куру. О возвращении им нечего было и думать. Целые три батальона стояли теперь в Шемахе, почти столько же в Сальянах, и при обоих отрядах было достаточное число орудий и конницы. Этого было слишком довольно, чтобы совершенно оградить коммуникационную линию от повторения подобных набегов. Вступивши в Сальяны почти по следам персиян, батальон тенгинцев нашел местечко в ужасном положении; оно буквально лежало в развалинах. Персияне выжгли дома, истребили все заведения, а жителей и весь скот увели с собою. Эта большая потеря была, однакоже, ничтожною в сравнении с тем, чего стоило бы русским хотя бы только временное прекращение коммуникации.

Очистив Сальяны и отойдя за Акушу, неприятель остановился в угрожающем положении. Чтобы не подвергнуться новым тревогам и с большей свободой и безопасностью поднимать по Куре уже приготовленные транспорты, Кромин, 20 июня, со всеми своими силами переправился на Муганскую степь. Неприятель исчез; войска шли по большой Ленкоранской дороге, а персиян нигде не встречали.

На речке Кизыл-Агарум, уже дальше чем на половине пути от Ленкорани к Сальянам, Кромин остановился. Отогнав из ближних деревень до трех тысяч голов скота, захватив нескольких персиян и возвратив до 20 семейств сальянских жителей, которых персияне не успели еще угнать в глубь Талышей, отряд 24 июня повернул назад.

Но тут-то его и ожидал неприятель. Едва он стал выходить из камышей и густого леса на открытую степь, как сильная конница атаковала его арьергард; другая, еще большая толпа бросилась на голову колонны. Впереди отряда шел дивизион чугуевских улан. Их белые шапки, белые лацканы и серые кони рельефно выделялись на темной [403] зелени Муганской степи. Кромин не успел еще отдать приказания, как дивизион развернул фронт и, шумя флюгерами склоненных пик, стремительно помчался в атаку. Персияне дрогнули и дали тыл. К несчастию, под уланами были молодые, невыезженные кони, еще не умевшие слушаться повода. В бешеной погоне, занесенные своими лошадьми, чугуевцы заскакали слишком далеко, наткнулись на новые вражеские толпы, — в свою очередь были опрокинуты. Персияне горячо их преследовали. Пушечные выстрелы остановили неприятеля и дали возможность уланам выйти из-под его ударов: тем не менее один офицер, пять солдат и восемь лошадей были убиты и ранены. Персияне после этого еще верст 20 преследовали отряд, тревожа его огнем то с тылу, то с флангов.

Но это были уже последние усилия врагов. Позже, до самого конца кампании, неприятель со стороны Талышей больше не показывался.

Еще меньшею удачею сопровождались попытки персиян взволновать Дагестан. В июле месяце, сын известного Сурхая, Нух, поднял было на мгновение несколько аварских деревень и даже напал с ними на жителей Казикумыка, — по был разбит и прогнан милицией Аслан-Хана. Видя затем, что все дальнейшие действия будут безуспешны, что в Дагестане все спокойно, он удалился в горы. и выжидал только благоприятного случая, чтобы пробраться обратно в Персию.

Деятельность собственно Карабагского отряда во все это время была чисто пассивная. Выставив гарнизоны в Шушу и Ах-Углан, Панкратьев разделил остальные войска свои на две части. Бригада 20-й дивизии, три роты егерей 42-го полка, казачий полк и 7 орудий, — отправились в Герюсы для разработки дороги к Нахичевани. Шесть рот 41-го полка и шесть рот 42-го, с двумя казачьими полками и остальною артиллериею, — расположились в Джабраиловских садах, вблизи пересечения дорог, идущих из Шуши в Герюсы и к Худоперинскому мосту, охраняя Карабаг от [404] вторжения персиян из-за Аракса. Впоследствии войска в этих отрядах менялись, но роль их оставалась одна и та же. Оба отряда должны были находиться в беспрерывных сношениях между собою, и если бы один из них подвергся нападению, другой немедленно должен был идти к нему на помощь.

Но неприятель, с своей стороны, не пытался уже препятствовать начавшемуся большому движению транспортов по Карабагу. Только раз, 24-го июля, однообразное бездействие русских войск было нарушено какою-то небольшою персидскою партией. Человек 70 бросилось на вьючный обоз, переправлявшийся через речку Акару, и, пользуясь тем, что прикрытие находилось еще на другом берегу, угнало 320 быков. Штабс-капитан Габашвили с 50-ю казаками настиг, однако, хищников на берегу Аракса, и волы возвращены были в лагерь.

Если бы не этот случай, то войскам Карабагского отряда не пришлось бы услышать боевого выстрела во всю летнюю кампанию этого года. «Всю весну, лето и начало осени — говорит один из участников похода: — отряд левого фланга стоял или бродил с своими транспортами между Ах-Угланом и Герюсами, — двумя запасными магазинами для главного корпуса, действовавшего тогда в Армении. Мы не участвовали в его походах, — но тем не менее пост наш был важен в общей операции корпуса, — мы были его кормильцами»...

Осенью обстоятельства войны, однако, изменились. Паскевич должен был воротиться в Эриванское ханство, а это не могло остаться без влияния на судьбы и положение всех войск, охранявших коммуникацию. 6-го сентября бригада 20-й пехотной дивизии, вместе с Белогородским уланским полком, под личным начальством генерала Панкратьева, передвинулась из Карабага в Нахичевань, в состав вновь образованного там отряда генерал-лейтенанта князя Эристова; в Карабаг же, на помощь к оставшейся там егерской бригаде, прибыли из Дагестана [405] Тенгинский и Навагинский пехотные полки, а из Тифлиса пришла пионерная рота и два резервные уланские эскадрона от полков Серпуховского и Борисоглебского. Так изменился состав Карабагского отряда, начальство над которым поручено было теперь генерал-маиору князю Вадбольскому.

Неприятель, до которого в этой стороне должны были доходить преувеличенные слухи об успехах Аббаса-Мирзы в Эриванском ханстве, как бы подтверждаемые походом туда Паскевича, также снова зашевелился. 6-го сентября, громадная, как говорили, 4-хтысячная, персидская конница вдруг нагрянула из-за Аракса, и близ Шуши, в Аскаринском ущелье, угнала с кочевок весь рогатый скот и баранов. На следующий день, 7-го числа, набег повторился при следующих обстоятельствах. Шел транспорт из 148 арб с годовыми вещами для некоторых частей Карабагского отряда: его прикрывало 77 солдат, и с ним ехал полковой казначей Нашабургского полка, поручик Климов. Дорога была узкая, трудная. Подходя к Шах-Булаху, обоз растянулся, и вдруг, из придорожного оврага, через который начал уже переправляться транспорт, вынеслась персидская конница. 19 повозок, находившиеся уже на той стороне оврага, были моментально отрезаны. Подводчики, обрубив гужи и вскочив на лошадей, ускакали в горы, — и брошенные возы захвачены были персиянами. Воспользовавшись этой минутой, Климов успел огородиться арбами и начал отстреливаться, а между темь донской казак, Аким Лагутин, поскакал в Шушу, чтобы известить о нападении. Целая толпа персиян погналась за ним. Лагутин был ранен, но все-таки успел уйти, и совершенно уже обессиленный прискакал в Шушу, где поднял тревогу. Обоз, между тем, в продолжение восьми часов геройски отбивался от неприятеля, а к вечеру персияне, видимо утомленные и потерявшие надежду сломить мужество защитников отступили к Араксу. Климов отстоял 129 повозок, — и были разграблены только те девятнадцать, которые сразу попали в руки к персиянам. [406] Нашабурцы потеряли 6 человек, да из подводчиков двое были захвачены в плен. Рота, высланная из Шуши, пришла уже ночью, когда дело было окончено.

Подобные набеги, дорого обходившиеся врагам, более не повторялись. Неприятель увидел, что ничто существенно не изменилось в ходе войны, что он всюду встретит те же грозные русские силы. И вот, для Карабагского отряда начинаются снова дни томительного бездействия. Правда, в случае дальнейшего наступления русских войск за Аракс, в Адербейджан, он должен был принять теперь уже деятельное участие в походе покорением Лори, Агара и Ардебиля; но это время было впереди, — и в ожидании его, войска спокойно оставались на своих стоянках.

Памятна осталась несчастная стоянка в Зардобе уланским эскадронам, пришедшим из Грузии. В продолжение двух-трех месяцев умерли там полковник Богданов, 12 обер-офицеров, два доктора и 56 нижних чинов; почти все остальные офицеры были больны, и 269 солдат лежали в госпитале. Такая смертность, развившаяся в эскадронах совершенно внезапно, заставила вывести их в Шемаху и там расположить по окрестным селам. Причина болезни не была положительно выяснена, хотя доктора и приписали ее исключительно последствиям знойного лета. Но как бы то ни было, а уланы похоронили здесь лучших своих людей, и, выступая из Зардоба, оставили обширное кладбище, усеянное убогими, деревянными крестами.

В ноябре Карабагский отряд начинает уже наступательные действия. [407]

XXIV.

Возвращение Карабагского хана.

Среди живших в Персии ханов, некогда владевших теми землями, которые отошли к России по Гюлистанскому договору, выделялся своим влиянием и политическими связями Мехти-Кули-Хан Карабагский. Когда, в 1826 году, персидские полчища вторглись в Карабаг, значение хана, имевшего на родине много сторонников, втайне вздыхавших по деспотической татарской старине, возросло до самой высокой степени, до какой только оно могло достигнуть. Но Елизаветпольская победа в один момент превратила гордого хана опять в бездомного изгнанника, с тою притом невыгодною разницею, что перед войною и сам он был полон надежд, и персияне возлагали на него надежды, а теперь его иллюзии были разбиты и влияние потеряно.

При таких обстоятельствах, положение карабагского хана в Персии, которая не могла не винить и его в возбуждении столь несчастной войны, становилось невыносимым. Ему естественно было склоняться к мысли — поискать более выгодных условий жизни на другой стороне Аракса, [408] сблизившись с русскими. Такое настроение хана, конечно, не могло оставаться тайною в Тифлисе, — и вот, еще во время пребывания на Кавказе Дибича, с ним начинаются переговоры относительно перехода его на русскую сторону. Полагали, что с возвращением хана исчезнет главная причина пограничных смут, волновавших население, и Карабаг, умиротворенный внутренне, станет, напротив, обороною для лежащих позади его других мусульманских областей Закавказья.

Карабагом управлял в то время князь Иван Николаевич Абхазов, один из немногих, еще остававшихся в рядах кавказского корпуса, героев Ленкоранского штурма. С доблестью солдата он соединял большие административные способности, и возбуждал к себе нелицемерное уважение всех, кто имел с ним дело: его слово ценилось высоко азиятцами, и на обоих берегах Аракса верили ему безусловно. На этого-то человека и было возложено ведение переговоров с Мехти-Кули-Ханом. Хан охотно вступил в переговоры, и соглашался не только вернуться в Карабаг, но брался перевести с собою все те племена, которые вместе с ним укрывались в горах Даралагеза и оттуда, в случае движения русских к Нахичевани, могли угрожать сообщениям Паскевича. С переходом в русское подданство этих племен, персияне теряли в них до четырех тысяч превосходной конницы, а Закавказский край получал, напротив, крепкую охрану для своей границы. Но что было всего удивительнее, так это то, что хан не ставил с своей стороны никаких условий и в письмах к Абхазову просто отдавал себя на милосердие русского государя, прося лишь, чтобы ему разрешено было жить в Шуше, в доме, который когда-то принадлежал ему и его предкам. Таким миролюбивым настроением хана не хотели, однако, злоупотреблять: ему обещали возвращение генеральского чина, четыре тысячи червонцев пенсии и управление в Карабаге теми тремя, четырьмя тысячами семейств, которые он обещался вывести из Персии.

Когда договор был заключен, колонна из двух [409] батальонов Козловского полка, четырех сотен казаков и двух горных орудий, под личным начальством генерала Панкратьева, выступила 27 мая из Джабраильских садов, где стояли тогда главные силы Карабагского отряда, и пошла через Ах-Углан, Шушу и Герюсы к Эрихлинскому ущелью, чтобы оттуда содействовать хану в переходе его на русскую сторону.

Один из участников этого похода подробно описал и живописную природу гор, через которые проходил отряд, и трудности, которые пришлось преодолевать ему. В поэтических чертах рассказывает он, между прочим, о последнем вечере, проведенном им перед походом, в лагере, в Джабраильских садах.

Полный месяц еще бледно светил с высоты небес на горы Дагестана и на Муганскую змеиную степь, серебря вечерние туманы, которые в фантастических очертаниях клубились над Араксом, по всему протяжению его от Худоперинских теснин до Асландузского, иначе — Котляревского кургана, столь памятного персиянам по двум боевым заутреням, отпетым здесь русскими в 1812 году, под начальством героя Котляревского. А за Араксом, из-за прибрежных его высей, вдали теплился замирающим лучом уже зашедшего солнца один только ледяной череп великолепного Севелана. Направо, на серебряном поле заката, вырезывались черными зубцами вершины Саксагана и Зиарата, — исполинов живописного Карабага. В тылу лагеря, по мелким погорьям извивалась дорога, ведущая в Россию, доброе, славное, великое отечество.

Среди этой чудной картины, в чудный южный вечер, солдаты готовились к походу. Снялись с лагеря еще до солнечного восхода. Прохладною утреннею зарею, отряд успел выбраться из душного Черекенского ущелья — и солнце застало его уже на высотах Кандалана, где зной сменялся горною прохладою. Первый ночлег войска имели в Чинахчи, имении князя Мадатова.

На другой день, разобрав по рукам горные единороги, [410] отряд начал подниматься по горной, лесистой тропе на высоты Саксагана. оставляя в стороне, вправо, живописную Шушу. То поднимаясь на возвышенные кручи, то опускаясь в глубокие теснины, усталые войска добрались, наконец, к полудню, до его вершин, и были вполне вознаграждены за трудный переход великолепною картиной природы, раскинувшейся перед взорами их во все четыре стороны. На север, из-за шушинских твердынь, синели снеговые выси Кавказа: на восток расстилалась необозримая Муганская степь, сливавшаяся в синеве дали с водною равниною Каспия; на запад картина обрамлялась, как резьбою, горами Даралагеза, на хребте которых, как три окаменелые всадника, три сторожа древней Армении, вздымались исполины Сальварти, Эрихли и Клисали; на юге беспорядочною толпою скучивались горы Адербейджана, и среди них вставал громадный Севелан, блистая ледяным своим шлемом, опушенным белыми, как перо страуса, махровыми облаками. Справа, из глубины ущелья смотрело небольшое, но чрезвычайно красивое селение, Карагаралы, с его фиолетово-розовыми саклями и башенками, то погружаясь в воздушный поток клубившегося тумана, то снова выплывая на млечную его поверхность. Самая вершина Саксагана, на которой остановились войска, была покрыта голыми утесами, поросшими кое-где вековыми огромными соснами; соломенные курени постовых казаков и живописный бивуак русского отряда дополняли собой роскошную картину. Недоставало в ней только волн океана, чтобы соединить всю возможную красоту природы и довершить очарование. Недоставало еще Сальватора Розы, который своею волшебною кистью перенес бы на полотно этот изумительный горный пейзаж Карабага.

Гуськом начали войска спускаться по тропинке, едва проторенной и лепившейся по утесам, высящимся над безднами. «Проезжаешь такие места, скрепя сердце и удерживая дыхание, которое, вырываясь из груди, кажется, в состоянии, как вихрь урагана. сорвать тебя, вместе с конем, с утеса, на котором пробиты копытами ступени, — [411] говорит очевидец. — Конь непременно должен ступать верно в эти каменные полированные гнезда., — в противном случае, ни он, ни всадник более не жильцы здешнего мира, а даровая добыча шакалам и орлам нагорным»...

К позднему вечеру, преодолев трудный путь и перейдя по деревянному мосту, быструю каменистую реку Ах-Кара-чай, отряд остановился для ночлега на правом берегу ее, на том самом месте, где за год перед тем Аббас-Мирза, с большею частью своей армии, опрокинулся на батальон Назимки.

Отсюда, за Ах-Кара-чайским ущельем, начинается уже возвышенная равнина, и в одном из глубоких оврагов, которыми она перерезана, притаилась бедная армянская деревня Горонсуры. Здесь нашего рассказчика поразила одна случайная встреча, глубоко запавшая ему в душу, и рисующая трагическую судьбу человека в этих странах, где так мало обеспечена была человеческая жизнь. «При самом входе в деревню, — говорит он: — я встретил молодую армянку, стоявшую с кувшином у каменного придорожного водоема. Взглянув на меня, она вскинула кувшин на плечо, и быстро, как джеран, взбежала на скалу к своей сакле. Я спросил о ней переводчика, и он, как уроженец Горонсуры, рассказал мне много подробностей: имя ее Сусанна, она дочь тамошнего мелика, которому Аббас-Мирза в прошлом году приказал выколоть глаза за то, что в его магале не нашлось достаточного количества ячменя для конюшни шах-заде; теперь живет она с слепым отцом своим. Долго стоял я и смотрел на саклю, где скрылась армянка, а когда догнал ушедший отряд и оглянулся, Горонсуры потонули уже в своем глубоком овраге, и над ними высоко в небе, широкими кругами, носился хищный коршун»... Зловещая птица как бы предсказывала драму, уже готовую совершиться.

Ночевали в этот день в знаменитых Герюсах, расположенных в тесном и живописном ущелье; затем, 30 мая, прошли гремучую, богатую форелью, реку [412] Базар-чай, миновали пустое, издавна оставленное жителями селение Энгеля-Юрт, и к полудню достигли, наконец, Ах-Караван-Сарая, крайней цели экспедиции. Здесь Панкратьев должен был ожидать приезда Мехти-Кули-Хана. Ах-Караван-Сарай находится на высотах, широким гребнем своим связывающих между собою Сальварти на юге, и Эрихли на севере. Там, на этом гребне, поднимается довольно высокая и широкая в своем основании известковая коническая гора, в которой высечена пещера, могущая дать приют во время непогоды небольшой цепи лошаков с их вьюками и вожаками. Вот эта-то пещера и носит собственно название Ах-Караван-Сарая. На этой точке — перевал из Карабага в Нахичевань. Вид отсюда, особенно вдоль Эрихлинского ущелья, живописен, хотя дик и пустынен; долина Аракса с возвышенного места отсюда видна, как на ладони.

Пока отряд делал привал, сотня казаков и двадцать конных армян, под начальством автора этих воспоминаний, посланы были осмотреть Эрихлинское ущелье, сделать ему съемку, а если можно будет, достать языка в селении Кара-Бабе и разузнать о неприятеле, особенно собрать сведения о крепости Аббас-Абаде, тогда еще бывшей в руках персиян. Медленно, с большими затруднениями углублялся небольшой конный отряд по нагорной тропе в ущелье и через час спустился на речку Кара-Бабу. Вырываясь из теснин с вершин Эрихли, с ревом и грохотом бросает она свои волны и нему через пороги обрывистого каменистого русла, и только уже далеко впереди течение ее становится более ровным. спокойным. Отряд нашел, однакоже, безопасный брод и переправился на правый берег. Раздвинувшееся ущелье скоро открыло перед ним и селение Кара-Бабу. Оно стояло на возвышенной отлогой поляне и издали казалось небольшим, обнесенным стеною, редутом, с торчащими по углам его башенками. Там можно было ожидать присутствия неприятеля, а потому отряд остановился и послал вперед, на разведки, небольшую [413] летучую партию. Казаки, доскакав до селения, начали махать отряду руками и, в знак занятия грозной, молчаливо и угрюмо стоявшей твердыни, водружали на ее стенах донскую пику, накрытую шапкой. «Если такой знак походил более на геодезическую веху, нежели на победную орифламу, — замечает рассказчик: — мы в том не были виноваты, — простым рекогносцировкам орлов не доверяют».

Уже последние лучи заходящего солнца золотили высоты Ах-Караван-Сарая, когда возвращавшаяся назад рекогносцировочная партия стала подходить к русскому лагерю и увидела в нем необычайное движение. Приехал Мехти-Кули-Хан Карабагский. Его встретили с почестью и тотчас провели в палатку генерала Панкратьева. Пока они беседовали, в стороне, недалеко от бивуака, разбили для него огромный шатер, а далее шумным табором расположилась многочисленная ханская свита. Мехти был уже старик лет 60, с короткою и редкою седою бородою, с тусклыми, безжизненными глазами; высокий и худощавый, он отличался однако гордою осанкой, усвоенной им еще в то время, когда он был действительным повелителем Карабага.

Персияне неохотно выпускали Мехти-Кули-Хана из своих рук. Он сам успел ускакать от погони, но весь обоз его был отбит, а семейство обязано спасением только необычайной отваге приверженного к нему Али-Бека. Видя, что персияне уже настигают, отважный бек, несмотря на половодье, дерзко бросился в волны Аракса и успел переправить ханское семейство прежде, чем враги доскакали до берега. Все имущество самого Али-Бека, — как говорят, тысяч на шестьдесят, — осталось в ханском обозе и взято неприятелем.

Наступила темная ночь. Тучи заволокли и небо, и русский отряд, бивуакировавший на высотах Ах-Караван-Сарая, — как вдруг, часов в 10 вечера, ударили подъем. Получено было известие, что неприятель в значительных силах переправляется близ Маральяна на русскую сторону, и так как войскам, стоявшим в Джабраильских садах, [414] предстояло, быть может, выдержать упорную битву, то Панкратьев должен был спешить к ним на помощь форсированным маршем.

В непроницаемой мгле, накрывшей солдат, «как инквизиторским капишоном», по выражению рассказчика, — нельзя было различить дорогу, и отряд двигался ощупью вслед за проводником-татарином, который на белой лошади ехал впереди. А между тем дождь превратился в ливень; гигантские молнии, рассекая небо, опоясывали отряд огненными лентами; гром грохотал беспрерывно и сливался по временам в один нескончаемый оглушительный рокот. Лошади вздрагивали; люди скользили и падали. На каждом шагу грозила опасность оборваться в бездну, которая, при блесках молнии, показывала с левой стороны свою черную зияющую пасть. А грозный Сальварти, как горный дух, сопровождал отряд справа, выставляя из-за туч мрачное чело свое, увитое перунами.

По счастию, гроза скоро начала затихать, — тучи быстро мчались на юг. Вот и небо распахнулось уже синим куполом, с мириадами звезд и полным месяцем. Выбравшись из душного герюсского ущелья, войска увидели перед собою горонсурскую равнину, покрытую густым черным дымом. Еще несколько шагов вперед, — и стало ясно, что горит степь. Пожар с невероятною скоростью обнял почти все видимое пространство, и русская артиллерия уже с трудом переехала чрез выжженное ноле, ежеминутно опасаясь за свои зарядные ящики.

Горонсуры Панкратьев нашел в тревоге и смятении: там только-только что были персияне, и одна из их уходивших партий виднелась еще на горизонте. «Невольно вздрогнул я, и вспомнил зловещую птицу», — рассказывает автор этих воспоминаний. «И предчувствие мое оправдалось: хищный коршун схватил голубку!.. Мы узнали от жителей, что персияне, вероятно переправившиеся через Аракс из Урдабада или Мигри, всего за несколько часов до нашего прихода, сделали набег на селение, разграбили в [415] нем несколько саклей, убили старого, слепого мелика и увезли его бедную дочь. Сердце мое облилось кровью при этой вести... Я видел и несчастного мелика, обезображенный и неприбранный труп которого еще лежал на окровавленном помосте его разграбленной сакли. Генерал немедленно отрядил пятьдесят казаков в погоню за хищниками. Казаки доскакали до Ах-кара-чайских ущелий и вернулись ни с чем; один из них во время погони поднял только красное покрывало и привез его в лагерь. Это было покрывало армянки, дочери мелика: я его узнал и купил у донца на намять за два червонца».

В тот же день, на походе, рассказчику довелось увидеть еще раз карабагского хана, но уже при обстоятельствах необыкновенно странных, исключавших всякое представление об известной сановитости ханов, их азиятской гордости, презрении к женщинам, и ярко рисующих в то же время полную распущенность восточных нравов.

«Когда отряд двинулся дальше, — говорит рассказчик: — я отделился от него, чтобы произвести по дороге маршрутную съемку. Поднимаясь в сторону по склону небольшой возвышенности, я увидел внизу, на поляне, скакавшую женщину в татарской одежде. Разноцветное клетчатое покрывало ее развевалось по воздуху. Я невольно подумал о бедной армянке и, желая разглядеть наездницу, придержал коня. Вдруг из придорожных кустов выскочило человек десять верховых татар; они мгновенно окружили беглянку, и один из них, чрезвычайно красивый татарин, сильною рукою сорвал ее с седла, ловко перекинул к себе на переднюю луку и, как новый Малек-Адель, помчался с своею ношею прямо ко мне навстречу. Я стоял за возвышением, так что ему нельзя было меня видеть. Первою мыслию моею было раздробить ему пулею череп, и я взвел курок пистолета. В это время из-за угла поворота, на место происходившей передо мною драмы, показался мой казачий конвой. Татарин, мчавшийся с своею пленницею, внезапно увидев нас перед собою, крепко осадил коня. Мы тотчас его окружили. [416] Он до того оробел, что проворно соскочил с седла и начал осторожно опускать драгоценную ношу свою на землю... Женское покрывало, зацепившись за высокую луку татарского седла, открыло лицо незнакомки. Но кто же может представить себе наше удивление, когда в этой пленнице мы узнали... Мехти-Кули-Хана Карабагского!.. Это, как я узнал от нашего переводчика и от офицеров, служивших в Шуше, была обыкновенная и частая забава хана... Оправившись немного от замешательства, хан велел подать себе коня и скоро скрылся из наших глаз»...

Таков был человек, становившийся теперь из преданнейших слуг Персии — сторонником России.

Паскевич был чрезвычайно доволен возвращением карабагского хана, приветствуя это событие, как одно из важнейших. В своем увлечении, он перенес и на самую личность Мехти горячие симпатии. «Кроткий характер его — писал он к Дибичу: — так мало сходствует с хвастливою кичливостью его единоземцев, что нельзя не принять в нем участия». Хан, с своей стороны, действовал весьма политично: он не предъявлял никаких неуместных требований, не прибегал ни к каким изворотам, чтобы казаться правым в своих отношениях к России, и позволил себе лишь некоторые намеки на прежнее, незаслуженное с ним обращение, которое, будто бы, побудило его удалиться в Персию, — но и об этом он желал говорить только лично с Паскевичем. Подкупала Паскевича и надежда извлечь особую выгоду из родственных связей карабагского хана, через которые он думал вступить в сношения с Тавризом и Тегераном. Хан, свидевшись с главнокомандующим в Нахичевани, ловко поддерживал в нем эти надежды и не скупился на обещания; но чем он особенно обворожил его — это беспрерывным повторением, что безусловно предает себя милосердию государя и ничего не требует. «Я полагаю, однако, не совместным с достоинством и славой императора, — писал но этому поводу Паскевич к графу Нессельроде: — если бы хан карабагский превзошел наше [417] правительство в великодушных поступках». По мнению его, услуги Мехти-Хана были так важны, доверие его к России так велико, а отторжение от персиян трех тысяч воинственных семейств наносило им такой чувствительный вред, что он получал бесспорное и полное право на уважение. И Паскевич торопил министерство, как можно скорее испросить высочайшее соизволение на милости, которые обещаны хану. «Это только одно — писал он: — и может восстановить доверие к русскому правительству, которое по сю сторону Кавказа в последнее время (т. е. при Ермолове) крайне поколебалось». И в Петербурге, действительно, торопились. Приведенное письмо Паскевича, судя по времени, еще не могло прийти, а условия с ханом были уже утверждены, и главнокомандующему оставалось только вручить ему высочайшие грамоты и царский подарок.

Возвращение карабагского хана, и затем личные беседы его с Паскевичем послужили последнему поводом лишь к новым обвинениям знаменитого предместника его, Ермолова, и в особенности ненавистного ему князя Мадатова.

С своей стороны и Мехти-Кули-Хан, осторожно исследуя почву, постепенно все более и более старался воспользоваться расположением к себе главнокомандующего и, раз убедившись в его сочувствии, пустил, наконец, в ход все извороты коварной восточной политики. Он написал письмо, в котором выставлял себя прямо невинною жертвой русских интриг, обвинял Мадатова в захвате у него угрозами и силой почти половины карабагских земель, жаловался на Ермолова, покровительствовавшего, будто бы, этим захватам, и побег свой в Персию объяснял уже необходимостью спасти свою жизнь, которой, будто бы, угрожали Ермолов и Мадатов. Паскевич не взвешивал насколько справедливы подобные жалобы; он тотчас сообщил их министру иностранных дел, прося довести до высочайшего сведения. «Гонения. претерпенные Мехти-Кули-Ханом, — писал он: — были устроены и приведены в действие с таким бесстыдством обмана и неправосудия, что нет ни [418] одного голоса, который не свидетельствовал бы в пользу гонимого». Паскевич находил даже, что строгая справедливость требовала бы возвращения хану в управление Карабагской провинции; но, к счастию, и сам он сознавал, что сделать этого уже было нельзя: время и обстоятельства настолько изменили отношения беков к их прежнему владетелю, что возвращение к старым порядкам, существовавшим в стране до удаления хана, являлось не мыслимым. За то Паскевич требовал суда над теми, кого считал виновными в пристрастных и преступных действиях против хана. «Нужен непременно — писал он: — хотя один торжественный акт правосудия, чтобы смыть с характера русских начальников те пятна и мрачные краски, которые навели на него поступки отважнейшего корыстолюбца».

Государь, к счастию, видел дальше донесений Паскевича и не разделял его мнения. Он нашел, что «невозможно быть беспристрастным при том возбуждении, в котором находилась страна», и приказал оставить все дело до окончания войны, когда жалобу Мехти-Кули-Хана представить на предварительное рассмотрение комитета министров.

Жалобе этой, однако, не суждено было пойти так далеко и после войны, а Паскевичу еще раз пришлось убедиться в правоте и целесообразности политической системы Ермолова. Мехти-Хан скоро разочаровал его, выказав те мелочные побуждения и честолюбивые замыслы, которые только и руководили всеми его действиями. Поступки хана настолько стали казаться ему подозрительными, что прошло уже целых девять месяцев после получения рескрипта на возвращение Мехти генеральского чина и, в дар от государя, бриллиантового пера на шапку, а Паскевич все еще не решался передать их хану.

Действительно, безусловная готовность Мехти отдаться на милосердие государя и разные услуги его были только на словах. Хан ровно ничего не сделал из того, что обещал Паскевичу; даже те три тысячи семейств, которые он хотел вывести из Даралагеза, оказались мифом. С ханом [419] явилось только несколько приверженных к нему фамилий, и для содержания его вынуждены были отдать ему в Карабаге те семьи, которые или вернулись в русские владения гораздо раньше его, или вовсе никогда не уходили в Персию. Но и этим дела не ограничились. Едва хан почувствовал, что в нем нуждаются, как тотчас же возвысил тон и дал понять, что пенсии в четыре тысячи червонцев ему недостаточно, а что если хотят его сделать полезным, то пусть водворят его в Карабаге вновь на правах владетельного хана, — ссылаясь на обещания, будто бы данные ему в этом смысле князем Абхазовым. Паскевич был взбешон подобною наглостью и приказал объявить Мехти, что «столь невыносимые требования не могут обещать ему пользы». Он приказал военному губернатору Сипягину следить за поведением хана, а Сипягин доносил, что «хан собирается бежать обратно в Персию, но, не умея скрыть своих намерений, сам же и разболтал о них в пьяном виде».

Сипягин, впрочем, не делал с своей стороны никаких распоряжений к задержанию Мехти. Он писал к Паскевичу, что, по его мнению, бегство хана не составит большой потери для нас, и что «четыре тысячи червонцев, назначенные ему, можно будет с лучшею пользою употребить на другие предметы». Паскевич вполне согласился с этим. Но едва с ханом перестали церемониться — он тотчас же понял бесполезность всяких претензий на политическую роль и примирился с своею судьбою. Он спокойно дожил свой век частным человеком в той самой Шуше, где некогда был неограниченным повелителем.

Не лишнее сказать, что вернулся в Карабаг, несколько позднее Мехти-Кули-Хана, и его племянник, Джафар-Кули-Ага, некогда наследник карабагского ханства, игравший крупную историческую роль в судьбах своей родины. Сосланный в Симбирск Ермоловым, он еще при жизни императора Александра выхлопотал себе позволение жить в Петербурге, где воспитывались его сыновья, а один из них, Керим, [420] уже служил в лейб-гвардии уланском полку. Когда Ермолов удалился с Кавказа, Джафар просил позволения вернуться туда, чтобы служить в действующей армии. Государь приказал, однако, спросить об этом мнение Паскевича. «Проситель сей — писал к нему граф Нессельроде: — храбр и отважен, ибо получил за отличия в боях чин полковника и золотую, украшенную алмазами, саблю; но до того с равною же храбростию сражался и против нас за персиян». Паскевич нашел неудобным возвращение Джафара; он полагал, что пребывание в одном месте двух кровных врагов, племянника и дяди, может сделаться причиной смятения целой провинции. Он уже перестал верить чистоте намерений обоих. Так не пришлось Джафару участвовать в Персидской войне. Только в 30 году ему дозволили, наконец, вернуться в Карабаг, и он также, как Мехти-Кули-Хан, дожил свой век на родине частным человеком.

Один из путешественников, видевший Джафара в 1857 году, говорит, что это был уже маститый старик; но что и тогда еще поражало его красивое, типичное лицо, оттененное окладистою бородою, и колоссальная фигура, согбенная летами, но говорившая, что в этом теле было прежде много жизни и силы. Степенность его спокойных движений, его осанка и рост — все выделяло его из толпы почетных беков, тоже рослых и видных людей, тоже смотревших не простыми татарами. А на Востоке высокий рост и важная осанка служат признаками хорошей крови и аристократизма. Это была одна из тех крепчайших человеческих натур, которую не в силах были сломить обстоятельства и едва одолевали годы. [421]

XXV.

Стоянка в Кара-Бабе и Урдабадская битва.

После Джеванбулакской битвы пала крепость Аббас-Абад, и в Нахичеванской области русские стали твердою ногою. Та же судьба грозила теперь и области Эриванской. Сардарь-Абад и самая Эривань, с прибытием к Красовскому осадной артиллерии, которая была уже на пути, конечно, долго продержаться не могли. Персидский двор должен был убедиться в неизбежной потере своих двух провинций и навсегда отречься от них. По известной скупости шаха не было, однако, пока никаких надежд на его согласие уплатить военные издержки, — и войне, таким образом, суждено было продолжаться. Паскевич, отправляя Грибоедова в персидский лагерь для переговоров о мире, в то же время деятельно готовился к новому походу и писал государю, что как ни лестно ему провести несколько дней в шуме побед, но он не должен скрывать от себя, что надежда на примирение еще далека. «Разрушительный способ войны, избранный неприятелем, — говорит он в одном из своих донесений: — опустошение им целых областей и увод жителей, конечно, не для того им вымышлен, чтобы уступить нашим требованиям». [422]

Ежедневно приходилось убеждаться в важном значении Аббас-Абадской крепости, которая, прикрывая переправу через Аракс и давая свободный вход в неприятельские земли, вместе с тем охраняла позади Нахичеванскую область. И первою заботою Паскевича, было исправить, как можно скорее, разбитые стены Аббас-Абада и вообще привести крепость в оборонительное состояние. В покоренной области вместе с тем вводилось и русское управление. Вся военная и высшая административная власть сосредоточена была в лице аббас-абадского коменданта, которым, по личному выбору Паскевича, назначен был генерал-маиор барон Остен-Сакен; гражданская же часть и непосредственное управление жителями временно оставлены были в руках местных владетельных ханов, вступивших в сношения с русскими. При их содействии порядок в стране, мало по малу, стал водворяться, жители возвращались в свои дома и снимали жатву, которая иначе могла бы пропасть, обратив весь край в обширную пустыню.

Устроив управление областью, Паскевич оставался некоторое время в Аббас-Абаде для наблюдения за неприятелем. Собраны были сведения, что главные силы персиян сосредоточены в Хое, но что джеванбулакский бой и падение Аббас-Абада внесли такую деморализацию в ряды персидской армии, что серьезных наступательных предприятий ожидать оттуда было невозможно. Обстоятельства складывались, таким образом, весьма благоприятно, и Паскевич уже проектировал победоносный поход. «Если прибудут своевременно транспорты, и число больных не лишит меня большей части строевых людей, — писал он к государю: — то я иду отсюда не на Хой, где ныне шах, — ибо это не кратчайший путь к столице Адербейджана, а прямо на Тавриз. Вероятно, шахское войско поспешит туда же: я дам ему сражение, — и город останется за победителем».

Действительность не оправдала, однако, этих надежд главнокомандующего. Положение и русских войск, вследствие губительного климата, с каждым днем становилось [423] все хуже и хуже, — болезни между людьми быстро умножались, и симптомы их, по свидетельству врачей, были такого рода, что до декабря месяца едва ли можно было ручаться за совершенное выздоровление больных.

К этому присоединился падеж скота, сильно озабочивавший Паскевича; ежедневно падало по 70 и более быков, — и впереди грозило совершенное истощение перевозочных средств. Транспорты со стороны Эривани, таким образом, расстраивались, а из Карабага не приходили, так как дорога через горы еще не вся была обделана. Паскевич, ездивший самолично осматривать работы, хотя в общем и остался ими доволен, но должен был сознаться, что направление их несколько ошибочно. Взят был кратчайший путь через высочайшую гору Сальварти; и хотя разработка его была произведена весьма тщательно, но подъемы, которых миновать было невозможно, во многих местах все же оставались так круты, что тяжело нагруженные арбы едва-едва могли подниматься на них даже летом, а с наступлением зимы и совсем не могли бы ходить, вследствие беспрерывно свирепствовавших здесь снеговых метелей и вьюг. Была другая дорога на Герюсы, через Ах-Караван-Сарай, лежавшая левее Сальварти, по ущелью реки Кара-Бабы; она не представляла таких затруднений летом и опасностей зимою, но не была выбрана своевременно, как кружная, и теперь требовала бы новой большой разработки. Между тем надежная коммуникация Карабага с Нахичеванскою областью становилась во всяком случае безусловно необходимою, и Паскевич решил немедленно приступить к разработке и этой дороги. Батальон Козловского полка и две роты пионер, стоявшие на Сальварти, с полковником Евреиновым, отправлены были на работы к Ах-Караван-Сараю.

Невыносимый зной, между тем, все увеличивал да увеличивал болезненность в русском корпусе. Паскевич рисковал остаться и без людей и без продовольствия. И вот он решился, наконец, перенести лагерь из-под Аббас-Абада в горную полосу Нахичеванской области, где [424] сравнительная прохлада и лучшая вода должны были, казалось, оказать благотворное влияние на здоровье войска. «Кратковременное прекращение военных действий — писал он к государю: — не отвлечет нашего внимания от неприятельских движений. Если он в мое отсутствие в значительных силах и обложит Аббас-Абад, или просто перейдет на эту сторону Аракса, то я быстро спущусь на равнину и, с Божьей помощью, разобью его. Между тем, кроткое обхождение с племенами, населяющими занятые области, частые сношения с жителями, и роспуск по домам некоторых пленных, подготовят нам расположение народа и по ту сторону Аракса. Отдых же в местах прохладных, укомплектование войск и возобновление запасов дадут мне способы открыть осеннюю кампанию еще с большим блеском». Дело было спешное, и оно закипело в руках Паскевича. Уже 18 июля, из-под Аббас-Абада вышли транспорты и больные, а 23 числа и последние войска покинули Аббас-Абад и потянулись в горы, к селению Кара-Бабе, прославленному кровавым боем, который здесь выдержал генерал Несветаев в 1808 году; Кара-Баба — один из тех уголков Кавказа, где русский солдат написал своею кровью в летописи кавказской войны знаменательный урок неустрашимости и самоотвержения, — урок переходивший еще тогда по преданию к молодому поколению в рассказах стариков, свидетелей и очевидцев страшного боя. Войска расположились в Кара-Бабе до наступления осенней прохлады.

Но общим ожиданиям и надеждам не пришлось оправдаться и здесь. Не благорастворенный горною прохладою воздух, а ту же знойную, удушливую атмосферу; еще усиливавшуюся в каменных раскаленных ущельях, встретили в Кара-Бабе войска, — и болезненность в них не уменьшилась, а увеличилась. Официальные источники говорят, что войска привезли с собою сюда 1,808 человек больных, — и по прошествии четырехнедельной стоянки число их возросло до 1,950 человек. К тому же войска терпели во всем большой недостаток. Один участник похода [425] рассказывает, что Паскевичу приходилось платить по сту рублей (асс.) за пуд сахару, а офицеры давно уже не видели ни чаю, ни водки.

«Лучше бы было в сто раз, — говорит этот участник похода: — если бы вместо несчастной, нездоровой стоянки у Кара-Бабы, Паскевич, по взятии Аббас-Абада, не останавливаясь повел бы нас прямо к Тавризу. Перейдя Аракс, мы нашли бы хлеб уже сжатым, местность здоровую, жары менее знойными». Тавриз, с его Адербейджанскою областью, действительно славился в Персии хорошим климатом и плодородием; там не доставало только фруктов, которые в умеренной полосе не так роскошны и изобильны, как в знойной долине Аракса. Но отсутствие их было одним из залогов уменьшения болезней.

Пока войска стояли в Кара-Бабе, Паскевич постепенно приводил в подданство России обитателей левого берега Аракса, и небольшие русские колонны, то и дело, ходили по разным направлениям, чтобы защищать покорное население от курдов и карапапахов.

Один из самых выдающихся предводителей разбойнических шаек, наделавших русским так много хлопот, был в это время некто Керим-Хан, последний правитель города Нахичевани, происходивший от одной из древнейших фамилий края, которая владела некогда наследственно всем Нахичеванским ханством. Когда Аббас-Абад был взят, Керим явился к Паскевичу и предложил ему свои услуги, а в то же время и те же услуги предложены были им персидскому правительству, и дело шло только о том, кто больше заплатит. Паскевич постарался, конечно, избавиться от него, и Керим сделал тогда своею специальностью набеги на мирных жителей Нахичеванской области, — ремесло, доставившее ему барыши, которые далеко превосходили и русское и персидское жалованье в сумме. Обстоятельства сложились так, что нашелся и ревностный сторонник России, ставший опасным противником Керима. Это был отважный Насиб-Эксан-Хан, владелец [426] Урдабадский, командовавший в Аббас-Абаде, во время осады его, батальоном нахичеванских сарбазов. Когда крепость сдалась, Эксан-Хан открыто принял русскую сторону и остался в своем Урдабаде, городке небольшом, но с хорошо устроенною крепостцею-замком. Паскевич предупредил его, что он не должен рассчитывать на русские войска, которые не могут защищать Урдабада, так как он выходит из плана военных операций. Но Эксан-Хан, желая спасти город и жителей, решился держаться в нем своими силами до последней крайности. Керим не замедлил открыть против него военные действия.

Уже 17 июля, когда войска стояли еще под Аббас-Абадом, от Эксан-Хана пришло донесение, что большие толпы персиян готовятся напасть на него: он извещал, что будет защищаться в городе и на людей своих надеется, но что если семейства преданных ему сарбазов, находящиеся по деревням без всякой защиты, будут захвачены персиянами, то возникнет опасность, что и большая часть гарнизона уйдет за своими семействами. Паскевич поставлен был в весьма затруднительное положение. Помочь Урдабаду было нужно во всяком случае. С одной стороны этим показана была бы готовность охранять население, искавшее защиты русских, и в то же время спасен был бы город, который мог послужить передовым постом, в случае нападения персиян с Тавризской дороги. А с другой стороны систематическая защита населения, разбросанного на обширном пространстве, вела за собою бесконечное раздробление войск и в будущем служила бы только неминуемо причиною вечных тревог и часто напрасных походов. Надо было приискать среднюю меру. И вот, Эксан-Хан взялся собрать часть бывшего сарбазского батальона, еще недавно защищавшего с ним Аббас-Абад, и таким образом организовать свою собственную вооруженную силу, с тем, однако, чтобы ему даны были ружья и пушки. «Я должен был согласиться на это, — говорит Паскевич в своем донесении: — ибо, в противном случае, [427] оставшись без оружия, он, Эксан-Хан, поневоле должен бы был передаться неприятелю».

19 июля, Тифлисский полк, с черноморскою бригадою и 6-ю конными орудиями, под начальством генерал-маиора князя Вадбольского, уже вступал в Урдабад. Вадбольский имел поручение сдать Эксан-Хану 400 персидских ружей и четырехфунтовую пушку, взятые в Аббас-Абаде; а затем если городу не предвидится особенная опасность, немедленно возвратиться в лагерь. Паскевич не хотел, да и не мог разбрасывать свой малочисленный корпус.

Вадбольский нашел в окрестностях Урдабада полное спокойствие. Он узнал, что неприятель далеко, и сделает ли нападение — еще неизвестно. Целый день он посвятил, однако, на устройство тамошних дел, назначил Эксан-Хана нахичеванским наибом, а 21-го июля выступил из Урдабада обратно. С ним вместе вышли много армян, и в том числе семейство брата владельца, Ших-Али-Бека. Сам Эксан-Хан с своими сарбазами остался в городе.

Спокойствие, найденное князем Вадбольским, было, между тем, обманчиво. Не успел он вернуться в лагерь, как, 23-го числа, Керим с конною партиею появился верстах в 15-ти от Урдабада, угрожая угнать на персидскую сторону ближайшие армянские деревни. Жители успели бежать, но скот и часть имущества попали в руки персиянам. Пока разбойники забирали добычу, человек 70 с самим Керимом бросились на армянское селение Сиары, лежавшее уже вблизи Урдабада. Эксан-Хан с 60 сарбазами подоспел на помощь к жителям, — и Керим был разбит; преследуя его, сарбазы сбили также спешивший к нему сильный резерв и взяли в плен Али-Акбер Султана Даранского, — «человека — как выражается Паскевич: — здесь довольно известного». «Таким образом, — писал главнокомандующий в донесении государю: — бывшие персидские подданные, будучи предоставлены самим себе, в первый раз обратили оружие свое против врагов Вашего Величества».

Неудача, однако, только озлобила Керима, — и он снова [428] двинулся на Урдабад, с трехтысячною партиею. После сильной перестрелки форштадт был занят, и положение Эксан-Хана становилось опасным. Два батальона персидских сарбазов с орудиями окружали теперь замок, в котором заперся хан, а конница блокировала город с другого берега Аракса. Внезапность нападения не позволила принять какие-либо меры к обеспечению татарских семейств, оставшихся в городе, и надо было ожидать, что если неприятель захватит их, — то и гарнизон оставит Эксан-Хана.

Исход блокады и страшная участь, которая угрожала самому Эксан-Хану, если бы он попался в руки персиян, встревожили Паскевича, и в Урдабад форсированным маршем двинулся 2-й батальон Грузинского полка с сотнею казаков и двумя орудиями, под начальством полковника барона Фридерикса. Особым вспомогательным эшелоном, в тот же день и по той же дороге, был выслан к нему и генерал-маиор князь Багратион с армянскою сотнею и конным грузинским ополчением.

31-го июля, ночью, явился к Фридериксу бежавший из Урдабада армянин с известием, что положение Эксан-Хана отчаянное. 8 дней с горстию своих приверженцев выдерживал он блокаду в Урдабадском замке, и последние 36 часов не имел воды. Гарнизон уже колебался и помышлял о сдаче. По словам армянина, у неприятеля пехоты было не более 700 человек, но он располагал за то большою конницею; в составе последней находились, впрочем, целые тысячи невооруженных кочевников, приведенных Керимом исключительно для грабежа окрестных селений. Фридериксу нужно было торопиться, — и армянин немедленно отправлен был назад, чтобы ободрить гарнизон известием о приближении русских.

Наступило утро 1 августа. На походе прискакал к Фридериксу новый гонец, но на этот раз уже с известием, что слух о приближении русской колонны произвел в персидском стане панику, что только один из двух [429] батальонов, осаждавших замок, с командиром более энергичным, по-видимому намерен защищаться в городе, а другой уже немедленно ушел за Аракс; Фридерикс приказал своим гренадерам готовиться к приступу. Но едва боевые колонны их развернулись в виду Урдабада, как решимость покинула сарбазов, — и последний батальон их поспешно отступил за Аракс. Город был занят без боя. Между тем неприятельская конница, заметив малочисленность казаков, обошла стороною город и вдруг, в тылу отряда, кинулась вся на вьючный обоз. Керим справедливо рассчитывал, что если ему удастся отбить транспорт, то русский отряд поставлен будет в необходимость или уйти назад, или очутится вместе с Эксан-Ханом в блокаде, при самых невыгодных для себя условиях, без воды и без продовольствия. К счастию, находившаяся в прикрытии вьюков рота Грузинского полка геройски отразила нападение. А в это время Кериму дали знать, что по дороге к Урдабаду приближается новая сильная русская конница, — то был грузинский эшелон князя Багратиона, — и персияне, опасаясь попасть между двух огней, поспешно отступили. Оба русские отряда соединились в городе, и князь Багратион, как старший, принял начальство.

Удерживать за собой Урдабад, источник вечных тревог, Багратион находил и невозможным, и бесполезным. С уходом русских войск, которые не могли постоянно стоять в Урдабаде, персияне, как надо было ожидать, появились бы еще в больших силах, и участь Эксан-Хана, со всем подвластным ему населением, рано или поздно должна была завершиться кровавою катастрофою. Получены были к тому же достоверные известия, что дней за семь перед тем, из лагеря наследного персидского принца вышел на помощь Кериму батальон русских дезертиров, которому приказано во что бы то ни стало взять Урдабадский замок и доставить в персидский стан самого Эксан-Хана, живого или мертвого.

Эксан-Хан и сам видел невозможность дальнейшей [430] защиты родного города; он только просил несколько дней, чтобы ему и окрестному населению собрать свое имущество. Багратион согласился, и обратный поход назначен был в ночь на 7-е августа.

Выступая из Урдабада, войска до тла истребили замок, в котором защищался Эксан-Хан, чтобы не дать персиянам возможности устроить из него опорный пункт на левом берегу Аракса.

Медленно двигался русский отряд, конвоируя громадный обоз переселявшихся армянских семейств. Узкая дорога, пролегавшая между садами, позволяла двигаться только рядами, и потому лишь в 9 часов утра войска и обозы стянулись наконец в деревне Ванант, пройдя всего 12 верст от города, и, утомленные, расположились было на отдых. Персияне, видевшие, что добыча уходит из их рук, решились напасть на обоз во время пути. Керим поспешил собрать все, чем только можно было воспользоваться в ближайших пунктах расположения персидских войск, — и перешел Аракс с твердым намерением истребить малочисленный русский отряд и возвратить назад переселенцев. Все это сделалось так быстро, что отряду не пришлось путем и отдохнуть. Нужно сказать, что почти непосредственно за деревнею начинался глухой овраг, известный под имением Ванантского ущелья, перерезывавший дорогу, по которой отряду приходилось идти в деревню Чаланапы. За этим-то оврагом с крутым, обрывистым спуском и еще более крутым подъемом, на высотах правее дороги, вдруг показались перед русскими толпы неприятельской конницы. Медлить выступлением с привала, очевидно, было нельзя, чтобы не подвергнуться нападению в самой глубине оврага, — и Багратион, имевший приказание отнюдь не вступать в дело, при подавляющем превосходстве неприятельских сил приказал ударить подъем, торопясь скорее миновать опасное ущелье, и затем, по Чаланапской дороге, осторожно обойти неприятеля.

Но едва отряд, по узкой дороге, проложенной между [431] скалами, поднялся из оврага, как уже стало ясно, что избежать столкновения с неприятелем невозможно. Неприятельские толпы, медленно передвигаясь и растягивая боевую позицию по гребню высот, уже приближались к дороге. Тогда Багратион выдвинул вправо, навстречу к ним, грузинскую конницу, чтобы под ее заслоном продвинуть семейства армян и, таким образом, идти, отбиваясь одним арьергардом. Но и этот план оказался уже невыполнимым. Персияне увидели намерение Багратиона, и торопились обогнать войска, чтобы перерезать им дорогу. Конница быстро подвезла пехоту, — и на пути движения русских стояли уже грозные вражеские силы.

Перед Багратионом была трудная дилемма. Ему приходилось или вернуться назад, по дороге в Урдабад, с риском подвергнуться нападению в только что пройденном глухом ущелье, или прокладывать дорогу штыками, имея на руках семейства, которые подвергались в этом случае почти неминуемой гибели.

К счастию, бывший при отряде Эксан-Хан, хорошо знакомый с местностью, указал Багратиону видневшуюся влево от дороги высокую гору, которая могла послужить отличною позицией. Там отряд мог продержаться весь день, а с наступлением ночи Эксан-Хан брался провести его прямо через горы, как некогда ходили отряды Карягина и Котляревского, и как не хотел сделать Назимка, погубивший этим батальон свой на Ах-Кара-чае.

Решившись уступить дорогу неприятелю, Багратион раскинул к стороне неприятеля сильную цепь и поворотил влево, чтобы фланговым маршем достигнуть спасительных высот, до которых было не более полутора или двух верст. Вся 6-я рота, штабс-капитана Вретова, и взвод 2-й гренадерской, под командою прапорщика князя Чавчавадзе, рассыпались в стрелки, и под их прикрытием батальон мог идти совершенно спокойно: левее батальона, стало быть уже под двойною заслоной, шел армянский обоз, и спешенные казаки вели в поводу лошадей, навьюченных [432] провиантом. Помешать этому движению неприятель не успел, и скоро весь отряд за исключением стрелков, уже стоял на позиции. Подходили к ней и стрелки. Медленно подаваясь назад, под беспрерывным натиском персидской кавалерии, они почти без потери достигли подошвы высот, занятых отрядом. Но тут подоспели два батальона сарбазов, подвезенных конницей, и бой неожиданно принял характер кровавый и грозный. Сарбазы начали сильно теснить правый фланг цепи, где был рассыпан гренадерский взвод, стараясь смять и отбросить его, чтобы открыть себе доступ к русской позиции. Командовавший этим взводом пылкий князь Чавчавадзе, увидев стремление неприятеля, сам бросился в штыки, — и этим неосторожным движением вовлек в сражение большую часть батальона.

Дело в том, что отбросив в первый момент головные части сарбазов, он вслед затем был плотно сам окружен целою стеною их и вынужден прокладывать себе дорогу назад штыками. Багратион, так счастливо избегнувший боя, теперь поставлен был в необходимость выручить зарвавшийся взвод, — и 5-я рота, вместе с остальною частью гренадерской, под общим начальством полковника Фридерикса, спустившись с высот, ударила на неприятеля. В то же время остальная цепь, уже поднимавшаяся на гору, повернула назад и, с штабс-капитаном Вретовым во главе бросилась во фланг персиянам. Но помощь уже не могла спасти Чавчавадзе. Выбившись из сил, расстреляв свои патроны, его гренадеры погибали один за другим в неравной штыковой борьбе одного против шести. Напрасно товарищи пытались пробиться до них сквозь густые ряды врагов, — всюду встречали они грозный отпор, и все примеры геройского самопожертвования и подвигов, явленные здесь, не поправили дела. А подвигов этих было много. Командир Гренадерской роты, капитан Подлуцкий, увидев Чавчавадзе в толпе неприятелей, бросился к нему на помощь. Но в тот момент, когда отважный Чавчавадзе пал, — получил смертельную рану и сам Подлуцкий. [433] Персияне добили храброго офицера, но они не успели завладеть его головою, — унтер-офицер Кабанов пробил себе дорогу до тела Подлуцкого и вынес его из боя. Тут, же в рукопашной свалке, был ранен командир 5-й роты, капитан Чубский, и убит прапорщик князь Северсамидзе. Пал и герой Елизаветполя — Вретов, смертельно раненный при первом же натиске во фланг неприятеля. Персияне толпой набросились на него, чтобы отрезать голову, но фельдфебель 6-й роты, Яковлев, разогнал эту толпу и на своих плечах вынес умирающего капитана. Вместе с Вретовым был окружен неприятелем и прапорщик Лавров, еще совершенный юноша; тяжело израненный, он находился уже во власти персиян, когда в толпу врубился полковник Фридерикс и, вырвав его из рук неприятеля, вынес из боя, уцелевши сам каким-то непостижимым чудом.

Нападение было отбито. Убедившись, что все дальнейшие покушения на этот пункт будут напрасны, что большая часть русского отряда стоит именно здесь, персияне повели атаку на левый фланг позиции, где находились только одни спешенные казаки. На одной из горных высот у них появилось даже орудие. К счастию, Багратион во время успел придвинуть на помощь к казакам три роты Грузинского полка, и неприятель, заметив это, остановился. Бой ограничился перестрелкой. Но стреляли только одни персияне. Гренадерам был отдан приказ не отвечать ни единым выстрелом, приберегая патроны до решительного момента, когда неприятель пойдет в атаку.

Стало уже вечереть — и вдруг в рядах неприятеля обнаружилось необычайное смятение, а вслед затем со стороны Чаланапы показалась рота карабинерного полка, конвоировавшая вьючный транспорт с патронами. Предусмотрительно высланная Паскевичем навстречу к Багратиону, рота эта появилась как нельзя более кстати: неприятель принял ее за сильное подкрепление, идущее к отряду, и стал поспешно отступать к Урдабаду. Карабинеры соединились с отрядом без выстрела. [434]

Сражение окончилось. Потери русского отряда были значительны; один грузинский батальон потерял 55 нижних чинов и большую часть своих офицеров. Все ротные командиры выбыли из строя: Подлуцкий и Вретов убиты, Литвинов и Чубский ранены; погиб и виновник Урдабадского боя, пылкий князь Чавчавадзе, «искупивший своею кровью, — как выражается официальное донесение Паскевича, — честь русского отряда».

Урдабадская битва осталась памятна на Кавказе, как один из тех подвигов геройства и самоотвержения, которые не забываются вовеки. То, что в ней поражает с особенною силою, это ряд высоких проявлений по истине братского чувства, которое одушевляло грузинцев, побуждая сражавшихся, от последнего рядового и до старших офицеров, жертвовать собою за спасение товарищей. Величавый образ полковника, врубающегося в густую толпу врагов, чтобы спасти меньшего из своих подчиненных, и не менее трогательный образ рядового, отнимающего из рук сильных врагов умирающего начальника, чтобы не дать посмеяться над его головою, говорят громко и ясно о той христианской любви, которая в том состоит, чтобы отдать душу свою за друзей своих, и выше которой — нет ничего на свете.

12 августа отряд Багратиона вступил в Кара-Бабу, доведя благополучно спасенные им семейства и не потеряв ни одного человека пленным; все раненные и даже почти все тела убитых, по прекрасному обычаю кавказцев, были вынесены из боя.

В опустелом Урдабаде персиянам делать было нечего, и Керим попытался перенести свою деятельность в самые окрестности главного русского лагеря. Верстах в 30 от Кара-Бабы, по направлению к Джульфинской переправе, в горах, стояла небольшая персидская крепостца, Аланча, на которую до сих пор никто не обращал никакого внимания. Малочисленный, и притом совершенно изолированный гарнизон ее представлял слишком ничтожную силу, чтобы [435] отваживаться на какие-нибудь предприятия, — и покорение крепостцы предоставлено было времени; персияне естественно не могли держаться долго в отнятом у них крае, и рано или поздно сами должны были уйти за Аракс. Вот эту-то крепостцу теперь и избрал Керим центром своих операций. И когда под стенами ее появилась многочисленная конница Керима, когда эта конница в один переход могла нагрянуть оттуда на Кечеры, где ходили на пастьбе кавалерийские табуны, порционный скот и транспортные волы, когда всему этому стала грозить ежеминутная опасность, Паскевич встревожился, и ничтожная крепостца вдруг выросла до значения сильного опорного пункта, который оставлять в руках неприятеля было невозможно.

В Кечерах стояла всего одна рота, слишком слабая, чтобы с успехом противодействовать хищничествам необузданных наездников Керима. И Паскевич тотчас выслал туда же три роты Тифлисского полка, дивизион нижегородцев и две сотни казаков, с одним горным орудием, под начальством полковника Муравьева, которому приказано было прогнать Керима за Аракс, а если бы он вздумал запереться в Аланче, блокировать крепость и принудить ее к сдаче. От лазутчиков Паскевич имел сведение, что Аланча построена на высокой скале, и что гарнизон ее может быть легко отрезан от воды, которую добывают с большим трудом из небольшой реки, протекающей у самой подошвы скалы.

18-го августа Муравьев уже стоял под Аланчею. От жителей, которых успели захватить, он узнал, что Керим-Хан с небольшим числом кавалерии отступил к Урдабаду, и что под Аланчей был и Ибрагим-Сардарь, командовавший персидскими войсками при Вананте, но перешел уже обратно за Аракс и стоит теперь там лагерем.

Между тем, осмотрев Аланча, Муравьев должен был убедиться, что сведения о крепостце, полученные Паскевичем, далеко не верны. Аланча оказалась на деле почти неприступною твердынею, овладеть которою можно было только [436] в случае оплошности гарнизона. Блокировать ее было бесполезно; правда, воду, текущую в канаве, действительно можно было отвести, как доносили Паскевичу, но в самой крепости находились три родника, обильные водою, и собраны были большие запасы хлеба, позволявшие гарнизону держаться бесконечно-долгое время. Очевидно, делать под Аланчею нечего, — и Муравьев возвратился в лагерь. Вскоре получены были известия, что и последние персидские войска, еще стоявшие в Урдабаде, также ушли за Аракс, без всяких к тому мер со стороны русских.

Прошло после того несколько дней, и неожиданные события под Эриванью вынудили Паскевича оставить лагерь в Кара-Бабе и спешить в Эриванскую область, на помощь к генералу Красовскому.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 3. СПб. 1888