ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск II.

XVIII.

Авангард под Эриванью. (Генерал Бенкендорф).

Знаменитая крепость Эривань стоит на скалистом, возвышенном берегу быстрой речки Занги, древнего Гураздана, верстах в тридцати к востоку от Эчмиадзина. Неприступны ее твердыни, и о них не раз уже сокрушались все усилия русских войск.

К концу апреля 1827 года, в те время как Бенкендорф совершал свои движения по окрестностям Эчмиадзина и главные действующие силы русских готовились вступить в Эриванское ханство, в крепости тревожно ожидали блокады.

На помощь персиян надежды не было: ни шах, ни Аббас-Мирза еще не были готовы к военным действиям, [308] и крепость должна была рассчитывать только на свои собственные силы против грозного наступления русских. Отряд Бенкендорф был, правда, слишком малочислен, чтобы страшиться его нападения; но он мог блокировать крепость и подорвать ее нравственные силы до тех пор, пока надвинутся грозные силы Паскевича — и безвозвратно решат участь Эривани. И много мучительных дум прошло за эти дни в седой голове сардаря.

Слух о каждом отважном движении Бенкендорфа в окрестностях Эчмиадзина в тот же день достигал Эривани. Но вот, в роковое утро 24-го апреля, запыхавшийся гонец примчался с известием, что русские идут по направлению уже к самой крепости. Часу в девятом утра, действительно, послышалась вдали трескотня ружейной перестрелки: эриванская конница встретила русские войска в ближайшей деревне и, спешившись в садах за высокими заборами и рвами, пыталась остановить наступление. Целый час держалась она с непривычным для персиян упорством и стойкостью. Две роты грузинских гренадер, наконец, штыками выбили ее из засады, прошли через, деревню и на глазах эриванских жителей заняли высокий курган Муханат-Тапа, лежавший против юго-восточного угла укреплений. Со стен Эривани загремели пушки: гарнизон сделал сильную вылазку, и два батальона сарбазов, выйдя из южных и восточных ворот, заняли сады, облегавшие с той стороны городские предместья. Снова загорелся бой. Грузинские гренадеры пошли штыками очищать предместья, и к вечеру большая часть садов окончательно перешла в руки русских: неприятельская пехота ушла в город, конница отступила по дороге к Нахичевани.

Оставив роту грузинцев в садах, и две роты карабинерного полка на кургане Муханат-Тапа, Бенкендорф собрал остальные войска и расположил их лагерем против южной стороны Эривани. Отсюда он и начал постепенное обложение крепости. [309]

В ночь на 25-е апреля, Ширванский батальон занял Ираклиеву гору, лежащую на западной стороне Эривани, и подполковник Аристов поставил на ней свою батарею. С первыми лучами солнца загремела по крепости канонада. Первая же граната обрушила одну из крепостных амбразур, сбивши неприятельское орудие; вторая — зажгла дворец эриванского сардаря. В крепости ударили тревогу, и стены Эривани покрылись сарбазами. Завязалась упорная перестрелка, и гром пушечных выстрелов покрыл своими перекатами дикие крики, которыми видимо хотели ободрить себя персияне. Часам к 11-ти утра канонада стихла. Ширванцы возвратились в лагерь, а на Ираклиевой горе остался наблюдательный пост из двух рот карабинеров и 4 батарейные орудия, под командой маиора Хамуцкого.

Наступившее затишье было, однако, непродолжительно. В четвертом часу пополудни поднялась тревога уже в русском лагере. Сильный персидский отряд из пехоты и конницы, под личною командою эриванского коменданта Сават-Кули-Хана, скрытно пробрался через восточное предместье, вошел в сады и неожиданно ринулся на грузинскую роту. Внезапно атакованная значительными силами, рота подалась назад. Но скоро на помощь к ней подоспели из лагеря остальные части 1-го батальона, под командою полкового командира флигель-адъютанта полковника барона Фридерикса. Персияне в свою очередь отступили и, заняв крепкую позицию, прикрытую с фронта глубоким, скалистым оврагом, упорно сопротивлялись наступавшим русским войскам. Завязался жаркий бой. Начальник отрядного штаба полковник Гурко, прискакавший из лагеря на шум битвы, приказал роте карабинеров, занимавшей Муханат-Тапу, вступить в дело. Капитан Колпинский, командовавший ею, искусным движением вышел в тыл неприятелю, и только тогда персияне, очутившиеся между двух огней, обратились в бегство. Напрасно некоторые части их пытались держаться в садах и на кладбище, — пункты эти взяты были штыками, и гренадеры остановились [310] только под стенами крепости. Поражение неприятеля было полное, и потери его были весьма велики: сто неприятельских тел осталось на месте. Пленных не было, ибо, как доносил Бенкендорф, гренадеры никому не давали пощады. Дибич — все еще находившийся в Тифлисе — поставил, однако, это обстоятельство на вид Бенкендорфу и просил его на будущее время удерживать солдат от напрасного кровопролития. Русские потеряли из строя 18 человек, и между ними убитым — подпоручика князя Вачнадзе.

На следующий день, другой батальон ширванцев, под командою маиора Юдина, был послан занять северный форштадт крепости. С барабанным боем и распущенным знаменем ширванцы прошли, под сильным пушечным огнем, мимо всего восточного фаса крепости, вступили в форштадт и заняли базар, мечеть и все предместье до самого берега Занги. На высоте Тапа-Баши стала батарея и открыла канонаду по крепости. Неприятель отвечал со всех орудий и бросал бомбы; но, к счастию, неприятельские выстрелы не причиняли осаждавшим никакого вреда. 27-го числа, окончательно был занят и восточный форштадт. Теперь крепость была обложена со всех сторон.

Войска расположились так: три роты Тифлисского полка остались в Эчмиадзине, где собраны были больные и все лишние тяжести авангарда; в лагере, против южного фаса Эриванской крепости — стали: весь грузинский гренадерский полк, три орудия и казачьи полки Андреева и Карпова, и тут же поместилась главная квартира Бенкендорфа. Сам он поселился в саду, в китайской беседке с белым мраморным фонтаном, в той самой, где за год перед этим содержался князь Меншиков. Далее, курган Муханат-Тапа заняла рота карабинеров и сотня казаков; против восточного фаса стоял 2-й батальон Ширванского полка с двумя орудиями, под командою подполковника Волжинского, а между ширванцами и карабинерами, служа связующим звеном между ними, расположилась рота тифлисцев. Затем, против северного фаса, действовал 1-й [311] батальон Ширванского полка и четыре орудия, под командою маиора Юдина, а против западного, на Ираклиевой горе, — три роты карабинеров, — два орудия и 50 казаков, под командою маиора Хамуцкого. От последнего отряда был выставлен пост для охраны моста через речку Зангу.

Блокада Эривани началась. Бенкендорф имел, между прочим, поручение попытаться склонить сардаря на добровольную сдачу крепости. Но в успех этого предприятия едва ли кто верил. Сардарь обладал огромными богатствами, и деньгами подкупить его было невозможно. Оставалось одно средство, которое могло оказаться действительным, — это обещать ему, что в случае присоединения Эриванского ханства к России, он будет оставлен в том же звании сардаря, с сохранением всех его доходов. Исполнение этого обещания Дибич считал весьма удобным и выгодным: сардарь был 80-тилетний старик, не имел сыновей, и со смертью его все обязательства по отношению к нему кончались бы сами собою. Но сардарь отказался и от этого. Неподатливость его объяснялась, между прочим, тем, что он знал о затруднительном положении русского отряда, не имевшего обеспеченного провианта и не находившего его в окрестностях. Не безызвестно было ему, что солдаты одно время питались кореньями. Рассказывают, что как бы в насмешку над положением Бенкендорфа, он прислал просить у него бутылку шампанского. Этого добра в отряде оказалось вдоволь, и генерал отправил к сардарю целый ящик вин с дорогими закусками. Тот должен был принять этот подарок и, по обычаю Востока, отдарил Бенкендорфа персидскими сластями и фруктами.

Неудача переговоров с сардарем не уничтожила, однако, надежд отворить крепость посредством золотого ключа, и Бенкендорф завел сношение с комендантом Эривани, Сават-Кули-Ханом. Этот последний оказался сговорчивее, однако не хотел дать решительного ответа до личного свидания с Паскевичем. [312]

Так проходил день за днем, среди перестрелок и стычек; но, в течение этого времени, не было попыток прорвать блокирующую линию русских. Вдруг, в ночь с 29 на 30 апреля, на пикет, охранявший мост через Зангу, бросилась персидская конница — Бог весть откуда появившаяся, но, видимо, намеревавшаяся прорваться в крепость. По первым же выстрелам, гарнизон, с своей стороны, сделал сильную вылазку, и пост был окружен густыми толпами неприятеля. 50 человек солдат, с поручиком Петровым во главе, видя многочисленность персиян, заняли бугор неподалеку от моста, и здесь выдержали геройский бой с неприятелем, в двадцать раз превосходившим их силами. Пока Петров отбивался, крепость гремела изо всех орудий северного и западного фаса, чтобы не допустить на место боя подкреплений. Батареи маиоров Хамуцкого и Юдина стали отвечать, а взвод карабинеров двинулся на выручку Петрова. Но там уже дело окончилось. Петров не только отстоял свой пост, но смелым ударом в штыки разогнал неприятеля: сарбазы возвратились в крепость, конница ушла обратно на ту сторону Занги. С наступлением дня русские могли убедиться, что попытка неприятеля стоила ему громадных потерь: все поле между бугром и крепостью было завалено персидскими телами. В русском отряде потерь не было, что объясняется отличным выбором позиции и самою смелостью внезапного перехода от обороны к наступлению. Петров, в чине поручика, получил за это дело золотую шпагу — случай в то время исключительный.

Как ни ничтожна была сама по себе попытка неприятеля прорваться в крепость, но она наводила на мысль что курды стояли где-нибудь по близости. Предположение это имело основания; давно уже носились слухи, что Гассан-Хан выступил из Сардарь-Абада со всею своею конницею, а в ночь со 2 на 3 мая казачьи разъезды видели большие огни за Араксом. Это обстоятельство могло невыгодно отозваться на блокаде. По счастью, в этот самый день [313] и в русский лагерь, прибыли подкрепления. То были два конные полка черноморского войска, доставившие из Грузии вьючный транспорт на своих лошадях, и Бенкендорф воспользовался подкреплением, чтобы заставить Гассан-Хана держаться подальше от русского лагеря. 4-го мая, барон Фридерикс, с двумя ротами грузинских гренадер, с одним орудием и двумя сотнями черноморцев, послан был на разведки к стороне Гарничая. Верстах в 15-ти от лагеря, по Нахичеванской дороге, отряд этот внезапно был атакован Гассан-Ханом. Поручик Коцебу, обер-квартирмейстер Кавказского корпуса, один, без конвоя, поскакал известить о том Бенкендорфа; но пока Бенкендорф вел из лагеря всю свою конницу, Фридерикс не только успел отразить нападение, но и заставил Гассан-Хана отступить обратно к Сардарь-Абаду. Войска воротились в лагерь. Прошло три, четыре дня — и Гассан-Хан появился снова, — и на этот раз уже на самой Занге. Вечером 8 мая получил Бенкендорф об этом верные сведения и в ту же ночь решился жестоко наказать неприятеля.

Три казачьи полка: два черноморские и один донской, подкрепленные частью пехоты, в полночь вышли из лагеря навстречу неприятелю. Но Гассан-Хан вовремя проведал об этом движении и, спешив свою конницу, занял крепкую позицию в углу, образуемом слиянием Аракса и Занги. Выгода внезапного нападения исчезла для Бенкендорфа, и ему приходилось или брать переправу открытою силой, или перейти реку правее, там, где не было бродов. А Занга была в разливе и с страшною силой несла свои мутные волны. Он выбрал последнее. Но едва казаки стали спускаться к реке, как неприятель, заметив обходное движение, отступил и стал на другой позиции, за глубокою и быстрой речкой Абаранью, через которую бродов уже не было вовсе. Медлить атакою было, однако, невозможно. Донской подполковник Карпов, знакомый персиянам с Карасу-Башинского дела, во главе полка первый бросился вплавь. [314]

То было проявление безумной отваги. Абарань неслась о страшною быстротой, и лошадей относило течением далеко в сторону. Вода доходила до груди казаков, и на поверхности ее виднелись только конские головы да казацкие шапки. Но донцы плыли, все ближе и ближе к берегу. За ними следовала грозная черноморская сила. И вот, донцы на берегу. Вся куртинская конница разом обрушилась на них. Но подоспела черноморская бригада и дружным ударом «на слом» опрокинула курдов. Тогда началось страшное истребление неприятеля. Волны Аракса поглощали тех, которые пытались переплыть на его правый берег, а казачьи пики уничтожали все, что спасалось по левому берегу. Жестокое преследование продолжалось до самого Сардарь-Абада. Часть неприятельской конницы успела вскочить в крепостные ворота, другая, отбитая в сторону, загнана была в турецкие владения. Никогда еще курды не испытывали такого страшного поражения: вся дорога, на протяжении 25 верст, была покрыта мертвыми телами, трупами лошадей, разбросанными вещами, седлами, оружием и даже палатками. В руках казаков остались вьюки самого Гассан-Хана. Потеря неприятеля была чрезвычайно велика. Сперва ее считали в 300 человек, но впоследствии курды сами говорили, что потеряли убитыми и утонувшими более 600 всадников, и в том числе многих важных лиц из Карадага и Хоя. Знаменитый куртинский старшина, Гуссейн-Ага, и карапапахский владелец, Мурсал, пропали без вести; утонули ли они, или были убиты, — но тел их так и не было найдено. В плен взято было 53 человека — все раненые, и в числе их тесть самого эриванского сардаря. К общему сожалению, сам Гассан-Хан ушел невредимым: но была минута, когда он был уже окружен казаками, и спасся только благодаря необычайной легкости своего коня. Со стороны русских потеря была совершенно ничтожна: изрублены черноморский сотник Ильяшенко и один казак, да двое черноморцев ранены.

Вестнику об этом славном деле, донскому есаулу [315] Грекову, Паскевич собственноручно навесил орден св. Владимира с бантом.

Разбитый на Занге и Абарани, неутомимый Гассан-Хан с необычайной быстротою успел собрать новый пятитысячный конный отряд и стал за Араксом, у Бей-Булаха, в самом центре армянского населения. Уже 14-го мая, через три дня после рокового для курдов боя, полковник Гурко видел за Араксом большое число палаток. Армяне, ездившие туда, сообщили, что там стоит с карапапахами Наги-Хан, к которому стягивались остатки разбитых войск и новые толпы. Получены были в то же время известия, что Гассан на место Измаил-Аги, попавшего в плен, возвел в достоинство айрюкского хана родного брата его, Ибрагима, и поручил его наблюдению дорогу от Эривани вплоть до Амамлов и Беканта. Айрюкцам приказано было опустошать провинции, жечь армянские деревни, истреблять хлеба и убивать тех армян и татар, которые будут заниматься поливкою посевов, вопреки воли сардаря. За каждую русскую голову им обещано было по сту, а за армянскую по 50 рублей серебром. Гассан принимал систему войны самую опасную для блокадного корпуса, и нельзя было не удивляться его энергии и воинской опытности, которыми он, как выражается Паскевич, «далеко превосходил опрометчивые расчеты наследного принца».

Не довольствуясь действиями на берегах Аракса, Гассан-Хан всячески старался сообщать известия о них в самую крепость, чтобы поддержать в гарнизоне бодрость и энергию. В течение двух-трех дней на русских аванпостах пойманы были один за другим семь лазутчиков, пробиравшихся в крепость. А в ночь с 14 на 15 мая, пыталась пробиться в нее, между ширванским лагерем и курганом Муханат-Тапа, целая конная партия. Ее отразили тифлисцы.

Гарнизон, с своей стороны, проявлял необычайную деятельность и частыми вылазками старался приковать внимание [316] русских войск к крепости, чтобы тем дать Гассан-Хану полную свободу действий. В ночь на 16 мая, сарбазы произвели энергическую атаку против Ираклиевой горы; 17-го вылазка повторилась; а пока карабинеры стойко выдерживали нападение, персидская конница пыталась прорваться из крепости с другой стороны, мимо кургана Муханат-Тапа. Прискакавшие туда казаки разбили се и гнали до крепостного рва. Одного пленного привезли с собою в лагерь, и от него узнали, что партия сопровождала курьера, который должен был передать Гассан-Хану какие-то депеши. 19-го числа опять тревога — и опять сильная вылазка.

Бенкендорф нашел необходимым усилить пост Муханат-Тапа ротою Тифлисского полка, с одним орудием; но главное внимание его все-таки было обращено за Аракс, откуда доходили недобрые вести. Бежавшие в русский лагерь армяне умоляли его о помощи, говоря, что Гассан-Хан угоняет все христианское население внутрь Персии. Отходить далеко от крепости Бенкендорф не имел возможности тем не менее, вся русская конница приблизилась к Араксу и стала высылать летучие наблюдательные партии.

Распоряжение это оказалось очень удачным и скоро принесло богатые плоды. Так, 21-го мая, Бенкендорф отрядил 4 сотни черноморцев, под начальством войскового старшины Вержбицкого, для нападения на татар, пришедших с прикрытием из Даралагеза в деревни, лежащие на речке Кара-Булак.

На следующий день, на рассвете, 12 человек татар с 20-ю вьючными быками нечаянно наткнулись на сильный пост, высланный этим отрядом. Сопротивление было бесполезно, и татары сдались без выстрела. Вержбицкий, присоединив к себе пост, выступил тогда далее, предполагая впереди близкое присутствие неприятеля. Пройдя не более 4-х верст, он нашел конную партию в 100 человек, с значительным количеством вьюков, засевшую в овраге. Татары открыли сильный огонь. [317]

Казаки спешились и окружили врагов. Был тут один армянин. Он представил татарам всю бесполезность непосильного сопротивления, и партия положила оружие. Казаки взяли 90 человек пленных и значительное количество быков.

Вслед за тем открыты были еще две конные партии, каждая по 50 человек, одна стояла около деревни Чадкран, другая шла с вьюками к селению Башкент; лежащему за речкою Кара-Булак. Посланные за ними две сотни казаков не могли догнать уходивших всадников, но им удалось захватить несколько человек в плен и отбить нескольких лошадей и более 100 быков, навьюченных пшеницею и разными вещами.

25 мая, бывши в Эчмиадзине, Бенкендорф получил известие, что Гассан-Хан, с небольшим конным отрядом, расположился на правом берегу Аракса, против удобнейшего брода, и мешает жителям возвращаться на левый берег в свои селения. Бенкендорф немедленно собрал отряд, и на следующий день, в 5 часов утра, был уже в деревне Феда, в одной версте от Аракса. Там армяне сказали ему, что Гассан-Хан, действительно, стоял вблизи с сильным отрядом, при котором были три пушки, но на рассвете поспешно ушел вниз, по направлению к Сардарь-Абаду.

Чтобы узнать действительные силы Гассан-Хана, Бенкендорф предпринял рекогносцировку и, оставив на левом берегу батальон егерей и орудия, сам со всеми казаками перешел Аракс.

В двух верстах от берега встретилось ему селение Хан-Мамат. Он занял его и отрядил Вержбицкого с тремя сотнями казаков вперед для наблюдения за персиянами.

Скоро Вержбицкий дал знать, что он наступает на неприятеля. Бенкендорф немедленно отправил на помощь к нему Донской казачий полк подполковника Карпова. Но прежде чем этот последний подошел, — с черноморцами [318] случилась беда. Дело в том, что Вержбицкий, старый и опытный воин, один из лучших представителей Черноморского войска, на этот раз оплошал. Неприятель сделал перед ним фальшивое отступление к горам и завел преследовавших казаков в каменистые, наполненные оврагами места, где они не могли даже развернуться. Несмотря на то, Вержбицкий, увлеченный храбростью, бросился на врагов и опрокинул было их правый фланг, — как вдруг массы конницы, бывшие в засаде, ударили на него с тылу...

В глухих оврагах черноморцы внезапно очутились охваченными всею четырехтысячною конницею самого Гассана. Они заметили опасность только тогда, когда уходить из-под ударов уже было поздно. Сам Вержбицкий, донской сотник Ушаков и с ними более ста черноморцев были изрублены; остальные в беспорядке поскакали назад. Но горе тем войскам, которые побегут от куртинской конницы, — редкий тогда избегнет ее горячего преследования. Поражение черноморцев было бы еще решительнее, если бы в этот момент не подоспел Карпов с донцами. Он остановил курдов и дал возможность остаткам черноморцев выбраться из западни, откуда никто из них уже не чаял выхода.

Одушевленный успехом, Гассан-Хан перешел Аракс и напал на татарские селения, чтобы перегнать их в Персию. Бенкендорф вовремя подоспел сюда со всею своею конницею, и отстоял татар. Гассан-Хан был отражен и ушел снова за Аракс. Частная неудача, конечно, не могла отразиться на общем ходе военных действий; она принесла даже некоторую пользу тем, что курды все-таки были спугнуты с своего гнезда у Бей-Булаха и отодвинулись дальше к горам, а это дало возможность одному из множества татарских племен, обитавших на Эриванской территории, именно целому Шадлинскому султанству, перейти на русскую сторону. Бенкендорф вернулся в лагерь.

Блокада Эривани шла, между тем, своим чередом, и [319] русские батареи, время от времени, принимались громить ее вековые стены. Взирая на грозную позицию русского авангарда, гарнизон начинал уже падать духом. Напрасно эриванский сардарь, стараясь ободрить персиян, указывал им на прежние блокады, говоря, что русские скоро отойдут от крепости. Сам он мало верил этому и отправлял из города в Казбин все драгоценности, и в том числе золотую луну, снятую с эриванской мечети. Мера эта еще более повергала в уныние и гарнизон, и жителей. Вылазки из крепости прекратились: в городе обнаружился в значительной степени недостаток жизненных припасов, а к этому присоединились еще гнилые горячки, от которых смертность достигла ужасающей цифры. Ходили слухи, что сардарь намерен был с небольшим конвоем прорваться из Эривани, и Бенкендорф обещал 500 червонцев тому, кто схватит его живого.

По словам очевидцев, наступило лучшее время, чтобы овладеть Эриванью: но Бенкендорфу приказано было ограничиться только блокадою и отнюдь не домогаться покорения крепости.

Положение Эривани с каждым днем становилось все хуже и труднее, и сардарь попытался, наконец, привести в исполнение свое намерение — вырваться из крепости. Это было 6 июня. Персияне внезапно сделали вылазку и напали на пост, занимавший Ираклиеву гору. Но пока карабинеры отбивались, — на всех постах усилена была бдительность, чтобы, под прикрытием этой вылазки, сардарь не бежал из крепости. Персияне это заметили, и вылазка кончилась пустой перестрелкой.

Так прошло время до 15 июня, когда в блокадном лагере появился сам Паскевич. А вслед затем, на смену Бенкендорфу, прибыла 20-я пехотная дивизия, под командою генерала Красовского.

___________________________________

Константин Христофорович Бенкендорф, начавший походом к Эчмиадзину свою боевую кавказскую службу, [320] принадлежал к числу весьма замечательных военных деятелей России первой четверти нашего века. Он был один из тех, прославившихся в эпоху наполеоновских войн партизанов, на которых с глубоким вниманием должен остановиться каждый военный историк.

В те тревожные, бурные времена, Бенкендорф появлялся всюду, где только начиналась война и слышались выстрелы. Между тем, в своей молодости он совсем не готовился к военному поприщу. Представитель одной из лучших старинных эстляндских фамилий, он получил солидное образование, говорил почти на всех европейских языках и посвятил себя вначале исключительно дипломатической карьере. И в то время, как старший брат его, Александр Христофорович, впоследствии всемогущий шеф корпуса жандармов и один из приближеннейших людей к императору Николаю Павловичу, дослужился в военной службе уже до генеральского чина, — Константин Бенкендорф, состоявший при министерстве иностранных дел, получил звание камергера. Это было, впрочем, и последнее служебное повышение его на гражданском поприще. Наступил 12 год, и Бенкендорф охотой променял свой камергерский ключ на скромный чин армейского маиора и стал в ряды защитников отечества. Когда он приехал в Тарутинский лагерь, Кутузов предложил ему поступить в один из кавалерийских полков; но Бенкендорф, мало знакомый с фронтовою службой, просил назначить его в летучий отряд барона Винценгероде, действовавший в окрестностях Москвы и Можайска. В этом-то отряде, под руководством опытного генерала, он узнал военное дело, и вскоре проявил такие боевые способности, которые быстро образовали из него лихого партизана. В отечественную войну он получил георгиевский крест и чин подполковника.

В 1813 году, когда началось освобождение Германии, Бенкендорф командовал уже самостоятельным отрядом, с которым и не расставался до самого заключения мира. [321] С ним он прошел через всю Германию и Францию, ознаменовав свой путь целым рядом блестящих партизанских дел, которые доставили ему чин полковника и звание флигель-адъютанта, потом генеральский чин и орден св. Георгия 3 класса. В то же время он сумел вызвать в подчиненных ему казаках любовь и доверие, которые сохранил до самой смерти; немецкое имя Бенкендорфа пользовалось среди донцов такой популярностью, которой могли позавидовать многие донские уроженцы, не говоря уже о просто русских офицерах, командовавших партизанами. Сам Бенкендорф объясняет это своею любовью к казакам и уменьем действовать на их нравственную сторону. «Безграничное самолюбие, — писал он императору Александру: — есть одно из отличительнейших свойств казаков, и я этим пользовался. В виду регулярных войск, из одного соревнования с ними, они готовы на все, и трудно себе представить такую лихую, молодецкую атаку, как под Жюилье (в январе 1814 года), когда казачий полк Жирова шел в атаку справа, Сысоева полк — слева, а два эскадрона павлоградских гусар в середине...»

После французских войн, Бенкендорф командовал некоторое время драгунскою бригадою, а затем, зачисленный по кавалерии, возвратился к своей дипломатической деятельности и был назначен чрезвычайным посланником ко двору короля Виртембергского.

Дипломатические занятия не могли, однако, погасить в нем воинственного духа. Приобретя военную опытность и имя, почетное в войсках, он ожидал только случая, чтобы снова явиться на свое любимое поприще. И вот, едва началась персидская война, как он, не колеблясь, решается оставить семью, прекрасный климат Германии, почет, которым был окружен при королевском дворе, и пишет к государю письмо, прося для себя назначения в Кавказском корпусе. Император Николай вполне оценил благородный порыв отважного генерала, и, посылая его, еще осенью 26 года, в Грузию, вместе с тем назначил [320] своим генерал-адъютантом. Назначение его на Кавказ было дано ему, однако, с тем, чтобы, по окончании войны, он немедленно вернулся в Петербург.

Бенкендорф приехал в Тифлис в самый разгар интриг и доносов Паскевича. По своему положению при Дворе, ему естественно было принадлежать скорее к сторонникам Паскевича, чем Ермолова. Тем не менее он отнесся с подобающей справедливостью к сплетням о массонских и архилиберальных тенденциях, будто бы обуявших весь Кавказ, и писал своему брату, шефу жандармов, что все изветы на Ермолова лживы. Письмо это было показано императору.

Паскевич, согласно с желанием самого государя, поручил Бенкендорфу командование авангардом, — положение, которое в ермоловских войсках обыкновенно принадлежало Мадатову. Украшенный Георгием на шее, пылкий, отважный, он быстро овладел любовью и уважением своих подчиненных и повел их к победам. [323]

XIX.

Паскевич на Араксе.

После замедлившихся приготовлений к военным действиям 12 мая 1827 г., Паскевич выехал, наконец, из Тифлиса, окруженный блестящим конвоем из 500 человек грузинских и армянских князей лучших фамилий. Дибича тогда уже не было на Кавказе: он выехал из Тифлиса еще 30 апреля. и Паскевич был теперь полным и самостоятельным распорядителем вверенного ему края.

В Шулаверах он осмотрел полки, уже готовые к походу, и отдал приказ выступать. 13 мая войска пошли эшелонами, но подвигались вперед чрезвычайно медленно. Дороги были еще так плохи, что сам Паскевич, ехавший в легкой коляске, едва в три дня сделал 30 верст и добрался до Акзабиюкского поста. Отсюда он писал государю, что понимает теперь, почему тяжелые транспорты проходили этот путь в десять и более дней. [324]

Вообще, знакомясь с обстоятельствами, в которых жило Закавказье, Паскевич научился многому и принимал меры, необходимость которых еще недавно ему не была понятна. Действующие войска он усиливал: из Нальчика, с Кабардинской линии уже шли к нему два батальона Кабардинского полка, и в то же время формировался конный армянский легион в Тифлисе. Там, 15 мая, в армянском соборе совершилась торжественная церемония освящения армянского знамении, а 17 мая дружина уже выступила в поход к Эривани. На пути ее поднималось армянское население и присоединялось к своим братьям. Скоро дружина насчитывала в своих рядах более 1000 всадников, «пылавших, — как доносил Паскевич, — духом верности и преданности к России». Трудно изобразить восторг их, когда, впоследствии, перед их глазами встали святые стены Эчмиадзина, на которых тихо колебалось русское знамя.

В тот день, как армянский легион выступал из Тифлиса, 17 числа, Паскевич был еще в Акзабиюке. Там случилось одно обстоятельство, прибавившее уже к тревожным заботам о необеспеченном положении авангарда под Эриванью — новые.

В главную квартиру приехал курьер из Карабагского отряда, от генерала Панкратьева, с депешами еще от 7 числа, чрезвычайной важности. В них говорилось о смерти персидского шаха, будто бы скончавшегося за несколько дней перед тем в Тегеране; известие это подтвердилось в тот же день и частным путем, совершенно с другой стороны, из Нахичевани.

Известия эти, основанные на слухах, не были достоверны: но с часу на час можно было ожидать, что они подтвердятся официальным путем, и тогда для России создалось бы совершенно иное положение. Смерть шаха, в которой не было ничего невероятного по самой преклонности его лет и по тем тревогам, которые пришлось ему пережить за последнее время, могла совершенно изменить [325] русскую политику и повлиять на самый ход военных действий. Слишком хорошо известны были последствия, какими всегда сопровождается в Персии смерть царствующего государя, чтобы не глядеть с опасением на будущее. С большой вероятностью можно было ждать, что в Персии произойдут серьезные замешательства, что за раздорами многочисленных шахских сыновей поднимутся междоусобия, и мятеж народный разольется от ворот Тегерана до русской границы. Могло случиться прежде всего, что один из сонаследников, ближайший по местопребыванию к сокровищам покойного отца, раньше других захватит вместе с ними власть и корону, как сделал сам Фетх-Али-Шах по смерти дяди, Ага-Магомет-Хана, — и тогда Аббас-Мирза, отвлеченный от столицы войною, мог быть легко оттеснен и от престола. Паскевичу представлялась сложная задача решить, как должен он поступать в смутных обстоятельствах, которые могли возникнуть в Персии: поддерживать ли Аббас-Мирзу и с ним трактовать о мире, если он на первое время восторжествует над другими претендентами на шахский престол, или же принять предложения того из претендентов, который покажет себя непритворно расположенным к России, допустит ее влияние, и будет притом настолько силен, чтобы поддержать свои обещания на деле.

Но если бы исчезла всякая надежда на возможность восстановить порядок и единодержавие в земле, раздираемой различными честолюбцами, Паскевич предположил во всяком случае принять под русское покровительство все смежные с новою русскою границею ханства на тех же условиях, на которых некогда были приняты в подданство ханы карабагский, ширванский и другие; он даже соглашался дать им права несколько большие, оставив им совершенную политическую независимость, лишь бы только владения их заслоняли новые приобретения России от всякого покушения персиян.

Все недоумения Паскевича, о которых он писал к [326] государю, были разъяснены, впоследствии, распоряжениями из Петербурга, которые вместе с тем должны были послужить программою для действий Паскевича и на будущее время при всяких обстоятельствах. «В случае междоусобной войны и всеобщего безначалия, — писал ему граф Нессельроде: — Персия легко может подвергнуться совершенному разрушению. Не будет существовать никакого правительства, и мы поставлены будем в недоумение, с кем начать переговоры или установить верные сношения. В таком положении дел, когда все погружено будет в замешательство и расстройство, не следует принимать никакого участия во внутренних раздорах, ни поддерживать ни того, ни другого соискателя престола, а быстро продолжать военные действия, перейти за Аракс и, главным образом, занять Энзели, чтобы утвердиться на берегу Каспийского моря. В этом пункте держаться до тех пор, пока Персия будет волнуема междоусобиями, предлагая постепенно господствующей стороне мир и возвращение, как всех завоеваний на правом берегу Аракса, так и самого Энзели, с тем, чтобы Персия уступила России Эриванское и Нахичеванское ханства и заплатила военные издержки».

И относительно прочих ханств государь не был согласен с мнениями Паскевича. Если бы ханы, пользуясь безначалием, пожелали отторгнуться от Персии и сделаться независимыми, то Паскевич не должен был ни возбуждать их к подобной решимости, ни отклонять от нее. Единственное обещание, которое он мог нм сделать — это обещание убежища в России в том случае, если бы опасность принудила их оставить ханства и удалиться в Грузию. Государь постановлял непреложным правилом — всемерно уклоняться от всяких обещаний, внушений и воззваний, которые могли бы возложить на Россию какие-либо стеснительные обязательства в будущем: он требовал границы но Аракс и не допускал никаких других соображений, могущих завлечь далее этой, ясно определенной цели. [327]

Ответ этот пришел, однако, лишь впоследствии, когда Паскевич находился уже под Эриванью и когда достоверно стало известно, что слух о смерти шаха ложен. Теперь же Паскевич шел вперед, готовый к действиям, но еще не уверенный, какие действия ему предстоят. Обгоняя войска и любуясь их молодецким видом, он, впрочем, писал государю: «Надеюсь с Божьей помощью, что персияне раскаются до истечения пятимесячного срока в том, что дерзнули объявить войну, и почетный мир будет подписан в стенах Тавриза». Из Гергер, 3-го июня, Паскевич уехал, оставив войска позади и приказав следовать за собою налегке только лейб-гвардии сводному полку, полку донских казаков и армянской сотне с двумя орудиями. Он торопился в Эчмиадзин, чтобы до прибытия туда войск ознакомиться на месте с положением дел и безотлагательно принять необходимые меры к дальнейшему наступлению.

8-го июня Паскевич уже был в Эчмиадзине.

Здесь встретил его посланный от Аббаса-Мирзы с письмом и новыми предложениями мира, впрочем весьма уклончивыми. Персияне не шли далее уступок Ленкорани и Баш-Абарани, т. е. владений, которые давно уже принадлежали России. Паскевич оставил письмо без ответа, а посланного приказал задержать, считая неуместным самое появление его в русском лагере.

«Аббас-Мирза еще не государь Персии, — сказал он посланному: — пусть его величество, шах, сам пришлет доверенного сановника и через него объявит мне свои предложения». Очевидно, посланный приезжал только разведать о русских силах. Он скоро и переменил свою политику, стараясь выдать себя за человека, приверженного к русским, готового содействовать им своими связями и к овладению Сардарь-Абадом. и к возмущению сильного авшарского племени, кочевавшего возле Урмийского озера. Паскевич окончил все подобные разговоры словами: «мы никого не обманываем, и сами в обман не дадимся».

Войска, между тем, подходили к Эчмиадзину и [328] становились лагерем. Вся батарейная артиллерия тотчас была отправлена под Эривань, чтобы прибытием своим устрашить гарнизон, а если комендант расположен сдать крепость, то доставить ему для того благовидный предлог. Бенкендорф давно уже писал к Паскевичу, что Сават-Кули-Хан только ожидает русского главнокомандующего, чтобы войти с ним в непосредственные сношения. Но заявления со стороны коменданта были только хитростию, так как все дело обороны находилось в крепких руках старого сардаря, человека, по выражению Паскевича, «с большим нравственным духом». А он был верен Персии. Комендант не смел, да и не мог действовать против воли сардаря, и даже ответ на записку, которую Бенкендорф послал к Сават-Кули-Хану, пришел за ханскою подписью. «Если Паскевич — писал эриванский сардарь: — намерен видеть коменданта для переговоров о сдаче, — то это бесполезно, так как, будучи главным начальником, я решил уже не сдаваться». Но свидание по всякому другому делу он разрешал, под условием, однакоже, чтобы предмет разговоров был ему известен. Паскевич приказал Бенкендорфу ответить, что не он просил свидания у коменданта, а комендант сам хотел его видеть, — и затем перервать всякие сношения с крепостью.

Стойкость сардаря была тем непонятнее, что он, по-видимому, не мог рассчитывать ни на какую помощь. С прибытием Паскевича в Эчмиадзин все ожидали, что участь Эривани будет немедленно решена. На этом настаивали генералы Унтилье и Трузсон. Между ними были разногласия только относительно времени, необходимого для овладения крепостью. Первый, начальник артиллерии, считал, что для пробития брешей потребуется 20 дней, а Трузсон, начальник инженеров, думал, что осада будет окончена в две недели. И как только прибыли под Эривань батарейные роты, Трузсон не медля начал устраивать батареи по ту сторону Занги, с тем, чтобы разбить башню, которою оканчивалась у реки северная сторона крепости. [329]

9-го июня, Паскевич сам поехал под Эривань. Осматривая начатые работы, чтобы удостовериться в возможности овладеть Эриванью, он нашел, что успех предприятия почти безнадежен. Крепость имела две высокие параллельные стены, узкое пространство между которыми представляло препятствие еще труднейшее, чем самый ров, опоясывавший крепость. Внутренняя стена уставлена была орудиями, расположенными в закрытых башнях; наружная — имела бойницы и оборонялась ружейным огнем и фальконетами. Самый пункт для атаки выбран был весьма неудачно. Русским батареям приходилось стрелять с правого берега реки, на расстоянии около 120 саженей, давая орудиям большое возвышение, так как левый берег, на котором стояла крепость, значительно командовал правым, — и выстрелы не могли быть верпы. Если бы даже орудия и разбили башню, то брешь образовалась бы со стороны Занги, где возвышается скала, более чем на 15 сажен, — и штурмовать эту брешь было бы сопряжено с неимоверными трудностями, так как за нею вставала другая, внутренняя стена, также увенчанная башнею. «При таких условиях, — писал сам Паскевич: — нельзя было определить, когда бы предприятие сие окончилось, и сколько бы стоило зарядов, коих у меня только 3000. Я приказал прекратить работы, ибо успеха от них ожидать было нельзя».

В это время в числе сподвижников Паскевича выдвигается новая личность, незначительная по своему служебному положению, но обнаружившая решительное влияние на ход военных действий. Это был рядовой 8-го пионерного батальона, Михаил Иванович Пущин, разжалованный по делу 11 декабря 1825 г. из капитанов лейб-гвардии конно-пионерного эскадрона. Он приехал на Кавказ из Сибири, вместе с своим товарищем по несчастию, Коновницыным, в самом начале 1827 года, когда главнокомандующим кавказского корпуса был еще Ермолов. Снисходя к тяжелому положению молодых образованных [330] людей, брошенных судьбою в его распоряжение, Ермолов принял их с своею обычною ласкою. Вот как, тепло и сердечно, рассказывает Пущин в своих записках о своей первой встрече с ним.

«Ермолов — пишет он: — не заставил нас (его и Коновницына) дожидаться, как Паскевич; он тотчас позвал нас в кабинет, где вместе с Раевским и Суворовым сидел без жилета и галстуха, в одной рубашке. Раевский, с которым я был знаком еще в Могилеве, бросился меня обнимать; Суворов просил его познакомить с нами, и знакомство наше, тут начавшееся, обратилось в душевную дружбу во все время пребывания Александра Аркадьевича Суворова на Кавказе. Тогда и Ермолов, вставая, сказал: «позвольте же и мне вас обнять и поздравить с благополучным возвращением из Сибири, что явно доказывает, что государь, возвращая вас к полезной деятельности, дает вам случай к отличию, — а наше дело вам в этом помогать». Он просил нас сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании нашем в Сибири, обнадеживал, что и Кавказ оставит в нас хорошее воспоминание. Продержав нас с час времени, отпустил с благословением на новое поприще».

«Час этот, проведенный у Ермолова, — говорил Пущин, — поднял меня в собственных глазах моих и, выходя от него, я уже с некоторою гордостью смотрел на свою солдатскую шинель».

Зачисленный на службу в 8 пионерный батальон, Пущин был назначен в авангард Бенкендорфа. Самоотвержение и мужество его искали только случая выказаться, а этих случаев в то время представлялись так много, что ими надо было только уметь пользоваться. По словам самого Паскевича. русские много были обязаны тогда энергии Пущина, который сумел поставить свое имя в ряду самых выдающихся деятелей персидской и следовавшей за нею турецкой войн. [331]

Благодаря этому-то Пущину и был решен вопрос об осаде Эривани. Находясь все время в составе блокадного корпуса, он не терял времени даром, и часто, по вечерам, переодевшись в персидскую одежду, тайно ходил в Эривань, снял на план укрепления и изучил окрестную местность так, что безошибочно мог судить о начавшихся тогда осадных работах.

Вот что рассказывает он об этом эпизоде эриванской блокады: «Два дня и две ночи вели мы траншеи, оставляя между собою и неприятелем реку Зангу такой быстроты, что вода ворочала и уносила каменья. Я не мог понять плана этих работ, не смел строго судить, потому что Трузсон пользовался репутациею лучшего инженера. На третий день осады, не знаю почему, сам ли от себя, или кто напомнил обо мне, но Паскевич призвал меня и просил откровенно сказать ему мое мнение об осаде Я объявил, что «ничего не понимаю в этом плане и думаю, что со стороны начатой нами осады — мы крепости не возьмем. Но есть у меня свой план, изученный в два месяца стоянки под Эриванью, и отвечаю, что после восьмидневной осады крепость должна покориться, но только не в это время года, когда половина солдат, после ночи, проведенной на работах, отправляется в госпиталь, где скоро не будет места больным. Поэтому, по моему мнению, следует снять осаду и уходить куда-нибудь в горы искать прохлады, и отдыхать до осени».

Паскевич согласился. «Я видел, — писал он в одном из своих донесений государю: — что без осады нельзя овладеть крепостью, и что, не сделав бреши, нельзя отважиться на приступ: успех был не верен, ибо средств было мало, и мне нужны были артиллерийские снаряды для решительных действий на левом фланге, в Нахичеванском ханстве. Кроме того, план Трузсона насчет осады совершенно не согласен с мнениями других, и на военном совете, на котором присутствовали генералы: Красовский, Бенкендорф и Унтилье, он должен был действительно [332] сознаться, что всего выгоднее вести апроши не оттуда, откуда он начал, а с юго-восточной стороны крепости, от кургана Муханат-Тапа. Продолжая осаду, я потерял бы 20 дней и был бы должен идти к Нахичевани в самое жаркое время. Итак, самая необходимость заставляла меня, сходно с прежними предположениями, идти на Нижний Аракс и прежде овладеть Нахичеванью, чтобы лишить эриванский гарнизон возможности получить с той стороны какую-нибудь помощь. Под Эриванью же, для наблюдения, как за этою крепостью, так и за Сардарь-Абадом, останется особый отряд, который, с наступлением сильных жаров, расположится в горах и приступит к осаде только осенью, когда прибудет осадная артиллерия».

На последнее решение Паскевича, без сомнения, имела влияние и страшная болезненность, опустошавшая ряды блокадного корпуса. «День ото дня — писал он государю: — я убеждаюсь, что невозможно будет блокировать крепость, ибо в продолжение пяти дней, как я здесь, 400 человек больных привезено в Эчмиадзин. Из опыта молдавских кампаний я знаю, как уменьшаются полки болезнями, и боюсь, чтобы войска не дошли до того, что печем будет и осады делать. В Молдавии случалось, что из числа людей в полку три части были в лазаретах, и четвертая только во фронте».

Решения свои Паскевич немедленно начал приводить в исполнение. 15-го июня блокадный корпус был сменен. Отряд Бенкендорфа поступил в состав главных сил, а полки 20-й дивизии, Севастопольский и Крымский пехотные, 39-й и 40-й егерские, 6-й пионерный батальон и 38 орудий 20-й артиллерийской бригады стали под Эриванью.

Командиром нового блокадного корпуса назначен был генерал Красовский, бывший начальник корпусного штаба, отказавшийся от этой должности, вследствие неприятностей с Паскевичем, и по-прежнему вступивший в командование 20-ю пехотною дивизиею. На место его, начальником корпусного штаба, уже по высочайшему повелению, назначен [333] был генерал-адъютант граф Сухтелен, а до приезда его из Петербурга, временное исправление должности было возложено самим Паскевичем на полковника Н. П. Муравьева. Не лишнее, однако, сказать, что и с этим новым своим помощником Паскевич не ладил. По крайней мере, известный Грибоедов (родственник Паскевича), бывший в это время при нем в качестве дипломатического чиновника, писал к П. Н. Ахвердовой, на дочери которой был женат Муравьев, следующее: «Главнокомандующий очень уважает вашего зятя и имеет к нему полное доверие: но какая-то адская сила тут мешается. Между ними весьма часты сильные размолвки: один кричит, другой дуется, а моя глупая роль мирить их. Однако я вам не поручусь, чтобы в один прекрасный день они не рассорились навсегда. Дело в том, что генерал бывает иногда в таком настроении, что с ним ничего не поделаешь, а зять ваш, по своему характеру, не способен ублажать»... Так шли дела до тех пор, пока, 14-го июля, не прибыл, наконец, граф Сухтелен. Он принял должность начальника штаба; Муравьев остался его помощником.

На другой день после смены блокадного корпуса, 16-го июня, полки Бенкендорфа потянулись на сборный пункт, верстах в 50-ти от Эривани, где сосредоточивались главные силы Паскевича. 19-го числа весь корпус передвинулся на реку Гарничай, — и был объявлен поход в Нахичевань.

Здесь, на Гарничае, корпус разделен был на две дивизии:

В 1-ю, под начальство генерал-маиора князя Вадбольского, назначены были полки: лейб-гвардии Сводный, Херсонский гренадерский, и 7-й карабинерный, батальон пионеров, Борисоглебский и Серпуховский уланские полки, армянская дружина и 24 конных и пеших орудий.

Во 2-ю дивизию, генерал-лейтенанта князя Эристова, — Грузинский, гренадерский, Ширванский и Тифлисский пехотные, Нижегородский драгунский и 24 конных и пеших [334] орудий. Начальником черноморской казачьей бригады назначен полковник, флигель-адъютант князь Долгоруков; четыре донские полка остались в команде своего походного атамана, генерала Иловайского. Бенкендорфу поручен был авангард, а в бою — командование всею регулярною кавалериею.

Но поход замедлился на несколько дней, так как дальнейший путь требовал большой предусмотрительности.

О неприятеле верных сведений в то время не имелось. Были слухи, что шах, с 20-тысячною конницею, находится еще в Уджанах, в двух, трех переходах от Тавриза, да от 10 до 20 тысяч войск занимают этот город. Один из сыновей шаха, с отдельным корпусом, стоял у Худоперинского моста; но, как говорили, ему запрещено было переходить через Аракс. Аббас-Мирза стоял в Хое; он приезжал осматривать укрепления Аббас-Абада и уехал назад, так как и ему предписано было не вступать в дело с русскими. Шах рассчитывал, очевидно, соединить все свои силы и тогда уже дать генеральное сражение за Араксом.

Таким образом, встретить на пути к Нахичевани сильного неприятеля Паскевич не рассчитывал. Тем не менее, предстоявший поход мог представить едва преоборимые трудности в других отношениях. Перед войсками лежала обезлюдевшая страна, грозившая именно своею пустотою и мертвенностию. До прихода русских войск, Эриванскую область населяло до двадцати различных татарских племен, частию кочевых, частию хлебопашцев, и в числе последних были целые деревни армян. Теперь, все оседлые жители угнаны были за Аракс, чтобы оставить поля невозделанными, и этим лишить русских возможности продовольствовать войска средствами края. Кочующие татары, спугнутые с своих пастбищ, также покидали земли, меньшая часть уходила в Турцию, большинство шло к персиянам: иные охотно поступали в конницу Гассан-Хана, другие укрывались в горах, третьи, карапапахи, открыто [335] разбили свое становище по ту сторону Аракса и, под начальством своих лучших наездников, Наги-Хана и Измаил-Аги, готовились действовать самостоятельно. Из всех этих племен и составился теперь новый враг, не лишенный серьезного значения. Особенно карапапахи представляли противника, которого игнорировать не приходилось. Этот народ составился из бродяг — и русских, и персидских, и турецких. Между ними были люди необыкновенной храбрости, славившиеся удалью своих разбоев во всех окрестных областях. К ним под защиту стекались теперь толпы подобных им удальцов, и они могли стать весьма опасными. Вступление русских войск в близкие к ним области было им чрезвычайно неприятно: они чувствовали, что сильны только слабостью персидского правительства, и сознавали свою ничтожность пред твердым правлением и превосходством русского оружия. И из всех этих племен, кочевавших тогда в горах от истоков Занги до границ Карабага, ни одно не помышляло прибегнуть под русское покровительство; они думали в ущельях и скалах своих спокойно переждать тучу русского вторжения, чтобы потом стать на стороне того, кто окажется сильнейшим. Единственное исключение составляли шадлинцы. Только их предводитель, Аслан-султан, представительный старик, явился в Эчмиадзин к Паскевичу, и привел с собою нескольких молодых шамшадыльских татар, приносивших повинную голову от имени своих отцов, бежавших в Персию, в числе 80 семей, еще при Ермолове. Главнокомандующий объявил им прощение и разрешил или вернуться на родину, или остаться на тех местах, которые они теперь занимали, «ибо — как говорил Паскевич: — везде Россия, где властвует русское оружие».

Вместе с Аслан-Ханом явились, правда, и 10 карапапахских старшин. Но на самых лицах их написана была недоверчивость: они пришли единственно с тем, чтобы своими глазами убедиться в достаточных ли силах пришли русские, чтобы удержаться в тамошнем [336] крае. «Наружность их — писал Паскевич: — была более испытующая, нежели покорная. Утвердить их в нашем могуществе было, однако, не трудно. Авангардный лагерь под Эриванью и главный стан под монастырем внушили им почтение».

Пребывание в Эчмиадзине, а потом и на Гарничае, шадлинского султана успело несколько поколебать умы туземцев, склоняя их на русскую сторону. Человек 60 шадлинцев бросили оружие и бежали из Сардарь-Абада, человек 50 карапапахов, из лучших всадников Наги-Хана, покинули его и вернулись к Гокче. Но то были пока лишь отдельные исключения.

Нужно было принять соответствующие меры, чтобы сделать татарские племена возможно менее опасными. Наиболее целесообразною из таких мер было войти с ними в мирные сношения. Как ни ничтожно было число татар, передавшихся на русскую сторону, но пример заразителен, и можно было надеяться, что найдутся и другие, которые последуют за ними уже по проложенной дороге. И вот, Паскевич, еще из лагеря под Эриванью, отправил в горы несколько шадлинцев, чтобы завязать с татарами мирные сношения и на первый раз, по крайней мере, установить между ними и русскими торговлю скотом. Главная же цель главнокомандующего состояла не в этом. Ему нужно было занять кочевников переговорами, чтобы растянувшиеся на десятки верст русские транспорты были хотя на время обезопасены со стороны озера Гокчи, где именно и укрывались теперь карапапахи, дышавшие разбоем не менее тех из своих соплеменников, которые служили в полчищах у Наги-Хана. Персияне и сами не побуждали их к переселению, зная, что, оставаясь и в горах, они сослужат им добрую службу. Отличные наездники, но нерадивые земледельцы, они не могли оказать русским никакой подмоги в продовольствии, а между тем, обращенные против русских, составили бы отборную [337] конницу, которая на каждом переходе, отовсюду вредила бы отряду.

Последствия этих благоразумных мер сказались немедленно. 9-го июня, под Эриванью, Паскевича известили, что Гассан-Хан замышляет набег на русские сообщения, намереваясь пройти с огнем и мечом от Гумр чрез Джалал-Оглы и Башкечет до Цалки. 1500 всадников, предводимых Джафаром и Наги-Ханом, уже были готовы к походу, но прибытие Паскевича в Эчмиадзин и тотчас же начатые переговоры с окрестными татарами заставили Гассана приостановиться набегом; а между тем на Лорийской степи успели принять меры к его отражению, — и войска заняли некоторые пункты, чтобы охранять жителей во время их полевых работ. Предприятие Гассан-Хана расстроилось. Конечно, сделать буйную персидскую конницу совершенно безвредною, нечего было и надеяться. Но вся деятельность ее с тех пор ограничивается лишь несколькими набегами на русские сообщения, преимущественно в окрестностях самого Эчмиадзина.

Так, 18 июня, четыре донские казака и четыре всадника татарской милиции, отправившиеся на фуражировку, были окружены персиянами в пяти верстах от монастырских ворот, и из восьми человек спаслось только двое, — шестеро были или убиты или взяты в плен. Через три дня, 21 июня, когда Паскевич был уже на Гарничае, случилось более крупное происшествие. В этот день три офицера: Шепелев, Бурцев и Болховский, ехали из Джалал-Оглы к Эчмиадзину. От Амамлов их сопровождала рота пехоты и несколько конных армян. На пути, за Бомбакским хребтом, в долине Баш-Абарани они встретили персидскую партию, и выдержали с ней стычку. Курды нападали врассыпную; русские берегли выстрелы и все подавались вперед. Человек 8 татар было убито, и — что самое важное — убит был сын самого Наги-Хана. Это расстроило партию, — и курды отстали. Между тем, проехав несколько верст, офицеры встретили маркитантский обоз в [338] 120 арб, следовавший из Эчмиадзина к Амамлам. Офицеры предупредили маркитантов, что на дороге стоит куртинская партия, с которою они только что имели стычку. Маркитанты махнули рукой и поехали дальше. Потом оказалось, что за три дня перед тем они уже пытались отправиться из Эчмиадзина, не ожидая оказии, но, встреченные случайно самим Паскевичем, были возвращены обратно. Когда войска ушли, они воспользовались слабым надзором и уехали одни, торопясь в Тифлис за новыми товарами, их гнала жажда скорейшей наживы. Но случилось именно то, на что должно было рассчитывать. Курды напали на обоз, и из 140 человек грузин и армян не спасся ни один: часть отведена была в плен, в лагери, Наги-Хана, остальные изрублены и брошены на месте. Шепелев, возвращавшийся на другой день из Эчмиадзина по той же самой дороге, видел их трупы. Конечно, против подобных частных случаев разбоя делать было нечего. Но чтобы обезопасить путь к Нахичевани, Паскевич перед самым выступлением на Гарничай завязал новые сношения с тою отраслью карапапахского народа, которая держалась около Гокчи.

Ему известно было, что после Наги-Хана между карапапахами наиболее знаменит умом и отвагою некто Мамед-Ага, оставшийся в горах по сю сторону Аракса, — и он попытался войти с ним в тесные сношения. С этою целью отправлен был в горы поручик Карганов с тремя грузинскими дворянами: за безопасность их поручился шадлинский султан, который вызвался служить Карганову и проводником, оставив сына и брата заложниками в лагере.

О том, что русские войска пойдут в Нахичевань, не знал даже Карганов. Паскевич хранил это в глубокой тайне, усиленно распространяя, напротив, между кочевниками слух, что намерен пока ограничиться одной блокадой Эривани.

Переговоры Карганов, на первый раз, повел так [339] успешно, что Паскевич справедливо мог считать татарские племена, кочевавшие на его пути, достаточно успокоенными, чтобы не опасаться со стороны их сильной помехи в движении к Нахичевани. Но случилось неожиданное обстоятельство, которое, казалось, опровергало эти надежды. Едва войска, 19-го июня, стали на Гарничае, как в первую же ночь от шадлинского султана прискакал в лагерь нарочный с известием, что карапапахи вновь поднимаются на русских, что Гассан-Хан, по их приглашению, прошел горами, от Алагеза на Гокчу, и Карганов вместе с грузинами взяты в плен.

Известие это оказалось, к счастию, преувеличенным. В горах, действительно, поднялась тревога, но ее распространили искусственно неблагонамеренные люди, чтобы запугать как Карганова, так и тех из татар, которые уже склонялись изменить персиянам. Карганов при этих обстоятельствах не потерял, однако, присутствия духа. Зная характер людей, с которыми ему приходилось иметь дело, он захватил одного из возмутителей, несмотря на то, что был окружен толпой его соумышленников, и жестоко избил его нагайкою. В то же время он наугад объявил народу, что русские идут на Гарничай, и что нет таких теснин, которые они не прошли бы для обуздания непокорных. Ни сам Карганов, ни карапапахи вовсе не ожидали появления войск на пути к Нахичевани: но когда на утро узнали, что русские действительно на Гарничае, участь возмущения была решена: 900 семейств изъявили покорность, и 150 карапапахских всадников спустились с гор, чтобы представиться Паскевичу. Между ними был и Мамед-Ага, о привлечении которого на русскую сторону так много заботился главнокомандующий. Паскевич тут же поставил его векилем, т. е. начальником кочевок; — и половина племени отложилась от непримиримого врага России, Наги-Хана.

21-го июня, когда все успокоилось и перед русскими войсками лежал открытый путь, корпус двинулся, [340] наконец, от Гарничая далее к Нахичевани. Переход этот оказался, тем не менее, сопряженным с страшными трудностями. Приходилось идти низменною долиною Аракса отличающеюся знойно-удушливым климатом. От Гарничая до Нахичевани всего 72 версты, но это пространство по песчаным степям. в стране, превращенной в пустыню, под палящим солнцем, когда температура доходила до 43⁰ при совершенном отсутствии воды и подножного корма, — войска едва прошли в 6 дней. Ужасный, притом непривычный для русских, климат отзывался не только на людях, но и на животных. Волы едва переставляли ноги, а лошади прекрасной уланской дивизии, воспитанные в конюшнях военных поселений, скоро пришли в такое изнурение, что почти не годились для борьбы с живою персидскою конницею. Глядя на эти полки, очевидцы припоминали теперь, какие насмешки и шутки сыпались на головы кавказских драгун, когда красивые уланы, в невиданной дотоле пестрой одежде, на рослых и прекрасных конях, впервые появились из России на улицах Тифлиса. Каким ничтожным и мизерным казался в то время строй нижегородцев, сидевших на маленьких азиятских конях, круглый год ходивших на пастбищах по Алазани: но то были добрые степные кони, способные выносить все трудности походного быта, и их стремительным атакам Паскевич был обязан впоследствии славою Джеванбулахской победы.

Неприятель только издали следил своими конными партиями за движением русских войск. У самой уже Нахичевани, по ту сторону Аракса, стоял более значительный конный персидский отряд: но едва Паскевич выдвинул свою кавалерию вперед, как персияне, слабо отстреливаясь, ушли.

Перед русскими войсками была теперь никем не защищаемая Нахичевань. Это — один из древнейших городов Армении, славившийся некогда своею обширностью, богатством и многолюдным населением. Время его основания [341] теряется в отдаленнейшей глубине веков. Некоторые ориенталисты долго считали, что Нахичевань есть древняя Артаксата, построенная еще Аннибалом; но развалины Артаксата были открыты впоследствии, верстах в 70-ти отсюда на северо-запад, между Араратом и Эриванью. Армянская история, полная библейских легенд, думает, что Нахичевань была первым местом поселения праведного Ноя, по выходе его из ковчега, — и на армянском языке Нахъ-ичевань так и значит «первое пристанище». Предполагают также, что на том самом месте, где теперь стоит город, поселены были евреи, плененные Навуходоносором и подаренные им армянскому государю. Предание говорит, что один из этих пленников, Сумбат, сделался любимцем царя, и что от него-то и произошло знаменитое поколение Багратидов, царствовавших целое тысячелетие и в Грузии, и в Армении.

Так или иначе, но в течение многих веков, пронесшихся над нею, Нахичевань испытала множество бедствий и от внешних врагов, и от внутренних переворотов, которыми так богата история Армении. Со II-го века город переходит уже из рук в руки и принадлежит то армянам, то персиянам, то туркам. Сколько раз он был разрушен и жители его истребляемы поголовно. Но город возникал из развалин с прежним блеском, и население его не уменьшалось. При последней катастрофе, постигшей его при Шах-Аббасе, он заключал в себе до 40 тысяч домов и более 300 тысяч жителей. Шах-Аббас отнял тогда Нахичевань у турок; но не надеясь удержать ее за собою, разрушил город до основания, а несчастных жителей, не разбирая пола и возраста, — вырезал. Нужно сказать, что в завоеванной им Армении, в тех местах, которые были отдалены от границы Персии, шах везде с такою же лютостью расправлялся с жителями: он хотел оградить Иран от соседней могущественной Турции — пустынями. По окончании жестоких войн, опустошенная вконец Нахичевань осталась, однакоже, за [342] турками. Шах-Надир вновь закрепил ее за Персией; но город более уже никогда не возникал из своих развалин. И теперь, когда русские войска вступали в него, — Нахичевань представляла лишь жалкие следы прежнего величия. На пространстве более чем десяти верст лежали развалины, и на них — ничтожный город, вмещавший в себе не более пяти тысяч жителей.

26-го июня Паскевич занял его без боя. Жители соседних горных отрогов явились с изъявлениями покорности.

Но в нескольких верстах к югу от Нахичевани лежала на Араксе значительная крепость Аббас-Абад, только овладев которой можно было довершить покорение Нахичеванской области. На нее и направил теперь свои удары Паскевич...

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 2. СПб. 1888