Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ III.

ПЕРСИДСКАЯ ВОЙНА 1826-1828 г.

Выпуск II.

XV.

Планы вторжения в Персию.

В тысяча восемьсот двадцать седьмом году, с появлением на полях подножного корма, русским войскам предстояло внести войну в пределы Персии. Во всю предшествовавшую зиму, после изгнания персиян из пределов России и замирения ханств, вырабатывался план предстоявшей кампании и приготавливались к ней средства. Так как медлительные действия Ермолова не вполне соответствовали видам императора, то первоначальный план был составлен в Петербурге и сообщен Ермолову для общих соображений. Заключался он в следующих двух проектах:

По первому из них, вслед за прибытием в Грузию 20-й пехотной и 2-й уланской дивизии, русские войска. сосредоточенные в Карабаге, тотчас должны были перейти Аракс и начать наступательные действия через Агар на Тавриз, имея наблюдательные отряды к стороне Лори и Ардебиля. Этим маневром предполагалось отвлечь сюда внимание неприятеля от Эривани, куда между тем должны [274] были направиться главные силы, под личным предводительством Ермолова. Вступив в Эриванское ханство, он не должен был останавливаться для осады крепостей, а, оставив перед ними только наблюдательные отряды, продолжать решительное наступление к Нахичевани, Маранду и Тавризу.

Сборным пунктом для главных сил назначалась Лорийская степь. В состав их должны были войти:

Пехота: 20-я дивизия в полном ее составе, Лейб-гвардии сводный, Тифлисский пехотный и 41-й егерский полки — все в двухбатальонном составь, и кроме того, 8-й пионерный батальон. Кавалерия: 2-я уланская дивизия, в четырехэскадронном составе, и восемь казачьих полков, из которых два Черноморского войска и шесть Донского. Артиллерия: две конные и три пешие роты.

Таким образом, в главном отряде должны были сосредоточиться 19 батальонов, 16 эскадронов, 8 казачьих полков и 84 орудия.

В карабагский отряд, имевший второстепенное назначение, предназначались: три полка кавказской гренадерской бригады, Ширванский и Апшеронский пехотные и 40-й егерский, — все также двухбатальонного состава. Кавалерия должна была состоять из Нижегородского драгунского и трех донских казачьих полков; орудий назначалось 48.

В Кахетии и на Алазанской линии оставались бы тогда третьи батальоны от полков Грузинского и Ширванского, и два казачьи полка. Затем, третьи батальоны от полков: Карабинерного, Херсонского, Тифлисского и 41 егерского, третьи дивизионы от всех уланских полков, два донские полка, сборный Линейный казачий полк и шесть полевых орудий — должны были образовать главный резерв, который оставался бы в Грузии, под начальством генерала Вельяминова.

Что касается Дагестана, то государь полагал достаточным оставить в крепостях Баку и Дербенте одни гарнизонные батальоны, а весь Куринский пехотный полк, в [275] трехбатальонном составе, и два донские казачьи полка при 10 орудиях, под начальством генерала Краббе, сосредоточить в центральной позиции между Кубой и Старой Шемахою, откуда он мог бы действовать, смотря по обстоятельствам, или в Ширвани, или в Дагестане.

По второму проекту — главные русские силы должны были сосредоточиться в Карабаге и, перейдя Аракс через Худоперинский мост, двинуться прямо к Тавризу. Предполагалось, что этим движением Эриванская и Нахичеванская области будут отрезаны от недр персидского государства, и все продовольственные средства, имеющиеся в них, перейдут к другому русскому отряду, который, наступая из Грузии, предназначался соответственно для овладения Эриванскою крепостью. В этих видах, к войскам, ужо стоящим в Карабаге, должны были присоединиться из Грузии остальные части кавказской гренадерской бригады, и полки: Лейб-гвардии сводный, Тифлисский пехотный, 41-й егерский, Чугуевский, Белогородский и Борисоглебский уланские, и два Черноморские казачьи. А для взятия Эривани оставалась бы вся 20-я пехотная дивизия (12 батальонов), Серпуховской уланский полк и шесть казачьих. Артиллерия размещалась по этому проекту в обоих отрядах поровну, по 60 орудий.

В Петербурге не только считались легко исполнимыми оба эти проекта, но полагалось вполне возможным, даже и без особых усилий, достигнуть при их посредстве важных результатов.

«Выжидая прибытия подкреплений, — писал государь к Ермолову: — не следует упускать однакоже случая, если бы представилась возможность, и ранее овладеть Эриванью, силою ли оружия, посредством ли денег или тайных сношений с эриванским сардарем... Во всяком случае, желательно не дать персиянам опомниться; стало, чем скорее мы появимся у них, тем считаю лучше».

Ермолов, однако, не согласился ни с одним из предложенных ему проектов.

«Действовать по двум путям чрезвычайно выгодно, — [276] писал он: но для этого нужно иметь войск значительно более, нежели назначено. Оба пути, по которым предполагают действовать, не имеют между собою никаких сообщений, и потому каждый отряд должен быть настолько самостоятелен, чтобы мог противостоять всем силам неприятеля. Здесь краткость и удобства сообщений совершенно в пользу неприятеля. Из Тавриза он может, с равным удобством для себя, броситься как к Эривани, так и к Асландузу, сосредоточивая свои силы там, где потребуют обстоятельства. Напротив, наши отряды, разделенные едва проходимыми горами, не могут помогать друг другу и каждый должен рассчитывать только на собственные средства».

Возможность действий главными силами со стороны Карабага Ермолов вовсе отвергал. Бедность страны, по которой войскам пришлось бы двигаться, требовала снаряжения значительных транспортов, а это, в свою очередь, повело бы к раздроблению войск на этапы, так как транспорты тогда нуждались бы в сильных прикрытиях, чтобы не подвергнуться опасности от шахсеванцев и других кочевых народов, богатых конницею,

Действия в этом направлении на Тавриз, по мнению Ермолова, вовсе не отрезывали бы сообщений Адербейджана с Эриванскою провинцией, да и Адербейджан сам по себе считается изобильнейшею провинциею Персии, так что неприятелю и не встретилось бы надобности получать продовольствие из Эривани. Наконец, овладев Тавризом, отряд все-таки должен был бы вернуться назад, на помощь к другому отряду, недостаточно сильному, чтобы овладеть Эриванью. Ермолов не думал также, чтобы одно занятие Тавриза могло понудить персиян на какие-либо уступки; напротив, упрочение русских завоеваний покорением крепостей неминуемо должно было заставить их поспешить заключением мира.

Таким образом, отдавая во всяком случае преимущество первому проекту, Ермолов находил в нем [277] ошибочным то, что в состав второстепенного Карабагского отряда назначены лучшие боевые войска, которые имеют более навыка и опыта.

Петербургским проектам Ермолов противопоставил свой. По его мнению, следовало главные действия направить на Эривань, но с силами гораздо большими, чем предполагал первый петербургский проект, так, чтобы русские войска могли оставлять на своем пути сильные посты для охраны своих сообщений.

Корпусу этому предстояло бы тогда такое разделение: 5-го апреля авангард его должен был занять армянский Эчмиадзинский монастырь и учредить там главный этапный пункт до взятия Эривани. Войска же главного отряда, между 10 и 15 апреля, собрались бы в Шулаверах и двумя колоннами направились на Эривань. Здесь одна часть войск должна была остаться для блокирования крепости, а остальные, не останавливаясь, быстро пройти дальше и занять Нахичевань. Отсюда Ермолов предполагал действовать уже сообразно с обстоятельствами, так как в течение июня или около половины июля образ действий персиян должен был бы обнаружиться.

Особый отряд назначался занять Карабаг. Но он должен был быть гораздо слабее предположенного в Петербурге. «Достаточно, — писал Ермолов: если он будет иметь восемь батальонов и три казачьи полка, при 24-х орудиях. Цель его — охранять наши пределы, прикрывать левый фланг главных сил, наступающих на Эривань, и, смотря по обстоятельствам, содействовать им к овладению Нахичеванью».

Отряд этот к 15-му апреля должен был сосредоточиться к Ах-Углану и перейти сам, или выдвинуть свой авангард на ту сторону Аракса, по направлению к Агару, устроив складочный пункт на самой переправе, в особом укреплении. В случае особенно выгодных и непредвиденных обстоятельств, напр. внутренних беспорядков в [278] Персии, измены пограничных правителей и т. п., можно было решить и дальнейшее наступление его на Тавриз.

План Ермолова основывался на том, что если неприятель всеми силами пойдет в Карабаг (чего, впрочем, ожидать было нельзя, так как он скорее обратится к защите Эривани), — то Карабагский отряд, немного слабейший числом против разбившего персиян под Елизаветполем, будет в состоянии или остановить успехи неприятеля, или, отступая, держаться между Шушею и Елизаветполем, до тех пор, пока главные русские силы не зайдут ему в тыл.

В том случае, если бы Аббас-Мирза обратился на Эривань, навстречу к Ермолову, — то персияне должны были бы отделить для наблюдения за Карабагским отрядом значительные силы, чтобы не допустить его действовать в тылу своей армии. Если же неприятель не сделал бы этого и Карабагу не угрожала бы никакая опасность, то Карабагский отряд, оставив в Шуше весь 42-й егерский полк, должен был идти через Герюсы и Кара-Бабу к Нахичевани, в тыл персиянам.

Не согласился Ермолов и относительно количества войск, которое в Петербурге предположили оставить внутри страны для удержания порядка и спокойствия. Там, например, считали достаточным для Дагестана только одного дербентского гарнизона. Но, по мнению Ермолова, дербентский гарнизонный батальон не был в состоянии охранять ничего, кроме цитадели. На тишину же и спокойствие жителей мог оказать влияние только расположенный близ города батальон Куринского полка, который не допускал табасаранцев и жителей горного Кайтага выходить из гор в сколько-нибудь значительных силах.

«Снять отсюда батальон, — писал Ермолов; — значит отворить ворота в Кубинскую провинцию». В Бурной менее батальона также иметь было нельзя. Куба, в свою очередь, не могла оставаться без войска, и менее батальона держать там было невозможно. Крепость Баку [279] не имела на Дагестан ни малейшего влияния, но и ее гарнизон должен был быть усилен по крайней мере двумя ротами при двух орудиях, — «иначе может явиться опять какой-нибудь хан, обложит крепость и будет препятствовать пользоваться нам средствами земли». Таким образом, из всей дагестанской бригады оставались свободными только два с половиною батальона, которые и могли расположиться у Старой Шемахи, как в центральной позиции между Ширванью, Баку и Дагестаном. Наконец, оставить алазанский отряд совсем без артиллерии, как это было предположено, Ермолов опять считал невозможным уже по самому характеру, свойству и духу заалазанских лезгинов.

Был и еще один пункт, с которым Ермолов никак не мог согласиться, — тот, именно пункт, на котором особенно настаивал государь, требовавший, чтобы дивизии или, по крайней мере, бригады действовали бы непременно в полном их составе, отнюдь не раздробляясь по разным отрядам; мера эта казалась ему необходимою особенно по отношению к войскам, прибывшим на Кавказ из России. Против этого мнения Ермолов возражал, что неудобство сводных команд слишком известно, чтобы не стараться избегнуть их, но что, за всем тем, в Закавказье, более чем где-нибудь, невозможно миновать дробления, и притом именно по отношению ко вновь прибывшей 20 дивизии, в которой были люди, никогда не видавшие неприятеля. «Сего, — говорит он: — одного достаточно, чтобы сделать слабым тот отряд, главные силы которого составила бы эта дивизия».

На основании изложенных соображений, Ермолов составил следующее распределение войск:

Главный корпус, действующий в направлении к Эривани, должны были составлять: Лейб-гвардии сводный полк, три полка Кавказской гренадерской бригады (Карабинерный, Грузинский и Херсонский), Ширванский и Тифлисский пехотные и 8-й пионерный батальон. К ним присоединялись еще [280] четыре полка 20-й дивизии: Севастопольский, Крымский, и егерские: 39-й и 40-й.

Кавалерия — Нижегородский драгунский полк, 2-я уланская дивизия в полном составе, 2 черноморских и 6 донских казачьих полков.

Артиллерия — 52 пеших и 24 конных орудий.

В Карабагский отряд назначались:

Два пехотные полка 20-й дивизии (Козловский и Нашебургский), егерские полки: 41-й и 42-й, три донских казачьих и 24 орудия.

В Дагестане предполагалось оставить:

Куринский и Апшеронский пехотные полки в полном составе, донской казачий полк и 18 орудий.

В Кахетии и в главном резерве в Грузии, должны были остаться те самые войска, которые предназначались петербургским проектом; но число артиллерии значительно увеличивалось: в Кахетию назначалось 6, а в резерв 16 орудий.

Государь согласился с планом Ермолова и утвердил его 27-го января, но с тем, однако, чтобы военные действия начались отнюдь не позже 1-го апреля, и чтобы конница Карабагского отряда была усилена двумя уланскими полками — Чугуевским и Борисоглебским.

Вместе с тем государь повелел поручить: генерал-адъютанту Паскевичу командование действующим корпусом, под главным начальством Ермолова, которому предписывалось руководствоваться положением о большой действующей армии; генерал-лейтенанту князю Мадатову — Карабагский отряд; генерал-адъютанту Бенкендорфу — авангард главного корпуса; генерал-маиору Давыдову — действия с отдельными отрядами, по личному усмотрению главнокомандующего.

Приезд на Кавказ начальника Главного Штаба генерал-адъютанта Дибича, внес новые недоразумения в отношении плана войны. Между Ермоловым и Дибичем возникает разногласие относительно самого хода кампании. Дибич считал возможным не останавливаться в [281] Нахичеванском ханстве до разъяснений обстоятельств, а в исходе же мая перейти Аракс и быстро овладеть Тавризом; если же и отложить занятие этого последнего до осени, то начать движение никак не позже 15 сентября и притом сразу двумя колоннами: главные силы с карабагским отрядом должны были идти от Нахичевани, а дагестанская бригада, замененная в местах своего расположения новыми войсками, с Кавказской линии, — через Агар. Если бы, по овладении Тавризом, неприятель не принял предложенных ему условий, тогда Дибич предполагал склонить на подданство России соседних ханов Хоя, Агара и Ардебиля, и вызвать народное возмущение против Каджаров в самом Тавризе. Не удастся это — продолжать зимнюю кампанию, и кратчайшею дорогою, через Султание, идти к Тегерану.

Ермолов, напротив, считал решительно необходимым остановиться в Нахичевани и упрочить за собою Эриванское ханство, прежде чем идти к Тавризу, опасаясь оставить в тылу у себя непокоренную Эривань. Мнение его имело сильное основание. Опасность заключалась не в самой крепости, а в том, что эриванский сардарь, конечно, не стал бы сидеть взаперти, вышел бы с конницею в поле и уничтожал бы наши транспорты и все, что двигалось за войсками; следовательно, мало было оставить отряд под Эриванью, надо было еще отделить значительные силы, чтобы противодействовать сардарю. «Не трудно будет прогонять его за Аракс, — говорит Ермолов: — но столь же легко он опять будет возвращаться, и коннице его нельзя будет помешать действовать у нас в тылу».

По взятии Тавриза, Ермолов предполагал расположить войска на зимние квартиры и, в случае надобности, предпринять поход к Тегерану уже только весною 1828 года, и не из Тавриза, как думал Дибич, а со стороны Карабага, через Ардебиль, так как ближайший путь, на Султание, представлял тогда чрезвычайные трудности, — летом от сильного зноя, безводицы и бескормицы, а зимою от глубоких снегов, заметающих всю эту равнину. [282]

Дибич остался весьма недоволен возражениями. «Дальнейшие действия по овладении Тавризом рассчитаны Ермоловым так, — писал он к государю 10 марта: — что едва ли можно надеяться наверное кончить войну прежде 1829 года. Сие последнее — прибавляет он: — служит мне только к вящшему удостоверению в том мнении об осторожности и недостаточной предприимчивости генерала Ермолова, о которых я неоднократно уже доносил Вашему Величеству».

Возможно с большою вероятностью предположить, что несогласия эти ускорили удаление с Кавказа Ермолова. По крайней мере, в ответ на приведенное письмо, государь, 27 марта, отвечал Дибичу назначением Паскевича на место Ермолова. «Я со вниманием прочел предположение о кампании, — писал он к нему: — и решение по этой части предоставляю Вам и Паскевичу. Что же касается до осенней кампании, если персияне окажутся не сговорчивыми, то необходимо начать ее взятием Тавриза, а оттуда можно действовать согласно предположенного плана». «Во всяком случае, — прибавлял государь: — я воспрещаю по той стороне Аракса принятие всякого заявления подданства России; мы можем признать независимость ханств, но не присоединение их к нашей империи; нам достаточно Эривани с компаниею. Удовольствуемся этим и не зайдем далеко в наших расчетах».

Так план военных действий был готов, все опасности предусмотрены и указаны Ермоловым. Но исполнение досталось уже на долю Паскевича. [283]

XVI.

Смена Ермолова и первые действия Паскевича.

29 марта 1827 года, Высочайшим приказом, отданным в Петербурге, генерал адъютант Паскевич назначен, на место Ермолова, командиром отдельного Кавказского корпуса, со всеми правами, властью и преимуществами главнокомандующего большою действующею армиею. Но еще накануне этого дня, воля монарха, известная Дибичу уже объявлена Ермолову.

Удаление Ермолова повлекло за собою немедленную смену всех, кто был близок к нему или пользовался его расположением. Оба Вельяминовы отозваны были в Россию, и место начальника штаба занял генерал-лейтенант Красовский, сдавший командование 20-ю дивизиею генерал-маиору [284] Панкратьеву; помощником начальника штаба, еще при Ермолове, назначен полковник Муравьев, которого Дибич, как говорят, прочил собственно в начальники штаба, отлагая это назначение лишь до окончания весенней кампании, или до осени. Управление гражданскою частию и вместе с тем командование всеми резервами, которые должны были остаться в Грузии, вверено новому тифлисскому военному губернатору генерал адъютанту Сипягину, которого со дня на день ожидали из Петербурга. 21-я пехотная дивизия поручена генерал-лейтенанту князю Эристову, а войска в Кахетии и на Алазанской линии, которыми он командовал, — полковнику князю Бековичу-Черкасскому, вызванному для этого с Кубани. Давыдов остался при армии без всякого назначения.

Место Мадатова, готовившегося начать военные действия из Карабага, предложено было походному атаману Иловайскому, а когда Иловайский решительно отказался от этого назначения, выразив желание сохранить команду только над одними своими казаками, — Карабагский отряд принял генерал Панкратьев; управление же ханствами возложено было особо на полковника князя Алхазова.

Для заведывания инженерною частью в действующем корпусе, на случай осады крепостей, Дибич просил о назначении генерал-адъютанта графа Минио де Баретура, известного еще с отечественной войны; но назначение это не состоялось, и государь прислал на Кавказ начальника инженеров 2-й армии, генерал-лейтенанта Трузсона. Затем к числу новых начальствующих лиц в Кавказском корпусе принадлежали и два генерал-адъютанта : Константин Бенкендорф и граф Сухтелен, — оба назначенные сюда для участвования в персидской войне, оба известные своим образованием, военными заслугами и пользовавшиеся особенным доверием государя. Бенкендорф прибыл еще при Ермолове, Сухтелен ожидался только в июле месяце.

Войска, которые, конечно, не могли не пожалеть [285] старых, любимых начальников, свыкшихся с ними в длинном ряде походов и битв, были воспитаны, однако, в том духе преданности отечеству, который исключает малейший ропот, и начальник уже сформированного тогда авангарда, генерал Бенкендорф, доносил Дибичу, что при объявлении о перемене главного начальника, отряд его «не изъявил ни малейшего признака неудовольствии, но показал совершенную покорность и ревность в исполнении воинских обязанностей своих». «Я уверен, по всему мною виденному, писал с своей стороны и Дибич государю: — что войска здешние в таком устройстве относительно верноподданнической их преданности престолу, что никакая подобная перемена не может иметь влияния на их покорность и усердие к службе».

Нужно думать, что в Персии, напротив, не без удовольствия смотрели на перемены в высшем управлении Кавказским краем. По крайней мере переговоры о мире, затеваемые персидским правительством, носили характер, весьма неуступчивый. Еще при Ермолове, в феврале месяце, когда Дибич только что появился на Кавказе, в Тифлис приезжал персидский посол с письмом от тамошнего министерства к графу Нессельроде. Тогда посол этот, при свидании с Дибичем, который считал неудобным отказать ему в приеме, старался оправдать действия персиян поведением русских пограничных начальников. На категорическое заявление ему, что переговоры не могут начаться до тех пор, пока персияне совершению не признают свою вину в вероломном нарушении мира, что, во всяком случае, переговоры не остановят с нашей стороны хода военных действий, что, к тому же, перемирия Дибич заключить не в праве, за исключением разве того случая, когда персияне в залог искреннего желания мира дали бы те крепости и то пространство земли, которое он, Дибич, почтет нужным от них потребовать, — посол уклончиво сказал, что он не имеет на то полномочия, быть может рассчитывая, что [286] продолжающаяся зима пока не дозволит русским напасть на персидские земли. Теперь, в апреле, персидское министерство снова вошло в переписку с графом Нессельроде, но поставило вопрос более открыто, соглашаясь уступить России те земли, которые и без того уже, по Гюлистанскому трактату, остались русскими владениями. Переговоры на этих условиях были не возможны; Персии предложили — Аракс границей и 40 миллионов контрибуции, которая должна была сделать персидское правительство более осмотрительным на будущее время. Государь тогда же обратил внимание Паскевича на то, чтобы не допускать к переговорам английскую миссию и отклонять ее посредничество. Это была программа, которой Паскевич и должен был держаться неуклонно. Продолжение войны становилось неизбежным.

Паскевич и Дибич находили, впрочем, что военные действия против персиян и не представят особенных трудностей. Внося изменения в план, составленный Ермоловым, Дибич писал государю: «Надеюсь, что возможно будет занять еще в марте месяце окрестность Эривани достаточным авангардом, и тем спасти тамошних армян и средства к продовольствию; что в первых числах апреля могут начаться действия и главных сил на поддержание авангарда и для совершенного занятия ханств Эриванского и Нахичеванского, а если в оных найдется несколько способов, то полагаю возможным еще до знойного времени овладеть Марандом, где, равно как в Хое, находится много армян, — а может быть и Тавризом». Так казалось ему легко и просто проникнуть во внутренние владения Персии.

Действительность, однако, не замедлила опровергнуть расчеты, не основанные на близком знакомстве с местными условиями края, и показать, насколько основательны были осторожные соображения Ермолова.

Кампания началась с того, что русский авангард, под начальством генерала Бенкендорфа, действительно, в [287] первых числах апреля, несмотря на бездорожье, выступил из Шулавер и с необычайными трудностями перешел Эриванскую границу. В половине месяца он был уже в Эчмиадзине. Паскевич твердо надеялся, что населяющие Эриванскую область армяне, к которым русское правительство обратилось с манифестом, не только будут снабжать авангардные войска обильным провиантом, как то они обещали, тем более, что при авангарде находился армянский архиепископ Нерсес, имевший огромное влияние на всех приверженцев армянской церкви, но и дадут возможность собрать в монастыре большие запасы для главных сил, вступающих в Эриванское ханство.

«Армянский архиепископ Нерсес, — писал к государю Дибич: — принял высочайший рескрипт с глубочайшею благодарностию: рескрипт будет читан в церквах и публикован на армянском языке; он ручается за верность и усердие армянского народа и надеется при благоприятном вторжении в Эриванское ханство найти у тамошних армян еще довольно запасов, в чем и я уверен». Вслед за авангардом, готовился выступить со всеми войсками и сам Паскевич: поход назначен был именно на 24 апреля с тем, чтобы в начале мая быть уже около стен Эривани.

Но все эти предположения оказались неисполнимыми, и Паскевичу пришлось пробыть в Грузии до половины мая. Без сорокадневного продовольствия двинуться в неприятельские земли было нельзя, а транспорты оказались не готовыми. Навигация по Каспийскому морю еще не открылась и транспортировка запасов из Баку через Зардоб и Карабаг не могла быть организована, а в Грузии много запасов достать было невозможно. Между тем, от Бенкендорфа шли нехорошие вести: его отряд голодал и рассчитывал на подвоз продовольствия из Грузии; эриванские армян, естественно желавшие прибытия русских, которые защитили бы их от неистовства персиян, будучи истощены пребыванием у них в прошлом году персидских [288] войск, не могли вынести и сотой доли того, на что рассчитывал Паскевич. Приходилось заботиться о доставке запасов и в Эчмиадзин.

Перевозочных средств, между тем, в распоряжении Паскевича также не оказалось. С большим трудом удалось собрать в целой Грузии только до 800 арб и отправить их с продовольствием вперед, в Амамлы. Но за этим распоряжением движение войск должно было остановиться: дороги были адские, и двигавшиеся по ним обозы прекращали всякое другое движение. «По горе Акзабиюк, — доносил офицер, посланный для сопровождения транспортов: — тянутся все 800 арб и вся дорога между Шулаверами и Джалал-Оглы загорожена обозами: от беспрерывных дождей пути так испортились, что головные арбы, вышедшие из Шулавер 24 апреля, прибыли в Джалал-Оглы 4 мая, т. е. в десять дней сделали только 50 верст»...

В разбивку двигавшиеся обозы легко могли подвергнуться опасности от неприятеля, тем более, что о врагах никаких определенных сведений не имелось. От Бенкендорфа знали только, что эриванский гарнизон предоставлен собственным силам, и что Гассан-Хан с своею конницею оберегает Нахичеванскую дорогу. Но где именно стоит эта конница — не было известно, и это обстоятельство заставляло подумать о мерах предосторожности. Следовало опасаться, что смелый Гассан-Хан, сделав большой переход, вдруг появится в тылу Бенкендорфа, в Бомбакской долине, и примется за истребление русских транспортов. И вот, чтобы обезопасить следование этих последних, бригада 20-й дивизии, переброшенная за Безобдал, заняла Амамлы, и с этих пор только тем и занималась, что сопровождала обозы, двигавшиеся взад и вперед между Джалал-Оглы и Эчмиадзином.

Об Аббас-Мирзе слухи были различные: одни утверждали, что он собрался было идти за Аракс и остановился лишь вследствие повелений шаха, который, по совету англичан, решил собрать все оборонительные средства для [289] защиты Тавриза; другие уверяли, что в случае движения русских за Аракс, шах, по просьбе своих сыновей, решился дать генеральное сражение на пути к Тавризу, и обещал победителя объявить наследником престола; наконец, третьи сообщали Паскевичу, что оба эти слуха не имеют никаких оснований, что план войны персиянами еще не решен, и что Аббас-Мирза только что начинает собирать войска в окрестностях Хоя. Неопределенность и неизвестность эта ставили Паскевича в весьма затруднительное положение.

Есть данные предполагать, что и внутренние дела Закавказского края тревожили его. По крайней мере он обращал внимание князя Абхазова на то, что «отношения наши к карабагцам по прошлогодней их измене сделались довольно щекотливы, и под предлогом действовать в нашу пользу, они могут сообщать вредные для нас сведения неприятелю», и он предписывал ему иметь за населением строжайший надзор.

Не мало стоили забот Паскевичу и тайные сношения его с теми тавризскими жителями, которые были недовольны тогдашним положением дел в Адербейджане и только ждали случая восстать против Каджарского дома. Чтобы волновать их умы, и в случае надобности вызвать смятение в самом Тавризе, наполненном скрытыми врагами Аббаса-Мирзы, туда отправлен был тифлисский житель, Якуб Аншинов, имевший доступ ко многим правительственным лицам, а между тем распространили слух, что он бежал к персиянам. Посланы были из Карабага и другие люди с тою же целью. Но, Паскевич видимо не доверял ни одному из них. «Препятствуйте, — писал он к князю Абхазову, — всякому сообществу и знакомству этих людей с Аншиновым. Круг их деятельности один от другого пускай будет, сколько возможно, особый, ибо предатели, чем менее в соединении, тем безопаснее»... События как бы подтверждали его сомнения, и население Тавриза пока оставалось спокойным. [290]

Среди этих забот, непредвиденных препятствий и неопределенных угрожающих слухов, Паскевичу удалось выехать из Тифлиса лишь 12 мая, а Эривани достигнуть только в половине июня, когда давно миновал уже срок, определенный предусмотрительностью Дибича для возможности овладеть даже самым Тавризом, как сказано выше.

Этот суровый урок, продолжавшийся и позже, и оправдавший все колебания Ермолова, был необходим Паскевичу, чтобы вывести его на путь более рассчитанных и сообразных с характером местности действий, тот путь, который единственно мог повести его к блистательному окончанию войны. [291]

XVII.

Занятие Эчмиадзина.

Раннею весною 1827 года, карабагский отряд не открывал еще своих действий; авангард действующего корпуса, в составе двух батальонов Грузинского полка, двух батальонов Ширванского и батальона карабинеров, под начальством генерал-адъютанта Бенкендорфа, 30 марта, стоял уже в совершенной готовности к выступлению, за речкою Храмом, в д. Шулаверах, на пути к Безобдалу. Предполагалось скорое выступление его в Эриванское ханство. Главная цель этого движения была определена еще инструкциею Ермолова и заключалась в защите жителей от персиян, и особенно в сборе продовольственных средств в пространстве между реками Абаранью, Гарничаем и Араксом. Авангард должен был занять как можно ранее Эчмиадзинский монастырь, основать там укрепленный складочный пункт, а затем уже действовать, смотря по обстоятельствам, к стороне Эривани или Сардарь-Абада. [292]

2-го апреля, в 6 часов утра, Бенкендорф повел авангард через Акзабиюкские горы. Бездорожица стояла полная. На первых же семи верстах обоз застрял в невылазной грязи, и батальоны, закинув за спину ружья, должны были тащить его на руках. Целый день пробились войска с обозом, так как дорога, никогда не разрабатывавшаяся, теперь, при весенней распутице, была решительно непроходимою. Только к вечеру отряд перевалил, наконец, через горы и стал по ту сторону их, у Самисского поста. Обозы ночевали в горах и прибыли уже на следующий день после полудня.

В Джалал-Оглы присоединились к авангарду еще батальон тифлисцев, два казачьих полка и 12 орудий 3-й легкой роты Кавказской гренадерской артиллерийской бригады. Туда же, 5 апреля, прибыл генерал-адъютант Дибич и сделал войскам смотр, пропустив их мимо себя походным порядком.

Пехота и кавалерия с их обозами прошли спокойно, но с артиллерией вышла целая история. Новицкий, тогда молодой артиллерийский офицер, впоследствии один из видных деятелей Кавказа, — рассказывает, что ремонтные лошади, только что приведенные со степей, в первый раз увидели орудия и упряжь, и каждого степного аргамака приходилось подводить к запряжке нескольким людям. Лошади тряслись, били, но кое-как к приезду Дибича были запряжены, и орудия одно за другим вошли в линию. Когда приехал Дибич и прошла мимо него пехота, — очередь дошла до батареи, которою командовал подполковник Аристов. Но едва раздалась команда: «шагом» — как первый взвод понесся в карьер, орудия и ящики рассеялись в разные стороны, врезывались в пехоту и опрокидывались. Пехоте приказано было остановиться, составить ружья, поднимать пушки, ловить передки. Прочие артиллерийские взводы были задержаны на все время, пока первый приводили в порядок; они этим воспользовались, взяли лошадей под уздцы и сделали небольшое ученье. Почва была растворена, [293] колеса глубоко врезывались в землю, — лошади утомились и пошли спокойнее,

— «Вот вам и чудесные войска Алексея Петровича, всеми расхвалимые, — заметил Дибич Бенкендорфу: — Какого успеха можно ожидать от подобной артиллерии!»

Ио артиллерия эта впоследствии, однако, постояла за себя, и командир именно этой бригады, полковник Долгово-Сабуров, заслужил в Персии георгиевский крест. Сам Паскевич писал по взятии Эривани к великому князю Михаилу Павловичу, что «ему, как генерал-фельдцейхмейстеру, конечно, приятно будет услышать о подвигах артиллерийских офицеров, которые покрыли себя славою в нынешней кампании уже при трех осадах».

Прямо со смотра войска двинулись в поход, и начался трудный перевал через высокий снежный хребет Безобдала. Утро было прелестное. Мы любовались — говорит один из участников похода: — на снежные утесы Безобдала, поднимающие свои седые головы к небу из черного плаща окутывающих их лесов. Горы еще были покрыты снегом и на белой пелене их красивыми световыми переливами ярко горели и играли лучи восходящего солнца. Самая вершина Безобдала скрыта была в облаках, которые, клубясь по всему гребню, уподобляли его огромному жертвеннику в храме вселенной. Безмолвная и пустынная долина серебряною скатертью расстилалась у преддверия этого храма, где человек является такою ничтожною точкою.

Солдатам пришлось здесь преодолеть неимоверные трудности. С первых же шагов на крутой Безобдал («бес его дал» — толковали между собою солдаты), — обозы и орудия остановились. Пришлось выпрячь лошадей и тащить тяжелые телеги и пушки на людях. Чем выше поднимались войска, тем более встречали снегу и туманов и, наконец, вошли в облака, где дорога идет над самым обрывом лесистой пропасти, казавшейся бездонною. К тому же, погода с полудня, когда отряд еще не поднялся до половины горы, стала портиться, а к вечеру поднялась [294] вьюга; ветер, дувший до сих пор на встречу, перешел в настоящий вихрь, повалил густыми хлопьями мокрый снег, перемежающийся с дождем, дрогнуло, загудело и застонало ущелье. Дорога окончательно пропала. Ночь захватила батальоны в горах, и они вынуждены были, среди суровой погоды, остановиться под открытым небом.

Нужно было удивляться терпению и мужеству, с которыми кавказские солдаты переносили трудный переход и эту адскую ночь: в рядах их только и слышались походные песни да веселые шутки старых солдат над молодыми, ежившимися от холода. И Бенкендорф восторженно говорит об этом в своем донесении : «Довольно было одного слова, одного взгляда, чтобы целые роты бросались в воду и в грязь и на плечах вытаскивали обозы». Николай Павлович своим царским словом почтил эту невидную, но исполненную трудностей службу кавказского солдата: офицерам, участвовавшим в походе, объявлено высочайшее благоволение, нижним чинам — по рублю, по фунту мяса и по чарке водки на человека.

7-го апреля войска спустились, наконец, в Бомбакскую долину. Неприятеля нигде не было видно, а потому, чтобы стянуть обозы и дать солдатам хоть немного оправиться, Бенкендорф сделал дневку, рассчитывая наверстать потерянное время на следующий день усиленным переходом. Для наблюдения за дорогой со стороны Амамлов был выдвинут авангард из одной роты пехоты, сотни казаков и двух орудий, под командою князя Северсамидзе.

Кругом, однакоже, все было тихо, и отряд, 9-го числа, уже с меньшими трудностями перевалившись через отлогий Бомбакский хребет, вступил в неприятельскую землю.

Внезапное вторжение русских и быстрое движение их к Эчмиадзину в такое время года, когда персияне считали горные хребты решительно недоступными не только для артиллерии, но даже для легких партий, произвели в татарском населении всеобщую панику. Ликовало только то ничтожное число армян, которых персияне не успели [295] угнать за Аракс и которые теперь, в этом смелом движении русских, видели залог близкого падения персидского владычества, столько веков тяготевшего над несчастною страною.

Эчмиадзин, резиденция армянского патриархата, принадлежит к древнейшим монастырям христианства. Ему насчитывают более чем полторы тысячи лет, и им справедливо гордится армянский народ, давно уже утративший свою самостоятельность и подпадавший под власть по очереди всех пронесшихся над Азиею завоевателей; но ревниво сохранил он веру отцов своих. Церковь получила, таким образом, великое значение в судьбах армянского народа, проникнув собою все проявления его жизни; в ее самостоятельности и силе лежали все надежды армян на лучшее будущее. С течением веков, когда она, среди бедствий войн и разрушения, служила единственным прибежищем, она стала крепкою духовною связью, сплотившею в одно неразрушимое целое весь армянский народ, рассеявшийся по лицу земли, и голос главы ее с одинаковою силою звучал для детей древнего народа в далекой Индии, как и под самыми стенами Эчмиадзина. В деспотической стране, где всякая власть и всякое влияние так непрочны, мимолетны, власть независимого армянского патриарха возвышалась незыблемым колоссом, которого уже не могли свернуть никакие политические бури. Власть католикоса стояла выше и прочнее всякой светской власти. В то время как последнюю оспаривали между собою различные претенденты, в то время как она переходила из рук Артакуни к Сассанидам, от Сассанидов к византийцам, в то время как нахарары отступничеством или насилием старались вырвать ее друг у друга, власть церковная покоилась на незыблемом основании. Обладание Эчмиадзином, этим жизненным пульсом Армении, отдавало, следовательно, в руки русских ту силу, которою можно было управлять народною массой армян и подготовить в ней надежного и верного союзника. Необходим был только человек, который [296] живым, пламенным словом мог бы расшевелить дремавшие, под гнетом векового ига, народные силы. Таким человеком в описываемую эпоху был, имевший неотразимое влияние на умы современников, армянский архиепископ Нерсес, впоследствии верховный патриарх и католикос Армении.

Личность Нерсеса весьма замечательна. Во время персидской войны ему насчитывали уже 66 лет; но годы не охладили энергии и бодрости святителя, готового пожертвовать всем, чтобы только увидеть освобождение отечества. Паскевич просил его сопровождать отряд до самого Эчмиадзина, с которым соединялись у него все светлые воспоминания его долгой жизни, в котором он получил свое образование, постригся в иноки, и из простого монаха, еще в конце прошлого столетия, возвысился до сана архиепископа. Он управлял Эчмиадзином в трудное время цициановских войн и сумел тогда приобрести неограниченное доверие народа, заставив самих мусульман охранять монастырь от покушений на него своих единоверцев.

Присутствие при русских войсках Нерсеса одушевляло армянский народ, доводило в нем чувство патриотизма до подвигов героизма и самопожертвования, которым удивлялся сам неприятель. Летописи тех времен занесли на свои страницы, например, следующий случай.

Приближаясь к Эчмиадзину, все думали, что персияне будут защищать монастырь, как защищали его во время Цицианова, но обстоятельства на этот раз слагались иначе. Носились слухи, что монастырь разграблен, но что небольшой гарнизон, в 300-400 человек, занимавший его, получив известие о приближении русских, отступил на Абаранскую равнину, где собрана вся персидская конница, предававшая уничтожению продовольственные средства и пере гонявшая армян на правый берег Аракса.

Нужно было проверить эти известия, и Нерсес отправил с похода одного армянина, по имени Оганеса [297] Асланьянца в Эчмиадзин, с словесным поручением к тамошним монахам. Но Оганес попался в руки персидского разъезда и был подвергнут допросу.

— Куда ты ехал? спросил начальник отряда.

— В Эчмиадзин, ага, с поручением от нашего архиепископа.

— В чем же заключается твое поручение?»

— Я армянин, ага, и потому не имею права открыть тебе то, что мне поручено под величайшим секретом.

— Хорошо. — сказал хан. — Но что побудило тебя изменить своему государю и передаться русским?»

— Вера и святой Эчмиадзин, который соединяет оба народа, — твердо отвечал Оганес.

Хан хлопнул в ладоши. Вошли несколько татар и, по знаку своего повелителя, повалили армянина на землю. Суд персидский короток: явился палач, и несчастному юноше отрезали нос и вырвали глаз.

— Так наказываются изменники», — сказал хан.

И он снова потребовал, чтобы Оганес открыл ему свое поручение.

— Нет, — отвечал армянин. — Я обязан открыть его только Эчмиадзину.

— Так ты не сделаешь этого, дерзкий гяур!» — вскричал разъяренный хан, и приказал вырвать у несчастного язык.

Измученного пыткой армянина бросили в поле без всякого призрения. Когда он опомнился, персиян уже не было. Облитый кровью Оганес кое-как ползком добрался до Эчмиадзина. Лишившись языка, он, однако, не потерял способности говорить, хотя говорил медленно и не совсем внятно, и мог все-таки выполнить поручение. Весь русский отряд принял живое участие в судьбе Асланьянца. Бенкендорф исходатайствовал ему золотую медаль и сто рублей пожизненной пенсии.

13-го апреля, в прекрасный солнечный день, русский отряд поднялся на последний горный отрог перед [298] Эчмиадзином и встал. Отсюда перед ним развертывалась величавая картина. Среди пустынной неприятельской страны внезапно воздвиглись перед глазами солдат высокие купола христианских церквей, величественно возносившие свои золоченые кресты в вышину лазурного неба, и вместе с этим небом отражались они в светлых струях потока. Это и был древний первопрестольный армянский монастырь. Вблизи наружность его, однакоже, не поражала ни богатством, ни красотой. Массивные, прочные здания носили яркий отпечаток прожитых ими веков и смотрели угрюмо и мрачно; в сравнении с русскими монастырями и лаврами, Эчмиадзин являлся бедным, хотя и величественным памятником первых времен христианства. Это был убогий схимник перед митрополитом в облачении.

За то природа и окрестности монастыря были прекрасны в полном значении этого слова. Серебряным венцом горели и сверкали на севере вековечные снега Алагеза; на востоке в смутных очертаниях виднелась знаменитая крепость, прославленная русским оружием; а там, вдали, выделяясь на знойной синеве горизонта, вставали на юге седые вершины библейского Арарата. Эти места были для русских полны воспоминаний исторической славы. Здесь подвизался пылкий Цицианов; здесь в грозном бою, на стенах неприступной крепости, полегла костьми храбрая дружина Гудовича; здесь праздновали свои набеги Несветаев, Портнягин, Симанович; здесь, на этих самых полях, гремело русское «ура», и казалось, тени погибших на них предков витали над головами новых завоевателей, в прозрачной синеве безоблачного неба.

Благоговейная тишина, невольно водворившаяся в рядах войска, перерывалась только тихим шепотом солдатской молитвы. Но вот, в соборном храме Эчмиадзина ударил колокол, и мерно потекли его могучие звуки. В торжественном облачении вышло из ворот немногочисленное духовенство монастыря навстречу своему архипастырю и русскому отряду, с приветственными кликами: «Да [299] здравствует Николай! Да здравствует повелитель и государь Армении!» Бенкендорф сошел с лошади и, при пении священных гимнов, принял благословение пришедших иноков и приложился к чудотворной иконе Спасителя.

«Воссиял день избавления, — сказал маститый архипастырь Нерсес, обращаясь к эчмиадзинскому монашеству: — и вековая слава Армении вновь оживает на земле под сению креста, с которым идут к нам русские братья. В призывном голосе вождя их, мы видим указание Бога, располагающего судьбами царств и народов. Внимайте этому голосу, — и днесь, аще услышите его, не ожесточите сердец ваших!»

Он облачился в святительские ризы и на коленях горячо и пламенно молился о спасении родины, о ниспослании ей долгих и счастливых дней под мощным покровом России, — молился о том, чтобы армянский народ «оказался достойным своего бытия и воскрешения из мертвых».... На чуждом и непонятном для русского войска языке совершалась божественная служба, но все молились усердно, как может молиться только человек вдали от родины.

«Молитва — говорит один замечательный военный писатель: — под небесным сводом, в живом храме божьего мира и его красот, с челом, освещенным лучами солнца, — сколько в ней торжественной силы и наития, волнующего душу! Она свята и торжественна. Она звучит во всеуслышание стихиям. Ей вторит плеск волны, шум ветра, голос птицы, витающей в поднебесье. Бесконечная синяя даль кругом расширяет смысл слов ее в самую вечность. Это она, солдатская молитва, которая до Бога доходит и за Богом не пропадает».

По окончании молебствия войска прошли церемониальным маршем и в час пополудни, 13-го апреля, заняли Эчмиадзинский монастырь. С противоположного берега Абарани следил за этим торжественным вступлением русских в центр религиозной жизни армянского народа сильный конный [300] отряд, еще накануне наблюдавший за движением русских войск. Во главе его стоял Измаил-Ага, один из старейших куртинцев.

Монастырь представлял теперь вид пустынный. Ворота ого были завалены камнями, и из всего эчмиадзинского монашества осталось только 22 инока, — остальные все увезены были в Эривань: как ни торопился отряд Бенкендорфа, он все-таки опоздал: большинство населения было переселено за Аракс. В опустевшем крае нечем было довольствовать войска, надежды на богатые запасы Эчмиадзина также исчезли. С другой стороны, на скорое прибытие транспортов из Грузии не было никакой надежды. Отряд очутился в отчаянном положении. Паскевич впоследствии обвинял в этом Нерсеса, приписывая бедствия авангарда его честолюбивому стремлению, несмотря ни на что, поскорее занять кафедру в Эчмиадзине. Монахи указывали, впрочем, на две деревни: Нижние и Верхние Айгланлы, покинутые жителями, где, по их соображениям, должно было быть значительное количество хлеба, зарытого в землю. Чтобы разыскать его. Бенкендорф послал две роты Ширванского полка, под командою маиора Юдина.

Нижние Айгланлы оказались занятыми персиянами. Укрепившись в садах, за высокими глиняными степами, встретил неприятель ширванцев сильным ружейным огнем. Это были первые выстрелы начинающейся кампании. Послав известить обо всем Бенкендорфа, Юдин повел решительное наступление и взял деревню. На помощь к нему скоро пришли остальные роты его батальона, и две роты карабинеров с сотнею казаков и орудием, под командою маиора Хамуцкого. Юдин прочно утвердился в деревне.

Войска перерыли деревню, осмотрели окрестности — нигде не было ни зерна хлеба. Юдин порешил идти в Верхние Айгланлы, позже покинутые жителями и не успевшие, как казалось, побывать в руках хищных курдов. На пути, на Абаранском поле, стоял неприятель. Волнистая местность скрывала его силы, но видно было, что он не [301] намерен уступить дороги без боя, и едва отряд тронулся, как курды уже завязали перестрелку. Здесь-то, в первый раз в эту кампанию, русские увидали знаменитую конницу. Не говоря уже о красоте кровных куртинских жеребцов, внушительное впечатление производили сами наездники, исполинский рост которых казался еще громаднее от высоких головных тюрбанов, украшенных перьями и золотом. Когда куртин, гремя и сверкая оружием, бешено несся на своем жеребце, крутя над головою гибкую пику, увенчанную пучком дорогих страусовых перьев, он имел поражающий вид, способный, по крайней мере на первых порах, озадачить всякого противника. Донцы поддавались этому впечатлению каждый раз, когда на них налетала куртинская конница, — и давали тыл.... Кучки застрельщиков также невольно сжимались плотнее. Все это не останавливало, однако, общего наступления. Единственное орудие, бывшее в распоряжении русского отряда, смело выносилось вперед, меткою картечью заставляло куртинцев покидать преследование и расчищало дорогу стрелкам. Командовавший орудием прапорщик Отрада был героем этого дня, и Бенкендорф в своем донесении отдает полную справедливость как его отваге, так и распорядительности Юдина и Хамуцкого.

Усилия русских войск не послужили, однако, ни к чему: Верхние Айгланлы были также пусты, как и Нижние и отряду пришлось возвратиться в Эчмиадзин с пустыми руками. К тому же, из этой экспедиции Бенкендорф вынес, — как писал он, — печальное убеждение, что донские казаки не могут противостоять пылкости куртинских наездников.

Недостаток продовольствия, угрожавший всему авангарду серьезной опасностью, встревожил Паскевича. В Грузии тотчас сформирован был воловий транспорт, но так как дожди испортили дороги, и медленность движений обозов была такова, что на переход в 30 верст, от Шулавер до Акзабиюкского поста, требовалось целых 10-12 [302] дней, причем от изнурения гибло множество скота, — то сформированы были два вьючных транспорта: один на волах, другой на лошадях двух конных черноморских полков, и немедленно отправлен в Эчмиадзин, под прикрытием батальона 39-го егерского полка. Этою мерою имелось в виду достигнуть и другую цель — усиление отряда Бенкендорфа двумя боевыми казачьими полками, видавшими у себя на Кубани и не такого неприятеля, как курды.

Но пока транспорты шли, Бенкендорф не мог оставаться без продовольствия, и должен был попытаться искать его в окрестностях Сардарь-Абада, с тем, что если не будет никакой возможности овладеть самою крепостью, то направиться через Талынь к Арпачаю и добыть съестные припасы из Карсского пашалыка.

16 апреля весь отряд, оставив в Эчмиадзине гарнизон из батальона ширванцев и сотни казаков при двух орудиях, выступил в поход. Дорогу к Сардарь-Абаду преграждала сильная куртинская конница, отступившая сюда с Абаранского поля. Чтобы отвлечь ее в сторону, Бенкендорф приказал Ширванскому батальону двинуться по эриванской дороге. Часть неприятельской конницы, действительно, направилась в ту сторону и окружила батальон. Граф Бельфорт, командовавший ширванцами, свернул их в каре и два часа отражал яростные нападения неприятеля.

Между тем Бенкендорф продолжал движение вперед. Верстах в 12 от Эчмиадзина находится урочище Карасу-Баши, болотистое и густо заросшее крупным камышом. Тут ждала русских отборная куртинская конница под личным начальством Гассан-Аги и Измаила хана Айрюкского. Уверенные, что на болотистом грунте, гибельном для кавалерии, легкие и пылкие лошади их легко возьмут верх над казачьими маштаками, изнуренными трудным походом и притом тяжело навьюченными, куртинцы обскакали отряд с левого фланга и стали на высотах около истоков реки Карасу. [303]

Бенкендорфу в первый раз пришлось наблюдать здесь эту типичную восточную конницу. Но он не поддался производимому ею впечатлению, и, несмотря на недавно испытанную донцами неудачу в сражении с нею, предвидел, что действительная нравственная сила не на стороне разбойничьего племени. Мужественно выступил он навстречу врагам. Три сотни Карпова полка, по его команде, развернули фронт и направились на центр неприятеля; за ними непосредственно двинулись влево две сотни из полка Андреева и стали обходить неприятельский фланг; а далее бегом шли две роты тифлисцев, при которых находилось орудие. Пехота не хотела отставать от конницы, и стрелки, хватаясь за стремена, бежали на ряду с казаками. Ободренные горячим словом Бенкендорфа, не раз водившего в бой их храбрых отцов, стыдясь малодушия, выказанного ими в деле при Айгланлы, донцы, на этот раз, с необычайным бесстрашием ударили на курдов. Полковник Карпов и флигель-адъютант граф Толстой — первые врезались в ряды персиян и увлекли за собою казаков. Изумленный неожиданно стремительным ударом тех, которых его учили всегда презирать, неприятель не выдержал натиска и, сбитый с поля, понесся назад, не успевая даже подбирать тела убитых, которые так и остались разбросанными по всему протяжению боевого поля. Измаил-Хан, видя поражение центра, сам бросился в толпу своих бегущих наездников, собрал их и возобновил бой. Но в эту минуту на него наскакал урядник Кульгин, любимец Бенкендорфа; и ударом пики сбил его с лошади. Храбрый Измаил-Хан очутился в плену. Весь правый фланг неприятеля, между тем, был сбит двумя казачьими сотнями, которые вел подполковник Андреев. Тифлисские стрелки, приспевшие вместе с казаками, усилили поражение беглым огнем, а тут подоспело орудие — и выстрел картечью внес новое смятение в ряды врагов. Этим моментом воспользовался Карпов и с громким криком «ура» снова ударил в пики. [304] Тогда вся куртинская конница оросилась бежать и рассыпалась по полю, преследуемая казаками почти до ворот Сардарь-Абада.

«Казаки, — писал об этом сражении Дибич государю: — горя желанием загладить неудачу, понесенную ими в последнем деле при Айгланлы, с невероятным мужеством бросились на курдов, в одно мгновение опрокинули и погнали их».

Славный день этот стоил казакам двух убитыми и 17 ранеными.

Это был еще первый пример поражения отважных курдов донцами, и с этих пор имя Бенкендорфа получило грозную известность во всем Курдистане. Какое значение справедливо придавали современники этому небольшому делу, можно судить уже по тому, что грузинский князь Меликов, посланный в Петербург с известием о победе, как один из наиболее отличившихся участников его, был награжден лично императором орденом св. Владимира с бантом и принят корнетом в Лейб-гвардии казачий полк.

Пока донцы управлялись с курдами, подошел весь отряд и расположился бивуаком в трех верстах от Сардарь-Абада.

Был уже темный вечер, когда глазам бывших впереди казаков и татар предстала огромная черная масса рельефно выделявшаяся на темном небе. То были стены Сардарь-Абада. Бенкендорф, с пятью ротами пехоты при четырех орудиях, в ночном мраке тихо и осторожно приблизился вслед за казаками к персидской твердыне, пытаясь, не удастся ли захватить врасплох сонную крепость... Ио вдруг сверкнула молния выстрела, глухой удар потряс окрестную долину и огненное ядро, описав яркую дугу на небе, упало перед русскими колоннами. Движение было открыто. Бенкендорф прислал парламентера, с требованием сдачи крепости. Комендант отвечал, что он лучше [305] согласится быть погребенным под ее развалинами. Тогда батарея, вызванная вперед, открыла огонь.

Неприятель, с своей стороны, отвечал учащенной пальбою из всех орудий. Здесь едва не быль убит и сам Бенкендорф; — граната с потерянною трубкой пролетела от него так близко, что обсыпала его пороховою мякотью.

В крепости от русских выстрелов вспыхнул между тем пожар: там поднялась суматоха. Все ожидали немедленного приступа, но Бенкендорф, удостоверившись в силе укреплений, ограничился рекогносцировкою и на следующий день отошел к Эчмиадзину. Вопрос о продовольствии остался не решенным, и приходилось принять другие меры. На Арпачай, за покупкою хлеба у турок, был послан полковник князь Северсамидзе с 6-ю ротами пехоты, с казачьим полком и тремя орудиями. Нужно сказать, что Паскевич с своей стороны еще раньше отправил поручика Блома в Арзерум к сераскиру, чтобы получить от него разрешение на покупку припасов во владениях султана. Но и эта попытка оказалась неудачною. Сераскир согласился с своей стороны не мешать русским, но предложил провести все дело так, чтобы ни ему, ни карсскому паше как бы совершенно не было известно о производимых русскими закупках: он ссылался на то, что отказал уже персиянам в покупке свинца и пороха в турецких владениях, что Турция находится в дружеских сношениях с Россией и Персией, и потому помогать той или другой он почитает противным международным правам и нейтралитету.

Неудача этой попытки усложнилась еще тем, что казачий конвой, сопровождавший Блома до турецкой границы, постигла горькая участь. На возвратном пути, в окрестностях Цалки, близ озера Топорвани, он был внезапно атакован какою-то скитавшеюся шайкою турецких разбойников и, 15 апреля, погиб в неравной битве. Из 17 донов, бывших тут, сотник Миронов и с ним семь казаков были изрублены, пять человек раненых [306] захвачены в плен, и только четверым удалось спастись в густых камышах Топорванского озера. Говорили потом, что головы убитых казаков были доставлены к Шериф-Аге, и что он отправил их в Эривань к сардарю.

Столь же мало успеха имели и сношения князя Северсамидзе с карсским пашою. Паша говорил откровенно, что если бы он и разрешил покупку, то транспортов все равно не пропустит подданный Турции, но тайный сторонник эриванского сардаря, — владелец Магазбертский, Ага-Шериф. Во всяком случае, закупка продовольствия без участия этого последнего производиться не могла, и Северсамидзе обратился к нему. Но Шериф отвечал, что он не даст своего согласия без позволения эриванского сардаря. Таким образом и миссия Паскевича и экспедиция Бенкендорфа не повели ни к чему, и князь Северсамидзе с трудом доставал хлеб только для своего отряда,

К счастию для Бенкендорфа, 23 апреля утром, прибыл, наконец, в Эчмиадзин давно ожидаемый вьючный транспорт на волах из Грузии. На десять дней войска были обеспечены, и Бенкендорф решился немедленно, не ожидая возвращения Северсамидзе, продолжать наступление. В тот же день вечером войска двинулись к Эривани.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 2. СПб. 1888

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.