ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск II.

XIV.

Зима в Карабаге. (Последние действия Мадатова.)

Смутно началась в Карабаге зима 1826-1827 года. Волнения, вызванные вторжением персиян и возбудившие в своевольном народе дремавшие хищнические инстинкты, не сразу могли улечься. Войска, зимовавшие там, конечно, удерживали наружное спокойствие; но в сущности никакого спокойствия не было. Извне происходили разбои и грабежи со стороны кочевых народов, живших на границах России; внутри — ходили прокламации карабагского хана, сулившие всем под персидским владычеством золотые горы и поддерживавшие в беках дух мятежа и необузданной вражды старинного своеволия. Мадатов зорко следил за всем, что происходило в крае, и принимал свои меры. Рассчитывая на свое личное влияние, один, часто [246] без русского конвоя, он продолжал объезжать те местности, где можно было ожидать вспышек бунта, и его отважная личность и спокойная речь образумливали население.

Но против разбойничьих набегов пограничных кочевников требовались более действительные средства. Уже вскоре после расформирования отряда Паскевича, дела приняли такой оборот, что Ермолов признал необходимым допустить военную экспедицию за границы Карабагского ханства. Он свиделся с Мадатовым в первых числах декабря, в Нухе, и поручил ему, соединившись с отрядом полковника Мищенко, пройти за Аракс и дать хороший урок кочевым племенам, беспокоившим Карабагское ханство. Ермолов рассчитывал, что племена эти, вытесненные с Муганской степи во внутрь Персии, внесут туда необузданность и своевольство и неминуемо произведут большие беспорядки в Карадаге, а быть может и около самого Тавриза.

Паскевич донес Государю об этом обстоятельстве в том смысле, что тут произошла простая замена его, неугодного Ермолову, Мадатовым, и что не стоило расформировывать и вновь сформировывать отряд для похода, так как отряд Мадатова если и был меньше, то на каких-нибудь тысячу человек. Но в такой постановке вопроса лежало недоразумение. Для действий против разбойничьих племен не нужна была армия с расчетом на борьбу с правильно организованными силами неприятеля, а подвижной отряд, с начальником, близко знакомым со всеми мелочными обстоятельствами в крае и с характером местного населения, — отряд, по произволу дробящийся и собирающийся, действующий без заранее определенных планов и распоряжений. Такой случайный отряд и формировался теперь, причем Ермолов, распустив раньше отряд Паскевича, совершенно избегал на целый месяц затруднений, связанных с продовольствием в Карабаге сильного корпуса. И он поступил так, хотя и предвидел, что его распоряжения могут отозваться неудовольствиями со стороны [247] Паскевича. Вызывая к себе Мадатова в Нуху, он писал ему от 20-го ноября из Шемахи:

«Повидайтесь с Паскевичем перед отъездом, чтобы не навлечь на себя неудовольствий, к которым он, кажется, готов. Не раздражайте могущественного».

Так или иначе, но экспедиция была решена. Ермолов отдавал ее судьбу в надежные руки. «Желаю вам успеха, и не сомневаюсь в нем, — писал он Мадатову из Джар. — Не теперь знакомлюсь я с вашею храбростию, и потому советую вам быть осторожным. Если что случится с начальником, не всегда между подчиненными сохраняется порядок. Дай вам Бог счастья, любезный князь».

Мадатов собрал свой отряд при Ах-Углане и выступил к Араксу. Одному батальону 42-го егерского полка, подкрепленному карабагским ополчением, приказано было расположиться выше Худоперинского моста и стараться переправить на русский берег некоторые кочевья, между которыми было много увлеченных из русских пределов, или отдалить их от границы оружием.

28-го декабря, в сильный холод, войска Мадатова, соединившись с подошедшим из Джавата отрядом полковника Мищенко ⁸, перешли через Аракс в брод, по пояс в воде. Всегда решительный и быстрый в своих действиях, Мадатов форсированным маршем через Дарауртское ущелье прошел до речки Самбура, и внезапно появился перед кочевавшими здесь шахсеванцами. Татарская конница и армяне бросились на кочевья. Застигнутые врасплох, враги рассеялись, и в руках Мадатова осталось до 20 тыс. овец, верблюдов и лошадей. Вслед за тем 500 семейств карабахцев и ширванцев, уведенных персиянами, и теперь, при перемене обстоятельств, [248] ограбленных и брошенных на произвол судьбы, явились к русскому отряду, прося позволения возвратиться на родину.

Верным взглядом обнял князь Мадатов дальнейшую возможность наступательных действий. Он понял, что нужно по крайней мере еще раз сильно поразить кочевников, чтобы распространить страх в персидских пределах, а для этого необходимо заставить всех их сосредоточиться в одно какое-нибудь место, и лучше всего в Мешкинский округ. И вот, Мадатов распускает слух, что двигается в Талышинское ханство. Кочевавшие там шахсеванцы невольно поддались дальновидному расчету Мадатова, и бросились спасаться — именно в Мешкинский округ, так что там сосредоточилось почти все пограничное кочевое население. Этого только и хотел Мадатов. 1-го января он вдруг повернул назад — и с передовыми войсками, состоявшими из двух казачьих полков и татарской конницы, внезапно напал на кочевья. Там никто не ожидал нападения, и, пораженные ужасом, кочевники бросились бежать в разные стороны. Потеря их людьми была не велика, но они оставили на месте 10 тысяч рогатого скота, 60 тысяч овец и, наконец, до 2-х тысяч верблюдов, послуживших, впоследствии, в кампанию 1827 года, для перевозки в действующую армию провианта.

Теперь перед Мадатовым лежал открытый путь внутрь персидских земель. Бегущие шахсеванцы повсюду распространяли ужас и смятение, и занятие русскими Лори (Лар), главного города Мешкинского округа, произошло даже без попытки к сопротивлению со стороны персиян. 2-го января, совершив трудный переход через глубокие снега, покрывавшие огромный горный хребет Сават-Гадич, появился Мадатов у ворот этого города и был встречен начальником округа Ата-Ханом и его братом, Шукур-Ханом, поспешившими принести покорность.

Под распущенным Георгиевским знаменем Грузинского полка, присягнули они на верность русскому государю. В [248] Лори явилась к Мадатову из Ардебиля депутация от Шагагинского народа, с просьбой о покровительстве и с известием, что собранные Аббас-Мирзою регулярные войска распущены по домам. Мадатов успокоил их.

Пользуясь благоприятным расположением умов, он оставил в Лори батальон пехоты с казачьим полком, чтобы прикрыть обратное переселение выведенных персиянами множества семейств ширванцев и карабагцев, а с остальными войсками двинулся на Агар, главный город Карадагского ханства.

Быстрая молва предшествовала ему, и страх распространился далеко по соседним городам и селениям. Начальник Агара со всем семейством заранее бежал в Тавриз; гарнизон, состоявший из 1,500 сарбазов, рассеялся.

5-го января, русский отряд занял селение Насир-Абат. Здесь к Мадатову явилась депутация от Карадагского ханства с изъявлением покорности. Жители сами жгли персидские магазины с провиантом и фуражом, войска разбегались.

6-го числа малочисленный русский отряд отпраздновал на чужой земле, вдали от родины, день Богоявления. Совершен был священный обряд православной церкви, и крест Спасителя, при громе пушечных выстрелов, погрузился в воды Агар-чая.

На следующий день, не доходя 17 верст до Агара, Мадатов остановился. Кавалерийская партия в 200 человек была отправлена вперед, для обозрения города. Но предосторожность оказалась излишнею. Народная депутация сама явилась в русский лагерь, прося пощады городу. Мадатов именем императора обещал ее.

Войска стояли на этом пункте до 9-го числа, пока не были собраны все русские подданные, рассеянные в Карадагском ханстве. По всей Персии, между тем, шла тревога. Были достоверные известия, что в самом Тавризе уже ожидали появления русских, и Аббас-Мирза высылал по [250] ночам спою казну и сокровища, готовясь и сам выехать из Тавриза со всем своим двором, при первом известии об опасности.

Мадатов не имел, однако, намерения продолжать экспедицию, и доносил Ермолову, что выступит в обратный путь 9-го числа. Но в то именно время, когда он готовился к этому, получено было известие, что сын талышинского хана и с ним шахсеванцы, в тылу у него, напали на карабагские семьи, возвращавшиеся на родину. В справедливом негодовании и в пример другим, Мадатов разорил жилища шахсеванцев от р. Агар-чая до большой Ардебильской дороги, и истребил все запасы их хлеба и фуража.

Медленными маршами и небольшими переходами, чтобы не утомлять усталые войска, двигался Мадатов к пределам России. Он прошел чрез Муганскую степь к Араксу, и 17 января, переправившись на русский берег при Эдибулуке, вступил в Карабаг. Полковник Мищенко берегом Аракса прошел на свою прежнюю стоянку, в селение Джеват. Мадатов поехал в Тифлис, чтобы видеться с Ермоловым.

Экспедиция принесла весьма важные плоды. Она была предпринята в суровое время года, когда только знакомство с краем, уменье водить войска и деятельная заботливость князя Мадатова предохранили отряд от значительных потерь, которые все исчерпывались только четырьмя рядовыми и двумя казаками; имея во всем довольство, солдаты охотно преодолевали неимоверные трудности по дорогам, почти непроходимым. Но это-то именно обстоятельство и покоряло персидских подданных, показывая им русскую силу. Особенно изумлялись они трудному переходу чрез гору Салват, где снег был глубиною в аршин и мороз при резком ветре доходил до 19 градусов. И одного появления русских войск было достаточно, чтобы все жители той местности смирились. Результаты этого были блестящие. Шахсеванский народ, гордый и [251] славившийся своею конницею, поплатился за свой набеги чувствительными потерями, а присяга его русскому царю должна была научить персидское правительство не полагаться на народ, видевши, как легко и охотно он переходил на сторону России. Пощаженное Карадагское ханство, где городу Агару и жителям не было сделано ни малейшего вреда, могло служить ручательством для всех племен, что власть России не будет так тяжка, как власть персиян, если бы некоторым из этих племен довелось стать под русское подданство. До трех тысяч семейств, ушедших с персиянами и теперь возвращенных на родину, горьким опытом узнали, как мало могли они надеяться на защиту Персии, не предохранившую их от ограбления ее же подданными. Во всей стране распространен был страх, ставший основанием смут и неповиновения жителей Аббасу-Мирзе. Истребление же заготовленного персиянами провианта уничтожало возможность скорых наступательных действий Персии против русских владений со стороны Карадага. И все эти обстоятельства были созданы почти без потерь.

Паскевич, систематически осуждавший действия Ермолова, правда, писал государю о своих спасениях, что экспедиция будет иметь весьма невыгодные следствия. Он полагал, что раздраженные персияне будут мстить грабежом армян за нашествие русских; что удержаться в Карадаге войскам невозможно; что пехота должна будет весьма терпеть без теплой одежды, кавалерия тем более, — и обе к весне не в состоянии будут действовать; что, наконец, это движение за Аракс заблаговременно заставит неприятеля быть осторожным и собрать свои силы. Но действительность не оправдала всех этих предсказаний: русские войска не думали оставаться в Карадаге долго, и воротились почти без потерь; устрашенные персияне не вымещали на армянах свои неудачи, а неприятельские войска и вовсе не могли собраться в значительных силах на границах России, так как все продовольственные средства их здесь были уничтожены. Экспедиция Мадатова привела, [252] поэтому, к результатам как раз противоположным тем, которые предсказывал Паскевич.

Рассчитывать, однако, на прочную покорность кочевников, на совершенное прекращение ими разбоев по Карабагской границе, конечно, было бы ошибочно. В своевольных и буйных племенах, населявших эти места, всегда могли найтись предприимчивые люди, готовые рискнуть своею головою в дерзком предприятии. Правда, ошеломленные нашествием Мадатова, они на время притихли. Но настал февраль месяц, и разбои возобновились. И время, и обстоятельства для этого должны были казаться персидским кочевникам удобными, да и самая цель их была весьма определенная: в Карабаге шла заготовка провианта, формировались транспорты для будущих действий русского отряда, — и неприятелю естественно было позаботиться мешать этому своими нападениями. Безопасности в Карабаге, действительно, не было. Там уже не только женщина с блюдом золота на голове, как это было до персидской войны, но даже и вооруженные команды, если оне были недостаточно сильны, могли ходить только с большою осторожностию. До чего дороги сделались опасными даже внутри самой страны, могут свидетельствовать следующие случаи:

Однажды, в феврале, из Шушинской крепости отправлена была, под прикрытием небольшой команды, партия транспортных волов в окрестную деревню, где были изобильные подножные кормы. По дороге один из волов пристал, и команда, оставив при нем двух рядовых, пошла дальше. На следующий день оба солдата найдены были в ста саженях от дороги — с отрезанными головами.

В другой раз, жители одной из покинутых армянами деревень, Горовлы, собравшись в числе 17 человек, вздумали съездить на старое пепелище, лежавшее по близости Аракса, чтобы забрать припрятанные там пшеницу и ячмень. В деревне они застали персиян, и одного из них схватили. Пленный показал, что шайка [253] принадлежит к отряду Багир-Хана, который с четырехтысячною конницей стоит за Араксом, выжидая только случая, чтобы ворваться в Карабаг. Пока армяне забирали пшеницу, прискакала новая толпа персиян, и горовлинские жители, в свою очередь, вынуждены были обратиться в бегство, бросив и пленного, и все свои вьюки. Персияне преследовали их ружейным огнем, и трех из них ранили.

Спустя несколько дней после этого, сильная партия, действительно, перешла Аракс и бросилась на две деревни, Гарив и Горанзур. Армяне отстояли деревни, но потеряли человек десять убитыми и свои стада. По собранным сведениям оказывалось, что персидское правительство нарочно держит в сборе кочевые племена, с тем, чтобы делать большими партиями набеги в русские границы и наносить возможный вред карабагским жителям. И кочевники действовали с необыкновенной дерзостью. В течение нескольких дней, в окрестностях одного Ах-Углана, убито было трое армян, несколько ранено и 11 захвачено в плен; сверх того, угнано более 200 голов скота, что сильно подрывало в крае русские перевозочные средства. Подполковник Миклашевский, с батальоном егерей, по тревоге ходил преследовать партию, но настигнуть ее не мог. Дерзость персиян возросла до того, что они подъезжали даже к тем местам, где стояла пехота, будучи уверены, что она их не догонит; обывательских же караулов они вовсе не боялись, зная, насколько те беспечны и вялы.

Только один раз удалось настигнуть разбойничью партию, да и то благодаря лишь необычайно энергическому преследованию со стороны русского офицера. Дело было 15 марта. За-аракские хищники напали на куртинское селение Агнус, и пока они его грабили, один из куртин, вырвавшийся из рук разбойников, успел добежать до деревни Каладараси, где квартировала рота егерей. Оттуда немедленно вышел прапорщик Хвостников с 30-ю егерями и 50-ю [254] конными армянами. Когда он прибыл в Агнус — деревня уже была разграблена и неприятель удалился к Араксу. Хвостников бросил пехоту, и пустился в погоню с одними армянами. На пути настойчивым, энергическим требованием заставил он присоединиться к себе татарский караул поручика Сафар-Али-Бека, поднял всех жителей попутных деревень, — и хищники были настигнуты. Малейшая попытка с их стороны к сопротивлению — и партия была бы истреблена совершенно; но персияне поняли это, и бросились бежать в разные стороны. Тем не менее разнокалиберная русская милиция положила девять человек на месте, двух взяла в плен, а главное — отбила назад стада и добычу.

В таком положении застал Карабаг Мадатов, вернувшийся из Тифлиса в начале апреля месяца. С приездом его жители тотчас стали бдительнее отправлять свою службу, и набеги со стороны Асландуза уменьшились. Но за то значительный отряд неприятельской конницы появился в окрестностях Мигри и стал грабить селения но реке Бугрушату. В той стороне совсем не было русских войск, и князь Мадатов должен был оборонять границы одною карабагскою конницею. Он сумел, однако, внушить татарам доверие к себе, и заставил их исполнять свою волю.

Так наступила весна, а с нею вместе и возможность открыть военные действия против персиян. В предстоявшей кампании, по принятому плану, Мадатову отведена была крупная роль и предстояли действия вполне самостоятельные. В то время, как главные русские силы, под личным начальством Паскевича, готовились вступить в Эриванское ханство, он с своим карабагским отрядом должен был прикрывать левый фланг действующего корпуса, охранять Карабаг н, наконец, смотря по обстоятельствам, способствовать главным силам овладеть Нахичеванью. Достигнуть этих целей можно было или пассивной обороною берегов Аракса, или же внезапным и сильным [255] вторжением в персидские пределы к стороне Агара и Ардебиля.

5-го апреля карабагский отряд сосредоточился у Ах-Углана и отсюда подвинулся еще вперед, на речку Черекени. Наличные силы Мадатова состояли в то время из трех пехотных и трех казачьих полков, при 24-х орудиях, да ожидался еще 41-й егерский полк, находившийся уже на марше из Грузии.

Неприятель также собирал свои силы. Было известно, что у Худоперинского моста стоял Багра-Хан с двухтысячным отрядом сарбазов и с конницею, при двух орудиях; далее, в Хан-Баге, напротив Маральяна, ширванский, шахсеванский и другие ханы собрали свои иррегулярные полчища: в Асландузе стояла тысяча человек ардебильской конницы. По достоверным известиям, 15 орудий, под прикрытием пехоты, двигались из Ардебиля к Араксу. Говорили также, что Аллаяр-Хан с тридцатитысячною армиею находится в одном переходе по ту сторону Тавриза, но куда он возьмет направление, к Эривани или к Карабагу, — было еще неизвестно.

При таких условиях Мадатов предпочел идти за Аракс, чтобы не дать времени неприятелю усилиться, — и идти немедленно, не ожидая ни егерей, ни транспортов. 16-го апреля войска двинулись уже от Черекеня. На походе получено было известие, что сильная неприятельская партия появилась в тылу отряда, около Гериос, и после 24-х часового боя с армянами, разграбила селение Вундерли и угнала весь скот. Мадатов не обратил на это внимания, зная неизбежность подобных происшествий, которые прекратятся сами собою. как только русские знамена появятся на правом берегу Аракса, — и торопился захватить переправу.

18-го апреля, не доходя 12 верст до Худоперинского моста, Мадатов отправился вперед с тремя казачьими полками и занял высоту, командовавшую над всею окрестностью; здесь расположилась донская батарея, и метким [256] огнем через речку заставила стоявший там батальон сарбазов отодвинуться в горы. Между тем, подошла русская пехота и стала лагерем почти в виду неприятеля.

Переправы через Аракс, однакоже, не было. Река была в разливе, а Худоперинский мост был разломан персиянами так, что от него остались лишь ближайшие к берегам полуразвалившиеся своды, да и те прикрыты были с левого берега каменною башней, стоявшей здесь в виде предмостного укрепления. Тем не менее, Мадатов предпринимает целый ряд действий, окончившихся завладением переправы для русских войск.

На следующий день, 19-го числа, рота егерей, предводимая подполковником Миклашевским, пошла вперед и, под огнем неприятеля, заняла позицию, шагах в 80-ти от моста, на возвышении, обнесенном каменною оградою. Неприятель зашевелился. Два батальона сарбазов и сильная конница придвинулись также к реке и стали в ста саженях, по ту сторону моста. Армяне говорили, что за этими двумя батальонами со стороны Тавриза тянутся значительные силы, но им мало верили. В бездейственном созерцании друг друга простояли противники весь этот день, а ночью рота егерей, с капитаном Калачевским, скрытно выпила из лагеря и, в двух верстах выше по Араксу, принялась устраивать плоты из леса, заготовленного там для починки моста. Шум топоров привлек внимание персиян, и работу пришлось производить уже под учащенным огнем неприятеля. Тем не менее, к утру плоты были готовы. Правда, они никуда не годились, потому что, сделанные из тяжелого дубового леса, едва держались на поверхности воды: но дело было не в плотах. Неприятель, ожидая в том месте переправы, сдвинул туда большую часть своих сил, а подполковник Миклашевский, воспользовавшись этим, кинулся из своего окопа и внезапно овладел стоявшей перед мостом укрепленной башней. Гарнизон ее был истреблен, а с русской стороны ранены поручик Макаров да шесть егерей, — и это была вся [257] потеря, которую понес Мадатов в трехдневной перестрелке с неприятелем.

С особым уважением говорит Мадатов в своем донесении, что семь человек, разжалованных в рядовые: Окулов, Веденяпин 2, Зубов, Рудницкий, Ляшковский, Титов и Фитиолин, желая кровью загладить свои проступки, стали впереди охотников, штурмовавших башню, и своею грудью проложили дорогу к победе. Из них Фитиолин тяжело был ранен пулею на вылет. Здесь же получили первое боевое крещение и полки, пришедшие из России, Козловский и Нашебургский.

Пока егеря, овладевшие башнею, расположились по самой реке, в ложементах, секретно приготовленных ими еще ночью, козловские и нашебургские стрелки в лодке переправились на ту сторону Аракса и, подкрепленные метким картечным огнем казачьих орудий, действовавших под командой есаула — линейца Зубкова, вынудили неприятеля отойти от берега. Весь пятитысячный персидский отряд удалился.

Так, с неимоверными трудностями открыта была, наконец, переправа через Аракс, и Мадатов готовился к движению вперед. Но здесь внезапно были перерваны его действия. В тот же день, среди его боевых распоряжений, ему доложили о приезде из главного штаба курьера с депешами. Это было приказание Паскевича сдать отряд генералу Панкратьеву и ехать в Грузию... Через полчаса в лагерь приехал и сам генерал-маиор Панкратьев.

Прощание князя с отрядом было трогательно, — велика была привязанность к нему солдат и офицеров. Не останавливаясь в своем имении, он, на пути, в последний рая взглянул на родные места и поехал в Тифлис.

________________________________-

Блестящая жизнь князя Мадатова, знаменитого не одною только деятельностью в Кавказской войне, в славе которой ему принадлежит не малая часть, а и вообще в [258] летописях всей русской кавалерии, — весьма любопытна и поучительна. В ней только и можно найти объяснение необыкновенного нравственного обаяния этого человека на всех, кто имел честь становиться под его знамена и делить с ним боевые труды и заботы.

Князь Валериан Григорьевич Мадатов родился в Карабаге, — стране искони воинственной, — и впечатления юных лет, конечно, не могли не отразиться на всем складе его умственной и физической жизни. Храбрость была качеством ему прирожденным, и все свои награды, все почести он взял с острия сабли, и запечатлел их своею кровью. Сирота с детства, он был обязан своим возвышением единственно себе, и протекция не играла в его жизни ни малейшей роли, по той простой причине, что ее у Мадатова не было. Только тот, — говорит один из его современников: — кто видел князя Мадатова в пылу сражения, под градом нуль и картечи, может судить, до какой степени храбрость может быть увлекательна, и как одно появление перед войсками таких вождей, как Мадатов, служит вернейшим залогом победы.

В царствование императора Павла Петровича, Мадатов приехал в Петербург с одним из своих соотечественников, Меликом Джемшидом. Юноша пленился блестящею гвардией; но пока он хлопотал, чтоб его приняли в русскую службу, Джемшид должен был вернуться в Карабаг; вместе с ним уехал и Мадатов, не имевший средств остаться в столице без Джемшида. Так он и заглох бы в Карабаге, в своей прародительской чохе, но судьба уже успела отметить будущего героя: император как-то вспомнил о молодом горце, которого видел раз на разводе, и узнав, что тот вернулся в Карабаг, не успев определиться в гвардию, приказал привезти его назад с фельдъегерем. Мадатов явился, был определен подпрапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк, с титулом князя, а с производством в офицеры переведен подпоручиком в армию. [259]

Так, человек, которому судьба отводила в будущем такое блестящее место в немногочисленной плеяде русских кавалерийских вождей, начал свою службу в пехоте, в Мингрельском полку, с которым и выступил в турецкую кампанию 1808 г. С этих пор начинается его боевая известность. Командуя ротой, Мадатов, менее чем в два года, получил Анну и Владимира с бантами, Анну на шею, золотую шпагу за храбрость и чин капитана. Но уроженцу Карабага, страны отважных наездников, пехотная служба представляла мало простора; он рвался в кавалерию, и в феврале 1810 года ему, наконец, удалось осуществить свою заветную мечту: он был переведен в Александринский гусарский полк ротмистром. Не успел он еще доехать до полка, как получилось известие о производстве его в маиоры за прежние боевые отличия. В настоящее время такие поздние переводы из пехоты в кавалерию показались бы чем-то совсем необычайным. Но тогда подобные случаи бывали нередко, и не один Мадатов, многие знаменитейшие боевые русские кавалеристы вышли именно из рядов пехоты. Проще были тогда специальные требования от кавалерии, ближе стояла она к действительным боевым потребностям, и развитие духа преобладало в ней над техническою стороною дела.

И вот, пехотный маиор, надев гусарский ментик, явился в Александринский полк, издавна славившийся в сражениях «яростию ударов», и тотчас получил эскадрон. Полк был в то время на походе к Шумле, и 12 июля, при селении Чаушкиой, произошло первое дело, в котором Мадатову пришлось участвовать с гусарами. Здесь, на глазах своих новых товарищей, врубился он с своим эскадроном в пехотную колонну — и возвратился назад с турецкою пушкою. Первый бой — и уже право на Георгия! Храбрые александринцы увидели в Мадатове достойного сотоварища, и положение его в полку упрочилось сразу. Нужно сказать, что Александрийским полком командовал в то время полковник Ланской, убитый в 1814 году под Краоном, [260] человек блистательной храбрости, которой завидовал даже сам Мадатов. Однажды, в десятом году, завязалась жаркая битва под Шумлою. Ланской ввел в дело весь Александрийский полк. Гусары пли на рысях; Мадатов видел, как Ланской ехал перед первым эскадроном, окруженный своим конвоем, в числе которого был юнкер Новинский. Полк уже близко подошел к турецкому ретраншаменту, когда Ланской скомандовал: «марш-марш!». Он первый вскочил в укрепление, и, вырвав из рук турецкого байрактара знамя, бросил его Новинскому, крикнув: — «Юнкер! Вот тебе георгиевский крест!»

Такая беззаветная отвага одушевляла всех александрийцев, и не легко было состязаться с ними в храбрости. Но Мадатов жадно искал случая выделиться из среды даже таких сотоварищей, — и случай к этому не замедлил представиться.

Эго было 26-го августа, в генеральном сражении под Батиным, где граф Каменский разбил сорокатысячную турецкую армию. Когда началось дело, Александрийский полк стоял на левом фланге. Офицеры собрались около своего командира, Ланского, и слушали рассказ его про одного маиора, получившего при Екатерине небывалую в этом чине награду — Георгия 3 степени. Мадатову, бывшему при этом, так захотелось Георгия (награды за Чаушкиой еще тогда не вышли), что он обратился к Ланскому с вопросом: что ему сделать. чтобы получить георгиевский крест? Ланской шутя указал на четырехтысячную колонну турецкой кавалерии, шагом выезжавшую из лагеря, и сказал: «разбей их!» Мадатов крикнул двум эскадронам: «за мной!» — и бросился на неприятеля. И Ланской, и товарищи Мадатова не успели прийти в себя, как два эскадрона русских гусар столкнулись со всей 4-хтысячной массой турецкой кавалерии. Неприятель, однако, дрогнул — так стремительна была атака Мадатова, — и лощина на протяжении нескольких верст покрылась трупами изрубленных турок... Бой окончился поздно; войска вернулись в лагерь [261] ночью, а утром 27-го августа, курьер из главной квартиры привез Мадатову пакет: это был георгиевский крест, пожалованный ему за дело под Чаушкиоем. За Батин его произвели в подполковники.

Отечественная война застала Мадатова уже в звании командира Александрийского гусарского полка, входившего тогда в состав 3-й западной армии. С этим полком он участвовал в сражениях под Кобриным, под Городечною, в целом ряде кровопролитных битв на Березине; был произведен в полковники и получил алмазные знаки ордена св. Анны 2 степени.

Любимою поговоркою Мадатова в то время было: «Берегу полк, как невесту, но придет час и я не пожалею ни людей, ни лошадей». И час этот пробил в роковой день 11-го ноября, под Борисовым, когда русский авангард, разбитый и отброшенный, должен был отступать через Березину по узкому, длинному мосту, загроможденному столпившимся на нем обозами и артиллерией. Положение было критическое. Мадатов решился остановить неприятеля, — это было единственное средство спасти остатки нашей пехоты и дать возможность убрать хоть часть застрявшей на мосту артиллерии. Он выдвинул вперед четыре эскадрона александрийских гусар и, проскакав по их фронту, сказал: «Гусары! Смотрите: я скачу на неприятеля! Если вы отстанете — меня ожидает плен или смерть! Ужели вы в один день захотите погубить всех своих начальников?» И, не ожидая ответа, он круто повернул коня, дал шпоры и помчался на неприятеля. Гусары не отстали от него — и, под огнем 20 орудий, врубились в пехоту. Французские латники, в свою очередь, обхватили русских гусар с флангов и с тылу... Дорого стоил александрийцам этот кровавый бой, но они восстановили честь русского оружия, спасли артиллерию и дали возможность пехоте отступить без больших потерь. Подвиг Мадатова был оценен историею. Известный военный писатель, граф Бисмарк, в своем сочинении о коннице, [262] называет действия Мадатова под Борисовым — образцовыми. Борисов доставил ему в полковничьем чине золотую саблю, осыпанную бриллиантами.

Война за независимость Германии дала Мадатову случаи к новым блестящим отличиям. Первая встреча с французами за рубежом русской земли произошла у него под Калишем, 1-го февраля 1813 года, Мадатову, с двумя эскадронами гусар, удалось разбить здесь сильную французскую конницу. Но в ту минуту, когда неприятель дал перед ним тыл, показались два саксонские батальона, которые шли свернувшись в густую колонну. В пылу одушевления, Мадатов тотчас повернул на них но неприятель был силен и, остановившись, спокойно выжидал атаки. Мадатов понял, что сломить такую пехоту трудно. Но военное счастье редко изменяет истинной отваге. Он стал впереди гусар и сам, во главе дивизиона, кинулся на неприятеля... Залп, ответный крик на него: «ура» — и гусары врубились в пехоту. Две пушки и саксонское знамя захвачены были с первого удара. Пехота, разорванная в рядах, дралась однако штыками, но, смятая и стоптанная, бросила наконец оружие. Два батальона и командовавший ими генерал граф Ностиц были взяты в плен. Мадатов получил за этот блестящий подвиг орден св. Георгия 3 степени, и, таким образом, был одним из весьма немногих офицеров в русской армии, имевших в чине полковника и бриллиантовую саблю и Георгия на шее.

Затем Мадатов с отдельным отрядом блокировал крепость Глогау, сражался под Люценом, участвовал в нескольких отважных партизанских поисках и был в битве народов под Лейпцигом. Здесь, в пылу одной из атак Александрийского полка, он был жестоко ранен пулею в левую руку, но не сошел с коня и не оставил поля до окончания битвы. Это крайнее напряжение воли дорого стоило Мадатову: сильная потеря крови и несвоевременная перевязка настолько ухудшили состояние раны, [263] что болезнь надолго приковала Мадатова к постели. Это было причиною, что он не мог участвовать в кампании 1814 года. Но Мадатов не был забыт: государь пожаловал ему чин генерал-маиора и орден Владимира 3 степени, а прусский король прислал ему орден «pour le merite».

Посетив Париж уже по заключении мира, Мадатов хлопотал о переводе его в корпус графа Воронцова, оставляемый во Франции. Но в это время уже состоялся приказ о назначении его на службу в отдельный Грузинский корпус. И вот, Мадатов, за 16 лет перед тем покинувший родину бедным, никому не нужным сиротою, теперь возвратился в нее правителем трех мусульманских ханств: Ширванского, Шекинского и Карабагского.

С этого момента начинается славная боевая деятельность Мадатова на Кавказе, навеки связавшая имя его с целым рядом выдающихся событий кавказской войны. Войска, предводимые им, проникали в такие места, в которых еще никогда не бывала нога победителей, и где народ не знал, что значит быть побежденным. Его видели в своих стенах неприступные аулы Лаваши и Хозрек; горы Дагестана склоняли перед ним свои непокорные головы, а Шамхорское поле дало его имени неувядаемый блеск. Ермолов высоко ценил победы Мадатова; но еще выше ставил нравственное влияние, которое он приобретал над побежденными народами, и которое было так сильно, что заставляло недавних врагов становиться под знамена Мадатова и идти на бой с своими единоземцами. Так было в Каракайтаге, в Табасарани и Казикумыке, так было и во время Персидской войны, в Казахской дистанции. Скупой на награды, Ермолов не жалел их для Мадатова: за Табасарань и Башлы он получил анненскую ленту, за Акушу — алмазные знаки Анны 1-й степени, за Казикумык — Владимира 2-го класса, за Шамхор и [264] Елизаветполь — чин генерал-лейтенанта и вторую бриллиантовую саблю.

Не все, конечно, подобно Ермолову, умели ценить эту энергическую и плодотворную деятельность Мадатова. На самую память его брошено несколько жестких обвинений, в которых ему не пришлось найти всеобщего оправдания, хотя, конечно, и были люди, лучше понимавшие его и его положение. Следя за его управлением татарскими провинциями, многие и при жизни его и после находили в его действиях нечто азиятское, произвольное и деспотическое, от чего будто бы он, сам уроженец Азии, воспринявший с детства все политические и общественные понятия ее, не мог отрешиться в течение всей своей жизни. Что в его действиях был этот характер, — оспаривать никто не будет: но ему есть другое, более веское и логическое объяснение. Нужно представить себе этот край, в котором ничто не уважается, кроме силы и власти, край, только что перешедший из рук ханского произвола под господство закона и не утративший ни одной черты в понятиях, которыми объяснялась и поддерживалась деспотическая власть, чтобы понять, что Мадатов, коротко его знавший, только приноровлялся к его обычаям и нравам. Так, чтобы вызвать необходимое обаяние своей власти, он, как рассказывают, донося о всех предположенных им смертных приговорах, вместе с тем всегда представлял пароду дело в таком свете, что он своею властию казнит и имеет на то право; и это было целесообразно с нравами и понятиями мусульман. Не нужно, притом, забывать и другой стороны деятельности его, той, что знание края давало ему постоянную возможность исправлять ошибки других. «Справедливость — говорит один из современников Мадатова, бывший вместе с ним позже в Турции: — может быть достигнута только сравнением того, что совершил князь, с тем, чего не сделали, или что испортили другие... Грузия была свидетельницею того же, что происходило на моих глазах в Турции. Делались огромные [265] ошибки: князь исправлял их, и в то время, когда им уже были сорваны лавры, являлись распоряжения, мешавшие ему доплести из них венок...»

Падение Ермолова увлекло за собою и его любимого сподвижника. Мадатов сошел со сцены кавказской войны не обиженным только, но глубоко и несправедливо оскорбленным. Имение в Карабаге, оставленное за ним высочайшею волею не без политических расчетов, послужило для Паскевича главным предлогом к его обвинению и создало нарекания, мрачною тенью отразившиеся не только на нем, но и на самом Ермолове, — честность которого уже отмечена историею.

В тягостном и непривычном бездействии пробыл Мадатов в Тифлисе целые пять месяцев. Наконец, через Дибича ему удалось добиться позволения приехать в Петербург. В то время шли уже приготовления к турецкой войне, и Мадатов был прикомандирован к 3-му пехотному корпусу, входившему в состав действующей армии. Там, на Дунае, с небольшим отрядом он овладел двумя турецкими крепостями, Исакчей и Гирсовым, и отстоял селение Проводы, расположенное у подошвы Балкан. «Ура! любезный князь, — писал к нему граф Воронцов из-под Варны: — я знал, что герой Дагестана будет героем и в Балканских горах». 14 знамен и 98 орудий были трофеями Мадатова в эту кампанию. И несмотря на все это, неблаговоление Паскевича так сильно отражалось на службе его, что Мадатов за весь этот поход получил только одно «монаршее благоволение». Наконец, уже в начале 1829 года, он был назначен начальником 3-й гусарской дивизии. И вот, на тех самых июлях, на которых за двадцать лет перед тем Мадатов получил георгиевский крест, теперь, пришлось ему встретиться опять с александрийцами, уже входившими в состав его дивизии. «Ну, слава Богу, — шутил он с гусарами: — мы опять увидим турок. Только вы, братцы, их всех не рубите: за пленных дают по червонцу — сгодится, а [266] лошадей их мы маркитантам за долг отдадим». И гусары восторженно глядели на того, чье имя давно уже тесно связалось с их полковою славою.

В это время имя Мадатова почти не упоминалось в реляциях, но популярность его в армии была велика. Вот как описывает, между прочим, один артиллерийский офицер свою встречу с ним в кампании 29 года, около Базарджика.

«Батарея наша — рассказывает он: — поднялась на небольшое возвышение, свернулась в колонну и остановилась для привала над берегом речки. Офицеры собрались на правый фланг, раскинули бурки и денщики засуетились у походного завтрака.

— Кто это скачет на вороном коне? — спросил один из офицеров, поглядывая на большую дорогу.

— Господа, это какой-то генерал, — сказа капитан н, застегнув лядунку, пошел к первому орудию.

Все встали.

Через минуту подскакал к батарее гусарский генерал, высокий и статный, с белым крестом на шее. Он был молодец в полном значении этого слова.

— Здравствуйте! артиллеристы! — сказал он весело, сдержав коня у зарядного ящика, возле которого стояли офицеры. — Поздравляю вас с войною! Мы подеремся славно — я это вам предсказываю. Надобно только выманивать этих мусульманских собак в чистое поле, а тогда и нам, гусарам, будет работа... Я знаю турок, я с ними вырос... Я вам пророчу, господа, что через год вы все вернетесь в Россию с георгиевскими крестами,

Капитан заметил, что без особенного случая трудно заслужить этот крест.

— Какой тут случай! — возразил генерал, играя поводьями своего коня, который так и рвался под лихим всадником: — была бы охота да отвага! Знаете ли вы, как добываются георгиевские кресты? — И он рассказал о сражении под Батиным. — «Это было дело знатное, — [267] заключил генерал, с самодовольствием покручивая свои длинные усы: — оно утешает меня даже под старость. Дай Бог и вам когда-нибудь поработать таким же манером... А пока прощайте! Увидимся под Варною!..»

С последними словами он круто повернул коня и поскакал по дороге в Мангалию. Впоследствии мы узнали, что это был известный по необычайной храбрости генерал-лейтенант князь Мадатов, который так блистательно начал и так печально окончил турецкую кампанию».

Первое дело, в котором гусары Мадатова приняли серьезное участие, было сражение при Кулевче, открывшее, как известно, русским войскам путь за Балканы. На другой день после этого боя, Мадатов был послан перервать сообщения разбитой турецкой армии с Шумлою. Турки, заметив движение, выслали из крепости трехтысячную конницу. Этого только и ждал Мадатов. Гусарские полки Александрийский, Ахтырский и Белорусский понеслись в атаку. Командир 1-й бригады, генерал-маиор Муравьев, из первых врезавшийся в ряды неприятеля, собственноручно вырвал знамя Ахмет-Бея, командовавшего конницею в Шумле; другое знамя взяли гусары. После недолгого боя, турки, сбитые с поля, бросились в ближайший пехотный лагерь. Гусары в быстрой погоне пронеслись между двумя передовыми редутами, обдавшими их картечью, и на плечах бегущих ворвались в лагерь. Пехота, застигнутая ими врасплох и не успевшая построиться, частью была изрублена, а частью укрылась во рвах и между палатками.

Подвиг гусаров этим не ограничился. Быстрым поворотом направо, Мадатов успел отрезать другую пехотную колонну, поспешно отступавшую в Шумлу из соседнего лагеря, и на глазах гарнизона истребил ее так, что лишь ничтожные остатки успели укрыться в тех самых редутах, которые охраняли Шумлу и теперь одни возвышались среди опустевшего, покинутого врагами поля. Оба эти редута смотрели, однакоже, грозно. Вооруженные полевыми орудиями, они имели солидную профиль и глубокие рвы. [268] Атаковать их одною конницею было делом неслыханным. Но Мадатов давно привык к неслыханным подвигам. По одному слову его, Александрийский полк в карьер подскочил ко рвам, спешился и с саблями наголо полез на приступ. Редут был взят, и в руках гусар очутилось два знамени и два орудия. Небольшая часть гарнизона успела, однакоже, спастись поспешным бегством и укрылась в другом редуте. Неустрашимые гусары, предводимые Мадатовым, бросились туда. Ахтырцы спешились. Сильный батальный огонь, картечь и целый батальон штыков, стоявших на валу, остановил порыв храбрых. Мадатов один подъехал ко рву и, зная турецкий язык, уговаривал их сдаться. Вместо ответа турки дали по нем залп, но в это время подоспела пехота — и редут взят был штыками.

Это дело 3-й гусарской дивизии было необыкновенным подвигом. В военной истории не много найдется примеров, где бы гусары, с саблями в руках, брали укрепленные лагеря и штурмовали редуты, защищенные пехотою. Если бы множество блистательных дел в прежние войны с турками, французами и, наконец, на Кавказе давно уже не провозгласили Мадатова баловнем военного счастия, то уже одной этой атаки было бы достаточно для увековечения его известности.

Дибич был в восторге от этого дела. «Мадатов — писал он к государю: — отбросил вышедших из Шумлы 1500-2000 турецких всадников на их передовые редуты; гусары вели себя тут самым блистательным образом, особенно Александрийские, предводимые Муравьевым, который собственноручно взял пашинское знамя. Впереди всех находился сам Мадатов. Его гусары, бросившись на редуты, спешились и, действуя саблями, взяли первый из них; другой редут был взят пехотою. 12 знамен и 5 орудий были трофеями этого славного дела».

Вот что отвечал на это письмо государь: «...Что за молодцы эти прекрасные войска, эти дорогие ратные [269] товарищи, и как я сожалею, что более не с ними! Чти за геройские полки: 12 егерский и Муромский ⁹ и храбрые Александрийские гусары! Вот подвиги, которые должны быть отмечены в истории нашей армии!» Государь щедро наградил всех участников сражения; командиры Александрийского и Ахтырского полков получили георгиевские кресты, Муравьев — тоже, обоим полкам пожалованы знаки на кивера за отличие, Мадатов был награжден орденом св. Александра Невского.

Но этот был последний подвиг и последняя награда Мадатова. Еще с прошлой зимы князь чувствовал сильную боль в левом боку, — следы пережитых им огорчений. Он не обращал на болезнь никакого внимания и, после Кулевчинского боя, остался под Шумлою в составе блокадного корпуса. Между тем, снова и снова сыпались на него нравственные унижения. Интриги, происки, клеветы людей, старавшихся, в угоду Паскевичу, чернить сподвижников Ермолова, не оставляли преследовать Мадатова и в Европейской Турции. Из-под степ Шумлы он должен был отвечать на разные вопросные пункты, посылаемые ему Паскевичем по невыносимым обвинениям. Доносы на него вызывались путем в высшей степени бесцеремонным. Так, в крепости Шуше барабанным боем на улицах приглашали жителей подавать жалобы на князя Мадатова. Особенно досаждало ему дело о незаконном завладении имением в Карабаге, несмотря на то, что у Паскевича в руках были подлинные рескрипты императора Александра, которыми утверждались за ним эти имения. Преследование Мадатова дошло до того, что за небольшие долги, которые он легко мог покрыть собственными средствами, был продан в казну за ничтожную сумму его тифлисский дом, и Мадатов не был даже предварен об этом. И все эго делалось в то время, когда Мадатов геройски дрался под Шумлою, когда, [270] не смотря на болезнь, в короткое время проявившую опасные симптомы, он беспрерывно делал поиски в тылу неприятеля.

Но чаша оскорблений наконец переполнилась, здоровье князя рухнуло окончательно. В последний раз он выступил из лагеря 28-го августа к городу Тырнову. Очевидцы рассказывают, что, томимый тайным грустным предчувствием, Мадатов как бы нехотя выступал из лагеря, и во все продолжение похода был, против обыкновения, не весел, даже мрачен. Погода была сырая, туманная; отряд делал переходы чрезвычайные, по 80 верст в сутки, — и эта экспедиция лишила Мадатова последней силы. Случилось, что на возвратном пути, 31-го августа, верстах в пяти от русского лагеря, услышаны были ружейные выстрелы. Мадатов остановил отряд и послал узнать о причине. «Если турки сделали вылазку, — сказал он: — мы ударим им в тыл и отрежем от Шумлы». Но тут же он начал жаловаться па нестерпимую боль в левом боку, слез с лошади и лег на разостланной бурке. Между тем ординарец возвратился с донесением, что это русская пехота стреляет в цель. Мадатов с большим трудом сел на лошадь и, уже совершенно больной, возвратился в лагерь. 2-го сентября открылось у него внезапно сильное кровотечение из горла, — и через два дня его не стало.

Так угасла жизнь полная сил, энергии и честных намерений, когда Мадатову не было еще и 49 лет от роду. Весть о его кончине глубоко опечалила армию. Дибич почтил память его слезою и сказал знаменательное слово: «В Мадатове наша конница лишилась русского Мюрата!»

И это была не фраза. Мадатов обладал замечательною храбростью, которая не бледнела ни перед какою опасностью, ледяным хладнокровием, которое не смущалось никакою неожиданностию, и, что всего реже, — тем нравственным мужеством, которое не пугается никакой ответственности. Смелый в решении, он был необыкновенно быстр в исполнении, и эта-то быстрота служила верною порукою успеха, [271] по-видимому, в самом дерзком, залетном, отважном предприятии. Даже турки — и те сожалели о нем. Великий визирь, в знак уважения к памяти Мадатова, открыл для него ворота неприступной Шумлы и принял в ее стены прах смелого воина. Гроб из лагеря до самой крепости несли на себе попеременно гусары и офицеры 3-го пехотного корпуса. У самых ворот Шумлы печальное шествие остановилось. Войска преклонили знамена и оружие, раздалось церковное пение, — и пушечные выстрелы отдали последнюю земную почесть тому, кто так любил внимать им на поле битвы. Когда окончилась лития, ворота отворились — и процессия вступила в Шумлу. Турки, однакоже, впустили в город изо всего конвоя только конный взвод белорусских гусар (тогда полк принца Оранского) с их трубачами. Толпы народа, привлеченные зрелищем пышного погребения русского генерала, сопровождали гроб Мадатова до самого кладбища. Печальные звуки труб изредка прерывали глубокую тишину, царившую в толпе, которая сама заботилась о том, чтоб ничем не нарушить мрачной торжественности погребального обряда. Медленно тянулось шествие по узким улицам Шумлы, впервые еще видевшей в стенах своих вооруженного неприятеля, — и, наконец, достигло ограды христианского храма, где могила и приняла бренные останки героя. Впоследствии, по окончании войны, тело Мадатова было перевезено его женою в Петербург и ныне покоится в Александро-Невской лавре. Большой четыреугольный мраморный мавзолей покрывает собою прах доблестного рыцаря. Памятник замечателен своею простотою и изяществом: на нем нет ни резьбы, ни вычурных украшений, и только наверху сияет золотой крест, рельефно выделяясь на фоне черно-серого мрамора. С одной стороны его барельеф, изображающий лавровый венок, надетый на рукоять меча. С другой — простая, крупная надпись: «Генерал-лейтенант князь Валериан Григорьевич Мадатов. Родился 18-го мая 1782 года. Скончался под Шумлою, 4-го сентября 1829 г.». С третьей: — Княгиня Софья Александровна Мадатова, рожденная Саблукова. [272] Родилась 21-го ноября 1787 года; скончалась 4-го сентября 1875 года». Супруги, скончавшиеся в один и тот же день, 4-го сентября, погребены под одним камнем, навеки скрывшим от глаз людских того, кто, усыновленный Россией, отплатил ей всей горячей преданностью своего сердца, растерзанного людской несправедливостью.

Комментарии

8. В отряде Мадатова были: 6 рот Грузинского полка, батальон эриванцев, батальон херсонцев, рота 42-го егерского полка, 4 донских казачьих полка, татарская милиция, 15 пеших и 12 конных орудий. С полковником Мищенко пришел Апшеронский пехотный полк.

9. Эти полки особенно отличились под Кулевчею.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 2. СПб. 1888