Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ III.

ПЕРСИДСКАЯ ВОЙНА 1826-1828 г.

Выпуск I.

V.

Измена Ганжи.

Вступая в Карабаг, острым углом далеко вдавшийся с севера в персидские владения и потому более доступный для нападений, — главная персидская армия, как гигантское чудовище, распростирающее от себя по всем направлениям жадные руки, разослала повсюду сильные побочные отряды, спешившие занять древние татарские ханства. Один из таких отрядов, тысяч в десять-двенадцать, под знойным южным небом, тянулся к стороне Елизаветполя.

Елизаветполю, древней Ганже, в истории распространения русского владычества в Закавказье выпала значительная роль, благодаря мужеству последнего владетеля его, знаменитого Джават-Хана. Русские гордились покорением храброго татарского народа, и сам Цицианов придавал этому факту большое значение. В крае долго помнили, с какою смелостью и настойчивостью он стремился показать это значение и высшему правительству. Есть легендарный рассказ, что император Александр, получив известие о взятии Ганжи, пожаловал нижним чинам, участвовавшим в штурме, по рублю серебром; но такая награда обидела [96] Цицианова. «Если Его Величество — писал он в Военную Коллегию: — жалует солдатам по рублю за хороший развод, то за взятие города штурмом, вероятно, хотел дать медали, а потому я приказал к серебряным рублям приделать ушки и носить их в петлице, только всеподданнейше испрашиваю на каких Государь прикажет лентах».

Государь уважил тогда патриотическую дерзость главнокомандующего: рубли оставлены были солдатам, а за взятие города установлена особая медаль.

С течением времени, с покорением других ханств, значение Ганжи, переименованной в Елизаветполь, становилось все бледнее и бледнее в глазах русских властей. Роль историческая отходила все дальше и дальше в прошлое, а в настоящем, после окончательного присоединения Карабага, Ганжинское ханство, прикрытое от Персии озером Гокчею, не имело уже прежнего стратегического значения. К этому присоединился климат Елизаветполя, убийственный для северных пришельцев, почему даже те две роты 41 егерского полка с четырьмя орудиями и сотнею казаков, которые должны были занимать древний город, не оставались в нем: чрезвычайная смертность среди войск с давнего времени побудила Ермолова выводить их каждое лето верст за 20 от города, в селение Зурнабад, лежавшее в горах. Отвращение от этой местности среди русских было так велико, что в обширном городе не устраивались даже помещения для войск, не было даже казарм, которые так легко было устроить в покинутом ханском дворце; колодцы не чистились, что, в свою очередь, не могло благоприятно отзываться на здоровье солдат. Елизаветполь был почти покинут.

Такое отношение к старой Ганже едва ли, однако, оправдывалось политическим положением края и настроением умов его населения. Татары Ганжинского царства, в противоположность русским, не забывали истории своего народа, его борьбы и падения. Они помнили геройскую защиту [97] и смерть Джават-Хана, как славное предание о былой силе и независимости мусульманства в их родной стране. В народе упорно держался слух о несметных ханских сокровищах, возбуждавших его восточную жажду роскоши и блеска и, вместе с тем, боязнь, как бы эти богатства не попали в руки неверных пришельцев. Ходили рассказы, что под крепостью есть подземные ходы, которые настолько обвалились, что проникнуть в них уже не было возможности.

Предания утверждали, что хан, предвидевший намерение русских штурмовать крепость, зарыл большую часть своих сокровищ именно в этих подземельях; рассказывали, что в последние дни ханства он часто призывал в свою цитадель искусных землекопов, которые оттуда никогда уже не возвращались, становясь жертвою его предусмотрительности.

Некоторая часть богатств была, по рассказам, зарыта и в крепости, в ханском саду, откуда будто бы, уже в двадцатых годах, вырыл их, тайно приезжавший из Персии, один из сыновей Джават-Хана. Англичане, знавшие этого сына в Персии, подтверждали Муравьеву достоверность народных преданий. Соблазнительные рассказы волновали даже армян, втайне вздыхавших о сокровищах, успевших ускользнуть из их рук.

Словом, в древнем Ганжинском ханстве была готовая почва для смут. Там были еще поклонники старины, помнившие ханскую пышность, тревожившую их воображение, и не мирившиеся теперь с сменившим ее суровым и простым режимом, вырвавшим из рук сильных произвол, но за то лишившим и массу бедного населения возможности былых удалых наездов и грабежей.

И вот, когда персидские войска вступили в Карабаг, все население Ганжи сразу изменило русским. Были, конечно, многие, которых только страх заставлял идти по начавшемуся бурному течению. Но так или иначе, почетнейшие татары и армяне немедленно отправили к [98] Аббас-Мирзе депутацию, которая лично вручила ему просьбу от жителей, умолявших могущественного наследника персидского престола восстановить их старое ханство и осенить их древний город победоносными персидскими знаменами.

Аббас-Мирза был чрезвычайно доволен этим выражением чувств елизаветпольских жителей, и во исполнение их просьбы два батальона регулярной пехоты, с сильною конницею и четырьмя орудиями, скоро выступили по направлению к Ганже, чтобы водворить в ней нового хана.

Впереди этого отряда, осеняемые большим красным знаменем, ехали три полководца. Один из них, еще совсем молодой человек, с красивым задумчивым лицом, был старший сын Аббаса-Мирзы, принц Мамед-Мирза. Отец охотно отпустил его, рассчитывая, что предприятие не будет трудное; но тем не менее, не доверяя малой опытности сына, он отправил с ним своего шурина, старого опытного вождя, Амир-Хан-Сардаря, женатого на дочери шаха. Третий был Угурлу-Хан, сын знаменитого последнего ганжинского хана, Джавата. Он был назначен правителем вновь образованного персиянами ганжинского ханства и теперь ехал в свои древния родовые владения, встречаемый на пути толпами татар, стекавшимися из всех окрестных деревень, чтобы поклониться тому, кого они считали своим законным повелителем.

Между ними было много еще тех, кто лично испытал на себе ханскую власть с ее бездушным произволом; но под обаянием минуты забыты были черные тени, ложившиеся от ханского престола на сонмы его раболепных слуг, — и эти слуги первыми явились приветствовать возрождающуюся в крае ханскую власть. Особенное впечатление на посторонних зрителей производил старый человек с зияющею раною вместо правого глаза — яркий след ханского времени. Старик этот при последнем хане был главным управляющим одного из его дворцов. По этикету, принятому вообще на Востоке, дворцовые служители, проходя по двору властелина, должны идти с опущенною [99] вниз головою и сложенными на груди руками. Но однажды этот несчастный машинально поднял голову, — и вдруг глаза его встретились с глазами хана, стоявшего у окна с одною из своих жен. Старик обомлел — и недаром. Хан тотчас потребовал его к себе и строго спросил: «Каким глазом ты видел султаншу?» — «Правым», — отвечал трепещущий царедворец. Преступный глаз был тут же вырван. Подвергшийся страшной казни остался, однако, рабски привязанным к своему господину и ревностно служил ему. Осада города русскими и смерть хана лишили его доходного места, и в двадцатых годах, перед войною, путешественник Гамба видел его сторожем елизаветпольской мечети, вздыхавшим о прошлых временах. Теперь этот старик, вышедший навстречу сыну своего тирана, свидетельствовал о возбуждении, которое охватило все население ханства.

В самом Елизаветполе было далеко не спокойно. При первых известиях о приближении персиян, брожение среди татарского населения города сказалось так сильно, что заставило русских жителей подумать о своем спасении. Дороги, между тем, становились с каждым днем все опаснее и опаснее от множества тогда разбойничавших шаек. Окружной начальник Симонов, потребовал в город две роты, стоявшие в Зурнабаде, чтобы конвоировать отъезжающих и казенный обоз с делами и казначейством. Роты, однако, замедлили. Тогда многие из русских решились поверить свою судьбу счастливой звезде и бежали из города, не дождавшись прикрытия. Обстоятельства вполне оправдали их. Все, заблаговременно уехавшие таким образом, успели благополучно добраться до Тифлиса; оставшиеся же в городе были в ночь на 28 июля предательски вырезаны.

Уже вечером, 27 числа, толпы вооруженных татар ворвались в крепость и устремились прямо к острогу. Небольшой караул заслонил ворота. Татары бросились тогда в рукопашную, и в то время, как одни резались [100] с караулом, другие кидали в окна кинжалы. Преступники, теперь, вооруженные, легко разбили острог и напали на караул сзади. Солдаты были перерезаны, арестанты вышли на свободу и пристали к мятежникам. Другая команда, защищавшая повозки, на которые сложено было елизаветпольское казначейство, кое-как отбилась, и татарам удалось отхватить лишь несколько тюков с медною монетою, тысяч на пять или на шесть, все же ассигнации, золото и серебро — отстояли и благополучно выпроводили на тифлисскую дорогу. Но дела из присутственных мест спасать было некогда; их бросили, а мятежники сожгли их торжественно на площади. Русских чиновников, не успевших бежать, разыскивали по всем домам и убивали.

Так началась в Елизаветполе страшная ночь на 28-е июля. Отряд, следовавший из Зурнабада и задержанный в пути огромным обозом, подошел к городу в то время, когда никого из русских в нем уже не было. Начальник отряда, капитан Шнитников, выслал вперед 12 казаков с поручиком Габаевым предупредить окружного начальника о приближении войска, но встретившиеся на пути армяне посоветовали Габаеву только как можно скорее уезжать назад. Офицер хотел, однако, лично удостовериться в том, что происходит в городе, и двинулся дальше; в городские ворота его пропустили свободно, но едва он втянулся в улицу, как моментально был окружен татарами, и вместе со всеми своими казаками очутился в плену.

Роты Шнитникова, между тем, подошли к городу никем не предупрежденные. Их встретила депутация от татар, которые, как победители, предложили Шнитникову условия, соглашаясь пропустить роты, но требуя, чтобы весь русский обоз был оставлен в городе. Храбрый офицер отвергнул предложение и решился открыть себе путь оружием. Но едва роты двинулись вперед, как татары, засевшие в домах, встретили их сильным огнем. С помощью штыков и картечного огня, громившего улицы, [101] отряд стал пробиваться на тифлисскую дорогу. В жестоком бою храбрый артиллерийский офицер, поручик Корченко, лично управлявший орудиями, получил смертельную рану; тридцать солдат было убито. К счастию, в это самое время армяне успели освободить Габаева; он явился в отряд в критический момент, когда роты, попавшие в лабиринт улиц, остановились и страшно терпели от перекрестного огня. Габаев, сам уроженец Ганжи, отлично знавший расположение города, свернул роты в сторону и повел их такими закоулками, которые вовсе не были знакомы солдатам, — приготовленные татарами засады были обойдены.

Персидский отряд, между тем, приближался к городу. Лежавшие в окрестностях его немецкие колонии были разграблены. Жители одной из них, Анненфельдской, находившейся на левом берегу Шамхорки, верстах в 25 от города, успели убежать в Тифлис заблаговременно; но почти все их имущество осталось в добычу неприятелю. Другая колония, Еленендорфская, всего в семи верстах от Ганжи, была занята персиянами, и колонисты успели спасти свою жизнь только при помощи армян, укрывших их в своих домах в самом Елизаветполе. Это была одна из богатейших и цветущих виртембергских колоний, насчитывавшая у себя 89 прекрасных каменных домов.

Но чем ближе подходили персияне к старой Ганже, тем более замедляли шаг и, наконец, остановились совсем. Амир-Хан-Сардарь первый начал сомневаться в искренности прошения елизаветпольских жителей — и не решался вступить в город, опасаясь засады. Посланы были искусные лазутчики, и только по возвращении их решено было вступить в Елизаветполь, чтобы предупредить небольшой русский отряд, бывший по сведениям персиян, также в недальнем расстоянии от города, но, как выше рассказано, после жаркой битвы в улицах, ушедший на тифлисскую дорогу. [102]

Елизаветполь был в руках персиян. По нравственному влиянию на жителей один этот факт стоил русским большего проигранного сражения. Ганжа в понятиях народа была такая неприступная крепость, которую могли взять только русские. И вот теперь эти самые русские уступают ее обратно персиянам, — персияне, стало быть, стали сильнее этих северных жителей, — такова логика Востока, раболепствующего только перед силою. Видя персидские знамена вновь на старых башнях Ганжи, где за 23 года перед тем нал храбрый Джават-Хан с своими сыновьями, татары торжествовали падение русского владычества в Закавказье. Восстание получало в этом факте сильное нравственное поощрение.

Непосредственным следствием занятия персиянами Елизаветполя было возмущение соседних татарских дистанций. Шамшадильская открыто стала на сторону врагов, Казахская готова была последовать ей, и только отряд русских войск, расположенный по близости, стеснял проявление в ней враждебности; «впрочем, доверия к оной ни малейшего иметь невозможно», — говорит в своем донесении императору Ермолов.

Так, все пространство от самой границы Турции и до отдаленных пределов Карабага было охвачено пламенем бунта, и древняя Грузия, как в давно забытые времена, была окружена теперь плотною стеною враждебных мусульманских земель. [103]

VI.

Возмущение ханств.

Успешное вторжение огромной персидской армии в Карабаг немедленно отразилось на всех соседних с ним восточных ханствах Закавказья, окаймляющих Каспийское море. В руках Аббаса Мирзы было против России опасное оружие, в лице изгнанных ханов, стремившихся вернуть свои владения, и он спешил воспользоваться им. Одновременно с занятием Елизаветполя, сын давно умершего Селима-Хана шекинского явился в Нуху, Мустафа в Ширвань, сын Ших-Али-Хана в Кубинскую провинцию, Гуссеин-Кули-Хан в Баку, Мир-Хассан-Хан в Талыши. Даже грузинский царевич Александр стремился проникнуть в Кахетию, а в Дагестан пробрался Сурхай Казикумыкский с своими сыновьями и 15-ю нукерами. Не все они пришли с персидскими войсками, но все с английским золотом, — и скоро волны возмущения [104] перебросились за Кавказский хребет, в Кубинскую провинцию, и уже лизали подножия вековых скалистых громад Дагестана. Мятеж и смута были и там, где не было к ним серьезного расположения, — страх гнева и мести персидской исключали всякое сопротивление; а изгнанные ханы, между тем, встречали повсюду родство и, с помощью старых приверженцев, легко распространяли среди легковерного восточного населения движение в свою пользу.

Волнение, подготовлявшееся заранее, прежде всего, еще до персидского вторжения, обнаружилось в Талышах. В начале июня месяца, тогдашний владетель ханства, Мир-Хассан-Хан, вдруг, без всякой видимой причины, бежал из Ленкорани в Персию, бросив семейство, не успевшее последовать за ним и задержанное русскими. Побег Мир-Хассан-Хана был тем страннее и необъяснимее, что со стороны России не было к нему подано ни малейшего повода, а ханский род издавна отличался верностию. Отец Хассана представлял неоднократные доказательства не только преданности русским, но и непримиримой вражды к персиянам. И сам Хассан, в 12-м году, укрепившись в горах, выдержал от персиян жестокую блокаду; талышинцы тогда переели всех своих лошадей и верблюдов, но не сдались, и были выручены Котляревским. Эту черту семейной верности сохранила даже теперь сестра хана, Беюк-Ханум. Узнав об измене брата, она удалилась в Баку, приняла христианство и добровольно отказалась от всех деревень, принадлежавших ей в Талышинском ханстве, получив в замен их, пожизненную пенсию в 1200 рублей.

Непонятный побег хана скоро нашел свое объяснение в персидской войне. И едва Аббас-Мирза вошел в Карабаг, как и Мир-Хассан-Хан с значительным персидским отрядом явился в Талышинское ханство.

Талышинское ханство занимал тогда только один Каспийский морской батальон, силою в семьсот штыков, подкрепленный сотнею казаков: а комендантом Ленкорани [105] и вместе управлявшим Талышинским ханством был маиор Ильинский. Судьба этого человека не лишена трагичности. Он служил прежде в Преображенском полку, женился в Петербурге на актрисе, даже не первоклассной, и вследствие того должен был оставить гвардию. Отец его, старый богатый помещик, отказался принять его с женою-неровнею, — и Ильинский отправился служить на Кавказ. Там он занимал одно время место телавского уездного начальника, но вследствие какой-то истории был сменен и получил в командование Каспийский батальон, с назначением вместе с тем и комендантом Ленкоранской крепости. В Ленкорани он лишился жены, затосковал, начал пить, распустил батальон и, в заключение, перед самою войною, увез вдову какого-то знатного хана с тем, чтобы ее окрестить и жениться на ней. Последнее, само по себе незначительное, обстоятельство взволновало татар, и теперь, при неожиданном вторжении персиян, не осталось без влияния на общий ход дел: оскорбленные жители тем легче переходили к открытому восстанию.

Хассан напал с персидскими войсками на разбросанные посты Каспийского батальона, вырезал небольшой русский гарнизон в Акерване и, потребовав новых подкреплений, направился к Ленкорани. Ленкорань была уже не тою сильною крепостью, которую когда-то брал Котляревский; самый наружный вид ее совершенно изменился: укрепления были разрушены, казармы срыты бурунами. Море, обрушив часть берега, подошло к самым стенам укрепления, поглотив даже кладбище, где покоились вечным сном герои котляревского штурма. Ильинский с своей стороны, не мог рассчитывать ни на какую помощь. Ближайшие к нему русские войска находились за 220 верст, в Ширвани, которая и сама нуждалась в охране, да и эти резервы состояли всего из двух рот егерей, занимавших Старую Шемаху. К счастию на Ленкоранский рейд в то время прибыла часть Каспийской флотилии, под начальством капитан-лейтенанта барона Левендаля. Она [106] забрала из Ленкорани батальонный лазарет, цейхгауз, солдатские семейства, а также армян и талышинских татар, искавших в укреплении убежища, — и для безопасности перевезла их на остров Сару. Избавившись от лишнего населения и тяжестей, Ильинскому стало значительно легче защищаться.

Наскоро привел он Ленкорань в кое-какое оборонительное состояние, исправил по местам укрепления, вырубил окольный лес и, усилив свою артиллерию шестифунтовым чугунным орудием, взятым с одного из корветов, — приготовился к защите. Свой лагерь он истребил, сжег дома бежавших талышинцев, а с остатками своего батальона вошел в Ленкоранскую крепость, выдержав при этом сильную перестрелку с подошедшими уже войсками талышинского ханства.

С талышинским ханом пришел персидский отряд настолько значительный и располагавший притом таким большим числом гребных судов, что мог свободно обложить Ленкорань и с моря, и с суши. Вокруг крепости, действительно, потянулись сильные земляные окопы, а неприятельские киржимы (длинные лодки) стали на рейде и так строго охраняли море, что мичман Соковнин, посланный на вооруженном катере от Левендаля к Ильинскому с какими-то депешами, не мог пробиться в Ленкорань, и должен был вернуться к своей флотилии.

Между тем персияне, распространяясь по берегу все дальше и дальше, овладели Сальянами, на Куре, и Кизил-Агачем, — двумя важнейшими пунктами к северу от Ленкорани. Содержатель Сальянских вод и русский офицер, поручик Кордиков, были взяты в плен; семейство преданного русским Ашим-Хана ограблено, и сам он погиб. Множество людей захвачено было также на рыбных промыслах и перерезано, так как персияне платили по 20 червонцев за русскую голову. Не больше двухсот человек из них, вместе с русскою командой из двух офицеров и 35 солдат, спаслись только тем, что [107] бросились в море, доплыли до русской шкуны и на ней благополучно добрались до острова Сары.

Как только — это было 26-го июля — известие о взятии Сальян достигло до персидского стана, персияне отправили к Ильинскому парламентера с требованием немедленно сдать им и Ленкоранскую крепость.

«Сим объявляю, — писал к коменданту персидский военачальник, мулла Мир-Азис: — что по велению Бога какая была к вам милость, то оной уже больше от Него но будет, а должна она излиться теперь на персиян. Мы были унижены Аллахом, и теперь должны повыситься, — так гласит святой шариат наш. Сальяны уже взяты, и какие были солдаты ваши — те побиты; киржимы, доставлявшие вам провиант, захвачены. Все, осмелившиеся противиться нам, преданы смерти, и головы их доставлены на Муганскую степь, к шахсеванцам, где за каждую из них платят по 20 червонцев награды».

Перечисляя затем все силы, которыми располагает шах, Мир-Азис говорит, что 12 тысяч сарбазов, и с ним шахский сын Али-Наги-Мирза, стоят под Ленкоранью и ждут только мановения его, Мир-Азиса, чтобы истребить неверных и выкрасить их кровью волны Каспийского моря.

«Если вы сдадите мне крепость без боя, — говорил Мир-Азис в заключение своего письма, обращаясь уже лично к Ильинскому: — то вас никто не обидит; если захотите служить великому нашему государю, — будете одарены его щедротами: и я вам порукою, что над всеми солдатами, находящимися у нас, вы будете начальником. Не захотите принять этих условий, то именем Создателя возвещаю вам, что преданы будете смерти и никакой пощады нам не будет».

В крепости собрался военный совет. Общее убеждение оказалось таково, что держаться в полуразрушенных укреплениях невозможно. Того же мнения был и начальник Каспийской флотилии, тем более, что русские суда, [108] стоявшие на открытом рейде, при сильных ветрах не могли ничем помочь гарнизону. Оставление Ленкорани было решено единогласно.

В ту же ночь, едва взошла луна, русская флотилия в полном своем составе приблизилась к крепости. Комендант зажег Ленкорань и, посадив все войска на суда, отплыл на остров Сару, оставив персиянам одни развалины. Весь багаж и пять медных орудий были увезены: но чугунную пушку, взятую с корвета. перевезти не успели, и она, впрочем заклепанная, оставлена была неприятелю. Теперь все Талышинское ханство было в руках персиян. Тем не менее Ермолов был весьма доволен действиями отряда Ильинского или, по крайней мере, результатами их.

«Отступление Каспийского батальона — говорит он в своем донесении: — почитаю я весьма счастливым событием, ибо в действии против него уже были два регулярные батальона с артиллерией, к которым возмутившийся талышинский хан присоединился сам с четырехтысячною милициею. Неприятель не сумел воспрепятствовать отплытию Каспийского батальона, и сие по расторопности морских офицеров совершилось без всякой потери (если не считать покинутого нами заклепанного орудия), на мелких, которые захватили у жителей. Несколько времени после батальон остался бы без защиты против неприятеля, несравненно превосходнейшего».

Пока Ильинский крепко основался на острове Саре, трехтысячный персидский отряд, приведенный беглым Гуссейн-Кули-Ханом, убийцею Цицианова, обложил Баку. Трудно было подать туда какую-нибудь помощь с острова, так как все Каспийское море покрылось многочисленною персидскою гребною, вооруженною фальконетами, флотилиею, которая преследовала русские суда, не давая им возможности пристать к западным берегам моря. Однакоже, хотя и с большим трудом, удалось перевести в Баку две роты Каспийского батальона, что было очень кстати, так как в крепости защищались всего три роты местного гарнизонного [109] баталиона. Полковник барон Розен, бывший тогда комендантом в Баку, опасаясь измены, нашел необходимым выслать из крепости всех жителей, за исключением лишь нескольких стариков да еще семейства преданного России Казим-Бека, некогда друга и наперсника Гуссейн-Кули-Хана. В то же время он искусно расположил свои небольшие силы, воодушевил гарнизон и делал вылазки с величайшим успехом. Персияне несколько раз ходили на штурм с лестницами, но всякий раз были отбиваемы. После бесплодных усилий одолеть крепость открытою силой, Гуссеин обложил и Баку с моря и с суши. Были слухи, что неприятель помышлял даже перерыть канал, снабжающий город извне пресною водою, — единственный источник для продовольствия жителей. Положение Баку становилось весьма опасным. К счастию, персияне не воспользовались выгодами своего положения и дали гарнизону возможность продержаться до тех пор, пока изменившиеся обстоятельства войны не вынудили самих персиян оставить блокаду города.

В это тяжелое время Ермолову приходилось подумать о том, чтобы не дать возмущению возможности пройти сквозною полосою через Ширвань до гор Дагестана, — и он принял к тому меры. Еще 18 июля, в тот самый день, когда персияне только что вошли в Карабаг, он предписал генерал-маиору Краббе, командовавшему войсками в Дагестане, оставить в полковых штаб-квартирах Куринского и Апшеронского полков, в Кубе и Дербенте, сильные гарнизоны, не менее батальона в каждом, а с остальными войсками быть на готове и, при первом возмущении в Ширвани, идти в Шемаху.

Краббе долго ждать не пришлось.

Почти одновременно с тем, как Гуссейн-Кули-Хан обложил Баку, в Ширвани появился бывший владетель ее, Мустафа, и занял город Ак-Су (Новая Шемаха), куда вслед за ним прибыл персидский отряд, под начальством одного из братьев наследного принца. Краббе [110] немедленно двинулся сюда из Дербента и разбил персиян. Но в это самое время в тылу у него поднялась Кубинская провинция. Краббе отступил из Ширвани и нашел в Кубинской провинции уже значительные силы, при которых находился сын умершего в двадцатых годах Ших-Али-Хана, считавший себя законным наследником этого владения. Сюда же теперь двигались и те персидские войска, которые были в Ширвани. Едва Краббе занял город Кубу, как он был обложен персиянами со всех сторон, — и русский отряд очутился в осаде. Неприятель попытался было овладеть городским предместьем и два раза бросался на приступ, — но был легко отбит. Вообще тревожиться за участь Кубы было нечего: русский отряд был там слишком силен (три с половиною батальона), чтобы испытать серьезную неудачу, но, запертый в Кубе, он становился бесполезным, — и в этом смысле действия Краббе были в высшей степени ошибочны. «Удивляюсь я, — писал Ермолов к Мадатову: — как залез в Кубу генерал Краббе? Неужели не мог он совладать со сволочью? Бесят меня подобные мерзости, которые при малейшей распорядительности случаться не должны».

Но так или иначе, Куба, подобно Баку, стояла в тесной блокаде, а Дагестан остался без войск. Можно было опасаться теперь, что персияне не упустят этого момента и сделают серьезную попытку вызвать в нем возмущения. Самые обстоятельства в крае, казалось, складывались так, что благоприятствовали этому предприятию. Уже в исходе 25 года носились слухи, что лезгины Нагорного Дагестана посылали к Аббас-Мирзе депутацию — просить у него помощи в борьбе против русских, и в залог своей верности отправили к нему локоны жен и рукава от их платьев. Известие об этом подтвердилось официальным путем. Однакоже такое обстоятельство нимало не встревожило Ермолова.

«Покуда Акушинский народ пребывает верным, — писал он по этому поводу: — а в Казикумыке сидит [111] Аслан-Хан, то всякие предприятия прочих лезгин ничтожны и персиянами уважены не будут, Посланные в залог локоны и рукава одежды также не тронут чувствительности персиян, которые, конечно, предпочли бы им оружие, противу нас обращенное».

Теперь обстоятельства усложнились. Правда, персияне не осмелились вступить в Дагестан, но за то прислали туда злейшего врага России, бывшего казикумыкского хана, Сурхая, с грудами английского золота. Мятеж нашел себе даже отголосок в Южном Дагестане, в округе Табасаранском, и угрожал разлиться по соседним странам: Каракайтагу, Кюре и Казикумыку. К счастию, в этот критический момент, акушинцы наотрез отказались участвовать в восстании и даже персидские прокламации переслали к Ермолову. В то же время шамхал тарковский употреблял все средства, чтобы удержать в повиновении весь Северный Дагестан, а Аслан-Хан делал то же по отношению к Южному. Тогда Сурхай собрал в горах значительное войско с тем, чтобы прежде всего наказать Аслан-Хана, и с трех сторон пошел на Казикумык. Аслан-Хан, собственная участь которого зависела теперь от победы — встретил его с казикумыкцами на границе своих владений, — и бой, почти одновременно происходивший в трех различных местах, при Кинсаре, Андаляле и Мурджи, — окончился совершенным поражением Сурхая; казикумыкцы овладели четырьмя знаменами и взяли в плен 250 человек. Эта победа дала чрезвычайно важные результаты. Дагестан затих и до самого конца персидской войны остался спокойным. Затихла и Табасарань, ограничившись прибрежными грабежами. Тщетно пытался Сурхай собрать новое войско, чтобы вести его в Кахетию: охотников не являлось, и он, удалившись в Сагратло, умер там, всеми покинутый, всеми забытый.

Заслуги шамхала и Аслан-Хана были оценены государем по достоинству: Шамхалу пожалован был орден св. Владимира 2 класса, Аслан-Хану — анненская лента. [112]

Не миновали волны возмущения и стран, непосредственно граничащих с Грузией с северо-востока. Взволновались джарские лезгины и грозили вторжениями в Кахетию. В Шекинском же ханстве появился Гуссейн-Хан, — последняя отрасль некогда грозного шекинского владетельного рода. Отец Гуссейна, Селим, добровольно вступивший когда-то в русское подданство, бежал при Гудовиче в Персию и там умер; владения его перепили в руки чуждых хойских выходцев, а после смерти последнего из них, Измаила, обращены были в простую русскую провинцию. Теперь Гуссейн-Хан являлся в стране, как настоящий законный владетель ее. Рассчитывая на то, что народ сочувственно примет потомка своих коренных ханов, персияне дали Гуссейну отряд и поручили ему организовать восстание народа. Выбор их оказался неудачным. Гуссейн занял Нуху, две русские роты, стоявшие там, отступили без выстрела, — но этим вся деятельность его и ограничилась. Он засел в нухинском дворце и не хотел никуда идти. Напрасно Аббас-Мирза требовал, чтобы он соединился с джарцами и шел на Кахетию; Гуссейн поджидал на помощь царевича Александра, а сам ничего не делал. Шекинская провинция, тем не менее, была от России отторгнута и находилась вся во власти персиян.

Так, к сентябрю 1826 года весь обширный восток Закавказья, все, что лежало непосредственно за пределами древней Иверии и до самого моря, стояло в огне возмущения. В самой Грузии, не исключая Тифлиса, настроение жителей было весьма тревожное. Одни, обольщенные персиянами и в особенности беглым царевичем Александром, ожидали только случая открыто перейти на сторону врагов, другие, помня зверства персиян при вторжении их в Тифлис, напротив, зарывали свое имущество в землю и бежали в Россию. И так продолжалось до тех пор, пока непостоянный жребий войны не изменил персиянам. [113]

VII.

Действия Ермолова.

Прошло полтора месяца с тех пор, как вторжением эриванского сардаря со стороны величавого озера Севанга, — началась персидская война. И это длинное число дней, когда персияне захватывали одно за другим свои бывшие владения, было для христиан Закавказья временем томительной тревоги, колебаний между страхом персидского нашествия с его ужасами, и надеждой, что вот-вот появится успокоительное известие, с которым грозовая туча бедствий минует Грузию. Но таких известий — не было. Тифлис волновался, Ермолову делались представления об опасности, заключавшейся в том возбуждении, жертвою которого становилось население.

Где же был тот, чье имя одно устрашало врагов и на кого теперь, в эти страшные дни, устремлялись с надеждою все взоры? Впоследствии возникло прямое обвинение [114] Ермолова в бездействии, в страхе перед многочисленным неприятелем в то время, как у него самого в распоряжении находилось в одном только Закавказье до 40,000 солдат.

Но чтобы с полною основательностью судить о действиях Ермолова и не подчиниться предвзятому взгляду, основание которому положил Паскевич, необходимо ближе всмотреться в тогдашнее положение дел, и не только сосчитать войска, бывшие в Закавказье, но и понять, насколько они были в состоянии и возможности выйти против персиян.

В тот момент, когда неприятель вошел в русские пределы, войска распределялись по закавказским провинциям так:

В Имеретии, Мингрелии, Гурии и Абхазии, на пространстве, превышающем в длину 500 верст, стояли шесть батальонов, три Мингрельского и три 44-го егерского полков, с 12 орудиями и одним казачьим полком.

На персидской границе со стороны Эривани, в Бомбаках и Шурагели, — два батальона Тифлисского полка и две роты карабинеров с 12 орудиями и казачьим полком.

В мусульманских провинциях: в Карабаге, в Елизаветполе, в Нухе, в Ширвани и в Талышинском ханстве размещены были пять батальонов, также с 12 орудиями и двумя казачьими полками; из последних один стоял в Карабаге, — другой на постах между Елизаветполем и Нухою и Ширванью.

В Южном Дагестане, примыкавшем непосредственно к театру военных действий, находилось шесть батальонов: два Апшеронского полка, два Куринского и два местные, составлявшие постоянные гарнизоны в Баку и в Дербенте. При этих батальонах находились 18 орудий и полк казаков, занимавший посты между Дербентом, Кубой и Шемахою. [115]

На Алазанской Линии, в постоянной опасности лезгинского набега, стоял батальон Грузинского полка с тремя орудиями и казачьим полком, обеспечивавшим в то же самое время и сообщение этой линии с Тифлисом.

Кроме того, боевым резервом. обращенным к стороне Лезгистана, располагались в Кахетии же, в своих полковых штаб-квартирах другой батальон Грузинского полка, три роты ширванцев и шесть эскадронов Нижегородских драгун. Две батарейных и одна легкая рота артиллерии, всего 33 орудия, размещались по Кахетии, в Гомборах и в Царских Колодцах.

Наконец, в Грузии, в качестве общего и главного резерва для целого края, расположены были три казачьи полка и семь с половиною батальонов пехоты; четыре из них занимали Тифлис, остальные охраняли Гори, Манглис, Белый Ключ и посты по Военно-Грузинской дороге.

Таким образом, по всему обширному краю были действительно разбросаны: 30 батальонов пехоты, т. е. при совершенно необычном, но постоянном в тех войсках, некомплекте никак не более 30,000 штыков, шесть эскадронов драгун и девять казачьих полков, в общем числе до 5,000 всадников; полевых орудий было 90 2. [116]

Но эта по-видимому значительная численностию армия могла вступить в борьбу с главными персидскими силами, шедшими к Тифлису, только самою малою своею частию. Из пограничных с Турцией и приморских областей, Имеретии, Мингрелии, Гурии и Абхазии, из стоявших там шести батальонов, с трудом можно было взять в [117] крайнем случае разве один батальон. В тот момент, когда начиналась персидская война, являлась необходимость подумать о защите этого края не от одних черкесских нападений с севера, а и со стороны Турции, отношения с [118] которой, частию даже и поощрившие персиян начать войну, становились все напряженнее. Известно было, что на русской границе, в Ахалцыхе, собиралось до 10 тысяч турецкого ополчения, и нужно было ожидать, что найдутся доброжелатели России, которые посоветуют Турции воспользоваться обстоятельствами.

Отряды, занимавшие персидские границы и ханства, не могли по самому свойству персидского вторжения, отрезавшего их друг от друга, служить осуществлению той цели, чтобы Ермолов соединил их в одну армию, которую и мог бы противопоставить армии Аббаса-Мирзы. Говорят, что Ермолов, предвидя войну, должен был бы и держать войска в такой готовности встретить врага, чтобы отдельные отряды могли тотчас же соединиться в один, способный дать отпор и по первому требованию идти по назначению главнокомандующего, между тем как, напр., в Бомбаках и Шурагели персияне нашли малую готовность к войне. Нельзя не допустить, что присутствие в Персии русского посла и щепетильность персиян по отношению к передвижениям русских войск повсюду располагали к уверенности, что войны тотчас не будет, а сообразно с тем были поводы к упреку в непринятии всех мер к отражению врагов; немедленного нашествия, точно, не ожидалось. Но смотря на события в их исторической отдаленности с полным беспристрастием, можно еще удивляться, как повсюду неожиданно вторгнувшиеся персияне встретили должное сопротивление и часто геройский отпор. Немногие несчастные случаи, в которых ничтожные, сравнительно, русские отряды были прямо раздавлены массами персидских войск, ложатся лишь слабою тенью на совокупность событий. В результате, во всех захваченных персиянами областях, повсюду, начиная с Джалал-Оглы и Шуши и кончая Кубою, стояли еще русские войска, не настолько сильные, чтобы победить врага, но державшие его под вечною угрозою и связывавшие его свободу действий. [119]

Ермолов не мог и рассчитывать на какую-либо иную роль тех войск. Все это были в сущности гарнизоны и пограничные посты, весьма отдаленные друг от друга не только расстояниями, но и трудностями путей и имевшие свое назначение в том, чтобы удерживать жителей в повиновении. Граница с Персией тянулась на расстоянии более 600 верст по чрезвычайно затруднительной местности, с малым числом дорог, не имевших взаимного сообщения через высокие скалистые хребты гор, покрывавшиеся уже осенью глубокими снегами.

Невозможно и представить себе, чтобы Ермолов мог в предвидении войны соединить все эти отряды заранее; это значило бы бросить на произвол судьбы и на смуты те страны, которые они занимали. И какова же была бы виновность главнокомандующего во всех бедствиях, которым эти страны подверглись бы, если бы вторжения персиян не последовало, что было совершенно возможно. Очевидно, что отряды в провинциях должны были стоять в тех самых местах, где их застало персидское вторжение. А когда уже началась война, тогда попытка Ермолова ввести в район своих непосредственных распоряжений отряд Карабагский, — не говоря уже об отрядах более отдаленных областей, — и та кончилась неудачей, к счастию ничему не повредившей, хотя и связавшей Ермилову руки заботой об освобождении его. Не лишнее заметить, что Ермолов, обвинявшийся в разбросанности его войск, облегчившей будто бы успехи персиянам, подвергся, однако, обвинению и за эту попытку в частности присоединить к себе значительный отряд, чтобы не дать ему быть осажденным в Шуше. К такому же обвинению, впоследствии, послужило и приказание, данное им полковнику Северсамидзе отступить за Безобдал, — что могло иметь значение опять-таки сосредоточения войск к Тифлису, поставление отряда Северсамидзе в связь с главною армией, готовившейся выступить на встречу врага. [120]

Таким образом все обстоятельства сложились так, — да иначе и не могли сложиться, — что Ермолов, по вторжении персиян, не мог ввести в дело с громадною армиею Аббаса-Мирзы ни войск из западных провинций Закавказья, ни из провинций восточных и южных. Не мог он свободно располагать и тем батальоном, который стоял на Алазани, не открыв Кахетию вторжению волновавшихся джаро-белоканских лезгин. В его полном и непосредственном распоряжении остались только те войска, которые стояли в самой Грузии, в окрестностях Тифлиса. Это были батальоны, занимавшие Гори, Манглис и Белый Ключ. С ними, да с темп двумя-тремя батальонами, которые он в случае последней крайности мог отделить из разных отрядов, рискуя совершенно обессилить их, нужно было — помимо караульной службы в Тифлисе, наблюдать за турецкою границей, откуда, действительно, вышел удар молнии, испепелившей Екатеринфельдскую колонию, удерживать внутреннее спокойствие в самой Грузии и действовать против персиян. Средства очевидно были слишком ничтожны и объясняют, почему Ермолов с такою настойчивостью просил подкреплений.

В этом недостатке средств был частию обвиняем и сам Ермолов, передвинувший на Кавказскую линию, по случаю чеченского бунта, свыше 7000 штыков, и тем обессиливший войска Закавказья. Уведенные туда батальоны оставались там и тогда, когда чеченский бунт был уже усмирен 3. В заботах о прочном покорении народов [121] Кавказа, быть может, Ермолов, действительно, обнаружил преувеличенную осторожность, — он просил даже подкреплений и для Кавказской линии.

Были попытки объяснить первоначальные неудачи России в персидской войне вообще неправильным расположением войск и в самой Грузии. Один из военных авторитетов, Коцебу, утверждает, что первый, хотя бы и нечаянный, прорыв неприятеля не мог бы иметь столь пагубных последствий, если бы войска получили несколько иное размещение. Тифлисский полк, один охранявший всю границу со стороны Эривани, не только, по мнению его, не должно было раздроблять откомандированием целого батальона на военно-грузинскую дорогу (охранять которую было бы легко и одному батальону из Грузии), но, напротив, расположить в Бомбаках и Ширванский полк, составлявший с Тифлисским одну бригаду. Этих двух полков, по мнению Коцебу, было бы слишком достаточно, чтобы отразить вторжение сардаря и не допустить персиян до полного разорения двух пограничных провинций. Между тем штаб Ширванского полка, с третьим батальоном, находился в Царских Колодцах, расположенный всего в пяти верстах от штаб-квартиры Нижегородского драгунского полка, который один свободно мог прикрывать этот край от набегов хищных лезгинов. Остальные два батальона ширванцев десять лет находились на Кавказской линии; но в виду серьезной опасности, угрожавшей со стороны Персии, их следовало бы возвратить. Все равно их [122] пришлось же вернуть, но они вернулись поздно, когда русские вынуждены были отступить за Безобдал, оставив преданное нам армянское население во власти неприятеля. Особенную же крепость получил бы, по мнению Коцебу, правый фланг, в том случае, если бы на второй его базе не был покинут Башкечет. Там до 1823 года стоял 7-й карабинерный полк, имевший отличные хозяйственные заведения и всевозможные угодья, за исключением леса, который находился верстах в десяти от штаб-квартиры. При обилии лугов, а следовательно и при значительном скотоводстве, доставка его не составляла особого отягощения, а между тем это было одною из причин почему карабинеры перешли в Манглис. Лес там находился, действительно, под рукою, но за то в стратегическом отношении пункт этот не имел серьезного значения, так как прикрывал только Тифлис со стороны Ахалцыха, да и то по такой трудной гористой тропе, где могли пробираться разве лишь небольшие хищнические партии, для рассеяния которых было достаточно одних казачьих постов.

Такую же неправильность в размещении войск находит Коцебу и по отношению к Карабагу. Там надо было всегда ожидать появления главных сил неприятеля, там — исторический путь движений персидских армий к Тифлису, и потому-то, квартировавший в Карабаге 42-й егерский полк раздроблять не следовало. Еще было бы лучше, если бы в этой провинции постоянно квартировал и 41-й егерский полк, составлявший с 42-м одну бригаду. Тогда не было бы надобности оставлять Карабага или запираться в Шушу, так как 6000 штыков могли бы дать серьезный отпор наступающей армии.

Таковы воззрения Коцебу. Но сам же он сознается далее, что в существовавшем размещении войск. начальство, помимо стратегических целей, могло иметь иные политические виды, могло преследовать и другие важные цели: сбережение казенного интереса относительно продовольствия, [123] сосредоточение войск к Тифлису для более успешного производства городских работ, в большинстве производившихся руками солдат, и пр., что, при малочисленности войск в крае, имело серьезнейшее значение.

Но и помимо того, нужно думать, что размещение войск, предложенное Коцебу, мало изменило бы результаты войны. Могло случиться, действительно, что русские войска не покинули бы тогда Бомбака и Шурагеля совершенно, не перешли бы за Безобдал в Джалал-Оглу, а остались бы, напр., в Большом Караклисе. Но этим население провинций было бы защищено не больше и даже не больше была бы прикрыта Лорийская степь и пути к Тифлису, на которые персияне могли пробраться чрез Мокрые горы. Во всяком случае не достигалась бы тем цель, в неисполнении которой ложится упрек на Ермолова, т. е. сосредоточение по возможности войск Закавказья. Присутствие полка в Башкечете могло бы, конечно, помешать нападению на Екатеринфельдскую колонию; но разбойничью турецкие шайки могли бы обойти русские посты и точно также подвергнуть разорению те или другие селения, лежавшие вдали от Башкечета. Результаты только видоизменились бы в частностях, но общее положение дел осталось бы то же и, может быть, послужило бы к совершенно противоположным рассуждениям о должном размещении войск.

Едва ли справедливее мнение Коцебу и о том, что в Карабаге нужно было держать весь 41-й егерский полк, расположенный тогда в Белом Ключе. Последний составлял с Манглисом и Гори одну боевую линию, обращенную фронтом к Ахалцыху. Опасность со стороны Турции, с которою бывший на сцене греческий вопрос необычайно обострял русские отношения, — была несравненно серьезнее, чем опасность со стороны персиян, и вынуждала группировать войска в Карталинии, где находился жизненный центр Грузии — Тифлис.

Все подобные приведенным рассуждения о причинах русских неудач в начале персидской войны, хотя бы они [124] были и справедливы, предполагают, однако, какое-либо другое положение войск, которое в действительности не было. В действительности обстоятельства фатально сложились так, что, как сказано выше, в распоряжении Ермолова было только 7-8 батальонов, в общей сложности 30 рот, стоявших собственно в Грузии. Если из этого числа исключить три роты, — меньшее, что необходимо было для охранения полковых штаб-квартир в Гори, Манглисе и Белом ключе, — да три роты для постов на военно-грузинской дороге и на сообщениях с Имеретией, да, наконец, минимум пять-шесть рот для постоянного гарнизона Тифлиса — всего 12 рот, — то для действия в поле Ермолов мог располагать, пока не прибыли подкрепления, самое большое 18-ю ротами. И Ермолов не медлил ввести эти роты в дело.

18-го июля в Тифлисе получено было известие о нападении персиян на Мирак, — а 19-го четыре роты, в составе сводного батальона, уже двигались из Грузии к эриванской границе, на помощь войскам Северсамидзе. Когда же стало ясно, что не самовольно действовал сардарь, а что и сам Аббас-Мирза уже в Карабаге, — Ермолов приказал (22 июля) оставить на Алазани только батальон Грузинского полка, да задержать три роты егерей, которые, не успев присоединиться к своему полку, запертому в Шуше, возвращались теперь из Ширванской провинции через Кизик, — а все остальные войска: другой батальон грузинцев, батальон ширванцев и весь Нижегородский драгунский полк — отправить немедленно к стороне Елизаветполя, на речку Гассан-Су, чтобы прикрыть большую дорогу, ведущую в Тифлис из Карабага. Часть этого отряда, 30-го июля, т. е. спустя всего 10-12 дней после полученных в Тифлисе известий о вторжении персиян, уже стояла на месте. Следовательно, из самого расчета времени видно, что Ермолов не потерял ни одного дня, чтобы сделать то, что сделать ему было возможно. 4-го августа, туда же, к стороне Елизаветполя, отправлены были из Тифлиса еще [125] девять рот пехоты, — и в распоряжении Ермолова свободных войск осталось всего четыре-пять рот, с которыми нужно было защищать границу от разбоев турецких курдов и охранять внутреннее спокойствие Грузии, с трепетом видевшей опять персидские знамена с одной стороны в 150, а с другой — в 60 верстах от Тифлиса. Таким образом, ни один солдат Закавказья не оставался без дела, опровергая тем обвинения Ермолова в бездействии, — и слабые силы были размещены по плану, полному смысла и понимания края. В результате — два достаточно сильные отряда совершенно прикрыли дороги к Тифлису: один, стоявший у Джалал-Оглы — со стороны Эривани; другой, занимавший Делижанское ущелье — со стороны Карабага. Правда, позади этих отрядов, в самой Грузии, войск почти не было: но то была уже не вина главнокомандующего.

При таких обстоятельствах Ермолову естественно было, до прихода подкреплений, предоставить инициативу решительного наступления неприятелю, чтобы действовать, смотря по обстоятельствам. Самому же соединить оба отряда и идти вперед по какому-нибудь одному из этих направлений, т. е. к Карабагу или к Эривани, — значило бы открыть неприятелю ту или другую сторону для свободного вторжения в самое сердце уже беззащитной Грузии.

Вот как сам он, в донесении государю от 29-го августа, определял предстоявшие ему действия:

«Мне подлежат два пути, — говорит он: — один в Эриванское ханство, дабы внести войну в землю неприятельскую, другой — в Карабаг, дабы смирить возмутившиеся мусульманские провинции.

Не восстановя порядка в сих провинциях, что требует и времени и войск, не возможно идти в Эриванское ханство. С малыми силами предпринять сие не безопасно, тем более в позднее время года, когда выпадет снег в горах, и дороги, делаясь совершенно неудобными, отнимут всякую возможность снабжения войск. По внезапности войны [126] не сделано достаточных заготовлений, а измена татар лишила средств подвоза.

Занять Эриванское ханство не иначе должно, как стать в оном твердою ногою. Иначе персияне истребят значительное количество обитающих в нем христиан, ожидающих нас с нетерпением и готовых снабжать продовольствием. Для наступательных действий нужно устроить транспорты для провианта; нужны таковые и для парков. Мы вступим в землю совершенно неустроенную, где система реквизиций не может иметь места. Для движений необходим подножный корм, ибо, по свойству климата, жители фураж почти не заготовляют, и надлежит ожидать, что неприятель все средства станет истреблять.

В настоящее время и потому нельзя идти в Эриванское ханство, что возмутившиеся мусульмане почти до самых ворот Тифлиса, могут, пользуясь отсутствием войск, внести в Грузию опустошение и поколебать жителей Кахетии, для возмущения которой персияне посылают беглого грузинского царевича Александра.

Теперь предлежит другой путь в Карабаг. Там большие силы персиян, поддерживающие возмущение мусульманских провинций. В движении туда я должен пройти Борчалинскую дистанцию, где уже явны признаки бунта, Казахскую дистанцию, удерживаемую единственно пребывающими там войсками, Шамшадильскую дистанцию и Елизаветпольский уезд, уже возмутившиеся и занятые неприятелем. На правом фланге моем будут открытые дороги со стороны озера Гокчи, по которым может пройти неприятель для соединения с мятежниками. С левого фланга бунтующие провинции — Шакинская и Карабагская.

Нет сомнения, что со всех сторон буду я иметь неприятеля и никакого сообщения с Грузией.

Избежать часть этих неудобств есть одно средство — идти в Карабаг в глубокую осень. Суровая погода в горах сделает пути затруднительными, и персияне не перейдут их с пехотою и артиллериею. Жители спустятся [127] с гор на равнины, а, имея в залоге их семьи и имущества, можно будет достать часть продовольствия, которое везти с собою нет способов, ибо нет в земле повозок. Осеннее и зимнее время в Карабаге представляет и то удобство, что есть подножный корм».

Доводы эти ясны и просты, и понятно, почему решительные действия Ермолов откладывал до прихода 20 пехотной дивизии. Это было расчетливое выжидание, намеченное на верное поражение врага. «Имейте терпение — писал Ермолов в приказе по корпусу от 26 июля: — и защищайтесь с твердостию. Я укажу вам, храбрые товарищи, когда нанести удар на врагов нашего Императора».

В осторожных и медлительных действиях Ермолова нет, конечно, стремительности Карягиных и Котляревских, но очевидно, ему и не представлялось возможности, тотчас же по вступлении персиян в русские пределы, идти им на встречу с тем, что он мог немедленно стянуть к себе, и нанести им решительное поражение, как того хотелось бы впоследствии некоторым историкам персидский войны. Войск на то, как ясно из предыдущего, вначале не было. Правда, и впоследствии, когда русские войска стояли уже перед врагом, он рекомендовал им осторожность, быть может преувеличенную, — факт. достоверность которого не подлежит сомнению; но и этот факт понятен. Ермолов был озабочен численным ничтожеством русских сравнительно с персидскими полчищами, — и рисковать ничем не хотел. Дальнейшее течение войны показало, правда, что регулярные персидские войска не были лучше прежней иррегулярной толпы, которую бил Котляревский, и что незначительный русский отряд имел шансы рассеять многочисленного врага. Но Ермолов, благодаря донесениям Мазаровича, имел преувеличенные представления о духе и характере тогдашних вновь заведенных регулярных войск Персии и уже не считал возможным противопоставить десяткам тысяч их — простые тысячи. Это было роковою ошибкой: но ошибкой, имевшей значение гораздо более для [128] него лично, чем для судьбы войны. Как главнокомандующему, ему должен был предстоять вопрос: что же будет, если последние силы, которые он выведет против врага, будут уничтожены? Положение тогда стало бы гибельным. И вот, он был осторожен и медлителен. Враг не выигрывал ничего, занимая татарские провинции и стараясь побороть охранявшие их русские отряды, — он только терял первый энтузиазм наступательной войны. А Ермолов, не рискуя, без блеска, но с глубоким расчетом, готовил ему тем вернейшее поражение. Этот образ действий послужил интриге против него, но не повредил общему ходу войны и подготовил торжество русскому оружию, которым только воспользовались — другие. [129]

VIII.

Битва под Шамхором. (Князь Мадатов).

На пути к Елизаветполю постепенно формировался русский отряд, имевший назначение противостать врагу, в его движении из Карабага на Тифлис. 30-го июля в Казахскую дистанцию пришел с лезгинской

линии Грузинский батальон, с сотнею казаков и четырьмя орудиями, под командою графа Симонича. Соседних шамшадильских татар он нашел в полном возмущении. Конвой, находившийся у пристава, незадолго перед тем был вырезан, так что из него спаслось только два казака, и то один раненый. Сам пристав, полковник Остроуков, был вероломно захвачен и татары, которым он безусловно верил, которых ласкал, о которых так много заботился, теперь намеревались отправить его, как пленника, к эриванскому хану. Армяне давно предупреждали Остроукова быть осторожным, но он приписывал эти советы интригам и не хотел их слушать. И вот, когда [130] гроза разразилась, те люди, которых он теснил в угоду татарам, явились его избавителями: они дали ему средство бежать из-под стражи и долго скрывали его в своих деревнях, рискуя тем навлечь на себя беспощадную месть шамшадильцев. Симонич в тот же день вошел в Шамшадиль и, не имея возможности проникнуть в самые горы, стал на реке Таусе.

На следующий день перед ним показались конные партии мятежников, — и была перестрелка. 1-го августа татары явились уже в значительных силах и пытались даже отрезать фуражиров, но попали между двух огней и понесли большую потерю; с одной стороны сам Симонич ударил на них с ротою грузинских гренадеров; с другой — атаковали их казаки. Маиор Князев, командовавший донскою сотней, в порыве храбрости, занесся слишком далеко и был ранен — один из всего отряда. 2-го августа — опять перестрелка. Все это показывало, что неприятель держится где-нибудь поблизости в значительных силах, и граф Симонич решился переменить позицию. 3-го августа он передвинулся опять в Казахскую дистанцию, на речку Акстафу, и занял важное в стратегическом смысле Делижанское ущелье, составлявшее с той стороны ворота в Грузию.

Здесь, 5-го августа, присоединился к нему батальон ширванцев, прошедший кратчайшею дорогой из Царских Колодцев, под командою своего полкового командира, подполковника Грекова; ожидались и еще дна батальона — из Грузии. Этот последний отряд (батальон херсонцев и сводный батальон из двух рот Грузинского полка и трех рот егерей при шести орудиях) выступил из Тифлиса 4-го августа. «Жители — рассказывает один из участников похода: — провожали нас искренним пожеланием успеха. Но тот, кто внимательно всмотрелся бы в лица этих провожавших, заметил бы на них выражение затаенного страха и недоверия. Мы также выступали не весело; мы знали, что персияне уже в наших границах, [131] знали, что скоро должны встретить их в превосходных силах, слышали о наших неудачах, и под их влиянием в рядах солдат заметно было какое-то уныние: молча совершались переходы и не слышно было тех веселых песен и шуток, которые обыкновенно сопровождают русских солдат в походе». После трехдневного марша отряд дошел до Красного Моста, на реке Храме, и там остановился отдохнуть. Вдруг явился верховой с приказанием не трогаться дальше до приезда князя Мадатова. Трудно описать тот восторг, который овладел солдатами при этом известии. «Ну, слава Богу, — говорили они между собою: — идет Мадатов! Теперь персиянам шабаш!»

В то время, как отряд постепенно усиливался, в Тифлис, действительно, приехал Мадатов. Он проводил лето 1826 года на кавказских минеральных водах, где и рассчитывал остаться до глубокой осени, чтобы восстановить расстроенное трудами и ранами здоровье. Вдруг пришла в Пятигорск неожиданная весть о вторжении персиян. Мадатов забыл свою болезнь, сел в перекладную тележку и на третий день был уже в Тифлисе. Ему и поручил Ермолов передовой отряд, собиравшийся к стороне Елизаветполя.

И вот, к войскам, стоявшим у Красного Моста, 9-го августа, в два часа глухой ночи, в простой почтовой тележке, без всякого конвоя, приехал Мадатов. Красный мост стоит на самой границе древних владений Грузии и перекинут через широкую и быструю речку Храм. Это — образец азиятской архитектуры. Он выстроен без помощи железа и утвержден на четырех каменных арках, пять столетий уже поддерживающих его без, ремонтных работ и поправок. В виду этого-то древнего памятника, несмотря на ранний час, Мадатов встретил свои батальоны выстроенными поротно. Князь обошел весь бивуак и весело здоровался с людьми. Солдаты кричали «ура!»

Мадатов по своему обыкновению шутил с солдатами. [132]

— Ну, ребята, — говорил он: — правду ли я слышал, что у вас нет говядины? — «Так точно», — отвечали солдаты. — Так вот, ребята, что: я вас знаю — вы русские воины. Я поведу вас на персиян, мы их побьем, — и тогда у нас всего будет вдоволь! — «Рады умереть под командою вашего сиятельства!» — кричали солдаты.

В тот же день отряд двинулся дальше и, 13-го августа соединился с войсками, стоявшими, под командою графа Симонича, на реке Акстафе. Прибытие Мадатова в Казахскую дистанцию произвело большое влияние на колебавшиеся умы татар, всегда склонных стать на сторону сильного. Они совсем не рассчитывали увидеть Мадатова. Персияне, зная влияние его, давно распустили слух, что он отозван в Россию. Теперь, приезд Мадатова так сильно поразил татар, что они толпами приходили в лагерь, чтобы собственными глазами убедиться в этой истине, и если мятеж не потух окончательно в горах Шамшадиля, то в Казахской дистанции первейшие агалары тотчас же составили конную дружину, которая верно и служила под знаменами Мадатова против своих же единоверцев.

Солдаты ликовали.

Памятником такого настроения в войсках осталась и поныне солдатская песня, сложенная тогда в лагере на реке Акстафе унтер-офицером Грузинского полка Орловым, которому принадлежит целый цикл боевых песен, долгое время распевавшихся гренадерами 4. [133]

Назначая Мадатова начальником передового отряда, Ермолов вовсе не хотел отступить от своей программы оборонительных действий до прибытия подкреплений, двигавшихся уже с Кавказской линии. Главные цели, которые должен был преследовать Мадатов, были: прикрытие Делижанского ущелья, удержание казахских татар от попыток к восстанию и прекращение разбоев, производимых возмутившимися жителями Елизаветпольского округа и Шамшадиля, и ему категорически предписано было, в случае появления главной персидской армии из Карабага, отступить без боя в Борчалинскую дистанцию и стать у Красного моста, на Храме. Напротив, если бы персияне перешли в [134] наступление только частью своих сил, занимавших Елизаветполь, то Мадатов обязан был вступить с ними в битву; в этом случае Ермолов требовал уже действий решительных и выражал полную уверенность, что Мадатов, имея достаточно войск и сильную артиллерию, может заставить «мошенников» раскаяться в подобной дерзости. «Употребите все силы, любезный князь, чтобы не допустить эту сволочь подаваться вперед, — писал он к Мадатову в частном письме: — Ваше мужество и многолетние заслуги ручательство в том, что вы успеете внушить неприятелю тот ужас, какой должно вселять в него храброе русское войско, под начальством опытного генерала... Предупредите моих товарищей, что требую от них подвигов, достойных кавказского корпуса...»

Ермолов обещал, вместе с тем, при первой же возможности прислать к Мадатову еще батальон пехоты и четыреста конных и пеших горцев, отличных стрелков, под командою подполковника Конокова, а на первых порах отправил к нему пока грузинскую милицию, собранную в Кизике и Телаве. Эта милиция, впрочем, была довольно слаба и по своему составу, и по вооружению. Лучшую, превосходную во всех отношениях милицию выставил город Гори, но Ермолов предпочел оставить ее для наблюдений за Борчалинскою дистанциею.

В лагере, действительно, давно уже носились слухи, что Амир-Хан-Сардарь намеревается перейти в наступление, но пока это были только слухи, — военные действия отряда должны были ограничиться лишь наблюдением да мелкими стычками. Уже в самый день приезда Мадатова, вечером, из лагеря посланы были три роты Грузинского полка, под командою маиора Полякова, в деревню Амерлы, чтобы захватить персидский наблюдательный отряд, выдвинутый туда из Елизаветполя. Несколько агаларов взялись быть проводниками. Рассчитывали ударить на деревню ночью и накрыть персиян врасплох. Но ночь проходила, а деревни все не было. Забрезжился наконец свет, и тогда [135] оказалось, что агалары вели отряд не тою дорогою, так что до деревни и теперь оставался еще добрый переход. Как ни спешили гренадеры, — они пришли в Амерлы только в 10 часов утра и, разумеется, никого уже там не застали; персияне имели время собрать нужные им сведения и ушли заблаговременно. Роты остались ночевать в Амерлах, но отдыхать им пришлось плохо. В самую полночь ударили тревогу, и солдаты почти до рассвета стояли под ружьем. Тревога оказалась, однакоже, фальшивою: ее произвели бывшие в отряде татары, с тем, чтобы, воспользовавшись суматохой, угнать из лагеря несколько казачьих лошадей. Эти подробности, передаваемые графом Симоничем в его мемуарах, весьма характерно рисуют парод, с которым войскам приходилось возиться, и обстоятельства, с которыми нужно было считаться. Агалары еще держались русских, но влияние их на татар было ничтожно, и они, несмотря на все обещания, не могли уговорить шамшадильцев спуститься с гор в свои деревни; даже с казахцами сношения устанавливались медленно; и только в последнее время татары решились, наконец, пригонять в русский лагерь на продажу скот.

Из мелких событий этих дней выделяется еще одна небольшая экспедиция в деревню Кулабай, где, как дали знать тамошние армяне, все еще скрывался шамшадильский пристав полковник Остроуков, в вечной опасности быть открытым и захваченным татарами. На выручку его ходила грузинская милиция и, возвращаясь в лагерь, имела незначительную стычку с татарами. Это была первая боевая служба туземного ополчения. Грузины храбро атаковали врагов и привели с собою пять человек пленных.

Но скоро наступило время крупных событий. Получены были достоверные сведения, что Амир-Хан-Сардарь сам о наступлении еще не думает, но что в Шамхорских горах, почти в соседстве с русским отрядом, появилась двухтысячная персидская конница, под начальством Зураб-Хана, которому поручено было провести бывшего с [136] ним царевича Александра за Алазань, чтобы поднять лезгин, а по пути, если возможно, произвести волнение в Кизике и в Кахетии. Носились даже слухи, что царевич намеревается внезапно напасть на отряд Мадатова и открыть себе дорогу оружием. Расстроить эти планы было чрезвычайно важно, потому что появление царевича в Кахетии могло повести ко многим прискорбным событиям, — да и выжидать нападений было не в обычае Мадатова. Решено было действовать быстро и решительно, чтобы как можно скорее покончить с царевичем и развязать себе руки для свободных действий против Елизаветполя. Труднее всего, однако, было узнать, где именно находится лагерь Зураб-Хана. Татары, очевидно намеренно, привозили известия одно противоречивее другого, а один из агаларов, добровольно вызвавшийся сходить на разведки, вернулся с известием, что дошел до Джигача и нигде не встретил даже следов неприятеля. Это было 22-го августа. В этом неведении Мадатов приготовился идти наудачу, чтобы разыскать царевича в Шамхорских горах. Уже грузинская конница вышла из лагеря, уже гренадеры с четырьмя орудиями были готовы к движению, — как вдруг, часу в пятом вечера, прискакал армянин с важными известиями: царевич, с отрядом Зураб-Хана, стоял всего верстах в тридцати он русского лагеря, на одном из притоков Тауса, Астрике.

Тотчас сделаны были новые распоряжения, и в 9 часов вечера пять рот грузинских гренадеров, шесть орудий и конная грузинская милиция, под личною командою Мадатова, быстро двинулись по дороге на речку Гассан-Су. В полночь к ним присоединился еще батальон ширванцев с двумя пушками, и отряд, под покровом густой предрассветной мглы, начал переправляться через Таус. Тут оказался персидский караул. Внезапно увидев перед собою войска, человек тридцать татар дали залп и во весь дух понеслись в закрытое туманом пространство. Слышно было, как где-то вслед за тем ударили тревогу. [137] Войска прибавили шагу, и, если бы лагерь оставался на том же месте, где его видели накануне армяне, царевич мог бы попасть в русские руки. Но, достигнув Астрика. Мадатов нашел только пустые места с явными признаками того, что тут еще недавно стояли палатки. Оказалось, что неприятель еще вечером переменил позицию и теперь стоял на вершине соседней горы. Когда поднялось солнце, русские увидели персиян на горе, в боевом порядке. Среди них заметно было, впрочем, волнение, по всей вероятности, вызванное внезапным появлением отряда. Неприятель знал, что русские должны прийти, но такого скорого посещения не ожидал.

С гор персияне кричали грузинам, бывшим в отряде, «что с ними царевич, и чтобы те не стреляли». Тогда старый картвельский князь подъехал к Мадатову и сказал ему: «князья и простые грузины ничего не желают больше, как сложить свои головы за русского императора». В ответ на эти слова, Мадатов приказал грузинской коннице скакать на отрез неприятелю, чтобы захватить в свои руки путь его отступления. В то же время шесть орудий, выехав вперед, открыли по неприятелю огонь гранатами. Видя с одной стороны движение грозной пехоты, с другой — уже обходившую их конницу, потеряв надежду на измену грузин, персияне бросились бежать в совершенном беспорядке. К сожалению, дорога, по которой скакала грузинская конница, была так дурна, что помешала вовремя отрезать им отступление, — иначе потери неприятеля были бы громадны.

Царевич ускакал в Эривань; шамшадильские татары, его окружавшие, отстали от мятежа и возвратились в свои деревни; персидские войска частию рассеялись, а частию, расстроенные и беспорядочные, прибежали в Елизаветполь, и первые принесли туда весть о поражении царевича.

Предоставив окрестным армянам добивать жалкие остатки сброда, искавшего теперь спасения в горах, Мадатов в тот же день перешел обратно за Таус. Пехота, [138] находившаяся 17 часов в беспрерывном движении, с одним только получасовым привалом, остановилась ночевать на берегу реки бивуаком; Мадатов же с грузинскою конницею вернулся в лагерь. Там ожидал его курьер из Тифлиса. Ермолов предупреждал князя, что по верным сведениям, имеющимся у него, царевич Александр идет в Кахетию. Мадатов ответил, что царевича больше уже не существует.

Между тем в Тифлис, во второй половине августа, прибыли с Кавказской линии Лейб-гвардии Сводный полк и 2-й батальон ширванцев. Это дало возможность Ермолову усилить Мадатова еще батальоном Херсонского полка и разрешить ему наступательные действия к стороне Елизаветполя.

Говоря о принятом им доселе строго оборонительном образе действий, Ермолов, — как он объясняет в рапорте своем к государю, — разумел под ним только невозможность, до прибытия сильных подкреплений, внести оружие в неприятельскую землю; но в то же время он не переставал иметь в виду необходимость частных наступательных действий, чтобы освободить Шушу, — и Мадатову приказано было отбросить персидский авангард, занять Елизаветполь и тем заставить Аббаса-Мирзу или снять, или, по крайней мере, ослабить блокаду Шушинской крепости.

Но давая Мадатову полную свободу действий, как уже испытанному боевому генералу, Ермолов, однакоже, старался умерить его известную отвагу и пылкость. «Бога ради, — писал он к нему: — будь осторожен и против сил несоразмерных не вдавайся в дело. Суворов не употреблял слова ретирада и называл ее прогулкою. И ты, любезный князь, прогуляйся вовремя, когда будет не под силу. Стыда в том нет нимало». Так крепко было в нем убеждение в необходимости быть осторожным со вновь обученными регулярными войсками Аббаса-Мирзы. [139]

Но Мадатов думал не об отступлении. Он спешил к Елизаветполю, где десятитысячный персидский авангард, выдвинутый от главных сил к стороне Тифлиса, заграждал путь к Карабагу, — и Мадатов принимал деятельные меры, чтобы, по возможности, облегчить и обеспечить успех смелого предприятия.

30-го августа, все пленные, больные, все лишние обозы и тяжести были отправлены им в Тифлис, под прикрытием роты Грузинского полка. Два батальона, херсонский и ширванский, с четырьмя батарейными орудиями, налегке оставлены были на прежней позиции для наблюдения за краем, а все остальные войска: батальон херсонских гренадер, пять рот Грузинского полка, и три роты егерей, вместе с Донским казачьим полком и конною грузинскою милициею, при восьми батарейных и четырех легких орудиях, перешли 31-го августа на правый берег Гассан-Су, готовые начать наступление.

Ночью в этот день над лагерем разразилась страшная буря с грозою и ливнем. На солдатах не осталось сухой нитки, так что на следующее утро отряду пришлось стоять и обсушиваться, и тем не менее к ночи войска уже были за Таусом.

Известия из Елизаветполя приходили, между тем, самые разноречивые. «Мы даже не знали наверное, — говорит в своих мемуарах граф Симонич: — есть ли там кто-либо из принцев персидской царствующей фамилии, и вовсе не были уверены в числе находящихся там войск». Армяне до крайности все уменьшали, татары до той же степени все преувеличивали. Одно, на чем сходились и те и другие, — это то, что неприятель располагает большими массами кавалерии. Последнее обстоятельство и вытекающая из него вероятность неожиданно увидеть эту конницу на берегу Тауса, занятом русскими, заставила отряд быть осторожнее и ночевать в одном общем каре, с выдвинутыми вперед пушками, с дымящимися фитилями. [140]

2-го сентября отряд подошел к Дзигаму. Дзигамский шпиц (так называется островершинная гора, возвышающаяся над самым селением) уже был занят персидскою конницею. С приближением русского авангарда она, однако, отступила по двум направлениям: часть ее потянулась в Дзигамские горы, другая — по большой дороге к Шамхору. Войска заняли Дзигам и здесь ночевали. Ночь прошла спокойно; патрули, объезжая окрестности, никого не встречали: о персиянах не было никакого известия.

Между тем, в то время, как Мадатов рассчитывал еще идти отыскивать неприятеля, последний сам шел прямо на него и был от Дзигама гораздо ближе, чем предполагали. Перед светом 3-го сентября, неожиданно получены были точные сведения, что весь десятитысячный неприятельский корпус, оставив Елизаветполь, стоит уже под Шамхором, и что войсками командует принц Мамед-Мирза, при котором в качестве ментора находится Амир-Хан-Сардарь, один из лучших полководцев Персии. По словам армян, персиянам известно, что русские в Дзигаме, и Мамед-Мирза сказал, будто бы, что он сам пошел бы из Шамхора разыскивать русский отряд, если бы Мадатов не предупредил его и тем не избавил от этого труда.

Едва забрезжилось утро, войска выступили из Дзигама уже в боевой готовности. Прошли верст пять. Начиналась обширная плоскость, и на горизонте вдали показался, стоявший перед Шамхором, высокий, красивый столб, как вестник близости врага.

При всех переворотах, колебавших эту страну в течение многих веков один этот гигантский столб противостоял разрушению и сохранялся невредимо среди груды камней и развалин некогда окружавшего его большого города. Темные предания различно повествуют о сооружении этого столба, но есть основание думать, что он в былое время служил астрономической обсерваториею, и что [141] только уже в позднейшие годы муллы обратили его в минарет. Уставленная на четырехугольном пьедестале, колонна эта была замечательна смелостью полета в вышину и необыкновенною прочностию. Винтовая лестница внутри, достаточно широкая для двух человек, идущих рядом, вела на галерею, окружавшую колонну на высоте около двухсот футов от земли, и могла считаться образцом архитектуры по своей изящности и легкости. Время основания этого замечательного сооружения теряется в глубине веков, и нужно сказать, что еще и теперь в развалинах Шамхора находят древние монеты с изображением Александра Великого.

Проезжая ныне через Шамхорскую станцию, вы бы напрасно стали искать интересных остатков знаменитого минарета, служившего предметом любопытства для каждого путешественника. В сороковых годах он упал, и теперь едва заметная груда мусора свидетельствует разве только о непрочности всего земного.

Этому-то вековому памятнику, царившему над планиной, и предстояло теперь стать свидетелем битвы. Быстро приближался к нему русский отряд, виднелся уже Шамхор. Но вот, на горизонте, со стороны Дзигамских гор показалась какая-то конница. То Зураб-Хан, собравший остатки своих войск, рассеянных на Астрике, спешил соединиться с Мамед-Мирзою. А впереди перед русскими стоял уже неприятель. В авангарде завязалась перестрелка и разгоралась сильнее и сильнее по мере того, как русские подавались вперед. То казаки перестреливались с конницею Мамед-Заман-Хана и, поддержанные казахскими татарами, гнали неприятеля, в десять раз превосходнейшего числом. 60 персидских тел остались при этом на месте: пали и вожди этой конницы Мирза-Хан и Риза-Хан.

Персидский корпус отошел за речку Шамхор, на правый ее берег, и стал в боевом порядке. Шахская гвардия, сарбазы и артиллерия расположились в отлично устроенных шанцах: с флангов прикрыли их большие массы [142] кавалерии, составленной из шамшадильских татар и шахсеванцев. В общем счете тут было больше десяти тысяч человек, предводимых Мамед-Мирзою и Амир-Хан-Сардарем. Образуя сильно укрепленную линию на протяжении двух верст, фронтом к реке, персияне стояли дугой полумесяцем, так что могли сосредоточить губительный перекрестный огонь на единственную дорогу, по которой должна была приближаться русская пехота.

Для Мадатова наступил один из тех решительных моментов, которые не забываются всю жизнь и обнаруживают на нее полное влияние. Перед ним был впятеро сильнейший и численностию и положением неприятель, еще гордый предыдущими успехами, еще не утративший того порыва, с которым обыкновенно начинается наступательная война; за ним стояла русская земля, от него ожидавшая защиты. Он знал, что на нем лежало теперь спасение края от бедствий вражеского вторжения, и честь русского оружия. Ему предстояло сосредоточить все свои блистательные военные способности, чтобы не стать ниже тяжких потребностей минуты. И он не стал ниже их, распорядившись со всем искусством опытного вождя и в то же время оставаясь первым солдатом своего отряда.

Расположив войска в трех небольших колоннах, с кавалериею по флангам, Мадатов выехал вперед и, осмотрев неприятельскую позицию, приказал начать наступление. Неприятель тотчас открыл жестокий огонь, но Мадатов подтвердил гренадерам начать и кончить дело штыками.

Твердо, под мерный грохот барабанов, шли два батальона (грузинцы и егеря), без выстрела, с ружьем на перевес; за ними, в резерве, двигались херсонцы. Впереди колонн, верхом на золотистом карабагском коне, осыпаемым градом неприятельских пуль, ехал Мадатов; поодаль от него, несколько сзади, держалась его немногочисленная свита. Напрасно уговаривали Мадатова отъехать в сторону. [143]

«Вас видят, в вас метят! — кричали ему из рядов офицеры.

— «Тем лучше, что меня видят, — скорее убегут!» — отвечал генерал — и приказывал прибавить шагу.

Восемь орудий, занявшие между тем высоты на левом берегу Шамхорки, открыли огонь через речку... Грузинская дружина завязала дело на правом фланге, ее поддержали донцы и казахские татары. Перестрелка охватила уже всю неприятельскую линию. А батальоны все шли и шли под мерный рокот своих барабанов. Все так же спокойно ехал Мадатов впереди всех, не вынимая сабли, но вот русские колонны уже спустились к речке, вот оне перебрались в брод через Шамхорку, по пояс в воде и, мокрые, взбираются на крутые высоты. В этот момент, вдруг, в руке Мадатова сверкнула кривая полоса обнаженной сабли и, сделав полуоборот в седле, он крикнул: «ура!» Как электрическая искра пробежало это «ура» по рядам русской пехоты; батальоны ответили своему вождю громовым эхом — и ринулися на вражескую батарею. Кавалерия понеслась на фланги. Враг дрогнул. Быть может, шахская гвардия еще и встретила бы натиск русских штыками; но тут, как нарочно, пришло на помощь одно из тех мелких, ничтожных обстоятельств, которые, тем не менее, — как это известно каждому, нередко сопровождаются важными результатами. Вдали, за Шамхоркою, вдруг показался громадный столб пыли, а за ним какие-то движущиеся конные массы. То был русский обоз, отставший от отряда и теперь спешивший приблизиться к месту сражения. Персияне сочли его за сильные резервы, о которых они ничего не знали, — и конница их первая обратилась в бегство. Персидская пехота осталась без помощи. Донцы, грузины и татары, бросившись преследовать бегущих, отрезали вместе с тем путь отступления и пехоте. Тогда у неприятеля все пришло в величайшее смятение; войска его смешались в один общий клубок, тотчас же разбросанный по всей громаднейшей долине Шамхора. Отдельные, [144] беспорядочные кучки уже не могли держаться — и побежали. Конница насела на бегущих. Преследование было так горячо, что принц Мамед-Мирза, проскакав мимо своего лагеря, не успел вывести из него даже свою свиту молодых и красивых мальчиков. обыкновенно сопровождавших в походах знатных азиятцев, — пришлось благодарить Аллаха за личное свое избавление. Менее счастлив был Амир-Хан-Сардарь, его знаменитый пестун. Покинутый своим татарским конвоем, он быстро мчался один по елизаветпольской дороге на кровном текинском жеребце. Но именно этот-то конь и роскошь убранства всадника привлекли на себя внимание донцов, и один из них, увязавшись в погоню, скоро настигнул бегущего. Почтенный седобородый старец попал под удар казацкого копья и был убит на месте.

Прекрасный конь, с великолепною сбруей чистого золота и седлом, украшенным драгоценными каменьями, достался казаку, только теперь, при виде этого необычайного богатства, и понявшему, что от его руки погиб один из важнейших персидских сановников.

Шамхорская битва длилась не долго и была не сложна. Она окончилась одним стремительным ударом. Сопротивление неприятеля было так слабо, что блистательная победа, разгром в пять раз сильнейшего врага, — стоили русским войскам всего 27 человек, выбывших. из строя, в то время, как потери неприятеля были громадны. По сознанию самих персиян, они потеряли в этот фатальный для них день свыше двух тысяч человек одними убитыми. Шахская гвардия, участвовавшая в деле, более не существовала, — она почти вся легла под ударами русской конницы. Пространство от Шамхора до Елизаветполя, на протяжении тридцати слишком верст устлано было неприятельскими трупами. Об этом свидетельствовал между прочим и сам Паскевич, проезжавший спустя восемь дней через поле битвы, — а Паскевича никак нельзя заподозрить [145] в пристрастии к Мадатову или в желании преувеличить значение шамхорской победы.

Трофеями сражения были: одно орудие английской артиллерии, 11 фальконетов вместе с верблюдами и 75 человек пленных.

«Так, храброе русское войско — доносил Мадатов Ермолову: — исполнило приказание Вашего Высокопревосходительства идти и с малыми силами победить неприятеля, в пять раз сильнейшего».

Ужас, внушенный победителями, был так велик, что персияне, не останавливаясь, бежали мимо Елизаветполя на Курак-чай и дальше по шушинской дороге. «Таким образом, — отмечает Ермолов в дневнике с своею обычною ирониею: — сын Аббаса-Мирзы на первых военных подвигах своих уподобился уже родителю, ибо начал их бегством. Сим же отличался родитель его в прежние войны против русских, и, конечно, не с меньшей противу него расторопностью».

После победного дня, русский отряд быстро шел вперед, по следам бежавшего врага, и захватил по пути еще два брошенные неприятельские лагеря. Общее одушевление было так велико, что до заката солнца войска свободно прошли еще верст пятнадцать, не имея ни одного отсталого. Они дошли бы таким образом и до самого Елизаветполя, если бы князь не остановил, наконец, отряда для небольшого отдыха.

Весело обходил он на бивуаках ряды своих гренадеров и поздравлял их с победою. «Вы русские воины, русские богатыри! — говорил им князь: — я с вами никогда побежден не буду; мы будем бить персиян везде, где их ни встретим!» Шамхорская победа действительно, по сознанию самого Мадатова, была счастливейшею минутой его жизни. Он приказал выдать людям по две чарки водки, — и готовиться к походу на Елизаветполь.

В полночь колонны тронулись. Мадатов поехал [146] вперед с казачьим полком и двумя орудиями, рассчитывая еще застать в Ганже неприятеля и напасть на него врасплох. Но неприятеля там уже не было. Слух о шамхорском поражении быстро долетел до крепости, и батальон сарбазов, стоявший в цитадели под начальством Назар-Али-Хана (из Маранды), поспешил выйти из города. Он выступил так скрытно, что даже жители узнали об этом только под утро, не задолго до приближения русских войск. Нельзя не сказать, что со стороны Назар-Али-Хана это было актом высокого благоразумия. Граф Симонич замечает по этому поводу, «что он один из всех персиян выказал в этот день действительные военные способности, и не только спас батальон, но большую часть обозов и даже ценные товары, принадлежавшие купцам из Адербейджана». Но на нем-то именно и оборвался гнев наследного принца. Рассказывают, что, выступая из Елизаветполя, Назар-Али-Хан позабыл послать извещение об этом одному почтенному муштаиду, жившему где-то в христианском квартале, — и тот поутру захвачен был армянами. Вот этот-то ничтожный случай и послужил, кажется, предлогом для предания суду Али-Хана. Его держали под арестом, вплоть до Елизаветпольского сражения и накануне его, в лагере на Курак-чае, подвергли позорному наказанию, как труса, бежавшего от неприятеля: Аббас-Мирза приказал одеть его в женское платье, намазать ему бороду кислым молоком, посадить на осла лицом к хвосту и в таком виде возить перед фронтом армии. Впоследствии, когда принц вернулся в Тавриз, вынужденный не с меньшей быстротою покинуть поле сражения, — он приказал задушить этого несчастного, вероятно служившего ему живым напоминанием переменчивости военного счастия.

Подходя к Ганже, Мадатов узнал, что город покинут неприятелем, и остановился с казаками, чтобы дождаться пехоты и продолжать движение уже вместе с нею. Войска шли всю ночь форсированным маршем, и вот, [147] утром 4-го сентября, когда на востоке появился еще только слабый отблеск зари, вдали перед отрядом вырисовались старинные стены Елизаветполя.

Вступление Мадатова в древнюю Ганжу было торжественно. Все христианское население, предшествуемое духовенством в белых пасхальных ризах, с хоругвями и крестами, вышло на встречу к русским войскам, как к своим избавителям. Колонны остановились. Мадатов, сойдя с коня, просил духовенство отслужить благодарственный молебен. Жители подносили солдатам хлеб и вино, бросались к ногам Мадатова, обнимали его колени. Войска вступили в город и заняли цитадель, над которою тотчас же развилось победное русское знамя. Все ожило в мрачном пред тем Елизаветполе, и в роскошных садах его, весь день и всю ночь, до самого утра, раздавались песни и восклицания: «Кгчах (молодец) Мадатов!»

Так ликовали армяне; но злобно смотрели татарские беки, — Шамхорская победа рассеяла их политические мечты. Исчезнувшее персидское знамя на цитадели заменилось знаменем русским, — и как все это просто, спокойно совершилось: персияне исчезли, русские под командою знакомого всем князя Мадатова, вошли и стали в цитадель, как будто бы никогда ее не покидали.

Не время еще было судить и разбирать виновных в измене, тем более, что персияне и сами не пощадили своих единоверцев, разобрав на прощанье по рукам все их достояние, не разбирая, кто был за них, и кто против них. Целые кварталы свидетельствовали о печальных событиях, пронесшихся над городом, и старая Ганжа, когда-то оплот Адербейджана, мрачно возвышалась теперь над остатками опустошенного города.

Менее других пострадало армянское население, выказавшее вообще много твердости и решимости во все пребывание персиян в городе. Населяя отдельный форштадт, армяне его укрепили и, поставив на всех входах и [148] выходах сторожевые караулы, объявили, что будут служить персиянам, но под условием, чтобы ни один из солдат не показывался в квартале, и чтобы все требования персидского правительства производились не иначе, как через посредство выбранных ими самими старшины. Всякое насилие они положили отразить оружием и в случае крайности стоять до последнего. Умный Назар-Али-Хан видел бесполезность силы и решил прибрать к рукам армянское население хитростью. Он предложил им, под видом особой любезности с своей стороны, сложить все их имущество и даже перевести семьи внутрь цитадели для безопасности на случай появления русских и штурма ими города. Армяне, понимая в чем дело, отклонили это предложение; татары, напротив, вдались в обман и были жестоко наказаны за свое легковерие; покидая крепость, персияне увели с собою и всех татарских женщин.

Первою задачею Мадатова, по вступлении в Ганжу, было установить какой-либо порядок и спокойствие в городе. Но восстановить спокойствие там, где царили смуты, страх и взаимное недоверие жителей друг к другу — было не легко. К тому же со стороны Карабага шли самые тревожные вести. Уже на другой день, 5 сентября, но городу носились слухи, что Аббас-Мирза, получив известие о шамхорском поражении, бросил осаду Шуши и со всеми силами идет на встречу Мадатову. Маленькому, ничтожному числом, отряду теперь грозила опасность стать лицом к лицу со всею персидскою армиею, и перед Мадатовым вставала задача — не пасть в этой непосильной борьбе.

«Утром — 6 числа, — так рассказывает граф Симонич в своих мемуарах; — известие о движении Аббаса-Мирзы подтвердилось, а вечером уже не было в верности его никакого сомнения. Естественное беспокойство овладело русскими предводителями. Командир Херсонского полка Попов и Симонич провели всю ночь в палатке князя Мадатова, изыскивая средства, как выйти из трудного положения. [149] 7-го числа они объехали все окрестности города, выбирая место под укрепление, так как защищаться в самом Елизаветполе считали невозможным по недостатку воды, а отступать Мадатов не хотел. В этот же день он послал одного курьера к Ермолову с донесением о движении неприятеля: другого — с приказанием, чтобы два батальона, Херсонского и Ширванского полков, оставленные им на Акстафе, шли в Елизаветполь форсированным маршем. Попов и Симонич опять провели всю ночь у Мадатова, соображая все шансы, если бы Аббас-Мирза подошел прежде, нежели получены будут подкрепления, — а это было более чем возможно, так как раньше вечера 10 числа батальоны подойти не могли, а Аббас-Мирза 9-го уже мог быть в Елизаветполе. «Свое беспокойство — говорит Симонич: — мы, конечно, никому не показывали, и ни жители. ни солдаты не подозревали даже, какие кошки скребут у нас на сердце». К счастию, Аббас-Мирза подвигался вперед черепашьим шагом, и 9 числа еще был только на реке Тер-Тере. В этот же день, вечером, армяне привезли известие в русский лагерь, что какие-то новые войска пришли из Тифлиса на Акстафу, а с ними какой-то генерал, «которого никто не знает».

Дело скоро разъяснилось: то был генерал-адъютант Паскевич, только что прибывший в Грузию и теперь ехавший принять под свою команду все отряды, высланные из Тифлиса навстречу неприятелю. Уведомляя Мадатова о своем назначении, Паскевич писал, что будет с кавалерией в Елизаветполе утром 10 числа; но если бы неприятель появился раньше, Мадатову предписывалось отступить, оставив однакоже, в крепости не менее шести рот при четырех орудиях.

И вот, в ту минуту, когда Мадатов уже готовился к кровавой развязке войны, ему приходилось уступить свое место другому. «Не оскорбитесь, любезный князь, — писал к нему Ермолов: — что вы лишаетесь случая быть начальником отряда тогда, когда предлежит ему назначение [150] блистательное. Конечно, это не сделает вам удовольствия, но случай сей не последний. Употребите теперь деятельность вашу и помогайте всеми силами новому начальнику, который, по незнанию свойств здешних народов, будет иметь нужду в вашей опытности. Обстоятельства таковы, что мы все должны действовать единодушно». Мадатову оставалось только безропотно покориться.

На сцене персидской войны, в первенствующей роли — появляется Паскевич.


Комментарии

2. Подробная дислокация войск, в момент начала персидской войны, была следующая:

Пехота.

В Имеретии, и по берегу Черного моря:

Из Кахетии:

два батальона Ширванского полка

2254

ч.

и две роты Грузинского полка

555

»

Из Грузии:

батальон 41 егерского полка

1103

»

» »

три роты Херсонского полка

840

»

» »

рота 8-го пионерного батальона

190

»

Из Бомбакской провинции — рота Тифлисского полка

282

»

Кроме того, из войск Южного Дагестана постоянно

располагались на севере, в Шамхальских владениях:

1 батальон Апшеронского полка

1149

ч.

1 батальон Куринского полка

1083

»

Всего

7516 штыков.

4. Имя Орлова в свое время пользовалось на Кавказе большою популярностью. Вот эта песня, сложенная им на приезд Мадатова:

Буря брани зашумела,
Поскорей, друзья, к ружью, —
В чисто поле поспешайте
защищать страну сию.
Мы не в ней хотя родились,
Она наша, в ней живем, —
и равно, что за отчизну,
За нее пойдем умрем
Слышно, братцы, персияне
Расхищают все и жгут
По сю сторону Аракса,
К Карабагу уж идут.
Ну, скорее, марш, на встречу,
Граф наш Симонич — готов,
Он в Европе научился,
Как разить своих врагов.
Генерал, храброй Мадатов
Нас к победам поведет:
Он военные ухватки
Персов знает напролет.
Под командой их не страшно;
Хоть врагов и больше нас —
Саранча это пустая.
Только грянем дружно враз —
Разобьем мы эту сволочь
И всю Персию пройдем.
Уж потешимся, ребята,
Лавр отчизне принесем.
Ни пески, ни лес, ни горы,
Сама смерть нам не страшны,
Все труды почтем игрою
Для того мы рождены:
Рождены на свет к победам —
И привыкли побеждать
Не таких, как персияне,
И сумеем доказать
Всему свету, что с Россией
Тщетный груд войну вести,
Что Россия свою славу
Всегда может соблюсти...

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 1. СПб. 1888

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.