ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск I.

III.

На эриванской границе.

Первые известия о вторжении персиян со стороны Эривани, Ермолов получил в Тифлисе 18 июля двадцать шестого года. Была ли это настоящая война, или только пограничное столкновение по недоразумениям — оставалось для него при тогдашних обстоятельствах открытым вопросом. Известие было тем тревожнее, что оно шло не от Северсамидзе, как начальника пограничного края, а от командовавшего артиллерийскою ротою в Большом Караклисе подполковника Флиге, писавшего к тому же в своем донесении, что о Северсамидзе, находившемся в Мираке в самый момент нападения, персиян на это урочище — нет никаких известий. Ермолов отправил к Северсамидзе немедленно приказание удерживать только Большой Караклис, чтобы не оставить врагам свободный вход через ущелье в [48] Бомбакскую область, да Балык-чай, на Гокче, защищавший путь в татарские дистанции; в Гумрах же оставить только две роты карабинерного полка налегке, а все тяжести и пушки перевезти из него в Большой Караклис. В то же время, беспокоясь за судьбу Северсамидзе, он приказал командиру карабинерного полка, полковнику Муравьеву, немедленно ехать в Большой Караклис и, если Северсамидзе там нет, вступить в командование его войсками. А на другой день, 19 июля, озабоченный тревожным положением дел на эриванской границе, Ермолов двинул из Белого Ключа на Каменную речку сводный батальон из двух рот карабинерного и двух рот 41 егерского полков, с четырьмя орудиями — лично назначив командовать этим отрядом маиора Кошутина, которого он знал, как одного из лучших штаб-офицеров Кавказского корпуса.

Северсамидзе получил между тем предписание Ермолова в Гумрах, когда кругом, по всей стране, ходили огромные толпы персидской конницы. Он не решился, среди очевидных опасностей, перевозить в Караклис громоздкие обозы, и, вопреки приказаниям Ермолова, оставил их в Гумрах с двумя карабинерными ротами и четырьмя орудиями, под командой флигель-адъютанта полковника барона Фридрикса; сам же с остальными ротами перешел в Большой Караклис, где, таким образом, и сосредоточилось почти два батальона Тифлисского пехотного полка. Неприятель, заметив это передвижение, тотчас обложил Гумры тесною блокадою. Война приняла со стороны русских войск резко оборонительный характер. Отряды стояли на своих постах, защищаясь от вражеских нападений и отказавшись от всяких наступательных действий. Персияне, с своей стороны, наводнили большими конными партиями пограничные провинции; все сообщения между Амамлами, Караклисом, Бекантом, Гумрами и Гергерами были перерваны.

В действиях персиян, к счастию, не оказалось, однако, ни энергии, ни решительности. Если они еще и могли [49] колебаться напасть на Караклис, где собраны были сравнительно значительные силы, то небольшие посты в Балык-чае, Амамлах, Беканте и Гергерах были настолько слабы, что не могли бы устоять против энергического нападения многочисленного неприятеля. А в случае их взятия положение Караклиса и Гумров становилось также почти безнадежным. «В таком положении, — говорит сам Ермолов в одном из своих донесений: — не трудно было персиянам каждый из постов преодолеть поодиночке», и тем не менее почти вся вторая половина июля прошла, а ни один из постов взят персиянами не был.

Разбросанность русских войск теперь становилась важною и с каждым днем более и более опасною ошибкою. Окруженные плотною стеною персидских отрядов посты перестали быть полезными для защиты края, а каждая попытка выйти из блокады оканчивалась бедою. Известен целый ряд событий, показывающий до какой степени было фальшиво положение войск в Бомбаках и Шурагеле.

26 июля, русский отряд в 166 человек Тифлисского полка шел к Балык-чаю, прикрывая отправленный туда из Караклиса артиллерийский транспорт. Его встретил сильный отряд персидской пехоты и преградил ему путь. Командовавший тифлисцами штабс-капитан Воронков смело повел роту в штыки и сбил персиян. Но на подмогу к ним немедленно явилась многочисленная конница, и атаковала отряд со всех сторон. Тифлисцы мужественно отражали нападения, но идти дальше, под постоянными натисками врагов, не могли, — и Воронков решился свернуть с дороги в право к густому лесу, чтобы укрепиться в его опушке. Но и к лесу путь преграждался сильною толпою неприятельской кавалерии. Смелый натиск в штыки заставил ее, однакоже, раздвинуться. Но едва Воронков вступил в лесную опушку, как безмолвный дотоле лес вдруг оживился, — и рота тифлисцев была со всех сторон охвачена тысячным батальоном сарбазов. Условия борьбы становились слишком неравными. Не желая [50] помрачить славы старого Тифлисского полка, русские солдаты держались до тех пор, пока не истратили всех своих патронов. Тогда они бросились в штыки — и, подавленная многочисленным врагом, рота погибла. Храбрый Воронков, тяжело израненный, был взят в плен, поручику Попову и инженерному прапорщику Хрунову персияне отрезали головы. 113 человек геройскою смертию запечатлели подвиг, который Тифлисский полк с гордостью внес в свою боевую хронику. Сорок человек, однако, штыками проложили себе дорогу в чащу леса и поодиночке пробрались в Караклис вестниками гибели своих храбрых товарищей. В плен, кроме Воронкова, попали только 17 человек, но все тяжело израненные.

Причину этого несчастия приписывают измене казахских татар, которые, указав Воронкову ложный путь, навели его прямо на неприятеля, при чем часть их обратила оружие против отряда, в то время как остальные ускакали при первых выстрелах.

В тот же самый день неудача постигла другой русский отряд, — на Лорийской степи, где татарское население, составлявшее ничтожное меньшинство, показывало, однакоже, склонность к возмущению.

Дело было так:

Из одной тамошней армянской деревни Северсамидзе дали знать, что несколько татар приготовляются бежать и присоединиться к персиянам. Северсамидзе с вечера отправил туда 30 человек Тифлисского полка и 60 конных армян, под командою поручика Мочабелова, приказав непременно привести беглецов вместе с семействами к Караклису. Татары встретили Мочабелова, по-видимому, совершенно спокойно; они просили его разместить солдат по квартирам и даже предлагали радушное угощение, обещая, что утром, вместе с семьями, охотно пойдут в Караклис. Мочабелов, опасаясь измены, не принял предложения татар и стал бивуаком в полуверсте от деревни. Осторожность оказалась не лишнею. Едва начало светать, [51] как на деревню нагрянула персидская конница. Отряду пришлось засесть в камыши и отстреливаться. Сам Мочабелов был ранен в руку и в бок; один унтер-офицер убит; а пока тянулась перестрелка, татары собрались в путь, — и персидский отряд увел их с собою.

28 числа, новое происшествие. Рано утром в Караклис дали знать, что небольшой отряд персиян ведет партию татар к Камамлам. Князь немедленно выступил сам с небольшою командой в селение Кишлак, миновать который персиянам было нельзя. С дороги он отделил 30 человек солдат и 50 борчалинских татар, под командой подпоручика князя Чавчавадзе, на Безобдал, чтобы зайти персиянам в тыл, а сам остался всего с 70 солдатами при одном орудии. Скоро Северсамидзе убедился, что ему придется иметь дело не с ничтожным отрядом: огромные толпы персидской конницы, подвозившие с собою и пеших сарбазов, спускались с гор к Кишлаку. Князь начал ретироваться, но и отступать приходилось уже с боем. Персияне преследовали его до самого Караклиса и сожгли несколько копен хлеба и хутор всего в версте от укрепления. Кишлак также был предан огню.

А между тем команда Чавчавадзе, посланная в тыл неприятелю, поднялась на Безобдал; но тут она очутилась лицом к липу с персидскою конницей и в жаркой схватке была истреблена. Ночью в Караклис прискакал только сам Чавчавадзе с девятнадцатью татарами, — все остальные погибли.

На следующий день новая тревога вызвала Северсамидзе опять из Караклиса. На этот раз силы неприятеля были еще значительнее: конный двухтысячный персидский отряд спускался перед ним прямо с Безобдала, от Лори другая конная же партия стояла на дороге от Безобдала к Кишлаку, а окрестные возвышенности были усеяны пешими сарбазами. Князь снова отошел к Караклису, который стал приводить в оборонительное состояние. [52]

Положение русских войск в Бомбаке и Шурагели становилось, таким образом, все затруднительнее и затруднительнее: удерживать отдельные посты было невозможно, и первым сдан персиянам пост Балыкчайский. Когда дошла туда весть об истреблении отряда Воронкова и захвате персиянами шедшего с ним артиллерийского транспорта, в котором пост так нуждался, — храбрый капитан Переверзев, не имея чем защищаться, приказал готовиться к отступлению. В ночь на 28 июля, под шумные пирования персиян, праздновавших гибель Воронковского отряда, как большую победу, Балыкчайский гарнизон тихо вышел с поста и, счастливо пробравшись мимо неприятеля, ушел в Караклис.

С падением Балыкчайского поста вход в татарские дистанции был открыт, и непосредственным результатом этого было явное восстание казахских татар, так что пристав их, Снежевский, едва успел спастись, и то благодаря лишь нескольким преданным ему армянам. Открыто изменили России Борчала, Шамшадиль и Елизаветполь; Шуша была в блокаде, ходили слухи о колебании умов в Дагестане, о возмущении джарцев, о значительных сборах турецких войск в Анапе, Поти и Ахалцыхе; русский посол, как стало известно, задержан в Эривани. Все подобные факты, слухи и известия усложняли и без того критическое положение дел. Защищать опорные пункты Бомбака и Шурагеля, рискуя разрозненностью войск, которою мог воспользоваться неприятель, после сдачи Балыкчая стало и невозможным, и ненужным. Ермолов решил отвести войска за Безобдал, с тем, чтобы соединить их в Гергерах и Джалал-Оглы, на речке Каменке, и тем прикрыть Грузию.

Каменка, окрещенная так русскими, называлась прежде Джалал-Оглы-Чай, но ныне даже туземцам известна под русским именем, — до такой степени оно пристало к ней. Образуемая соединением в Мокрых горах двух горных потоков, Джилги и Черной, и пересекая степь на [53] протяжении 24 верст, она, до самого впадения в Бомбак, почти недоступна для переправы, по чрезвычайной высоте и крутизне своих берегов. Представьте себе глубокую скалистую трещину, по дну которой с быстротою каскада разливается по камням и рокочет горная речка. Чтобы перейти эту пропасть, более чем в тридцать сажен глубиною, надо спускаться извилистой тропой почти по отвесной стене, с тем, чтобы, пробравшись с неимоверными трудностями через быструю речку, снова карабкаться уже вверх на такую же стену, усеянную торчащими из нее большими и малыми каменьями. Эта глубокая пропасть посреди совершенно ровной местности выдолблена в каменистом грунте в течение многих веков быстротою горных вод и поражает глаз. На единственно удобном для переправы месте через эту речку, на равнине, почти у самой подошвы Безобдальского хребта, и лежит урочище Джалал-Оглы, названное так, если верить старожилам-армянам, но имении жившего здесь когда-то в стародавние годы татарского наездника, надолго заронившего в народе намять о себе. Заняв этот важный стратегический пункт, русские войска владели ключом, запиравшим вход в Грузию.

Но и отступление за Безобдал, на этот важный пункт, совершилось не без препятствий, так как отряды, охранявшие посты в Бомбаках, совершенно лишены были свободы действий, и самые предписания Ермолова перехватывались персиянами. Так именно случилось в Гумрах, куда два предписания его об отступлении вовсе не дошли. А положение гумринского гарнизона, между тем, с каждым днем становилось труднее. В этой крепости, имевшей большое стратегическое значение при каждой войне с персиянами и турками, вовсе не было заготовлено провианта, и скудного количества хлеба, найденного в его магазинах, не хватило даже на две недели для продовольствия двух карабинерных рот. Солдаты голодали. К счастию, именно то обстоятельство, что персияне перехватили ермоловские предписания, и послужило в их пользу. Неприятель, [54] справедливо рассчитав, что русский гарнизон не оставит крепости без приказания, — ослабил блокаду. Солдаты воспользовались этим и стали производить фуражировки: они выходили по ночам на прилегавшие к крепости обывательские поля и собирали с них хлеб, достаточный, по крайней мере, для их дневного пропитания. Так изо дня в день и перебивался гумринский гарнизон.

Ночью на 31 июля, в крепость пробрался, наконец, лазутчик и доставил Фридриксу третье предписание Ермолова об отступлении. Ночь случилась темная; — страшная буря с грозой и ливнем разразилась над окрестностью. В эту-то ночь небольшой русский отряд, оставив в укреплении все лишние тяжести, — тем не менее все-таки с обозом в 1.200 арб, — приготовился к отступлению. В непроницаемой тьме, при грозном завывании бури и раскатах грома, осторожно двинулись войска за проводником, который благополучно и провел их мимо персидских караулов. Беспечность неприятеля была так велика, что отступление русских было замечено только тогда, когда отряд был уже далеко и миновал самые опасные горные проходы. Он отошел уже верст 20, когда его арьергард был, наконец, настигнут неприятелем. Трудно сказать, удалось ли бы двум истощенным ротам отстоять громадный обоз, если бы нежданно-негаданно не появился на помощь свежий батальон с четырьмя орудиями.

Это был тот самый батальон, который послал Ермолов еще 19 июля, под начальством маиора Кошутина, на помощь войскам эриванской границы.

Достигнув Каменной речки, Кошутин получил обстоятельные сведения о том, что происходит по ту сторону Безобдальских гор, и, бросив в Джалал-Оглы обоз, двинулся дальше. И днем, и ночью, останавливаясь лишь на короткие привалы, шел он на выручку осажденным однополчанам в Гумрах, — и поспел как раз вовремя. Прибытие свежего батальона заставило неприятеля [55] остановиться. Отряд не потерял из огромного обоза ни одной арбы и, присоединив к себе по дороге посты, стоявшие в Беканте и Амамлах, благополучно пришел в Большой Караклис.

Таким образом, все войска, защищавшие Бомбакскую провинцию, соединились в Караклисе с тем, чтобы всею массою передвинуться за Безобдал. Князь Северсамидзе, однакоже, не буквально исполнил приказание Ермолова; он отправил две роты егерей с двумя орудиями занять перевал на Безобдале, две роты со взводом артиллерии — в Гергеры, две роты, с большею частию казачьего полка и также с двумя орудиями, — в Джалал-Оглы, а сам с остальными войсками держался еще за Безобдалом: три роты с тремя орудиями стояли в Кишлаке, шесть рот, с семью орудиями, казачьей сотней и конною армянскою милициею, занимали Большой Караклис. Желание сохранить полковые строения, воздвигнутые в Большом Караклисе многолетними трудами солдат, заставило князя медлить отступлением; он еще надеялся, что высшее начальство, узнав о совершенной безопасности, в которой находились войска в Караклисе, переменит намерение оставить это селение — последний пункт, оставшийся в руках русских в провинциях Бомбакской и Шурагельской.

Это заставило Ермолова послать новое предписание: — отступать немедленно и стать в оборонительное положение на Каменной речке, укрепив, насколько позволят средства и время, Гергеры и Джалал-Оглы. «Вы держитесь за Безобдалом — писал он к Северсамидзе: — и не видите в том вашей непростительной вины: вы разбросали войска, когда надо иметь их вместе и на крепкой позиции».

После этого предписания, войскам приказано было готовиться к отступлению. Весть об этом быстро облетела окрестности, и все армянские селения, еще остававшиеся в Бомбаках, покинув скот и имущество на разграбление персиянам, массами бросились или в Турцию, или, кто мог это сделать, под прикрытие караклисского отряда. [56]

9-го августа, предав огню все полковые строения и вещи, которых нельзя было забрать с собою, и прикрывая громадный войсковой и обывательский обозы, войска потянулись из Караклиса к Безобдалу. Персидская конница, кружившаяся все время около Караклиса, видя отступающие русские войска, подняла радостную джигитовку. Полковник Муравьев не мог стерпеть этого торжествующего ликования врага; он рассыпал стрелковую цепь, и «меткие выстрелы карабинеров охладили дикие порывы всадников.» Джигитовка стоила персиянам более 30 человек убитыми. С отступлением Северсамидзе Бомбакская долина и Шурагель совершенно переходили во власть персиян, но эти провинции представляли собою теперь мертвую пустыню, усеянную следами еще недавно процветавшей здесь мирной жизни, и только военные клики бродящих по местам персидских шаек нарушали безмолвие опустелой страны.

Был уже поздний час вечера. когда авангард и головные части колонны поднялись на Безобдал; но огромный обоз, конвоируемый остальными войсками, растянулся на несколько верст и, застигнутый темною ночью в горных ущельях. вынужден был заночевать в виду неприятеля. Положение являлось в высшей степени опасным. К счастию, персияне не рискнули на ночное нападение и ограничились только ружейными выстрелами, которые, в темноте, не причинили никакого вреда.

10-го августа последняя русская повозка перевалила за хребет, и войска заняли Гергеры и Джалал-Оглы. Таким образом здесь сосредоточилось 15 рот пехоты, 16 орудий и казачий полк; особо, в виде резерва, обеспечивая сообщение с Тифлисом через Акзабиюкские горы, расположился батальон Херсонского полка с 4 орудиями. Войска вздохнули свободно. Перед ними, верстах в 10, вставал заоблачный, серебристый хребет Безобдала, за ними — расстилалась роскошная Лорийская степь, уже тогда довольно [57] густо населенная армянами, выходцами из Турции и Эриванского ханства.

Быстро закипела постройка Джалал-Оглынского укрепления. А неприятель, между тем, подвигался вперед и поставил свои передовые посты на вершинах Безобдала. Персияне, конечно, не могли предпринять ничего серьезного против сильного русского отряда, стоявшего в крепкой позиции, но мелкие партии их, то спускаясь на прямик со скал Безобдала, то перебираясь через Мокрые горы тревожили Лорийскую степь. Не раз борчалинские татары, из тех, что находились в персидском стане, пытались пробираться к своим иноземцам, чтобы доставить им возмутительные прокламации эриванского сардаря. Один из таких шпионов был пойман армянами в самых окрестностях Джалал-Оглы и повешен.

Еще войска не успели установиться лагерем, а казаки имели уже небольшую схватку с куртинскою конницею. 11 августа, часов в 10 утра, с пикета, стоявшего на амамлынской дороге, дали знать, что показались курды. 15 казаков, с маиором Басовым во главе, отправились открывать неприятеля; но едва они выехали из оврага, где протекает Черная речка, как лицом к лицу столкнулись с 20 куртинскими всадниками. Курды стали подаваться назад. Опытный Басов сметил, что это не даром, — и в обман не дался. Восточные наездники, превосходившие донцов подвижностью и ловкостью, всегда нападали сами и, конечно, не стали бы отступать перед малочисленным противником. Басов приказал казакам держать ухо востро и не увлекаться погонею. Казаки действовали прекрасно: едва приближались куртинцы — они бросались в пики; поворачивали куртинцы назад — и казаки останавливались. К вечеру Басов отошел в лагерь, потеряв двух человек раненными. Позднее выяснилось, что в верстах 10 от места стычки, действительно, стояло в засаде 500 человек курдов, только и ждавших, чтобы казаки подальше отошли от лагеря. [58]

На следующую ночь, — опять тревога. Необычайный шум и выстрелы в армянских аулах, раскинутых по ту сторону речки, подняли на ноги весь отряд. Полковник Муравьев с ротою карабинеров и одним орудием тотчас выступил из лагеря на помощь. Но тревога оказалась фальшивою: армянам представилось, что кто-то подкрадывается к их деревням, и они подняли перестрелку.

14 числа, около полудня, персияне, внезапно спустившись с гор, едва-едва не отрезали казачий пикет, стоявший на первом уступе Безобдала. Казаки успели, однако, отступить к пехоте, скрытой в лесу, и курды остановились.

Все подобные мелкие случаи убедительно показывали, что пока неприятель будет держаться в таком близком расстоянии от русского лагеря тревоги будут ежедневные. Полковник Фридрикс получил приказание сбить неприятельские посты с вершин Безобдала. Посланная с этою целью рота в темную ночь успела обойти сильный неприятельский пикет с двух сторон и, по условному сигналу, разом бросилась на белевшиеся перед нею балаганы. Удар пришелся, однако, в воздух: балаганы оказались пустые, пикет был спущен гораздо ниже и при суматохе успел ускакать благополучно. Но тревога тем не менее поднялась во всем персидском лагере, дошла даже до Кишлака, и сам Гассан-Хан, как говорят, скакал до Амамлов, спасаясь от воображаемого врага.

К бедствиям войны с Персией присоединились в это время разбои со стороны турецкой границы. Первою и самою страшною жертвою их стала богатая Екатеринфельдская колония. Еще 13 августа князь Северсамидзе получил от армян известие, что какая-то сильная конная партия прошла от Мокрых гор к стороне Башкечета. Башкечет лежит уже по ту сторону Акзабиюкских гор, вне района Бомбако-Шурагельской провинции и действий Северсамидзе. [59] Поэтому князь, вероятно, рассчитал, что против этой партии будут высланы войска из Тифлиса, и, с своей стороны, не принял никаких мер к ее преследованию. Это оказалось ошибкою, и ошибкою, имевшею страшные следствия.

Тысячная партия курдов окружила на рассвете 14 числа Екатеринфельдскую колонию, лежавшую в Борчалинской дистанции, всего в 50 верстах от Тифлиса, и произвела в ней ужасную резню. Колонисты были, правда, снабжены от правительства ружьями и порохом, но внезапное появление разбойников и самый вид свирепых курдов поразили таким ужасом миролюбивых немцев, что никто из них и не пробовал даже защищаться. В официальных донесениях значится, что в колонии убито было 29 человек мужчин и женщин: но по свидетельству миссионера Зальцмана, очевидца кровавой ночи, было зарезано не менее 70 молодых людей и стариков, и 140 душ, по преимуществу женщин, увлечены в неволю. Не более 240 человек из всего населения спаслось от гибели, укрывшись в ущельях и кустарниках по берегу Храма, но и те лишились крова и имущества. Чистенькая, опрятная колония обращена была в пепел, поля истоптаны копытами куртинских коней.

На другой день, 15 августа, известие об этой катастрофе дошло до Тифлиса. Но высланный оттуда Донской казачий полк и две роты пехоты, под командою полковника Костина, нашли только развалины колонии, — и никакого другого следа неприятеля.

На Северсамидзе, в глазах многих современников, да и позднейших военных историков, с этим фактом легло тяжелое обвинение в неподании помощи несчастной колонии. Но легко видеть, что самое положение Северсамидзе извиняет, если совершенно не оправдывает его. Не об одном только движении врагов к Башкечету он должен был получить в этот день известия, а целый ряд [60] подобных. И если уже ему приходилось бы выбирать пункт, на котором следовало оказать сопротивление, то во всяком случае не тот, который лежал вне его заведывания и даже вне района военных действий. Он должен был предоставить действовать там — тамошним войскам. В противном случае, когда он, встревоженный несколькими такими сведениями, разослал бы свои войска в разные стороны, а стоявшие перед ним огромные персидские толпы воспользовались бы тем и нанесли его собственному, обессиленному отряду серьезное поражение, — он также не избежал бы обвинения. Но то было бы уже обвинение резонное и тяжкое, в упущении из виду главной цели по поводу посторонних и мелких случайностей.

А были между тем, и настоящие виновные в гибели несчастной колонии.

Есть известие, что во время разгрома Екатеринфельда, всего в 10 верстах от него, на Белом Ключе. находился батальон 41 егерского полка с своим командиром, полковником Авенариусом. Он еще накануне был предуведомлен о готовящемся нападении, но также не принял никаких мер к спасению несчастных жителей. Рассказывают, что, уже в самый момент разгрома, один из немцев, успевших бежать, просил его о помощи. Командир Донского полка, полковник Леонов, сам предлагал ему двести казачьих лошадей, с тем чтобы посадить на них пехоту и вместе с казаками напасть на неприятеля, Авенариус отклонил и это предложение, оставив несчастную колонию ее страшной участи.

Но в то время, когда в десяти верстах от места катастрофы бездействовали значительные силы, была попытка помочь населению совершению с другой стороны. Борчалинский пристав, князь Орбелиани, находился в этот день в Шулаверах, в 30 верстах от колонии, и при первом известии о нападении на нее, поскакал туда с 12 грузинами. Недалеко от колонии он был, однако, окружен куртинами. Не рассчитывая более на лошадей, измученных [61] тридцативерстною скачкою, грузины спешились и заняли высоту, ограниченную с одной стороны крутым лесистым обрывом. Отчаянно защищались здесь храбрецы, но из двенадцати человек — шесть были убиты, и положение стало критическим. К счастию, когда куртины спешились и уже готовились взять позицию приступом, Орбелиани выстрелом из ружья убил их предводителя. Куртины с воем бросились к трупу, а пока его поднимали, Орбелиани с своими грузинами спрыгнул в овраг и скрылся в густом колючем кустарнике.

Разграбленная колония догорала, когда к ней подошла сильная грузинская милиция. Отважный Орбелиани тотчас повел ее преследовать хищников. Партия была уже в виду, и, может быть, смелый натиск освободил бы хоть нескольких несчастных пленных, взывавших о помощи; но убеждение в неодолимости куртинской конницы так глубоко внедрено было в жителях Грузии, что Орбелиани решительно ничего не мог сделать, чтобы заставить свое ополчение броситься в сабли.

Хищники так и ушли безнаказанно. Между тем, если бы Авенариус воспользовался предложением Леонова, его батальон наверное успел бы отрезать неприятеля хотя бы в Шиндлярах, куда куртины прибыли только на следующий день, уже гораздо за-полдень. Обремененные добычей, они сбились ночью с дороги, долго блуждали по дремучему лесу и, наконец, выбравшись к селению Квеши, опять потеряли много времени на бесполезную борьбу с горстию казаков, Дело в том, что в одной из каменных саклей в Квешах, помещалась команда из восьми донцов Леонова полка, оставленная здесь с полковым имуществом. Курды, считая их верною добычею, бросились было к дверям: но залп из ружей сразу обескуражил нападающих, — они смешались, отхлынули назад, и несколько трупов осталось на месте. Напрасно, стараясь возбудить в себе остывшую храбрость, они кричали и гикали. В ответ им, из окон, превращенных казаками в бойницы, [62] летели выстрелы, и курды один за другим падали. Целые залпы из сотен ружей не причиняли казакам особого вреда, так как каменные стены были прочны, и пули могли влетать лишь в отверстия окон. Но в конце концов из числа защитников все-таки один был убит и двое ранены; остальные пять поклялись друг другу не сдаваться, пока будут живы. Несколько часов, среди ночного мрака, длилась перестрелка. Но вот показался рассвет. Курды спохватились, что их могут настигнуть русские отряды, и со стыдом отступили.

Геройская оборона в Квешах представляет собою отраднейший эпизод этого тяжелого, смутного времени в Кавказском крае. К сожалению, ни в официальных сведениях, ни в записках современников, не сохранилось ни одного имени из этой славной горсти защитников, сумевших смело взглянуть в очи близкой гибели, но именно тем и избежавших ее.

Впоследствии сделалось достоверно известным, что большая часть пленных из Екатеринфельдской колонии очутилась в Ахалцыхе, была переслана потом в Поти, а оттуда в Константинополь и Смирну на тамошние рынки, где окончательно и затерялся их след. Эти-то обстоятельства и выяснили вполне, что нападавшая на колонию партия состояла не из персиян, а преимущественно из турецких курдов, которые не преминули воспользоваться замешательством, естественно возникшим в стране в первое время персидского вторжения.

Разгром немецкой колонии показал, как доступны были тогда для врагов русские пределы, по ограниченности оберегавших их войск. Нужно сказать, что даже батальон Херсонского полка, стоявший, как было сказано с четырьмя орудиями на перевале через Акзабиюк и охранявший сообщение с Тифлисом, за несколько дней до катастрофы получил приказание передвинуться оттуда на речку Акстафу, в Казахскую дистанцию. Батальон ушел, [63] а заместить его в этом важном пункте было не из чего, и тыл джалал-оглынского лагеря был совершенно открыт. К счастию, эриванский сардарь, предоставив своей коннице действовать, сам с главными силами спокойно стоял около Гокчи, выжидая времени, когда Аббас-Мирза возьмет Елизаветполь и оттуда поведет наступление к Тифлису; только тогда рассчитывал действовать и сардарь.

А между тем конница, выдвинутая им на границу Сомхетии, также держала себя настолько скромно, что в течение почти целого месяца ничем не проявила особенного стремления к какому-либо отважному, залетному набегу. Но пример, данный турецкими курдами, и отсутствие батальона в Акзабиюкских горах расшевелили наконец и ее: она решилась с своей стороны внести разгром на Лорийскую степь, в тылу русского лагеря. Это случилось 1 сентября, в тот самый день, когда князь Меншиков, благополучно избегнув засады, прибыл из Эривани в Джалал-Оглы, и Гассан-Хан, не успевший захватить его в дороге, рассчитал, что встреча посла и празднества, даваемые в честь его, отвлекут внимание русских и ослабят их бдительность. И вот, в ночь на 2 число, трехтысячная персидская конница спустилась с Безобдала и пронеслась, опустошая Лорийскую степь, от Каменной речки вплоть до гор Акзабиюкских. Там, верстах в шести от Сомийского поста, стояла небогатая греческая колония, — и персияне обрушились на нее всею своею массою. Деревня была разорена совершенно, греки частию изрублены, частию захвачены в плен. Этой колонии суждено было сделаться последнею жертвою персидского варварства: далее ее нашествие в течение всей войны уже не доходило.

Нападение на Лорийскую степь не обошлось, однако, даром и персиянам. 2 сентября, часу в восьмом утра, необыкновенный шум и выстрелы по ту сторону речки возвестили русским войскам, стоявшим у Джалал-Оглы, о появлении неприятеля. В лагере ударили тревогу. [64] Подполковник Андреев с своими казаками первый поскакал в ту сторону, откуда отдавались выстрелы, и, с небольшим в версте от лагеря, наткнулся на небольшую конную партию, уже возвращавшуюся с Лорийской степи. При виде казаков, персияне бросили было добычу. Но со стороны Акзабиюка показалась другая сильная партия, и казаки, поставленные между двух огней, в свою очередь очутились в критическом положении. Курды стремительно ударили на них в дротики. Донцы были сбиты с поля, и в беспорядке поскакали назад.

К счастию, в это самое время полковник Муравьев, с тремя карабинерными ротами и двумя орудиями, уже перешел через Каменную. При его появлении, неприятель бросил казаков и стал отступать, заботясь только о том, чтобы сохранить отбитую добычу. Особый неприятельский отряд занял скалистую гору, у старой церкви Матур, на левом берегу реки Джилги, в пяти, шести верстах от Джалал-Оглы, и прикрыл отступление; но ему пришлось стать искупительною жертвою за кровавый набег.

Крепкая горная позиция неприятеля не остановила Муравьева. Рота, с маиором Кошутиным, пошла в обход; другие две — повели наступление с фронта, и перед одной из них, 7-й карабинерной, шел сам Меншиков, изъявивший желание разделить опасность с храбрыми кавказскими войсками. Одушевленные присутствием посла, карабинеры ударили с такою стремительностью, что персияне мгновенно были сброшены с Матурских высот и попали на отряд Кошутина. Тот принял их штыками и неприятель рассеялся в разные стороны. Потеря его была громадна, но за то и Лорийская степь лежала в развалинах.

Свидетель этого боя, князь Меншиков с особенною похвалою отзывается о действии карабинеров. На следующий день он выехал из лагеря в Тифлис, и его конвоировала та же 7-я рота, с которою он участвовал в битве.

Печальная катастрофа с немцами и греками навела [65] ужас на жителей Грузии. Народ из окрестных селений бежал в Тифлис, под защиту войск; все дороги были запружены подводами, да и в самом Тифлисе горожане были неспокойны, ожидая нашествия. Повсеместное возбуждение было так велико, что многие бросали свои дома на произвол судьбы, зарывали в землю имущество и выезжали в Россию. И страх жителей не был совершенно напрасен. В другой раз персияне могли быть умнее и довести опустошение до самых ворот Тифлиса.

Чтобы устранить возможность подобных бедствий, из джалал-оглынского лагеря отделены были две роты, под командою маиора Хомутского, которые вновь и заняли единственный перевал чрез Акзабиюкские горы, известный под именем «Волчьих Ворот». Это — небольшое узкое ущелье, высеченное природой в скале, сажен в десять длиною, к которому по гребню хребта сходятся все вьючные дороги со стороны турецкой границы, от Гумр и Ахалкалак. Здесь, даже в мирное время, бывали нередки разбои, — обстоятельство, как кажется, и давшее ущелью его странное имя. В военном отношении ворота эти представляют дефиле, настолько важное, что, заняв его, можно перервать все сообщения между живущими по ту и по сю сторону гор. Поставленный в этом ущелье пост опять обеспечил правильное сообщение с Тифлисом, прикрыл коренную Грузию и хоть до некоторой степени успокоил взволнованное население.

Так, в бездейственной, но тревожной и томительной охране проходов Безобдальского хребта, стоял русский отряд в Джалал-Оглы, ожидая того момента, когда дерзкий враг должен будет думать уже не о набегах в глубь русских владений, а о поспешном бегстве. В соседней Ганже это время тогда уже наступило. Громы Шамхора и Елизаветполя рассеяли, как дым, гордые мечтания наследника персидского престола и уже предрешили судьбу войны; скоро должно было настать такое время и для джалал-оглынского отряда. [66]

В половине сентября, в лагерь на Каменную речку прибыл известный генерал Денис Давыдов, который и принял от Северсамидзе начальство над отрядом. А с тем вместе закончился на Эриванской границе и первый период войны, период обороны, отступлений, неудач и бессилия перед внезапными и разбойнически-дерзкими набегами персиян на мирное население. [67]

IV.

Защита Шуши.

В половине июля 1826 года, одновременно с вторжением в русские границы эриванского сардаря, большая персидская армия, под главным начальством Аббас-Мирзы, быстро двигалась к Карабагу. В нем наследник персидского царства рассчитывал найти обширную преданную ему партию, давно уже подготовляемую влиянием мусульманского духовенства и, не менее того, обещаниями и подкупами, и он не ошибся. На самой границе его встретила толпа знатных татар, предводимая Гаджи-Агалар-Беком, знатнейшим из всех, капитаном русской службы, владевшим обширными поместьями на самой границе Персии.

Аббас-Мирза остановился в доме Агалара, где шумно и торжественно отпраздновано было победоносное вступление в неприятельскую землю. Предвидел ли принц плачевные [68] для Персии плоды начатой им войны — неизвестно; но с историей его вступления в русские границы соединилась легенда о зловещем пророчестве, будто бы предсказавшем принцу Шамхор и Елизаветполь со всеми перипетиями предстоящей борьбы, — и внезапно внесшем в дом Гаджи-Агалара, после радостного пиршества, всеобщее уныние. После торжественного обеда, рассказывает эта легенда, два служителя несли на головах остатки разных яств, которые поданы были принцу в дорогих китайских сосудах, уставленных на двух больших серебряных подносах. И вот, оба эти подноса одновременно сорвались с голов служителей, и вся китайская посуда разбилась вдребезги. Принц был поражен и втайне смущен той странной случайностью, что два опытных служителя одновременно обнаружили невероятную неловкость. Призван был снотолкователь, — но и он смутился не менее принца, узнав о случившемся. «Повелитель — сказал он наконец: — потеряет в двух больших сражениях всю свою армию, а затем неверные перенесут свое оружие в Персию и истощат ее последние силы». Принц пообещал предсказателю виселицу — и двинул свои войска к Шушинской крепости.

Между тем в Карабагской провинции расположен был тогда только один 42 егерский полк, в расстоянии трехсот верст от резервов и лишенный почти целого батальона, находившегося в Ширванской и Нухинской провинциях. В общем это составляло 2,700 штыков, при шести орудиях и четырехстах двадцати казаках Молчанова полка, — сила ничтожная перед огромною персидскою армиею.

Войсками в Карабагской провинции командовал полковник Иосиф Антонович Реут, кавказский ветеран, сподвижник Цицианова, герой ахалкалакского боя (11 сентября 1810 года), памятью которого служил на груди его крест св. Георгия.

Реут, которому армяне доставляли обстоятельные [69] сведения о сборах и числе неприятеля, давно предвидел возможность вторжения. Он знал, что, уже около месяца назад, персидская армия начала стягиваться к русским границам и что Карабаг переполнен персидскими агентами. Реут доносил обо всем, что ему сообщали, в Тифлис: из Тифлиса Ермолов доносил в Петербург. Но в Петербурге не ожидали войны, и донесения оставались без последствий. Тем не менее, в официальных предписаниях от 9 и 13 июля, Ермолов уведомлял Реута, что в помощь к нему прибудут две роты из Ширванской провинции, и предписывал укрепить полковую штаб-квартиру Чинахчи; для защиты же Шушинской крепости выслать в помощь жителям одну егерскую роту. Последнее распоряжение Реут исполнил немедленно, но этим пока и ограничились все меры к обороне страны, в которой, в случае войны с Персией, надлежало ожидать появления главных сил неприятеля.

В таком положении были дела, как вдруг, 18 июля, на границе неожиданно случилось следующее происшествие: Отряд из 15 казаков, под командою хорунжего Крюкова, делал обычный разъезд по берегу Аракса. У Худоперинского моста он отделил от себя патруль из пяти человек — осмотреть, нет ли где на русском или на персидском берегу хищнических шаек. Пять казаков слезли с лошадей и отправились пешком. Но им только одним и суждено было уцелеть из всего разъезда. Вот что потом рассказывал один из них: «Прошло часа два времени. Мы уже проползли камышами верст пят, как вдруг, позади нас, зачастили ружейные выстрелы. Прислушались, — как будто бы на самом том месте, где остался хорунжий. Мы туда, — а на встречу уже едет человек триста персидской конницы, и в средине их все наши казаки, и хорунжий с ними, — связанные... Мы назад, запрятались в кусты, да так и просидели там до ночи. Партия прошла мимо и потянула к татарским кочевьям...»

В этот день, как только смерклось, за Араксом, [70] где-то далеко грянул пушечный выстрел, а ночью разлилось по темному небу громадное зарево... То были бивуачные огни персидской армии.

Появление в Чннахчах этих пяти казаков, только случайности обязанных своим спасением, вызвало общую суматоху. Командир казачьего полка, взявши с собою сотню, сам поскакал на место происшествия и у Худоперинского моста столкнулся со всею персидскою армиею. Казаки понеслись назад и дали знать Реуту. Спустя два, три часа, и из Шуши прискакали армяне с известием от коменданта Карабагской провинции, маиора Челяева, что, на заре 19 июля, персияне, в числе 60 тысяч человек, при 30 орудиях, вторглись в Карабаг и идут форсированным маршем к Шуше, поднимая повсюду среди татар возмущение.

В распоряжении Реута было в этот момент всего пять рот егерей, так как из остальных — одна рота стояла в Шуше, а три находились в Герюсах, в гористой части Карабага, прикрывая татарские кочевья. Чинахчи, где расположена была полковая штаб-квартира, еще не укреплялась, и перед ней не было возможности остановить неприятеля. Реуту оставалось отойти в Шушу, и в тот же день, перед вечером, две роты уже выступили в путь, оставив три остальные в Чинахчах до тех пор, пока не будут перевезены в Шушу все полковые тяжести.

А ночью от Челяева прискакал новый гонец с известием, что сильная персидская кавалерия и часть сарбазов быстро идут кратчайшею дорогою к Шуше и перед светом должны уже быть на месте, называемом Топ-хана, чтобы отрезать Реуту путь. Челяев извещал, сверх того, что, по слухам, в эту самую ночь карабагские татары намерены напасть на роты, расположенные в самой крепости.

Реут был не из числа тех, которые способны терять голову в критические минуты, но и он был смущен [71] вестью о приближении шестидесятитысячной армии, внезапно очутившейся от него в одном или в двух переходах. Терять времени было нельзя, и в ту же ночь он с остальными ротами поспешно отошел в Шушу, покинув Чинахчи на произвол судьбы со всеми находящимися в нем полковыми тяжестями.

Между тем, в измене татар уже не было больше сомнений: под самыми стенами Шуши отряд видел несколько трупов армян, а на другой день, на мельнице, снова убиты татарами двое солдат.

Нужно сказать, что крепость Шуша, как расположенная в стороне от дороги к границе, была совсем не готова к роли, которую ей предстояло теперь принять на себя: в ней не было ни достаточных вооружений, ни запасов. Рассчитывая строить крепость на Араксе, при Асландузе, Ермолов мало обращал внимания на Шушу. Он и не думал занимать ее, опасаясь именно того, что целые два батальона, запершись в ней, остались бы совершенно изолированными, тогда как в общем плане действий они могли бы принести существенную пользу. И потому в особой инструкции полковнику Реуту предписывалось собрать войска в Чинахчах, дождаться прибытия туда двух рот из Ширвани, усилить себя карабагскою милициею и держаться насколько возможно в укрепленной позиции, чтобы поспешным отступлением не произвести волнения в народе; если же силы неприятеля оказались бы значительными, особенно, если сам Аббас-Мирза перешел бы границу, — в чем даже Ермолов сомневался, — то истребить все тяжести и, совершенно очистив Карабаг, отступать на Шах-Булах, Елизаветполь и далее к Тифлису, не давая себя отрезать в горах. Инструкция эта, написанная в Тифлисе 21 июля, следовательно тогда, когда персияне были уже в Карабаге, не дошла по назначению, — персияне ее перехватили; а когда Реут получил дубликат ее, будучи в Шуше, то исполнить приказание было уже невозможно: роты, следовавшие к нему из Шемахи, узнав [72] о вторжении персиян, вернулись с берегов Куры и пошли окружною дорогою к Тифлису. О сборе карабагской милиции нечего было думать, да и дорога на Елизаветполь была уже отрезана.

Таким образом, приходилось защищаться в Шуше, и трем ротам с двумя орудиями, прикрывавшим, под начальством подполковника Назимки, татарские кочевья в гористой части Карабага, послано было приказание поспешить туда же для соединения с полком. Персияне, чтобы не дать усилиться шушинскому гарнизону, решили прежде всего помешать этому соединению.

«Хотя приняли мы намерение — доносил Аббас-Мирза своему родителю, шаху: — сначала идти на Шушу, но вельможи и благороднейшие люди Карабага доложили нам, что герюсский гарнизон идет на помощь к Шуше, и что если он туда достигнет, то крепость никогда не будет завоевана. Тогда мы в ту же минуту вознамерились атаковать отряд сей и наперед предать оный снедению блистательного меча нашего».

Отряду Назимки предстояло пасть жертвою персидского вероломства.

Селение Герюсы лежит в глубоком ущелье. Ущелье это замечательно тем, что оно, как частоколом, уставлено какими-то высокими каменными столбами, вероятно вулканического происхождения, придающими и окружающей местности и самому селению необыкновенно своеобразный характер, единственный даже в прихотливых горах Кавказского края. Самые Герюсы с своими красивыми саклями и башнями, с своею армянскою часовнею и водяною мельницею на гремучем потоке, осененном развесистыми чинарами, расположены амфитеатром на террасах крутого спуска в Герюсское ущелье. Таким образом местность эта, красивая и оригинальная, чрезвычайно удобна для обороны. Но ничтожный отряд все-таки был бессилен перед подавляющею массою неприятеля. [73]

Предписание об отступлении в Шушу, как рассказывают современники, почему-то запоздало. К тому же оно, на беду, получено было в Герюсах во время раздачи солдатского жалованья, когда, по заведенному обычаю, бывал разгул в бедной развлечениями кавказской жизни; поэтому выступление батальона замедлилось на целые сутки, и когда он вышел — неприятель уже был близко.

На двенадцатой версте от Герюсов, в глубоком каменистом ущелье, русский отряд настигнут был мятежною карабагскою конницею. Одни персияне не могли бы остановить Назимку, они не смели бы даже войти в гористую землю, если бы не эти изменники, теперь окружившие отряд со всех сторон и захватившие в свои руки все выходы из гор на равнину. Скоро на помощь к карабагцам подоспела персидская конница и подвезла с собою пехоту. С каждым шагом положение отряда становилось все затруднительнее и хуже. Персидская артиллерия, довольно искусно управляемая одним англичанином, которого впоследствии уложило навеки русское ядро под Шушею, скоро взорвала зарядный ящик, подбила лафет и истребила всех артиллерийских лошадей. В рядах русского батальона появилось замешательство. Говорят, что армяне предлагали Назимке провести отряд в Шушу по горным тропинкам, как это было некогда с отрядами Карягина, Котляревского и Ильяшенки, но он не решился бросить орудия и вьюки и продолжал драться на невыгодной местности, надеясь добраться до речки Ах-Кара-Чай. Дело в том, что за этою речкою, протекающей верстах в 25 от Герюс, на пути к Шуше, начиналась гористая местность, покрытая огромными густыми лесами, куда не отважился бы последовать за ним ни один персиянин, — и отряд был бы спасен. К несчастию, надеждам Назимки сбыться было не суждено. До Ах-Кара-Чая оставалось еще 13 верст, и все это пространство нужно было проходить при беспрерывном бое. Палящий зной, недостаток воды, поминутная убыль людей, [74] оставлявших строй, чтобы помогать повозкам и артиллерии, мало по малу истощили силы солдат. В продолжение трех часов стойко выдерживая натиск неприятеля, они подошли наконец к крутому спуску к Ах-Кара-Чаю; казалось, еще одно усилие — и цель была бы достигнута. Но здесь-то именно отряд и ожидала гибель. Переправа была уже отрезана.

Официальные донесения говорят, между прочим, что, достигнув берегов Ах-Кара-Чая, люди, истомленные до крайности и мучимые жаждою, вышли из повиновения и в беспорядке, покидая строй, бросились к воде. Неприятель воспользовался замешательством в отряде и быстро напал на него со всех сторон. Солдаты и казаки частию были вырезаны, другие побросали оружие и взяты в плен: между последними находился и сам подполковник Назимка. Орудие и вьюки, о которых он так заботился, достались персиянам.

Из рапорта полковника Реута видно, что в бою, в трех ротах 42 егерского полка, должны были участвовать 2 штаб-офицера, 16 обер-офицеров и 874 нижних чина; сверх того, при двух орудиях находилось 20 человек артиллеристов, да в казачьей сотне — 3 обер-офицера и 94 казака. Сколько же из этого числа погибло в бою и сколько попало в плен, точных сведений нет. Достоверно известно однако, что убитых было не много, но что из всего отряда спаслись только два офицера (поручики Назимов и Богданов) и шесть нижних чинов, которые, пробравшись в селение Камедарасы, укрывались там у армян до времени поражения персиян у Шамхора. Попавшие в плен подверглись жестоким истязаниям и посрамлениям, заставившим их, быть может, не раз позавидовать участи тех, которые легли в честном бою. Персияне толпами набросились на них, ограбили их, потом раздели догола, и в таком позорном виде пригнали их обратно в Герюсы. Даже Аббас-Мирза тронут был жалким положением несчастных и приказал одеть офицеров в персидское платье. [75]

Истребление целого батальона почти в тысячу штыков было делом неслыханным для Кавказского края. Со времен Паулуччи, когда батальон Троицкого полка в четыреста человек, под начальством капитана Оловяшникова, положил оружие перед персиянами же, летописи Кавказа, изобилующие примерами геройских побед слабых отрядов над сильным неприятелем, не помнили подобного факта. Восточная фантазия мусульман, с своей стороны, раздувала персидские успехи до размеров чудовищных; о них повсюду ходили слухи, роняя обаяние русского имени и устрашая преданных России христиан. Хозяйничанье персиян в крае и разгромы мирных деревень, которым войска бессильны были оказать защиту, как бы подтверждали эти слухи, деморализуя все население. Особенно поразило армян разграбление их старинного Татевского монастыря.

В небольшой долине, углубленной среди карабагских гор, между утесами и скалами реки Базар-Чай, всего в полуверсте от каменного моста, перекинутого через пропасть самою природою и известного у татар под именем «Шайтан керпи» (Чертов мост), — стоит армянская деревня Татив, а неподалеку от нее Тативский монастырь, знаменитый в Армении еще со времен Тамерлана. В одной из монастырских церквей доныне показывают стены, испещренные сабельными ударами, и говорят, что это следы пребывания здесь Тимура, который хотел разрушить самую церковь, но не будучи в состоянии сделать этого, приказал своим воинам изгладить саблями стенную церковную живопись. О существовании монастыря более тысячи лет свидетельствовала и старая армянская надпись, уцелевшая на церкви апостолов Петра и Павла. Главный монастырский храм, в котором, по преданию, под жертвенником скрыты были косы Богородицы, привлек своим богатством алчные толпы персиян, — и они разорили его так, что он не восстал уже из развалин. Позднейшие путешественники видели эти священные руины обращенными в овчарни, [76] в которых бедные тативцы держат своих коз и овец. Престарелый архиепископ Мортирос, живший в монастыре, был увезен неприятелем в Тавриз, где апоплексический удар пресек его многотрудную и полную служения своему народу жизнь.

Разграбление селения Чинахчи, принадлежавшего князю Мадатову, и в нем штаб-квартиры единственного в Карабаге 42-го полка, брошенной в добычу неприятелю, еще более усилили невыгодное впечатление, произведенное обстоятельствами этого времени.

Между тем как нападение на герюсский гарнизон, разорение мирных деревень и торжества по случаю этих побед задержали персидские войска, — в Шуше с часу на час ожидали появления полчищ Аббас-Мирзы, и Реут спешил исправлять крепостные верки. Но вот, прошел день, другой, — а неприятель не показывался. Тогда Реут решился спасти полковое имущество, оставшееся в Чинахчах, и выслал с этою целью часть своих рот. Предприятие до некоторой степени удалось.

В первый день все полковые и ротные повозки успели два раза вернуться из Чинахчи нагруженными. Колесный обоз доходил, однако, только до деревни Шушакент, где возы разбирались и вещи поднимались в крепость уже на вьюках. На следующий день повторилось то же; но на третий — появились сильные шайки татар, пробовавшие нападать на прикрытие. Перевозка была приостановлена, — и часть полковых вещей захватил неприятель.

Прошло три дня с того момента. как Реут заперся в Шуше.

И вот, 24 июля, прискакал армянин с известием, что Назимка в плену и роты его истреблены. А вслед затем, утром 25 числа, горизонт зачернелся персидскими полчищами. Их было от 50 до 60 тысяч, как говорили тогда армяне. Ермолов сомневался в этом числе. «Это статистика здешних народов, — писал он к Мадатову: — а я имею сведение, что у Шах-Заде не более 15 тысяч [77] войска». Но впоследствии официальные данные подтвердили, что с Аббас-Мирзою, по вступлении его в Карабаг, кроме отрядов, разосланных по разным направлениям для возбуждения и поддержания восстаний, было сорок тысяч пехоты, 24 орудия и огромные толпы иррегулярной конницы.

На следующий день, 26 июля, лазутчик передал в руки Реута дубликат известного предписания Ермолова об отступлении. Но отступать уже было невозможно, и Реут, решившись защищать Шушу до последней крайности, принял к тому все меры. Зная, какое дурное впечатление на гарнизон могло произвести в подобную минуту решение главнокомандующего оставить Карабаг, он благоразумно скрыл предписание даже от офицеров, а солдат одушевил, напротив, энергическим приказом:

«Я совершенно уверен, — говорилось в этом приказе: — что всякий из моих сотоварищей, по долгу присяги, чести, преданности к государю и любви к отечеству, неизменно будет исполнять свою обязанность, не щадя себя до последней капли крови, имея в виду непременное правило — победить или умереть, и тем заслужить бессмертную славу».

Предстояла необходимость немедленно переслать Ермолову подробное донесение о всем, что произошло в Карабаге. Дело представлялось далеко не легким, так как курьерам нужно было пробираться сквозь сплошную стену персидских войск, обложивших Шушу. Нашлись, однако, два казака, которые вызвались доставить в Тифлис донесения. Ночью на 27 число, выехали они из ворот Шуши и стали пробираться к Тифлисской дороге, уже занятой персиянами. Их скоро открыли, и целые сотни всадников пустились за ними в погоню. Казаки порешили разъехаться, чтобы, на случай гибели одного, другой мог исполнить поручение; один пустился по большой дороге, другой свернул на проселочную. Тощие донские лошаденки превзошли, однако, отличных персидских скакунов, — и оба казака, далеко оставив за собою погоню, благополучно достигли Тифлиса.

Началась осада Шуши. [78]

Взять эту крепость открытою силою почти не представлялось возможности. Правда, укрепления ее находились в довольно жалком положении и не представляли собою никакой защиты для осажденных: стены во многих местах обвалились и частию были растасканы самими жителями на постройку своих домов; рвы осыпались, а крепостной артиллерии не было вовсе. Но построенная на высоких отвесных скалах Шуша была доступна только с одной северо-восточной стороны, от Елизаветполя, да и этот единственный путь, поднимаясь в гору, был так извилист, крут и загроможден скалами и обрывами, что две пушки, поставленные на дороге, и рассыпанная рота стрелков могли остановить целую армию.

К сожалению, егеря вступили в Шушу только с восьмидневным продовольствием, а в крепости не было запасов — и не было воды; гарнизону предстояла опасная борьба с такими врагами, как голод и жажда. Аббас-Мирза знал это и только обложил Шушу со всех сторон, пока не прибегая к более энергическим мерам.

В столь затруднительном положении, Реуту, запертому в Шуше с отрядом, в котором было не более 1700 штыков, оставалось одно — исполнить долг храброго солдата и сохранить честь предводимого им полка. Одним из первых его распоряжений было выслать из крепости всех молодых татар, явно оказывавших расположение к неприятелю и потому представлявших собою только лишние и притом вредные рты; дача же провианта с первого дня блокады уменьшена почти на половину.

Аббас-Мирза, главною целью которого был Тифлис, не нуждался в Шушинской крепости: но он опасался, однако, оставить ее у себя в тылу и пытался склонить полковника Реута очистить Карабаг, без боя. Уже вечером 27 июля прибыл от него парламентер, с настойчивым требованием пропуска в крепость. Это был простой офицер, родом из астраханских армян, довольно хорошо говоривший по-русски; одет он был в красный [79] мундир, на манер английского, с серебряными эполетами, и аксельбантами. Выехавший к нему навстречу маиор Клюки-фон-Клюгенау, узнав в лице парламентера армянского выходца, наотрез отказался представить его коменданту.

— Если его высочество намерен вести переговоры о сдаче крепости, — говорил Клюгенау: — то он должен прислать почетного хана, а не простого армянина.»

Напрасно обиженный армянин старался доказать важность занимаемого им положения в персидской армии и называл себя адъютантом принца. Клюгенау строго приказал ему ехать назад, и сам возвратился в Шушу.

Через день к воротам крепости подъехал один из персидских сановников с блестящею свитою; ему завязали глаза и доставили к полковнику Реуту, который ожидал его, окруженный всеми своими штаб-офицерами. Хан объявил Реуту, что он уполномочен принцем предложить шушинскому гарнизону почетную сдачу. Дело было в том, что персияне, перехватив ермоловское предписание об оставлении Карабага, основали на нем свои планы. Опираясь на то, что сам Ермолов предписывал Реуту очистить Карабаг и все лишние вещи уничтожить или утопить, Аббас-Мирза, напротив, предлагал потребное число подвод для поднятия тяжестей, обязывался снабдить войска провиантом, обеспечить им безопасное следование и, наконец, дозволял выйти гарнизону с оружием и со всеми военными почестями. Аббас-Мирза писал, что все прочие начальники уже давно исполнили приказание Ермолова, что Шемаха, Куба и Нуха очищены русскими.

Это предложение произвело тяжелое впечатление на офицеров, от которых, как сказано, предписание Ермолова было скрыто. Тем не менее, когда Реут предложил вопрос о сдаче крепости на совещание, храбрейший подполковник Миклашевский, отважный и пылкий Лузанов, стойкий Михайлов, известный впоследствии герой Чечни и [80] Дагестана — Клюгенау н, наконец, комендант Карабага, Челяев — единодушно отвергли предложение, объявив, что готовы защищаться до последней крайности.

Этот ответ Реут Пер едал парламентеру, прибавив от себя, что охотно исполнил бы предписание Ермолова, если бы оно застало его в Чинахчи; но так как он занял уже крепость Шушу, то при всем великодушии его высочества, он не может воспользоваться им для отступления, тем более, что со времени предписания обстоятельства могли измениться, а потому для оставления Шуши, а вместе с ней и Карабага, — необходимо повое предписание.

Хан, пожалев об участи, ожидающей гарнизон, уехал. Прошло еще два дня, — и началось бомбардирование крепости.

Положение гарнизона было весьма серьезное. Солдаты, проводя дни в работах, а ночи под ружьем, в ожидании приступа, изнурялись до крайности, и число больных быстро возрастало. Жители страшно терпели от недостатка продовольствия, которым не успели запастись до начала осады. Было одно средство, — снять с полей еще неубранный хлеб; но попытка эта едва не повела за собою кровавую катастрофу. Фуражиры, высланные из крепости 1 августа, были отрезаны персидскою конницею и выручены только отчаянно смелою вылазкою маиора Клюгенау. С ротой егерей он успел привлечь на себя всю бывшую тут персидскую пехоту, а одна конница ничего не могла сделать с фуражирами. Отстреливаясь, они успели выбраться из ущелья к крепости; но попасть в нее через Елизаветинские ворота, около которых происходила сильная перестрелка персиян с отрядом Клюгенау, уже не могли. Пришлось направляться кругом, к Эриванским воротам, еще при начале осады заложенным землею и каменьями. Гарнизон быстро принялся очищать их, чтобы впустить фуражиров, а пока работа кипела, — Клюгенау все время стоял в сильном огне. Но тщетно персияне пытались [81] сломить храбрую роту. В своих записках Клюгенау говорит между прочим, что не персияне были ему страшны, но батальон, составленный из русских дезертиров, который с неимоверною дерзостию неоднократно бросался на него в штыки. Батальон этот, одетый в персидские мундиры, с длинными волосами, в папахах, с офицерами из русских же солдат, — каким его видел в Персии Муравьев, — состоял из людей рослых, сильных и старых; он, действительно, находился в армии наследного принца, но некоторые участники персидской войны утверждают, что в делах с русскими он не был, получив на то, еще до начала похода, дозволение Аббаса-Мирзы. Легко быть может, что Клюгенау принял за русских, входившие в состав этого батальона польские роты, участие которых в бою более чем вероятно. Но так или иначе, а Клюгенау твердо выдержал яростные нападения и начал отступать только тогда, когда фуражиры были уже вне опасности. С этого дня фуражировки, однако, совсем прекратились.

К счастью для гарнизона, персияне не могли прервать его сообщений с мельницами в деревне Шушакент, — по особым условиям местности, в которых оне были расположены. На этих мельницах солдаты заготовляли муку, и если бы оне достались в руки персиян, гарнизону пришлось бы питаться немолотым зерном. Аббас-Мирза неоднократно пытался истребить ненавистную ему деревню, но все его усилия разбивались о стойкость армян и неприступность гор, среди которых стоял Шушакент. Жители предводимые своими старшинами Сафаром и Ростомом Тархановыми, засев в скалистом ущелье в вырубленных природою глубоких и мрачных пещерах, не только отражали врагов, но, время от времени, сами спускались с гор и тревожили весь персидский лагерь своими набегами.

Так прошло не мало времени с тех пор, как персидские полчища обложили Шушу. Впечатление, вызванное [82] внезапностью вторжения, притупилось, и фанатизм в умах самых непримиримых татар стал уступать место холодному рассуждению. Невозможно было не видеть, что богатый Тифлис с его караван-сараями, вопреки обещаниям Шах-Заде, не так-то легко мог быть взят. Да о Тифлисе мало кто уже и думал. Ожидали, что в то время, как наследный принц бесполезно стоит перед Шушою, Ермолов соберет войска, — и роли могут перемениться. В самом персидском лагере поднимался ропот и стал доходить до Аббаса-Мирзы. Тогда, чтобы покончить с Шушою разом, он решился на крайнюю меру — штурм ее. Но те же Сафар и Ростом Тархановы, имевшие в персидском стане своих приверженцев, предупредили Реута, что приступ поведется со стороны Елизаветполя, и тем дали ему возможность принять соответствующие меры.

В одну мрачную ночь часовой услыхал с вала шум взбиравшейся на горы персидской пехоты и дал знать дежурному офицеру. Войска, стоявшие наготове, тотчас заняли свои места. Маиор Клюгенау, распоряжавшийся обороною этого фаса, строго приказал не открывать огня прежде сигнала.

Осторожно подвигались вперед персияне, таща за собою огромные лестницы и туры дли закидывания рва. Но когда они приблизились на ружейный выстрел, вдруг вся окрестность мгновенно осветилась зажженными русскими подсветами, и убийственная картечь начала осыпать штурмующих. Персияне бросились назад, покинув и туры и лестницы, которые на утро были подобраны солдатами.

Неудача заставила Аббаса-Мирзу перейти снова к переговорам. На этот раз свидание назначалось уже не в Шуше, а в персидском стане. В крепости бросили жребий, кому ехать, и он пал на маиора Клюгенау.

В полной парадной форме, верхом на коне, спустился Клюгенау к дожидавшемуся его внизу персидскому конвою. В неприятельском лагере его встретили с почестями; [83] войска при проезде его становились в ружье, музыка играла. В ставке наследного принца уже собраны были знатнейшие персидские сановники и ханы; отряд телохранителей, оберегавший вход, отдал честь, и Клюгенау заметил, что это были молодые люди знатнейших фамилий и на подбор красавцы. По сторонам палатки стоял лес распущенных знамен, принадлежавших полкам регулярной пехоты, и возле них толпилось множество офицеров шахской гвардии. Все с любопытством смотрели на Клюгенау, который, сойдя с коня, терпеливо ожидал представления принцу.

Через несколько минут шелковый занавес шатра раздвинулся, и Клюгенау лицом к лицу очутился с наследником персидского царства.

После обычных обоюдных приветствий, Аббас-Мирза сказал Клюгенау: — «Я уже потерял всякое терпение и не могу быть более снисходительным к вам и к жителям города. Мои войска неотступно требуют нового штурма, но я не хочу кровопролития. Я все ждал, полагая, что вы образумитесь. Теперь не в моей воле сдерживать стремление моих храбрых войск. Я и так потерял слишком много времени через свою снисходительность».

Клюгенау молчал.

— Неужели вы думаете, — продолжал Аббас-Мирза: — что я пришел сюда с войсками только для одной Шуши? У меня еще много дел впереди, и я предваряю вас, что соглашусь на заключение мира только на берегах Москвы.

Заметив улыбку, невольно промелькнувшую на лице Клюгенау, он с живостью добавил:

— Клянусь вам честью, что вы не получите помощи. Вы верно, не знаете, что ваш государь ведет междоусобную войну с своим братом, и, следовательно, ему не до Кавказа. Что же касается Ермолова, то его давно уже нет в Тифлисе.

Клюгенау ответил, что он не имеет полномочий вести [84] переговоры о сдаче крепости, но что если его высочеству угодно обладать Шушою, то он может обратиться за этим к генералу Ермолову, который, конечно, предпишет оставить крепость, ежели только удержание Карабага не входит в его соображения.

— В Тифлис мне посылать незачем, — отвечал Аббас-Мирза: — я уже сказал вам, что город покинут русскими.

На этом переговоры и кончились. Клюгенау воротился в крепость.

Опять началась усиленная канонада, и опять гарнизон, исправляя повреждения в стенах, должен был бодрствовать по ночам, в ожидании приступа. Так прошла изо дня в день еще целая неделя. Наконец, персияне, выбрав темную ночь, кинулись на приступ, но, встреченные батальным огнем, отхлынули назад, завалив всю гору своими телами.

Два отбитые штурма не поправили, однакоже, положения гарнизона. Не было никаких известий о том, в каком положении находятся дела в Закавказском крае и можно ли ожидать выручки. Несколько лазутчиков, посланных Реутом, или возвращались назад с полупути ни с чем, или не возвращались вовсе. Для осажденных настали минуты сомнений и колебаний. Жители, потеряв надежду на скорую помощь, роптали; были даже попытки вступить в тайные сношения с персиянами, и один молодой татарин хотел отворить им ворота. Правда, его поймали сами армяне и, не дав знать коменданту, распорядились своим судом, сбросив изменника в пропасть сажен во сто глубиною: но гарнизону приходилось усилить бдительность. Чтобы успокоить осажденных, полковник Реут прибегнул к невинной военной хитрости. и темную ночь секретно был спущен в одну из амбразур башен переодетый армянин, который, обошедши вдоль стены до другой башни, назвался лазутчиком из Грузии и просил впустить его. Караул немедленно известил коменданта, и армянин был [85] приведен к Реуту. Он вручил ему депеши, присланные будто бы от главнокомандующего, которые и были прочтены в присутствии всего военного совета. Содержание бумаг было весьма утешительно, а переодевание армянина исполнено с таким успехом, что в лице подателя никто не заподозрил знакомого человека. Приятная новость мгновенно облетела крепость, — и надежда скорой помощи подняла дух жителей и усугубила ревность храбрых защитников.

К счастию, Аббас-Мирза не сумел воспользоваться моментом колебаний в крепости, все еще не теряя надежды на успех переговоров, и в третий раз просил выслать к нему парламентера.

Отправился опять Клюгенау.

— Ну, что, одумался ли, наконец, ваш полковник: кажется, уже пора! — сказал Аббас-Мирза.

— Я должен вам сказать прямо, — ответил Клюгенау: — что мы оставим Шушу только тогда, когда получим приказание Ермолова.

— Хорошо я согласен, — живо отвечал Аббас-Мирза: — Пошлите в Тифлис своего офицера, а до получения ответа пусть будет перемирие.

Составлены были условия. Но Аббас-Мирза, соглашаясь на то, чтобы шушинский гарнизон, в случае оставления им Карабага, вышел из крепости со всеми почестями, оружием и казенным имуществом, как исполняющий только волю своего главнокомандующего, в то же время упорно отказывался пропустить с ним две шестифунтовые пушки. Он требовал безусловно уступки их персиянам, сказав, что такова его последняя воля.

— В таком случае переговоры не могут продолжаться: — ответил Клюгенау и взялся за шляпу. Присутствовавшие ханы стали его уговаривать исполнить желание наследного принца.

— Да вы скажите принцу, — возразил Клюгенау: — что, располагая идти к Москве, он возьмет их там целую [86] сотню; так стоит ли из-за таких пустяков теперь терять драгоценное время!

Этот аргумент победил настойчивость принца. Перемирие было заключено на девять дней. Аббас-Мирза послал в крепость в заложники двух знатных по своему происхождению ханов, а полковник Реут прислал в персидский лагерь маиора Челяева. Клюгенау между тем отправился в Тифлис. чтобы лично передать Ермолову о положении дел в Карабаге.

Вот что ответил Ермолов Реуту:

«Я в Грузии. У нас есть войска и еще придут новые. Отвечаете головою, если осмелитесь сдать крепость. Защищайтесь до последнего. Употребите в пищу весь скот, всех лошадей, но чтобы не было подлой мысли о сдаче крепости».

«Защита Шуши — писал Ермолов в другом письме к Реуту: — одна может сделать вам честь и поправить ошибки (оставление Чинахчи без боя и гибель Назимки). Извольте держаться и не принимать никаких предложений, ибо подлецы вас обманывают. Зачем прислали Клюки, который вам нужен? Он лучший вам помощник. Защищайтесь. Соберите весь хлеб от беков, — пусть с голоду умрут изменники. Великодушно обращайтесь с армянами, ибо они хорошо служат».

Обе записки доставлены были и крепость лазутчиками, и персияне о них ничего не знали. Между тем условленные девять дней прошли, официального ответа от Ермолова не было, а гарнизон сдаться опять отказался. Раздраженный этою новою неудачею, Аббас-Мирза вероломно задержал у себя Челяева и отослал его в Тавриз, где тот и находился в плену до самого заключения мира. Для крепости снова началось томительное и тяжкое время блокады и бомбардирования. Впоследствии оказалось, что неприятель вел два подкопа под стены крепости. Из них один, впрочем, был брошен по неудобству грунта, но другой успешно подвигался вперед, и при помощи его [87] Аббас-Мирза рассчитывал теперь сломить упорное сопротивление гарнизона. Но защитники Шуши, одушевленные доблестным примером начальников, готовы были лучше умереть под развалинами крепости, чем уронить честь русского оружия какою бы то ни было почетною капитуляциею. Терпеливо сносили они все недостатки, бессменно сторожили крепость и с мужеством противостояли громадным персидским толпам. Когда запасы истощились, полковник Реут сам обходил солдат и старался ободрить их надеждою на скорую помощь. «Ничего, ваше высокоблагородие, — подождем!» отвечали солдаты.

— Да уж коли на то пойдет, — шутили между собою егеря, — так мы по жеребью друг друга есть станем, а уж не сдадимся этим дуракам кизильбашам».

И мужество гарнизона было награждено уже тем, что, несмотря на тяжкие лишения и вечную опасность, потери его были ничтожны. За все время осады среди защитников крепости убито только четверо, 12 ранено и 10 пропало без вести.

Так наступило 5 сентября. Начался этот день обычными тревогами осажденной и голодной крепости. Но в самый полдень весь персидский лагерь пришел в неописанное волнение; как гром разразилось над ним известие о грозной Шамхорской битве, об истреблении авангарда Аббаса-Мирзы и о занятии русскими Елизаветполя. Поздно увидел Аббас-Мирза сколько времени потерял он даром, стоя перед шушинскою крепостью, и, бросив блокаду, со всеми силами двинулся он против князя Мадатова.

Блокада Шуши была окончена.

______________________________

Трагическая роль, выпавшая на долю Карабага и персидской войне 1826 года, поражает историка своими резкими противоречиями. Там целая тысяча человек, целый [88] батальон, с какими Карягины и Котляревские ужасом поражали полчища персиян и одерживали блестящие победы, — бросает оружие в тот момент, когда еще одно усилие спасло бы его; здесь горсть товарищей этого батальона, в течение почти семи недель, в полуразрушенной крепости, сопротивляется в сорок, в пятьдесят раз сильнейшему врагу — и остается победителем.

Существуют мнения, стремящиеся оправдывать факты подобные малодушной капитуляции батальона Назимки целою массою, которая еще была способна победить или дорого продать свою жизнь ¹. Самое официальное донесение как бы оправдывает солдат, томимых жаждою, и потому, будто бы, расстроивших ряды при виде речки Ах-Кара-Чая, а затем уже под натиском врага и побросавших оружие.

Трудно представить себе эту нарисованную донесением картину, в которой солдаты, имевшие конечно сначала, раньше 25 верстами, при себе воду и, следовательно, остававшиеся без воды, во всяком случае, слишком непродолжительное время, вдруг вышли из повиновения, уже в виду верного спасения, и, вместо того, чтобы проложить себе сквозь неприятельские ряды путь к реке штыками, беспорядочно бросились к ней прямо в руки врагов. Легче допустить, что позор, вынесенный батальоном в плену у персиян, был вполне заслуженным, что, быть может, именно недостойное поведение батальона и вызвало персиян, во всяком случае не лишенных чувства уважения к доблести врага, на издевательства. и тем не менее оправдывающие мнения все-таки существуют.

В последнее время в самой военной среде начали было распространяться quai-утилитарные воззрения, совершенно извращающие элементарнейшие понятия об отношении отдельных личностей к целям и средствам войны. Вот [89] что писалось, напр., в специальном Военном Журнале шестидесятых годов по поводу сдачи неприятелю одной русской крепости, и писалось притом лицом весьма авторитетным:

«Если гарнизон — говорилось в статье: — не выполнил того, чего ожидали от него многие — не предпочел взорвать себя вместе с крепостью лучше, чем сдаться военнопленным, то об этом, право, не стоит жалеть. Гораздо более он был бы достоин сожаления, если бы последовал минутному увлечению и взлетел бы на воздух. Конечно, на первых порах, в минуту энтузиазма, подвиг этот превознесли бы до небес; но потом разве не поставили бы его на одну доску с фанатизмом тех диких горцев, которые предпочитают лучше умереть без всякой пользы и надобности, чем сдаться в плен? Зачем было совершенно лишать Россию этих полутора тысяч людей, которые, по миновании плена, могли возвратиться в отечество и быть ему еще полезны своею деятельностью? Зачем было вследствие минутного и безрассудного увлечения повергать тысячи семейств в новый траур и притом в такое время, когда и без того немного было радости...»

Подобные воззрения, распространенные в массах войск, послужили бы источником гибели того духа, который один ведет к победам. Поставленный лицом к лицу с врагом, воин должен думать не о будущем, не о том что он сделает, постаравшись остаться в живых, а исключительно о том, чтобы исполнить ясный и простой долг, в том состоящий, чтобы или победить или умереть на своем посту. Золотые слова сказал по этому случаю «Есаул», автор известного «Походного Дневника», сторонник не тех воззрений:

«По нашему, — говорит он: — назвавшись грибом полезай в кузов, где бы не пришлось, как бы ни пришлось. И показывать спину неприятелю пропащее дело... Что из того, что останешься цел: какая польза для службы, честь для себя?... По нашему, досталось идти в [90] дело, мы и идем добрым строем, а не башибузуками, идем без задней мысли, и к молитве: «избави нас от лукавого» прибавляем из самой глубины сердца: избави нас от смерти в спину. Побили мы — слава Богу; нас побили — так и у них рыло в крови, и в другой раз, будут знать, что нас бить — не шутку шутить. А что из того, чтобы давать стречка? Это одно баловство, и стоит только раз себе его позволить, то так уж и пойдут все одни стречки, да улепетывания. За этим добром нечего и на войну ходить.»

Да, «прекрасен Божий мир, а умирать надо», — приходится сказать словами того же казацкого барда: — «Надо умирать, чтобы отечество жило. Может статься, есть там, в эти минуты, исключительные люди, которые думают иначе и, забиваясь поглубже под теплое одеяло, благословляют тихомолком свой жребий, что он удалил их от войны и трудов, от страданий и смерти. Пускай себе они там и остаются. Суворов никогда бы за ними не погнался и не пожалел бы об их отсутствии. Но когда уже все полюбят жизнь больше всего на свете, и жертвы отдельных существований оскудеют, тогда придет смерть отечеству, и самобытный народ сделается рабом другого народа, не столько животолюбивого, как он. Останется народ, но не будет уже отечества».

Есть легендарное предание, относящееся к шведской войне 1808 года. Молодой офицер Лопатинский, окруженный сотнями шведов, предлагавших ему почетный плен, послал в ответ им гордые слова: «Нет! Кому не удалось сохранить свободу оружием — тот умирай!» Вот истинное и доблестное понимание долга, которое не научит обратить тыл ко врагу и оставлять отчизну беззащитною, в надежде быть ей полезным когда-то впоследствии, в неизвестном будущем, которое не в наших руках. И те, кто способны порицать подвиги беззаветного самопожертвования, видя в них голый факт истребления людей, забывают ту истину, что дух доблести в [91] гражданах-защитниках родины воспитывается не одними победами, а, быть может, еще больше несчастиями, примерами исполнения великой заповеди любви: «больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя».

По странной игре случая, печальный факт бесславной гибели батальона Назимки послужил, в общем ходе персидской войны, в пользу России и к страшному вреду для Персии. «Как ни прискорбно поражение этого отряда, — справедливо говорит в своих записках известный историк тех времен Коцебу: — но не постижимы и не проницаемы для нас смертных благие пути, избираемые Всевышним к спасению верующих в Него. Если бы Назимка исполнил свой долг и достиг с батальоном Шуши, не отяготила ли бы продовольствием лишняя тысяча человек крепости, и без того терпевшей крайний недостаток в нем? Была ли бы она тогда в состоянии выдержать сорокадневную блокаду? И какие от того могли бы быть последствия?» Известный кавказский генерал, герой минувшей войны, И. Д. Лазарев, идет еще далее. Он говорит, в своих неизданных записках, что Грузия обязана спасением только геройской защите Шуши, которая сорок дней задерживала под своими стенами персидскую армию и тем дала возможность сосредоточить на встречу врагу разбросанные русские войска. Если бы Назимка в точности исполнил приказание и успел бы соединиться с Реутом, то и последний, без сомнения, не имел бы причин не исполнить приказаний Ермолова, и, вероятно, отступил бы из Карабага. Но тогда он рисковал быть настигнутым всею персидскою армиею в безводных местах и, конечно, погиб бы с своими двумя батальонами. Последствием этого было бы то, что персияне, уже нигде не встречая препятствий, появились бы под стенами Тифлиса в тот момент, когда он был совершенно не готов к обороне, и Кахетия легко могла бы быть возмущена царевичем Александром, что было бы веским ударом русскому владычеству в Закавказье. Так гибель батальона Назимки стала звеном [92] в общей цепи событий, обративших шансы войны против Персии.

Но защита Шуши, вынужденная обстоятельствами вопреки распоряжениям и планам Ермолова, могла бы, напротив, послужить и во вред России, лишив последнюю участия в войне всего запершегося в крепости гарнизона. Есть мнение, имеющее за собою большие основания, что 48-дневная остановка Аббас-Мирзы под Шушою была величайшею ошибкою с его стороны. Если бы он, минуя Шушинский гарнизон, в самом начале вторжения ввел бы свои, еще полные фанатического энтузиазма, войска в сердце Грузии, он мог бы нанести, при благоприятных обстоятельствах, страшный удар всему Закавказью. К счастию, славные тени минувшего стояли на страже христианской страны. Персияне помнили еще Мигри, Асландуз и Ленкорань, — и наследник персидского царства не решился оставить в тылу своей колоссальной армии русский отряд в 1700 штыков. Это было такое обстоятельство, на которое Ермолов, очевидно, не надеялся, но все значение которого он тотчас же оценил, предписав Реуту держаться до последней крайности.

При данных обстоятельствах защита Шуши, стоившая столько лишений для отважного гарнизона и сделавшая безвредными персидские полчища, получила значение не только великого подвига, но и важнейшего факта, обнаружившего огромное влияние на ход всей войны. Так именно взглянул на дело Николай Павлович. Храбрым защитникам крепости, егерям 42 полка, пожаловано было Георгиевское знамя с надписью: «за оборону Шуши против персиян в 1826 году». Полковник Реут получил орден св. Владимира 3 степени. Не были забыты и армянские старшины Сафар и Ростом Тархановы, оказавшие столь значительные услуги. Ростому пожалован был чин прапорщика и пожизненная пенсия; матери, жене и детям Сафара, умершего вскоре после снятия блокады, назначено особое содержание из государственного казначейства. [93]

Память о геройской обороне Шуши сохраняется и поныне и тех полках, в которые поступили батальоны славного 42 егерского полка, при общем переформировании Кавказского корпуса в 1833 году, а георгиевское знамя, пожалованное императором Николаем, перешло в 3-й батальон нынешнего Тифлисского гренадерского полка, который своею доблестною службою прибавил, впоследствии, к старой надписи новые славные слова: «и за Кавказскую войну».

Защита Шуши тесно связала с именем этой крепости доблестное имя Реута. Но слава, которою покрылось оно, была обязана своим происхождением не выдающимся способностям вождя, а исключительно отличавшим Реута высоким чувствам долга и чести, которые не могут заменить никакие таланты. Благотворное значение этого чувства сказалось в истории осады Шуши со всею своею силою. В полуразрушенной, но почти неприступной по расположению, крепости не нужно было составлять сложных планов защиты, но нужно было уметь смирить свою личность перед отчизною, поставить свои интересы и самую жизнь ниже интересов и жизни родины. И Реут, переносивший лишения наравне с солдатами, умел вдохнуть в них мужество не только личным примером, а и всеми своими действиями, прибегнув, в самую критическую минуту, даже к невинному обману, служившему к достижению высокой цели.

Реут был истинным сыном Кавказа и выразителем доблестного духа кавказских войск. Он начал службу в Грузии в 1801 году, в том самом 42-м полку, которым довелось ему впоследствии командовать, и не покидал Кавказа до самой смерти, посвятив этой стране всю свою долгую пятидесятидвухлетнюю службу. Произведенный в генералы, во время турецкой войны 1828 года, он получил за штурм Ахалцыха золотую шпагу, осыпанную бриллиантами, в 34-м году участвовал в экспедиции к Гимрам, в 36-м — в Аварию. Последнею экспедицией Реут закончил свою боевую деятельность и с тех пор [94] занимал административные посты в Тифлисе. Он умер 10 сентября 1855 года, 70 лет от роду, в чине генерал-лейтенанта, членом Совета главного управления Закавказского края. Последнею наградою его был орден св. Александра Невского. Бессемейный, одинокий человек, Реут не имел в Тифлисе никого из близких; но на погребении его был весь город. Его честная, многолетняя служба, вся посвященная Кавказу, поныне остается залогом прочной о нем памяти.

Комментарии

1. Кстати: знаменитый партизан Давыдов ошибается, говоря, «что Назимка не оправдал георгиевского креста, полученного в прежние персидские войны». Назимка георгиевского креста никогда не имел.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 1. СПб. 1888