ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XLII.

Церковный бунт в Имеретии и Гурии.

Почти одновременно с назначением Ермолова на Кавказ, экзархом Грузии сделался известный преосвященный Феофилакт, земляк Ломоносова, одна из тех редких, выдающихся личностей, которые всем своим гордым, упорным характером и направлением умственного развития как бы предназначаются на реформаторскую деятельность, страстно отдаются ей и становятся или жертвою своей идеи, или добиваются торжества ее.

Феофилакт застал церковное устройство в Грузии в самом шатком и неопределенном положении. Был учрежден экзархат, открыта синодальная контора, но они существовали только на бумаге, а на деле продолжали господствовать старинные грузинские беспорядки и полный произвол духовенства, соединенный с бесконтрольностью в доходах и расходах церковного имущества. Феофилакт со всею своей обычною страстностью принялся ломать и переделывать это неурядливое, по сложившееся веками церковное устройство Грузии. По его представлению [694] святейший синод в Петербурге издал распоряжение о сокращении в Грузинском экзархате церквей, и вместо девяти, существовавших в Имеретии, Мингрелии и Гурии эпархий определил быть только трем, — по одной на каждую область. А чтобы привести эту меру в исполнение, необходимо было прежде определить и привести в известность количество церковного дохода, и сделать перепись церковному имуществу.

Местное духовенство встретило это распоряжение ропотом. Не могли быть, конечно, довольны священники, остававшиеся по сокращению церквей за штатом; но это неудовольствие еще более разжигалось и поддерживалось в них самими митрополитами, стремившимися отстоять свою независимость от петербургского синода. И так как в духовенстве Закавказья были люди знатнейших княжеских фамилий, имевших большие связи и значение в стране, то не трудно было предвидеть, что церковный вопрос скоро перейдет па гражданскую почву, что под видом защиты религии, князья встанут на защиту своих, нарушенных экзархом, привилегий бесконтрольности и произвола — подымут народ. Так, действительно, и случилось.

В Карталинии реформы прошили довольно спокойно; но в Имеретии, еще недавно пережившей кровавые дни восстания, где русская власть не успела окрепнуть, сразу начались волнения. Жители не только не допустили сделать описи церковному имуществу, но едва не убили посланных для того комиссаров. Гордый и настойчивый Феофилакт решился сам отправиться в Имеретию, думая, что его личное присутствие там устранит сопротивление, а в Гурию и Мингрелию послал прокурора синодальной конторы. Ермолов, видевший несвоевременность затеянного экзархом церковного переустройства, советовал ему по крайней мере повременить с реформами, предупреждая, что по грубости населения из-за этого вопроса могут возникнуть серьезные беспорядки. Но Феофилакт уже был в Кутаисе, и суровые, крутые распоряжения его не замедлили усилить волнение, быстро охватившее всю Имеретию. Нужно сказать, что распоряжение о закрытии церквей и об описи церковного имущества не имело [695] в виду княжеских и дворянских поместий, ограничиваясь на первый раз лишь такими имениями, которые находились в непосредственном распоряжении властей; но Феофилакт дал реформе всеобщее применение и принялся проводить ее повсюду, затрагивая самые близкие интересы лиц частных и даже права их собственности. Естественно, что дело не могло обойтись без открытого неудовольствия и ропота.

Имеретины жаловались. Они писали, «что они долго были в руках неправедных агарян, и много перенесли страданий, но что и агаряне до дел духовных у них не касались; что они, народ исповедующий веру, удержавшуюся у них от самого распятия Христа, не могут быть презрительнее ослепленных иудеев, которые благоденствуют под русскими правлением, и что их скорбь не имеет предела при виде, как закрывают святые их церкви, как отторгают от них благочестивых священников, приносивших бескровные жертвы за спасение душ их, как отбирают кресты и образа, украшенные их скудным достоянием; и как отчуждают, наконец, церковные имущества, приобретавшиеся веками и кровью, и жалованные им прежними царями в награду прежних заслуг их».

Между тем, под видом поборничества за утесненную веру, злонамеренные люди распускали слух, что русские намерены обратить их в еретичество, и призывали народ постоять за веру, за Божьи храмы, за оскорбленное и униженное святое духовенство. Волнение росло и уже вооруженные толпы стали стекаться в селение Химши.

Вельяминов, при первом же известии о столь неблагоприятном обороте дела, просил Феофилакта немедленно вернуться в Тифлис. Но Феофилакт медлил, и дождался того, что сам народ потребовал его немедленного удаления. Управлявший в то время Имеретиею генерал-маиор Курнатовский — некогда человек замечательной энергии и храбрости (он был преемник Лихачева по командованию славным 16 егерским полком на Кавказской линии), а тогда уже изможденный болезнями, ранами и старостью, — сам отправился на Квирильский пост; но вместо [696] того, чтобы действовать энергически и требовать от населения спокойствия, он вступил с мятежниками в переговоры.

«Мы не разойдемся, — отвечали ему коноводы движения: — пока Феофилакт не выедет из Имеретии. Покуда он здесь, — ни почты в Грузию, ни дорог для купцов не будет»...

И Феофилакт должен был уступить необходимости и выехать из Кутаиса. Возбуждение против него народа было так велико, что один из толпы, собравшейся при его отъезде, покушался даже на жизнь его и был схвачен с оружием в руках у самых колес его экипажа. Курнатовский, между тем, так растерялся в этих сложных обстоятельствах, что даже выдал мятежникам уже составленные описи церковного имущества, оставленные у него на хранение уехавшим экзархом.

«Я всячески буду стараться, — писал Курнатовский в то же время к генералу Вельяминову: — избегать дела с мятежниками, которые, по-видимому, только того и ждут, чтобы мы начали управляться оружием. Первый выстрел будет сигналом, и пламя мятежа обнимет весь здешний край.»

Слабость эта естественно повела только к дальнейшему развитию беспорядков. Дух мятежа был всеобщий; в Гурии и Мингрелии готовились действовать заодно с имеретинцами, и под рукою тайно сносились с Абхазией и даже с Турцией. Некоторые владетельные князья еще показывали преданность России, но эта преданность, при их всегдашней полуазиатской двуличности, была более чем сомнительна, а сила их против общего народного движения — ничтожна.

Ермолов, с своей стороны, принимал все меры, чтобы избежать необходимости действовать оружием, и войска, под начальством генерала Сысоева, были только придвинуты к границам Имеретии, а народу объявлена прокламация, призывавшая его к порядку. Создалось странное и беспокойное положение. Открытого вооруженного восстания не было, но русские войска должны были стоять с ружьем у ноги. Злонамеренные люди воспользовались и этим, и распустили слух, что солдаты собираются по ночам, чтобы при первом удобном случае вырезать жителей. [697]

Оставлять дела в таком положении было невозможно. Ермолов писал из Дагестана к экзарху, что, раз начатое, церковное преобразование должно быть доведено до конца, несмотря ни на какие препятствия, — иначе народ признает уступку за слабость и даже за боязнь со стороны правительства, что в будущем обещало бы только вечные смуты. А потому он указывал ему на необходимость взять и выслать в Россию двух старейших имеретинских митрополитов, стоявших, как было известно, во главе движения, и не оказывавших самому ему, как первосвященнику, должного уважения.

«Оскорбленное самолюбие горделивого монаха — говорит Ермолов — одобряло сие распоряжение». Но арест митрополитов являлся делом не легким, и требовал большой осторожности, чтобы не вызвать окончательно мятежного взрыва в народе. Генерал Курнатовский — «слабое управление которого, по выражению Ермолова, было хуже нашествия татар» — для этой роли был неудобен. Храбрый офицер этот — писал про него главнокомандующий императору Александру: — достоин уважения; но старость, притупя способности, сделала его слабым к командованию». Курнатовский был сменен, а на его место правителем Имеретии назначен командир 44-го егерского полка, полковник Пузыревский, — некогда, в отечественной войне, адъютант знаменитого князя Витгенштейна.

Ермолов вполне полагался на известную энергию и благоразумие Пузыревского, однакоже, в предвидении новых беспорядков, он отложил свою поездку в Петербург и поспешил вернуться из Дагестана в Тифлис.

Пузыревский прибыл в Кутаис в начале 1820 года. Осмотревшись в крае, он увидал, что замыслы мятежников приняли размеры неизмеримо шире, чем можно было бы судить по внешности. Митрополиты открыто благословляли народ на подвиг освобождения отечества; в церквах освящалось оружие, и священники раздавали его своим прихожанам. Имеретинцы даже выбирали себе уже и царя: одни требовали князя Зураба Церетели, другие — сына его, Григория, третьи указывали на князя Ивана

[698] Абашидзе — сына царевны Дареджаны, дочери Соломона Великого. Но большинство отвергало всех этих трех претендентов и требовало царя по прямой линии от древней крови Багратидов.

Медлить долее с арестованием главных заговорщиков Пузыревский считал невозможным. Предположено было выбрать темную ночь, и, направив несколько малых летучих отрядов, разом захватить в свои руки всех коноводов восстания. Намерение хранилось в величайшем секрете. Солдаты не должны были знать, куда и зачем их ведут, да и каждому из начальников этих летучих партий должно было быть известно только то, что ему поручено.

Всех арестованных Пузыревский предполагал привезти в редут, построенный вне Кутаиса еще покойным Симановичем, а отсюда отправить их под сильным конвоем в Тифлис, в случае же крайности перебить, и трупы бросить в реку. «Чтобы пленные были смирнее, не могли бежать и не были узнаны во время провоза жителями, я прикажу — проектировал, между прочим, Пузыревский в письме к Вельяминову: — надеть на них холщевые мешки с отверстием против рта, и перевяжу сверх мешков по шее и по поясу». Предоставляя Пузыревскому полную свободу действии, Вельяминов отверг, однакоже, последнюю меру, как слишком суровую и совершенно напрасную. «Вообще, — писал он к нему: — надо более всего страшиться смерти митрополитов, убийство которых может не только возмутить имеретинцев, но произведет дурное впечатление и на наших солдат, привыкших относиться к духовенству благоговейно». Но если бы крайность заставила прибегнуть к этому средству, то Пузыревскому приказано было отнюдь не оставлять тела убитых в Имеретии, а тем более не кидать их в реку, так как тела могут всплыть и дать только пищу суеверию народа; напротив, их велено было вывезти даже из Грузии и предать земле не ближе Койшаура.

Меры, принятые Пузыревским, увенчались полным успехом. 4 марта 1820 года, вечером, одновременно схвачены были оба митрополита, гелатский и кутаисский, царевна Дареджана и [699] несколько более влиятельных имеретинских князей, которые под сильным конвоем тотчас и были благополучно высланы и Россию. Только один из этих митрополитов, Досифей Кутатели, заболел в дороге простудною горячкою, и умер на пути между Сурамом и Гори. Долго не знали, как поступить с его телом, и скрывали смерть его даже от конвойных солдат; наконец из Тифлиса пришло разрешение похоронить его в ближайшей церкви, но без всякой пышности и церемонии; тело покойного митрополита провезли еще несколько дней, и предали земле в старинном монастыре Ананура. Аресты не произвели, по внешности, на народ особенного впечатления, и в столице Имеретии все было спокойно. Но Пузыревский не верил этой наружной тишине. «Кругом все тихо, — писал он Вельяминову 8 марта: — но спокойствие это, быть может, предвещает бурю. И я для утишения ее готовлю меры».

И Пузыревский не ошибался.

С удалением из Имеретии митрополитов и царевны Дареджаны, во главе движения стал князь Иван Абашидзе, один из всех успевший избежать ареста и нашедший себе убежище в Гурии, у князя Кайхосро Гуриели, дяди тогдашнего гурийского владетеля, Мамия. К нему спешило теперь все, что было недовольно действиями русского правительства. Центр возмущения передвинулся в Гурию.

Страна эта, известная в древности под именем Лазики, наполнена памятниками, по которым, как по открытой книге, читается история народа и его древнего образования. Здесь руины старых укрепленных замков римских императоров перемешиваются с остатками древних городов, с их христианскими памятниками — церквами. Греки, римляне, венецианцы, евреи и персы, христиане, магометане и огнепоклонники попеременно занимали этот цветущий край, бывший ареною постоянных тревог и борьбы. Народы исчезали здесь один за другим с своими богатыми цветущими колониями, оставляя заступавшим их место только слабые следы своего существования.

Трудно определить, в каких отношениях была в древности вся эта область к царям грузинским. Феодальная [700] подчиненность им всех земель, составлявших коронное достояние грузинского народа, которую застала история, позволяет думать, что и Гурия была также ленною областью Грузии, но удержала свою племенную особенность. Возникавшее могущество грузинских властителей соединяло по временам весь картвельский народ под один общий скипетр, но не утверждало общего чувства народности. Достоверно известно, однако, что до царствования Баграта I-о, т. е. до IX века, Гурия принадлежала грекам; но с ослаблением власти восточных императоров, они должны были мало по малу отказываться от прав своих на отдаленные береговые земли, а грузинские цари, пользуясь этим, завладевали Гурией, и управляли ею чрез эриставов, — звание, из всех в Гурии древнейшее. После несчастного разделения царства между тремя сыновьями Александра I-го, является звание атабека Гурии. Но уже с конца XV века правители ее стали называться прямо владетельными князьями с титулом Гуриелей.

Вскоре после того Гурия делается добычею турок, — и гуриец всею душою ненавидит их до настоящего времени. Воинственный и гордый, он не может простить им унижения, которому они подвергали его отечество в былые времена набегов, накладывая святотатственную руку и на гробы его владетелей, и на его бедный дом, на жену и детей, не щадя и оскорбляя даже самую святыню церквей. Но прошло и это время со всеми его ужасами, Гурия успокоилась было под мощным скипетром России, как вдруг имеретинское движение вовлекло ее снова на изменчивый и шаткий путь воинственного возбуждения.

Укрывшись в Гурии, в замке князя Койхосро, князь Абашидзе повел ревностную агитацию, призывая имеретин к оружию. Князь Койхосро, в душе всегда сочувствовавший русским, не мог не понимать последствий своего фальшивого положения; но, по народным обычаям, он не мог поступить иначе, чтобы не подвергнуться позору за отказ в гостеприимстве людям в несчастии, а тем более родственникам. Так в борьбу вовлечен был этот замечательнейший человек Гурии, на котором стоит остановиться. [701]

Койхосро Гуриели, третий сын владетельного князя Георгия, с самого детства, по обычаям страны, предназначался к занятию важного духовного сана шемокмедского епископа, и получил самое лучшее по тогдашнему времени образование: он говорил на многих языках и читал в подлиннике латинских и греческих классиков, что в стране, подобной Гурии, было чрезвычайною редкостью. Но пылкий, страстный характер Койхосро скоро, однако, отклонил его от предназначенного ему жизненного пути. Не чувствуя влечения к монашеству, он, уже посвященный в диаконы, сложил с себя духовный сан, и стал одним из блестящих политических деятелей своей страны в смутное время конца прошедшего столетия, когда Гурия признавала еще над собою власть Турции, а Турция опустошала и грабила край без всякой пощады.

По смерти владетеля Гурии, Симона (преемника Георгия), законным наследником остался трехлетний сын его, Мамий. Пользуясь его малолетством, беспокойные дядья его, братья Койхосро, Вахтанг и Леван, попеременно захватывали власть в свои руки, наполняя страну ужасами междоусобия. Койхосро Гуриели, уже тогда известный своим умом и сплою характера, заступился за малолетнего владетеля, выгнал Вахтанга в Турцию, смирил Левана, и при ничтожных средствах сумел водворить порядок и спокойствие в стране, где в продолжение многих веков царило одно только право сильного. Эта темная сила, в конец губившая родину, олицетворялась в лице мятежных моуравов, князей и сильных азнауров, которые, запершись в свои заоблачные, крепкие замки, предавались разбойничьему образу жизни.

На Аджарском хребте, отделявшем Гурию от турецких владений, поныне множество развалин старых замков и крепостей — Аскана, Ликауры, Байлети и другие. Пустыми стоят теперь эти разбойничьи вертепы; рука времени довершила то, чего не сделали люди: рассыпались стенные зубцы, стены башен треснули, в расселинах выросли деревья, и плющ своим изумрудным ковром покрыл развалины, — могильные памятники [702] прошлого. Человек давно уже не живет здесь, и лишь ящерицы да змеи, «злые, но, быть может, менее зловредные и ядовитые творения, чем прежние обитатели этих замков», выползают из своих нор, да ворон, сидя на вершине башни, каркает еще, как будто жалуясь, что нет ему теперь уже прежней кровавой пищи, что не выбрасывают из замков трупов — обычных жертв насилия и вероломства; своды подземелий пробиты все тем же неумолимым временем, и луч солнца свободно входит туда, где сидели в цепях истомленные узники или назначенные в продажу для турецких гаремов красавицы...

Но тогда, в конце минувшего века, развалины были еще полны жизни, и из этих-то логовищ владетели замков выезжали на дороги с целыми шайками, грабили жителей и, забирая в плен красивейших женщин, девушек и мальчиков, продавали их в Турцию. Этот постыдный торг обратился, наконец, в постоянный и прибыльнейший промысел. Не только люди, чуждые друг другу по крови, но даже родственники перестали ценить священные узы, связывавшие их, — муж жену, отец дочь, брат сестру влекли на невольничий рынок и продавали пограничным туркам.

Койхосро не мог оставаться равнодушным зрителем такого глубокого падения родины, и сумел обуздать своевольных разбойников князей. Поныне памятна в стране борьба, которую вел Койхосро против двух злейших врагов порядка, двух моуравов: асканского — Давида Асатиани, и ланчутского — Забуедиля Жардония.

Народное предание облекло падение Асканы легендарным ореолом, и в этой легенде рисуются в ярких чертах и характер Койхосро и состояние в тогдашней Гурии нравов.

Построенный в глубоком ущелье, на отвесной скале, Асканский замок по выгодному местоположению более других крепостей представлял собою надежный оплот и притон для разбойников. В нем, после бурно проведенной молодости доживал свой век старый Давид Асатиани, окруженный толпою своих родных, таких же своевольных и непокорных, как [703] он сам, и всяких людей, отверженных родиной, укрывавшихся здесь от преследования закона.

Много мер было предпринято со стороны Койхосро, чтобы истребить Аскану, но все оне были безуспешны; а от этого только умножилось число приверженцев Асатиани. Склонить его на мир, заставить добровольно отказаться от разбойничьей жизни нечего было и думать, и напрасно Койхосро засылал людей, предлагая старому Давиду сдать его неприступную крепость, чтобы получить взамен ее лучшие поместья Гурин. Гордый и надменный владелец замка упрямо отвергал все предложения. Уверенный, что в стенах древней Асканы он непобедим, и не имеет надобности в чужом покровительстве, Асатиани не хотел отдаться без боя в руки того человека, к которому питал непримиримую ненависть. А между тем и оставить Асатиани в том положении, в которое поставили его смуты края и междоусобные раздоры князей, было еще менее возможно. Тогда Койхосро решился прибегнуть к помощи измены и предательства. К этому-то событию и относится легендарное сказание об Аскане.

«В одну из тех минут, — говорит оно: когда азиатский вельможа с патриархальною торжественностию решает политические дела и вопросы под открытым небом, среди беспечного и праздного народа, Койхосро завел речь об Аскане.

— Я подожду еще немного, — говорил он: — посмотрю, что будет дальше: но если дела не изменятся к лучшему, то клянусь гробом отца моего истребить в ней всех, а старого Асатиани велю сжечь живого.

«Стоит ли этот зверь, чтобы об нем так много беспокоиться, — отвечал один из присутствующих. — Пусть живет себе на скалах, как коршун, — пока голова его не скатится с утесов. Нам следует только окружить Аскану, пресечь к ней все сообщения, — и делу будет конец».

— Крепость была окружена шесть недель, — возразил Койхосро, — и мы ничего не выиграли. Давид жил себе, как живал всегда, а людей моих отправлял на тот свет [704] десятками; в крепости есть подземные ходы, и для него все равно, хоть век сиди под стенами Асканы. Да и дело не в Аскане; нужно только вытянуть оттуда самого Асатиани. Истребить негодяя не грешно перед Богом, и я, для общего блага, готов пожертвовать собою, лишь бы достигнуть той цели, от которой ожидаю счастливой будущности для Гурии.

— «Жизнь твоя нужна для всех, — прервал его старый Беридзе, — но жизнь такая, как моя, нужна очень немногим. Я стар, стою у дверей гроба. Скажи, что надо сделать, и за мною остановки не будет. Но об одном прошу: если меня убьют, не оставь жену и детей: ты знаешь — я беден».

Койхосро озабоченно и угрюмо посмотрел на говорившего.

— Фамилия Беридзе, фамилия древнейших азнауров Гурии, — сказал он, — издревле отличалась преданностию владельческому дому, и я это вижу теперь на деле. Семейство твое отныне будет моим семейством, но ты сам иди и приготовься на все, что я от тебя потребую.

Смутно почувствовал старый Беридзе, какую имению службу потребует от него Койхосро. Страшно и бесчестно казалось ему быть предателем Давида, с которым вместе они проводили первые дни своей беспечной молодости. Только к рассвету забылся он мимолетным сном, но и во сне воспоминания говорили ему о прошедшем, о дружбе с Асатиани.

Утром он пошел к Койхосро. Там застал он князя Т. Д., приехавшего в ночь на совещание с правителем по тому же делу. Беридзе, привыкший с юных лег уважать обычаи родины, был неприятно изумлен, не хотел поверить, чтобы князь Т. Д., некогда усыновивший Асатиани, мог изменить вековечным и святым обязанностям этого духовного родства. Но дело говорило само за себя. Подавив тяжелое чувство, Беридзе выслушал, что ему нужно делать, молча накинул на плечи бурку, закрыл лицо башлыком и отправился в путь с несколькими из своих товарищей.

Была темная ночь, когда путники приблизились к ущелью, где жил Асатиани, и стали осторожно спускаться по скалам и [705] утесам к реке, шумевшей у обрывов Асканы. Как змеи подползли они к замку и залегли за каменьями. Никто не видел и не слышал их прихода. На рассвете Беридзе один поднялся на скалу и окликнул окрестность громким голосом. Но в крепости все еще спали; одно только эхо повторило оклик и перекатом отдалось по горам смутным зловещим гулом. Беридзе стало страшно; он замолчал и плотно завернулся в бурку. Вот уже солнце поднялось из-за гор, и на крепостной стене стали появляться вооруженные люди. Беридзе стоял у всех на виду.

— Кто ты? окликнули его из крепости.

— «Божар Беридзе. Скажите Давиду Асатиани, что я, безоружный, хочу его видеть. Бояться ему нечего; я один, а вас при нем целые сотни».

— От кого ты прислан?

— «От князя Т. Д.»

Прошло несколько минут, и в воротах неприступного замка показался сам Асатиани.

— Что тебе нужно, Божар? — спросил он, видимо и на одну минуту не покидая осторожности. — Если ты хочешь погубить меня, то это труд, который не даст тебе покоя и в могиле. Ремесло, за которое ты взялся, приятель, тяжело и недостойно тебя, если ты только не забыл, нашу молодость.

— «Давид! — отвечал Беридзе: — в роду моем не было предателей. Тридцать лет, как мы расстались с тобой, и вот, ты живешь на этих скалах между орлами, а я, по старому, все еще рыскаю на коне по лесам и полям моей родины».

— Зачем ты пришел ко мне?

— «По просьбе князя, усыновившего тебя. И пришел сказать, что он, как отец, принимает к сердцу твою ссору с родиной и желает видеть в своем Асатиани доброго азнаура, верного слугу отечества. Кроме того, я бы сказал тебе много, но отсюда говорить неудобно. Сойди, мы потолкуем наедине, а если боишься, возьми людей и оружие».

— Ни тебя, ни твоего владетеля еще никогда не боялись [706] Асатиани! — гордо отвечал Давид на коварные слова старого друга. — Один из предков моих построил эту крепость, и она, после смерти моего отца, досталась мне, также, как и ему, от предков. От меня она перейдет к моему наследнику. Следовательно, если меня и не станет на свете, для всех вас пользы не много. Замок будут защищать до тех пор, пока существует хотя один Асатиани.

Оба они замолчали. Асатиани вернулся домой.

Глубокая тишина царствовала повсюду, и только доносился по ветру отдаленный гул речки, бешено бившейся по обрывам и скалам в глубокой пропасти. Издали виднелись сходившиеся тени пирамидальных горных вершин, из-за которых выходило блестящее солнце.

— Помнишь ли ты сон, который я вчера рассказывал тебе — говорил Асатиани, обращаясь к жене. — Взгляни в ущелье, на тень, что падает правее реки. Не имеет ли она поразительного сходства с тем черным крестом, который снился мне на прошлой неделе? И это место назначено мне для свидания! Неужели там ждет меня измена? Неужели тот, кто усыновил меня, решится быть виновником моей гибели?

Томимые предчувствием, жена и дети не хотели отпускать его; но он, полный веры в самого себя, покорный судьбе, вышел из крепости и стал спускаться в ущелье. Там встретил его Беридзе. — «А где же князь Т.?» — спросил у него Асатиани. — Князь будет сию минуту, а между тем мы поговорим с тобою вон там, — и он указал рукою на огромный камень, свалившийся с горы на дорогу. Молча они отправились туда; но едва Давид поднялся на обломок скалы, как грянул выстрел, и, пораженный смертельною пулею, старик свалился с утеса на то самое место, где тень образовала собою черный крест.

Падая, Асатиани успел, однакоже, выстрелить из пистолета, и тяжко ранил Божара.

В крепости слышали выстрелы. Из замка бросились вниз вооруженные люди. Но прежде чем они успели сойти, Беридзе скрылся; Койхосро и князь Т. Д., приехавшие также к замку и [707] видевшие эту сцену, по первому выстрелу поскакали на место убийства; но там все было пусто и тихо, как за день перед тем, и лишь лужа свежей, запекшейся крови указывала место, где совершилось предательство... Смертельно раненого Асатиани уже умчали в крепость.

Удачное начало обещало успех. Койхосро предполагал, что Аскана, лишившись главного своего предводителя, не представит ему серьезного сопротивления, и немедленно кинулся на приступ; но он был отбит, — торжество победы осталось все-таки за умирающим Асатиани. Но крепость не праздновала свою победу; в тот же день, к вечеру, изнеможенный смертельною раною, измученный душевными тревогами, старый Асатиани умер, заклиная детей и родственников защищать его Аскану.

Но час Асканы уже приближался. Старик, передавая детям все, что ему принадлежало при жизни, не мог передать им своего ума и опытности, — а они одни, в течение сорока лет, только и поддерживали грозную славу Асканы, заставлявшую трепетать его родину. Понимали это и люди, окружавшие Асатиани, и, предвидя неизбежную гибель себе, если останутся в стенах Асканы, рассеялись, кто в Турцию, кто по полям своей родины, — и Асатиани остались с слабыми и ненадежными силами. Койхосро, избегая потери людей, предлагал сыновьям покойного Давида сдать ему крепость; но все предложения его были, как и прежде, отвергнуты: потомки Асатиани опасались мучительной казни.

Тогда Койхосро решился овладеть Асканой посредством внезапного нападения. И вот, однажды, на самом рассвете, с несколькими десятками отважных гурийцев он бросился на приступ и быстро, по ступеням, выбитым в скале, поднялся на крепостные стены. Перекаты беспрерывных выстрелов не умолкали почти до заката солнца, но потом вдруг все затихло, точно в крепости не осталось более ни одной живой души. А спустя немного, Аскана, вся закрытая до того пеленою порохового дыма, показалась на просветлевшем небосклоне, как бы уходящей с грешной земли в волнах пламени: она пала, как падает [708] окровавленный разбойник на сцене своей буйной и беззаветной жизни в толпе себе подобных...

Беридзе, виновник успеха, не дожил до радостной вести; он умер накануне падения Асканы, и умер, «благословляя щедроты и милости к себе Койхосро». Так говорит легенда.

Вслед за Асканой пал и Ланчутский замок, а вместе с тем прекратились и все беспорядки, тревожившие край. Койхосро стал грозою беспокойных азнауров. Так, еще до вступления Мамия в наследственное управление страною, в Гурии, благодаря энергии Койхосро, наступило спокойствие, и страна отдохнула от долго тяготевших над нею бедствий. Во времена Цицианова, Мамий вступил под покровительство России, и тогда Койхосро, отличенный русским правительством, получил чин полковника. С этим-то энергическим человеком и приходилось теперь иметь дело Пузыревскому.

____________________________________

Итак, арестование главных вожаков имеретинских волнений и бегство князя Абашидзе в замок Койхосро — перенесли центр действий в Гурию и вовлекли в дело замечательнейшего человека этой страны. Обстоятельства усложнялись. А между тем, по внешности, по первому впечатлению, могло казаться совершению иное, и сам Пузыревский поддался успокоительному действию окружавшей его тишины. Действительно, в марте 1820 года, и в Имеретии и в сопредельной с нею Мингрелии было все так смирно, что он нашел возможным уведомить Вельяминова, что «тишина Имерстии и покорность ее жителей удостоверяют его, что последние слишком напуганы выдумками его строгости»; при этом он прибавлял, что проводит все время в беседах с имеретинами, разъясняя им «попечение о них начальства и то благоустройство земли, которое последует, когда правительство уверится в доверии к себе народа». «Имеретины — писал он далее: — соглашаются, что теперешний способ их жизни, степень просвещения, хлебопашество и ремесла не соответствуют народу, озаренному христианскою верою. Они желают училищ, желают устройства, и тем заставляют меня обратить начальническое [709] внимание на образование сей земли. В этих предположениях будут затруднения, даже препятствия, но постоянный ход к предначертанной цели преодолеет все, и страна, угнетаемая невежеством, лишенная от набегов турок христианской нравственности, нищая от лени и жадности князей и духовенства, будучи богата дарами природы, — под защитою законов, озаренная необходимыми познаниями, утешит попечительное начальство своим благоденствием».

Очевидно, Пузыревский, одушевляемый такими добрыми намерениями, не придавал особенного значения смуте, затеянной князем Абашидзе, и послал ему предложение явиться с повинною головой. Но Абашидзе наотрез отказался. Отказался и влиятельный Койхосро выдать изменника. Можно думать, что Пузыревский не ожидал и этого: он был поражен и обижен. Есть сведения, что он до этих событий водил с Койхосро дружбу и уважал его ум и достоинства. Но теперь все переменилось: Пузыревский настаивал на истреблении Койхосро, «как известного разбойника, нестоящего пощады», и просил разрешение внезапно напасть на замок Шемокмеди, чтобы уничтожить «гнездо и шайку Койхосро». «Под предлогом исправления дорог и карантинов, — писал он к Вельяминову: — я введу в Гурию войска по частям, и до последней минуты никто не будет знать о настоящей цели». Затем решено было потребовать Койхосро на объяснения, и так как он, вероятно, не явится, то это и может послужить законным предлогом для действий против него оружием.

Действительно, 10-го апреля, Койхосро потребован был в Кутаис, и, конечно, не явился. Тогда Пузыревский, 13-го числа, внезапно подступил к Шемокмеди и, остановив войска в отдалении, сам, с небольшим конвоем, отправился в укрепленный замок Койхосро. Но он нашел его покинутым и узнал только, что Койхосро находится неподалеку, в какой-то деревушке. На возвратном пути к отряду неожиданно стряслась над Пузыревским беда, которая сразу опрокинула все составленные до того расчеты и обострила до последней крайности все дело. [710]

Спускаясь с горы по густому лесу, Пузыревский встретил трех гурийцев.

— Где Койхосро? спросил он их.

И ответ грянуло три выстрела, и Пузыревский, смертельно раненый в бок, упал с лошади; из бывших с ним конвойных казаков один был также ранен и потом добит кинжалами, а другой казак и офицер схвачены в плен и доставлены к Койхосро, который, как будто бы, подарил убийце Пузыревского ружье и саблю. Отряд, стоявший под горою, слышал выстрелы, но не посмел броситься в лес, и отступил к Озургетам. Так передает дело официальное донесение. Но есть частные сведения, в ином свете представляющие катастрофу. Говорят, ничего похожего на засаду не было, но что Пузыревский, расспрашивая 15-тилетнего мальчика о местопребывании Койхосро, ударил его плетью за то, что тот стал отговариваться незнанием, и юноша, не стерпев обиды, выхватил из чехла ружье — и положил его на месте. Теперь положительно известно также, что Койхосро не принимал никакого участия в убийстве Пузыревского и, напротив, был огорчен смертью человека, которого привык уважать, тем более, что ему самому смерть эта ничего доброго не обещала. Но в то время вся вина преступления пала на одного Койхосро. Встревоженный смертью Пузыревского, он не решился возвратиться в свой замок, хотя и не предпринимал ничего враждебного противу русских. Но уже и этого было достаточно; нашлись люди, которые постарались выставить поведение Койхосро явным доказательством его принадлежности к возмутителям, и самый Мамий, всем обязанный Койхосро, но давно уже тяготившийся влиянием умного дяди, первый представил его в этом свете перед Ермоловым.

А обстоятельства, между тем, все усложнялись. Когда известие о смерти Пузыревского дошло до Озургет, подполковник Згорельский, стоявший там с двумя ротами Мингрельского полка, при двух орудиях, вопреки советам владетеля тотчас двинулся на Шемокмеди, чтобы выручит тело Пузыревского и освободить захваченного в плен офицера. Это был тот самый [711] Згорельский, который, под командою еще Несветаева, выдвинулся, в 1809 году, в знаменитом трехдневном бою с персиянами под Амамлами, Беканом и Гумри. В то время Згорельский был маиором Саратовского полка, но с тех пор военная карьера его подвигалась вперед не особенно быстро. Ермолов застал его еще подполковником, исправлявшим обязанности дежурного штаб-офицера Грузинского корпуса. «Не должен был я сомневаться ни в способности, ни в храбрости его, — говорит Ермолов в своих записках: — ибо на подполковнике видел орден св. Владимира 3-й степени, и оказанный им подвиг описан был великолепно». — И он представил его в командиры одного из кавказских полков. Но действия Згорельского в Имеретии объяснили Ермолову, почему он так долго оставался в тени.

В ночь на 15 апреля, Згорельский прибыл в селение Чахатауры, и, оставив здесь для поддержания своих сообщений сильный пост от двух рот 44-го егерского полка, под командою подпоручика Клугена, двинулся дальше. От Озургет до Шемокмеди только семь верст; но на третьей версте дорога углубляется в дремучий лес, который тянется уже сплошь до подошвы Шемокмедской горы, омываемой речкою Бзуджи, глубокой и быстрой, через которую устроен был постоянный мост. В этом лесу, в пяти верстах от замка, Згорельский дал себя окружить сильному неприятелю. Пробиваясь штыками, отряд дошел, наконец, до подошвы высокой горы, на которой стоял замок Койхосро. Но там он нашел мост чрез реку уничтоженным, а между тем приближалась ночь, — и переходить с боем глубокую, быструю речку в брод Згорельский не решился. Всю ночь шла перестрелка, и на утро Згорельский увидел весь противоположный берег в завалах и засеках, которые надо было брать штурмом. Не считая себя достаточно сильным, чтобы справиться с этими препятствиями, он начал отступать к Озургетам. Но едва отряд, теснимый на каждом шагу мятежниками, дошел до Марани, как вслед за ним туда же явились 3 унтер-офицера и 20 рядовых с Чахатуарского поста и сообщили, что пост взят неприятелем. [712]

Действительно, 18 апреля, в то самое время, как отряд Згорельского отступал от Шемокмеди, некто Давид Эристав, собрав большую шайку, напал на Чахатауры. Пост этот не только не был укреплен, а даже, как можно предположить, не был и оберегаем с должною бдительностью. Подпоручик Клуген заперся с горстью людей и деревянном магазине и там защищался. Но когда строение охвачено было пламенем, команда бросилась вон и попала в руки мятежников. Клуген, раненый пулею, упал и был схвачен в плен. Большинство солдат перебито, больные, лежавшие в лазарете, вырезаны, до 20 человек схвачены в плен, а остальные, пробившись штыками, рассеялись по лесу и кое-как успели добраться до Марани.

Теперь к торжествующему мятежу пристали и мингрельцы. Князь Иван Абашидзе поспешил в Имеретию, чтобы и там поднять восстание. Под его личным начальством, сотня мятежников сняла пост из восьми казаков на р. Чалобури, и прервала этим сообщение с Тифлисом. Тогда имеретинцы провозгласили в селении Сазано царем Имеретии Вахтанга, незаконного сына царевича Давыда, и двинулись с ним к Кутаису, чтобы там венчать его на царство. В Мингрелии беспорядки с каждым днем росли. Сам владетельный князь, Леван, оставался верен России; но родной брат его, Георгий, воспитанник пажеского корпуса и офицер Преображенского полка, находившийся и то время в отпуске на родине, стал во главе мятежа и покусился даже на жизнь брата с тем, чтобы овладеть кормилом правления. К счастию, покушение не удалось. Мятежники напали на роту Мингрельского полка, стоявшую в Чалодиди, и заставили ее отступить к Рионской пристани, а вслед затем едва-едва не овладели и русским транспортом, следовавшим из Редут-Кале. На этом, однако, подвиги Георгия и окончились. Милиция князя Левана рассеяла буйную шайку его и заставила самого Георгия бежать в Абхазские горы.

В таком виде дошли до Ермолова известия о делах в возмутившемся крае. Известие о смерти Пузыревского он принял слишком близко к сердцу. «Не при мне умирать достойному [713] офицеру без отмщения!» — вот роковые слова, которые вырвались у него под первым впечатлением.

«Вы лишились, храбрые товарищи, — говорилось в приказе по корпусу от 28 апреля: — начальника усердием к службе великого Государя отличного, попечением о вас примерного. Жалею вместе с вами, что погиб он от руки подлых изменников; вместе с вами не забуду, как надлежит отомщевать за гнусное убийство достойного начальника. Я покажу вам место, где жил подлейший разбойник Койхосро Гуриель, — не оставьте камня на камне в том убежище злодеев; ни одного живого не оставьте из гнусных его сообщников. Требую, храбрые товарищи, дружеского поведения с жителями мирными, кроткими, верноподданными императора — приказываю наказывать без сожаления злобных изменников».

Разраставшийся мятеж требовал теперь уже решительных мер. В последний раз обратился Ермолов к имеретинскому народу с воззванием, приглашая его возвратиться к порядку. На место Пузыревского командиром 44-го егерского полка назначен был полковник князь, Петр Дмитриевич Горчаков; но вместе с тем в Имеретию отправлен и начальник корпусного штаба генерал-маиор Вельяминов с большими полномочиями: всех захваченных с оружием приказано было наказывать смертию; Койхосро и князь Абашидзе были объявлены изменниками государства и лишены покровительства законов; мятежного Вахтанга приказано было схватить и расстрелять в Кутаисе.

Вельяминов прибыл в Кутаис 25 апреля. Здесь, в сердце Имеретии, он получил более определенное представление о возмущении в этой стране. Оказывалось, что большая часть тамошнего населения оставалось спокойною, и лишь жители округа Горной Рачи отказались принять воззвание Ермолова и беспощадно грабили тех, кто не хотел пристать к восстанию. Главные силы мятежников, стоявшие в Ханыйском ущелье, под начальством князя Абашидзе, не превышали двухсот человек; но по всему краю бродили разбойничьи шайки, появляясь даже вблизи [714] самого Кутаиса. Такова была общая физиономия населения. И вот, для истребления шаек посланы были небольшие казачьи отряды, под общею командою генерала Власова; в Рачинский округ, который, по своей воинственности и по своему неприступному местоположению, мог сделаться опасным ядром возмущения, двинулся сам правитель Имеретии, князь Горчаков. Вельяминов остался в Кутаисе. Первый удар мятежу был нанесен именно в Рачинском округе: быстрое прибытие туда войск заставили мятежников рассеяться, и князь Горчаков без труда освободил из блокады небольшую русскую команду, запершуюся с окружным начальником в горном замке Минде. Затем все жители Рачинского округа были обезоружены, и из их кинжалов и шашек, по приказанию Горчакова, сделаны были гвозди, замочные приборы и другие мелкие железные вещи для казармы, строившейся тогда в селении Катеве. Вместе с оружием от жителей отобраны даже и «буки», нечто в роде рупоров; звуки, извлекаемые из этих инструментов, так резки, что с незапамятных времен служили имеретинцам сигналом, которым предупреждались жители самых высоких гор и глухих лесов о вражеском нашествии. Не лишнее сказать, что подобные же рупоры еще недавно можно было встретить во всей горной Шотландии, где они служили для той же самой цели.

В Минде Горчакову удалось завладеть в оригинале всеми документами, содержавшими в себе цель, план и средства мятежников. По этим бумагам добрались до виновных и арестовали всех коноводов. При обыске, производившемся в доме одного из них, князя Цулукудзе, — произошел трагический случай, едва не стоивший жизни Горчакову, но за то поведший к полному разоблачению заговора. Дело в том, что Цулукудзе внезапно бросился на Горчакова с кинжалом, и князь спасся от смерти только благодаря тому, что переводчик, стоявший возле, моментально выхватил шашку, — и Цулукудзе сам упал с разрубленной головою. Князь, заметив в нем признаки жизни, приказал перенести его к себе на квартиру, окружил всевозможными попечениями, и только благодаря этому Цулукудзе [715] совершенно оправился. Тронутый великодушием Горчакова, он сделался преданным его слугою и раскрыл перед ним все нити заговора. Армянин-переводчик, которому князь обязан был своим спасением, получил почетную саблю и пожизненную пенсию.

По усмирении Рачинского округа, отряды Горчакова и Власова с двух сторон двинулись к Хонийскому ущелью, и 1-го июля, после незначительной стычки, оно было занято. Абашидзе бежал в Турцию, и население изъявило покорность. Восстание в Имеретии потухло.

Заслуга русских войск в этом походе заключалась не в битвах, а в необыкновенной быстроте движений, предупреждавших мятежнические попытки. И потому прочное подавление мятежа, вместе с тем, почти не стоило крови.

Теперь Вельяминов двинулся в Гурию.

24 июня войска его подошли к Шемокмеди.

Шемокмеди одно из замечательнейших мест в Гурии, как в отношении историческом, так и по живописному своему положению. Над древнею обителью с кафедральным храмом, которому когда-то подчинялась вся Гурия, пронеслось не одно столетие: но величавое здание выдержало напор всесокрушающего времени и гордо противостояло даже разрушительному действию политических бурь. Пролетевшие над нею века положили только печать глубокой древности па громадные глыбы голубого порфира, из которого сложен храм: оне поросли мохом и обвились плющом, неразлучным спутником развалин Гурии и Имеретии. Другая церковь, меньшая, но такая же древняя, замечательна тем, что в ней хранятся летописи Грузии, нечто в роде Киево-Печерского патерика — долгий труд шемокмедских иноков. Самый монастырь, осененный старыми каштанами, этот немой свидетель треволнений, пережитых Гурией, есть вместе с тем и страж праха нескольких поколений ее владетелей. Их скромные саркофаги, сложенные из тесаных плит, покрывают весь пол церкви; но святотатственная рука турок, во [716] время набегов, не пощадила и последнего жилища могущественных некогда соседей.

Отсюда, с вершины замка, глаз обнимает почти всю Гурию, часть Мингрелии и Имеретии и теряется в зелени сплошных лесов, сливающихся в неясную синеву на далеком горизонте, окаймленном громадою гор, снеговые вершины которых кажутся отсюда неподвижными облаками. С другой стороны — далекое, безбрежное море...

Вельяминов нашел Шемокмеди готовою к обороне. Три роты 44-го егерского полка, под командою маиора Михина, двинулись на приступ — и, под огнем неприятеля, менее чем в полчаса, овладели высокою лесистою горою. Пока егеря ломились в ворота замка, генерального штаба штабс-капитан Боборыкин обошел его с противоположной стороны, нашел там дверь и приставленную к ней лестницу, по которой солдаты тотчас же и пробрались внутрь замка. Но там никого уже не было. Шемокмеди было разрушено, поля и виноградники окрестных жителей — уничтожены. Самый замок был истреблен до основания; в нем оставили одну только церковь, и при ней построили полковнику Пузыревскому гробницу. Владетельный князь Мамий прислал к Вельяминову и самого убийцу Пузыревского, молодого человека, который сознался, что будто бы был подговорен на то Койхосро Гуриелем; его загнали сквозь строй на самом месте преступления. Гурийцы просили пощады, — и Вельяминов вернулся в Озургеты.

Отсюда сделана была еще экспедиция в Мингрелию, в которую ходили пять рот с двумя орудиями, под начальством того же маиора Михина. Взятие приступом с. Гведы, где был известный монастырь, положило и здесь конец мятежу. Более упорные жители, при приближении войск, сами зажигали свои дома и башни, забирали имущество и бежали в Поти. Остальное население успокоилось. Церковная реформа повсюду была проведена уже без препятствий.

Ермолов был необыкновенно доволен быстрым подавлением восстания, и это отразилось в приказе его, отданном по корпусу. [717]

«Беспокойства, в прошлом году в Имеретии оказавшиеся, — писал он: — прекращены были мерами кроткими. Готовый к снисхождению, дал я виновным время раскаяться; напротив, возгорелся вскоре мятеж, сопровождаемый злодеяниями. Неприлично вам было, храбрые воины, терпеть гнусную измену Государю великому и великодушному, — и наказание должно было постигнуть изменников. При появлении вашем рассеялись мятежные скопища; спасение искали они в лесах и твердых местах, доселе почитаемых непроходимыми; но что может быть препятствием, когда вас предводят начальники благоразумные? Итак, мятежникам бегство осталось единым спасением. Равно уважаю, храбрые товарищи, неустрашимость вашу и усердие. Не потерпим изменников, и не будет их. Благодарю, между прочими войсками, и 44 егерский полк, который как чувствовать, так и отмщать умеет потерю своего начальника. Не существует следов крепости, где лишен жизни полковник Пузыревский. Так, по истреблении изменников одно имя их остается в поношении».

О судьбе лиц, принимавших участие в имеретинских беспорядках, можно сказать немногое.

Преосвященный Феофилакт, давший своими неосторожными действиями первый толчок восстанию, умер от желчной горячки, в июне 1821 года, во время объезда своего экзархата. Он скончался вблизи Сигнаха, в монастыре св. Нины, где и поныне находится его гробница. Брат мингрельского Дадиана, Георгий, был арестован и сослан на службу в дальние гарнизоны сибирского корпуса. Мамия постигла еще более печальная судьба. Привязанность, которую сначала питал к нему народ, после событий 20 года исчезла, и под конец своей жизни, испытывая домашние огорчения, чувствуя себя одиноким и всеми покинутым, он впал в меланхолию, и умер 21 ноября 1826 года, двадцати семи лет от роду. Детям Койхосро через год позволили возвратиться на родину, но сам он не захотел воспользоваться амнистией, остался за границей и [718] поддерживал переписку с Мамием, до самой смерти последнего. Несмотря на свое изгнание, как умный и опытный человек, он в своих письмах постоянно предостерегал его, чтобы тот никогда не полагался на турок, а оставался бы верен России.

Так окончилось недоразумение, возникшее между двумя единоверными народами, сошли со сцены деятели его, а затем, исторические волны смыли и все следы людского неразумия.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 4. СПб. 1888